Рыбаченко Олег Павлович : другие произведения.

Убивал ли Сталин Кирова или это выдумка врагов советской власти? Как Сталин и Киров дружили?

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    А что можно об этом сказать? Реально где доказательства, что Киров был убит по приказу Сталина? Сталин впрочем этим убийством воспользовался и весьма круто!
< А ДЕВУШКИ БОСИКОМ КОГДА? ПОТОМ! dd>  "Хорошо, я поеду" - это было легко сказать вчера, когда они сидели в ресторане, играла музыка, нарядные женщины танцевали с элегантными мужчинами, это была новая, независимая жизнь. И сам Костя, и его предложение поехать в Крым были частью этой жизни, поэтому вчера прямо из ресторана Варя могла бы уехать с ним куда угодно. Но сегодня, здесь, в их коммунальной квартире, в их тусклой комнате все выглядело совсем по-другому, нереальным, неосуществимым, казалось игрой, пустым ресторанным трепом. В Викиной компании так треплются о поездках за границу, в Костиной - о поездках в Крым или на Кавказ.
  
  Да и кто он такой, этот Костя? Ресторанный бильярдист, игрок. Какими примитивными средствами обольщал: положил деньги в ее сумочку, заказывал дорогие блюда, редкие вина, гусарил, выпендривался... Сколько он перевидал таких девочек? Скольких заманивал поездками в Крым? Она на такой огонек не полетит! Ее, как дурочку, не охмурит какой-то бильярдист! Как она будет выглядеть, если после Крыма он бросит ее или оставит в Крыму, хорошо, если даст деньги на обратный билет, а то и не даст, добирайся, как хочешь, телеграфируй Нине, выручай, мол, сестричка, а Нину хватит удар, от такого у кого угодно может случиться разрыв сердца: вчера познакомились в ресторане, сегодня отправились в Крым. И почему надо ехать именно сегодня? Что за спешка?
  
  С Софьей Александровной, как и обещала, она переговорит. Если та даст ему комнату, они познакомятся ближе, тогда у них, может быть, и сложатся какие-то отношения.
  
  Вчера после ресторана Костя привез ее и Зою домой на такси, прощаясь, сказал:
  
  - Завтра не уходи из дома, жди моего звонка. В первой половине дня я позвоню.
  
  Уже двенадцать часов, и самое правильное сейчас уйти, скажем, к Софье Александровне или к Зое на работу. А если он позвонит вечером, сказать: "Я все утро ждала вашего звонка, вы не позвонили". Впрочем, позвонит ли он? Сам, наверно, забыл, что наболтал. Как он может так вдруг поехать в Крым? Бросить дела! Как достанет билеты? Командировочным по броне и тем едва дают, а простые смертные простаивают на вокзале неделями. Можно спокойно сидеть дома. Бегать унизительно. Обещала ждать звонка - подождет. Даже интересно - позвонит или не позвонит. Как будет выкручиваться?
  
  В половине первого Костя позвонил и сказал, что билеты у него на руках, поезд отходит в четыре, в три он за ней заедет, на каком этаже она живет, какой номер квартиры.
  
  Варя растерялась, как только услышала его голос, его мягкие, но повелительные интонации. Как и вчера, он говорил медленно, четко, чуть растягивая слова. Она тут же вспомнила его лицо, его странный, шальной и в то же время недоверчивый взгляд, который подолгу он не отводил от нее, его широту, лихость и одновременно наивность: удивлялся, что она живет на Арбате, был разочарован тем, что загадала не на то, на что он надеялся. Вспомнила и свою обиду на его друзей: пьют, едят за его счет, а его оставляют одного. Как сказал: "Может быть, рядом с тобой и я стану человеком". И тут же нахмурился, застыдившись такого признания.
  
  Как же можно обмануть его, нарушить слово? Зря обещала, но обещала! У нее не повернется язык сказать "нет".
  
  - Не надо за мной заходить, - ответила Варя, - я буду вас ждать в Никольском переулке, возле второго дома от угла.
  
  - Хорошо, только не задерживайся, а то на поезд опоздаем.
  
  В Никольский переулок Варя решила пройти проходными дворами - в воротах можно наскочить на Нинку.
  
  Чемодан не понадобился. Все, что у нее есть, на ней. А еще одно платье, сарафан, трусики и комбинацию, пару чулок, зубную щетку, мыло, расческу запихнула в портфель.
  
  И хорошо, что не понадобился чемодан - проходной двор оказался закрытым. Варя вспомнила, что на днях на Арбате закрыли все проходы на соседние дворы. Арбат стал режимной улицей, по ней иногда проезжает на дачу Сталин. Пришлось идти до Никольского обычным путем. К счастью, никого не встретила. А если бы и встретила, то что такого - идет со старым школьным портфелем.
  
