Рыбаченко Олег Павлович : другие произведения.

Вопрос - кто создал атомную бомбу в Ссср - действительно ли как пишет Солженицин она была украден или это гнустная и награлая клевета на совестскую науку

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Оставляйте пожалуйста свои комментарии. Верили ли вы в бред Солженицина или нет!
  51. Огонь и сено
  
  Надя долго рыдала и впивалась зубами в одеяло, чтобы перестать. Под подушкой, надвинутой на голову, стало мокро.
  Она была рада уйти куда-нибудь до поздней ночи из комнаты. Но некуда было ей пойти в огромном городе Москве.
  Уж не первый раз тут, в общежитии, её хлестали такими словами: свекровь! брюзга! монашенка! старая дева! Всего обиднее была несправедливость этих слов. Какая она была раньше весёлая!..
  Но легко ли даётся пятый год лжи - постоянной маски, от которой вытягивается и сводит лицо, голос резчает, суждения становятся бесчувственными? Может быть и вправду она сейчас - невыносимая старая дева? Так трудно судить о себе самой. В общежитии, где нельзя, как дома, топнуть ножкой на маму - в общежитии, среди равных, только и научаешься узнавать в себе плохое.
  Кроме Глеба уже никто-никто не может её понять...
  Но и Глеб тоже не может её понять...
  Ничего он ей не сказал - как ей быть, как ей жить.
  Только, что - сроку конца не будет...
  Под быстрыми уверенными ударами мужа оборвалось и рухнуло всё, чем она каждый день себя крепила, поддерживала в своей вере, в своём ожидании, в своей недоступности для других.
  Сроку - конца не будет!
  И значит, она ему - не нужна... И, значит, она губит себя только...
  Надя лежала ничком. Неподвижными глазами она смотрела в просвет между подушкой и одеялом на кусок стены перед собой - и не могла понять, и не старалась понять, что это за освещение. Было как будто и очень темно - и всё же различались на знакомой охренной стене пупырышки грубой побелки.
  И вдруг сквозь подушку Надя услышала особенный дробный стук пальцами в фанерную филёнку двери. И ещё прежде, чем Даша спросила: "Щагов пришёл. Встанешь?" - Надя уже сорвала подушку с головы, спрыгнула на пол в чулках, поправляла перекрученную юбку, гребёнкой приглаживала волосы и ногами нащупывала туфли.
  В безжизненно-тусклом свете полунакала Муза увидела её поспешность и отшатнулась.
  А Даша кинулась к люд иной постели, быстро подоткнула и убрала.
  Впустили гостя.
  Щагов вошёл в старой фронтовой шинели внакидку. В нём всё ещё сидела армейская выправка: он мог нагнуться, но не мог сгорбиться. Движения его были обдуманны.
  - Здравствуйте, уважаемые. Я пришёл узнать, чем вы занимаетесь без света, - чтоб и себе перенять. Подохнуть с тоски!
  (Какое облегчение! - в жёлтом полумраке не были видны опухшие от слез глаза.)
  - Так если б не сутёмки, вы б, значит, не пришли? - в тон Щагову ответила Даша.
  - Ни в коем разе. При ярком свете женские лица лишены очарования. Видны злые выражения, завистливые взгляды, - (он будто был здесь перед тем!), - морщины, неумеренная косметика. На месте женщин я б законодательно провёл, чтобы свет давался только вполнакала. Тогда бы все быстро вышли замуж.
  Даша строго смотрела на Щагова. Всегда он так говорил, и ей это не нравилось - какие-то заученные выражения.
  - Разрешите присесть?
  - Пожалуйста, - ответила Надя ровным голосом хозяйки, в котором не было и следа недавней усталости, горечи, слез.
  Ей, наоборот, нравились его самообладание, снисходительная манера, низкий твёрдый голос. От него распространялось спокойствие. И остроты его казались приятными.
  - Второй раз могут не пригласить, публика такая. Спешу сесть. Итак, чем вы занимаетесь, юные аспирантки?
  Надя молчала. Она не могла много говорить с ним, потому что они поссорились позавчера и Надя внезапным неосознанным движением, с той степенью интимности, которой между ними не было, ударила его тогда портфелем по спине и убежала. Это было глупо, по-детски, и сейчас присутствие посторонних облегчало её.
  Ответила Даша.
  - Собираемся идти в кино. Не знаем, с кем.
  - А - какая картина?
  - "Индийская гробница".
  - О-о, непременно сходите. Как рассказывала одна медсестра, "много стреляют, много убивают, вообще замечательная картина!"
  Щагов удобно сидел у общего стола:
  - Но позвольте, уважаемые, я думал у вас застать хоровод, а тут какая-то панихида. Может быть, у вас не всё гладко с родителями? Вы удручены последним решением партбюро? Так оно к аспирантам, кажется, не относится.
  - Какое решение? - малозвучно спросила Надя. - Решение? О проверке силами общественности социального происхождения студентов, верно ли они указывают, кто их родители. Тут - богатые возможности, может быть кто-нибудь кому-нибудь доверился, или проговорился во сне, или прочёл чужое письмо, и всякие такие вещи...
  (И ещё будут искать, и ещё копаться! О, как всё надоело! Куда вырваться?..)
  - А, Муза Георгиевна? Вы ничего не скрыли?..
  - Что за низость! - воскликнула Муза.
  - Как, вас и это не веселит? Ну, хотите, я расскажу вам забавнейшую историю с тайным голосованием вчера на совете мехмата...?
  Щагов говорил всем, но следил за Надей. Он давно обдумывал, чего хочет от него Надя. Каждый новый случай всё явнее выказывал её намерения.
  ... То она стояла над доской, когда он играл с кем-нибудь в шахматы, и напрашивалась играть с ним сама и обучаться у него дебютам.
  (Боже мой, но ведь шахматы помогают забыть время!) То звала послушать, как она будет выступать в концерте.
  (Но так естественно! - хочется, чтоб игру твою похвалил не совсем равнодушный слушатель!) То однажды у неё оказался "лишний" билет в кино, и она пригласила его.
  (Ах, да просто хотелось иллюзии на один вечер, показаться где-то вдвоём... Опереться на чью-то руку.) То в день его рождения она подарила ему записную книжечку - но с неловкостью: сунула в карман пиджака и хотела бежать - что за ухватки? почему бежать?
  (Ах, от смущения лишь, от одного смущения!) Он же догнал её в коридоре, и стал бороться с ней, притворно пытаясь вернуть ей подарок, и при этом охватил её - а она не сразу сделала усилие вырваться, дала себя подержать.
  (Столько лет не испытывала, что руки и ноги сковались.) А теперь этот игривый удар портфелем?
  Как со всеми, как со всеми, Щагов был железно-сдержан и с нею. Он знал, как завязчивы все эти женские истории, как трудно из них потом вылезать. Но если одинокая женщина молит о помощи, просто молит о помощи? - кто так непреклонен, чтоб ей отказать?
  И сейчас Щагов вышел из своей комнаты и пошёл в 318-ю не только уверенный, что Надю он обязательно застанет дома, но начиная волноваться.
  ... Курьёзу с голосованием на совете если и рассмеялись, то из вежливости.
  - Ну, так будет свет или нет? - нетерпеливо воскликнула уже и Муза.
  - Однако, я замечаю, что мои рассказы вас ничуть не смешат. Особенно Надежду Ильиничну. Насколько я могу разглядеть, она мрачнее тучи. И я знаю, почему. Позавчера её оштрафовали на десять рублей - и она из-за этих десяти рублей мучается, ей жалко.
  Едва Щагов произнёс эту шутку, Надю как подбросило. Она схватила сумочку, рванула замок, наудачу оттуда что-то выдернула, истерично изорвала и бросила клочки на общий стол перед Щаговым.
  - Муза! Последний раз - идёшь? - с болью вскликнула Даша, взявшись за пальто.
  - Иду! - глухо ответила Муза и, прихрамывая, решительно пошла к вешалке.
  Щагов и Надя не оглянулись на уходящих.
  Но когда дверь закрылась за ними - Наде стало страшновато.
  Щагов поднёс клочки разорванного к глазам. Это были хрустящие кусочки ещё одной десятирублёвки...
  Он встал из шинели (она осела на стуле) и беспорывно обходя мебель, подошёл к Наде, много выше её. В свои большие руки свёл её маленькие.
  - Надя! - в первый раз назвал её просто по имени. Она стояла неподвижно, ощущая слабость. Вспышка её, изорвавшая десятку, ушла так же быстро, как возникла. Странная мысль промелькнула в её голове, что никакой надзиратель не наклоняет к ним сбоку свою бычью голову. Что они могут говорить, о чём только захотят. И сами решат, когда им надо расстаться.
  Она увидела очень близко его твёрдое прямое лицо, где правая и левая части ни чёрточкой не различались. Ей нравилась правильность этого лица.
  Он разнял пальцы и скользнул по её локтям, по шёлку блузки.
  - Н-надя!..
  - Пу-устите! - голосом усталого сожаления отозвалась Надя.
  - Как мне понять? - настаивал он, переводя пальцы с её локтей к плечам.
  - В чём - понять? - невнятно переспросила она.
  Но не старалась освободиться!..
  Тогда он сжал её за плечи и притянул.
  Жёлтая полумгла скрыла пламя крови в её лице.
  Она упёрлась ему в грудь и оттолкнулась.
  - Ка-ак вы могли подумать??..
  - А шут вас разберёт, что о вас думать! - пробормотал он, отпустил и мимо неё отошёл к окну.
  Вода в радиаторе тихо переливалась.
  Дрожащими руками Надя поправила волосы.
  Он дрожащими руками закурил.
  - Вы - знаете? - раздельно спросил он, - как - горит - сухое - сено?
  - Знаю. Огонь до небес, а потом кучка пепла.
  - До небес! - подтвердил он.
  - Кучка пепла, - повторила она.
  - Так зачем же вы швыряете-швыряете-швыряете огнём в сухое сено?
  (Разве она швыряла?.. Да как же он не мог её понять?.. Ну, просто хочется иногда нравиться, хоть урывками. Ну, на минуту почувствовать, что тебя предпочли другим, что ты не перестала быть лучшей.)
  - Пойдёмте! Куда-нибудь! - потребовала она.
  - Никуда мы не пойдём, мы будем здесь.
  Он возвращался к своей спокойной манере курить, властными губами зажимая чуть сбоку мундштук - и эта манера тоже нравилась Наде.
  - Нет, прошу вас, пойдёмте куда-нибудь! - настаивала она.
  - Здесь - или нигде, - безжалостно отрубил он. - Я обязан предупредить вас: у меня есть невеста.
  52. За воскресение мёртвых!
  
  Надю и Щагова сблизило то, что оба они не были москвичами. Те москвичи, кого Надя встречала среди аспирантов и в лабораториях, носили в себе яд своего несуществующего превосходства, этого "московского патриотизма", как называли сами они. Надя ходила среди них, какие ни будь её успехи перед профессором, в существах второго сорта.
  Как же было ей отнестись к Щагову, тоже провинциалу, но рассекавшему эту среду, как небрежно рассекает ледокол простую мягкую воду. Однажды при ней в читальне один молоденький кандидат наук, желая унизить Щагова, спросил его с высокомерным поворотом змеиной головы:
  - А вы, собственно... из какой местности?
  Щагов, превосходя собеседника ростом, с ленивым сожалением посмотрел на него, чуть покачиваясь вперёд и назад:
  - Вам не пришлось там побывать. Из фронтовой местности. Из поселка Блиндажный.
  Давно замечено, что наша жизнь входит в нашу биографию не равномерно по годам. У каждого человека есть своя особая пора жизни, в которую он себя полнее всего проявил, глубже всего чувствовал и сказался весь себе и другим. И что бы потом ни случалось с человеком даже внешне значительного, всё это чаще - только спад или инерция того толчка: мы вспоминаем, упиваемся, на много ладов переигрываем то, что единожды прозвучало в нас. Такой порой у иных бывает даже детство - и тогда люди на всю жизнь остаются детьми. У других - первая любовь, и именно эти люди распространили миф, что любовь даётся только раз. Кому пришлась такой порой пора их наибольшего богатства, почёта, власти - и они до беззубых дёсен шамкают нам о своём отошедшем величии. У Нержина такой порой стала тюрьма. У Щагова - фронт.
  Щагов хватанул войны с жарком и с ледком. Его взяли в армию в первый месяц войны. Его отпустили на гражданку только в сорок шестом году. И за все четыре года войны у Щагова редко выдавался день, когда б с утра он был уверен, что доживёт до вечера: он не служивал в высоких штабах, а в тыл отлучался только в госпиталь. Он отступал в сорок первом от Киева и в сорок втором на Дону. Хотя война в общем шла к лучшему, но Щагову доставалось уносить ноги и в сорок третьем и даже в сорок четвёртом под Ковелем. В придорожных канавках, в размытых траншеях и меж развалин сожжённых домов узнавал он цену котелка супа, часа покоя, смысл подлинной дружбы и смысл жизни вообще.
  Переживания сапёрного капитана Щагова не могли зарубцеваться теперь и в десятилетия. Он не мог теперь принять никакого другого деления людей, кроме как на солдат и прочих. Даже на московских всё забывших улицах у него сохранилось, что только слово "солдат" - порука искренности и дружелюбия человека. Опыт внушил ему не доверять тем, кого не проверил огонь фронта.
  После войны у Щагова не осталось родных, а домик, где прежде жили они, был начисто сметен бомбой. Имущество Щагова было - на нём, и чемодан трофеев из Германии. Правда, чтобы смягчить демобилизованным офицерам впечатление от гражданской жизни, им ещё двенадцать месяцев после возвращения платили "оклад по воинскому званию", зарплату ни за что.
  Воротясь с войны, Щагов, как и многие фронтовики, не узнал той страны, которую четыре года защищал: в ней рассеялись последние клубы розового тумана равенства, сохранённого памятью молодёжи. Страна стала ожесточена, совершенно бессовестна, с пропастями между хилой нищетой и нахально жиреющим богатством. Ещё и фронтовики вернулись на короткое время лучшими, чем уходили, вернулись очищенными близостью смерти, и тем разительней была для них перемена на родине, перемена, назревшая в далёких тылах.
  Эти бывшие солдаты были теперь все здесь - они шли по улицам и ехали в метро, но одеты кто во что, и уже не узнавали друг друга. И они признали высшим порядком не свой фронтовой, а - который застали здесь.
  Стоило взяться за голову и подумать: за что же дрались? Этот вопрос многие и задавали - но быстро попадали в тюрьму.
  Щагов не стал его задавать. Он не был из тех неуёмных натур, кто постоянно тычется в поисках всеобщей справедливости. Он понял, что всё идёт, как идёт, остановить этого нельзя - можно только вскочить или не вскочить на подножку. Ясно было, что ныне дочь исполкомовца уже одним своим рождением предназначена к чистой жизни и не пойдёт работать на фабрику. Невозможно себе было представить, чтобы разжалованный секретарь райкома согласился стать к станку. Нормы на заводах выполняют не те, кто их придумывает, как и в атаку идут не те, кто пишет приказ об атаке.
  Собственно, это не было ново для нашей планеты, а только - для революционной страны. И обидно было, что за капитаном Щаговым не признавали права его безразувной службы, права приобщиться к завоёванной именно им жизни. Это право он должен был доказать теперь ещё один раз: в бескровном бою, без выстрелов, не меча гранат - провести своё право через бухгалтерию, закрепить гербовой печатью.
  И при всём том - улыбаться.
  Щагов так спешил на фронт в сорок первом году, что не позаботился кончить пятого курса и получить диплом. Теперь, после войны, предстояло это наверстать и пробиваться к кандидатскому званию. Специальность его была - теоретическая механика, уйти в неё была у него мысль и до войны. Тогда это было легче. После же войны он застал всеобщую вспышку любви к науке - ко всякой науке, ко всем наукам - после повышения ставок.
  Что ж, он размерил свои силы ещё на один долгий поход. Германские трофеи он помалу загонял на базаре. Он не гнался за изменчивой модой на мужские костюмы и ботинки, вызывающе донашивая, в чём демобилизовался: сапоги, диагоналевые брюки, гимнастёрку английской шерсти с четырьмя планочками орденов и двумя нашивками ранений. Но именно это сохранённое обаяние фронта роднило Щагова в глазах Нади с таким же фронтовым капитаном Нержиным.
  Уязвимая для каждой неудачи и оскорбления, Надя чувствовала себя девочкой перед бронированной житейской мудростью Щагова, спрашивала его советов. (Но и ему с тем же упорством лгала, что её Глеб без вести пропал на фронте.) Надя сама не заметила, как и когда она впала во всё это - "лишний" билет в кино, шутливая схватка из-за записной книжки. А сейчас, едва Щагов вошёл в комнату и ещё препирался с Дашей, - она сразу поняла, что пришёл он к ней и что неизбежно случится что-то.
  И хотя перед тем она безутешно оплакивала свою разбитую жизнь, - порвав червонец, стояла обновлённая, налитая, готовая к живой жизни - сейчас.
  И сердце её не ощущало здесь противоречия.
  А Щагов, осадив волнение, вызванное короткой игрой с нею, снова вернулся к медлительной манере держаться.
  Теперь он ясно дал этой девочке понять, что она не может рассчитывать выйти за него замуж.
  Услышав о невесте, Надя подломленным шагом прошла по комнате, стала тоже у окна и молча рисовала по стеклу пальцем.
  Было жаль её. Хотелось прервать молчание и совсем просто, с давно оставленной откровенностью, объяснить: бедная аспиранточка, без связей и без будущего - что могла бы она ему дать? А он имеет справедливое право на свой кусок пирога (он взял бы его иначе, если б талантливых людей у нас не загрызали на полпути). Хотелось поделиться: несмотря на то, что его невеста живёт в праздных условиях, она не очень испорчена. У неё хорошая квартира в богатом закрытом доме, где селят одну знать. На лестнице швейцар, а по лестнице - ковры, где ж теперь это в Союзе? И, главное, вся задача решается разом. А что можно выдумать лучше?
  Но он только подумал обо всём этом, не сказал.
  А Надя, прислонясь виском к стеклу и глядя в ночь, отозвалась безрадостно:
  - Вот и хорошо. У вас невеста. А у меня - муж.
  - Без вести пропавший?
  - Нет, не пропавший, - прошептала Надя. (Как опрометчиво она выдавала себя!..)
  - Вы надеетесь - он жив?
  - Я его видела... Сегодня...
  (Она выдавала себя, но пусть не считают её девчёнкой, виснущей на шее!) Щагов недолго осознавал сказанное. У него не был женский ход мысли, что Надя брошена. Он знал, что "без вести пропавший" почти всегда значило перемещённое лицо, - и если такое лицо перемещалось обратно в Союз, то только за решётку.
  Он подступил к Наде и взял её за локоть:
  - Глеб?
  - Да, - почти беззвучно, совсем безразлично проронила она.
  - Он что же? Сидит?
  - Да.
  - Так-так-так! - освобождённо сказал Щагов. Подумал. И быстро вышел из комнаты.
  Стыдом и безнадёжностью Надя так была оглушена, что не уловила нового в голосе Щагова.
  Пусть - убежал. Она довольна, что всё сказала. Она опять была наедине со своей честной тяжестью.
  По-прежнему еле тлел волосок лампочки.
  Волоча, как бремя, ноги по полу, Надя пересекла комнату, в кармане шубы нашла вторую папиросу, дотянулась до спичек и закурила. В отвратительной горечи папиросы она нашла удовольствие..
  От неумения закашлялась.
  На одном из стульев, проходя, различила бесформенно-осевшую шинель Щагова.
  Как он из комнаты бросился! До того испугался, что шинель забыл.
  Было очень тихо, и из соседней комнаты по радио слышался, слышался... да... листовский этюд фа-минор.
  Ах, и она ведь его играла когда-то в юности - но понимала разве?.. Пальцы играли, душа же не отзывалась на это слово - disperato - отчаянно...
  Прислонившись лбом к оконному переплёту, Надя ладонями раскинутых рук касалась холодных стёкол.
  Она стояла как распятая на чёрной крестовине окна.
  Была в жизни маленькая тёплая точка - и не стало. Впрочем, в несколько минут она уже примирилась с этой потерей.
  И снова была женой своего мужа.
  Она смотрела в темноту, стараясь угадать там трубу тюрьмы Матросская Тишина.
  Disperato! Это бессильное отчаяние, в порыве встать с колен и снова падающее! Это настойчивое высокое ре-бемоль - надорванный женский крик! крик, не находящий разрешения!..
  Ряд фонарей уводил в чёрную темноту будущего, до которого дожить не хотелось...
  Московское время, объявили после этюда, шесть часов вечера.
  Надя совсем забыла о Щагове, а он опять вошёл, без стука.
  Он нёс два маленьких стаканчика и бутылку.
  - Ну, жена солдата! - бодро, грубо сказал он. - Не унывай. Держи стакан. Была б голова - а счастье будет. Выпьем за - воскресение мертвых!
  53. Ковчег
  
  В шесть часов вечера в воскресенье даже на шарашке начинался всеобщий отдых до утра. Никак нельзя было избежать этого досадного перерыва в арестантской работе, потому что в воскресенье вольняшки дежурили только в одну смену. Это была гнусная традиция, против которой, однако, были бессильны бороться майоры и подполковники, ибо сами они тоже не хотели работать по воскресным вечерам. Только Мамурин-Железная Маска страшился этих пустых вечеров, когда уходили вольные, когда загоняли и запирали всех зэков, которые всё-таки тоже были в известном смысле люди, - и ему оставалось одному ходить по опустевшим коридорам института мимо осургученных и опломбированных дверей, либо томиться в своей келье между умывальником, шкафом и кроватью. Мамурин пытался добиться, чтобы Семёрка работала и по воскресным вечерам, - но не мог сломить консервативности начальства спецтюрьмы, не желавшего удваивать внутризонных караулов.
  И так сложилось, что двадцать восемь десятков арестантов, попирая все разумные доводы и кодексы об арестантском труде, - по воскресным вечерам нагло отдыхали.
  Отдых этот был такого свойства, что непривычному человеку показался бы пыткою, придуманной дьяволом. Наружная темнота и особая бдительность воскресных дней не разрешала тюремному начальству в эти часы устраивать прогулки во дворике или киносеансы в сарае. После годовой переписки со всеми высокими инстанциями было также решено, что и музыкальные инструменты типа "баян", "гитара", "балалайка" и "губная гармоника", а тем более прочих укрупнённых типов, - недопустимы на шарашке, так как их совместные звуки могли бы помочь производить подкоп в каменном фундаменте. (Оперуполномоченные через стукачей непрерывно выясняли, нет ли у заключённых каких-либо самодельных дудок и пищалок, а за игру на гребешке вызывали в кабинет и составляли особый протокол.) Тем более не могло быть речи о допущении в общежитии тюрьмы радиоприёмников или самых драненьких патефонов.
  Правда, заключённым разрешалось пользоваться тюремной библиотекой. Но у спецтюрьмы не было средств для покупки книг и шкафа для книг. А просто назначили Рубина тюремным библиотекарем (он сам напросился, думая захватить хорошие книги) и выдали ему однажды сотню растрёпанных разрозненных томов вроде тургеневской "Муму", "Писем" Стасова, "Истории Рима" Моммзена - и велели их обращать среди арестантов. Арестанты давно теперь все эти книги прочли, или вовсе не хотели читать, а выпрашивали чтива у вольняшек, что и открывало оперуполномоченным богатое поле для сыска.
  Для отдыха арестантам предоставлялись десять комнат на двух этажах, два коридора - верхний и нижний, узкая деревянная лестница, соединяющая этажи, и уборная под этой лестницей. Отдых состоял в том, что зэкам разрешалось безо всякого ограничения лежать в своих кроватях (и даже спать, если они могли заснуть под галдёж), сидеть на кроватях (стульев не было), ходить по комнате и из комнаты в комнату хотя бы даже в одном нижнем белье, сколько угодно курить в коридорах, спорить о политике при стукачах и совершенно без стеснений и ограничений пользоваться уборной. (Впрочем те, кто подолгу сидели в тюрьме и ходили "на оправку" дважды в сутки по команде, - могут оценить значение этого вида бессмертной свободы.) Полнота отдыха была в том, что время было своё, а не казённое. И поэтому отдых воспринимался как настоящий.
  Отдых арестантов состоял в том, что снаружи запирались тяжёлые железные двери, и никто больше не открывал их, не входил, никого не вызывал и не дёргал. В эти короткие часы внешний мир ни звуком, ни словом, ни образом не мог просочиться внутрь, не мог потревожить ничью душу. В том и был отдых, что весь внешний мир - Вселенная с её звёздами, планета с её материками, столицы с их блистанием и вся держава с её банкетами одних и производственными вахтами других - всё это проваливалось в небытие, превращалось в чёрный океан, почти неразличимый сквозь обрешеченные окна при жёлто-слепом свечении фонарей зоны.
  Залитый изнутри никогда не гаснущим электричеством МГБ, двухэтажный ковчег бывшей семинарской церкви, с бортами, сложенными в четыре с половиной кирпича, беззаботно и бесцельно плыл сквозь этот чёрный океан человеческих судеб и заблуждений, оставляя от иллюминаторов мреющие струйки света.
  За эту ночь с воскресенья на понедельник могла расколоться Луна, могли воздвигнуться новые Альпы на Украине, океан мог проглотить Японию или начаться всемирный потоп - запертые в ковчеге арестанты ничего не узнали бы до утренней поверки. Так же не могли их потревожить в эти часы телеграммы от родственников, докучные телефонные звонки, приступ дифтерита у ребёнка или ночной арест.
  Те, кто плыли в ковчеге, были невесомы сами и обладали невесомыми мыслями. Они не были голодны и не были сыты. Они не обладали счастьем и потому не испытывали тревоги его потерять. Головы их не были заняты мелкими служебными расчётами, интригами, продвижением, плечи их не были обременены заботами о жилище, топливе, хлебе и одежде для детишек. Любовь, составляющая искони наслаждение и страдание человечества, была бессильна передать им свой трепет или свою агонию. Тюремные сроки их были так длинны, что никто ещё не задумывался о тех годах, когда выйдет на волю. Мужчины, выдающиеся по уму, образованию и опыту жизни, но всегда слишком преданные своим семьям, чтобы оставлять достаточно себя для друзей, - здесь принадлежали только друзьям.
  Свет ярких ламп отражался от белых потолков, от выбеленных стен и тысячами лучиков пронизывал просветлённые головы.
  Отсюда, из ковчега, уверенно прокладывающего путь сквозь тьму, легко озирался извилистый заблудившийся поток проклятой Истории - сразу весь, как с огромной высоты, и подробно, до камешка на дне, будто в него окунались.
  В эти часы воскресных вечеров материя и тело не напоминали людям о себе. Дух мужской дружбы и философии парил под парусным сводом потолка.
  Может быть, это и было то блаженство, которое тщетно пытались определить и указать все философы древности?
  54. Досужные затеи
  
