"Ибо нет больше той любви, если кто положит душу свою за друзей своих..."
Евангелие от Иоанна
"У каждого человека есть свое Погибшее"
"Король и Тварь"
Сон был страданием или страдание было сном - он не знал, он только знал, что проснуться необходимо. Открыв глаза, он взглянул на ветку шиповника в руке и вошел в память, как в разрушенный храм.
Шиповник, прошедший тысячелетия, был путеводной звездой на воротах убитого им рая, и теперь проснувшийся припоминал жизнь свою, припоминал Сон-Страдание и Великую потерю. Малой толикой потери была Женщина, кроткой тенью склонившаяся к изголовью, но когда он пытался позвать ее нежно-насмешливо, как прежде, Женщина, вздрогнув, растаяла, и он застонал от тоски, ибо Женщина была утрачена тысячи лет назад, а здесь, в его нынешнем времени, было три часа утра и то предрассветно-сумрачное затишье, от которого печалится душа и немеет сердце.
Он взглянул в сад, крохотный, притихший, с погибающими звездами в светлой высоте, и подумал, что это - насмешка Божья, напоминающая о том, какие сады окружали его в Долине, и содрогнулся при воспоминании о той Долине, ибо он предал. Тысячи тысяч лет назад он совершил свое единственное Верховное предательство, и с тех пор жил и умирал с ним тысячи лет, и не было муки горше этой, ибо Долина шла следом, лучилась сквозь тьму и безумие невообразимым горным и луговым светом, сквозила солоноватой ветреной дрожью забытого моря, прикасаясь цветущими ветвями к изуродованному разлукой сердцу. Долина была призраком, Призраком былой великой Любви, в которой жил он некогда, как в заповедном храме, но однажды он предал эту Любовь, неосторожно ступив за ворота храма и повстречав... Пыльную Тень. Он застонал, как от боли, припомнив ту встречу и голос Тени, похожий на золотой водопад.
Вслушиваясь тогда в тот голос, он на миг забыл Долину, забыл ее тихую, спокойную радость и невозможную красоту, забыл, Кем была дарована ему ее лучезарность, ласка и умиротворение. На то невыносимое мгновение он забыл и тех, с кем делил свою жизнь в Долине, забыл жертвенную любовь одной и беззаветную дружбу другого, скудна и скучна показалась ему жизнь его, хранимая благодатью свыше. И вот тогда, в жестоком желании узнать что-то более совершенное, чем Долина, он внял дивным речам Пыльной Тени и проклял скудность своего бытия и вышней благодати, любимую и друга, проклял Долину.
Он плакал, вспоминая проклятие, плакал от невозможности возвратить минувшее и радостное, смутно понимая, что пора в Путь, что завершит наконец череду его мучительных и бессмысленных жизней, и что-то неясно звало его вдаль, тихо обещая Прощение и искупление.
В этот путь он вышел на рассвете. Было сумрачно, терпко и холодно, и апельсиновый свет утра стекал с веток. Полынью пропах этот мир, эти жесткие, бледные звезды над ним, горечь полыни была и в дорожной пыли, и в печальных огнях на горизонте, и отблеск Родины реял в его сердце, и ему казалось, что всё вокруг переполнено им, а это был лишь свет недалекой осени, вкрадчивый, всепобеждающий, бессмертный. Серый пушистый комок ткнулся в его колени, и, наклонившись, он увидел маленького печального Кота, взирающего на него глазами, звездными от слез. Он узнал его тотчас, он вспомнил, каким тот был тысячи тысяч лет назад в ином, человеческом облике, в облике Друга, преданней которого и не было в подлунной, и улыбнулся темно и печально, ибо его Проклятие по-прежнему было возле. Кот прильнул к ногам его, как бы защищаясь от сотворенного зла, не помня обиды и всё простив до скончанья миров.
- Куда ты, принц?
- В Долину, - вновь рассеянно улыбнулся он, плотнее кутаясь в плащ. - К цветущим рощам и тихому замку, к зеленым заводям реки и раковинам поющего океана. К лугам и цветам той красоты, что бывает только в детстве. Домой. Должен же когда-нибудь кончиться этот ужас...
- У тебя не получится, принц. Слишком многое принесено в жертву...
- Я принесу больше. Я переставлю местами времена, я выжгу теперешнее сердце и выращу новое, я вымолю у Мрака души тех, кого любил больше жизни, и твой прежний облик. И я вернусь в Долину...
- У тебя не получится, принц...
Потом они долго стояли на пороге, смотря в рассвет. Старый дом печально прощался с ними, было ужасающе тихо, ледяные, крупные, как роса, звезды с капельным звоном падали в подсыхающую полынь. Рассвет наплывал, огромный, светлый, как океанский прилив, и не было от него спасения.
- А ведь ты боишься, принц, - прошептал Кот, смотря на темный профиль, на длинный светлый плащ, схваченный сверкающим поясом.
- Боюсь, - согласился он. - Но еще больше я боюсь снова пройти тысячи жизней, не вернувшись в Долину...
И они пошли в рассвет, и облако полынной горечи дрожало над ними, и каждый из них заново проживал свое прошлое, и великим страданием в сердце каждого из них вошли воспоминания...
Глава II
Перламутрово-пасмурно было за окном в тот день, за невысокими горами таяли, вздыхая, снеговые главы тумана, соленый, горький ветер налетал с моря. Те, кого любил он, кого желал видеть, собрались сегодня под самоцветными сводами замкового зала, слышался особый, торжественный шум, шум ожидания его, хозяина, принца и повелителя Долины, сердечный смех его юной, прекрасной жены, а он, в маленькой комнате с окнами на туманные сонные горы, вдруг ощутил странную тоску и пустоту в сердце, будто вынули из того сердца что-то бесконечно дорогое, единственное. Новым взглядом смотрел он на Долину, и был это взгляд растерянный, недоумевающий, и таилось в нем разочарование. Ледниковую тяжесть ощутил он вдруг на левом плече, и показалось ему, будто странная, неведомая рука коснулась бархата одежды у самого лица его. Но не рука то была, нет, просто некая тень углом лежала на плече его, о, в его Долине, гостили солнечный и лунный свет, было много теней! Он улыбнулся случайному страху, он еще раз взглянул на далекие туманные горы, стараясь унять ознобный темный сквозняк, пришедший неведомо откуда прямо в сердце, хотел двинуться... и не смог.
Плечо занемело, будто вырезанное изо льда, а за плечом он ощутил чье-то присутствие и почувствовал все ту же бесконечную тоску и ужас. Ласковый, странно-умиротворенный голос колыхнул воздух комнаты, золотом зажег пыль на карнизах и заглушил звуки, льющиеся из пиршественной залы. Казалось, тот голос был едва слышен, и вместе с тем оглушал, ошеломлял, заполнял все вокруг до самого свода, до звезд и облаков, а неумолимый пронзительный сквозняк продолжал гулять в сердце.
- Вот здесь ты и живешь, принц? - бесконечной ранящей нежностью исходил голос, и, не в силах обернуться, он все же подивился, как можно сочетать то страшное, ледяное присутствие за спиной с подобной всеохватной, всемирной и вместе с тем такой земной, такой застенчивой нежностью.
- Да... - рот его пересох от страха, собственные слова казались хрустом щебня под ногами по сравнению с колыханием дивного голоса.
- Маленькая и убогая, - нежность золотой росой стекала с каждого звука, - маленькая и убогая долина приютила в себе столь великое сердце, как твое? Неужели навсегда? Эти чахлые, больные деревья, некрасивое небо, тусклое и громкое море... Это твоя вечность? Вот этому ты посвятил свою жизнь?
Голос колыхался медленно, гулко, словно раскачивал пространство и время вокруг, а он стыл, немея, и не смел обернуться, и душа его обмирала от присутствия того ледяного и темного, что было за плечами, и плакала блаженно, радостно-сладко от великой нежности, текущей над временем и пространством.
Туман рассеялся, погиб над дальними горами, и они вспыхнули, как драгоценные камни, легкие перистые облака, трепеща, как птицы, растаяли над морем, и из лазурной яркой глубины теплый просторный свет полился в волны. Деревья, притихшие и важные, стояли в тяжелых росистых плодах в абрикосовом и изумрудном свете.
- И это все, что выбрало себе великое сердце? - продолжал волноваться голос. Угловатая тень, прежде лежащая на плече, наползла на лицо его, коснулась изумленных лихорадочных глаз, и он увидел...
Под свинцово-тускнеющим, словно навек уставшим небом пугливо ссутулились редкие, будто сожженные деревья. Тусклая, унылая и тоже будто опаленная трава казалась шерстью чудовищного зверя, умершего в долине, а сама долина была как бы присыпана пылью - серой, печальной. Пыль была и на стылом, будто навек замерзшем океане, превращая его волнисто-изумрудную плоть в череду маленьких скучных холмов. Пыль погасила великолепие солнечного света, глубокую и мудрую небесную лазурь, пронзительно-прекрасную сказку далеких сверкающих гор. Всему вокруг, незримо и лукаво, тень придала печать некой незавершенности, усталости, угрюмого уродства, способного погубить лучезарный покой мира, так долго любимого принцем.
- А вот та, которую ты так любил... - яблочной, ало-золотой смолой голос обтекал весь мир вокруг него. - Взгляни, мой друг, что ты любил.