  Нине она оставила записку: "Уехала с друзьями в Крым, вернусь через две недели, не скучай, Варя".
  
  Свернув в Никольский переулок, Варя увидела такси, а возле такси Костю в том же костюме, в каком он был вчера в "Савое".
  
  Они ехали в международном вагоне. Варя первый раз в жизни видела такой вагон. К тетке в город Козлов, теперь он называется Мичуринск, они с Ниной ездили в общем плацкартном. И ее знакомые тоже ездили в общих плацкартных. Она слыхала, что есть вагоны, разделенные на закрытые купе, в каждом купе четыре пассажира. Но о купе на двух, с отдельным умывальником не слыхала. И вот она едет в таком вагоне, в таком купе, все в бархате, в бронзе, даже дверные ручки бронзовые. В коридоре мягкая дорожка, на окнах бархатные занавесочки, на столе лампа под красивым абажуром. Проводник в форме разносит чай в массивных подстаканниках, вежливый, предупредительный, с Костей особенно.
  
  Как понимала Варя, в этом вагоне ехали важные, может быть, знаменитые люди: в соседнем купе военный с четырьмя ромбами в петличках - высший военный чин, через купе - пожилая красивая дама с мужем, наверняка актриса. Варе даже показалось, что она видела ее в каком-то фильме. И в других купе тоже ехали, может быть народные комиссары или заместители народных комиссаров, во френчах, бриджах, сапогах - стандартной одежде ответственных работников. Но и проводник, и разносчик вин и закусок, и официант, приходивший записывать тех, кто пойдет обедать в вагон-ресторан, а затем официант и буфетчик в вагоне-ресторане относились к Косте с особой предупредительностью. В его облике, манере поведения было нечто такое, что сразу заставило этих людей выделить Костю изо всех пассажиров.
  
  Варю вначале коробила его грубоватая фамильярность, всему обслуживающему персоналу он говорил "ты", но они угадывали в Косте своего парня и никто на него не обижался, смеялись его шуткам, с видимым удовольствием выполняли его требования. Старания официантов Костя принимал с благосклонной улыбкой, как подобает человеку, который находится на гребне успеха и понимает, что успех притягивает к нему людей. Но вел себя весело и дружелюбно.
  
  У Кости нет ни чинов, ни должностей, ни званий, но он в них и не нуждается. Независимый, рисковый, обаятельный, он добивается того, чего другие добиться не могли бы. Кто в июне, в разгар курортного сезона может достать билеты в Крым в день отхода поезда, да еще в международном вагоне, забронированном только для высших лиц? А Костя смог, хотя Варя допускала, что заплатил он за билеты вдвое или втрое дороже стоимости. Он широко оставлял чаевые, не брал сдачи, делился с людьми своей удачей.
  
  С Варей он держался так, будто они знакомы сто лет и ничего удивительного в том, что они вдвоем едут в отдельном купе. Ни о чем ее не расспрашивал, будто все уже знал о ней, и о себе ничего не рассказывал, будто и она все знает о нем. Рассказывал о местах, через которые они проезжали, чувствовалось, что видит их не первый раз. Не приставал. Ни разу не пытался обнять ее, поцеловать, как-то все начать. Только, когда они стояли в коридоре и смотрели в окно, положил руку ей на плечо, этот жест и эта поза были просты и естественны - стоят в коридоре молодые супруги и молодой муж держит руку на плече своей молоденькой жены. И в вагоне все к ним как к молодоженам и относились, улыбались и, как казалось Варе, даже любовались ими, а ею особенно. Варя видела, что Косте это приятно, ему льстит, что все любуются его женой.
  
  Только мучила мысль о том, что будет ночью. Костя, конечно, убежден, что, согласившись с ним ехать, она согласилась и на это. Мужчины вообще считают, что если пригласили девушку в театр, кино, на танцы, то уже имеют право на это, и обижаются, сердятся, когда им этого не разрешают. А он везет ее в Крым, они будут жить в одном номере гостиницы, он будет поить и кормить ее... Нет, такая сделка ее не устраивает, на такую сделку она не пойдет. Она не навязывалась, не напрашивалась, она едет в Крым ради него, он просил ее, она согласилась поехать, но ни на что другое согласия не давала. Ему приятно прогуляться по Крыму с молоденькой хорошенькой девчонкой, пожалуйста, она доставит ему такое удовольствие.
  
  За окном стало темнеть. Костя заглянул ей в глаза, улыбнулся.
  
  - Все в порядке, - взглядом ответила Варя, хотя с приближением вечера начинала все больше робеть.
  