  В полукруглой комнате второго этажа под высоким сводчатым потолком алтаря было особенно просторно мыслям и весело.
  Все двадцать пять человек этой комнаты собрались дружно к шести часам. Одни поскорей разделись до белья, стремясь избавиться от надоевшей тюремной шкуры, и плюхнулись с размаху на свою койку (или, подобно обезьянам, вскарабкались наверх), другие так же плюхнулись, но не снимая комбинезона, кто-то уже стоял наверху и, размахивая руками, кричал оттуда приятелю через всю комнату, иные ничего не предприняли ещё, а отаптывались и оглядывались, ощущая приятность предстоявших свободных часов - и теряясь, как начать их поприятнее.
  Среди таких был Исаак Каган, черно-кудлатый низенький "директор аккумуляторной", как его называли. У него было особенно хорошее расположение духа от прихода в просторную светлую комнату из тёмной подвальной аккумуляторной с плохой вентиляцией, где он по четырнадцать часов в день копался кротом. Впрочем, он был доволен и этой своей работой в подвале, говоря, что в лагере давно бы уже загнулся (он никогда не уподоблялся хвастунам, гордящимся, что в лагере "жили лучше, чем на воле").
  На воле Исаак Каган, недоучившийся инженер, кладовщик материально-технического снабжения, старался жить незаметной маленькой жизнью и пройти эпоху великих свершений - боком. Он знал, что тихим кладовщиком быть и спокойнее и прибыльнее. В своей замкнутости он таил почти огненную страсть к наживе и ею был занят. Ни к какой политической деятельности его не влекло. Зато, как только умел, он и в кладовой соблюдал законы субботы. Но Госбезопасность избрала почему-то Кагана запрячь в свою колесницу, и стали его тягать в закрытые комнаты и в явочные безобидные места, настаивая, чтоб он стал сексотом. Очень это было отвратно Кагану. Прямоты и смелости такой не было у него (а у кого она была?), чтобы резануть им в глаза, что это - гадство, но с неистощимым терпением он молчал, мямлил, тянул, уклонялся, ёрзал на стуле - и так-таки не подписал обязательства. Не то, чтобы он совсем не был способен донести. Не дрогнув, донёс бы он на человека, причинившего ему зло или унижение. Но отвращалось сердце его доносить на людей добрых к нему или безразличных.
  Однако, в Госбезопасности за это упрямство на него затаили. Ото всего на свете не убережёшься. В кладовой же у него затеяли разговор: кто-то выругал инструмент, кто-то снабжение, кто-то планирование. Исаак и рта не открыл при этом, выписывал себе накладные химическим карандашом. Но стало известно (да наверно, подстроили), друг на друга все указали, кто что говорил, и по десятому пункту получили все по десять лет. Прошёл и Каган пять очных ставок, но никто не доказал, что он хоть слово вымолвил. Была бы 58-я статья поуже - и пришлось бы Кагана выпускать. Но следователь знал свой последний запас - пункт 12-й той же статьи - недоносительство. За недоносительство и припаяли Кагану те же десять астрономических лет.
  Из лагеря Каган попал на шарашку благодаря своему выдающемуся остроумию. В трудную минуту, когда его изгнали с поста "заместителя старшего по бараку" и стали гонять на лесоповал, он написал письмо на имя председателя совета министров товарища Сталина о том, что если ему, Исааку Кагану, правительство предоставит возможность, он берётся осуществить управление по радио торпедными катерами.
  Расчёт был верен. Ни у кого в правительстве не дрогнуло бы сердце, если бы Каган по-человечески написал, что ему очень-очень плохо и он просит его спасти. Но выдающееся военное изобретение стоило того, чтобы автора немедленно привезти в Москву. Кагана привезли в Марфино, и разные чины с голубыми и синими петлицами приезжали к нему и торопили его воплотить дерзкую техническую идею в готовую конструкцию. Уже получая здесь белый хлеб и масло, Каган, однако, не торопился. С большим хладнокровием он отвечал, что он сам не торпедист и, естественно, нуждается в таковом. За два месяца достали торпедиста (зэка). Но тут Каган резонно возразил, что сам он - не судовой механик и, естественно, нуждается в таковом. Ещё за два месяца привезли и судового механика (зэка). Каган вздохнул и сказал, что не радио является его специальностью. Радио-инженеров в Марфине было много, и одного тотчас прикомандировали к Кагану. Каган собрал их всех вместе и невозмутимо, так что никто не мог бы заподозрить его в насмешке, заявил им: "Ну вот, друзья, когда теперь вас собрали вместе, вы вполне могли бы общими усилиями изобрести управляемые по радио торпедные катера. И не мне лезть советовать вам, специалистам, как это лучше сделать." И, действительно, их троих услали на военно-морскую шарашку, Каган же за выигранное время пристроился в аккумуляторной, и все к нему привыкли.
  Сейчас Каган задирал лежащего на кровати Рубина - но издали, так чтобы Рубин не мог достать его пинком ноги.
  - Лев Григорьич, - говорил он своею не вполне разборчивой вязкой речью, зато и не торопясь. - В вас заметно ослабело сознание общественного долга. Масса жаждет развлечения. Один вы можете его доставить - а уткнулись в книгу.
  - Исаак, идите на ..., - отмахнулся Рубин. Он уже успел лечь на живот, с лагерной телогрейкой, накинутой на плечи сверх комбинезона (окно между ним и Сологдиным было раскрыто "на Маяковского", оттуда потягивало приятной снежной свежестью) и читал.
  - Нет, серьёзно. Лев Григорьич! - не отставал вцепчивый Каган. - Всем очень хочется ещё раз послушать вашу талантливую "Ворону и лисицу".
  - А кто на меня куму стукнул? Не вы ли? - огрызнулся Рубин. В прошлый воскресный вечер, веселя публику. Рубин экспромтом сочинил пародию на крыловскую "Ворону и лисицу", полную лагерных терминов и невозможных для женского уха оборотов, за что его пять раз вызывали на "бис" и качали, а в понедельник вызвал майор Мышин и допрашивал о развращении нравственности; по этому поводу отобрано было несколько свидетельских показаний, а от Рубина - подлинник басни и объяснительная записка.
  Сегодня после обеда Рубин уже два часа проработал в новой отведенной для него комнате, выбрал типичные для искомого преступника переходы "речевого лада" и "форманты", пропустил их через аппарат видимой речи, развесил сушить мокрые ленты и с первыми догадками и с первыми подозрениями, но без воодушевления к новой работе, наблюдал, как Смолосидов опечатал комнату сургучом. После этого в потоке зэков, как в стаде, возвращающемся в деревню, Рубин пришёл в тюрьму.
  Как всегда под подушкой у него, под матрасом, под кроватью и в тумбочке вперемежку с едой, лежало десятка полтора переданных ему в передачах самых интересных (для него одного, потому их и не растаскивали) книг: китайско-французский, латышско-венгерский и русско-санскритский словари (уже два года Рубин трудился над грандиозной, в духе Энгельса и Марра, работой по выводу всех слов всех языков из понятий "рука" и "ручной труд" - он не подозревал, что в минувшую ночь Корифей Языкознания занёс над Марром резак); потом лежали там "Саламандры" Чапека; сборник рассказов весьма прогрессивных (то есть сочувствующих коммунизму) японских писателей; "For Whom the Bell Tolls" (Хемингуэя, как переставшего быть прогрессивным, у нас переводить замялись); роман Эптона Синклера, никогда не переводившийся на русский; и мемуары полковника Лоуренса на немецком, ибо достались в числе трофеев фирмы Лоренц.
  В мире было необъятно много книг, самых необходимейших, самых первоочередных, и жадность все их прочесть никогда не давала Рубину возможности написать ни одной своей. Сейчас Рубин готов был глубоко за полночь, вовсе не думая о завтрашнем рабочем дне, только читать и читать. Но к вечеру и остроумие Рубина, и жажда спора и витийства также бывали особенно разогнаны - и надо было совсем немного, чтобы призвать их на служение обществу. Были люди на шарашке, кто не верил Рубину, считая его стукачом (из-за слишком марксистских взглядов, не скрываемых им), - но не было на шарашке человека, который бы не восторгался его затейством.
  Воспоминание о "Вороне и лисице", уснащённой хорошо перенятым жаргоном блатных, было так живо, что и теперь вслед за Каганом многие в комнате стали громко требовать от Рубина какой-нибудь новой хохмы. И когда Рубин приподнялся и, мрачный, бородатый, вылез из-под укрытия верхней над ним койки, словно из пещеры, - все бросили свои дела и приготовились слушать. Только Двоетёсов на верхней койке продолжал резать на ногах ногти так, что они далеко отлетали, да Абрамсон под одеялом, не оборачиваясь, читать. В дверях столпились любопытные из других комнат, средь них татарин Булатов в роговых очках резко кричал:
  - Просим, Лёва! Просим!
  Рубин вовсе не хотел потешать людей, в большинстве ненавидевших или попиравших всё ему дорогое; и он знал, что новая хохма неизбежно значила с понедельника новые неприятности, трёпку нервов, допросы у "Шишкина-Мышкина". Но будучи тем самым героем поговорки, кто для красного словца не пожалеет родного отца, Рубин притворно нахмурился, деловито оглянулся и сказал в наступившей тишине:
  - Товарищи! Меня поражает ваша несерьёзность. О какой хохме может идти речь, когда среди нас разгуливают наглые, но всё ещё не выявленные преступники? Никакое общество не может процветать без справедливой судебной системы. Я считаю необходимым начать наш сегодняшний вечер с небольшого судебного процесса. В виде зарядки.
  - Правильно!
  - А над кем суд?
  - Над кем бы то ни было! Всё равно правильно! - раздавались голоса.
  - Забавно! Очень забавно! - поощрял Сологдин, усаживаясь поудобнее. Сегодня, как никогда, он заслужил себе отдых, а отдыхать надо с выдумкой.
  Осторожный Каган, почувствовав, что им же вызванная затея грозит переступить границы благоразумия, незаметно оттирался назад, сесть на свою койку.
  - Над кем суд - это вы узнаете в ходе судебного разбирательства, - объявил Рубин (он сам ещё не придумал). - Я, пожалуй, буду прокурором, поскольку должность прокурора всегда вызывала во мне особенные эмоции. - (Все на шарашке знали, что у Рубина были личные ненавистники-прокуроры, и он уже пять лет единоборствовал со Всесоюзной и Главной Военной прокуратурами.)
  - Глеб! Ты будешь председатель суда. Сформируй себе быстро тройку - нелицеприятную, объективную, ну, словом, вполне послушную твоей воле.
  Нержин, сбросив внизу ботинки, сидел у себя на верхней койке. С каждым часом проходившего воскресного дня он всё больше отчуждался от утреннего свидания и всё больше соединялся с привычным арестантским миром. Призыв Рубина нашёл в нём поддержку. Он подтянулся к торцевым перильцам кровати, спустил ноги между прутьями и таким образом оказался на трибуне, возвышенной над комнатою.
  - Ну, кто ко мне в заседатели? Залезай!
  Арестантов в комнате собралось много, всем хотелось послушать суд, но в заседатели никто не шёл - из осмотрительности или из боязни показаться смешным. По одну сторону от Нержина, тоже наверху, лежал и снова читал утреннюю газету вакуумщик Земеля. Нержин решительно потянул его за газету:
  - Улыба! Довольно просвещаться! А то потянет на мировое господство. Подбери ноги. Будь заседателем!
  Снизу послышались аплодисменты:
  - Просим, Земеля, просим!
  Земеля был талая душа и не мог долго сопротивляться. Раздаваясь в улыбке, он свесил через поручни лысеющую голову:
  - Избранник народа - высокая честь! Что вы, друзья? Я не учился, я не умею...
  Дружный хохот ("Все не умеем! Все учимся!") был ему ответом и избранием в заседатели.
  По другую сторону от Нержина лежал Руська Доронин. Он разделся, с головой и ногами ушёл под одеяло и ещё подушкой сверху прикрыл своё счастливое упоённое лицо. Ему не хотелось ни слышать, ни видеть, ни чтоб его видели. Только тело его было здесь - мысли же и душа следовали за Кларой, которая ехала сейчас домой. Перед самым уходом она докончила плести корзиночку на ёлку и незаметно подарила её Руське. Эту корзиночку он держал теперь под одеялом и целовал.
  Видя, что напрасно было бы шевелить Руську, Нержин оглядывался в поисках второго.
  - Амантай! Амантай! - звал он Булатова. - Иди в заседатели.
  Очки Булатова задорно блестели.
  - Я бы пошёл, да там сесть негде! Я тут у двери, комендантом буду!
  Хоробров (он уже успел постричь Абрамсона, и ещё двоих, и стриг теперь посередине комнаты нового клиента, а тот сидел перед ним голый до пояса, чтоб не трудиться потом счищать волосы с белья) крикнул:
  - А зачем второго заседателя? Приговор-то уж, небось, в кармане? Катай с одним!
  - И то правда, - согласился Нержин. - Зачем дармоеда держать? Но где же обвиняемый? Комендант! Введите обвиняемого! Прошу тишины!
  И он постучал большим мундштуком по койке. Разговоры стихали.
  - Суд! Суд! - требовали голоса. Публика сидела и стояла.
  - Аще взыду на небо - ты там еси, аще сниду во ад - ты там еси, - снизу из-под председателя суда меланхолически подал Потапов. - Аще вселюся в преисподняя моря, - и там десница твоя настигнет мя! - (Потапов прихватил закона божьего в гимназии, и в чёткой инженерной голове его сохранились тексты катехизиса.) Снизу же, из-под заседателя, послышался отчётливый стук ложечки, размешивающей сахар в стакане.
  - Валентуля! - грозно крикнул Нержин. - Сколько раз вам говорено - не стучать ложечкой!
  - В подсудимые его! - взвопил Булатов, и несколько услужливых рук тотчас вытянули Прянчикова из полумрака нижней койки на середину комнаты.
  - Довольно! - с ожесточением вырывался Прянчиков. - Мне надоели прокуроры! Мне надоели ваши суды! Какое право имеет один человек судить другого? Ха-ха! Смешно! Я презираю вас, парниша! - крикнул он председателю суда. - Я ... вас!
  За то время, что Нержин сколачивал суд, Рубин уже всё придумал. Его тёмно-карие глаза светились блеском находки. Широким жестом он пощадил Прянчикова:
  - Отпустите этого птенца! Валентуля с его любовью к мировой справедливости вполне может быть казённым адвокатом. Дайте ему стул!
  В каждой шутке бывает неуловимое мгновение, когда она либо становится пошлой и обидной, либо вдруг сплавляется со вдохновением. Рубин, обернувший себе через плечо одеяло под вид мантии, взлез в носках на тумбочку и обратился к председателю:
  - Действительный государственный советник юстиции! Подсудимый от явки в суд уклонился, будем судить заочно. Прошу начинать!
  В толпе у дверей стоял и рыжеусый дворник Спиридон. Его лицо, обвислое в щеках, было изранено многими морщинами суровости, но из той же сетки странным образом была вот-вот готова выбиться и весёлость. Исподлобья смотрел он на суд.
  За спиной Спиридона с долгим утонченным восковым лицом стоял профессор Челнов в шерстяной шапочке.
  Нержин объявил скрипуче:
  - Внимание, товарищи! Заседание военного трибунала шарашки Марфино объявляю открытым. Слушается дело...?
  - Ольговича Игоря Святославича... - подсказал прокурор.
  Подхватывая замысел, Нержин монотонно-гнусаво как бы прочёл:
  - Слушается дело Ольговича Игоря Святославича, князя Новгород-Северского и Путивльского, год рождения... приблизительно... Чёрт возьми, секретарь, почему приблизительно?.. Внимание! Обвинительное заключение, ввиду отсутствия у суда письменного текста, зачтёт прокурор.
  55. Князь Игорь
  
  Рубин заговорил с такой лёгкостью и складом, будто глаза его действительно скользили по бумаге (его самого судили и пересуживали четыре раза, и судебные формулы запечатлелись в его памяти):
  "Обвинительное заключение по следственному делу номер пять миллионов дробь три миллиона шестьсот пятьдесят одна тысяча девятьсот семьдесят четыре по обвинению ОЛЬГОВИЧА ИГОРЯ СВЯТОСЛАВИЧА.
  Органами государственной безопасности привлечён в качестве обвиняемого по настоящему делу Ольгович И.С. Расследованием установлено, что Ольгович, являясь полководцем доблестной русской армии, в звании князя, в должности командира дружины, оказался подлым изменником Родины. Изменническая деятельность его проявилась в том, что он сам добровольно сдался в плен заклятому врагу нашего народа ныне изобличённому хану Кончаку, - и кроме того сдал в плен сына своего Владимира Игоревича, а также брата и племянника, и всю дружину в полном составе со всем оружием и подотчётным материальным имуществом.
  Изменническая деятельность его проявилась также в том, что он, с самого начала поддавшись на удочку провокационного солнечного затмения, подстроенного реакционным духовенством, не возглавил массовую политико-разъяснительную работу в своей дружине, отправлявшейся "шеломами испить воды из Дону", - не говоря уже об антисанитарном состоянии реки Дон в те годы, до введения двойного хлорирования. Вместо всего этого обвиняемый ограничился, уже в виду половцев, совершенно безответственным призывом к войску:
  "Братья, сего есмы искали, а потягнем!"
  (следственное дело, том 1, лист 36).
  Губительное для нашей Родины значение поражения объединённой новгород-северской-курской-путивльской-рыльской дружины лучше всего охарактеризовано словами великого князя киевского Святослава:
  "Дал ми Бог притомити поганыя, но не воздержавши уности."
  (следственное дело, том 1, лист 88).
  Ошибкой наивного Святослава (вследствие его классовой слепоты) является, однако, то, что плохую организацию всего похода и дробление русских военных усилий он приписывает лишь "уности", то есть, юности обвиняемого, не понимая, что речь здесь идёт о далеко рассчитанной измене.
  Самому преступнику удалось ускользнуть от следствия и суда, но свидетель Бородин Александр Порфирьевич, а также свидетель, пожелавший остаться неизвестным, в дальнейшем именуемый как Автор Слова, неопровержимыми показаниями изобличают гнусную роль князя И.С. Олъговича не только в момент проведения самой битвы, принятой в невыгодных для русского командования условиях метеорологических:
  "Веют ветры, уж наносят стрелы, На полки их Игоревы сыплют...",
  и тактических:
  "Ото всех сторон враги подходят, Обступают наших отовсюду", (там же, том 1, листы 123, 124, показания Автора Слова),
  но и ещё более гнусное поведение его и его княжеского отпрыска в плену. Бытовые условия, в которых они оба содержались в так называемом плену, показывают, что они находились в величайшей милости у хана Кончака, что объективно являлось вознаграждением им от половецкого командования за предательскую сдачу дружины.
  Так например, показаниями свидетеля Бородина установлено, что в плену у князя Игоря была своя лошадь и даже не одна:
  "Хочешь, возьми коня любого!"
  (там же, том 1, лист 233). Хан Кончак при этом говорил князю Игорю:
  "Всё пленником себя ты тут считаешь.
  А разве ты живёшь как пленник, а не гость мой?"
  (там же, том 1, лист 281)
  и ниже:
  "Сознайся, разве пленники так живут?"
  (там же, том 1, лист 300).
  Половецкий хан вскрывает всю циничность своих отношений с князем-изменником:
  "За отвагу твою, да за удаль твою Ты мне, князь, полюбился."
  (следственное дело, том 2, лист 5).
  Более тщательным следствием было вскрыто, что эти циничные отношения существовали и" задолго до сражения на реке Каяле:
  "Ты люб мне был всегда"
  (там же, лист 14, показания свидетеля Бородина),
  и даже:
  "Не врагом бы твоим, а союзником верным, А другом надёжным, а братом твоим Мне хотелось бы быть..."
  (там же).
  Всё это объективизирует обвиняемого как активного пособника хана Кончака, как давнишнего половецкого агента и шпиона.
  На основании изложенного обвиняется Ольгович Игорь Святославич, 1151 года рождения, уроженец города Киева, русский, беспартийный, ранее не судимый, гражданин СССР, по специальности полководец, служивший командиром дружины в звании князя, награждённый орденами Варяга 1-й степени, Красного Солнышка и медалью Золотого Щита, в том, что он совершил гнусную измену Родине, соединённую с диверсией, шпионажем и многолетним преступным сотрудничеством с половецким ханством, то есть в преступлениях, предусмотренных статьями 58-1-б, 58-6, 58-9 и 58-11 УК РСФСР.
  В предъявленных обвинениях Олъгович виновным себя признал, изобличается показаниями свидетелей, поэмой и оперой.
  Руководствуясь статьёй 208-й УПК РСФСР настоящее дело направлено прокурору для предания обвиняемого суду".
  Рубин перевёл дух и торжествующе оглядел зэков. Увлечённый потоком фантазии, он уже не мог остановиться. Смех, перекатывавшийся по койкам и у дверей, подстёгивал его. Он уже сказал более и острее того, что хотел бы при нескольких присутствующих здесь стукачах или при людях, злобно настроенных к власти.
  Спиридон под жёсткой седорыжей щёткой волос, растущих у него безо всякой причёски и догляда в сторону лба, ушей и затылка, не засмеялся ни разу. Он хмуро взирал на суд. Пятидесятилетний русский человек, он впервые слышал об этом князе старых времён, попавшем в плен - но в знакомой обстановке суда и непререкаемой самоуверенности прокурора он переживал ещё раз всё, что произошло с ним самим и угадывал всю несправедливость доводов прокурора и всю кручинушку этого горемычного князя.
  - Ввиду отсутствия обвиняемого и ненадобности допроса свидетелей, - всё так же мерно-гнусаво расправлялся Нержин, - переходим к прениям сторон. Слово имеет опять же прокурор.
  И покосился на Земелю.
  "Конечно, конечно", - подкивнул на всё согласный заседатель.
  - Товарищи судьи! - мрачно воскликнул Рубин. - Мне мало, что остаётся добавить к той цепи страшных обвинений, к тому грязному клубку преступлений, который распутался перед вашими глазами. Во-первых, мне хотелось бы решительно отвести распространённое гнилое мнение, что раненый имеет моральное право сдаться в плен. Это в корне не наш взгляд, товарищи! А тем более князь Игорь. Вот говорят, что он был ранен на поле боя. Но кто нам может это доказать теперь, через семьсот шестьдесят пять лет? Сохранилась ли справка о его ранении, подписанная дивизионным военврачом? Во всяком случае, в следственном деле такой справки не подшито, товарищи судьи!..
  Амантай Булатов снял очки - и без их задорного мужественного блеска глаза его оказались совсем печальными.
  Он, и Прянчиков, и Потапов, и ещё многие из столпившихся здесь арестантов были посажены за такую же "измену родине" - за добровольную сдачу в плен.
  - Далее, - гремел прокурор, - мне хотелось бы особо оттенить отвратительное поведение обвиняемого в половецком стане. Князь Игорь думает вовсе не о Родине, а о жене:
  "Ты одна, голубка-лада, Ты одна..."
  Аналитически это совершенно понятно нам, ибо Ярославна у него - жена молоденькая, вторая, на такую бабу нельзя особенно полагаться, но ведь фактически князь Игорь предстаёт перед нами как шкурник! А для кого плясались половецкие пляски? - спрашиваю я вас. Опять же для него! А его гнусный отпрыск тут же вступает в половую связь с Кончаковной, хотя браки с иностранками нашим подданным категорически запрещены соответствующими компетентными органами! И это в момент наивысшего напряжения советско-половецких отношений, когда...
  - Позвольте! - выступил от своей койки кудлатый Каган. - Откуда прокурору известно, что на Руси уже тогда была советская власть?
  - Комендант! Выведите этого подкупленного агента! - постучал Нержин. Но Булатов не успел шевельнуться, как Рубин с лёгкостью принял нападение.
  - Извольте, я отвечу! Диалектический анализ текстов убеждает нас в этом. Читайте у Автора Слова:
  "Веют стяги красные в Путивле".
  Кажется, ясно? Благородный князь Владимир Галицкий, начальник Путивльского райвоенкомата, собирает народное ополчение, Скулу и Брошку, на защиту родного города, - а князь Игорь тем временем рассматривает голые ноги половчанок? Оговорюсь, что все мы весьма сочувствуем этому его занятию, но ведь Кончак же предлагает ему на выбор "любую из красавиц" - так почему ж он, гад, её не берёт? Кто из присутствующих поверит, чтобы человек мог сам отказаться от бабы, а? Вот тут-то и кроется предел цинизма, до конца разоблачающий обвиняемого - это так называемый побег из плена и его "добровольное" возвращение на Родину! Да кто же поверит, что человек, которому предлагали "коня любого и злата" - вдруг добровольно возвращается на родину, а это всё бросает, а? Как это может быть?..
  Именно этот, именно этот вопрос задавался на следствии вернувшимся пленникам, и Спиридону задавался этот вопрос: зачем же бы ты вернулся на родину, если б тебя не завербовали?!..
  - Тут может быть одно и только одно толкование: князь Игорь был завербован половецкой разведкой и заброшен для разложения киевского государства! Товарищи судьи! Во мне, как и в вас, кипит благородное негодование. Я гуманно требую - повесить его, сукиного сына! А поскольку смертная казнь отменена - вжарить ему двадцать пять лет и пять по рогам! Кроме того, в частном определении суда: оперу "Князь Игорь" как совершенно аморальную, как популяризирующую среди нашей молодёжи изменнические настроения - со сцены снять! Свидетеля по данному процессу Бородина А. П. привлечь к уголовной ответственности, выбрав меру пресечения - арест. И ещё привлечь к ответственности аристократов: 1) Римского, 2) Корсакова, которые если бы не дописывали этой злополучной оперы, она бы не увидела сцены. Я кончил! - Рубин грузно соскочил с тумбочки. Речь уже тяготила его.
  Никто не смеялся.
  Прянчиков, не ожидая приглашения, поднялся со стула и в глубокой тишине сказал растерянно, тихо:
  - Тан пи, господа! Тан пи! У нас пещерный век или двадцатый? Что значит - измена? Век ядерного распада! полупроводников! электронного мозга!.. Кто имеет право судить другого человека, господа? Кто имеет право лишать его свободы?
  - Простите, это уже - защита? - вежливо выступил профессор Челнов, и все обратились в его сторону. - Я хотел бы прежде всего в порядке прокурорского надзора добавить несколько фактов, упущенных моим достойным коллегой, и...
  - Конечно, конечно, Владимир Эрастович! - поддержал Нержин. - Мы всегда за обвинение, мы всегда - против защиты и готовы идти на любую ломку судебного порядка. Просим!
  Сдержанная улыбка изгибала губы профессора Челнова. Он говорил совсем тихо - и потому только было его хорошо слышно, что его слушали почтительно. Выблекшие глаза его смотрели как-то мимо присутствующих, будто перед ним перелистывались летописи. Шишачок на его шерстяном колпачке ещё заострял лицо и придавал ему настороженность.
  - Я хочу указать, - сказал профессор математики, - что князь Игорь был бы разоблачён ещё до назначения полководцем при первом же заполнении нашей спецанкеты. Его мать была половчанка, дочь половецкого князя. Сам по крови наполовину половец, князь Игорь долгие годы и союзничал с половцами. "Союзником верным и другом надёжным" для Кончака он уже был до похода! В 1180 году, разбитый мономаховичами, он бежал от них в общей лодке с ханом Кончаком! Позже Святослав и Рюрик Ростиславич звали Игоря в большие общерусские походы против половцев - но Игорь уклонился под предлогом гололедицы - "бяшеть серен велик". Может быть потому, что уже тогда Свобода Кончаковна была просватана за Владимира Игоревича? В рассматриваемом 1185 году, наконец, - кто помог Игорю бежать из плена? Половец же! Половец Овлур, которого Игорь затем "учинил вельможею". А Кончаковна привезла потом Игорю внука... За укрытие этих фактов я предлагал бы привлечь к ответственности ещё и Автора Слова, затем музыкального критика Стасова, проглядевшего изменнические тенденции в опере Бородина, ну и, наконец, графа Мусина-Пушкина, ибо не мог же он быть непричастен к сожжению единственной рукописи Слова? Явно, что кто-то, кому это выгодно, заметал следы. И Челнов отступил, показывая, что он кончил.
  Всё та же слабая улыбка была на его губах.
  Молчали.
  - Но кто же будет защищать подсудимого? Ведь человек нуждается в защите! - возмутился Исаак Каган.
  - Нечего его, гада, защищать! - крикнул Двоетёсов. - Один Бэ - и к стенке!
  Сологдин хмурился. Очень смешно было, что говорил Рубин, а знания Челнова он тем более уважал, но князь Игорь был представитель как бы рыцарского, то есть самого славного периода русской истории, - и потому не следовало его даже косвенно использовать для насмешек. У Сологдина образовался неприятный осадок.
  - Нет, нет, как хотите, а я выступаю на защиту! - сказал осмелевший Исаак, обводя хитрым взглядом аудиторию. - Товарищи судьи! Как благородный казённый адвокат, я вполне присоединяюсь ко всем доводам государственного обвинителя. - Он тянул и немного шамкал. - Моя совесть подсказывает мне, что князя Игоря не только надо повесить, но и четвертовать. Верно, в нашем гуманном законодательстве вот уже третий год нет смертной казни, и мы вынуждены заменять её. Однако, мне непонятно, почему прокурор так подозрительно мягкосердечен? (Тут надо проверить и прокурора!) Почему по лестнице наказаний он спускается сразу на две ступеньки - и доходит до двадцати пяти лет каторжных работ? Ведь в нашем уголовном кодексе есть наказание, лишь немногим мягче смертной казни, наказание, гораздо более страшное, чем двадцать пять лет каторжных работ.
  Исаак медлил, чтоб вызвать тем большее впечатление.
  - Какое же, Исаак? - кричали ему нетерпеливо. Тем медленнее, с тем более наивным видом он ответил:
  - Статья 20-я, пункт "а".
  Сколько сидело их здесь, с богатым тюремным опытом, никто никогда не слышал такой статьи. Докопался дотошный!
  - Что ж она гласит? - выкрикивали со всех сторон непристойные предположения. - Вырезать ...?
  - Почти, почти, - невозмутимо подтверждал Исаак.
  - Именно, духовно кастрировать. Статья 20-я, пункт "а" - объявить врагом трудящихся и изгнать из пределов СССР! Пусть там, на Западе, хоть подохнет! Я кончил.
  И скромно, держа голову набок, маленький, кудлатый, отошёл к своей кровати.
  Взрыв хохота потряс комнату.
  - Как? Как? - заревел, захлебнулся Хоробров, а клиент его подскочил от рывка машинки. - Изгнать? И есть такой пункт?
  - Проси утяжелить! Проси утяжелить наказание! - кричали ему.
  Мужик Спиридон улыбался лукаво.
  Все разом говорили и разбредались.
  Рубин опять лежал на животе, стараясь вникнуть в монголо-финский словарь. Он проклинал свою дурацкую манеру выскакивать, он стыдился сыгранной им роли.
  Он хотел, чтоб его ирония коснулась только несправедливых судов, люди же не знали, где остановиться, и насмехались над самым дорогим - над социализмом.
  56. Кончая двадцатый
  
  А Абрамсон, всё так же прижавшись плечом и щекою ко взбитой подушке, глотал и глотал "Монте-Кристо". Он лежал спиной к происходящему в комнате. Никакая комедия суда уже не могла занять его. Он только слегка обернул голову, когда говорил Челнов, потому что подробности оказались для него новы.
  За двадцать лет ссылок, пересылок, следственных тюрем, изоляторов, лагерей и шарашек, Абрамсон, когда-то нехрипнущий, легко будоражимый оратор, стал бесчувственен, стал чужд страданиям своим и окружающих.
  Разыгранный сейчас в комнате судебный процесс был посвящён судьбе потока сорок пятого-сорок шестого годов. Абрамсон теоретически мог признать трагичность судьбы пленников, но всё же это был только поток, один из многих и не самых замечательных. Пленники любопытны были тем, что повидали многие заморские страны ("живые лжесвидетели", как шутил Потапов), но всё же поток их был сер, это были беспомощные жертвы войны, а не люди, которые бы добровольно избрали политическую борьбу путём своей жизни.
  Всякий поток зэков в НКВД, как и всякое поколение людей на Земле, имеет свою историю, своих героев.
  И трудно одному поколению понять другое.
  Абрамсону казалось, что эти люди не шли ни в какое сравнение с теми - с теми исполинами, кто, как он сам, в конце двадцатых годов добровольно избирали енисейскую ссылку вместо того, чтоб отречься от своих слов, сказанных на партсобрании, и остаться в благополучии - такой выбор давался каждому из них. Те люди не могли снести искажения и опозорения революции и готовы были отдать себя для очищения её. Но это "племя младое незнакомое" через тридцать лет после Октября входило в камеру и с мужицким матом запросто повторяло то самое, за что ЧОНовцы стреляли, жгли и топили в гражданскую войну.
  И потому Абрамсон, ни к кому лично из пленников не враждебный и ни с кем отдельно из них не спорящий, в общем не принимал этой породы.
  Да и вообще Абрамсон (как он сам себя уверял) давно переболел всякими арестантскими спорами, исповедями и рассказами о виденных событиях. Любопытство к тому, что говорят в другом углу камеры, если испытывал он в молодости, то потерял давно. Жить производством он тоже давно отгорел. Жить жизнью семьи он не мог, потому что был иногородний, свиданий ему никогда не давали, а подцензурные письма, приходившие на шарашку, были ещё писавшими их невольно обеднены и высушены от соков живого бытия. Не задерживал он своего внимания и на газетах: смысл всякой газеты становился ему ясен, едва он пробегал её заголовки. Музыкальные передачи он мог слушать в день не более часа, а передач, состоящих из слов, его нервы вовсе не выносили, как и лживых книг. И хотя внутри себя, где-то там, за семью перегородками, он сохранил не только живой, но самый болезненный интерес к мировым судьбам и к судьбе того учения, которому заклал свою жизнь, - наружно он воспитал себя в полном пренебрежении окружающим. Так вовремя не дострелянный, вовремя не домеренный, вовремя не дотравленный троцкист Абрамсон любил теперь из книг не те, которые жгли правдой, а те, которые забавляли и помогали коротать его нескончаемые тюремные сроки.
  ... Да, в енисейской тайге в двадцать девятом году они не читали "Монте-Кристо"... На Ангару, в далёкое глухое село Дощаны, куда вёл через тайгу трёхсотвёрстный санный путь, они из мест, ещё на сотню вёрст глуше, собирались под видом встречи Нового года на конференцию ссыльных с обсуждением международного и внутреннего положения страны. Морозы стояли за пятьдесят. Железная "буржуйка" из угла никак не могла обогреть чересчур просторной сибирской избы с разрушенной русской печью (за то изба и была отдана ссыльным). Стены избы промерзали насквозь. Среди ночной тишины время от времени брёвна сруба издавали гулкий треск - как ружейный выстрел.
  Докладом о политике партии в деревне конференцию открыл Сатаневич. Он снял шапку, освободив колышащийся чёрный чуб, но так и остался в полушубке с вечно торчащей из кармана книжечкой английских идиом ("врага надо знать"). Сатаневич вообще играл под лидера. Расстреляли его потом кажется на Воркуте во время забастовки.
  В том докладе Сатаневич признавал, что в обуздании консервативного класса крестьянства посредством драконовских сталинских методов - есть рациональное зерно: без такого обуздания эта реакционная стихия хлынет на город и затопит революцию. (Сегодня можно признать, что и несмотря на обуздание, крестьянство всё равно хлынуло на город, затопило его мещанством, затопило даже сам партийный аппарат, подорванный чистками, - и так погубило революцию.) Но увы, чем страстнее обсуждались доклады, тем больше расстраивалось единство утлой кучки ссыльных: выявлялось мнений не два и не три, а столько, сколько людей. Под утро, уставши, официальную часть конференции свернули, не придя к резолюции.
  Потом ели и пили из казённой посуды, для убранства обложенной еловыми ветками по грубым выдолбинам и рваным волокнам стола. Оттаявшие ветки пахли снегом и смолой, кололи руки. Пили самогон. Поднимая тосты, клялись, что из присутствующих никто никогда не подпишет капитулянтского отречения.
  Политической бури в Советском Союзе они ожидали с месяца на месяц!
  Потом пели славные революционные песни: "Варшавянку", "Над миром наше знамя реет", "Чёрного барона".
  Ещё спорили о чём попало, по мелочам.
  Роза, работница с харьковской табачной фабрики, сидела на перине (с Украины привезла её в Сибирь и очень этим гордилась), курила папиросу за папиросой и презрительно встряхивала стрижеными кудрями: "Терпеть не могу интеллигенции! Она отвратительна мне во всех своих "тонкостях" и "сложностях". Человеческая психология гораздо проще, чем её хотели изобразить дореволюционные писатели. Наша задача - освободить человечество от духовной перегрузки!"
  И как-то дошли до женских украшений. Один из ссыльных - Патрушев, бывший крымский прокурор, к которому как раз незадолго приехала невеста из России, вызывающе воскликнул: "Зачем вы обедняете будущее общество? Почему бы мне не мечтать о том времени, когда каждая девушка сможет носить жемчуга? когда каждый мужчина сможет украсить диадемой голову своей избранницы? " Какой поднялся шум! С какой яростью захлестали цитатами из Маркса и Плеханова, из Кампанеллы и Фейербаха.
  Будущее общество!.. О нём говорили так легко!..
  Взошло солнце Нового Девятьсот Тридцатого года, и все вышли полюбоваться. Было ядрёное морозное утро со столбами розового дыма прямо вверх, в розовое небо. По белой просторной Ангаре к обсаженной ёлками проруби бабы гнали скот на водопой. Мужиков и лошадей не было - их угнали на лесозаготовки.
  И прошло два десятилетия... Отцвела и опала злободневность тогдашних тостов. Расстреляли и тех, кто был твёрд до конца. Расстреляли и тех, кто капитулировал. И только в одинокой голове Абрамсона, уцелевшей под оранжерейным колпаком шарашек, выросло никому не видимым древом пониманье и память тех лет...
  Так глаза Абрамсона смотрели в книгу и не читали.
  И тут на край его койки присел Нержин.
  Нержин и Абрамсон познакомились года три назад в бутырской камере - той же, где сидел и Потапов. Абрамсон кончал тогда свою первую тюремную десятку, поражал однокамерников ледяным арестантским авторитетом, укоренелым скепсисом в тюремных делах, сам же, скрыто, жил безумной надеждой на близкий возврат к семье.
  Разъехались. Абрамсона вскоре-таки по недосмотру освободили - но ровно на столько времени, чтобы семья стронулась с места и переехала в Стерлитамак, где милиция согласилась прописать Абрамсона. И как только семья переехала, - его посадили, учинили ему единственный допрос: действительно ли это он был в ссылке с 29-го по 34-й год, а с тех пор сидел в тюрьме. И установив, что да, он уже полностью отсидел и отбыл и даже намного пересидел всё приговорённое, - Особое Совещание присудило ему за это ещё десять лет. Руководство же шарашек по большой всесоюзной арестантской картотеке узнало о посадке своего старого работника и охотно выдернуло его вновь на шарашки. Абрамсон был привезен в Марфино и здесь, как и повсюду в арестантском мире, сразу встретил старых знакомых, в том числе Нержина и Потапова. И когда, встретясь, они стояли и курили на лестнице, Абрамсону казалось, что он не возвращался на год на волю, что он не видел своей семьи, не наградил жену за это время ещё дочерью, что это был сон, безжалостный к арестантскому сердцу, единственная же устойчивая в мире реальность - тюрьма.
  Теперь Нержин подсел, чтобы пригласить Абрамсона к именинному столу - решено было праздновать день рождения. Абрамсон запоздало поздравил Нержина и осведомился, косясь из-под очков, - кто будет. От сознания, что придётся натягивать комбинезон, разрушая так чудесно, последовательно, в одном белье проведенное воскресенье, что нужно покидать забавную книгу и идти на какие-то именины, Абрамсон не испытывал ни малейшего удовольствия. Главное, он не надеялся, что приятно проведёт там время, а почти был уверен, что вспыхнет политический спор, и будет он, как всегда бесплоден, необогащающ, но в него нельзя будет не ввязаться, а ввязываться тоже нельзя, потому что свои глубоко-хранимые, столько раз оскорблённые мысли так же невозможно открыть "молодым" арестантам, как показать им свою жену обнажённой.
  Нержин перечислил, кто будет. Рубин один был на шарашке по-настоящему близок Абрамсону, хотя ещё предстояло отчитать его за сегодняшний не достойный истинного коммуниста фарс. Напротив, Сологдина и Прянчикова Абрамсон не любил. Но как ни странно, Рубин и Сологдин считались друзьями - из-за того ли, что вместе лежали на бутырских нарах. Администрация тюрьмы тоже не очень их различала и под ноябрьские праздники вместе гребла на "праздничную изоляцию" в Лефортово.
  Делать было нечего, Абрамсон согласился. Ему было объявлено, что пиршество начнётся между кроватями Потапова и Прянчикова через полчаса, как только Андреич кончит приготовление крема.
  Между разговором Нержин обнаружил, что читает Абрамсон, и сказал:
  - Мне в тюрьме тоже пришлось как-то перечесть "Монте-Кристо", не до конца. Я обратил внимание, что хотя Дюма старается создать ощущение жути, он рисует в замке Иф совершенно патриархальную тюрьму. Не говоря уже о нарушении таких милых подробностей, как ежедневный вынос параши из камеры, о чём Дюма по вольняшечьему недомыслию умалчивает, - разберите, почему Дантес смог убежать? Потому что у них годами не бывало в камерах шмонов, тогда как их полагается производить каждонедельно, и вот результат: подкоп не был обнаружен. Затем у них не меняли приставленных вертухаев - их же следует, как мы знаем из опыта Лубянки, менять каждые два часа, дабы один надзиратель искал упущений у другого. А в замке Иф по суткам в камеру не входят и не заглядывают. Даже глазков у них в камерах не было - так Иф был не тюрьма, а просто морской курорт! В камере считалось возможным оставить металлическую кастрюлю - и Дантес долбал ею пол. Наконец, умершего доверчиво зашивали в мешок, не прожегши его тело в морге калёным железом и не проколов на вахте штыком. Дюма следовало бы сгущать не мрачность, а элементарную методичность.
  Нержин никогда не читал книг просто для развлечения. Он искал в книгах союзников или врагов, по каждой книге выносил чётко-разработанный приговор и любил навязывать его другим.
  Абрамсон знал за ним эту тяжёлую привычку. Он выслушал его, не поднимая головы с подушки, покойно глядя через квадратные очки.
  - Так я приду, - ответил он и, улегшись поудобнее, продолжил чтение.
  57. Арестантские мелочи
  