Вошла Она - золотой всплеск, солнечный праздник, безмятежный покой росистого утра, яркость зари, - не видя его чудовищных глаз, не приметив тень, неряшливым пятном застывшую на плече. Не шла - шествовала, - радостно, величаво, влюбленно, высокая, узкоплечая, с глазами, как молодая листва, как нефрит египетский, с рыжей осенью кос и мягкой россыпью веснушек на нежных скулах, в зелено-серебряном, сверкающем, царственная, великолепная до слёз.
За миг до наваждения, ниспосланного Пыльной тенью, он вновь охватил взором и вобрал эту красоту ее, красоту предвечную, дарованную кем-то, когда-то, беззащитную и грозную, юную и древнюю, и сердце его, еще не затемненное тенью, переполнилось восторгом, как светлым старинным вином, что он любил ее, владел ею, читая ночью и днем ее непостижимые, как звездное небо, тайны.
Но мудрая и древняя Тень пала и на сердце, и сгинуло ощущение лесной свежести, и лиственного шелеста одежд ее, и египетского нефрита узких глаз, и солнечной россыпи на крутых, будто вылепленных, скулах.
Она, не ведая того, еще была царственна, но уже не была царицей, еще любила, но уже не была любима.
- Что это? - воскликнула она. - Боже мой, что это?! За твоим плечом...
- Лживая шлюха, - волшебный голос заполнил его разум и сердце. - Развратничает с твоим лесничим и, наигравшись вволю, ложится в твою постель. А вот и твой так называемый Друг... Вот чего стоила его дружба.
Пыльная тень не отступала, и тогда-то, весь в ее власти, он и произнес проклятия Родине, Жене и Другу...
Как дуновение ветра было то проклятие, и погасило оно, как дуновение, живую изумрудную свечу - Долину, уснувшую меж горами и морем. И за миг до гибели ее вдруг спала тень прелести с лица ее сына, и увидел он Долину подлинную - ее покой и умиротворение, тихую лучезарную радость и запредельную красоту, и протянул руки к этой красоте и радости, как бы желая объять ее и унести навсегда. Но рушился мир, некогда безумно возлюбленный, а минуту назад проклятый им, но прошла та страшная, смерти подобная минута, прошла для того, чтобы осознал он ужас и темную мерзость своего проклятия.
И лишь тогда он смог обернуться, и обернулся в ужасе от родного умирающего мира, и увидел за собой... пыльного человека. Темная иссохшая кожа его, волосы и одежда цвета пепла были словно присыпаны пылью, а лукавое неуловимое лицо беспрестанно менялось: вот проявились в нем черты будто бы знакомые, миг - и исчезли. Ощущение холода прошло, осталось лишь присутствие чудовищной мерзости, чего-то неумолимого и непонятного, какой-то трещины без дна, а между тем ничего ужасного как бы и не было в пыльном, истощенном облике. Меняя лица, пыльный человек смеялся, и смех его был высоким, визгливо-всхлипывающим, а янтарно-золотой голос погас, будто и не было его вовсе.
И тогда страшным и нестерпимым светом раскололось над ним небо, и тысячу смертей ощутил он в груди своей, а пыльная тень сгинула, будто и не было ее вовсе, и он один остался стоять под гибельным светом. Долина внизу гасла, затягивалась сумраком, тяжко вздрагивая, каменные глыбы, ворочаясь, как живые, засыпали ущелье, ведущее в нее, но и сквозь их базальтовый холод пробивалось ее незабвенное меркнущее сияние. Дворец и сад его канули в небытие, а Долина продолжала умирать, содрогаясь. Она умирала, будто засыпала, и засыпалась тихим и медленным снегом. Умолк базальтовый грохот, самоцветное кипение луга, росный плеск широколистых дерев, облачная лазурь речных излучин и лучистый покой прибрежного океана - все покрылось снежной холмистой белизной, все медленно и невозвратно уходило в Белое Небытие. С вершин гор еще изредка слетали раскаленные розовые камни и затихали с сердитым шипением в снежной густой пелене подступающего небытия, а горы уже сами уходили в небытие, уходили в малахитовом буйстве скал, водопадов, сквозных ликующих лесов и самого ясного, свеже-алого, как первый тревожный рассвет, шиповника...
Та, которую проклял он, стояла поодаль, и ее тоже заметал снег, и в какую-то самую последнюю минуту прежнего своего погибающего сознания с невыносимой жалостью и ужасом понял он, что и она невозвратима, невозвратима вовеки, как и проклятая Долина. Он зарычал от боли и этой невозвратимости, он рванулся к ней сквозь снеговое облако, желая удержать над бездной исчезновения и, обняв колени, вымолить прощение за злобу и ужас сказанного под лукавый шепот пыльной тени. Но злоба и ужас стали плотью и пришли в драгоценнейший из миров из глубин сердца, отравленного тенью, а любимая и проклятая тихо растаяла в подступающей мгле, и когда растаяло снеговое облако, - в его озябших пальцах дрожала только ветка шиповника, что сжимали за мгновение до гибели ее пальцы.
Он обернулся в страхе. Проклятие любви покинуло его, но проклятие дружбы было возле. Человеческие черты покинули облик друга, и в ином облике увидел он его - в облике маленького домашнего зверя: резкие, но одухотворенные черты его, глаза, желтовато-карие, глубокие, усмешливые, приобрели вид кошачий и независимый. Ужас и тоска исходили от маленького зверя.
- Принц, - сказал он, но не прежним смеющимся, рассыпчато-прозрачным голосом, как ожерелье из горного хрусталя, а глухим, задыхающимся, померкшим. - Это все твои слова? Слова Проклятия? Но ведь они сбылись... Нет, это не ты... Ты не мог. Ты так любил... всё это.
Принц опустил руку на голову Друга, обращенного им в Кота, и застыл так под нежной жемчужной пеленой снега, укрывающего невозможный свет погибшей Долины.
- Всё кончилось, - прошептал Кот. - Тебе остался только шиповник...
Века, казалось, прошли в сумрачном и странном ожидании небывалого, но не случилось небывалого, а просто переполнила души неведомая прежде печаль, и в сиянии этой печали увидели они, как прошел мимо Некто в одеждах, как расплавленный изумруд, с изумрудным же сверкающим дивно мечом, приметили лицо его, залитое слезами, услышали плач, так похожий на человеческий. Воин с изумрудным мечом обернулся, и никогда Проклявший Долину не видел такой боли и любви, смешанной с состраданием, как в лице его, полном света и слёз.
- Ну, давай хоть напоследок познакомимся, принц, - негромко сказал Воин. - Я был Хранителем Долины, Хранителем твоим и всех тех, кого ты любил, восхищаясь Чудом, созданным Единственным. Ты был уверен в бессмертии и совершенстве этого Чуда, я же ослеп и обессилел и пропустил в Долину Пыльную Тень. Я пропустил Ее в долину, а ты - в душу. Наши преступления равны, принц. Мое - Хранителя и твое - человека... Но скажи, можно ли было думать, что Она - все еще здесь и только ждет своего часа, и эта жадность, и этот неутолимый голод... Ведь в Ее ведоме - любой уголок Вселенной, почему же Она выбрала Долину - самое прекрасное и совершенное... Боже мой, она погасила ее, погасила этим тихим, медленным снегопадом. Пыльная тень... - лицо Хранителя Долины дрогнуло и стало на миг младенчески-беспомощным, но вновь, спустя тысячную долю мгновения, приобрело скорбно-небесные черты опального воина. - Мы забыли про нее, мы купались в беспредельности Чуда, созданного Единственным, болея его великой радостью и неизбывной красотой, и мы забыли, что Чудо-то цветет на земле, не на небе, не под защитой небесного воинства, и уязвимо и хрупко, как любой земной цвет, как тот шиповник, что держишь ты в руке. Червь пробрался в цвет и погасил его, Червь пробрался в твое сердце, и я, стоявший на страже, не увидел его.
- Хранитель...
- Я уже не Хранитель, принц, - тяжко промолвил Воин. - Как и ты - не владыка, не принц. Ты отныне - Странник. То, что мы хранили и чем повелевали - погибло. Простимся, владыка погибшего, и каждый уйдем в свое наказание. Я - на самую маленькую темную планету Млечного Пути, хранить камни и кратеры и встречать страшные, мертвые луны над ней... А ты... В колесо странствий. Отныне ты обречен на странствия, как на колесования, на Поиск ее и на Память о ней. Ты будешь умирать и воскресать, и каждую новую жизнь память о ней будет все ярче, мучительнее, лучезарнее. Мучения, Лучезарность и необъятность Вины станут отныне твоими спутниками. Через казни и поношения, через Чуму и Смерть ты будешь рваться к Ней, не веря, что Она утрачена...
Ничего лучшего ты не встретишь на земле, чем Чудо, убитое и проклятое тобой, и вслед за тобой будет идти твое проклятие - ты никогда не встретишь ту, что делила с тобой это Чудо, ибо никого не возлюбишь из дочерей человеческих так, как ее...
Долина и Женщина - их ты не найдешь никогда, хотя... странные иногда бывают совпадения...
Хранитель прищурил взгляд, ставший вдруг бесслёзным и жестким, на метельный горизонт.