  Другое дело, если бы она влюбилась, потеряла голову от любви. Но голову она не потеряла и неизвестно, потеряет ли. Ей, как и всем, импонирует Костина широта и лихость, но она привыкла к большей сдержанности. Костя не-вос-пи-тан, он из какого-то чужого мира. А она, пусть, и во дворе выросла, все же воспитана. И друзья ее воспитаны. Левочка, Ика, Рина, Воля-большой, Воля-маленький - все это интеллигентные ребята, а вот Костя, несмотря на то, что он у них главный, не интеллигентен. И тянутся все к нему потому, что у него есть то, чего нет у них - деньги, а он окружает себя этими ребятами потому, что в них есть то, чего нет у него, - интеллигентность. Конечно, он человек из народа, из провинции, это характер, натура, только так его и можно воспринимать. Но это не совсем ее устраивает.
  
  Устраивает его независимость. Но лично она может быть независимой, только сама зарабатывая себе на жизнь. Даже став его женой. Но хочет ли она стать его женой - этого она тоже не знает. О женитьбе у них вообще разговора не было. Тогда, значит, она станет его любовницей? Но любовники любят друг друга. Значит, содержанкой? Нет, быть содержанкой она не намерена.
  
  Но, что бы ни говорила себе Варя, она понимала шаткость своих доводов. То, что должно произойти, произойдет. Ломаться - значит, ломать комедию.
  
  19
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  В деревне Дворец они расстались с лодочником и его молчаливой женой. Нил Лаврентьевич побежал на почту, вернулся с приемщиком, вытащил из лодки мешки, хлопотал, спорил, на Сашу и Бориса не обращал внимания. Привез попутных ссыльных, приказали, вот и привез.
  
  - Может быть, зайдем в комендатуру? - предложил Борис.
  
  - Зачем?
  
  - Отправят в Кежму.
  
  - Без них доберемся. Предписание у нас на руках.
  
  - Могут быть неприятности, - поморщился Борис, - почему не явились, не отметились. Не надо по пустяками их раздражать.
  
  Саша не хотел идти в комендатуру. Лишняя встреча - лишнее унижение. Борис одержим желанием поскорее начать хлопоты, он думает только о Фриде. Услышав о том, что Дворец станет районом, хочет завязать здесь какие-то связи, знакомства, чтобы облегчить потом переезд Фриды к нему или его переезд к Фриде. Фантазер.
  
  - Завтра решим, - сказал Саша.
  
  - Ладно, - согласился Борис, - посидите с вещами, я поищу квартиру.
  
  Солнце уходило за тучи, дул хиус - холодный ветер с реки, трепал гибкий тальник на берегу. Саша накинул на плечи пальто, принес чемодан. Тоска сжимала сердце. Почему он не пошел в комендатуру? Квачадзе бы пошел, потребовал, и Борис хочет идти, хочет как-то устроить свои дела, это его право. А вот он не пошел и не пойдет. За неделю пути без охраны, по вольной реке, он ощутил относительную свободу. Неужели она кончилась? Здесь, на краю земли, это особенно дико и неестественно. Нет, он не пойдет. Иллюзия, самообман, пусть!
  
  Вернулся Борис, весело объявил:
  
  - Сейчас я вас познакомлю с обломком империи. Повар его величества! Кормил князя Юсупова и Григория Распутина. Поразительный экземпляр.
  
  В избе, куда он привел Сашу, на скамейке сидел тучный красноносый старик в стеганой телогрейке защитного цвета и стеганых брюках, заправленных в сапоги с разрезанными голенищами. Одутловатое, гладко выбритое лицо, ровный, как мох, бобрик седых волос выдавали в нем городского человека.
  
  - Знакомьтесь, - возбужденно говорил Борис. - Антон Семенович! Шеф-повар двора его императорского величества.
  
  - Тогда уж лейб-повар, - заметил Саша, с интересом разглядывая старика.
  
  Тот тоже внимательно из-под полуприкрытых век посмотрел на Сашу.
  
  - Антона Семеновича отзывает Москва, - продолжал Борис, - будет кормить послов и посланников. Котлеты "дэ-воляй", соус "провансаль". Знал я поваров в Москве. Конечно, с вашим масштабом не сравнить, но сохранились. В "Гранд-отеле!" Иван Кузьмич, знаете?
  
  - Не помню что-то, - ответил Антон Семенович равнодушно: не может помнить каждого Ивана Кузьмича, а вот каждый Иван Кузьмич должен знать его, Антона Семеновича.
  
  - Вполне приличный повар, - продолжал Борис, - конечно, когда есть из чего. Метр Альберт Карлович.
  