  Нержин пошёл помогать Потапову готовить крем. За голодные годы немецкого плена и советских тюрем Потапов установил, что жевательный процесс является в нашей жизни не только не презренным, не постыдным, но одним из самых усладительных, в которых нам и открывается сущность бытия.
  ... Люблю я час
  Определять обе-дом, ча-ем
  И у-жи-ном...
  - цитировал этот недюжинный в России высоковольтник, отдавший всю жизнь трансформаторам в тысячи ква, ква и ква.
  А так как Потапов был из тех инженеров, у которых руки не отстают от головы, то он быстро стал изрядным поваром: в Kriegsgefangenenlage он выпекал оранжевый торт из одной картофельной шелухи, а на шарашках сосредоточился и усовершился по сладостям.
  Сейчас он хлопотал над двумя составленными тумбочками в полутёмном проходе между своей кроватью и кроватью Прянчикова - приятный полумрак создавался от того, что верхние матрасы загораживали свет ламп. Из-за полукруглости комнаты (кровати стояли по радиусам) проход был в начале узок, а к окну расширялся. Огромный, в четыре с половиной кирпича толщиной, подоконник тоже весь использовался Потаповым: там были расставлены консервные банки, пластмассовые коробочки и миски. Потапов священнодействовал, сбивая из сгущённого молока, сгущённого какао и двух яиц (часть даров принёс и всучил Рубин, постоянно получавший из дому передачи и всегда делившийся ими) - нечто, чему не было названия на человеческом языке. Он забурчал на загулявшего Нержина и велел ему изобрести недостающие рюмки (одна была - колпачок от термоса, две - лабораторные химические стаканчики, а две Потапов склеил из промасленной бумаги). Ещё на два бокала Нержин предложил повернуть бритвенные стаканчики и взялся честно отмыть их горячей водой.
  В полукруглой комнате установился безмятежный воскресный отдых. Одни присели поболтать на кровати к своим лежащим товарищам, другие читали и по соседству перебрасывались замечаниями, иные лежали бездейственно, положив руки под затылок и установив немигающий взгляд в белый потолок.
  Всё смешивалось в одну общую разноголосицу.
  Вакуумщик Земеля нежился: на верхней койке он лежал разобранный до кальсон (наверху было жарковато), гладил мохнатую грудь и, улыбаясь своей неизменной беззлобной улыбкой, повествовал мордвину Мишке через два воздушных пролёта:
  - Если хочешь знать - всё началось с полкопейки.
  - Почему с пол копейки?
  - Раньше, году в двадцать шестом, в двадцать восьмом, - ты маленький был, - над каждой кассой висела табличка: "Требуйте сдачу полкопейки!" И монета такая была - полкопейки. Кассирши её без слова отдавали. Вообще на дворе был НЭП, всё равно, что мирное время.
  - Войны не было?
  - Да не войны, вот чушка! Это до советской власти было, значит, - мирное время. Да... В учреждениях при НЭПе шесть часов работали, не как сейчас. И ничего, справлялись. А задержат тебя на пятнадцать минут - уже сверхурочные выписывают. И вот, что, ты думаешь, сперва исчезло? Полкопейки! С неё и началось. Потом - медь исчезла. Потом, в тридцатом году, - серебро, не стало мелких совсем. Не дают сдачу, хоть тресни. С тех пор никак и не наладится. Мелочи нет - стали на рубли считать. Нищий-то уж не копейку Христа ради просит, а требует - "граждане, дайте рубль!". В учреждении как зарплату получать, так сколько там тебе в ведомости копеек указано - даже не спрашивай, смеются: мелочник! А сами - дураки! Полкопейки - это уважение к человеку, а шестьдесят копеек с рубля не сдают - это значит, накакать тебе на голову. За полкопейки не постояли - вот полжизни и потеряли.
  В другой стороне, тоже наверху, один арестант отвлёкся от книжки и сказал соседу:
  - А дурное было царское правительство! Слышь, - Сашенька, революционерка, восемь суток голодала, чтобы начальник тюрьмы перед ней извинился - и он, остолоп, извинился. А ну пойди потребуй, чтоб начальник Красной Пресни извинился!
  - У нас бы её, дуру, через кишку на третий день накормили, да ещё второй срок бы намотали за провокацию. Где это ты вычитал?
  - У Горького.
  Лежавший неподалеку Двоетёсов встрепенулся:
  - Кто тут Горького читает? - грозным басом спросил он.
  - Я.
  - На кой?
  - А чего читать-то?
  - Да пойди лучше в клозет, посиди с душой! Вот грамотеи, гуманисты развелись, драть вашу вперегрёб.
  Внизу под ними шёл извечный камерный спор: когда лучше садиться. Постановка вопроса уже фатально предполагала, что тюрьмы не избежать никому. (В тюрьмах вообще склонны преувеличивать число заключённых, и когда на самом деле сидело всего лишь двенадцать-пятнадцать миллионов человек, зэки были уверены, что их - двадцать и даже тридцать миллионов. Зэки были уверены, что на воле почти не осталось мужчин, кроме власти и МВД.) "Когда лучше садиться" - имелось ввиду: в молодости или в преклонные годы? Одни (обычно - молодые) жизнерадостно доказывают в таких случаях, что лучше сесть в молодые годы: здесь успеваешь понять, что значит жить, что в жизни дорого, а что - дерьмо, и уж лет с тридцати пяти, отбухав десятку, человек строит жизнь на разумных основаниях. Человек же, дескать, садящийся к старости, только рвёт на себе волосы, что жил не так, что прожитая жизнь - цепь ошибок, а исправить их уже нельзя. Другие (обычно - пожилые) в таких случаях не менее жизнерадостно доказывают напротив, что садящийся к старости переходит как бы на тихую пенсию или в монастырь, что в лучшие свои годы он брал от жизни всё (в воспоминаниях зэков это "всё" суживается до обладания женским телом, хорошими костюмами, сытной едой и вином), а в лагере со старика много шкур не сдерут. Молодого же, дескать, здесь измочалят и искалечат так, что потом он "и на бабу не захочет".
  Так спорили сегодня в полукруглой комнате, и так всегда спорят арестанты, кто - утешая себя, кто - растравляя, но истина никак не вышелушивалась из их аргументов и живых примеров. В воскресенье вечером получалось, что садиться всегда хорошо, а когда вставали в понедельник утром - ясно было, что садиться - всегда плохо.
  А ведь и это тоже неверно...
  Спор "когда лучше садиться" принадлежал, однако, к тем, которые не раздражают спорщиков, а умиряют их, осеняют философской грустью. Этот спор никогда и нигде не приводил ко взрывам.
  Томас Гоббс как-то сказал, что за истину "сумма углов треугольника равна ста восьмидесяти градусам" лилась бы кровь, если бы та истина задевала чьи-либо интересы.
  Но Гоббс не знал арестантского характера.
  На крайней койке у дверей шёл как раз тот спор, который мог привести к мордобою или кровопролитию, хотя он не задевал ничьих интересов: к электрику пришёл токарь, чтобы скоротать вечерок с приятелем, речь у них зашла сперва почему-то о Сестрорецке, а потом - о печах, которыми отапливаются сестрорецкие дома. Токарь жил в Сестрорецке одну зиму и хорошо помнил, какие там печи. Электрик сам никогда там не был, но шурин его был печником, первоклассным печником, и выкладывал печи именно в Сестрорецке, и он рассказывал как раз всё обратное тому, что помнил токарь. Спор их, начавшийся с простого пререкания, уже дошёл до дрожи голоса, до личных оскорблений, он уже громкостью затоплял все разговоры в комнате - спорщики переживали обидное бессилие доказать несомненность своей правоты, они тщетно пытались искать третейского суда у окружающих - и вдруг вспомнили, что дворник Спиридон хорошо разбирается в печах и во всяком случае скажет другому из них, что таких несусветных печей не то, что в Сестрорецке, а и вообще нигде никогда не бывает. И они быстрым шагом, к удовольствию всей комнаты, ушли к дворнику.
  Но в горячности они забыли закрыть за собой дверь - и из коридора ворвался в комнату другой, не менее надрывный, спор - когда правильно встречать вторую половину XX столетия - 1 января 1950 года или 1 января 1951 года? Спор уже, видно, начался давно и упёрся в вопрос: 25 декабря какого именно года родился Христос.
  Дверь прихлопнули. Перестала распухать от шума голова, в комнате стало тихо и слышно, как Хоробров рассказывал наверх лысому конструктору:
  - Когда наши будут начинать первый полёт на Луну, то перед стартом, около ракеты будет, конечно, митинг. Экипаж ракеты возьмёт на себя обязательство: экономить горючее, перекрыть в полёте максимальную космическую скорость, не останавливать межпланетного корабля для ремонта в пути, а на Луне совершить посадку только на "хорошо" и на "отлично". Из трёх членов экипажа один будет политрук. В пути он будет непрерывно вести среди пилота и штурмана массово-разъяснительную работу о пользе космических рейсов и требовать заметок в стенгазету.
  Это услышал Прянчиков, который с полотенцем и мылом пробегал по комнате. Он балетным движением подскочил к Хороброву и, таинственно хмурясь, сказал:
  - Илья Терентьич! Я могу вас успокоить. Будет не так.
  - А как?
  Прянчиков, как в детективном фильме, приложил палец к губам:
  - Первыми на луну полетят - американцы!
  Залился колокольчатым детским смехом.
  И убежал.
  Гравёр сидел на кровати у Сологдина. Они вели затягивающий разговор о женщинах. Гравёр был сорока лет, но при ещё молодом лице почти совсем седой. Это очень красило его.
  Сегодня гравёр находился на взлёте. Правда, утром он сделал ошибку: съел свою новеллу, скатанную в комок, хотя, оказалось, мог пронести её через шмон и мог передать жене. Но зато на свидании он узнал, что за эти месяцы жена показала его прошлые новеллы некоторым доверенным людям и все они - в восторге. Конечно, похвалы знакомых и родных могли быть преувеличенными и отчасти несправедливыми, но заклятье! - где ж было добыть справедливые? Худо ли, хорошо ли, но гравёр сохранял для вечности правду - крики души о том, что сделал Сталин с миллионами русских пленников. И сейчас он был горд, рад, наполнен этим и твердо решил продолжать с новеллами дальше! Да и само сегодняшнее свидание прошло у него удачно: преданная ему жена ждала его, хлопотала об его освобождении, и скоро должны были выявиться успешные результаты хлопот.
  И, ища выход своему торжеству, он вёл длинный рассказ этому не глупому, но совершенно среднему человеку Сологдину, у которого ни впереди, ни позади ничего не было столь яркого, как у него.
  Сологдин лежал на спине врастяжку с опрокинутой пустой книжонкой на груди и отпускал рассказчику немного сверкания своего взгляда. С белокурой бородкой, ясными глазами, высоким лбом, прямыми чертами древне-русского витязя, Сологдин был неестественно, до неприличия хорош собой.
  Сегодня он был на взлёте. В себе он слышал пение как бы вселенской победы - своей победы над целым миром, своего всесилия. Освобождение его было теперь вопросом одного года. Кружительная карьера могла ожидать его вслед за освобождением. Вдобавок, тело его сегодня не томилось по женщине, как всегда, а было успокоено, вызорено от мути.
  И, ища выход своему торжеству, он, забавы ради, лениво скользил по извивам чьей-то чужой безразличной для него истории, рассказываемой этим вовсе не глупым, но совершенно средним человеком, у которого ничего подобного не могло случиться, как у Сологдина.
  Он часто слушал людей так: будто покровительствуя им и лишь из вежливости стараясь не подать в том виду.
  Сперва гравёр рассказывал о двух своих жёнах в России, потом стал вспоминать жизнь в Германии и прелестных немочек, с которыми он был там близок. Он провёл новое для Сологдина сравнение между женщинами русскими и немецкими. Он говорил, что, пожив с теми и другими, предпочитает немочек; что русские женщины слишком самостоятельны, независимы, слишком пристальны в любви - своими недремлющими глазами они всё время изучают возлюбленного, узнают его слабые стороны, то видят в нём недостаточное благородство, то недостаточное мужество, - русскую возлюбленную всё время ощущаешь как равную тебе, и это неудобно; наоборот, немка в руках любимого гнётся как тростиночка, её возлюбленный для неё - бог, он - первый и лучший на земле, вся она отдаётся на его милость, она не смеет мечтать ни о чём, кроме как угодить ему, - и от этого с немками гравёр чувствовал себя более мужчиной, более властелином.
  Рубин имел неосторожность выйти в коридор покурить. Но, как каждый прохожий цепляет горох в поле, так все задирали его на шарашке. Отплевавшись от бесполезного спора в коридоре, он пересекал комнату, спеша к своим книгам, но кто-то с нижней койки ухватил его за брюки и спросил:
  - Лев Григорьич! А правда, что в Китае письма доносчиков доходят без марок? Это - прогрессивно?
  Рубин вырвался, пошёл дальше. Но инженер-энергетик, свесившись с верхней койки, поймал Рубина за воротник комбинезона и стал напористо втолковывать ему окончание их прежнего спора:
  - Лев Григорьич! Надо так перестроить совесть человечества, чтобы люди гордились только трудом собственных рук и стыдились быть надсмотрщиками, "руководителями", партийными главарями. Надо добиться, чтобы звание министра скрывалось как профессия ассенизатора: работа министра тоже необходима, но постыдна. Пусть если девушка выйдет за государственного чиновника, это станет укором всей семье! - вот при таком социализме я согласился бы жить!
  Рубин освободил воротник, прорвался к своей постели и лёг на живот, снова к словарям.
  58. Лицейский стол
  
  Семь человек расселись за именинным столом, состоявшим из трёх составленных вместе тумбочек неодинаковой высоты и застеленных куском ярко-зелёной трофейной бумаги, тоже фирмы "Лоренц". Сологдин и Рубин сели на кровать к Потапову, Абрамсон и Кондрашёв - к Прянчикову, а именинник уселся у торца стола, на широком подоконнике. Наверху над ними уже дремал Земеля, остальные соседи были не рядом. Купе между двухэтажными кроватями было как бы отъединено от комнаты.
  В середине стола в пластмассовой миске разложен был надин хворост - не виданное на шарашке изделие. Для семерых мужских ртов его казалось до смешного мало. Потом было печенье просто и печенье с намазанным на него кремом и потому называвшееся пирожным. Ещё была сливочная тянучка, полученная кипячением нераспечатанной банки сгущённого молока. А за спиной Нержина в тёмной литровой банке таилось то привлекательное нечто, для чего предназначались бокалы. Это была толика спиртного, вымененная у зэков химической лаборатории на кусок "классного" гетинакса. Спирт был разбавлен водой в пропорции один к четырём, а потом закрашен сгущённым какао. Это была коричневая малоалкогольная жидкость, которая, однако, с нетерпением ожидалась.
  - А что, господа? - картинно откинувшись и даже в полутьме купе блестя глазами, призвал Сологдин. - Давайте вспомним, кто из нас и когда сидел последний раз за пиршественным столом.
  - Я - вчера, с немцами, - буркнул Рубин, не любя пафоса.
  Что Сологдин называл иногда общество господами, Рубин понимал как результат его ушибленности двенадцатью годами тюрьмы. Нельзя ж было подумать, что человек на тридцать третьем году революции может произносить это слово серьёзно. От той же ушибленности и понятия Сологдина были извращённые во многом, Рубин старался это всегда помнить и не вспыхивать, хотя слушать приходилось вещи диковатые.
  (А для Абрамсона, кстати, так же дико было и то, что Рубин пировал с немцами. У всякого интернационализма есть же разумный предел!)
  - Не-ет, - настаивал Сологдин. - Я имею в виду настоящий стол, господа! - Он радовался всякому поводу употребить это гордое обращение. Он полагал, что гораздо большие земельные пространства предоставлены "товарищам", а на узком клочке тюремной земли проглотят "господ" и те, кому это не нравится. - Его признаки - тяжёлая бледноцветная скатерть, вино в графинах из хрусталя, ну, и нарядные женщины, конечно!
  Ему хотелось посмаковать и отодвинуть начало пира, но Потапов ревнивым проверяющим взглядом хозяйки дома окинул стол и гостей и в своей ворчливой манере перебил:
  - Вы ж понимаете, хлопцы, пока Гроза полуночных дозоров не накрыл нас с этим зельем, надо переходить к официальной части.
  И дал знак Нержину разливать.
  Всё же, пока вино разливалось, молчали, и каждый невольно что-то вспомнил.
  - Давно, - вздохнул Нержин.
  - Вообще, не при-по-ми-на-ю! - отряхнулся Потапов. До войны в круговоротном бешенстве работы он если и вспоминал смутно чью-то один раз женитьбу, - не мог точно сказать, была ли эта женитьба его собственная или то было в гостях.
  - Нет, почему же? - оживился Прянчиков. - Авэк плезир! Я вам сейчас расскажу. В сорок пятом году в Париже я...
  - Подождите, Валентуля, - придержал Потапов. - Итак...?
  - За виновника нашего сборища! - громче, чем нужно, произнёс Кондрашёв-Иванов и выпрямился, хотя сидел без того прямо. - Да будет...
  Но гости ещё не потянулись к бокалам, как Нержин привстал - у него было чуть простора у окна - и предупредил их тихо:
  - Друзья мои! Простите, я нарушу традицию! Я...
  Он перевёл дыхание, потому что заволновался. Семь теплот, проступившие в семи парах глаз, что-то спаяли внутри него.
  - ... Будем справедливы! Не всё так черно в нашей жизни! Вот именно этого вида счастья - мужского вольного лицейского стола, обмена свободными мыслями без боязни, без укрыва - этого счастья ведь не было у нас на воле?
  - Да, собственно, самой-то воли частенько не было, - усмехнулся Абрамсон. Если не считать детства, он-таки провёл на воле меньшую часть жизни.
  - Друзья! - увлёкся Нержин. - Мне тридцать один год. Уже меня жизнь и баловала и низвергала. И по закону синусоидальности будут у меня может быть и ещё всплески пустого успеха, ложного величия. Но клянусь вам, я никогда не забуду того истинного величия человека, которое узнал в тюрьме! Я горжусь, что мой сегодняшний скромный юбилей собрал такое отобранное общество. Не будем тяготиться возвышенным тоном. Поднимем тост за дружбу, расцветающую в тюремных склепах!
  Бумажные стаканчики беззвучно чокались со стеклянными и пластмассовыми. Потапов виновато усмехнулся, поправил простенькие свои очки и, выделяя слоги, сказал:
  
  - Ви-тий-ством резким знамениты,
  Сбирались члены сей семьи
  У беспокойного Ни-ки-ты,
  У осторожного И-льи.
  
  Коричневое вино пили медленно, стараясь доведаться до аромата.
  - А градус - есть! - одобрил Рубин. - Браво, Андреич!
  - Градус есть, - подтвердил и Сологдин. Он был сегодня в настроении всё хвалить.
  Нержин засмеялся:
  - Редчайший случай, когда Лев и Митя сходятся во мнениях! Не упомню другого.
  - Нет, почему, Глебчик? А помнишь, как-то на Новый год мы со Львом сошлись, что жене простить измену нельзя, а мужу можно?
  Абрамсон устало усмехнулся:
  - Увы, кто ж из мужчин на этом не сойдётся?
  - А вот этот экземпляр, - Рубин показал на Нержина, - утверждал тогда, что можно простить и женщине, что разницы здесь нет.
  - Вы говорили так? - быстро спросил Кондрашёв.
  - Ой, пижон! - звонко рассмеялся Прянчиков. - Как же можно сравнивать?
  - Само устройство тела и способ соединения доказывают, что разница здесь огромная! - воскликнул Сологдин.
  - Нет, тут глубже, - опротестовал Рубин. - Тут великий замысел природы. Мужчина довольно равнодушен к качеству женщин, но необъяснимо стремится к количеству. Благодаря этому мало остаётся совсем обойденных женщин.
  - И в этом - благодетельность дон-жуанизма! - приветственно, элегантно поднял руку Сологдин.
  - А женщины стремятся к качеству, если хотите! - потряс длинным пальцем Кондрашёв. - Их измена есть поиск качества! - и так улучшается потомство!
  - Не вините меня, друзья, - оправдывался Нержин, - ведь когда я рос, над нашими головами трепыхались кумачи с золотыми надписями Равенство! С тех пор, конечно...
  - Вот ещё это равенство! - буркнул Сологдин.
  - А чем вам не угодило равенство? - напрягся Абрамсон.
  - Да потому что нет его во всей живой природе! Ничто и никто не рождается равными, придумали эти дураки... всезнайки. - (Надо было догадаться: энциклопедисты.) - Они ж о наследственности понятия не имели! Люди рождаются с духовным - неравенством, волевым - неравенством, способностей - неравенством...
  - Имущественным - неравенством, сословным - неравенством, - в тон ему толкал Абрамсон.
  - А где вы видели имущественное равенство? А где вы его создали? - уже раскалялся Сологдин. - Никогда его и не будет! Оно достижимо только для нищих и для святых!
  - С тех пор, конечно, - настаивал Нержин, преграждая огонь спора, - жизнь достаточно била дурня по голове, но тогда казалось: если равны нации, равны люди, то ведь и женщина с мужчиной - во всём?
  - Вас никто не винит! - метнул словами и глазами Кондрашёв. - Не спешите сдаваться!
  - Этот бред тебе можно простить только за твой юный возраст, - присудил Сологдин. (Он был на шесть лет старше.)
  - Теоретически Глебка прав, - стеснённо сказал Рубин. - Я тоже готов сломать сто тысяч копий за равенство мужчины и женщины. Но обнять свою жену после того, как её обнимал другой? - бр-р! биологически не могу!
  - Да господа, просто смешно обсуждать! - выкрикнул Прянчиков, но ему, как всегда, не дали договорить.
  - Лев Григорьич, есть простой выход, - твердо возразил Потапов. - Не обнимайте вы сами никого, кроме вашей жены!
  - Ну, знаете... - беспомощно развёл Рубин руками, топя широкую улыбку в пиратской бороде.
  Шумно открылась дверь, кто-то вошёл. Потапов и Абрамсон оглянулись. Нет, это был не надзиратель.
  - А Карфаген должен быть уничтожен? - кивнул Абрамсон на литровую банку.
  - И чем быстрей, тем лучше. Кому охота сидеть в карцере? Викентьич, разливайте!
  Нержин разлил остаток, скрупулёзно соблюдая равенство объёмов.
  - Ну, на этот раз вы разрешите выпить за именинника? - спросил Абрамсон.
  - Нет, братцы. Право именинника я использую только, чтобы нарушать традицию. Я... видел сегодня жену. И увидел в ней... всех наших жён, измученных, запуганных, затравленных. Мы терпим потому, что нам деться некуда, - а они? Выпьем - за них, приковавших себя к...
  - Да! Какой святой подвиг! - воскликнул Кондрашёв.
  Выпили.
  И немного помолчали.
  - А снег-то! - заметил Потапов.
  Все оглянулись. За спиною Нержина, за отуманенными стёклами, не было видно самого снега, но мелькало много чёрных хлопьев - теней от снежинок, отбрасываемых на тюрьму фонарями и прожекторами зоны.
  Где-то за завесой этого щедрого снегопада была сейчас и Надя Нержина.
  - Даже снег нам суждено видеть не белым, а чёрным! - воскликнул Кондрашёв.
  - За дружбу выпили. За любовь выпили. Бессмертно и хорошо, - похвалил Рубин.
  - В любви-то я никогда не сомневался. Но, сказать по правде, до фронта и до тюрьмы не верил я в дружбу, особенно такую, когда, знаете... "жизнь свою за други своя". Как-то в обычной жизни - семья есть, а дружбе нет места, а?
  - Это распространённое мнение, - отозвался Абрамсон. - Вот часто заказывают по радио песню "Среди долины ровныя". А вслушайтесь в её текст! - гнусное скуление, жалоба мелкой души:
  Все други, все приятели До чёрного лишь дня.
  - Возмутительно!! - отпрянул художник. - Как можно один день прожить с такими мыслями? Повеситься надо!
  - Верно было бы сказать наоборот: только с чёрного дня и начинаются други.
  - Кто ж это написал?
  - Мерзляков.
  - И фамильица-то! Лёвка, кто такой Мерзляков?
  - Поэт. Лет на двадцать старше Пушкина.
  - Его биографию ты, конечно, знаешь?
  - Профессор московского университета. Перевёл "Освобождённый Иерусалим".
  - Скажи, чего Лёвка не знает? Только высшей математики.
  - И низшей тоже.
  - Но обязательно говорит: "вынесем за скобки", "эти недостатки в квадрате", полагая, что минус в квадрате...
  - Господа! Я должен вам привести пример, что Мерзляков прав! - захлёбываясь и торопясь, как ребёнок за столом у взрослых, вступил Прянчиков. Он ни в чём не был ниже своих собеседников, соображал мгновенно, был остроумен и привлекал открытостью. Но не было в нём мужской выдержки, внешнего достоинства, от этого он выглядел на пятнадцать лет моложе, и с ним обращались как с подростком. - Ведь это же проверено: нас предаёт именно тот, кто с нами ест из одного котелка! У меня был близкий друг, с которым мы вместе бежали из гитлеровского концлагеря, вместе скрывались от ищеек... Потом я вошёл в семью крупного бизнесмена, а его познакомили с одной французской графиней...
  - Да-а-а? - поразился Сологдин. Графские и княжеские титулы сохраняли для него неотразимое очарование.
  - Ничего удивительного! Русские пленники женились и на маркизах!
  - Да-а-а?
  - А когда генерал-полковник Голиков начал свою мошенническую репатриацию, и я, конечно, не только сам не поехал, но и отговаривал всех наших идиотов, - вдруг встречаю этого моего лучшего друга. И представьте: именно он и предал меня! отдал в руки гебистов!
  - Какое злодейство! - воскликнул художник.
  - А дело было так.
  Почти все уже слышали эту историю Прянчикова. Но Сологдин стал расспрашивать, как это пленники женились на графинях.
  Рубину было ясно, что весёлый симпатичный Валентуля, с которым на шарашке вполне можно было дружить, был в Европе в сорок пятом году фигурой объективно реакционной, и то, что он называл предательством со стороны друга (то есть, что друг помог Прянчикову против силы вернуться на родину), было не предательством, а патриотическим долгом.
  История потянула за собой историю. Потапов вспомнил книжечку, которую вручали каждому репатрианту:
  "Родина простила - Родина зовёт". В ней прямо было напечатано, что есть распоряжение президиума Верховного Совета не подвергать судебным преследованиям даже тех репатриантов, кто служил в немецкой полиции. Книжечки эти, изящно изданные, со многими иллюстрациями, с туманными намёками на какие-то перестройки в колхозной системе и в общественном строе Союза, отбирались потом во время обыска на границе, а самих репатриантов сажали в воронки и отправляли в контрразведку. Потапов своими глазами читал такую книжечку, и хотя сам он вернулся независимо от всякой книжечки, его особенно надсаждало это мелкое гадкое жульничество огромного государства.
  Абрамсон дремал за неподвижными очками. Так он и знал, что будут эти пустые разговоры. Но ведь как-то надо было всю эту ораву загрести назад.
  Рубин и Нержин в контрразведках и тюрьмах первого послевоенного года так выварились в потоке пленников, текших из Европы, будто и сами четыре года протаскались в плену, и теперь они мало интересовались репатриантскими рассказами. Тем дружнее на своём конце стола они натолкнули Кондрашёва на разговор об искусстве. Вообще-то Рубин считал Кондрашёва художником малозначительным, человеком не очень серьёзным, утверждения его - слишком внеэкономическими и внеисторическими, но в разговорах с ним, сам того не замечая, черпал живой водицы.
  Искусство для Кондрашёва не было род занятий, или раздел знаний. Искусство было для него - единственный способ жить. Всё, что было вокруг него - пейзаж, предмет, человеческий характер или окраска, - всё звучало в одной из двадцати четырёх тональностей, и без колебаний Кондрашёв называл эту тональность (Рубину был присвоен "до минор"). Всё, что струилось вокруг него - человеческий голос, минутное настроение, роман или та же тональность - имели цвет, и без колебаний Кондрашёв называл этот цвет (фа-диез-мажор была синяя с золотом). Одного состояния никогда не знал Кондрашёв - равнодушия. Зато известны были крайние пристрастия и противострастия его, самые непримиримые суждения. Он был поклонник Рембрандта и ниспровергатель Рафаэля. Почитатель Валентина Серова и лютый враг передвижников. Ничего не умел он воспринимать наполовину, а только безгранично восхищаться или безгранично негодовать. Он слышать не хотел о Чехове, от Чайковского отталкивался, сотрясаясь ("он душит меня! он отнимает надежду и жизнь!"), - но с хоралами Баха, но с бетховенскими концертами он так сроден был, будто сам их и занёс первый на ноты.
  Сейчас Кондрашёва втянули в разговор о том, надо ли в картинах следовать природе или нет.
  - Например, вы хотите изобразить окно, открытое летним утром в сад, - отвечал Кондрашёв. Голос его был молод, в волнении переливался и, если закрыть глаза, можно было подумать, что спорит юноша. - Если, честно следуя природе, вы изобразите всё так, как видите, - разве это будет всё? А пение птиц? А свежесть утра? А эта невидимая, но обливающая вас чистота? Ведь вы-то, рисуя, воспринимаете их, они входят в ваше ощущение летнего утра - как же их сохранить и в картине? как их не выбросить для зрителя? Очевидно, надо их восполнить! - композицией, цветом, ничего другого в вашем распоряжении нет.
  - Значит, не просто копировать?
  - Конечно, нет! Да вообще, - начинал увлекаться Кондрашёв, - всякий пейзаж (и всякий портрет) начинаешь с того, что любуешься натурой и думаешь: ах, как хорошо! ах, как здорово! ах, если бы удалось сделать так, как оно есть! Но углубляешься в работу и вдруг замечаешь: позвольте! позвольте! Да ведь там, в натуре, просто нелепость какая-то, чушь, полное несообразие! - вот в этом месте, и ещё вот в этом! А должно быть вот как! вот как!! И так пишешь! - задорно и победно Кондрашёв смотрел на собеседников.
  - Но, батенька, "должно быть" - это опаснейший путь! - запротестовал Рубин. - Вы станете делать из живых людей ангелов и дьяволов, что вы, кстати, и делаете. Всё-таки, если пишешь портрет Андрей Андреича Потапова, то это должен быть Потапов.
  - А что значит - показать таким, какой он есть? - бунтовал художник.
  - Внешне - да, он должен быть похож, то есть пропорции лица, разрез глаз, цвет волос. Но не опрометчиво ли считать, что вообще можно знать и видеть действительность именно такою, какова она есть? А особенно - действительность духовную? Кто это - знает и видит??.. И если, глядя на портретируемого, я разгляжу в нём душевные возможности выше тех, которые он до сих пор проявил в жизни - почему мне не осмелиться изобразить их? Помочь человеку найти себя - и возвыситься?!
  - Да вы - стопроцентный соцреалист, слушайте! - хлопнул в ладоши Нержин. - Фома просто не знает, с кем он имеет дело!
  - Почему я должен преуменьшать его душу?! - грозно блеснул в полутьме Кондрашёв никогда не сдвигающимися с носа очками. - Да я вам больше скажу: не только портретирование, но всякое общение людей, может быть всего-то и важней этой целью: то, что увидит и назовёт один в другом - в этом другом вызывается к жизни!! А?
  - Одним словом, - отмахнулся Рубин, - понятия объективности для вас и здесь, как нигде, не существует.
  - Да!! Я - необъективен и горжусь этим! - гремел Кондрашёв-Иванов.
  - Что-о?? Позвольте, как это? - ошеломился Рубин.
  - Так! Так! Горжусь необъективностью! - словно наносил удары Кондрашёв, и только верхняя койка над ним не давала ему размаха. - А вы, Лев Григорьич, а вы? Вы тоже необъективны, но считаете себя объективным, а это гораздо хуже! Моё преимущество перед вами в том, что я необъективен - и знаю это! И ставлю себе в заслугу! И в этом моё "я"!
  - Я - не объективен? - поражался Рубин. - Даже я? Кто же тогда объективен?
  - Да никто!! - ликовал художник. - Никто!! Никогда никто не был и никогда никто не будет! Даже всякий акт познания имеет эмоциональную предокраску - разве не так? Истина, которая должна быть последним итогом долгих исследований, - разве эта сумеречная истина не носится перед нами ещё д о всяких исследований? Мы берём в руки книгу, автор кажется нам почему-то несимпатичен, - и мы ещё до первой страницы предвидим, что наверное она нам не понравится - и, конечно, она нам не нравится! Вот вы занялись сравнением ста мировых языков, вы только-только обложились словарями, вам ещё на сорок лет работы - но вы уже теперь уверены, что докажете происхождение всех слов от слова "рука". Это - объективность?
  Нержин громко расхохотался над Рубиным, очень довольный. Рубин рассмеялся тоже - как было сердиться на этого чистейшего человека!
  Кондрашёв не касался политики, но Нержин поспешил её коснуться:
  - Ещё один шаг, Ипполит Михалыч! Умоляю вас - ещё один шаг! А - Маркс? Я уверен, что он ещё не начинал никаких экономических анализов, ещё не собрал никаких статистических таблиц, а уже знал, что при капитализме рабочий класс есть абсолютно нищающий, и самая лучшая часть человечества и, значит, ему принадлежит будущее. Руку на сердце, Лёвка, скажешь - не так?
  - Дитя моё, - вздохнул Рубин. - Если б нельзя было заранее предвидеть результат...
  - Ипполит Михалыч! И на этом они строят свой прогресс! Как я ненавижу это бессмысленное слово "прогресс"!
  - А вот в искусстве - никакого "прогресса" нет! И быть не может!
  - В самом деле! В самом деле, вот здорово! - обрадовался Нержин. - Был в семнадцатом веке Рембрандт - и сегодня Рембрандт, пойди перепрыгни! А техника семнадцатого века? Она нам сейчас дикарская. Или какие были технические новинки в семидесятых годах прошлого века? Для нас это детская забава. Но в те же годы написана "Анна Каренина". И что ты мне можешь предложить выше?
  - Позвольте, позвольте, магистр, - уцепился Рубин.
  - Так по пущей-то мере в инженерии вы нам прогресс оставляете? Не бессмысленный?
  - Паразит! - рассмеялся Глеб. - Это подножка называется.
  - Ваш аргумент, Глеб Викентьич, - вмешался Абрамсон, - можно вывернуть и иначе. Это означает, что учёные и инженеры все эти века делали большие дела - и вот продвинулись. А снобы искусства, видимо, паясничали. А прихлебатели...
  - Продавались! - воскликнул Сологдин почему-то с радостью.
  И такие полюсы, как они с Абрамсоном, поддавались объединению одной мыслью!
  - Браво, браво! - кричал и Прянчиков. - Парниши! Пижоны! Я ж это самое вам вчера говорил в Акустической! - (Он говорил вчера о преимуществах джаза, но сейчас ему показалось, что Абрамсон выражает именно его мысли.)
  - Я, кажется, вас помирю! - лукаво усмехнулся Потапов. - За это столетие был один исторически достоверный случай, когда некий инженер-электрик и некий математик, больно ощущая прорыв в отечественной беллетристике, сочинили вдвоём художественную новеллу. Увы, она осталась незаписанной - у них не было карандаша.
  - Андреич! - вскричал Нержин. - И вы могли бы её воссоздать?
  - Да понатужась, с вашей помощью. Ведь это был в моей жизни единственный опус. Можно бы и запомнить.
  - Занятно, занятно, господа! - оживился и удобнее уселся Сологдин. Очень он любил в тюрьме вот такие придумки.
  - Но вы ж понимаете, как учит нас Лев Григорьич, никакое художественное произведение нельзя понять, не зная истории его создания и социального заказа.
  - Вы делаете успехи, Андреич.
  - А вы, добрые гости, доедайте пирожное, для кого готовили! История же создания такова: летом тысяча девятьсот сорок шестого года в переполненной до безобразия камере санатория Бу-тюр (такую надпись администрация выбила на мисках, и означала она: БУтырская ТЮРьма), мы лежали с Викентьичем рядышком сперва под нарами, потом на нарах, задыхались от недостатка воздуха, постанывали от голодухи - и не имели иных занятий, кроме бесед и наблюдений за нравами. И кто-то из нас первый сказал: - А что, если бы...?
  - Это вы, Андреич, первый сказали: а что, если бы...? Основной образ, вошедший в название, во всяком случае принадлежал вам.
  - А что, если бы...? - сказали мы с Глебом Викентьевичем, - а что вдруг да если бы в нашу камеру...
  - Да не томите! Как же вы назвали?
  - Ну что ж, Не мысля гордый свет забавить, попробуем припомнить вдвоём этот старинный рассказ, а? - глуховато-надтреснутый голос Потапова звучал в манере завзятого чтеца запылённых фолиантов. - Название это было: "Улыбка Будды".
  59. Улыбка Будды
  