- Ты говоришь о смерти, а я уже умер, - сказал Принц, и такая тоска была в звучании его слов, что в лице Хранителя вновь мелькнуло и погасло сострадание. Долину заметало. Запорошенный снегом кот ёжился у ног его, смотря раскосыми молящими глазами.
- Иногда погибшее оживает и непрощёное прощается, - мягко сказал Хранитель. - Это бывает раз в тысячи тысяч лет - ведь никто не знает промыслов Предвечного. И тогда колесо ломается, и странствия заканчиваются, и погибшее обретается. Как сверкающий луч, перед усталым странником встает его последний путь с последними испытаниями, и в конце пути, в конце золотого луча зацветает вновь погибшее. Но никто не знает помыслов единственного, на моей памяти колесо ломалось лишь Единожды, освободив величайшего из Воинов. Если сломается твое колесо, и близко будет прощение, и погибшее покроется бутонами, будто зацветающий куст, ты проснешься однажды в маленьком домике на сумеречно-розовом рассвете, и в руке у тебя будет шиповник. Вот этот шиповник. И ты отправишься в свой последний путь, со своим последним, самым верным спутником, и в конце того пути убитое и проклятое, может быть, воскреснет. Я говорю: может быть, ибо, возможно, день этот не наступит вовсе, и тысячи лет холмами покроют и погубят лучистое зерно его, как эти снега - нашу Долину, и никогда колесо странствий не остановится... ради тебя.
- Прости меня! - ужасаясь вселенской пустоты и печали сердца, Принц упал на колени и коснулся края сверкающих одежд хранителя. - Прости меня и убей, убей за сотворенное. Пусть будет милосерден твой меч!
И сострадание, и любовь вновь зажглись в Лице ангела, слепящей, как луч, рукой он коснулся склоненной головы человека.
- Не передо мной, - сверкающий шепот тронул воздух. - Не передо мной твоя вина, а перед Предвечным, перед Создателем Долины.
Он зябко повел плечами, будто ему, небесному, было холодно в зимнем земном саду.
- Смерть для тебя - лишь бутафория, принц, лишь временный некрепкий сон, после которого - снова всё сначала. Ты никогда не узнаешь ее дали, ее глубины, ибо неизбывная и необъятная тоска по долине будет сжигать тебя и заполнит нутро твое и все миры, в которых отныне будешь пребывать ты.
Ты был неплохим Владыкой, и я открою тебе тайну: в тот день, когда ты очнешься от одной своей неудавшейся жизни и увидишь небывалый, в целое небо, рассвет, и в руку тебе царапнется шиповник, - ты поймешь, что тебя простили и что начался твой последний путь - путь к Воскресающему Чуду, к Долине, что проклял ты когда-то.
В тот день в одном из миров, скучных и скудных, как пепел, как каменистая земля, проснется и Она, проснется и смутно затоскует о некоей небывалой красоте и радости, что некогда пеленала ее бессмертную душу. Как и ты, она не умрет все эти тысячи лет, но мучения, раскаянье и память о Долине не будут дарованы ей, как тебе, ибо она не проклинала Чуда.
Впервые за все дни на земле она вспомнит изумрудный свет - тихий, лучезарный свет Долины и, отринув всё земное, пойдет на этот свет. Она тоже будет искать Погибшее, Принц, и придет в Долину своим путем.
- Мы встретимся? - закрывая лицо от ледяной жалящей поземки, спросил Принц.
Хранитель молча сломал свой меч, схожий с зеленой молнией, обломки с печальным шипением затихли в снегу. Изумрудное сверкание одежд его гасло, сливаясь с подступающим сумраком, стремительное и легко он пошел прочь, не оставляя следов на снегу, и вскоре скрылся за плотной метельной пеленой, со всех сторон окруживших былого владыку Долины и его преображенного друга.
Принц оглядел мир, преображенный его проклятием, и поднял безумный взгляд в белое, чистое, безмятежное небо.
- Предвечный! - закричал он, цепенея от ужаса предстоящих тысячелетий, одиночества и тоски, но молчанием ответило небо, и белый скорбный метельный занавес задернулся над Погибшим. Колесо странствий завертелось...
Глава III
Мое одиночество носило старинный плащ и шляпу, мое одиночество было темноволосым и темноглазым, и чаще печальным, чем радостным, мое одиночество жило в пасмурном городе, а я ненавидела дожди...
Я ненавидела дожди, болея, сидя у окна и вспоминая изумрудный свет мира, что погиб когда-то, не ведая, что я любила его больше жизни, а с ним погибла и та моя жизнь и началась какая-то другая, ненужная мне...
В этой ненужной жизни я суетливо-обреченно спешила на работу в ненавистные, жемчужно-пасмурные утра, торопливо-растерянно поднимала взгляд от земли и встречалась с самыми преданными на свете глазами - глазами моего одиночества. Его старинный плащ шуршал по заплеванному тротуару, его осанка была осанкой триумфатора, въезжающего в Рим, но печаль струилась от него, и я захлебывалась в этой печали. В этой ненужной жизни небеса были тусклы, люди - лукавы, а я хотела стать Фрези Грант.
Изумрудный свет лежал в моей душе заповедными холстами, лугами, по которым хотелось бежать к раю, к тому раю, что зацветал на горизонте.
О, как трепетали там цветы, дышали деревья, летали птицы, о, как, улыбаясь и плача, ждал меня на пороге цветения тот, у ног которого умрет мое одиночество. Но я...
- Силы небесные, Леванцова, опять заснула! Нет, мне уже эта летаргическая...
Я покидаю изумрудный свет и одиночество на старинной улице в старинном же плаще, я открываю глаза, я улыбаюсь, боясь и ненавидя, я мучительно боюсь этого голоса, голоса Черно-Белой, чувствуя непостижимым образом, что он может погасить мой изумрудный свет и навсегда закрыть дорогу в те вдохновенные сады, что шелестят, дрожа, на ускользающем горизонте.
- Ты краеведов читала? - наступает редактор, нависает отвратительным черно-белым изображением над моим насмерть перепуганным корректорским столом, над задумчивым букетом сирени в скучающей вазе, над всей моей крылатой, еще сонной от пригрезившегося света душой.
- Я тебя выкину! Я тебе статью нарисую, ты у меня устроишься! Вот! Целое предложение: "За подлотворный труд Ф.С.Видьманову присвоено звание заслуженного работника культуры"! Идиотка! А если бы я не увидела? Вместо плодотворного - подлотворный! Господи, уволят, из-за этой летаргической уволят... - жалобно завывая и постукивая кривыми каблуками, Черно-Белая скрылась за дверью.
Стол радостно вздохнул и скрипнул, сиреневый букет выпрямился и улыбнулся, Татьяна Ивановна шевельнулась в углу серой сонной кошкой и сочувственно блеснула на меня бифокальными очками.
Аккуратная, розовая, благоухающая очередным романом Ларочка беспечно помахала розовой ухоженной ручкой, Сашка-Профессорша, еле сдерживая смех, уткнулась в корректуру... Дорогие мои, дорогие! В ожидании изумрудного света в душном пребывании на этой скудной планете я люблю только вас. Когда-нибудь я напишу и о вас, о ваших дивных садах, шелестящих на тающем горизонте, о ваших самых давних и преданных друзьях-одиночествах, ведь у каждой из вас свое одиночество - легкое, беспечно-благоухающее у Ларочки, строгое, серебряное, как ручей под солнцем, как сверкающая сталь клинка - у Сашки, домашнее, уютно-мурлыкающее - у Татьяны Ивановны. Каждая из вас, изнемогая, идет к своему раю, надеясь встретить его здесь, в пыльно-пасмурном городе, а не в Долине Смертной Тени... И я...
- Ей бы костюмчик сменить, - поучительно замечает Ларочка, вдохновенно вкушая шоколад и заинтересованно разглядывая воробьев за окном. - На нее нестиранный трикотаж плохо действует.
- Отсутствие мужика на нее действует, - обиженно гудит из своего угла, завешанного кошачьими физиономиями, Татьяна Ивановна. - Замуж ей надо! Есть у меня на примете один отставник...
- Смерти ты человеку хочешь! - ужасается Ларочка, красиво слизывая с губ шоколад. - С голоду помрет с ней, она ж не готовит ничего, да и не умеет, наверное, консервы лопает, да...
- Ларис, "экономистов" мне вчера на стол положила? - Сашка-Профессорша, странно гримасничая, старается сохранить невозмутимо-дружественный тон.
- Ну, я! - Ларочка надменно вскидывает голову. Между Ларочкой и Сашкой идет незримое соперничество, потому что Ларочка - всего лишь пустячный корректор, а Профессорша - младший редактор, непосредственный ее начальник.
- Иди-ка сюда и прочитай, - невозмутимо предлагает Сашка, перламутровым сверкающим ногтем упираясь в верхнюю строчку.
Ларочка крылато вспархивает, благоухающим разноцветным эльфом плывет по воздуху к Сашкиному столу, томно разглядывает корректуру и восторженно произносит:
- Ускоренными темпами в республике наращивает производство Зареченский станкостроительный завод, образованный ровно 20 лет назад... - и тут неизвестно почему фарфоровое лицо ее, Лицо Мальвины, становится такого же цвета, как ее розовый шелковый жакет.