  Действие нашего замечательного повествования относится к тому многославному пышущему жаром лету 194... года, когда арестанты в количестве, значительно превышающем легендарные сорок бочек, изнывали в набедренных повязках от неподвижной духоты за тускло-рыбьими намордниками всемирно-известной Бутырской тюрьмы.
  Что сказать об этом полезном налаженном учреждении? Родословную свою оно вело от екатерининских казарм. В жестокий век императрицы не пожалели кирпича на его крепостные стены и сводчатые арки.
  Почтенный замок был построен Как замки строиться должны.
  После смерти просвещённой корреспондентки Вольтера эти гулкие помещения, где раздавался грубый топот карабинерских сапог, на долгие годы пришли в запустение. Но по мере того, как на отчизну нашу надвигался всеми желаемый прогресс, царственные потомки упомянутой властной дамы почли за благо испомещать там равно: еретиков, колебавших православный престол, и мракобесов, сопротивлявшихся прогрессу.
  Мастерок каменщика и тёрка штукатура помогли разделить эти анфилады на сотни просторных и уютных камер, а непревзойдённое искусство отечественных кузнецов выковало несгибаемые решётки на окна и трубчатые дуги кроватей, опускаемых на ночь и поднимаемых днём. Лучшие умельцы из числа наших талантливых крепостных внесли свой драгоценный вклад в бессмертную славу Бутырского замка: ткачи ткали холщёвые мешки на дуги коек; водопроводчики прокладывали мудрую систему стока нечистот; жестянщики клепали вместительные четырёх- и шестиведерные параши с ручками и даже крышками; плотники прорезали в дверях кормушки; стекольщики вставляли глазки; слесари навешивали замки; а особые мастера стекло-арматурщики в сверхновое время наркома Ежова залили мутно-стекольный раствор по проволочной арматуре и воздвигли уникальные в своём роде намордники, закрывшие от зловредных арестантов последний видимый ими уголок тюремного двора, здание острожной церкви, тоже пригодившейся под тюрьму, и клочок синего неба.
  Соображения удобства - иметь надзирателей большей частью без законченного высшего образования, подвигнули опекунов Бутырского санатория к тому, чтобы в стены камер вмуровывать ровно по двадцать пять коечных дуг, создавая основы простого арифметического расчёта: четыре камеры - сто голов, один коридор - двести.
  И так долгие десятилетия процветало это целительное заведение, не вызывая ни нареканий общественности, ни жалоб арестантов. (Что не было нареканий и жалоб, мы судим по редкости их на страницах "Биржевых ведомостей" и полному отсутствию в "Известиях рабочих и крестьянских депутатов".) Но время работало не в пользу генерал-майора, начальника Бутырской тюрьмы. Уже в первые дни Великой Отечественной войны пришлось нарушить узаконенную норму двадцать пять голов в камере, помещая туда и излишних жителей, которым не доставалось койки. Когда избыток принял грозные размеры, койки были раз и навсегда опущены, парусиновые мешки с них сняты, поверх застланы деревянные щиты, и торжествующий генерал-майор со товарищи вталкивал в камеру сперва по пятьдесят человек, а после всемирно-исторической победы над гитлеризмом и по семьдесят пять, что опять-таки не затрудняло надзирателей, знавших, что в коридоре теперь шестьсот голов, за что им выплачивалась премиальная надбавка.
  В такую густоту уже не имело смысла давать книг, шахмат и домино, ибо их всё равно не хватало. Со временем уменьшалась врагам народа хлебная пайка, рыбу заменили мясом амфибий и перепончатокрылых, а капусту и крапиву - кормовым силосом. И страшная Пугачёвская башня, где императрица держала на цепи народного героя, теперь получила мирное назначение башни силосной.
  А люди текли, приходили всё новые, бледнела и искажалась изустная арестантская традиция, люди не помнили и не знали, что их предшественники нежились на парусиновых мешках и читали запрещённые книги (только из тюремных библиотек их и забыли изъять). Вносился в камеру в дымящемся бачке бульон из ихтиозавра или силосная окрошка - арестанты забирались с ногами на щиты, из-за тесноты поджимали колени к груди и, опершись ещё передними лапами около задних, в этих собачьих телоположениях с оскаленными зубами зорко, как дворняжки, следили за справедливостью разливки хлёбова по мискам. Миски разыгрывали, отвернувшись, - "от параши к окну" и "от окна к радиатору", после чего жители нар и поднарных конур, едва не опрокидывая хвостами и лапами мисок друг другу, в семьдесят пять пастей жвакали живительною баландою - и только один этот звук нарушал философское молчание камеры.
  И все были довольны. И в профсоюзной газете "Труд" и в "Вестнике московской патриархии" - жалоб не было.
  Среди прочих камер была и ничем не примечательная 72-я камера. Она была уже обречена, но мирно дремавшие под её нарами и матюгавшиеся на её нарах арестанты ничего не знали об ожидавших их ужасах. Накануне рокового дня они, как обычно, долго укладывались на цементном полу близ параши, лежали в набедренных повязках на щитах, обмахиваясь от застойной жары (камера не проветривалась от зимы до зимы), били мух и рассказывали друг другу о том, как хорошо было во время войны в Норвегии, в Исландии, в Гренландии. По внутреннему ощущению времени, выработавшемуся долгим упражнением, зэки знали, что оставалось не более пяти минут до того момента, когда дежурный вертухай промычит им в кормушку: "Ну, ложись, отбой был!"
  Но вдруг сердца арестантов вздрогнули от отпираемых замков! Распахнулась дверь - и в двери показался стройный пружинящий капитан в белых перчатках, чрез-вы-чайно взволнованный. За ним гудела свита лейтенантов и сержантов. В гробовом молчании зэков вывели с вещами в коридор. (Шёпотом зэки тут же родили промеж собой парашу, что их ведут на расстрел.) В коридоре отсчитали из них пять раз по десять человек и втолкнули в соседние камеры как раз вовремя, так что они успели там захватить себе кусочек спального плаца. Эти счастливцы избежали страшной участи двадцати пяти остальных. Последнее, что видели оставшиеся у своей дорогой 72-й камеры, - была какая-то адская машина с пульверизатором, въезжавшая в их дверь. Потом их повернули через правое плечо и под звяканье надзирательских ключей о пряжки поясов и щёлканье пальцами (то были принятые в Бутырках надзирательские сигналы "веду зэка!") повели через многие внутренние стальные двери и спускаясь по многим лестницам, - в холл, который не был ни подвалом расстрелов, ни пыточным подземельем, а широко был известен в народе зэков как предбанник знаменитых бутырских бань. Предбанник имел коварно-безобидный повседневный вид: стены, скамьи и пол, выложенные шоколадной, красной и зелёной метлахской плиткой, и с грохотом выкатываемые по рельсам вагонетки из прожарок с адскими крючками для навешивания на них вшивых арестантских одежд. Легко ударяя друг друга по скулам и по зубам (ибо третья арестантская заповедь гласит:
  "Дают - хватай!"), зэки разобрали раскалённые крючки, повесили на них свои многострадальные одеяния, полинявшие, порыжевшие, а местами и прогоревшие от ежедекадных прожарок, - и разгорячённые служанки ада - две старые женщины, презирая постылую им наготу арестантов, с грохотом укатили вагонетки в тартар и захлопнули за собой железные двери.
  Двадцать пять арестантов остались запертыми со всех сторон в предбаннике. Они держали в руках только носовые платки или заменяющие их куски разорванных сорочек. Те из них, чья худоба всё же сохранила ещё тонкий слой дублёного мяса в той непритязательной части тела, посредством которой природа наградила нас счастливым даром сидеть - те счастливчики сидели на тёплых каменных скамьях, выложенных изумрудными и малиново-коричневыми изразцами. (Бутырские бани по роскоши оформления далеко оставляют позади себя Сандуновские, и, говорят, некотрые любознательные иностранцы специально предавали себя в руки ЧеКа, чтобы только помыться в этих банях.) Другие же арестанты, исхудавшие до того, что не могли уже сидеть иначе, как на мягком, - ходили из конца в конец предбанника, не закрывая своей срамоты и жаркими спорами пытаясь проникнуть за завесу происходящего.
  Давно уж их воображенье Алкало пи-щи роковой.
  Однако, их столько часов продержали в предбаннике, что споры утихли, тела покрылись пупырышками, а желудки, привыкшие с десяти часов вечера ко сну, тоскливо взывали о наполнении. Среди арестантов победила партия пессимистов, утверждавших, что через решётки в стенах и в полу уже втекает отравленный газ, и сейчас все они умрут. Некоторым уже стало дурно от явного запаха газа.
  Но загремела дверь - и всё переменилось! Не вошли, как всегда, два надзирателя в грязных халатах с засоренными машинками для стрижки овец и не швырнули пары тупейших в мире ножниц для того, чтобы переламывать ими ногти, - нет! - четыре парикмахерских подмастерья ввезли на колесиках четыре зеркальные стойки с одеколоном, фиксатуаром, лаком для ногтей и даже театральными париками. И четыре очень почтенных дородных мастера, из них два армянина, вошли следом. А в парикмахерской, тут же, за дверью, арестантам не только не стригли лобков, изо всех сил нажимая стригущими плоскостями на нежные места, - но пудрили лобки розовой пудрой. Легчайшим полётом бритв касались измождённых арестантских ланит и щекотали в ухо шёпотом:
  "Не беспокоит?" Их голов не только не стригли наголо, но даже предлагали парики. Их подбородков не только не скальпировали, но оставляли по желанию клиентов начатки будущих бород и бакенбардов. А парикмахерские подмастерья, распростёртые ниц, тем временем обрезали им ногти на ногах. Наконец, в дверях бани им не влили в ладони по двадцать грамм растекающегося вонючего мыла, а стоял сержант и под расписку выдавал каждому губку, дщерь коралловых островов, и полновесный кусок туалетного мыла "Фея сирени".
  После этого, как всегда, их заперли в бане и дали мыться всласть. Но арестантам было не до мытья. Их споры были горячей бутырского кипятка. Теперь среди них победила партия оптимистов, утверждавших, что Сталин и Берия бежали в Китай, Молотов и Каганович перешли в католичество, в России временное социал-демократическое правительство, и уже идут выборы в Учредительное Собрание.
  Тут с каноническим грохотом была открыта всем вам известная выходная дверь бани - ив фиолетовом вестибюле их ждали самые невероятные события: каждому выдавалось мохнатое полотенце и... по полной миске овсяной каши, что соответствует шестидневной порции лагерного работяги! Арестанты бросили полотенца на пол и с изумительной быстротой без ложек и других приспособлений поглотили кашу. Даже присутствовавший при этом старый тюремный майор удивился и велел принести ещё по миске каши. Съели и ещё по миске. Что было после - никто из вас никогда не угадает. Принесли не мороженую, не гнилую, не чёрную - да просто, можно сказать, съедобную картошку.
  - Это исключено! - запротестовали слушатели. - Это уже неправдоподобно!
  - Но это было именно так! Правда, она была из сорта свинячьей, мелкая и в мундирах, и, может быть, насытившиеся зэки не стали бы её есть, - но дьявольское коварство состояло в том, что принесли её не поделенной на порции, а в одном общем ведре. С ожесточённым воем, нанося тяжёлые ушибы друг другу и карабкаясь по голым спинам, зэки бросились к ведру - и через минуту, уже пустое, оно с бренчанием прокатилось по каменному полу. В это время принесли ещё соли, но соль была уже ни к чему.
  Тем временем голые тела обсохли. Старый майор велел зэкам поднять с пола мохнатые полотенца и обратился с речью.
  - Дорогие братья! - сказал он. - Все вы - честные советские граждане, изолированные от общества лишь временно, кто на десять, кто на двадцать пять лет за свои небольшие проступки. До сих пор, несмотря на высокую гуманность марксистско-ленинского учения, несмотря на ясно выраженную волю партии и правительства, несмотря на неоднократные указания лично товарища Сталина, руководством Бутырской тюрьмы были допущены серьёзные ошибки и искривления. Теперь они исправляются. (Распустят по домам! - нагло решили арестанты.) Впредь мы будем содержать вас в курортных условиях. (Остаёмся сидеть! - поникли они.) Дополнительно ко всему, что вам разрешалось и раньше, вам разрешается:
  а) молиться своим богам;
  б) лежать на койках хоть днём, хоть ночью;
  в) беспрепятственно выходить из камеры в уборную;
  г) писать мемуары.
  Дополнительно к тому, что вам запрещалось, вам запрещается:
  а) сморкаться в казённые простыни и занавески;
  б) просить по второй тарелке еды;
  в) при входе в камеру высоких посетителей противоречить начальству тюрьмы или жаловаться на него;
  г) брать без спросу со стола папиросы "Казбек".
  Всякий, кто нарушит одно из этих правил, будет подвергнут пятнадцати суткам холодного карцера-строгача и сослан в дальние лагеря без права переписки. Понятно?
  И едва лишь майор окончил речь - не гремящие вагонетки выкатили из прожарки бельё и драные телогрейки арестантов, нет! - ад, поглотивший лохмотья, не возвращал их! но вошли четыре молоденькие кастелянши, потупясь, краснея, милыми улыбками подбодряя арестантов, что не всё ещё для них потеряно, как для мужчин, - и стали раздавать голубое шёлковое бельё. Затем зэкам выдали штапельные рубашки, галстуки скромных расцветок, ярко-жёлтые американские ботинки, полученные по ленд-лизу, и костюмы из поддельного коверкота.
  Немые от ужаса и восторга, арестанты в строю парами были проведены вновь в свою 72-ю камеру. Но, Боже, как она преобразилась!
  Ещё в коридоре ноги их ступили на ворсистую ковровую дорожку, заманчиво ведущую в уборную. А при входе в камеру их овенули струи свежего воздуха, и бессмертное солнце сверкнуло прямо в их глаза (за хлопотами прошла ночь, и воссияло уже утро). Оказалось, что за ночь решётки покрашены в голубой цвет, намордники с окон сняты, а на бывшей бутырской церкви, стоящей внутри двора, укреплено поворотное отражательное зеркало, и специально приставленный к нему надзиратель регулирует его так, чтоб отражённый солнечный поток всё время бы падал в окна 72-й камеры. Стены камеры, ещё вечером оливково-тёмные, теперь были обрызганы светлой масляной краской, по которой живописцы во многих местах вывели голубей и ленточки с надписью: "Мы - за мир!" и "Миру - мир!"
  Деревянных щитов с клопами не было и помину. На рамы кроватей были натянуты холщёвые подвески, в них лежали перины, пуховые подушки, а из-за кокетливо-отвёрнутого края одеяла сверкали белизной пододеяльник и простыня. У каждой из двадцати пяти коек стояли тумбочки, по стенам тянулись полки с книгами Маркса, Энгельса, блаженного Августина и Фомы Аквинского, посреди камеры стоял стол под накрахмаленной скатертью, на нём - ваза с цветами, пепельница и нераспечатанная пачка "Казбека". (Всю роскошь этой волшебной ночи удалось оформить через бухгалтерию и только сорт папирос "Казбек" нельзя было подогнать ни под одну расходную статью. Начальник тюрьмы решил шикнуть "Казбеком" на свои деньги, оттого и кара за него была назначена такая строгая.) Но более всего преобразился тот угол, где прежде стояла параша. Стена была отмыта добела и выкрашена, вверху теплилась большая лампада перед иконой Богоматери с младенцем, сверкал ризами чудотворец Николай Мирликийский, возвышалась на этажерке белая статуя католической мадонны, а в неглубокой нише, оставленной ещё строителями, лежали Библия, Коран, Талмуд и стояла маленькая тёмная статуэтка Будды - по грудь. Глаза Будды были немного сощурены, углы губ отведены назад, и в потемневшей бронзе чудилось, что Будда улыбался.
  Сытые кашей и картошкой и потрясённые невместимым обилием впечатлений, зэки разделись и сразу заснули. Лёгкий Эол колебал на окнах кружевные занавеси, не допускавшие мух. Надзиратель стоял в приотворенных дверях и следил, чтобы никто не спёр "Казбека".
  Так они мирно нежились до полудня, когда вбежал чрез-вы-чайно разгорячённый капитан в белых перчатках и объявил подъём. Зэки проворно оделись и заправили койки. Поспешно в камеру ещё втолкнули круглый столик под белым чехлом, на нём разложили "Огонёк", "СССР на стройке" и журнал "Америка", вкатили на колесиках два старинных кресла, тоже под чехлами - и наступила зловещая невыносимая тишина. Капитан ходил между кроватями на цыпочках и красивой белой палочкой бил по пальцам тех, кто протягивал руку за журналом "Америка".
  В томительной тишине арестанты слушали. Как вам хорошо известно по собственному опыту, слух - это важнейшее чувство арестанта. Зрение арестанта обычно ограничено стенами и намордником, обоняние насыщено недостойными ароматами, осязанию нет новых предметов. Зато слух развивается необыкновенно. Каждый звук даже в дальнем углу коридора тотчас же опознаётся, истолковывает происходящие в тюрьме события и отмеряет время: разносят ли кипяток, водят ли на прогулку или принесли кому-то передачу.
  Слух и донёс начало разгадки: со стороны 75-й камеры загремела стальная переборка, и в коридор вошло много людей. Слышался их сдержанный говор, шаги, заглушаемые коврами, потом выделились голоса женщин, шорох юбок, и у самой двери 72-й камеры начальник Бутырской тюрьмы приветливо сказал:
  - А теперь госпоже Рузвельт, вероятно, будет интересно посетить какую-нибудь камеру. Ну, какую же? Ну, первую попавшуюся. Например, вот 72-ю. Откройте, сержант.
  И в камеру вошла госпожа Рузвельт в сопровождении секретаря, переводчика, двух почтенных матрон из среды квакеров, начальника тюрьмы и нескольких лиц в гражданской одежде и в форме МВД. Капитан же в белых перчатках отошёл в сторону. Вдова президента, женщина тоже передовая и проницательная, много сделавшая для защиты прав человека, госпожа Рузвельт задалась целью посетить доблестного союзника Америки и увидеть своими глазами, как распределяется помощь ЮНРРА (Америки достигли зловредные слухи, будто продукты ЮНРРА не доходят до простого народа), а также - не ущемляется ли в Советском Союзе свобода совести. Ей уже показали тех простых советских граждан (переодетых партработников и чинов МГБ), которые в своих грубых рабочих спецовках благодарили Соединённые Штаты за бескорыстную помощь. Теперь госпожа Рузвельт настояла, чтоб её провели в тюрьму. Желание её исполнилось. Она уселась в одно из кресел, свита устроилась вокруг, и начался разговор через переводчика.
  Солнечные лучи от поворотного зеркала всё так же били в камеру. И дыхание Эола шевелило занавеси.
  Госпоже Рузвельт очень понравилось, что в камере, выбранной наудачу и застигнутой врасплох, была такая удивительная белизна, полное отсутствие мух, и, несмотря на будний день, в святом углу теплилась лампада.
  Заключённые поначалу робели и не двигались, но когда переводчик перевёл вопрос высокой гостьи, неужели, щадя чистоту воздуха, никто из заключённых даже не курит, - один из них с развязным видом встал, распечатал коробку "Казбека", закурил сам и протянул папиросу товарищу.
  Лицо генерал-майора потемнело.
  - Мы боремся с курением, - выразительно сказал он, - ибо табак - это яд.
  Ещё один заключённый пересел к столу и стал просматривать журнал "Америка", почему-то очень торопливо.
  - За что же наказаны эти люди? Например, вот этот господин, который читает журнал? - спросила высокая гостья.
  ("Этот господин" получил десять лет за неосторожное знакомство с американским туристом.) Генерал-майор ответил:
  - Этот человек - активный гитлеровец, он служил в Гестапо, лично сжёг русскую деревню и, простите, изнасиловал трёх русских крестьянок. Число убитых им младенцев не поддаётся учёту.
  - Он приговорён к повешению? - воскликнула госпожа Рузвельт.
  - Нет, мы надеемся, что он исправится. Он приговорён к десяти годам честного труда.
  Лицо арестанта выражало страдание, но он не вмешивался, а продолжал с судорожной поспешностью читать журнал.
  В этот момент в камеру ненароком зашёл русский православный священник с большим перламутровым крестом на груди - очевидно, с очередным обходом, и очень был смущён, застав в камере начальство и иностранных гостей.
  Он хотел было уже уйти, но скромность его понравилась госпоже Рузвельт, и она попросила его выполнять свой долг. Священник тут же всучил одному из растерявшихся арестантов карманное Евангелие, сам сел на кровать ещё к одному и сказал окаменевшему от удивления:
  - Итак, сын мой, в прошлый раз вы просили рассказать вам о страданиях Господа нашего Иисуса Христа.
  Госпожа Рузвельт попросила генерал-майора тут же при ней задать заключённым вопрос - нет ли у кого-нибудь из них жалоб на имя Организации Объединённых Наций?
  Генерал-майор угрожающе спросил:
  - Внимание, заключённые! А кому было сказано про "Казбек"? Строгача захотели?
  И арестанты, до сих пор зачарованно молчавшие, теперь в несколько голосов возмущённо загалдели:
  - Гражданин начальник, так курева нет!
  - Уши пухнут!
  - Махорка-то в тех брюках осталась!
  - Мы ж-то не знали!
  Знаменитая дама видела неподдельное возмущение заключённых, слышала их искренние выкрики и с тем большим интересом выслушала перевод:
  - Они единодушно протестуют против тяжёлого положения негров в Америке и просят рассмотреть этот вопрос в ООН.
  Так в приятной взаимной беседе прошло минут около пятнадцати. В этот момент дежурный по коридору доложил начальнику тюрьмы, что принесли обед. Гостья попросила, не стесняясь, раздавать обед при ней. Распахнулась дверь, и хорошенькие молоденькие официантки (кажется, те самые переодетые кастелянши), внеся в судках обыкновенную куриную лапшу, стали разливать её по тарелкам. Во мгновение словно порыв первобытного инстинкта преобразил благообразных арестантов: они вспрыгнули в ботинках на свои постели, поджали колени к груди, оперлись ещё руками около ног и в этих собачьих телоположениях с оскаленными зубами зорко наблюдали за справедливостью разливки лапши. Дамы-патронессы были шокированы, но переводчик объяснил им, что таков русский национальный обычай.
  Невозможно было уговорить арестантов сесть за стол и есть мельхиоровыми ложками. Они уже вытащили откуда-то свои облезлые деревянные, и едва лишь священник благословил трапезу, а официантки разнесли тарелки по постелям, предупредив, что на столе - блюдо для сбрасывания костей, - единовременно раздался страшный втягивающий звук, затем дружный хруст куриных костей - и всё, наложенное в тарелки, навсегда исчезло. Блюдо для сбрасывания костей не понадобилось.
  - Может быть, они голодны? - высказала нелепое предположение встревоженная гостья. - Может быть, они хотят ещё?
  - Добавки никто не хочет? - хрипло спросил генерал.
  Но никто не хотел добавки, зная мудрое лагерное выражение "прокурор добавит".
  Однако, тефтели с рисом зэки проглотили с той же неописуемой быстротой.
  Компота же в этот день не полагалось, так как день был будний.
  Убедившись в ложности инсинуаций, распускаемых злопыхателями в западном мире, миссис Рузвельт со всею свитой вышла в коридор и там сказала:
  - Но как грубы их манеры и как низко развитие этих несчастных! Можно надеяться, однако, что за десять лет они приучатся здесь к культуре. У вас великолепная тюрьма!
  Священник выскочил из камеры между свитой, торопясь, пока не захлопнули дверь.
  Когда гости из коридора ушли, в камеру вбежал капитан в белых перчатках:
  - Вста-ать! - закричал он. - Становись по два! Выходи в коридор!
  И заметив, что слова его не всеми правильно поняты, он ещё подошвою сапога дополнительно разъяснял отстающим.
  Только тут обнаружилось, что один хитроумный зэк буквально понял разрешение писать мемуары и, пока все спали, с утра уже накатал две главы: "Как меня пытали" и "Мои лефортовские встречи".
  Мемуары были тут же отобраны, и на ретивого писателя заведено новое следственное дело - о подлой клевете на органы госбезопасности.
  И снова с пощёлкиванием и позвякиванием "веду зэка" их отвели сквозь множество стальных дверей в предбанник, всё так же переливавшийся своею вечной малахитово-рубинной красотою. Там с них снято было всё, вплоть до шёлкового голубого белья и произведен был особо-тщательный обыск, во время которого у одного зэка под щекой нашли вырванную из Евангелия нагорную проповедь. За это он тут же был бит сперва в правую, а потом в левую щеку. Ещё отобрали у них коралловые губки и "Фею сирени", в чём опять-таки заставили каждого расписаться.
  Вошли два надзирателя в грязных халатах и тупыми засоренными машинками стали выстригать арестантам лобки, потом теми же машинками - щёки и темени. Наконец, в каждую ладонь влили по 20 граммов жидкого вонючего заменителя мыла и заперли всех в бане. Делать было нечего, арестанты ещё раз помылись.
  Потом с каноническим грохотом отворилась выходная дверь, и они вышли в фиолетовый вестибюль. Две старые женщины, служанки ада, с громом выкатили из прожарок вагонетки, где на раскалённых крючках висели знакомые нашим героям лохмотья.
  Понуро вернулись они в 72-ю камеру, где снова на клопяных щитах лежали пятьдесят их товарищей, сгорая от любопытства узнать о происшедшем. Окна вновь были забиты намордниками, голубки закрашены тёмно-оливковой краской, а в углу стояла четырехведерная параша.
  И только в нише, забытый, загадочно улыбался маленький бронзовый Будда...
  60. Но и совесть даётся один только раз
  
  В то время, как рассказывалась эта новелла, Щагов, наблестив не новые, но ещё приличные хромовые сапоги, натянув подглаженное, бывшее своё парадное, обмундирование с привинченными начищенными орденами, с пришитыми нашивками ранений (увы, мода на военную форму катастрофически устаревала в Москве, и скоро предстояло Щагову вступить в нелёгкое состязание по костюмам и ботинкам) - поехал в другой конец города на Калужскую заставу, куда был зван через своего фронтового знакомца Эрика Саунькина-Голованова на торжественный вечер в семью прокурора Макарыгина.
  Вечер был сегодня для молодёжи и вообще для семьи по тому поводу, что прокурор получил орден Трудового Красного Знамени. Собственно, молодёжь попадала туда довольно отдалённая, но папаша отпускал деньжат. Должна была там быть и та девушка, которую Щагов назвал Наде своей невестой, но с которой ещё окончательно не было решено и надо было дожимать. Из-за того Щагов и звонил Эрику, чтобы тот устроил ему приглашение на этот вечер.
  Теперь с приготовленными несколькими первыми фразами он поднимался по той самой лестнице, где Кларе всё виделась моющая женщина, и в ту квартиру, где четыре года назад, елозя на коленях в рваных ватных брюках, настилал паркет тот самый человек, у которого он только что едва не отнял жену.
  Дома тоже имеют свою судьбу...
  Помимо того, что надо было держать и приблизить свою намеченную невесту, главной надеждой и желанием Щагова в этот вечер было - вкусно, разнообразно и досыта поесть. Он знал, что будет приготовлено всё лучшее и расставлено в непоглотимых количествах, но по заклятью званых пиршеств гости зададутся не тем, чтобы с полным вниманием и наслаждением есть, а - забавлять друг друга, мешать, выказывая пище мнимое пренебрежение. Щагову надо было суметь, занимая свою соседку и сохраняя равномерно-любезное выражение, успевая шутить и отвечать на шутки - тем временем утолять и утолять свой желудок, иссыхающий в студенческой столовой.
  Там, на вечере, он не предполагал увидеть ни одного подлинного фронтовика, своего брата по минным проходам, своего брата по гадкой мелкой усталой трусце перепаханным полем - трусце, оглушительно именуемой атакою. От своих товарищей - рассеянных, канувших и убитых на конопельных задах деревни, под стенкой сарая, на штурмовых плотиках, - он шёл один сюда, в тёплый благополучный мир - не для того, чтобы спросить: "сволочи! а где вы были?", но - примкнуть самому, но - наесться.
  Да не устаревает ли он с этим делением людей: солдат - не солдат? Ведь вот уже стесняются люди носить и фронтовые ордена, которые так стоили и горели когда-то. Не будешь каждого трясти: "А где ты был?" Кто воевал, кто прятался - это теперь смешивается, уравнивается. Есть закон времени, закон забытья. Мёртвым - слава, живым - жизнь.
  Щагов надавил кнопку звонка. Открыла ему Клара, как он догадался.
  В тесном маленьком коридорчике уже висело в меру мужских и дамских пальто. Уже сюда достигал весь тёплый дух сборища: весёлый гул голосов, и радиола, и позвякиванье посуды и смешанные радостные запахи кухни.
  Клара ещё не успела пригласить гостя раздеться, как зазвонил висевший тут же телефон. Клара сняла трубку, стала говорить, а левой рукой усиленно показывала Шагову, чтоб он раздевался.
  - Инк?.. Здравствуй... Как? Ты ещё не выехал?.. Сейчас же!.. Инк, ну папа обидится... Да у тебя и голос вялый... Ну что ж делать, а ты через "не могу"!.. Тогда подожди, я Нару позову... Нара! - крикнула она в комнату. - Твой благоверный звонит, иди! Раздевайтесь! - (Щагов уже снял шинель.) - Снимайте галоши! - (Он пришёл без них.) - ...Слушай, он ехать не хочет.
  Вея духами не нашего небосклона, в коридор вошла сестра Клары - Дотнара, жена дипломата, как предварял Щагова Голованов. Не красотой поражала она, но той вальяжностью, тем плытием по воздуху, который создал славу русского женского типа. Притом не была она толста или дородна, а просто - не пигалица, которая жмётся, вертится и подбирается, неуверенная в себе. Эта женщина ступала так, что равно ей принадлежали прежний и новый кусок пола под ногами, прежний и новый объём пространства, занятый её фигурой.
  Она взяла трубку и стала ласково говорить с мужем. Щагову она отчасти мешала теперь пройти, но он не спешил миновать это ароматное препятствие, он рассматривал. От отсутствия грубых ложных накладных плеч, какие были у всех женщин теперь, Дотнара казалась особенно женственной: её плечи спадали в руки той линией, которую дала природа и лучше которой придумать нельзя. Ещё что-то странное было в её наряде: платье без рукавов, но зато полунакидка, отороченная мехом, - с рукавами, туготой обливающими у кистей, а выше разрезанными.
  И никому из них, толпившихся на ковре в уютном коридорчике, не могло и в голову прийти, что в этой безобидной чёрной полированной трубке, в этом ничтожном разговоре о приезде на вечеринку, таилась та таинственная погибель, которая подстерегает нас даже в костях мёртвого коня.
  С тех пор, как сегодня днём Рубин заказал записать ещё телефонных разговоров каждого из подозреваемых, - трубка телефона в квартире Володина сейчас была впервые снята им самим - ив центральном узле связи министерства госбезопасности зашуршала лента магнитофона с записью голоса Иннокентия Володина.
  Осторожность, правда, подсказывала Иннокентию не звонить эти дни по телефону, но жена уехала из дому без него и оставила записку, что обязательно надо быть вечером у тестя.
  Он позвонил, чтобы не поехать.
  Вчера - да разве вчера? как давно-давно-давно... - после звонка в посольство в нём стало накручиваться, накручиваться. Он и не ждал, что так разволнуется, он не предполагал, что так боится за себя. Ночью его охватил страх верного ареста - и он не знал, как дождаться утра, чтобы было куда уехать из дому. Целый день он прожил в смятении, не понимал и не слышал тех людей, с которыми разговаривал. Досада на свой порыв, и гадкий расслабляющий страх слоились в нём - а к вечеру выродились в безразличие: будь, что будет.
  Иннокентию было бы, наверно, легче, если бы этот бесконечный день был не воскресным, а будним. Он бы тогда на службе мог догадываться по разным признакам, продвигается или отменена его отправка в Нью-Йорк, в главную квартиру ООН. Но о чём можно судить в воскресенье - покой или угроза таится в праздничной неподвижности дня?
  Все эти минувшие сутки ему так представлялось, что его звонок был безрассудство, самоубийство - к тому же и не принесшее никому пользы. Да судя по этому растяпе атташе - и вообще недостойны были т е, чтобы их защищать.
  Ничто не показывало, что Иннокентий разгадан, но внутреннее предчувствие, недоведомо вложенное в нас, щемило Володина, в нём росло предощущение беды - от него-то никуда и не хотелось ехать веселиться.
  Он уговаривал теперь в этом жену, растягивал слова, как всегда делает человек, говоря о неприятном, жена настаивала, - и отчётливые "форманты" его "индивидуального речевого лада" ложились на узкую коричневую магнитную плёнку, чтобы к утру быть превращёнными в звуковиды и мокрою лентою распростереться перед Рубиным. Дотти не говорила в категорическом тоне, усвоенном последние месяцы, а, тронутая ли усталым голосом мужа, очень мягко просила, чтоб он приехал хоть на часик.
  Иннокентий уступил, что приедет.
  Однако, положа трубку, он не сразу отнял руку от неё, а замер, ещё как бы пальцами себя на ней отпечатывая, замер, чего-то не досказав.
  Ему стало жаль не ту жену, с которой он жил и не жил сейчас и которую через несколько дней собирался покинуть навсегда, - а ту десятиклассницу белокурую, с кудрями по плечи, которую он водил в "Метрополь" танцевать между столиками, ту девочку, с кем они когда-то вместе начали узнавать, что такое жизнь. Между ними накалялась тогда раззарчивая страсть, не признающая никаких доводов, не желающая слышать об отсрочке свадьбы на год. Инстинктом, руководящим нами среди обманчивых наружностей и лгущих нарядов, они верно угадали друг друга и не хотели упустить. Этому браку сопротивлялась мать Иннокентия, тогда уже больная тяжело (но какая мать не сопротивляется женитьбе сына?), сопротивлялся и прокурор (но какой отец с лёгким сердцем отдаст восемнадцатилетнюю прелестную дочурку?). Однако, всем пришлось уступить! Молодые люди поженились и были счастливы до такой полноты, что это вошло в поговорку среди их общих знакомых.
  Их брачная жизнь началась при наилучших предзнаменованиях. Они принадлежали к тому кругу общества, где не знают, что значит ходить пешком или ездить в метро, где ещё до войны беспересадочному спальному вагону предпочитали самолёт, где даже об обстановке квартиры нет заботы: в каждом новом месте - под Москвой ли, в Тегеране, на сирийском побережьи или в Швейцарии, молодых ждала обставленная дача, вилла, квартира. Взгляды на жизнь у молодожёнов совпали. Взгляд их был, что от желания до исполнения не должно быть запретов, преград. "Мы - естественные человеки, - говорила Дотнара. - Мы не притворяемся и не скрываемся: чего хотим - к тому и руку тянем!" Взгляд их был: "нам жизнь даётся только раз!" Поэтому, от жизни надо было взять всё, что она могла дать, кроме пожалуй рождения ребёнка, потому что ребёнок - это идол, высасывающий соки твоего существа и не воздающий за них своею жертвой или хотя бы благодарностью.
  С подобными взглядами они очень хорошо соответствовали обстановке, в которой жили, и обстановка соответствовала им. Они старались отпробовать каждый новый диковинный фрукт. Узнать вкус каждого коллекционного коньяка и отличие вин Роны от вин Корсики и ещё от всех иных вин, давимых на виноградниках Земли. Одеться в каждое платье. Оттанцевать каждый танец. Искупаться на каждом курорте. Побывать на двух актах каждого необычного спектакля. Пролистать каждую нашумевшую книжку.
  И шесть лучших лет мужского и женского возраста они давали друг другу всё, чего хотел другой из них. Эти шесть лет почти все были - те самые годы, когда человечество рыдало в разлуках, умирало на фронтах и под обвалами городов, когда обезумевшие взрослые крали у детей корки хлеба. И горе мира никак не овеяло лиц Иннокентия и Дотнары.
  Ведь жизнь даётся нам только раз!..
  Однако, на шестом году их брачной жизни, когда приземлились бомбардировщики и умолкли пушки, когда дрогнула к росту забитая чёрной гарью зелень, и всюду люди вспомнили, что жизнь даётся нам только раз, - в эти месяцы Иннокентий над всеми материальными плодами земли, которые можно обонять, осязать, пить, есть и мять - ощутил безвкусное отвратное пресыщение.
  Он испугался этого чувства, он перебарывал его в себе, как болезнь, ждал, что пройдёт - но оно не проходило. Главное - он не мог разобраться в этом чувстве - в чём оно? Как будто всё было доступно ему, а чего-то не было совсем. В двадцать восемь лет, ничем не больной, Иннокентий ощутил во всей своей и окружающей жизни какую-то тупую безвыходность.
  И весёлые приятели его, с которыми он так прочно был дружен, стали разнравливаться ему, один показался не умным, другой грубым, третий - слишком занятым собой.
  Но не от друзей только, а от белокурой Дотти, как давно на европейский манер он называл Дотнару, - от жены своей, с которой привык ощущать себя слитно, он теперь отделил себя и отличил.
  Эта женщина, когда-то вонзившаяся в него, никогда его не пресыщавшая, чьи губы не могли ему надоесть даже в самом иссиленном расположении, - других таких губ он никогда не знал, не встречал, и потому Дотти была единственная среди всех красивых и умных, - эта женщина вдруг обнаружилась перед ним отсутствием тонкости и невыносимостью суждений.
  Особенно о литературе, о живописи, о театре замечания её все теперь оказывались невпопад, драли ухо своей грубостью, непониманием - а произносились при этом так уверенно. Только молчать с ней оставалось по-прежнему хорошо, а говорить - всё трудней.
  Их устоявшаяся шикарная жизнь стала стеснять Иннокентия, но Дотти и слышать не хотела что-нибудь изменять. Больше того, если раньше она проходила сквозь вещи и без жалости покидала одни для других, лучших, - то теперь в ней возникла ненасыть удержать в своём постоянном обладании все вещи на всех квартирах. Два года в Париже Дотти использовала для того, чтоб отправлять в Москву большие картонки с отрезами, туфлями, платьями, шляпами. Иннокентию было это неприятно, он говорил ей - но чем явнее расходились их намерения, тем категоричнее она была убеждена в своей правоте. Появилась ли в ней теперь? - или была, да он не замечал? - манера неприятно жевать, даже чавкать, особенно, когда она ела фрукты.
  Но не в друзьях, конечно, было дело и не в жене, а в самом Иннокентии. Ему не хватало чего-то, а чего - он не знал.
  Давно за Иннокентием утвердилось звание эпикурейца - так называли его, и он принимал это охотно, хотя сам толком не знал, что это такое. И вот однажды в Москве, дома, по безделью, пришла ему в голову такая насмешливая мысль - почитать, а что, собственно, проповедовал учитель? И он стал искать в шкафах, оставшихся от умершей матери, книгу об Эпикуре, которая, помнилось ему с детства, там была.
  Самую эту работу - разборку старых шкафов, Иннокентий начал с отвратительным ощущением скованности в движениях, лени к тому, что надо было наклоняться, перекладывать тяжести, дышать пылью. Он не привык даже и к такому труду и очень утомился. Но всё же совладал с собой - и обновляющим ветерком потянуло на него из глубины этих старых шкафов с их особенным устоявшимся запахом. Нашёл он между прочим и книгу об Эпикуре и позже как-то прочёл её, но не в ней обнаружил для себя главное, а в письмах и жизни своей покойной матери, которой он никогда не понимал, да и привязан был только в детстве. Даже смерть её он перенёс почти равнодушно.
  С детскими ранними годами, с посеребренными горнами, взброшенными к лепному потолку, со "Взвейтесь кострами, синие ночи!" слилось у Иннокентия первое представление об отце. Самого отца Иннокентий не помнил, тот погиб в двадцать первом году в Тамбовской губернии при подавлении мятежа, но все вокруг не уставали говорить сыну об отце - о знаменитом герое, прославленном в гражданскую войну матросском военачальнике. Ото всех и везде слыша эти похвалы, Иннокентий и сам привык очень гордиться отцом, его борьбой за простой народ против богатеев, погрязших в роскоши. Зато к вечно озабоченной, о чём-то грустящей, всегда обложенной книжками и грелками матери он относился почти свысока и, как это обычно для сыновей, не задумывался о том, что у матери не только был он, его детство и его надобности, но и ещё какая-то своя жизнь; что вот она страдает от болезней; что вот она скончалась в сорок семь лет.
  Родителям его почти не пришлось жить вместе. Но мальчишке и об этом не было повода задуматься, не приходило в голову расспросить мать.
  А теперь это всё разворачивалось перед ним из писем и дневников матери. Их женитьба была не женитьба, а что-то вихреподобное, как всё в те годы. Грубо и коротко их столкнули внезапные обстоятельства, и обстоятельства же мало давали им видеться, и обстоятельства же развели. А мать из этих дневников оказалась не просто дополнением к отцу, как привык сын, но - отдельным миром. И узнавал теперь Иннокентий, что мать всю жизнь любила другого человека, так и не сумев никогда с ним соединиться. Что может быть только из-за карьеры сына она до смерти носила чужое ей имя.
  Перевязанные разноцветными тесёмками из нежных тканей, в шкафах хранились связки писем от подруг матери, от друзей, знакомых, артистов, художников и поэтов, чьи имена были теперь вовсе забыты или вспоминались ругательно. В старинных тетрадях с синими сафьяновыми обложками шли по-русски и по-французски дневниковые записи странным маминым почерком - как будто раненая птичка металась по листу бумаги и неверно процарапывала свой причудливый след коготком. По многу страниц занимали воспоминания о литературных вечерах, о драматических спектаклях. Брало за сердце описание, как мать восторженной девушкой в толпе таких же плачущих от радости почитателей встречала белой июньской ночью на петербургском вокзале труппу Художественного театра. Бескорыстное искусство ликовало с этих страниц. Сейчас не знал Иннокентий такой театральной труппы, да нельзя себе было и представить, чтобы, встречая её, кто-то не спал бы ночь, кроме тех, кого погонит Отдел Культуры, выписав через бухгалтерию букеты. И уж конечно никому не придёт в голову плакать при встрече.
  А дневники вели его дальше и дальше. Были такие странички: "Этические записи".
  "Жалость - первое движение доброй души", - говорилось там.
  Иннокентий морщил лоб. Жалость? Это чувство постыдное и унизительное для того, кто жалеет, и для того, кого жалеют, - так вынес он из школы, из жизни.
  "Никогда не считай себя правым больше, чем других. Уважай чужие, даже враждебные тебе мнения."
  Довольно старомодно было и это. Если я обладаю правильным мировоззрением, то разве можно уважать тех, кто спорит со мной?
  Сыну казалось, что он не читает, а ясно слышит, как мать говорит, её ломкий голос:
  "Что дороже всего в мире? Оказывается: сознавать, что ты не участвуешь в несправедливостях. Они сильней тебя, они были и будут, но пусть - не через тебя."
  Шесть лет назад Иннокентий если б и открыл дневники, - даже не заметил бы этих строк. А сейчас он читал их медленно и удивлялся. Ничего в них не было как будто такого уж сокровенного, и даже прямо неверное было - а он удивлялся. Старомодны были и самые слова, которыми выражались мама и её подруги. Они всерьёз писали с больших букв: Истина, Добро и Красота; Добро и Зло; этический императив. В языке, которым пользовался Иннокентий и окружающие его, слова были конкретней и понятней: идейность, гуманность, преданность, целеустремлённость.
  Но хотя Иннокентий был безусловно идеен, и гуманен, и предан, и целеустремлён (целеустремлённость больше всего ценили в себе и воспитывали все его сверстники), а сидя на низкой скамеечке у этих шкафов, он почувствовал, как подступает что-то из нехватавшего ему.
  И фотоальбомы были тут, с чёткой ясностью старинных фотографий. И несколько отдельных пачек составляли театральные программки Петербурга и Москвы. И ежедневная театральная газета "Зритель". И "Вестник кинематографии" - как? это уже всё было в то время? И стопы, стопы разнообразных журналов, от одних названий пестрило в глазах: "Апполон", "Золотое Руно", "Гиперборей", "Пегас", "Мир искусства". Репродукции неведомых картин, скульптур (и духа их не было в Третьяковке!), театральных декораций. Стихи неведомых поэтов. Бесчисленные книжечки журнальных приложений - с десятками имён европейских писателей, никогда не слыханных Иннокентием. Да что писателей! - здесь были целые издательства, никому не известные, как провалившиеся в тартарары: "Гриф", "Шиповник", "Скорпион", "Мусагет", "Альциона", "Сирин", "Сполохи", "Логос".
  Несколько суток просидел он так на скамеечке у распахнутых шкафов, дыша, дыша и отравляясь этим воздухом, этим маминым мирком, в который когда-то отец его, опоясанный гранатами, в чёрном дождевике, вошёл по ордеру ЧК на обыск.
  В пестроте течений, в столкновении идей, в свободе фантазии и тревоге предчувствий глянула на Иннокентия с этих желтеющих страниц Россия Десятых годов, последнего предреволюционного десятилетия, которое Иннокентий в школе и в институте приучили считать самым позорным, самым бездарным во всей истории России - таким безнадёжным, что не протяни большевики руку помощи - и Россия сама собой сгнила бы и развалилась.
  Да оно и было слишком говорливо, это десятилетие, отчасти слишком самоуверенно, отчасти слишком немощно. Но какое разбрасывание стеблей! но какое расколосье мыслей!
  Иннокентий понял, что был обокраден до сих пор.
  А Дотнара пришла звать мужа на какой-то прикремлёвский вечер. Иннокентий посмотрел на неё бессмысленно, потом собрал лоб, вообразил себе это напыщенное сборище, где все будут друг с другом совершенно согласны, где все проворно встанут на ноги для первого тоста за товарища Сталина, а потом будут много есть и пить уже без товарища Сталина, а потом играть в карты глупо, глупо.
  Из невнятной дали он вернулся к жене глазами - и попросил её ехать одну. Дотнаре дико показалось, что живой жизни званого вечера можно предпочесть ковыряние в старых альбомах. Связанные со смутными, но никогда не умирающими воспоминаниями детства, все эти находки в шкафах много говорили душе Иннокентия и ничего - его жене.
  Мать добилась своего: встав из гроба, она отняла сына у невестки.
  Стронувшись раз, Иннокентий уже не мог остановиться. Если его обманули в одном - то, может, и ещё в чём-нибудь? и ещё?
  За последние годы разленившийся, отохотившийся учиться (лёгкость во французском, который вёз его карьеру, он приобрёл ещё в младенчестве от матери), Иннокентий теперь набросился на чтение. Все пресыщенные и притупленные страсти заменились в нём одною: читать! читать!
  Но оказалось, что и читать - это тоже умение, это не просто бегать глазами по строчкам. Иннокентий открыл, что он - дикарь, выросший в пещерах обществоведения, в шкурах классовой борьбы. Всем своим образованием он приучен был одним книгам верить, не проверяя, другие отвергать, не читая. Он с юности был ограждён от книг неправильных, и читал только заведомо правильные, оттого укоренилась в нём привычка: верить каждому слову, вполне отдаваться на волю автора. Теперь же, читая авторов противоречащих, он долго не мог восстать, не мог не поддаваться сперва одному автору, потом другому, потом третьему. Трудней всего было научиться - отложивши книгу, размыслить самому.
  ... Почему даже выпала из советских календарей как незначительная подробность Семнадцатого года эта революция, её и революцией стесняются называть - Февральская? Лишь потому, что не работала гильотина? Свалился царь, свалился шестисотлетний режим от единого толчка - и никто не бросился поднимать корону, и все пели, смеялись, поздравляли друг друга - и этому дню нет места в календаре, где тщательно размечены дни рождения жирных свиней Жданова и Щербакова?
  Напротив, вознесён в величайшую революцию человечества - Октябрь, ещё в двадцатые годы во всех наших книгах называемый переворотом. Однако, в октябре Семнадцатого в чём были обвинены Каменев и Зиновьев? В том, что они предали буржуазии тайну революции! Но разве извержение вулкана остановишь, увидевши в кратере? разве перегородишь ураган, получив сводку погоды? Можно выдать тайну? только узкого заговора! Именно стихийности всенародной вспышки не было в Октябре, а собрались заговорщики по сигналу...
  Тут вскоре назначили Иннокентия в Париж. Ко всем оттенкам мировых мнений и ко всей эмигрантской русской литературе у него здесь был доступ (только всё же оглядываясь около книжных киосков). Он мог читать, читать и читать! - если б не надобно было прежде того служить.
  Свою службу, свою работу, которую он до сих пор считал наилучшим, наиудачным жизненным жребием, - он впервые ощутил как нечто гадкое.
  Служить советским дипломатом - это значило не только каждый день декламировать убогие вещи, над которыми смеялись люди со здравым мозгом, это значило ещё иметь те две грудные стенки и два лба, о которых он сказал Кларе. Главная-то работа была вторая, тайная: встречи с зашифрованными личностями, сбор сведений, передача инструкций и выплата денег.
  В весёлой молодости, до своего кризиса, Иннокентий не находил эту заднюю деятельность предосудительной, а даже - забавной, легко её выполнял. Теперь она стала ему - против души, постылой.
  Раньше истина Иннокентия была, что жизнь даётся нам только раз.
  Теперь созревшим новым чувством он ощутил в себе и в мире новый закон: что и совесть тоже даётся нам один только раз.
  И как жизни отданной не вернуть, так и испорченной совести.
  Но не было, не было вокруг Иннокентия, кому он мог бы всё издуманное рассказать, ни даже жене. Как не поняла и не разделила она его вернувшейся нежности к умершей матери, так не понимала дальше, зачем можно интересоваться событиями, которые, пройдя однажды, уже не вернутся больше. А что он стал презирать свою службу - это в ужас бы её привело, ведь именно на этой службе была основана вся их сверкающая успешливая жизнь.
  Отчуждённость с женою дошла в прошлом году до того угла, когда открывать себя становилось уже опасно.
  Но и в Союзе, в отпуске, тоже не было близких у Иннокентия. Тронутый наивным рассказом Клары о поломойке на лестнице, он порывом понадеялся, что может быть хоть с нею будет хорошо говорить. Однако, с первых же фраз и шагов той прогулки, Иннокентий увидел, что - невозможно, непродёрные заросли, слишком многое расплетать, разрывать. И даже к тому, что вполне естественно, что сблизило бы их - сестре жены пожаловаться на жену - он почему-то не расположился.
  Вот почему. Тут ещё обнаружился странный закон: бесплодно пытаться развивать понимание с женщиной, если она тебе не нравится телесно - почему-то замыкаются уста, охватывает бессилие всё просказать, проговорить, не находятся самые открытые откровенные слова.
  А к дяде он в тот раз так и не поехал, не собрался, да и что? - одна потеря времени. Будут пустые надоедливые расспросы о загранице, аханье.
  Прошёл ещё год - в Париже и в Риме. В Рим он устроился ехать без жены, она была в Москве. Зато вернувшись, узнал, что уже делил её с одним офицером генштаба. С упрямой убеждённостью она и не отрекалась, а всю вину перекладывала на Иннокентия: зачем он оставлял её одну?
  Но не ощутил он боли потери, скорей - облегчение. С тех пор четыре месяца он служил в министерстве, всё время в Москве, но жили они как чужие. Однако о разводе не могло быть речи - развод губителен для дипломата. Иннокентия же предполагалось переводить в сотрудники ООН, в Нью-Йорк.
  Новое назначение нравилось ему - и пугало. Иннокентий полюбил идею ООН - не устав, а какой она могла бы быть при всеобщем компромиссе и доброжелательной критике. Он вполне был и за мировое правительство. Да что другое могло спасти планету?.. Но так шли в ООН шведы или бирманцы или эфиопы. А его толкал в спину железный кулак - не для того. Его и туда толкали с тайным заданием, задней мыслью, второй памятью, ядовитой внутренней инструкцией.
  В эти московские месяцы нашлось время и поехать к дяде в Тверь.
  61. Тверской дядюшка
  