- Там не ровно, - Сашка, устав гримасничать, откидывается на спинку стула и смеется хорошо, заливисто, со вкусом, разглядывая застывшую, как соляной столп, Ларочку. - Там другое... Молись, чтоб Черно-Белая не увидела...
Вирус смеха пробирается ко мне, и я утыкаюсь лицом в букет сирени, и кажется, начинает смеяться сам букет; вирус смеха прилетает и в самый дальний угол, где, чуть примурлыкивая, начинает смеяться Татьяна Ивановна и все кошки и котята, изображенные на календарях и открытках. На пороге готическим произведением возникает Черно-Белая, ненавидящим взглядом окидывая комнату, в которой, кажется, смеются даже цветы на окнах, и, повествуя что-то о трудовой дисциплине, скрывается в тяжкой глубине главредовского кабинета...
* * *
Дорога домой, моя дорога домой, ты должна была бы проходить по блистающему в синих лучах морю, по теплым каменистым тропам меж прекрасной печали наскального плюща, по юной, в росистом солнце, траве, по сонной свежести цветов красоты робкой и нежной... Дорога домой, ты проходишь по заплеванному асфальту, мимо опрокинутых урн и кособоких, застывших в какой-то ужасной сытости-убогости торгашеских киосков, меж панельных мутантов, словно в горячечном бреду наименованных кем-то домами, меж молодых грудастых бульдогов с близко посаженными глазами и их карамельно-приторных шлюх, меж тихих, что трава в поле, шелестящих между собой "бичей", меж детей, сиротливо тянущих руки за подаянием... Я не такой тебя представляла, дорога домой, я иду и ненавижу тебя, ненавижу тихо, упорно, всесжигающе, ненавижу до того, что начинаю смотреть не на тебя, а на небо, на небо, что прекрасно над любой дорогой, бледно-бирюзовое, с легким розовым огнем перистых облаков, с солнцем, умудренно-ласковым, закатным. Я смотрю на небо и вспоминаю странные и обжигающие неведомой прозрачностью сны, переполненные чем-то забытым, тысячелетним, но бесконечно дорогим и любимым, может быть, тем холодным и просторным изумрудным светом. Он дробится игольчатыми гранями ясной ледяной зелени, он приливает к сердцу, он заставляет плакать по Великому Утраченному...
- Дашка, с ума сошла! Ноги сломаешь!
Благоухающая, розово-крылатая Ларочка как некое тропическое насекомое возникает возле, а я в задумчивости останавливаюсь перед неширокой траншеей, ломающей серый покой асфальта. Ларочка преизящно колышется на высоченных серебряных каблуках, Ларочка пахнет летним сквозняком, молочным утром, прохладным клевером - дивной молодостью... и одиночеством. Ее одиночество - легкое, порхающее, но с огромными, печальными очами, и этими дивными, умоляющими очами всматривается он сейчас в проходящие машины, в мужские лица, что с торопливым достоинством проносят мимо сутулые, пыльные владельцы в вечернюю жизнь города.
Я смотрю, цепенея, в их тусклые, умершие глаза, я тяну Ларочку за руку, я молю ее об одном: не просить этих убить свое одиночество, ибо с ним, утренним, эфирным, пламенеющим, ей будет безопаснее и проще, чем с их страшной и мертвой сытостью.
- Ох, посмотрел, посмотрел, - заботливо чирикает Ларочка, и каблуки ее вонзаются в тротуар, как серебряные стрелы. - На меня посмотрел! Даш, заметила? О-о-о, какой мэн! И-и-и раз!
И Ларочка, не смотря на довольно ознобный вечер, невесомо сбрасывает с плеч радостно-розового цвета жакет, отчаянно демонстрируя крошечный топик, обтекающий ее грудь сквозняком сливочного кружева. Наглая, яростная, как удар хлыста, Ларочкина красота заставляет шарахнуться к бордюру кляксообразную тетку, зажигает зависть в беззвездных бессмысленных глазках и заставляет произнести визгливую тираду о зареченских шлюхах. Наглая красота не остается незамеченной - у бордюра, гулко пофыркивая, останавливается увесисто-приземистая, похожая на перекормленного гиппопотама тачка, и не менее увесистое лицо скучающе-оценивающе взирает из нее. Ларочка, вспыхивая фарфоровыми плечами и коленями, замирает возле дверцы, обрадованно рассматривая сонное коммерческое рыло.
- Ларис...
- Пока, дорогая!
Серая тачка поглощает мерцающую Ларочку, но в воздухе остается ее благоуханное присутствие, смешанное с запахом бензина. О, как просто, как бездумно и горестно можно жить. Да хранит тебя Бог, Красота!
Я прохожу в крохотный сквер, я забываю серую тачку и отчаянное порхание Ларочки и под бледными на фоне прохладно-розового заката фонарями припоминаю свою "рапсодию Любви" в этом мире и улыбаюсь...
...Они появлялись из ниоткуда, все эти призраки, которые я пыталась вочеловечить, примитивные и грубые творения вышних сил, немужчины, с притворством и тихой ненавистью носившие мужскую оболочку, и каждый раз, встречая новый призрак, я с тоской и надеждой вопрошала: "Ты? Это Ты?", утопая в светлом равнодушии его взора.
Они входили в мою жизнь, самоуверенно стуча ногами у порога, стряхивая пепел на ковер, громко сморкаясь и кашляя.
Они учили меня быть "как все", любить "как все", а значит, одному-единственному виду любви - любви альковной, терпкой и потной, задыхающейся. Они по-звериному пахли во время этой любви, они рычали - тоже по-звериному (из призраков на краткий миг они становились хищниками), и я, содрогаясь в их соленых от пота объятиях, думала: "Всё? Вот это - всё, что зовется любовью человеческой, всё, ради чего умирали и сходили с ума, совершали подвиги и создавали шедевры? Вот за это?!"
Призраки, что пахли хищниками, но не были мужчинами, упорно искали суп в кастрюлях, смачно рыгали, оставляли на нежно-бежевом линолеуме полуметровые рифлено-слякотные следы и настойчиво пытались всучить номера телефонов на обрывках жеванной бумаги. Призраки были трусливы и мелочны, черный нимб страха над каждым из них был неистребим, они боялись всего: подозрений жены, встречи с друзьями, походов в ресторан.
- Да куда можно пойти в этом городе, куда пойти?! - смущенно-настойчиво бубнил какой-нибудь из них, искательно, по-щенячьему заглядывая в лицо. - Деревня, боже ж ты мой, ни одного приличного кабака! Лучше бутылочку возьмем и посидим у тебя...
Несравненное слово "посидим" казалось необъятным, как море, но включало в себя лишь слюняво-приторные поцелуи, "изысканные" признания со связками из темного удушливого русского мата и торопливую, неряшливую, с запахом зверя "любовь" на полу или на диване.
Как тени, проходили они через мою жизнь, не оставляя ни слёз, ни звезд, лишь холодное, насмешливое недоумение, а привкус печали по утрам становился всё горше, а чернота по углам клубилась всё безнадежнее. Ледяной мерзостью ложились на душу проведенные с ними часы, а из зеркала неотвратимо следило за мной мое одиночество, следило в обличие гриновского героя ласковыми мертвыми глазами, и однажды, устав от этой мерзости, я захлопнула двери перед их любовью и осталась с любовью моего одиночества. Оно обнимало меня по утрам сквозняковой свежестью, варило кофе, спешило рядом по дороге на работу, и в его глазах светилась страшная, смертная нежность, на которую была обречена я отныне. Ничье имя не осталось на дне моего сердца; как волшебный колодец, безвозвратно поглотило оно все прошедшее и осталось жить, чистое, черное, холодное.
А в день, когда мне исполнилось 27, я увидела изумрудный свет...
Он ворвался ясным зеленым ликованием в серую морось короткого и хмурого ноябрьского дня, он запел голосами тысячи птиц, зашелестел невиданными деревьями и цветами, и в крохотной кухне, где вовсе не празднично я коротала время, повеяло вдруг невиданной свежестью, колким, кристальным воздухом гор, солоноватым шепотом моря, запахом нагретых солнцем цветов.
Пространство и время исчезли для меня, будто свернутые невидимой рукой, сгинули стены, и я очутилась среди луга невыносимой красоты, и чувство ясной и тихой радости, чего-то дальнего, родного и наконец обретенного переполнило сердце. Небо глубокой, спокойной бирюзы светилось над головой, мягким сизым туманом были укрыты далекие горы, а на горизонте, просторное и светлое в своей древней красоте, дремало море. Воздух был лучезарен и звонок, в каждом изгибе ветвей, переплетении травы, наклоне цветка жила та чистая, первородная красота, которая пребывала на Заре Творения, в утраченном Раю. Всё вокруг было древним и юным, совершенным и бесконечно родным, всё вернулось из забытья и сверкало полнотой радости и жизни. Я вбирала взором этот мир, потрясенная и растерянная, и, подобно тому, как вспоминаешь черты бесконечно любимого лица, поглощенного временем, я вспоминала черты мира, утраченного мной.
Я вспоминала черты мира, утраченного мной, и плакала от потрясения, а трава ласкалась к моим ногам, и золотые облака сквозили, светясь, надо мною. По луговой душистой тропе я направилась к недалекой роще, и с каждым шагом моим мое узнавание потерянного рая становилось всё прекраснее и мучительнее. Что-то еще было в конце пути, в этой сияющей, цветущей глубине, за цветами и деревьями горней красоты, что-то, что некогда было мне дороже этого Рая, я медленно подходила к порогу чего-то, что было величайшим страданием и Величайшей Любовью. Потом ощущение невиданной красоты и невиданного горя исчезло, сказочный мир пропал, будто и не было его вовсе, мягко, по-домашнему вспыхнул перед глазами изумрудный свет, затем и он померк, и я вернулась, цепенея, в серую неприкаянную убогость кухни и ноября.
Я возненавидела тогда мир - панельный, крупноблочный, страшный в своей квадратности, видимый из окна и суетливый, как все умирающие миры. Чудо, снизошедшее ко мне, видение дивной радостной Долины не покидало меня, изумрудным, просторным светом оно зацвело, засияло в снах моих. Мои слезы по утрам были отныне слезами счастья и потрясения, моя улыбка в утреннем, заснеженно-хмуром троллейбусе была улыбкой звездочета, открывшего новую звезду.
- Нет! - панельные мутанты (некто в недавнем прошлом издевательски наименовал их домами) скалились мне вслед, ледяные черные деревья тянули мертвые ветви. - Ее нет! Нет твоей Долины, твоей Радости, нет твоего Рая... Ты просто сходишь с ума...
Я смеялась, слушая их речи, в каждом новом сне, где сиял изумрудный свет, я проходила свою часть пути среди трав и цветов красоты волшебной и мудрой, а на горизонте трепетало море, и далекие горы были самоцветны и праздничны. С каждым шагом в этом своем раю я приближалась к чему-то еще более драгоценному, чем сам рай, а почему-то я знала, что это было за рощей, что пела тысячью птиц на моем пути, чья сквозная тень дрожала на травах...
В феврале изумрудный свет померк, и дивная Долина больше не приходила в сны, и мне остался только свет снега да фонарей в ненавистном дворе, а из зеркала на меня, кривя романтический рот, туманно взирало мое одиночество. Долина не снилась больше, но память и тоска по ней объяли все мое существо, стали частью меня; я замерла в ожидании чего-то невиданного и неведомого, что изменит мою жизнь, мою душу, а на дворе стучала капелями весна, мурлыкали голуби, и особи мужского пола пытались поймать мой взгляд.
- Не понимаю я тебя! - детски удивлялась Ларочка, попивая джин с тоником у меня в гостях. - Заживо себя похоронила! Ты же красивая баба, а двадцать восемь - это еще не вечер! Нужно каждый миг, каждый час ловить, чтобы было потом что вспомнить! Пожалеешь после!
- Об этих?!
- Тьфу ты, говори с тобой!..
Ларочка изо всех сил пыталась устроить мою судьбу без моего согласия; как роковой женщине, в свои двадцать пять пережившей два развода, Ларочке изо всех сил хотелось стать чьим-нибудь ангелом-хранителем и соединить любящую пару в прочном и взаимовыгодном союзе.
Кандидаты ее, как на подбор, были шкафообразными, туповатыми и примитивно-конкретными, кроме того, отличались неумеренным хвастовством и преувеличением собственной значимости. Крупнорожий, веснушчатый, как пионер на каникулах, некто Сергей Иванович всерьез "запал" на меня, и мне пришлось весь вечер скандалить, выставляя Ларочкиного протеже и надрывно объясняя, что я вовсе не такая "классная тёлка".
- Ну, ты вообще! - утром, за корректорским столом, как всегда нарядно-радостная Ларочка мученически закатила глаза. - Три магазина, "форд", да для нашей Мухосрани... Да иду я, иду! - отозвалась она в ответ на истеричное "Полетаева!" из главредовского кабинета. Модельно шествуя мимо, она укоризненно покосилась на меня и покрутила пальцем у виска. Вопли разного диссонанса продолжали колыхать воздух из кабинета Черно-Белой.
- Они что там, с ума посходили? - возвела очки на лоб Татьяна Ивановна. - Из-за чего?.. Саш, а сборник Басинова вышел?
- Вот именно, что вышел, - вздохнула Сашка-Профессорша, сердито позвякивая кофейными чашками. - Открой-ка, на тридцать второй странице...
Пару минут Татьяна Ивановна в растерянном изумлении созерцала нужную страницу.
- Бедное дитя! - отрывается она наконец. - Бедное дитя! Ведь всего одна буква!
- Буква, но какая! И Черно-Белая не заметила, а ведь она - выпускающий. Выкинут теперь Лариску...
Я с любопытством заглянула на тридцать вторую страницу сборника знаменитого краеведа Басинова "Архитектура Зареченска и его окрестностей", где с удивлением обнаружила весьма необычные сведения о том, что "...главным украшением бывшего Благовещенского женского монастыря является одноглазая церковь"!
Все это случилось три месяца назад, и тогда же изумрудный свет вновь вернулся в мою жизнь - яркий, прохладный, неотвратимый, как грядущая неизбывная радость. Нынешний вечерний зной над маленьким сквером густел, наливаясь алым, закатным, в темных длинных тенях шептались целующиеся парочки, с торжественной важностью неторопливо прохаживались коты.
Город к вечеру, казалось, терял свое привычное угрюмое уродство и облекался странной, прозрачной красотой, такой прозрачной и призрачной, что казалось, будто на фоне закатных облаков даже тоскливые квадраты его приобретают вид дворцовых сводов и кружевных анфилад. Эта хрупкая красота таяла под беспощадным взором алмазной бездны космоса, но пока еще она живет, трепещет, и я упиваюсь ею, с улыбкой думая о Ларочке и ее восторженно-розовой беспечности. Каждый выбирает себе жизнь, и самое главное - не пожалеть о выбранном. Но я иногда жалею. Мимо деревьев, переполненных птицами, мимо синих кособоких киосков и цветочных клумб, мимо счастливых и несчастных, влюбленных и разлюбивших, я, тихо улыбаясь, бреду домой, чтобы свернуться под узорчатым пледом и увидеть свой рай, свою радость и неизбывную потерю на рассвете моей жизни - мой изумрудный свет. Огни вечернего города, словно канделябры невиданного дворца, холодно и ясно мерцают мне вслед.
Глава IV
Они не считали, сколько миновали рассветов и закатов, они брели по пустынной, странно-пустынной лесной светящейся дороге. Был вечер, трава, пересыпанная светляками и росой, спала на обочинах, а по сторонам тихо и важно беседовали деревья. Кот заслушался, и глаза его вспыхнули живой теплой бирюзой.
Принц мечтал о чем-то, смотря на редкие робкие звезды, проклюнувшиеся над головой.
- О чем они говорят? - обернулся он к Коту.
- За тысячи лет, - назидательно сообщил Кот, - можно было научиться их языку.
- Я говорил на их языке, я беседовал со всеми деревьями в моей Долине, а когда отняли её, то заставили забыть и их язык. Ты оказался счастливее меня...
- Я знаю, прости, - заторопился Кот. - Они говорят... - Кот закрыл глаза, и голос его, глухой и хрипловатый, дивно изменился и зазвучал протяжно и напевно, как лесной потаенный ключ. - Они говорят, что мы с тобой красивы и молоды, но старше, много старше их. Они говорят, что вокруг тебя - печаль, а вокруг меня - радость, и что нам разлучаться нельзя. Они говорят, что тысячелетний ужас больше не вернется и впереди сияет Долина, а по дороге к ней, улыбаясь улыбкой смерти, ждут три испытания. Могильным холодом...
- Перестань заворачивать! - рассердился Принц. - В тебе погиб наисквернейший поэт!
- Я перевожу речь деревьев! - обиделся Кот. - И не я виноват, что за тысячи лет они и набрались от людей всей этой поэтической ерунды... Сам спрашивай!
Принц свернул на обочину и подошел к теплому и темному стволу; в коре дерева мягко переливались светляки, ветви касались разгоряченного лба. Дрожь охватила его, ведь он стоял на пороге мира, которому не было названия, мира, появившегося, как и он, тысячи лет назад, непонятного, полупризрачного, наделенного речью. Кора, как кожа, дрогнула под его рукой, и под толщей ее где-то там, в глубине, он уловил тихий трепет, будто биение птенца, попавшего в силки.
- Не бойся... - ласково сказал Принц. - Я никогда не обижал деревья, я на твоем пороге, если не хочешь - не впускай меня. Я теперь не понимаю твоей речи, которая, верно, и возвышеннее, и чище человеческой, но... нарисуй мне. Нарисуй, что ждет меня на пути к Долине, и, клянусь, я оставлю у твоего подножия то, что дорого мне, как Память о Единственной Любви.
- Да ты не меньший поэт, чем я! - восхитился Кот. - Посмотрим, поверит ли эта осина...
Он не договорил. Слепящая молния, разрезая воздух, ударила в древесный ствол, и ствол стал золотым гротом, и золотая река, тихо лепеча о своем, поспешила, крутя крохотные водовороты, по камням его, и на берегу одиноко и печально блеснул рубинами рыцарский шлем, и за рекой дохнул ночью и безнадежностью провал с посеребренной полынью у входа. Посеребренная полынь сменилась темнотой в звездно-млечных россыпях, живой, вздрагивающей, осязаемой, но показалось Принцу-страннику, будто чудовищная медуза плавает на дне этой темноты, простирая к нему свои слепые, свои безжалостные щупальца.