  Не случайно не было квартиры на адресе, чему удивлялся Иннокентий, - искать не пришлось. Это оказался в мощёном переулке без деревьев и палисадников одноэтажный кривенький деревянный дом среди других подобных. Что не так ветхо, что здесь открывается - калитка при воротах или скособоченная, с узорными филёнками, дверь дома - не сразу мог Иннокентий понять, стучал туда и сюда. Но не открывали и не отзывались. Потряс калитку - заколочено, толкнул дверь - не подалась. И никто не выходил.
  Убогий вид дома ещё раз убеждал его, что зря он приехал.
  Он обернулся, ища, кого бы спросить в переулке - но весь квартал в полуденном солнце в обе стороны был пустынен. Впрочем, из-за угла с двумя полными вёдрами вышел старик. Он нёс напряжённо, однажды приспоткнулся, но не останавливался. Одно плечо у него было приподнято.
  Вслед за своей тенью, наискосок, как раз он сюда и шёл и тоже глянул на посетителя, но тут же под ноги. Иннокентий шагнул от чемодана, ещё шагнул:
  - Дядя Авенир?
  Не столько нагнувшись спиною, сколько присев ногами, дядя аккуратно, без проплеска, поставил вёдра. Распрямился. Снял блин желто-грязной кепчёнки со стриженой седой головы, тем же кулаком вытер пот. Хотел - сказать, не сказал, развёл руки, и вот уже Иннокентий, склонясь (дядя на полголовы ниже), уколол свою гладкую щеку о дядины запущенные бородку и усы, а ладонью попал как раз на угловато-выпершую лопатку, из-за которой и плечо было кривое.
  Обе руки на отстоянии дядя положил снизу вверх на плечи Иннокентию и рассматривал.
  Он собирался торжественно.
  А сказал:
  - Ты... что-то худенек...
  - Да и ты...
  Он не только худ, он был, конечно, со многими немочами и недомогами, но сколько видно было за солнцем, глаза дядины не покрылись старческим туском и отрешённостью. Он усмехнулся, больше правой стороною губ:
  - Я-то!.. У меня банкетов не бывает... А ты - почему?
  Иннокентий порадовался, что по совету Клары купил колбас и копчёной рыбы, чего в Твери не должно быть ни за что. Вздохнул:
  - Беспокойства, дядя...
  Дядя разглядывал глазами живыми, хранящими силу:
  - Смотря - от чего. А то так - и ничего.
  - И далеко воду носишь?
  - Квартал, квартал, ещё половинка. Да небольшие.
  Иннокентий нагнулся донести вёдра, оказались тяжёлые, будто донья из чугуна.
  - Хе-е-е... - шёл дядя сзади, - из тебя работничек! Непривычка...
  Обогнал, отпер дверь. В коридорце, подхватывая за дужки, помог вёдрам на лавку. А щегольский синий чемодан опустился на косой пол из шатких несогнанных половиц. Тут же заложена была дверь засовом, как будто дядя ждал, что ворвутся.
  Были в коридорце низкий потолок, скудное окошко к воротам, две чуланных двери да две человеческих. Иннокентию стало тоскливо. Он никогда так не попадал. Он досадовал, что приехал, и подыскивал, как бы соврать, чтобы здесь не ночевать, к вечеру уехать.
  И дальше, в комнаты и между комнатами, все двери были косые, одни обложены войлоком, другие двустворчатые, со старинной фигурной строжкой. В дверях во всех надо было кланяться, да и мимо потолочных ламп голову обводить. В трёх небольших комнатках, все на улицу, воздух был нелёгкий, потому что вторые рамы окон навечно вставлены с ватой, стаканчиками и цветной бумагой, а открывались лишь форточки, но и в них шевелилась нарезанная газетная лапша: постоянное движение этих частых свисающих полосок пугало мух.
  В такой перекошенной придавленной старой постройке с малым светом и малым воздухом, где из мебели ни предмет не стоял ровно, в такой унылой бедности Иннокентий никогда не бывал, только в книгах читал. Не все стены были даже белены, иные окрашены темноватой краской по дереву, а "коврами" были старые пожелтевшие пропыленные газеты, во много слоев зачем-то навешенные повсюду: ими закрывались стёкла шкафов и ниша буфета, верхи окон, запечья. Иннокентий попал как в западню. Сегодня же уехать!
  А дядя, нисколько не стыдясь, но даже чуть ли не с гордостью водил его и показывал угодья: домашнюю выгребную уборную, летнюю и зимнюю, ручной умывальник, и как улавливается дождевая вода. Уж тем более не пропадали тут очистки овощей.
  Ещё какая придёт жена! И что за бельё у них на постелях, можно заранее вообразить!
  А с другой стороны это был родной мамин брат, он знал жизнь мамы с детства, это был вообще единственный кровный родственник Иннокентия - и сорваться сейчас же, значит не доузнать, не додумать даже о себе.
  Да самого-то дяди простота и правобокая усмешка располагали Иннокентия. С первых же слов что-то почувствовалось в нём больше, чем было в двух коротких письмах.
  В годы всеобщего недоверия и преданности кровное родство даёт уже ту первую надёжность, что этот человек не подослан, не приставлен, что путь его к тебе - естественный. Со светлыми разумниками не скажешь того, что с кровным родственником, хоть и тёмным.
  Дядя был не то, что худ, но - сух, только то и оставалось на его костях, безо чего никак нельзя. Однако такие-то и живут долго.
  - Тебе точно сколько ж лет, дядя?
  (Иннокентий и неточно не знал.) Дядя посмотрел пристально и ответил загадочно:
  - Я - ровесничек.
  И всё смотрел, не отрываясь.
  - Кому?
  - Са-мо-му.
  И смотрел.
  Иннокентий со свободою улыбнулся, это-то было для него пройденное: даже в годы восторгов кряду всем, Сам оскорблял его вкус дурным тоном, дурными речами, наглядной тупостью.
  И не встретив почтительного недоумения или благородного запрета, дядя посветлел, хмыкнул шутливо:
  - Согласись, нескромно мне первому умирать. Хочу на второе место потесниться.
  Засмеялись. Так первая искра открыто пробежала между ними. Дальше уже было легче.
  Одет дядя был ужасно: рубаха под пиджаком непоказуемая; у пиджака облохмачены, обшиты и снова обтёрты воротник, лацканы, обшлага; на брюках больше латок, чем главного материала, и цвета различались - просто серый, клетчатый и в полоску; ботинки столько раз чинены, наставлены и нашиты, что стали топталами колодника. Впрочем, дядя объяснил, что этот костюм - его рабочий, и дальше водяной колонки и хлебного магазина он так не выходит. Впрочем, и переодеться он не спешил.
  Не задерживаясь в комнатах, дядя повёл Иннокентия смотреть двор. Стояло очень тепло, безоблачно, безветренно.
  Двор был метров тридцать на десять, но зато весь целиком дядин. Плохонькие сарайчики да заборцы со щелями отделяли его от соседей, но - отделяли. В этом дворе было место и мощёной площадке, мощёной дорожке, резервуару дождевой, корытному месту, и дровяному, и летней печке, было место и саду. Дядя вёл и знакомил с каждым стволом и корнем, кого Иннокентий по одним листьям, уже без цветов и плодов, не узнал бы. Тут был куст китайской розы, куст жасмина, куст сирени, затем клумба с настурциями, маками и астрами. Были два раскидистых пышных куста чёрной смородины, и дядя жаловался, что в этом году они обильно цвели, а почти не уродили - из-за того, что в пору опыления ударили холода. Была одна вишня и одна яблоня, с ветвями, подпёртыми от тяжести колышками. Дикие травинки были всюду вырваны, а каким полагалось - те росли. Тут много было ползано на коленях и работано пальцами, чего Иннокентий и оценить не мог. Всё же он понял:
  - А тяжело тебе, дядя! Это сколько ж нагибаться, копать, таскать?
  - Этого я не боюсь, Иннокентий. Воду таскать, дрова колоть, в земле копаться, если в меру - нормальная человеческая жизнь. Скорей удушишься в этих пятиэтажных клетках в одной квартире с передовым классом.
  - С кем это?
  - С пролетариатом. - Ещё раз проверяюще примерился старик. - Кто домино как гвозди бьёт, радио не выключает от гимна до гимна. Пять часов пятьдесят минут остаётся спать. Бутылки бьют прохожим под ноги, мусор высыпают вон посреди улицы. Почему они - передовой класс, ты задумывался?
  - Да-а-а, - покачал Иннокентий. - Почему передовой - этого и я никогда не понимал.
  - Самый дикий! - сердился дядя. - Крестьяне с землёй, с природой общаются, оттуда нравственное берут. Интеллигенты - с высшей работой мысли. А эти - всю жизнь в мёртвых стенах мёртвыми станками мёртвые вещи делают - откуда им что придёт?
  Шли дальше, приседали, разглядывали.
  - Это - не тяжело. Здесь все работы мне - по совести. Помои выливаю - по совести. Пол скребу - по совести. Золу выгребать, печку топить - ничего дурного нет. Вот на службах - на службах так не поживёшь. Там надо гнуться, подличать. Я отовсюду отступал. Не говорю учителем - библиотекарем, и то не мог.
  - А что так трудно библиотекарем?
  - Пойди попробуй. Хорошие книги надо ругать, дурные хвалить. Незрелые мозги обманывать. А какую ты назовёшь работу по совести?
  Иннокентий просто не знал никаких вообще работ. Его единственная - была против.
  А дом этот - Раисы Тимофеевны, давно уже. И работает - только Раиса Тимофеевна, она медсестра. У неё взрослые дети, они отделились. Она дядю подобрала, когда ему было очень худо - и душевно, и телесно, и в нищете. Она его выходила, и он ей всегда благодарен. Она работает на двух ставках. Нисколько дяде не обидно готовить, мыть посуду и все женские домашние работы. Это - не тяжело.
  За кустами, у самого забора, как полагается настоящему саду, была врыта укромная скамья, дядя с племянником сели.
  Это не тяжело, вёл и вёл своё дядя, с упрямством яснорассудочной старости. Это - естественно, жить не на асфальте, а на клочке земли, доступном лопате, пусть весь клочок - три лопаты на две. Он уже десять лет так живёт, и рад, и лучшего жребия ему не надо. Какие б заборы ни хилые, ни щелястые - а это крепость, оборона. Снаружи входит только вредное - или радио, или повестка о налоге, или распоряжение о повинностях. Каждый чужой стук в дверь - всегда неприятность, с приятным ещё не приходили.
  Это не тяжело. Есть тяжелее гораздо.
  Что же?
  В своём перелатанном, в кепчёнке-блине, дядя с выдержкой и с последним ещё недовереньем косился на Иннокентия. Ни за два часа, ни за два года нельзя было доступиться до того с чужим. Но этот мальчик уже кое-что понимал, и свой был, и - вытяни, вытяни, мальчик!
  - Тяжелей всего, - завершил дядя с нагоревшим, накалённым чувством, - вывешивать флаг по праздникам. Домовладельцы должны вывешивать флаг. - (Дальше всё будет открыто или всё закрыто!) - Принудительная верность правительству, которое ты, может быть... не уважаешь.
  Вот тут и имей глаза! - безумец или мудрец заикается перед тобой в затёрханном истощённом обличьи. Когда он откормлен, в академической мантии и говорить не торопится - тогда все согласятся, что мудрец.
  Иннокентий не откинулся, не пустился возражать. Но всё же дядя вильнул за проверенную широкую спину:
  - Ты - Герцена сколько-нибудь читал? По-настоящему?
  - Да что-то... вообще... да.
  - Герцен спрашивает, - набросился дядя, наклонился со своим косым плечом (ещё в молодости позвоночник искривил над книгами), - где границы патриотизма? Почему любовь к родине надо распространять и на всякое её правительство? Пособлять ему и дальше губить народ?
  Просто и сильно. Иннокентий переспросил, повторил:
  - Почему любовь к родине надо распро...?
  Но это уже было у другого забора, там дядя оглядывался на щели, соседи могут подслушать.
  Хорошо они стали с дядей говорить, Иннокентий уже и в комнатах не задыхался, и не собирался уезжать. Странно, шли часы - и незаметно, и всё интересно. Дядя даже бегал живо - в кухню и назад, в кухню и назад. Вспоминали и маму, и старые карточки смотрели, и дядя дарил. Но он был намного старше мамы, и общей юности не было у них.
  Пришла с работы Раиса Тимофеевна, крутая женщина лет пятидесяти, неприветливо поздоровалась. Иннокентию передалось замешательство дяди, и он тоже ощутил странную робость, что она сейчас всё развалит им. За стол под тёмной клеёнкой сели не то обедать, не то ужинать. Непонятно, что б они тут ели, если б Иннокентий не привёз полчемодана с собой и ещё не отрядил бы дядю за водкой. Своих подрезали они помидоров только. Да картошку.
  Но щедрость родственника и редкостная еда вызвали радость в глазах Раисы Тимофеевны и избавили Иннокентия от ощущения вины - своих неприездов раньше, своего приезда теперь. Выпили по рюмочке, по другой. Раиса Тимофеевна стала высказывать обиду, как неправильно живёт её непутёвый: не только не может ужиться нигде в учреждении из-за своего плохого характера, но ладно бы, хоть бы дома спокойно сидел! Нет, его тянет последние двугривенные нести покупать какие-то газеты, а то "Новое время", а оно дорогое - и газеты ведь не для удовольствия, а бесится над ними, потом ночами сидит, строчит ответы на статьи, но и в редакции их не посылает, а через несколько дней даже и сжигает, потому что и хранить их немыслимо. Этим пустописательством у него полдня занято. Ещё ходит слушать заезжих лекторов по международному положению - и каждый раз страх, что домой не вернётся, что подымется и задаст вопрос. Но нет, не задаёт, ворочается цел.
  Дядя почти не возражал молодой жене, посмеивался виновато. Но и надежды на исправление не подавала его правобокая усмешка. Да Раиса Тимофеевна будто и жалилась не всерьёз, отчаялась давно. И двугривенных последних не лишала.
  Темноватый, с неукрашенными стенами, голый и скупой дом их стал уютней, когда закрыли ставни - успокоительное отделение от мира, потерянное нашим веком. Каждая ставня прижималась железной полосою, а от неё болт через прорезь просовывался в дом, и здесь его проушина заклинивалась костыльком. Не от воров это надобилось им, тут бы и через распахнутые окна нечем поживиться, но при запертых болтах размягчалась настороженность души. Да им бы нельзя иначе: тротуарная тропка шла у самых окон, и прохожие как в комнату входили всякий раз своим топотом, говором и руганью.
  Раиса Тимофеевна рано ушла спать, а дядя в средней комнате, тихо двигаясь и тихо говоря (слышал он тоже безущербно), открыл племяннику ещё одну свою тайну: эти жёлтые газеты, во много слоев навешенные будто от солнца или от пыли - это был способ некриминального хранения самых интересных старых сообщений. ("А почему вы именно эту газету храните, гражданин?" - "А я её не храню, какая попалась!") Нельзя было ставить пометок, но дядя на память знал, что в каждой искать. И удобной стороной они были повешены, чтобы каждый раз не разнимать пачку. Ставши на два стула рядом, дядя в очках, они над печкой прочли в газете 1940 года у Сталина: "Я знаю, как германский народ любит своего фюрера, поэтому я поднимаю тост за его здоровье!" А в газете 1924 года на окне Сталин защищал "верных ленинцев Каменева и Зиновьева" от обвинений в саботаже октябрьского переворота.
  Иннокентий увлёкся, втянулся в эту охоту, и даже при слабой сороковаттной лампочке они бы долго ещё лазали и шелестели, разбирая выблекшие полустёртые строчки, но по укорному кашлю жены за стеной дядя смешался и сказал:
  - Ещё завтра день будет, ты ж не уедешь? А сейчас тушить надо, нагорает много. И скажи, почему так дорого за электричество берут? Сколько ни строим электростанций - не дешевеет.
  Погасили. Но спать не хотелось. И в третьей маленькой комнатке, где Иннокентию было постлано, а дядя сел к нему на постель, они шёпотом ещё часа два проговорили с захваченностью влюблённых, которым не нужно освещения для воркотни.
  - Только обманом, только обманом! - настаивал дядя. В темноте его голос без дребезга ничем не выявлял старика. - Никакое правительство, ответственное за свои слова... "Мир народам, штык в землю!" - а через год уже "Губдезертир" ловил мужичков по лесам да расстреливал напоказ! Царь так не делал... "Рабочий контроль над производством" - а где ты хоть месяц видел рабочий контроль? Сразу всё зажал государственный центр. Да если б в семнадцатом году сказали, что будут нормы выработки и каждый год увеличиваться - кто б тогда за ними пошёл? "Конец тайной дипломатии, тайных назначений" - и сразу гриф "секретно" и "совсекретно". Да в какой стране, когда знал народ о правительстве меньше, чем у нас?
  В темноте особенно легко перепрыгивались десятилетия и предметы, и вот уже толковал дядя, что всю войну 41-го года во всех областных городах простояли крупные гарнизоны НКВД, не шевелимые на фронт. А царь всю гвардию перемолол, внутренних войск против революции не имел. А бестолковое Временное и вовсе никакими войсками не владело.
  И - ещё об этой последней, советско-германской. Как ты её понимаешь?
  Легко говорилось! Иннокентий как привычное свободно формулировал такое, до чего без диалога никогда не доходила надобность:
  - Я так понимаю: трагическая война. Мы родину отстояли - и мы её потеряли. Она окончательно стала вотчиной Усача.
  - Мы уложили, конечно, не семь миллионов! - торопился и дядя. - И для чего? Чтобы крепче затянуть на себе петлю. Самая несчастная война в русской истории...
  И опять - о Втором съезде советов: он был от трёхсот совдепов из девятисот, он не был полномочен и никак не мог утверждать Совнарком.
  - Да что ты говоришь?..
  Уже по два раза "спокойной ночи" сказали, и дядя спрашивал, оставить ли дверь открытой, душновато, - но тут про атомную бомбу почему-то всплыло, и он вернулся, шептал яро:
  - Ни за что сами не сделают!
  - Могут и сделать, - чмокал Иннокентий. - Я даже слышал, что на днях будет испытание первой бомбы.
  - Брехня! - уверенно говорил дядя. - Объявят, а - кто проверит?.. Такой промышленности у них нет, двадцать лет делать надо.
  Уходил и ещё возвращался:
  - Но если сделают - пропали мы, Инок. Никогда нам свободы не видать.
  Иннокентий лежал навзничь, глотал глазами густую темноту.
  - Да, это будет страшно... У них она не залежится... А без бомбы они на войну не смеют.
  - Но и никакая война - не выход, - возвращался дядя. - Война - гибель. Война страшна не продвижением войск, не пожарами, не бомбёжками - война прежде всего страшна тем, что отдаёт всё мыслящее в законную власть тупоумия... Да впрочем, у нас и без войны так. Ну, спи.
  Домашние дела не терпят небрежения: на завтра к своим чередным добавились обойденные сегодня. Утром, уходя на рынок, дядя снял две газетных пачки, и Иннокентий, уже зная, что вечером не почитаешь, спешил смотреть их при дневном свете. Высушенные пропыленные листы неприятно осязались, противный налёт оставался на подушечках пальцев. Сперва он их мыл, оттирал, потом перестал замечать налёт, как перестал замечать все недостатки дома, кривые полы, малый свет оконок и дядину обтрёпанность. Чем давнее год, тем дивнее было читать. Он уже знал, что и сегодня не уедет.
  Поздно к вечеру опять пообедали втроём, дядя пободрел, повеселел, вспоминал студенческие годы, философский факультет и весёлое шумное студенческое революционерство, когда не было места интереснее тюрьмы. А к партии он никогда не примкнул ни к какой, видя во всякой партийной программе насилие над волей человека и не признавая за партийными вождями пророческого превосходства над человечеством.
  Вперебой его воспоминаниям Раиса Тимофеевна рассказывала про свою больницу, про всеобщую огрызливую ожесточённую жизнь.
  Снова закрыли ставни и заложили болты. Теперь дядя открыл сундук в чулане и оттуда, при керосиновой лампе - сюда проводки не было, вынимал пронафталиненные тёплые вещи, и просто тряпьё. И, подняв лампу, показал племяннику своё сокровище на дне: крашеное гладкое дно устилала "Правда" второго дня октябрьского переворота. Шапка была: "Товарищи! Вы своею кровью обеспечили созыв в срок хозяина земли Русской - Учредительного Собрания!"
  - Ведь голосования ещё не было тогда, понимаешь? Ещё не знали, как мало их выберут.
  Снова долго, аккуратно укладывал сундук.
  На Учредительном Собрании скрестились судьбы родственников Иннокентия: отец его Артём был средь главных сухопутных матросов, разогнавших поганую учредилку, а дядя Авенир - манифестант в поддержку заветного Учредительного.
  Та манифестация, где шагал дядя, собиралась у Троицкого моста. Стоял мягкий пасмурный зимний день без ветра и снегопада, так что у многих раскрыты были груди из-под шуб. Очень много студентов, гимназистов, барышень. Почтовики, телеграфисты, чиновники. И просто отдельные разные люди, как дядя. Флаги - красные, флаги социалистов и революции, один-два кадетских бело-зелёных. А другая манифестация, от заводов Невской стороны - та вся социал-демократическая и тоже под красными флагами.
  Этот рассказ опять пришёлся на позднее вечернее время, снова в темноте, чтобы не раздражать Раису Тимофеевну. Дом был закрыт и тревожно тёмен, как все дома России в глухое потерянное время раздоров и убийств, когда прислушивались к уличным грозным шагам и выглядывали в щёлки ставен, если была луна.
  Но сейчас не было луны, и уличный фонарь неблизко, и ставенные доски сплочены - и такое месиво темноты внутри, что только через распахнутую дверь слабый боковой из коридора отсвет дворового незагороженного окна позволял отличить от ночи не контуры дядиной головы, а иногда лишь её движения. Не поддержанный блистаньем глаз, ни мукой лицевых складок, тем безвозрастней и убеждённей внедрялся дядин голос:
  - Мы шли невесело, молча, не пели песен. Мы понимали важность дня, но если хочешь даже и не понимали: что это будет единственный день единственного русского свободного парламента - на пятьсот лет назад, на сто лет вперёд. И кому ж этот парламент был нужен? - сколько нас изо всей России набралось? Тысяч пять... Стали по нас стрелять - из подворотен, с крыш, там уже и с тротуаров - и не в воздух стрелять, а прямо в открытые груди... С упавшим выходило двое-трое, остальные шли... От нас никто не отвечал, и револьвера ни у кого не было... До Таврического нас и не допустили, там густо было матросов и латышских стрелков. Латыши выправляли нашу судьбу, что с Латвией будет - они не догадывались... На Литейном красногвардейцы перегородили дорогу: "Расходитесь! На панель!" И стали пачками стрелять. Одно красное знамя красногвардейцы вырвали... ещё тебе о тех красногвардейцах бы рассказать... древко сломали, знамя топтали... Кто-то рассеялся, кто-то бежал назад. Так ещё в спину стреляли и убивали. Как легко этим красногвардейцам стрелялось - по мирным людям и в спину, ты подумай - ведь ещё никакой гражданской войны не было! А нравы - уже были готовы.
  Дядя подышал громко.
  - ...А теперь Девятое января - черно-красное в календаре. А о Пятом даже шептать нельзя.
  Ещё подышал.
  - И уже тогда этот подлый приём: демонстрацию нашу, мол, почему расстреливали? Потому что - калединская!.. Что в нас было калединского? Внутренний противник - это не всем понятно: ходит среди нас, говорит на нашем языке, требует какой-то свободы. Надо обязательно отделить его от нас, связать его с внешним врагом - и тогда легко, хорошо в него стрелять.
  И молчание в темноте - особенно ясное, нерассеянное.
  Скрипя старой сеткой, Иннокентий подтянулся выше, к спинке.
  - А в самом Таврическом?
  - Крещенская ночь? - Дядя дух перевёл. - Что в Таврическом? - охлос, толпа. Оглушу тебя трёхпалым свистом... Мат стоял громче и гуще ораторов. Прикладами грохали об пол, надо, не надо. Ведь - охрана! Кого - от чего?.. Матросики и солдатики, половина пьяных - в буфете блевали, на диванах спали, по фойе лузгали семячки... Нет, ты стань на место какого-нибудь депутата, интеллигента, и скажи - как с этими стервами быть? Ведь даже за плечо его потрогать нельзя, ведь даже мягко нельзя ему выговорить - это будет наглая контрреволюция! оскорбление святой охлократии! Да у них пулемётные ленты крест-накрест. Да у них на поясах гранаты и маузеры. В зале заседаний Учредительного они и среди публики сидят с винтовками и в проходах стоят с винтовками - и на ораторов наводят, целятся в виде упражнения. Там про какой-то демократический мир, про национализацию земли - а на него двадцать дул наведено, мушка совмещена с прорезью прицела, убьют - дорого не возьмут и извиняться не будут, выходи следующий!.. Вот это надо понять: оратору винтовкой в рот! - в этом их суть! Такими они Россию взяли, такими всегда были, такими и помрут! В чём другом, в этом - никогда не переменятся... А Свердлов рвёт звонок у старейшего депутата, отталкивает его, не даёт открыть. Из ложи правительства Ленин посмеивается, наслаждается, а нарком Карелин, левый эсер - так хохочет!! Ума ж не хватает, что дорого - начать, через полгода и ваших передушат... Ну, а дальше сам знаешь, в кино видел... Комиссар тупенко-дубенко-Дыбенко послал закрыть ненужное заседание. С пистолетами и в лентах поднимаются матросики к председателю...
  - И мой отец?!
  - И твой отец. Великий герой гражданской войны. И почти в те самые дни, когда мама... уступила ему... Они очень любили лакомиться нежными барышнями из хороших домов. В этом и видели они сласть революции.
  Иннокентий весь горел - лбом, ушами, щеками, шеей. Его обливал огонь как будто собственного участия в подлости.
  Дядя упёрся об его колено и - ближе, ближе - спросил:
  - А ты никогда не ощущал правоту этой истины: грехи родителей падают на детей?.. И от них надо отмываться?
  62. Два зятя
  
  Первая жена прокурора, покойница, прошедшая с мужем гражданскую войну, хорошо стрелявшая из пулемёта и жившая последними постановлениями партячейки, не только не была бы способна довести дом Макарыгина до его сегодняшнего изобилия, но не умри она при рождении Клары - трудно даже себе представить, как она бы приладилась к сложным изгибам времени.
  Напротив, Алевтина Никаноровна, нынешняя жена Макарыгина, восполнила прежнюю узость семьи, напоила соками прежнюю сухость. Алевтина Никаноровна не очень ясно представляла себе классовые схемы и мало в жизни просидела на кружках политучёб. Но зато она нерушимо знала, что не может процветать хорошая семья без хорошей кухни, без добротного обильного столового и постельного белья. А с укреплением жизни как важный внешний знак благосостояния должны войти в дом серебро, хрусталь и ковры. Большим талантом Алевтины Никаноровны было умение приобретать это всё недорого, никогда не упустить выгодных продаж - на закрытых торгах, в закрытых распределителях судебно-следственных работников, в комиссионных магазинах и на толкучках свеже-присоединённых областей. Она специально ездила во Львов и в Ригу, когда ещё нужны были для того пропуска, и после войны, когда там старухи-латышки охотно и почти за бесценок продавали тяжёлые скатерти и сервизы. Она очень успела в хрустале, научилась разбираться в нём - в глушёном, иоризованном, в золотом, медном и селеновом рубине, в кадмиевой зелени, в кобальтовой сини. Не теперешний хрусталь Главпосуды собирала она - перекособоченный, прошедший конвейер равнодушных рук, но хрусталь старинный, с искорками своего мастера, с особенностью своего создателя, - в двадцатые-тридцатые годы его много конфисковали по судебным приговорам и продавали среди своих.
  Так и сегодня отлично обставлен и обилен был стол, и с переменой блюд едва справлялись две прислуги-башкирки: одна своя, другая взятая на вечер от соседей. Обе башкирки были почти девочки, из одной и той же деревни и прошлым летом кончившие одну и ту же десятилетку в Чекмагуше. Напряжённые, разрумяненные от кухни лица девушек выражали серьёзность и старание. Они были довольны своею службой здесь и надеялись не к этой, но к следующей весне подзаработать и одеться так, чтобы выйти замуж в городе и не возвращаться в колхоз. Алевтина Никаноровна, статная, ещё не старая, следила за прислугою с одобрением.
  Особой заботой хозяйки было ещё то, что в последний час изменился план вечера: он затевался для молодёжи, а среди старших - просто семейный, потому что для сослуживцев Макарыгин уже дал банкет два дня назад. Поэтому приглашён был старый друг прокурора ещё по гражданской войне серб Душан Радович, бывший профессор давно упразднённого Института Красной Профессуры, и ещё допущена была приехавшая в Москву за покупками простоватая подруга юности хозяйки, жена инструктора райкома в Зареченском районе. Но внезапно вернулся с Дальнего Востока (с громкого процесса японских военных, готовивших бактериологическую войну) генерал-майор Словута, тоже прокурор, и очень важный человек по службе - и обязательно надо было его пригласить. Однако перед Словутой стыдно было теперь за этих полулегальных гостей - за этого почти уже и не приятеля, за эту почти уже и не подругу, Словута мог подумать, что у Макарыгиных принимают рвань. Это отравляло и осложняло вечер Алевтине Никаноровне. Свою несчастную из-за придурковатого мужа подругу она посадила от Словуты подальше и заставляла её тише говорить и не с такой видимой жадностью кушать; с другой стороны хозяйке приятно было, как та пробовала каждое блюдо, спрашивала рецепты, всем кряду восхищалась, и сервировкой, и гостями.
  Ради Словуты и стали так настойчиво звать Иннокентия и непременно в дипломатическом мундире, в золотом шитье, чтобы вместе с другим зятем, знаменитым писателем Николаем Галаховым, они составили бы выдающуюся компанию. Но к досаде тестя дипломат приехал с опозданием, когда уже и ужин кончился, когда молодёжь рассеялась танцевать.
  А всё же Иннокентий уступил, надел этот проклятый мундир. Он ехал потерянный, ему равно невозможно было и дома оставаться, ему невыносимо было везде. Но когда он вошёл с кислой физиономией в эту квартиру, полную людей, оживлённого гула, смеха, красок - он ощутил, что именно здесь его арест никак не возможен! - и к нему быстро вернулось не только нормальное, но ощущение особенной лёгкости. Он охотно выпил налитое ему, и охотно принимал в тарелку с одного блюда и с другого - сутки он почти не мог глотать, зато сейчас радостно восстал в нём голод.
  Его искреннее оживление освободило и тестя от досады и облегчило разговор на их почётном конце стола, где Макарыгин напряжённо маневрировал, чтобы Радович не выпалил какой-нибудь резкости, чтобы Словуте было всё время приятно и Галахову не скучно. Теперь, придерживая свой густой голос, он стал шутливо пенять Иннокентию, что тот не потешил его старости внучатами.
  - Ведь они что с женой? - жаловался он. - Подобралась парочка, баран да ярочка, - живут для себя, жируют и никаких забот. Устроились! Прожигатели жизни! Вы его спросите, ведь он, сукин сын, эпикуреец. А? Иннокентий, признайся - Эпикура исповедуешь?
  Невозможно было даже в шутку назвать члена всесоюзной коммунистической партии - младо-гегельянцем, нео-кантианцем, субъективистом, агностиком или, упаси боже, ревизионистом. Напротив, "эпикуреец" звучало так безобидно, что вовсе не мешало человеку быть правоверным марксистом.
  Тут и Радович, любовно знавший всякую подробность из жизни Основоположников, не преминул вставить:
  - Что ж, Эпикур - хороший человек, материалист. Сам Карл Маркс писал об Эпикуре диссертацию.
  На Радовиче был вытертый полувоенный френч, кожа лица - тёмный пергамент на колодке черепа. (Выходя же на улицу, он до последней поры надевал будённовский шлем, пока не стала задерживать милиция.) Иннокентий горячел и задорно оглядывал этих ничего не ведающих людей. Какой был смелый шаг - вмешаться в борьбу титанов! Любимцем богов он казался себе сейчас. И Макарыгин, и даже Словута, которые в другой момент могли вызвать у него презрение, сейчас были ему по-человечески милы, были участниками его безопасности.
  - Эпикура? - с посверкивающими глазами принял он вызов. - Исповедую, не отрекаюсь. Но я, вероятно, вас удивлю, если скажу, что "эпикуреец" принадлежит к числу слов, не понятых во всеобщем употреблении. Когда хотят сказать, что человек непомерно жаден к жизни, сластолюбив, похотлив и даже попросту свинья, говорят: "он - эпикуреец". Нет, подождите, я серьёзно! - не дал он возразить и возбуждённо покачивал пустой золотой фужер в тонких чутких пальцах. - А Эпикур как раз обратен нашему дружному представлению о нём. Он совсем не зовёт нас к оргиям. В числе трёх основных зол, мешающих человеческому счастью, Эпикур называет ненасытные желания! А? Он говорит: на самом деле человеку надо мало, и именно поэтому счастье его не зависит от судьбы! Он освобождает человека от страха перед ударами судьбы - и поэтому он великий оптимист, Эпикур!
  - Да что ты! - удивился Галахов и вынул кожаную записную книжечку с белым костяным карандашиком. Несмотря на свою шумную славу, Галахов держался простецки, мог подмигнуть, хлопнуть по плечу. Белые сединки уже живописно светились над его чуть смугловатым, несколько располневшим лицом.
  - Налей, налей ему! - сказал Словута Макарыгину, тыча в пустой фужер Иннокентия, - а то он нас заговорит.
  Тесть налил, и Иннокентий снова выпил с наслаждением. Ему и самому в этот момент философия Эпикура показалась достойной исповедания.
  Словута с нестарым отекшим лицом держался чуть свысока по отношению к Макарыгину (Словуте уже была подписана вторая генеральская звезда), но знакомством с Галаховым был крайне доволен и представлял, как сегодня же вечером, в том доме, куда ещё намеревался попасть, он запросто передаст, что час назад выпивал с Колькой Галаховым, и тот ему рассказывал... Но и Галахов тоже приехал недавно, тоже опоздал и как раз ничего не рассказывал, наверно придумывал новый роман? И Словута, убедясь, что ничего от знаменитости не почерпнёт, собрался уходить.
  Макарыгин уговаривал Словуту побыть ещё и обломал на том, что надо поклониться "табачному алтарю" - коллекции, содержимой в кабинете. Сам Макарыгин курил болгарский трубочный, доставаемый по знакомству, да вечерами пробивал себя сигарами. Но гостей любил поражать, поочерёдно угащивая каждым сортом.
  Дверь в кабинет была тут же, хозяин открыл её и приглашал Словуту и зятей. Однако, зятья отговорились от стариковской компании. Теперь особенно опасаясь, что Душан там ляпнет лишнее, Макарыгин в дверях кабинета, пропустив Словуту вперёд, погрозил Радовичу пальцем.
  Свояки остались на пустом конце стола вдвоём. Они были в том счастливом возрасте (Галахов на несколько лет постарше), когда их ещё принято было считать молодыми, но никто уже не тянул танцевать - и они могли отдаться наслаждению мужского разговора меж недопитых бутылок под отдалённую музыку. Галахов действительно на прошлой неделе задумал писать о заговоре империалистов и борьбе наших дипломатов за мир, причём писать в этот раз не роман, а пьесу - потому что так легче было обойти многие неизвестные ему детали обстановки и одежды. Сейчас ему было как нельзя кстати проинтервьюировать свояка, заодно ища в нём типические черты советского дипломата и вылавливая характерные подробности западной жизни, где должно было происходить всё действие пьесы, но где сам Галахов был лишь мельком, на одном из прогрессивных конгрессов. Галахов сознавал, что это не вполне хорошо - писать о жизни, которой не знаешь, но последние годы ему казалось, что заграничная жизнь, или седая история, или даже фантазия о лунных жителях легче поддадутся его перу, чем окружающая истинная жизнь, заминированная запретами на каждой тропинке.
  Прислуга шумела сменяемой к чаю посудой. Хозяйка поглядывала и, с уходом Словуты, уже не сдерживала голос подруги, досказывавшей ей, что и в Зареченском районе лечиться вполне можно, доктора хорошие, а партактивские дети с грудного возраста отделяются от обыкновенных, для них бесперебойно молоко и без отказу пенициллиновые уколы.
  Из соседней комнаты пела радиола, а из следующей - металлически бубнил телевизор.
  - Привилегия писателей - допрашивать, - кивал Иннокентий, сохраняя всё тот же удачливый блеск в глазах, с каким он защищал Эпикура. - Вроде следователей. Всё вопросы, вопросы, о преступлениях.
  - Мы ищем в человеке не преступления, а его достоинства, его светлые черты.
  - Тогда ваша работа противоположна работе совести. Так ты, значит, хочешь писать книгу о дипломатах? Галахов улыбнулся.
  - Хочешь-не хочешь - не решается, Инк, так просто, как в новогодних интервью. Но запастись заранее материалами... Не всякого дипломата расспросишь. Спасибо, что ты - родственник.
  - И твой выбор доказывает твою проницательность. Посторонний дипломат, во-первых, наврёт тебе с три короба. Ведь у нас есть, что скрывать. Они смотрели глаза в глаза.
  - Я понимаю. Но... этой стороны вашей деятельности... отражать не придётся, так что она меня...
  - Ага. Значит, тебя интересует главным образом - быт посольств, наш рабочий день, ну там, как проходят приёмы, вручение грамот...
  - Нет, глубже! И - как преломляются в душе советского дипломата...
  - А-а, как преломляются... Ну, уже всё! Я понял. И до конца вечера я тебе буду рассказывать. Только... объясни и ты мне сперва... Военную тему ты что же - бросил? исчерпал?
  - Исчерпать её - невозможно, - покачал головой Галахов.
  - Да, вообще с этой войной вам подвезло. Коллизии, трагедии - иначе откуда б вы их брали?
  Иннокентий смотрел весело.
  По лбу писателя прошла забота. Он вздохнул:
  - Военная тема - врезана в сердце моё.
  - Ну, ты же и создал в ней шедевры!
  - И, пожалуй, она для меня - вечная. Я и до смерти буду к ней возвращаться.
  - А может - не надо?
  - Надо! Потому что война поднимает в душе человека...
  - В душе? - я согласен! Но посмотри, во что вылилась ваша фронтовая и военная литература. Высшие идеи: как занимать боевые позиции, как вести огонь на уничтожение, "не забудем, не простим", приказ командира есть закон для подчинённых. Но это гораздо лучше изложено в военных уставах. Да, ещё вы показываете, как трудно беднягам полководцам водить рукой по карте.
  Галахов омрачился. Полководцы были его излюбленные военные образы.
  - Ты говоришь о моём последнем романе?
  - Да нет, Николай! Но неужели художественная литература должна повторять боевые уставы? или газеты? или лозунги? Например, Маяковский считал за честь взять газетную выдержку эпиграфом к стиху. То есть, он считал за честь не подняться выше газеты! Но зачем тогда и литература? Ведь писатель - это наставник других людей, ведь так понималось всегда?
  Свояки нечасто встречались, знали друг друга мало.
  Галахов осторожно ответил:
  - То, что ты говоришь, справедливо лишь для буржуазного режима.
  - Ну, конечно, конечно, - легко согласился Иннокентий. - У нас совсем другие законы... Но я не то хотел... - Он вертнул кистью руки. - Коля, ты поверь, - мне что-то симпатично в тебе... И поэтому я сейчас в особом настроении спросить тебя... по-свойски... Ты - задумывался?.. как ты сам понимаешь своё место в русской литературе? Вот тебя можно уже издать в шести томиках. Вот тебе тридцать семь лет, Пушкина в это время уже ухлопали. Тебе не грозит такая опасность. Но всё равно, от этого вопроса ты не уйдёшь - кто ты? Какими идеями ты обогатил наш измученный век?.. Сверх, конечно, тех неоспоримых, которые тебе даёт социалистический реализм. Вообще, скажи мне, Коля, - уже не зубоскально, уже со страданием спрашивал Иннокентий, - тебе не бывает стыдно за наше поколение?
  Переходящие складочки, как желвачки прошли по лбу Галахова, по щеке.
  - Ты... касаешься трудного места... - ответил он, глядя в скатерть.
  - Какой же из русских писателей не примерял к себе втайне пушкинского фрака?.. толстовской рубахи?.. - Два раза он повернул свой карандашик плашмя по скатерти и посмотрел на Иннокентия нескрывчивыми глазами. Ему тоже захотелось сейчас высказать, чего в литераторских компаниях невозможно было.
  - Когда я был пацаном, в начале пятилеток, мне казалось - я умру от счастья, если увижу свою фамилию, напечатанную над стихотворением. И, казалось, это уже и будет начало бессмертия... Но вот...
  Огибая и отодвигая пустые стулья, к ним шла Дотнара.
  - Ини! Коля! Вы меня не прогоните? У вас не очень умный разговор?
  Она совсем была здесь некстати.
  Она подходила - и вид её, самая неизбежность её в жизни Иннокентия - вдруг напомнили ему всю ужасную истину, что его ждёт, а этот званый вечер, и эти застольные перебросные шуточки - всё пустота. Сердце его сжалось. Горячей сухостью охватило горло.
  А Дотти стояла и ждала ответа, поигрывая свободными концами блузы-реглан. Через узкий меховой воротничок перепадали всё те же её свободные светлые локоны, за девять лет не переиначенные модными подражаниями - своё хорошее она умела сохранять. Она рдела вся, но может быть от вишнёвой блузы? И ещё чуть подёргивалась её верхняя губа - это оленье подёргивание, так знакомое и так любимое им, - когда слушала похвалу или когда знала, что нравится. Но почему сейчас?..
  Так долго она старалась подчёркивать свою независимость от него, особенность своих взглядов на жизнь. Что же переломилось в ней? - или предчувствие разлуки вошло в её сердце? - отчего такой покорной и ласковой она стала? И это оленье подёргивание губы...
  Иннокентий не мог бы ей простить, да не задумывался прощать долгой полосы непонимания, отчуждённости, измены. Он сознавал, что и не могла она перемениться враз. Но эта её покорность прошлась теплом по его сжатой душе, и он за руку притянул жену сесть рядом - движение, которого всю осень между ними не было, невозможно было совсем.
  И Дотти с чуткостью, гибкостью, послушностью сразу села рядом с мужем, прильнула к нему ровно настолько, чтоб это оставалось приличным, но всем бы было видно, как она любит мужа и как ей с ним хорошо. У Иннокентия мелькнуло, правда, что для будущего Дотти было бы лучше не показывать этой несуществующей близости. Однако, он мягко поглаживал её руку в вишнёвом рукаве.
  Белый костяной карандашик писателя лежал без дела.
  Облокотясь о стол, Галахов смотрел мимо супругов в большое окно, освещённое огнями Калужской заставы. Говорить откровенно о себе при бабах было невозможно. Да и без баб вряд ли.
  ... Но вот... его стали печатать целыми поэмами; сотни театров страны, перенимая у столичных, ставили его пьесы; девушки списывали и учили его стихи; во время войны центральные газеты охотно предоставляли ему страницы, он испробовал силы и в очерке, и в новелле, и в критической статье; наконец, вышел его роман. Он стал лауреат сталинской премии, и ещё раз лауреат, и ещё раз лауреат. И что же? Странно: слава была, а бессмертия не было.
  Он сам не заметил, когда, чем обременил и приземлил птицу своего бессмертия. Может быть, взмахи её только и были в тех немногих стихах, заучиваемых девушками. А его пьесы, его рассказы и его роман умерли у него на глазах ещё прежде, чем автор дожил до тридцати семи лет.
  Но почему обязательно гнаться за бессмертием? Большинство товарищей Галахова ни за каким бессмертием не гналось, считая важней своё сегодняшнее положение, при жизни. Шут с ним, с бессмертием, говорили они, не важней ли влиять на течение жизни сейчас? И они влияли. Их книги служили народу, издавались многонольными тиражами, фондами комплектования рассылались по всем библиотекам, ещё проводились специальные месячники проталкивания. Конечно, очень многой правды нельзя было написать. Но они утешали себя, что когда-нибудь обстоятельства изменятся, они непременно вернутся ещё раз к этим событиям, переосветят их истинно, переиздадут, исправят старые книги. А сейчас следовало писать хоть ту четвёртую, восьмую, шестнадцатую, ту, чёрт её подери, тридцать вторую часть правды, которую разрешалось, хоть о поцелуях и о природе - хоть что-нибудь лучше, чем ничего.
  Но угнетало Галахова, что всё трудней становилось писать каждую новую хорошую страницу. Он заставлял себя работать по расписанию, он боролся с зевотой, с ленивым мозгом, с отвлекающими мыслями, с прислушиванием, что пришёл, кажется, почтальон, пойти бы посмотреть газетки. Он следил, чтобы в кабинете было проветрено и восемнадцать градусов Цельсия, чтобы стол был чисто протёрт - иначе он никак не мог писать.
  Начиная новую большую вещь, он вспыхивал, клялся себе и друзьям, что теперь никому не уступит, что теперь-то напишет настоящую книгу. С увлечением садился он за первые страницы. Но очень скоро замечал, что пишет не один - что перед ним всплыл и все ясней маячит в воздухе образ того, для кого он пишет, чьими глазами он невольно перечитывает каждый только что написанный абзац. И этот Тот был не Читатель, брат, друг и сверстник читатель, не критик вообще - а почему-то всегда прославленный, главный критик Ермилов.
  Так и воображал себе Галахов Ермилова с расширенным подбородком, лежащим на груди, как он прочтёт эту новую вещь и разразится против него огромной (уже бывало) статьёй на целую полосу "Литературки". Назовёт он статью: "Из какой подворотни эти веяния?" или "Еще раз о некоторых модных тенденциях на нашем испытанном пути". Начнёт он её не прямо, начнёт с каких-нибудь самых святых слов Белинского или Некрасова, с которыми только злодей может не согласиться. И тут же осторожненько вывернет эти слова, перенесёт их совсем в другом смысле - и выяснится, что Белинский или Герцен горячо засвидетельствуют, что новая книга Галахова выявляет нам его как фигуру антиобщественную, антигуманную, с шаткой философской основой.
  И так абзац за абзацем стараясь угадать контраргументы Ермилова и приноровиться к ним, Галахов быстро ослабевал выписывать углы, и книга сама малодушно обкатывалась, ложилась податливыми кольцами. И, уже зайдя за половину, видел Галахов, что книгу ему подменили, опять она не получилась...
  - А черты нашего дипломата? - всё же досказал Иннокентий, но голосом потерянным и с кислой кривой улыбкой, когда вот-вот растечётся лицо. - Ты и сам можешь их себе хорошо представить. Высокая идейность. Высокая принципиальность. Беззаветная преданность нашему делу. Личная глубокая привязанность к товарищу Сталину. Неукоснительное следование инструкциям из Москвы. У некоторых сильное, у других - слабоватое знание иностранных языков. Ну, и еще - большая привязанность к телесным удовольствиям. Потому что, как говорят, жизнь даётся нам - один только раз...
  63. Зубр
  
  Радович был давнишний и коренной неудачник: уже в тридцатые годы лекции его отменялись, книги не печатались, и сверх всего ещё терзали его болезни: в грудной клетке он носил осколок колчаковского снаряда, пятнадцать лет у него тянулась язва двенадцатиперстной, да много лет он каждое утро делал себе мучительную процедуру промывания желудка через пищевод, без чего не мог есть и жить.
  Но знающая меру в своих щедротах и в своих преследованиях, судьба этими самыми неудачами и спасла Радовича: заметное лицо в коминтерновских кругах, он в самые критические годы уцелел из-за того, что не выползал из больниц. За болезнями же перехоронился он и в прошлом году, когда всех сербов, оставшихся в Союзе, или загоняли в антититовское движение или сажали в тюрьму.
  Понимая подозрительность своего положения, Радович сдерживался чрезвычайным усилием, не давал себе говорить, не давал вводить себя в фанатическое состояние спора, а пытался жить бледной жизнью инвалида.
  И сейчас он сдержался с помощью табачного столика. Такой столик - овальный, из чёрного дерева, стоял в кабинете особо с гильзами, машинкой для набивки гильз, набором трубок в штативе и перламутровой пепельницей. А около столика стоял табачный же шкафик из карельской берёзы с многочисленными выдвижными ящичками, в каждом из которых жил особый сорт папирос, сигарет, сигар, Табаков трубочных и даже нюхательных.
  Молча слушая теперь рассказ Словуты о подробностях подготовки бактериологической войны, об ужаснейших преступлениях японских офицеров против человечности, - Радович сладострастно разбирался и принюхивался к содержимому табачных ящиков, не решаясь, на чём остановиться. Курить ему было самоубийственно, курить ему категорически запрещалось всеми врачами, - но так как ему запрещалось ещё и пить, и есть (сегодня за ужином он тоже почти не ел) - то обоняние и вкус его были особенно изощрены к оттенкам табака. Жизнь без курения казалась ему бескрылой, он частенько кручивал газетные цыгарки из базарной махорки, которую предпочитал в своих стеснённых денежных обстоятельствах. В Стерлитамаке во время эвакуации он ходил к дедам на огороды, покупал лист, сам сушил и резал. В его холостом досуге работа над табаком способствовала размышлениям.
  Собственно, если бы Радович и встрял в разговор - он не сказал бы ничего ужасного, ибо и сам он думал недалеко от того, что государственно необходимо было думать. Однако, непримиримая к малейшим отливам больше, чем к противоположным цветам, сталинская партия тотчас бы срубила ему голову именно за то малое, в чём он отличался.
  Но благополучным образом он смолчал, и разговор перешёл от японцев к сравнительным качествам сигар, в которых Словута ничего не понимал и чуть не лишился дыхания от неосторожной затяжки. Затем к тому, что нагрузка у прокуроров с годами не только не уменьшается, но даже, при росте числа прокуроров, увеличивается.
  - А что говорит статистика преступлений? - спросил бесстрастно по виду Радович, закованный в броню своей пергаментной кожи.
  Статистика ничего не говорила: она была и нема, и невидима, и никто не знал, жива ли она ещё.
  Но Словута сказал:
  - Статистика говорит, что число преступлений у нас уменьшается.
  Он не читал самой статистики, но читал, как в журнале выражались о ней.
  И так же искренне добавил:
  - А всё-таки ещё порядочно. Наследие старого режима. Испорчен народ очень. Испорчен буржуазной идеологией.
  Три четверти шедших через суды выросли уже после семнадцатого года, но Словуте это не приходило в голову: он нигде этого не читал.
  Макарыгин тряхнул головой - его ли в этом убеждают!
  - Когда Владимир Ильич говорил нам, что культурная революция будет гораздо трудней Октябрьской - мы не могли себе представить! И вот теперь мы понимаем, как далеко он предвидел.
  У Макарыгина был тупой окат головы и оттопыренные уши.
  Курили, дружно наполняя кабинет дымом.
  Половину небольшого полированного письменного столика Макарыгина занимал крупный чернильный прибор с изображением, чуть не в полметра высотой, Спасской башни с часами и звездой. В двух массивных чернильницах (как бы вышках кремлёвской стены) было сухо: Макарыгину давно уже не приходилось что-нибудь дома писать, ибо на всё хватало служебного времени, а письма он писал авторучкой. В книжных рижских шкафах за стёклами стояли кодексы, своды законов, комплекты журнала "Советское государство и право" за много лет, Большая советская энциклопедия старая (ошибочная, с врагами народа), Большая советская энциклопедия новая (всё равно с врагами народа) и Малая энциклопедия (тоже ошибочная и тоже с врагами народа).
  Всего этого Макарыгин давно уже не открывал, так как, включая и ныне действующий, но уже безнадёжно отставший от жизни уголовный кодекс 1926 года, всё это было успешно заменено пачкою самых главных, в большинстве своём секретных инструкций, известных ему каждая по своему номеру - 083 или 005 дробь 2742. Инструкции эти, сосредоточившие в себе всю мудрость судопроизводства, подшиты были в одной небольшой папке, хранимой у него на работе. А здесь, в кабинете, книги держались не для чтения, а для почтения. Литература же, которую Макарыгин единственно читал - на ночь, а также в поездах и санаториях, укрывалась в непрозрачном шкафу и была детективная.
  Над столом прокурора висел большой портрет Сталина в форме генералиссимуса, а на этажерке стоял маленький бюст Ленина.
  Утробистый, выпирающий из своего мундира и переливающийся шеей через стоячий воротник, Словута осмотрел кабинет и одобрил:
  - Хорошо живёшь, Макарыгин!
  - Да где хорошо... Думаю в областные переводиться.
  - В областные? - прикинул Словута. Не мыслителя было у него лицо, сильное челюстью и жиром, но главное ухватывал он легко. - Да может и есть смысл.
  Смысл они понимали оба, а Радовичу знать не надо: областному прокурору кроме зарплаты дают пакеты, а в Главной Военной до этого надо высоко дослужиться.
  - А зять старший - лауреат трижды?
  - Трижды, - с гордостью отозвался прокурор.
  - А младший - советник не первого ранга?
  - Ещё пока второго.
  - Но боек, чёрт, до посла дослужит! А самую младшую за кого выдавать думаешь?
  - Да упрямая девка, Словута, уж выдавал её - не выдаётся.
  - Образованная? Инженера ищет? - Словута, когда смеялся, отпыхивался животом и всем корпусом. - На восемьсот рубликов? Уж ты её за чекиста, за чекиста выдавай, надёжное дело.
  Ещё б Макарыгин этого не знал! Он и свою-то жизнь считал неудачливой из-за того, что не пробился в чекисты. Последний замызганный оперуполномоченный в тёмной дыре имеет больше силы и получает зарплату побольше столичных видных прокуроров. Всю прокуратуру считают балаболкой, кормить её не за что. Это рана была, тайная рана Макарыгина, что ему не удалось в чекисты...
  - Ну, спасибо, Макарыгин, что не забыл, не держи меня больше, ждут. А ты, профессор, тоже бувай здоров, не болей.
  - Всего хорошего, товарищ генерал.
  Радович встал попрощаться, но Словута не протянул ему руки. Радович оскорблённым взглядом проводил круглую объёмную спину гостя, которого Макарыгин пошёл довести до машины. И, оставшись один с книгами, тотчас потянулся к ним. Проведя рукой вдоль полки, он после колебания вытянул один из томиков и уже нёс в кресло, да заметил на столе ещё книжечку в пестроватом черно-красном переплёте, прихватил и её.
  Но книга эта обожгла его неживые пергаментные руки. Это была только что изданная (и сразу в миллионе экземпляров) новинка: "Тито - главарь предателей" какого-то Рено де-Жувенеля. За последнюю дюжину лет попадали в руки Радовича тьмы и тьмы книг хамских, холопских, насквозь лживых, но, кажется, такой мерзотины он давно в руках не держал. Опытным взглядом старого книжника пробегая страницы новинки, он в две минуты выхватил себе - кому и зачем такая книга понадобилась, и что за гадина её автор, и сколько новой жёлчи поднимет она в душах людей против безвинной Югославии. И после фразы, оставшейся у него в глазах: "Нет нужды подробно останавливаться на мотивах, побудивших Ласло Райка сознаться; раз он признался - значит, был виноват", - Радович с гадливостью положил книгу на прежнее место.
  Конечно! Нет нужды подробно останавливаться на мотивах! Нет нужды подробно останавливаться, как следователи и палачи били Райка, морили голодом, бессонницей, а может быть, распростерши на полу, носком сапога отщемляли ему половые органы (в Стерлитамаке старый арестант Абрамсон, оказавшийся Радовичу с первых же слов тесно-близким, рассказывал ему о приёмчиках НКВД). Раз он признался - значит, был виноват!.. - summa summarum сталинского правосудия!
  Но слишком больным местом была Югославия, чтобы сейчас задевать её в разговоре с Петром. И когда тот вернулся, невольным любовным взглядом косясь на новый орденок рядом с потускневшими прежними, Душан затаённо сидел в кресле и читал том энциклопедии.
  - Не балуют прокуратуру орденами, - вздохнул Макарыгин, - к тридцатилетию выдавали, а так редко кому.
  Ему очень хотелось поговорить об орденах и почему сейчас получил именно он, но Радович согнулся вдвое и читал.
  Макарыгин вынул новую сигару и с размаху опустился на диван.
  - Ну, спасибо, Душан, ничего не ляпнул. Я боялся.
  - А что я мог ляпнуть? - удивился Радович.
  - Что ляпнуть! - обрезал сигару прокурор. - Мало ли что! У тебя всё куда-то выпирает. - Закурил. - Вон он про японцев рассказывал - у тебя губы дрожали.
  Радович распрямился:
  - Потому что гнусная полицейская провокация, за десять тысяч километров пованивает!
  - Да ты с ума сошёл, Душан! Ты - при мне не смей так! Как ты можешь о нашей партии...
  - Я не о партии! - отгородился Радович. - Я - о Словутах. А почему именно сейчас, в сорок девятом году, мы обнаружили японскую подготовку сорок третьего года? Ведь они у нас четыре года уже в плену. А колорадского жука нам сбрасывают американцы с самолётов? Всё так и есть?
  Оттопыренные уши Макарыгина покраснели:
  - А почему нет? А если что немного не так - значит, государственная политика требует.
  Пергаментный Радович нервно залистал свой том.
  Макарыгин молча курил. Зря он его приглашал, только позорился перед Словутой. Все эти старые дружбы - чепуха, лишь в воспоминаниях хороши. Человек не может проявить даже простой гостевой вежливости, вникнуть, чему хозяин рад, чем озабочен.
  Макарыгин курил. Пришли на ум неприятные ссоры с младшей дочерью. За последние месяцы если обедали втроём без гостей, то не отдых, не семейный уют получался за столом, а собачья свалка. А на днях забивала гвоздь в туфле и при этом пела какие-то бессмысленные слова, но мотив показался отцу слишком знакомым. Он заметил, стараясь спокойнее:
  - Для такой работы, Клара, можно другую песню выбрать. А "Слезами залит мир безбрежный" - с этой песней люди умирали, шли на каторгу.
  Она же из упрямства, или чёрт знает из чего, ощетинилась:
  - Подумаешь, благодетели! На каторгу шли! И теперь идут!
  Прокурор даже осел от наглости и неоправданности сравнения. То есть до такой степени потерять всякое понимание исторической перспективы. Едва сдерживаясь, чтобы только не ударить дочь, он вырвал у неё туфлю из рук и хлопнул об пол:
  - Да как ты можешь сравнивать! Партию рабочего класса и фашистское отребье?!..
  Твердолобая, хоть кулаком её в лоб, не заплачет!
  Так и стояла, одной ногой в туфле, а другой в чулке на паркете:
  - Брось ты, папа, декламировать! Какой ты рабочий класс? Ты два года когда-то был рабочим, а тридцать лет уже прокурором! Ты - рабочий, а в доме молотка нет! Бытие определяет сознание, сами нас научили.
  - Да общественное бытие, дура! И сознание - общественное!
  - Какое это - общественное? У одних хоромы, у других - сараи, у одних - автомобили, у других - ботинки дырявые, так какое из них общественное?
  Отцу не хватало воздуха от извечной невозможности доступно и кратко выразить глупым юным созданиям мудрость старшего поколения:
  - Ты вот глупа!.. Ты... ничего не понимаешь и не учишься!..
  - Ну, научи! Научи! На какие деньги ты живёшь? За что тебе тысячи платят, если ты ничего не создаёшь?
  И вот тут не нашёлся прокурор; очень ясно - а сразу не скажешь. Только крикнул:
  - А тебе в твоём институте тысячу восемьсот - за что?..
  - Душан, Душан, - размягчённо вздохнул Макарыгин. - Что мне с дочерью делать?
  Лицу Макарыгина большие отставленные уши были как крылья сфинксу. Странно выглядело на этом лице растерянное выражение.
  - Как это могло случиться, Душан? Когда мы гнали Колчака - могли мы думать, что такая будет нам благодарность от детей?.. Ведь если приходится им с трибуны в чём-нибудь поклясться перед партией, они, сукины дети, эту клятву такой скороговоркой бормочут, будто им стыдно.
  Он рассказал сцену с туфлей.
  - Как я правильно должен был ей ответить, а?
  Радович достал из кармана грязноватый кусок замши и протирал им стёкла очков. Когда-то всё это Макарыгин знал, но до чего же стал дремуч.
  - Надо было ответить?.. Накопленный труд. Образование, специальность - накопленный труд, за них платят больше. - Надел очки. И посмотрел на прокурора решительно: - Но вообще, девчёнка права! Нас об этом предупреждали.
  - Кто-о? - изумился прокурор.
  - Надо уметь учиться и у врагов! - Душан поднял руку с сухим перстом.
  - "Слезами залит мир безбрежный"? А ты получаешь многие тысячи? А уборщица двести пятьдесят рублей?
  Одна щека Макарыгина задёргалась отдельно. Зол стал Душан, из зависти, что у самого ничего нет.
  - Ты - обезумел в своей пещере! Ты утратил связь с реальной жизнью! Ты так и пропадёшь! Что же мне - идти завтра и просить, чтобы мне платили двести пятьдесят? А как я буду жить? Да меня выгонят как сумасшедшего! Ведь другие-то не откажутся!
  Душан показал рукой на бюст Ленина:
  - А как Ильич в гражданскую войну отказывался от сливочного масла? От белого хлеба? Его не считали сумасшедшим?
  Слеза послышалась в голосе Душана.
  Макарыгин защитился распяленной ладонью:
  - Тш-ш-ш! И ты поверил? Ленин без сливочного масла не сидел, не беспокойся. Вообще в Кремле уже тогда была неплохая столовая.
  Радович поднялся и отсиженною ногой хромнул к полочке, схватил рамку с фотографией молодой женщины в кожанке с маузером:
  - А Лена со Шляпниковым не была заодно, не помнишь? А рабочая оппозиция что говорила, не помнишь?
  - Поставь! - приказал побледневший Макарыгин. - Памяти её не шевели! Зубр! Зубр!
  - Нет, я не зубр! Я хочу ленинской чистоты! - Радович снизил голос.
  - У нас ничего не пишут. В Югославии - рабочий контроль на производстве. Там...
  Макарыгин неприязненно усмехнулся.
  - Конечно, ты - серб, сербу трудно быть объективным. Я понимаю и прощаю. Но...
  Но - дальше была грань. Радович погас, смолк, съёжился снова в маленького пергаментного человечка.
  - Договаривай, договаривай, зубр! - враждебно требовал Макарыгин. - Значит, полуфашистский режим в Югославии - это и есть социализм? А у нас значит - перерождение? Старые словечки! Мы их давно слышали, только уж на том свете те, кто их произносил. Тебе осталось ещё сказать, что в схватке с капиталистическим миром мы обречены на гибель. Да?
  - Нет! Нет! - убеждённый и озарённый лучами провидения, снова всплеснулся Радович. - Этому не бывать! Капиталистический мир разъедается несравненно худшими противоречиями! И, как гениально предсказывал Владимир Ильич, я твердо верю: мы скоро будем свидетелями вооружённого столкновения за рынки сбыта между Соединёнными Штатами и Англией!
  64. Первыми вступали в города
  