Дрогнуло и расплылось ужасающее видение, и в гроте, как в золотой оправе, в окружении синих мигающих звезд, мягко засветился причудливый, белый, увитый плющом дом, и фонтан запел перед ним, и на крыльцо, щурясь на васильковое нежное сияние удивительно близких звезд, вышел статный, величественный старец в темной, дивно расшитой хламиде.
Снова молния разрезала воздух, и золотой грот закрылся, и вновь заблистал светляками теплый вздрагивающий ствол, и пронзительная, пахнущая листвой и лунной росой тоска охватила сердце Принца-Странника, ибо древесный мир не отверг его, но и не принял, лишь на миг явив свое великолепие, свою глубину и мудрость, нарисовав видения, которые в недалеком будущем станут явью. Он опустил маленький перстень с зеленым камнем в выемку у корней.
- Спасибо, - поклонился он молчаливому, будто в ожидании застывшему дереву. - Ты вправе отвергать меня, ведь мои собратья тысячи лет проливали кровь твоих. Но настанет день, когда ужасная битва закончится, и мы будем говорить на одном языке.
- Интересно знать, что это нам показали? - сварливо вопросил кот, в переливах и пятнах лунного света он напоминал призрачное и прекрасное египетское божество. - Испытания! Ручей с золотыми камешками, бесхозный рыцарский шлем и старичок в банном халате, украдкой выскользнувший на крыльцо, чтобы полюбоваться, на ночь глядя, сводом небесным.
- Ты намного лучше, когда молчишь, - честно признался Принц. - Пойдем, скоро рассвет...
Ночь пролетела, как темная, тяжелая минута на берегу безымянной реки у костра. Кот спал, что-то сварливо бормоча во сне, Странник-Принц следил за танцем огня, и видения множества прошлых жизней вставали перед ним. Вырисовывалось, вспыхивало, смеялось и плавилось в плещущем огне единственное на свете лицо, лицо Утраченной Вовеки Возлюбленной, а на темном горизонте изумрудно сверкали и таяли травы и леса Утраченной Вовеки Долины. Сотни жизней его, прожитых в разных пленительных уголках мира, казались бледными призраками по сравнению с полнотой, светозарностью и счастьем того бытия, которое длил он в Долине. Все цветы, луга и травы, исхоженные им, все леса, в величии и тишине которых он пытался найти забвение, - все это, земное, яркое, плотское не стоило малой толики радостного покоя того прекрасного мира, который, как драгоценная оправа, окружал его некогда. Тысячи женщин восходили на ложе его в промелькнувших, как утренний сон, жизнях, но ни одну не запомнил он, ни одной не отдал исковерканное разлукой сердце. Ее образ больше не повторялся в веках, он был дарован, как Высшее Благо, вместе с Долиной, и отнят с ней, а он помнил.
Он помнил ее до влажной вишневой родинки, до пряди выгоревших волос, до золотых солнечных пятен на плечах, до шепота и смеха. Она приходила во снах, сдержанно-спокойная, печально-улыбчивая, с алеющим рубцом на руке, в шелестящих, пепельных одеждах.
"Вернись!" - шептал он, и плоть и душа его умирали тысячью смертей и не могли умереть, а она, как отражение в воде, рассыпалась на сверкающие грани и таяла. И сон пах лавандой одежд ее, говорил ее голосом, смеялся ее смехом, и он, просыпаясь от великой тоски по ней, обнимал не ее тело, смотрел в не ее лицо и проклинал ту, что делила с ним эту его жизнь и эту его ночь.
Костер погас, и он остался во мраке, безмолвный, бессильный, ужасающе одинокий, а восток медленно бледнел, и самая яркая звезда золотой каплей задрожала на горизонте.
- Холодно! - сонно мяукнул полупроснувшийся Кот, и Странник молча протянул ему плащ.
- Нам пора...
- Холодно, сыро, и всё по-дурацки... - продолжал капризничать Кот. - Знаешь, я готов смириться даже с кошачьим обликом, в который ты одел меня когда-то, только бы не пускаться по этой чертовой дороге... Ну, и куда мы теперь?
- Нам нужно добраться до Города и найти дом Хранителя.
- Никогда не терпел городов! - враждебно фыркнул Кот, и шерсть на его загривке встала дыбом. - Что касается Хранителя этого мира, то мне кажется, что этот тип очень плохо его хранит. Кстати, это и есть тот сонный старикан, что, как мило показало нам дерево, выходит на встречу с небом в наряде клоуна? Так я и думал... Кстати, города - страшная вещь.
- Я помню...
- Ничего ты не помнишь! - окончательно разозлился Кот. - На тебя не устраивали облавы! Зачем обязательно сломя голову спешить туда, где возможно ее потерять?
- Потому что я устал умирать и воскресать, - тихо ответил Странник. - Потому что каждый раз, приходя из очередной смерти в очередной мир, необходимо извещать. Извещать Хранителя этого мира о том, что ты, отвергнутый, проклятый, не умеющий даже умереть по-настоящему, отныне на некий срок станешь его головной болью, ибо так велено свыше, и Хранитель будет молить, понимаешь, молить Единственного о том дне и часе, когда ты покинешь его мир. Ибо только одним своим появлением ты внушаешь безудержный ужас, ты служишь напоминанием о том, как можно наказать.
А путь к Хранителю всегда лежит через Город, лучший Город его мира, а в моей жизни было сотни таких городов, и каждый был прекрасен и страшен по-своему. Кроме того, Хранитель непременно объяснит эти видения, и этот золотой грот, и стариков на цветущем лугу... Пора, мой друг.
- О, золотой грот и цветущий луг! - взмолился Кот. - Дайте мне силы вынести всё это!..
Они молча шли по дороге к чуть светлеющему краю неба. Лес кончился, и ночь кончалась, она отставала и оставалась позади, оставалась звездами, шелестом, единым засыпающим вздохом. Она затихала, как большая сонная волна у побережья дня.
- Ты правда не боишься? - вопросил Кот, оборачиваясь к Принцу-Страннику. - Нисколько?
Странник не ответил, и не отвечал до той самой невыразимой минуты, когда розовые холсты света, пронизанные вспыхивающей росой, просторно и ясно легли у ног их, и всё вокруг преобразилось, взглянуло и зазвучало по-другому, по-утреннему, с неведомой прежде силой и светлой страстью.
- Я боюсь теперь только одного, - тихо ответил Странник. - Боюсь, что вот это, - и он вынул из кармана ветку шиповника, глянцевую, будто восковую, но с летним прохладным ароматом, - ложь. Ложь больная и опасная, ложь Пыльной Тени, однажды уже убившей мою Долину. И еще я боюсь, что вновь на этом своем пути повстречаю Пыльную Тень.
Они проходили залитую зарей равнину, и души их заливала та же заря, заливала свежо, молодо, всепобедно.
- Слишком красиво, - недовольно огляделся Кот. - А ведь нам пора привыкать к безобразию, скоро мы попадем в Город.
- Город не может быть безобразен, - улыбнулся Странник. - В любом безобразии есть частица сверкающей красоты.
- Ах, уж эти мне странники, принцы, искатели долин, на вас не устраивали облавы, вы были лишь гостями, а не жителями городов, через которые проходили, и потому не постигли всего их ужаса... Сейчас ты увидишь то, созданием чего оскорблено не только место, на котором это возведено, но и весь род людской, всё мироздание, тысячи солнц, мириады планет и... Чего ты смеешься? Увидишь, увидишь! Ах, уж эти мне искатели долин!
Странник оглянулся. Молодая радостная заря померкла, воздух стал серым, шелестящим, будто наполненным пеплом, где-то в невообразимой вышине одиноко и печально вскрикнула птица. Всё вокруг смутно облеклось в тяжелые, лениво-сумрачные тона, Странник в изумлении замер на тропе, мгновение назад ласково сияющей, а теперь тусклой, пыльной, упирающейся в странную стену из плотного тумана.
- Приятно познакомиться, это - тень, - зловредно мяукнул Кот. - Да не та, не бойся! Мы - в тени, которую отбрасывает Город, и сейчас, искатель Долины, ты узришь его, узришь и ужаснешься. Я-то жил, я-то знаю! - и со сварливым бормотанием Кот вцепился всеми когтями в руку Странника, увлекая того вперед, и снова над ними в невообразимой вышине вспыхнул и погас крик птицы.
* * *
Туманная стена осталась позади, в ушах Странника все еще слышалось сварливое бормотание Кота, которого, кстати, возле почему-то не оказалось, а чувства и взор уже воспринимали иной мир, совсем иной. Он был скучным, мусорным, довольно прохладным, в цикории, репьях и чертополохе. За пустырем брала начало улица, она была тусклой, пасмурной, будто присыпанной стовековой пылью, ее разбитая мостовая щербато и страшно улыбалась в небо, а их подворотен домов тянуло сыростью и нищетой. Облезлые тощие кошки с жуткими воплями потрошили мусорные бачки, и при виде их Кот, оказавшийся внезапно рядом будто по волшебству, только грустно вздохнул.
Смуглые полуголые дети сидели на грязных картонках на размытом дождями тротуаре и тянули с "египетской ночью" во взорах тощие, в цыпках, руки за подаянием.