  А в большой комнате танцевали под радиолу, нового типа, как мебель. Пластинок у Макарыгиных был целый шкафик: и записи речей Отца и Друга с его растягиваниями, мычанием и акцентом (как во всех благонастроенных домах они тут были, но, как все нормальные люди, Макарыгины их никогда не слушали); и песни "О самом родном и любимом", о самолётах, которые "первым делом", а "девушки потом" (но слушать их здесь было бы так же неприлично, как в дворянских гостиных всерьёз рассказывать о библейских чудесах). Заводились же на радиоле сегодня пластинки импортные, не поступающие в общую продажу, не исполняемые по радио, и были среди них даже эмигрантские с Лещенкой.
  Мебель не давала простору сразу всем парам, и танцевали посменно. Среди молодёжи были кларины бывшие сокурсницы; и один сокурсник, который после института работал теперь на заглушке иностранных радиопередач; та девушка, родственница прокурора, из-за которой был тут Щагов; племянник прокурорши, лейтенант внутренней службы, которого за зелёный кант все звали пограничником (а была их рота расквартирована при Белорусском вокзале и поставляла наряды для проверки документов в поездах и на случай необходимых арестов в пути); и особенно выделялся государственный молодой человек уже с колодочкой ордена Ленина чуть небрежно, наискосок, без самого ордена, с приглаженными, уже редкими волосами.
  Этому молодому человеку было года двадцать четыре, но он старался себя вести по крайней мере на тридцать, очень сдержанно шевелил руками и с достоинством подбирал нижнюю губу. Это был один из ценимых референтов в секретариате президиума Верховного Совета, основная работа его была - предварительная подготовка текстов речей депутатов Верховного Совета на будущих сессиях. Эту работу молодой человек находил очень скучной, но положение много обещало. Даже заполучить его на этот вечер было удачей Алевтины Никаноровны, женить же на Кларе - недостижимая мечта.
  Для этого молодого человека единственно интересное на сегодняшнем вечере составляло присутствие Галахова и его жены. Во время танцев он уже третий раз приглашал Динэру, всю в импортном чёрном шёлке "лакэ", только алебастровые руки вырывались ниже локтя из этой лакированной блестящей как бы кожи. Испытывая лестность внимания такой знаменитой женщины, референт с повышенной значительностью ухаживал за ней, и также после танца старался оставаться с нею.
  А она увидела в углу дивана одинокого Саунькина-Голованова, не умевшего ни танцевать, ни свободно держаться где-нибудь кроме своей редакции и решительно направилась к этой квадратной голове поверх квадратного туловища. Референт скользил за нею.
  - Э-рик! - с весёлым вызовом подняла она алебастровую руку. - А почему я вас не видела на премьере "Девятьсот Девятнадцатого"?
  - Был вчера, - оживился Голованов. И с охотой подвинулся к боковинке прямоугольного дивана, хоть и без того сидел на краю.
  Села Динэра. Опустился референт.
  Да уклониться от спора с Динэрой было и невозможно, ещё хорошо, если она возражать давала. Это о ней ходила эпиграмма по литературной Москве:
  Мне потому приятно с вами помолчать, Что вымолвить вы слова не дадите.
  Динэра, не связанная никаким литературным постом и никакой партийной должностью, смело (но в рамках) нападала на драматургов, сценаристов и режиссёров, не щадя даже своего мужа. Смелость её суждений, сочетаясь со смелостью туалетов и смелостью всем известной биографии, очень к ней шла и приятно оживляла пресные суждения тех, чья мысль подчинена их литературной службе. Нападала она и на литературную критику вообще и на статьи Эрнста Голованова в частности, Голованов же с выдержкой не уставал разъяснять Динэре её анархические ошибки и мелкобуржуазные вывихи. Эту шутливую враждебность-близость с Динэрой он охотно длил ещё потому, что самого его литературная судьба зависела от Галахова.
  - Вспомните, - с налётом мечтательности откинулась Динэра, но спинка озеркаленного дивана очень уж была пряма и неудобна, - у того же Вишневского в "Оптимистической" этот хор из двух моряков - "не слишком ли много крови в трагедии?" - "не больше, чем у Шекспира" - ведь это же остро, какая выдумка! И вот опять идёшь на пьесу Вишневского, и ждёшь! А тут что же? Конечно, реалистическая вещь, впечатляющий образ Вождя, но и, но и... всё?
  - Как? - огорчился референт. - Вам мало? Я не помню, где ещё такой трогательный образ Иосифа Виссарионовича. Многие плакали в зале.
  - У меня у самой слезы стояли! - осадила его Динэра. - Я не об этом. И продолжала Голованову: - Но в пьесе почти нет имён! Участвуют: безличные три секретаря парторганизаций, семь командиров, четыре комиссара - протокол какой-то! И опять эти примелькавшиеся матросы-"братишки", кочующие от Белоцерковского к Лавренёву, от Лавренёва к Вишневскому, от Вишневского к Соболеву - Динэра так и качала головой от фамилии к фамилии с зажмуренными глазами, - заранее знаешь, кто хороший, кто плохой и чем кончится...
  - А почему это вам не нравится? - изумился Голованов. При деловом разговоре он очень оживлялся, в его лице появлялось нанюхивающее выражение, и он шёл по верному следу. - Зачем вам непременно внешняя ложная занимательность? А в жизни? Разве в жизни отцы наши сомневались, чем кончится гражданская война? Или мы разве сомневались, чем кончится Отечественная, даже когда враг был в московских пригородах?
  - Или драматург разве сомневается, как будет принята его пьеса? Объясните, Эрик, почему никогда не проваливаются наши премьеры? Этого страха - провала премьеры, почему нет над драматургами? Честное слово, я когда-нибудь не сдержусь, заложу два пальца в рот, да как засвищу!!
  Она мило показала, как это сделает, хотя ясно было, что свиста не получится.
  - Объясняю! - не только не смущался Голованов, но всё увереннее идя по следу. - Пьесы у нас никогда не проваливаются и не могут провалиться, потому что между драматургом и публикой наличествует единство как в плане художественном, так и в плане общего мироощущения...
  Это уже стало скучно. Референт поправил свой палево-голубой галстук один раз, другой раз - и поднялся от них. Одна из клариных сокурсниц, худощавенькая приятная девушка весь вечер откровенно не сводила с него глаз, и он решил теперь потанцевать с ней. Им достался тустеп. А после него одна из девочек-башкирок стала разносить мороженое. Референт отвёл девушку в углубление балконной двери, куда были задвинуты два кресла, усадил там, похвалил, как она танцует.
  Она готовно улыбалась ему и порывалась к чему-то.
  Государственный молодой человек не первый раз встречал женскую доступность, но ещё не успела она ему надоесть. Вот и этой девушке только надо назначить, когда и куда придти. Он оглядел её нервную шею, ещё не высокую грудь, и, пользуясь тем, что занавеси частью скрывали их от комнаты, благосклонно застиг её руку на колене.
  Девушка взволнованно заговорила:
  - Виталий Евгеньевич! Это такой счастливый случай - встретить вас здесь! Не сердитесь, что я осмеливаюсь нарушить ваш досуг. Но в приёмной Верховного Совета я никак не могла к вам попасть. - (Виталий снял свою руку с руки девушки.) - У вас в секретариате уже полгода находится лагерная актировка моего отца, он разбит в лагере параличом, и моё прошение о его помиловании. - (Виталий беззащитно откинулся в кресле и ложечкой сверлил шарик мороженого. Девушка же забыла о своём, неловко задела ложечку, та кувыркнулась, поставила пятно на её платьи и упала к балконной двери, где и осталась лежать.) - У него отнята вся правая сторона! Ещё удар - и он умрёт. Он - обречённый человек, зачем вам теперь его заключение?
  Губы референта перекривились.
  - Знаете, это... нетактично с вашей стороны - обращаться ко мне здесь. Наш служебный коммутатор - не секрет, позвоните, я назначу вам приём. Впрочем, отец ваш по какой статье? По пятьдесят восьмой?
  - Нет, нет, что вы! - с облегчением воскликнула девушка. - Неужели бы я посмела вас просить, если б он был политический? Он по закону от Седьмого Августа!
  - Всё равно и для седьмого августа актировка отменена.
  - Но ведь это ужасно! Он умрёт в лагере! Зачем держать в тюрьме обречённого на смерть?
  Референт посмотрел на девушку в полные глаза.
  - Если мы будем так рассуждать - что же тогда останется от законодательства? - Он усмехнулся. - Ведь он осуждён по суду! Вдумайтесь! Так что значит - "умрёт в лагере"? Кому-то надо умирать и в лагере. И если подошла пора умирать, так не всё ли равно, где умирать?
  Он встал с досадой и отошёл.
  За остеклённой балконной дверью сновала Калужская застава - фары, тормозные сигналы, красный, жёлтый и зелёный светофор под падающим, падающим снегом.
  Нетактичная девушка подняла ложечку, поставила чашку, тихо пересекла комнату, не замеченная Кларой, ни хозяйкой, прошла столовую, где собирался чай и торты, оделась в коридоре и ушла.
  А навстречу, пропустив помрачённую девушку, из столовой вышли Галахов, Иннокентий и Дотнара. Голованов, оживлённый Динэрою, с вернувшейся находчивостью остановил своего покровителя:
  - Николай Аркадьевич! Halt! Признайтесь! - в самой-рассамой глубине души ведь вы не писатель, а кто?.. - (Это было как повторение вопроса Иннокентия, и Галахов смутился.) - Солдат!
  - Конечно, солдат! - мужественно улыбнулся Галахов.
  И сощурился, как смотрят вдаль. Ни от каких дней писательской славы не осталось в его сердце столько гордости и, главное, такого ощущения чистоты, как ото дня, когда его чёрт понёс с нежалимою головой добираться до штаба полуотрезанного батальона - и попасть под артиллерийский шквал и под минный обстрел, и потом в блиндажике, растрясённом бомбёжкою, поздно вечером обедать из одного котелка вчетвером с батальонным штабом - и чувствовать себя с этими обгорелыми вояками на равной ноге.
  - Так разрешите вам представить моего фронтового друга капитана Щагова!
  Щагов стоял прямой, не унижая себя выражением неравного почтения. Он приятно выпил - столько, что подошвы уже не ощущали всей тяжести своего давления на пол. И как пол стал более податлив, так податливее, приёмистее стала ощущаться и вся тёплая светлая действительность, и это закоренелое богатство, изостланное и уставленное вокруг, в которое он с занывающими ранами, с сухотою желудка вошёл ещё пока разведчиком, но которое обещало стать и его будущим.
  Щагов уже стыдился своих скромных орденишек в этом обществе, где безусый пацан небрежно наискосок носил планку ордена Ленина. Напротив, знаменитый писатель при виде боевых орденов Щагова, медалей и двух нашивок ранений с размаху ударил рукой в рукопожатие:
  - Майор Галахов! - улыбнулся он. - Где воевали? Ну, сядем, расскажите.
  И они уселись на ковровой тахте, потеснив Иннокентия и Дотти. Хотели усадить тут же и Эрнста, но он сделал знак и исчез. Действительно, встреча фронтовиков не могла же произойти насухую! Щагов рассказал, что с Головановым они подружились в Польше в один сумасшедший денёк пятого сентября сорок четвёртого года, когда наши с ходу вырвались к Нареву и заскочили за Нарев, чуть не на брёвнах переправлялись, зная, что в первый день легко, а потом и зубами не возьмёшь. Пёрли нахально сквозь немцев в узком километровом коридорчике, а немцы лезли перекусить коридор, и с севера сунули триста танков, а с юга двести.
  Едва начались фронтовые воспоминания, Щагов потерял тот язык, на котором он ежедневно разговаривал в университете, Галахов же - язык редакций и секций, а тем более - тот взвешенный нарочитый авторский язык, которым пишутся книги. На вытертых и закруглённых этих языках не было возможности передать сочное дымное фронтовое бытие. И даже после десятого слова им очень вознадобились ругательства, не мыслимые здесь.
  Тут появился Голованов с тремя рюмками и бутылкой недопитого коньяка. Он пододвинул стул, чтобы видеть обоих, и в руках стал им разливать.
  - За солдатскую дружбу! - произнёс Галахов, щурясь.
  - За тех, кто не вернулся! - поднял Щагов.
  Выпили. Пустая бутылка пошла за тахту.
  Новое опьянение добавилось к старому. Голованов свернул рассказ в свою сторону: как в этот памятный день он, новоиспеченный военный корреспондент, за два месяца до того окончивший университет, впервые ехал на передовую, и как на попутном грузовичке (а грузовичок тот вёз Щагову противотанковые мины) проскочил под немецкими миномётами из Длугоседло в Кабат коридорчиком до того узким, что " северные" немцы жахали минами в расположение немцев " южных", и как раз в том же месте в тот же день один наш генерал возвращался из отпуска с семьёй на фронт - и на виллисе занёсся к немцам. Так и пропал.
  Иннокентий прислушивался и спросил об ощущении страха смерти. Разогнанный Голованов поспешил сказать, что в такие отчаянные минуты смерть не страшна, о ней забываешь. Щагов поднял бровь, поправил:
  - Смерть не страшна, пока тебя не трахнет. Я ничего не боялся, пока не испытал. Попал под хорошую бомбёжку - стал бояться бомбёжки, и только её. Контузило артналётом - стал бояться артналётов. А вообще; "не бойся пули, которая свистит", раз ты её слышишь - значит, она уже не в тебя. Той единственной пули, которая тебя убьёт - ты не услышишь. Выходит, что смерть как бы тебя не касается: ты есть - её нет, она придёт - тебя уже не будет.
  На радиоле завели "Вернись ко мне, малютка!"
  Для Галахова воспоминания Щагова и Голованова были безынтересны - и потому, что он не был свидетелем той операции, не знал Длугоседло и Кабата; и потому, что он был не из мелких корреспондентов, как Голованов, а из корреспондентов стратегических. Бои представлялись ему не вокруг одного изгнившего дощаного мостика или разбитой водокачки, но в широком обхвате, в генеральско-маршальском понимании их целесообразности.
  И Галахов сбил разговор:
  - Да. Война-война! Мы попадаем на неё нелепыми горожанами, а возвращаемся с бронзовыми сердцами... Эрик! А у вас на участке "песню фронтовых корреспондентов" пели?
  - Ну, как же!
  - Нэра! Нэра! - позвал Галахов. - Иди сюда!
  "Фронтовую корреспондентскую" - споём, помогай! Динэра подошла, тряхнула головой:
  - Извольте, друзья! Извольте! Я и сама фронтовичка!
  Радиолу выключили, и они запели втроём, недостаток музыкальности искупая искренностью:
  От Москвы до Бреста Нет на фронте места...
  Стягивались слушать их. Молодёжь с любопытством глазела на знаменитость, которую не каждый день увидишь.
  От ветров и водки Хрипли наши глотки, Но мы скажем тем, кто упрекнёт...
  Едва началась эта песня, Щагов, сохраняя всё ту же улыбку, внутренне охолодел, и ему стало стыдно перед теми, кого здесь, конечно, не было, кто глотали днепровскую волну ещё в Сорок Первом и грызли новгородскую хвойку в Сорок Втором. Эти сочинители мало знали тот фронт, который обратили теперь в святыню. Даже смелейшие из корреспондентов всё равно от строевиков отличались так же непереходимо, как пашущий землю граф от мужика-пахаря: они не были уставом и приказом связаны с боевым порядком, и потому никто не возбранял им и не поставил бы в измену испуг, спасение собственной жизни, бегство с плацдарма. Отсюда зияла пропасть между психологией строевика, чьи ноги вросли в землю передовой, которому не деться никуда, а может быть тут и погибнуть, - и корреспондента с крылышками, который через два дня поспеет на свою московскую квартиру. Да ещё: откуда у них столько водки, что даже хрипли глотки? Из пайка командарма? Солдату перед наступлением дают двести, сто пятьдесят...
  Там, где мы бывали, Нам танков не давали, Репортёр погибнет - не беда, И на "эмке" драной С кобурой нагана Первыми вступали в города!
  Это "первыми вступали в города" были - два-три анекдота, когда, плохо разбираясь в топографической карте, корреспонденты по хорошей дороге (по плохой "эмка" не шла) заскакивали в "ничей" город и, как ошпаренные, вырывались оттуда назад.
  А Иннокентий, со свешенною головою, слушал и понимал песню ещё по-своему. Войны он не знал совсем, но знал положение наших корреспондентов. Наш корреспондент совсем не был тем беднягою-репортёром, каким изображался в этом стихе. Он не терял работы, опоздав с сенсацией. Наш корреспондент, едва только показывал свою книжечку, уже был принимаем как важный начальник, как имеющий право давать установки. Он мог добыть сведения верные, а мог и неверные, мог сообщить их в газету вовремя или с опозданием, - карьера его зависела не от этого, а от правильного мировоззрения. Имея же правильное мировоззрение, корреспондент не имел большой нужды и лезть на такой плацдарм или в такое пекло: свою корреспонденцию он мог написать и в тылу.
  Дотти охватом кисти обмыкала руку мужа и тихо сидела рядом, не претендуя ни говорить, ни понимать умные вещи - самое приятное из её поведений. Она только хотела сидеть послушною женой, и чтобы видели все, как они живут хорошо.
  Не знала она, как скоро будут её трепать, как стращать - всё равно, возьмут ли Иннокентия тут, или он вырвется и останется там.
  Пока она заботилась только о себе, была груба, властна, стремилась сокрушить, навязать свои низкие суждения - Иннокентий думал: и хорошо, пусть пострадает, пусть образуется, ей полезно.
  Но вот вернулась мягкость её - и защемила к ней жалость. Недоумение.
  Да всё щемило, всё не мило, и с этого глупого вечера пора была уходить - если б дома не ждало ещё худшее.
  Из полутёмной комнаты, от маленького телевизора со сбивчивым искривлённым изображением, кой-как наладив его для желающих, Клара вышла в большую комнату и стала в дверях.
  Она изумилась, как хорошо, ладком сидят Иннокентий с Нарой, и ещё раз поняла, что неисследимы и некасаемы все тайны замужества.
  Этому вечеру, устроенному, по сути, для неё одной, она нисколько не оказалась рада, но ранена им, сбита. Она металась всех встретить и занять - а сама пустела. Ничто не было ей забавно, никто из гостей интересен. И новое платье из матово-зелёного креп-сатена с блестящими резными накладками на воротнике, груди и запястьях, может быть так же мало ей шло, как все прежние.
  Навязанное и принятое знакомство с этим квадратненьким критиком, без ласки, без нежности, не давало никакого ощущения подлинности, даже противоестественное что-то. Полчаса он букой просидел на диване, полчаса по-пустому проспорил с Динэрой, потом пил с фронтовиками, - у Клары не было порыва захватить его, увлечь, оттащить.
  А между тем пришла её последняя пора, и именно нынешняя, только сейчас. Наступило её предельное созревание, и если сейчас упустить, то дальше будет старее, хуже или ничего.
  И неужели это сегодня утром? - сегодня утром! и в той же самой Москве! - был такой захватывающий разговор, восторженный взгляд голубоглазого мальчика, душу переворачивающий поцелуй - и клятва ждать? Это сегодня - она три часа плела корзиночку на ёлку?..
  То не было на земле. То не было во плоти. То четверть века не могло овеществиться. То - приснилось.
  65. Поединок не по правилам
  
  На верхней койке, наедине то с круглым сводчатым потолком, как купол небес раскинувшимся над ним, то уткнувшись в разгорячённую подушку, которая была ему лоном клариного тела, Ростислав изнывал от счастья.
  Уже полдня прошло от поцелуя, стомившего его с ног, а ему всё ещё было жаль осквернить свои счастливые губы пустой речью или жадной едой.
  "Ведь вы не могли бы меня ожидать!" - сказал он ей.
  И она ответила:
  "Почему не могла бы? Могла бы..."
  - ... Такие допотопности, как ты, только на вере и держатся, - рвался почти под ним сочный молодой голос, но с пригашенной звонкостью, чтоб слышно не было далеко. - Именно на вере, да на какой вере - ложной! А науки у вас отроду не было!
  - Ну, знаешь, спор становится беспредметным. Если марксизм - не наука, что ж тогда наука? Откровения Иоанна Богослова? Или Хомяков о свойствах славянской души?
  - Да не нюхали вы настоящей науки! Вы - не зиждители! И поэтому совсем даже не знакомы с наукой! Предметы всех ваших рассуждений - призраки, а не вещи! А в истинной науке все положения с предельной строгостью выводятся из исходного!
  - Золотко? Ком-иль-фончик! Так так у нас и есть: всё экономическое учение выводится из товарной клетки. Вся философия - из трёх законов диалектики.
  - Вещное знание подтверждается умением применять выводы на деле!
  - Детка! Что я слышу? Критерий практики в гносеологии? Так ты стихийный, - Рубин вытянул крупные губы трубочкой и нарочно сюсюкал, - материалист! Хотя немного примитивный.
  - Вот ты всегда ускользаешь от честного мужского спора! Ты опять предпочитаешь забрасывать собеседника птичьими словами!
  - А ты опять не говоришь, а заклинаешь! Пифия!
  Марфинская пифия! Почему ты думаешь, что я горю желанием с тобой спорить? Мне это, может быть, так же скучно, как вдалбливать старику-песочнику, что Солнце не ходит вокруг Земли. Нехай себе дотрусывает, як знает!
  - Тебе не хочется со мной спорить потому, что ты не умеешь спорить! Вы все не умеете спорить, потому что избегаете инакомыслящих - а чтоб не нарушить стройности мировоззрения! Вы собираетесь все свои и выкобениваетесь друг перед другом в толковании отцов учения. Вы набираетесь мыслей друг от друга, они совпадают и раскачиваются до размеров... Да на воле - (глухо) - при наличии ЧК, кто с вами осмелится спорить? Когда же вы попадаете в тюрьму, вот сюда, - (звонко) - здесь вы встречаетесь с настоящими спорщиками! - и тут-то вы оказываетесь как рыба на песке! И вам остаётся только лаяться и ругаться.
  - По-моему, до сих пор ты облаял меня больше, чем я тебя.
  Сологдин и Рубин, как сворожённые своими вечными разногласиями, всё сидели у опустевшего имениннища. Абрамсон давно ушёл читать "Монте-Кристо"; Кондрашёв-Иванов - размышлять о величии Шекспира; Прянчиков убежал листать прошлогодний у кого-то "Огонёк"; Нержин отправился к дворнику Спиридону; Потапов, исполняя до конца обязанности хозяйки дома, помыл посуду, разнёс тумбочки и лёг, накрывшись подушкой от света и шума. Многие в комнате спали, другие тихо читали или переговаривались, и был тот час, когда уже сомневаешься - не пропустил ли дежурный выключить свет, заменив его на синий. А Сологдин и Рубин всё сидели на пустой постели Прянчикова в закутке у последней оставленной тумбочки.
  Однако тянуло к спору одного Сологдина: у него сегодня был день побед, они бурлили в нём, не улегались. Да и вообще по его расписанию всякий воскресный вечер отводился забавам. А какая забава могла быть распотешней, чем - срамить и загонять в тупик защитника царствующего скудоумия!
  Для Рубина же спор сегодня был тягостен, нелеп. Не завершённая только что работа была у него, а напротив - навалилась новая сверхтрудная задача, создание целой науки, за которую в одиночку приходилось приниматься завтра с утра, а для этого уже с вечера беречь бы силы. Ещё звали его два письма: одно от жены, другое от любовницы. Когда же было и ответить, как не сегодня! - жене дать важные советы о воспитании детей, любовнице - нежные заверения. А ещё звали Рубина монголо-финский, испано-арабский и другие словари, Чапек, Хемингуэй, Лоуренс. И ещё сверх: то за комическим спектаклем суда, то за мелкими подколками соседей, то за именинным обрядом целый вечер он не мог добраться до окончательной разработки одного важного проекта общегражданского значения.
  Но тюремные законы спора хватко держали его. Ни в одном споре Рубин не должен был быть побеждён, ибо представлял тут, на шарашке, передовую идеологию. И вот, как связанный, он вынужденно сидел с Сологдиным, чтобы втолковывать ему азбуку, доступную дошкольникам.
  Тише и мягче Сологдин увещевал:
  - Настоящий спор, говорю тебе из лагерного опыта, производится как поединок. По согласию выбираем посредника - хоть Глеба сейчас позовём. Берём лист бумаги, делим его отвесной чертой пополам. Наверху, через весь лист, пишем содержание спора. Затем, каждый на своей половине, предельно ясно и кратко, выражаем свою точку зрения на поставленный вопрос. Чтобы не было случайной ошибки в подборе слова - время на эту запись не ограничивается.
  - Ты из меня дурака делаешь, - полусонно возразил Рубин, опуская сморщенные веки. Лицо его над бородой выражало глубочайшую усталость. - Что ж мы, до утра будем спорить?
  - Напротив! - весело воскликнул Сологдин, блестя глазами. - В этом-то и замечательность подлинного мужского спора! Пустые словопрения и сотрясения воздуха могут тянуться неделями. А спор на бумаге иногда кончается в десять минут: сразу же становится очевидно, что противники или говорят о совершенно разных вещах или ни в чём не расходятся. Когда же выявляется смысл продолжать спор - начинают поочерёдно записывать доводы на своих половинках листа. Как в поединке: удар! - ответ! - выстрел! - выстрел! И вот: невозможность увиливать, отказываться от употреблённых выражений, подменять слова словами - приводит к тому, что в две-три записи явно проступает победа одного и поражение другого.
  - И время - не ограничивается?
  - Для о держания истины - нет!
  - А ещё на эспадронах мы драться не будем?
  Воспламенённое лицо Сологдина омрачилось:
  - Вот так я и знал. Ты первый наскакиваешь на меня...
  - По-моему, ты первый!..
  - ... даёшь мне всякие клички, у тебя их в сумке много: мракобес! попятник! - (он избегал иноземного непонятного слова "реакционер") - увенчанный прислужник - (значило: "дипломированный лакей") - поповщины! У вас набралось бранных слов больше, чем научных определений. Когда же я беру тебя за жабры и предлагаю честно спорить, - у тебя нет времени, нет охоты, ты устал! Однако, у вас нашлось время и охота перепотрошить целую страну!
  - Уже полмира! - вежливо поправил Рубин. - Для дела у нас всегда есть время и силы. А - болтать языком? О чём нам с тобой? Уже между нами всё сказано.
  - О чём? Предоставляю выбор тебе! - галантным широким жестом (род оружия! место дуэли!) ответил Сологдин.
  - Так я выбираю: ни о чём!
  - Это не по правилам!
  Рубин затеребил отструек чёрной бороды:
  - По каким таким правилам? Что ещё за правила? Что за инквизиция? Пойми ты: чтобы плодотворно спорить, надо же иметь хоть какую-то общую основу, в каких-то основных чертах всё же иметь согласие...
  - Вот, вот! я ж и говорю: чтоб оба признавали прибавочную стоимость и владычество рабочих! - (Так на Языке Предельной Ясности обозначалась "диктатура пролетариата".) - И спорили бы только о том, написал ли закорючку Маркс натощак или Энгельс после обеда.
  Нет, невозможно было избавиться от этого издевателя! Рубин вскипел:
  - Да пойми ты, пойми ты, что - глупо! Ты и я - о чём мы можем говорить? Ведь куда ни копни, за что ни возьмись - мы с тобой с разных планет. Ведь для тебя например дуэли и сейчас ещё лучший способ решения обид!
  - А попробуй доказать обратное! - откинулся Сологдин, сияя. - Если бы были дуэли - кто бы решился клеветать? Кто бы решился отталкивать слабых локтями?
  - Да твои ж драчуны! Лыцари!.. Для тебя вообще мрак Средних веков, тупое надменное рыцарство, крестовые походы - это зенит истории!
  - Это - вершина человеческого Духа! - выпрямляясь, подтвердил Сологдин и помавал над головою пальцем. - Это великолепное торжество духа над плотью! Это с мечом в руках неудержимое стремление к святыням!
  - И вьюки награбленного добра? Ты - докучный гидальго!
  - А ты - библейский фанатик!.. то есть, одержимец! - парировал Сологдин.
  - Ведь для тебя Белинский ли, Чернышевский ли, все наши лучшие просветители - недоучившиеся поповичи?!
  - Долгополые семинаристы! - ликуя, добавил Сологдин.
  - Ведь для тебя не говорю уже - наша, но даже Французская революция, через сто пятьдесят лет после неё - тупой бунт черни, наваждение дьявольских инстинктов, истребление нации - не так ли?
  - Разумеется!! И попробуй доказать обратное! Всё величие Франции кончается восемнадцатым веком! А что было после бунта? Пяток заблудившихся великих людей? Полное вырождение нации! Чехарда правительств на потеху всему миру! Бессилие! безволие! ничтожество!! прах!!!
  Сологдин демонически захохотал.
  - Дикарь! пещерный житель! - возмущался Рубин.
  - И никогда уже Франция не поднимется! Разве только с помощью римской церкви!
  - И вот ещё: для тебя Реформация - не естественное освобождение человеческого разума от церковных вериг, а...
  - Безумное ослепление! лютеранское сатанинство! Подрыв Европы! Самоуничтожение европейцев! Хуже двух мировых войн!
  - Ну вот... ну вот!.. Вот-вот!.. - вставлял Рубин.
  - Ты же - ископаемое! ихтиозавр! О чём нам с тобой спорить? Ты видишь сам, что запутался. Не лучше ли нам разойтись мирно?
  Сологдин заметил движение Рубина встать и уйти. Этого никак нельзя было допустить! - забава уходила, забава ещё не состоялась. Сологдин тут же обуздался и неузнаваемо помягчел:
  - Прости, Лёвушка, я погорячился. Конечно, час поздний, и я не настаиваю, чтоб мы брали из главных вопросов. Но давай проверим самый приём спора-поединка на каком-нибудь лёгком изящном предмете. Я дам тебе на выбор несколько титлов (это значило - тем). Хочешь спорить из словесности? Это - область твоя, не моя.
  - Да ну тебя...
  Как раз было время сейчас уйти, не подвергаясь бесславию. Рубин приподнялся, но Сологдин предупредительно шевельнулся:
  - Хорошо! Титл нравственный: о значении гордости в жизни человека!
  Рубин скучающе пожевал:
  - Неужели мы гимназистки?
  И - поднялся между кроватями.
  - Хорошо, такой титл... - схватил его за руку Сологдин.
  - Да пошёл ты... - отмахнулся Рубин, смеясь. - У тебя же всё в голове перевёрнуто! На всей Земле ты один остался, кто ещё не признаёт трёх законов диалектики. А из них вытекает - всё!
  Сологдин светлой розовой ладонью отвёл это обвинение:
  - Почему не признаю? Уже признаю.
  - Ка-ак? Ты - признал диалектику? - Рубин засюсюкал трубочкой: - Цыпочка! Дай я тебя поцелую! Признал?
  - Я не только её признал - я над ней думал! Я два месяца думал над ней по утрам! А ты - не думал!
  - Даже думал? Ты умнеешь с каждым днём! Но тогда о чём же нам спорить?
  - Как?! - возмутился Сологдин. - Опять не о чем? Нет общей основы - не о чем спорить, есть общая основа - не о чем спорить! Нет уж, теперь изволь спорить!
  - Да что за насилие? О чём спорить?
  Сологдин вслед за Рубиным тоже встал и размахивал руками:
  - Изволь! Я принимаю бой на самых невыгодных для меня условиях. Я буду бить вас оружием, вырванным из ваших же грязных лап! О том будем спорить, что вы сами трёх ваших законов не понимаете! Пляшете, как людоеды вокруг костра, а что такое огонь - не понимаете. Могу тебя на этих законах ловить и ловить!
  - Ну, поймай! - не мог не выкрикнуть Рубин, злясь на себя, но опять погрязая.
  - Пожалуйста. - Сологдин сел. - Присаживайся.
  Рубин остался на ногах.
  - Ну, с чего б нам полегче? - смаковал Сологдин. - Законы эти - указывают нам направление развития? Или нет?
  - Направление?
  - Да! Куда будет развиваться... э-э... - он поперхнулся - ...процесс?
  - Конечно.
  - И в чём ты это видишь? Где именно? - холодно допрашивал Сологдин.
  - Ну, в самих законах. Они отражают нам движение.
  Рубин тоже сел. Они стали говорить тихо, по-деловому.
  - Какой же именно закон даёт направление?
  - Ну, не первый, конечно... Второй. Пожалуй, третий.
  - У-гм. Третий - даёт? И как же его определить?
  - Что?
  - Направление, что! Рубин нахмурился:
  - Слушай, а зачем вообще эта схоластика?
  - Это - схоластика? Ты не знаком с точными науками. Если закон не даёт нам числовых соотношений, да мы ещё не знаем и направления развития - так мы вообще ни черта не знаем. Хорошо. Давай с другой стороны. Ты легко и часто повторяешь: "отрицание отрицания". Но что ты понимаешь под этими словами? Например, можешь ты ответить: отрицание отрицания - всегда бывает в ходе развития или не всегда?
  Рубин на мгновение задумался. Вопрос был неожидан, он не ставился так обычно. Но, как принято в спорах, не давая внешне понять заминки, поспешил ответить:
  - В основном - да... Большей частью.
  - Во-от!! - удовлетворённо взревел Сологдин. - У вас целый жаргон - "в основном", "большей частью"! Вы разработали тысячи таких словечек, чтоб не говорить прямо. Вам скажи "отрицание отрицания" - и в голове у вас отпечатано: зерно - из него стебель - из него десять зёрен. Оскомина! Надоело! Отвечай прямо: когда "отрицание отрицания" бывает, а когда - не бывает? Когда его нужно ожидать, а когда оно невозможно?
  У Рубина следа не осталось его вялости, он подсобрался сам и собирал свои уже разбредшиеся мысли на этот никому не нужный, но всё равно важный спор.
  - Ну, какое это имеет практическое значение - "когда бывает", "когда не бывает"?!
  - Нич-чего себе! Какое деловое значение имеет один из трёх основных законов, из которых вы всё выводите! Ну, как с вами разговаривать?!
  - Ты ставишь телегу впереди лошади! - возмутился Рубин.
  - Опять жаргон! жаргон! То есть, феня...
  - Телегу впереди лошади! - настаивал Рубин. - А мы, марксисты, считали бы позором выводить конкретный анализ явлений из готовых законов диалектики. И поэтому нам совсем не надо знать, "когда бывает", "когда не бывает"...
  - А я вот тебе сейчас отвечу! Но ты сразу скажешь, что ты это знал, что это понятно, само собой разумеется... Так слушай: если получение прежнего качества вещи возможно движением в обратном направлении, то отрицания отрицания не бывает! Например, если гайка туго завёрнута и надо её отвернуть - отворачивай. Тут обратный процесс, переход количества в качество, и никакого отрицания отрицания! Если же, двигаясь в обратном направлении, воспроизвести прежнее качество невозможно, то развитие может пройти через отрицание, но и то: если в нём допустимы повторения. То есть: необратимые изменения будут отрицаниями лишь там, где возможно отрицание самих отрицаний!
  - Иван - человек, не Иван - не человек, - пробормотал Рубин, - ты как на параллельных брусьях...
  - С гайкой. Если, заворачивая её, ты сорвал резьбу, то отворачивая, уже не вернёшь ей прежнего качества - целой резьбы. Воспроизвести это качество теперь можно только так: бросить гайку в переплав, потом прокатать шестигранный пруток, потом проточить и наконец нарезать новую гайку.
  - Слушай, Митяй, - миролюбиво остановил его Рубин, - ну нельзя же серьёзно излагать диалектику на гайке.
  - Почему нельзя? Чем гайка хуже зерна? Без гайки ни одна машина не держится. Так вот, каждое из перечисленных состояний необратимо, оно отрицает предыдущее, а новая гайка по отношению к старой, испорченной, явится отрицанием отрицания. Просто? - И он вскинул подстриженную французскую бородку.
  - Постой! - усмотрел Рубин. - В чём же ты меня опроверг? У тебя же самого и получилось, что третий закон даёт направление развития.
  С рукой у груди Сологдин поклонился:
  - Если бы тебе, Лёвчик, не была свойственна быстрота соображения, я бы вряд ли имел честь с тобой беседовать! Да, даёт! Но то, что закон даёт - надо научиться брать! Вы - умеете? Не молиться закону - а работать с ним? Вот ты вывел, что он направление даёт. Но ответим: всегда ли? В неживой природе? в живой? в обществе? А?
  - Ну, что ж, - раздумчиво сказал Рубин. - Может быть во всём этом и есть какое-то рациональное зерно. Но вообще-то - словоблудие-с, милостивый государь.
  - Словоблуды - вы! - с новой запальчивостью отсек дланью Сологдин.
  - Три закона! Три ваших закона! - он как мечом размахивал в толпе сарацин.
  - А вы ни одного не понимаете, хотя всё из них выводите!..
  - Да говорят тебе: не выводим!
  - Из законов - не выводите? - изумился Сологдин, остановился в рубке.
  - Нет!
  - Так что они у вас - пришей кобыле хвост? А откуда вы тогда взяли - в какую сторону будет развиваться общество?
  - Слу-шай! - Рубин стал вдалбливать нараспев. - Ты - дуба кусок или человек? Все вопросы решаются нами из конкретного анализа ма-те-ри-ала, разумеешь? Любой общественный вопрос - из анализа классовой обстановки.
  - Так что они вам? - разорялся Сологдин, не сообразуясь с тишиной комнаты, - три закона? - вообще не нужны?!
  - Почему, очень нужны, - оговорил Рубин.
  - А зачем?! Если из них ничего не выводится? Если даже и направления развития из них получать не надо, это словоблудие? Если требуется только как попугаю повторять "отрицание отрицания" - так на чёрта они нужны?..
  ... Потапов, который тщетно пытался укрыться под подушкой от их всё возрастающего шума, наконец сердито сорвал подушку с уха и приподнялся на постели:
  - Слушайте, друзья! Самим не спится - уважайте сон других, если уж... - и он показал пальцем вверх наискосок, где лежал Руська, - если не можете найти более подходящего места.
  И рассерженность Потапова, любящего размеренный распорядок, и устоявшаяся тишина всей полукруглой комнаты, которая стала им теперь особенно слышна, и окружение стукачами (впрочем, Рубин свои убеждения мог выкрикивать безбоязненно) - заставили бы очнуться всяких трезвых людей.
  Эти же двое очнулись лишь чуть-чуть. Их долгий - не первый и не десятый - спор только начинался. Они поняли, что нужно выйти из комнаты, но не могли уже ни смолкнуть, ни расцепиться. Они уходили, по дороге меча друг в друга словами, пока дверь коридора не поглотила их.
  И почти сразу после их ухода белый свет погас, зажёгся ночной синий.
  Руська Доронин, чьё ухо бодрствовало ближе всех к их спору, был, однако, далее всех от того, чтобы собирать на них "материал". Он слышал недосказанный намёк Потапова, понял его, хотя и не видел устремлённого пальца - и испытал прилив нерешимой обиды, вызываемой у нас упрёками людей, чьё мнение мы уважаем.
  Когда он затевал эту острую двойную игру с оперативниками, он всё предвидел, он провёл бдительность врагов, был теперь накануне зримого торжества со ста сорока семью рублями, - но он был беззащитен против подозрения друзей! Его одинокий замысел, именно из-за того, что был так необычен и таен, - предавался презрению и позору. Его удивляло, как эти зрелые, толковые, опытные люди не имели достаточной широты души, чтобы понять его, поверить, что он - не предатель.
  И, как всегда бывает, когда мы теряем расположение людей, - нам становится втройне дорог тот, кто продолжает нас любить.
  А если это - ещё и женщина?..
  Клара!.. Она поймёт! Он завтра же откроется ей в своей авантюре - и она поймёт.
  И безо всякой надежды, да и безо всякого желания уснуть, он извивался в своей распалённой постели, то вспоминая пытливые кларины глаза, то всё более уверенно нащупывая план побега под проволоку овражком до шоссе, а там сразу автобусом в центр города.
  А дальше там поможет Клара. В семимиллионной Москве человека найти трудней, чем во всём обнажённом Воркутинском крае. В Москве-то и убегать!..
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"