Шатаясь, как листья на осеннем ветру, проходили мимо странные люди с лицами тоскливыми или радостными, что-то шелестели друг другу и падали прямо под сутулые, кривые деревья на обочине, и засыпали на земле, подернутой тем же пасмурным пеплом.
- Эти - ничего... - печально шепнул Кот. - Эти - проще. Я предчувствую, что другие будут еще ужаснее.
Улица робко заканчивалась квадратной аркой в сонном сером теле чудовища в двадцать этажей, а за чудовищем их подхватил и погнал по ухоженному, скучно-зеркальному тротуару проспект, беспечный прожигатель жизни, нагло посверкивающий пузатыми рекламными щитами, хитрыми кокетливыми вывесками и бесчисленными супермаркетами. По тротуару, как листья осенью, кружились люди, и у каждого в глазах было некое озарение, а впереди реял черный плащ призрака. У каждого бегущего был свой призрак, он парил в некотором отдалении, он лукавил, подманивал, опасно подмигивал, звонко смеялся.
- Город призраков, - Кот ошеломленно застыл на месте. - Я много слышал, много знаю о нем, а вот вижу впервые. Его жители - разнесчастнейшие создания, всю жизнь они спешат, спешат поймать свой призрак, а когда настигают его - жизнь, драгоценнейший из даров, подходит к концу. И, стискивая руками пойманный плащ призрака, они проклинают всё и вся за собственную суету и слепоту, потому что вдруг видят перед собой единственную настоящую хозяйку этого мира - смерть, и умирают, еще не всмотревшись в нее, от ужаса перед ней.
Тоненькая, будто фарфоровая девушка промелькнула возле, и в глазах Странника проступило восхищение.
- О, да! - насмешливо закивал Кот. - Фарфоровая Психея! Она мечтает об удачном замужестве, о кухне, наполненной разноцветной дрянью, о шкафах, набитых душным барахлом, и она получит все это, а потом ужаснется и умрет. Вон - призрак всей ее жизни, а уж как улыбается, как подмигивает, и темные одежды развеваются, и совсем немного осталось несчастной, чтобы ухватиться за край той одежды... Вечная память!
Быковатый, глянцево-стриженый, в узких зеркальных очках-лезвиях несся навстречу.
- О, этот успеет! - взвизгнул Кот. - Начинающий юрист, препоганейшая, доложу тебе, профессия, ибо есть в ней две стороны, и его сторона - не наказывать, а оправдывать преступления. Понимаешь, за это оправдание он всю жизнь будет блага земные, взгляни-ка, сколько перед ним призраков! Призрак роскошнейшей шлюхи, призрак лимузина и кругленькой суммы в швейцарском банке, призрак бунгало на Лазурном берегу... Да он и умрет в этой лазури, первый и последний раз ослепленный южным небом, и на побережье при последнем вздохе увидит перед собой Демона Смерти и так же ужаснется, ибо поймет, что всё вокруг было лишь обманчивым миражом, Фата-Морганой, и только Смерть - единственная и окончательная правда... Вечная память!
Кот вещал желчно, с надрывом, и Принц-Странник, устав разглядывать людские лица, обернулся к нему.
- Нам нужен Дом Хранителя, ты помнишь? Ты со своим неповторимым предчувствием определишь, где он?
- Не перебивай меня! - обиделся Кот и тут же несмешливо мурлыкнул: - Ах, какое историческое явление!
По тротуару, сонно моргая серыми рыбьими глазами, шествовала весьма примечательная особа. Плывущий водянистый взгляд ее ласково скользил по встречным и предметам и время от времени в его тяжелой глубине словно бы вспыхивала и погасала некая мысль, сообщающая лицу выражение радостного озарения. Странно было видеть на этом каменном, ленивом лице живые сполохи этого озарения.
Особа что-то навязчиво бормотала, порой останавливаясь перед прохожими или предметами, в результате чего прохожие и, кажется, даже предметы обиженно и торопливо покидали ее.
- Помешалась, - с жалостью заметил Кот. - Всю жизнь несчастную интересовали лишь два восхитительных вопроса бытия: что сколько стоит и кто с кем спит. Посмотри, какой наижирнющий черный призрак реет перед ней - то призрак ее неумеренного любопытства. Она забросила работу и учебу, она растеряла друзей, она забыла, как читать книги, слушать музыку, смеяться и плакать. Она даже забыла цвет неба над головой, свет заходящего солнца, шелест дождя (не маши на меня, я ничего не могу поделать с тем, что я - поэт!). Так вот, путешествует она по городу с утра пораньше с одной-единственной целью - как можно больше узнать, собрать как можно больше сведений по этим двум любимым вопросам. И...
Рыбьеглазая особа остановилась возле, обволакивающе-ласково рассматривая друзей.
- Бежим! - в ужасе мяукнул Кот.
Устремляясь вслед за другом в каменные переулки Города, Странник уловил полувздох-полушепот, сорвавшийся с губ особы: "Ах, какой мужчина!"
* * *
Дом Хранителя в тихой полудреме покоился на окраине, в густой глянцевой зелени листвы: тихо скрипела маленькая калитка в саду, а меж засыпающих цветов в это время уже ласково посверкивали светляки. Ужас проспектов и площадей не долетал сюда, в тихий мир росистых, в лопухах, улиц, ветхих скворечен, рдеющих цветников, и казалось, даже люди в деревянных домах не попали под власть призраков, а жили просто, мудро и ясно, утром улыбаясь солнцу, а вечером прощаясь со звездами.
Хранитель, медлительный и важный, как персидский вельможа, весь в лилово-золотом, праздничном, торжественно пил чай на террасе и смотрел на спутников дымчатыми глазами. Кот, чувствуя перед собой родственную душу, улыбнулся светло и загадочно, а Странник помрачнел.
- Вы устало выглядите, - Хранитель будто всматривался во что-то за их спинами, и глаза его из дымчатых, беспечных стали темными, тревожными. - Вас напугал город?
- Нет, вовсе нет, - смутился Принц-Странник. - Безобразие не пугает. Оно... по-моему, оно вызывает жалость.
- Жалость! - возмущенно вскинулся Кот. - Да когда вся эта жуткая, рычаще-асфальтовая, кипящая какими-то котлами улица двинулась на нас, вся, целиком, со всеми этими дураками, столбами, афишами и призраками, у меня наступило такое чувство, будто я умираю! Да я и умер почти! Я провалился в какой-то люк и... Боже, какая прелесть! - Кот прервал на полуслове страстный монолог и с лукаво-восторженным видом устремился к небольшому фонтану, в мозаично-хрустальных глубинах которого поблескивали золотые рыбки. Зачарованно улыбаясь, он взгромоздился на барьер из розовых ракушек и опустил лапу в воду.
- Э, э! - взволнованно вскочил Хранитель. - Уйди оттуда! Уберите вашего друга! - обернулся он к Страннику. - К фонтану подходить нельзя!
- Почему? - изумленно мяукнул отпрянувший Кот.
- Потому что нельзя! Есть вещи, которые я не могу объяснить, но которые запрещены, тем более у меня, запомните это, господин Кот! Прошу в дом!
- Я и не поймал ни одной, - извинительно пробормотал Кот в ответ на испепеляющий взгляд Странника, поднимаясь вслед за ним и Хранителем по узорчатой деревянной лестнице. - Даже за хвост не ухватил...
* * *
В доме Хранителя на подоконнике дремали синие фиалки, прозрачно вздыхали на сквозняке причудливые шторы, празднично вспыхивала посуда в тяжеловато-сумрачных шкафах, нежные вечерние тени сквозили по комнате и казались живыми.
Хранитель и Странник сидели у камина, Кот пропал куда-то, из старинной глубины необъятного дома слышались тихие, печальные звуки виолончели.
- Мои домашние духи, - смущенно улыбнулся Хранитель, украдкой разглядывая Странника. - Вчера была скрипка, сегодня - виолончель... Вам не мешает?
- Нет... - у жаркого камина, отодвинув в сторону бокал вина с пряностями, Странник поежился от пронзительной черной тоски, что звучала в плаче виолончели. - Не знал, что музыка и домовые...
- Я и сам не знал! - детски рассмеялся Хранитель. - Не знал, пока однажды не проснулся от странного ощущения, что нахожусь в оркестре. Всё звучало, представляете? Лунные лучи в комнате, хрусталь в буфете, старинное серебро на стенах, маленький клавесин... и скрипка с виолончелью! Звучали цветы в саду, листы деревьев, облитые светом ночи... и, боже мой, звучала сама ночь! Никогда прежде я не слышал такой музыки... Потом всё умолкло, и стало так темно и тоскливо... Знаете, я иногда жалею о своем жребии Хранителя, иногда мне хочется стать бродячим музыкантом... Подумать только, тысячи лет хранить этот крохотный пыльный мир, зная, что и он в конце концов сгинет в Великом Огне! Потому я всегда очень радуюсь гостям, настоящим, живым гостям, ведь нельзя же, согласитесь, тысячи лет довольствоваться только домом, садом и обществом духов. Иногда я придумываю себе гостей, сказочных зверей, но они плохие собеседники... Знаете, беседа - самое драгоценное, что может позволить себе такое существо, как я.
- Вы считаете себя - существом? - с усталым недоумением вопросил Странник.
- Я бессмертен и не имею права называться человеком, - спокойно сказал Хранитель. - Впрочем, как и вы... Только вы, в отличие от меня, повидали множество миров, а я... Я навеки приговорен вот к этому. И...
- И он прекрасен, ваш мир, - торопливо перебил Странник. - И не вздумайте его проклясть!
- Даже небо над моим домом, и то придуманное, - таинственно зашептал Хранитель. - И звезды... Я дал им названия настоящих, небесных звезд, но они - ручные и иногда спускаются, чтобы поплескаться в фонтане. Периодически появляются Хозяйки, но... мало кто выдерживает тысячелетнее одиночество.
- Но вы же в ответе за ваш мир! - воскликнул странник. - За каждую птицу, за каждый цветок, за крохотную былинку. Как вы можете считать себя одиноким! "Пока ты заботишься о ком-то - ты не одинок", - так гласит Книга Древних. Самое страшное на свете - это бродить по Земле, тоскливо и томительно, в поисках своей Радости, своего Рая, и проходить тысячи миров, и проживать тысячи жизней... и не обрести покоя. Не о ком заботиться, не из-за кого страдать, и вся земля - пустыня, и сам воздух от времени превращается в пепел и сжигает тебе легкие, а на горизонте Фата-Морганой тает она, твоя Родина, которую проклял ты тысячи лет назад, и всё, пленявшее ранее твой ум, лишь прах перед ней. Ты взываешь к Единственному: "Прости! Верни ее или убей меня!", но не обретаешь ни прощения, ни Родины, ни даже смерти, а твое проклятие всё идет и идет за тобою, и любое одиночество по сравнению с этим - краткий отдых на фоне природы средь любимых образов. Вот что страшно, Хранитель!
- Я буду счастлив, если смогу тебе хоть чем-то помочь, Вечный Странник, утративший свою Долину, - тихо сказал Хранитель, переходя на "ты". - Я много слышал о тебе и узнал тотчас, как ты переступил порог, по великому Страданию. Оно, как черное зарево, в твоих глазах... Что я смогу сделать для тебя?
Странник помотал головой и. казалось, умолк надолго, погрузившись в грезы.
- Как ты потерял е ё? - осторожно спросил Хранитель, зажигая высокие витые свечи перед окнами, за которыми вечер вмиг сменился теплой фиалковой ночью, и в древесной листве сонно подрагивали необыкновенно крупные светло-синие звезды.
- Не скажу, не могу... это слишком больно. Когда-нибудь потом... - пробормотал Странник. - Сегодня я прошел через твой Город. Там я видел призраки, много призраков...
Странник говорил трудно, будто преодолевая что-то в себе, и будто темное крыло закрыло взор его:
- Там были дружба, любовь, семейное счастье, но страшно ведь не то, что даже и они - призраки, а то, что, может быть, и она - призрак. Она, моя Долина, единственная на свете, в мироздании, вдруг и она - всего лишь лукавый и опасный призрак, мираж, и, приникнув в любви и печали к травам и ручьям ее, я встречу то, что скрывает она на самом деле - черную смертную бездну, жестокую и ухмыляющуюся. О, как страшен твой Город, да разве можно создавать на земле подобный ужас! Теперь я уже не успокоюсь, я постоянно буду думать, не призрак ли она, несмотря на то, что мой шиповник, единственное, что мне осталось от Долины и от моей возлюбленной, опять зацвел...
- Ты ее помнишь? - перебил Странника Хранитель и распахнул окно, за которым меж затихших ветвей и спокойных и важных холмов ночных облаков дремали звезды, а сад и фонтан куда-то делись, будто и не было их вовсе. - Опиши мне ее...
Странник закрыл глаза, и тень темного крыла пропала с лица его, и стало оно по-детски доверчивым и беззащитным.
- Она... совсем небольшая, но когда пребываешь в ней, кажется бесконечной. Она подобна теплой розовой раковине, спрятанной меж гор, в ней ярче - солнечный свет, крупнее - звезды, прозрачнее - роса на цветах. В ней всё - зримее, ярче, краше, умиротворенней как-то. Моя потерянная Долина - тихая, радостная, и вместе с тем лучезарная, сверкающая такой отчаянной красотой, что... Умиротворение, покой, и вместе с тем ярчайшая, небывалая нигде в мире, верховная, запредельная красота - всё переплетено в ней так тесно, так неразрывно... окна моего дома выходили на океан. Цветочное поле стелилось от ступеней почти до самой кромки его, и на узкой и теплой песчаной полосе меж водой и дрожащими от капель цветами лежали раковины, что пели под ветром. Апельсиновая роща начиналась сразу же за домом, за ней - розово-белым туманом трепетала яблочная, а позже, золотыми осенними месяцами, там было прохладно, росно, и плоды глянцево и выпукло сияли из увядающей травы. А потом приходила зима... И зима была счастьем, и счастьем были ее снега, ее бирюзовое небо, ее праздники, колкие, медвяные, в каплях смолы и света, с хрупким позвякиванием елочных шаров, с нетерпеливо-конфетным шуршанием подарков... Боже мой, я до сих пор помню, как вносили ёлку!
Странник вновь помолчал, потер висок, как будто забыл о чем-то важном.
- Вот что странно... Даже зимой, даже в снегу я ощущал ее незримое цветение, казалось, что цветет сам воздух, сам свет, и в холодном просторе слышался шелест листьев, шум дождя, соловьиная печаль... Зима была будто искусной декорацией, скрывающей истинную суть той Долины - вечный цветущий свет, и радость, тихую, успокаивающую, и красоту... Боже мой, какая неистребимая, какая невозможная красоты была в ней! - и Странник снова умолк, погрузившись в грезы, а спустя некоторое время зашептал, прикрыв глаза: - Такая светлая, ласковая радость, и вместе с тем необъятное, непостижимое сияние, будто Млечный Путь, спеленутый и уложенный в колыбель, а всего-то с виду - драгоценная раковина, кем-то уложенная меж гор... О, как цвели там цветы, дышали деревья, летали птицы, там звезды переставали быть мирами, они спускались с небес, чтобы покачаться на ветвях старого дуба... Ты... вы верите мне? - вдруг умоляюще обратился он к Хранителю. - Ведь у каждого из нас - свое Возвращение, а я возвращаюсь к ней тысячу лет, и она - всё дальше, всё тусклее, а сейчас, после встречи с твоим Городом, мне вдруг показалось, что и она - призрак, только призрак...
- Город отравил тебя, - спокойно сказал Хранитель. - Он вселил в тебя сомнения, и, как черное вино, они наполнили твою душу. Я знаю немногим больше тебя, но скажу, чтобы успокоить: она - истина. Она - высшая правда, она правдивей, а потому сильнее смерти, ибо в ней пребывает Единственный.
- Я так боюсь произносить это имя, - прошептал Странник. - Я...
- Ты достигнешь ее усталым, - голос Хранителя был мягкой темнотой, пронизанной синими просверками звезд. - Тебе покажется, что душа твоя умерла, что по земле путешествует лишь усталое тело, ищущее угол для сна. Но, ступив на землю ее, ты поймешь, что она, единственная на свете, не может быть призраком, ибо ощутишь присутствие Единственного... Больше я ничего не скажу. Засыпай прямо здесь, у камина, а я задерну шторы, чтобы игра моих звезд не помешала тебе, и пусть во сне к тебе придет Долина во всей ее радости, во всем великолепии. Засыпай, тысячелетний Странник, это - твое последнее странствие, ты не представляешь, как несказанно тебе повезло...
* * *
Утром рассерженный Хранитель гонялся вокруг фонтана за Котом, выкрикивая что-то совсем чудное и непонятное.
- Где Альтаир?! - вопил почтенный муж, воздевая к небу смешные разноцветные рукава. - Где Вега, негодяй, где Капелла?! Кто тебя просил лезть в фонтан? Ты их сожрал!
- Дед повредился в уме, - доверительно сообщил Кот, проскакивая мимо изумленного Странника. - Он утверждает, что вчера ночью я выловил из фонтана и съел какую-то итальянскую капеллу.
- Подожди... - Странник смутно вспомнил синее сверкание. - Но ведь это...
- Звёзды! - плачуще выкрикнул Хранитель и запустил в замершего Кота узорчатым остроносым башмаком. - Я придумал себе небо, я населил его звездами, так похожими на настоящие, только маленькими, ручными. Они доверяли мне, они никому не делали зла, а иногда спускались вниз, превращаясь в рыб, чтобы поплескаться в фонтане! О, мои дорогие, мои синеглазые! Убийца! Мне доложили, что ты всю ночь ловил рыбу. Ты сожрал Капеллу, мою любимую Капеллу!
- Я не сожрал! - запротестовал Кот, вцепляясь за руку Странника. - Я просто поймал и спрятал. Они были такие красивые! Вроде рыбы, а вроде звёзды, с лучами и плавниками.
- Синеглазые, синеглазые, знаю! - сварливо пробормотал Кот, притаскивая откуда-то пузатый аквариум, в котором перебирали плавниками похищенные звезды. Вода аквариума была, как сияние неба. - Между прочим, кусаются! - заявил Кот смеющемуся другу.
Звезды, сбросив рыбье обличье, сверкающими стрелами устремились в утреннее небо, и только одна, как причудливый крылатый цветок, присела на рукав Хозяина, посверкивая синими глазами.