  - Знаю, - коротко проговорил Антон Семенович.
  
  - Квалифицированный, представительный, - Борис еще больше оживился оттого, что у них нашелся общий знакомый.
  
  - На чем представляться-то, - брюзгливо заметил Антон Семенович, - первое, второе, третье...
  
  - О чем и говорю, - подхватил Борис, - было бы из чего. И для кого. Когда бефстроганов - предел мечтаний...
  
  - И бефстроганов надо уметь сделать, - Антон Семенович оглянулся на хозяйку, она озабоченно готовила ужин.
  
  - Когда вы уезжаете? - спросил Борис.
  
  - Как отпустят.
  
  - У вас же освобождение на руках, вы говорите.
  
  - При комендатуре работаю, тоже есть хотят, вот и тянут.
  
  Хозяйка почистила рыбу, бросила на сковородку.
  
  Кивнув на печь, Борис сказал:
  
  - Представляю, как бы это у вас получилось.
  
  Антон Семенович величественно промолчал.
  
  - Вернемся в Москву, вы уж нас покормите, - засмеялся Борис.
  
  Антон Семенович покосился на него, потом с настырной требовательностью пьяницы сказал:
  
  - Если доставать, то сейчас.
  
  Получив от Бориса деньги, тяжело поднялся и вышел.
  
  - Алкоголик, - сказал Саша.
  
  - Нет, - возразил Борис, - соскучился по людям.
  
  Антон Семенович вернулся с бутылкой спирта.
  
  - Самое что надо. В смысле сердца.
  
  Пил он, почти не закусывая, и сразу опьянел. Шея побагровела, лицо стало злым, человек, норовящий выпить за твой счет и тебя же обругать. Борис этого не замечал и продолжал перечислять знакомых ему московских поваров и метрдотелей.
  
  - За что вы здесь? - спросил Саша.
  
  Антон Семенович поднял на Сашу тяжелые глаза, собираясь послать к чертовой матери своих случайных собутыльников, московских дурачков, которых он искренне презирал прежде всего за то, что так легко дают себя одурачить.
  
  Но натолкнулся не на деликатный взгляд московского дурачка, на него смотрела московская улица, насмешливая, все понимающая, умеющая дать отпор кому угодно.
  
  Отводя тяжелый взгляд и трудно дыша, Антон Семенович неохотно сказал:
  
  - В столовой работал в районе. Написал в меню "щи ленивые". Тут прокурор: "Почему ленивые"? Насмешка, выходит, над ударниками. Показываю поваренную книгу, тысяча девятьсот тридцатого года книга: "Щи ленивые". Ясно? Нет, врешь! Книгу тоже контрик написал.
  
  Из всего, с чем сталкивался здесь Саша, это было самое бессмысленное.
  
  - Слава богу, все кончилось, - сочувственно проговорил Борис, - все с вас снято, возвращаетесь домой.
  
  - Домой?! - Антон Семенович с ненавистью посмотрел на Бориса. - Где он, дом-то? В вашем Бердичеве?
  
  Так! Вот и урок Борису: не увлекайся каждой сомнительной личностью.
  
  - А ну, чеши отсюда, мать твою через семь гробов в мертвый глаз! - сказал Саша.
  
  - Нет! - Борис встал, подошел к двери, накинул крючок.
  
  - Вы чего, ребята - беспокойно забормотал Антон Семенович. - Я ведь в шутку.
  
  - Последний раз шутил, стерва, - усмехнулся Саша.
  
  Борис навалился на Антона Семеновича, прижал голову к столу.
  
  - Ребята, пустите, - хрипел Антон Семенович, выкатывая дрянные белесые глаза.
  
  - Не до конца его, Боря, на мою долю оставьте, - сказал Саша.
  
  Эта одутловатая морда с белыми глазами была ему ненавистна. Падаль! Задумал над ними измываться. Гад. Рванина! Товарищ по ссылке! Коллега!
  
  Отвратительная сцена, но их погрузили на дно жизни и с этими подонками иначе нельзя.
  
  - Извиняйся, гад!
  
  - Извиняюсь, - прохрипел Антон Семенович.
  
  - А теперь катись к трепаной матери!
  
  Борис вытолкал его за дверь, сбросил с крыльца, устало опустился на скамейку.
  
  - Вот вам и лейб-повар его императорского величества, - засмеялся Саша.
  
  - Среди таких людей должна жить Фрида, - сказал Борис.
  
  На следующий день они нашли попутную лодку. Кооператорщик согласился их взять, если они пойдут бечевой наравне с ним и лодочником. До Кежмы семьдесят километров, и, если ничто не помешает, они будут там через два дня. Это была удача.
  
  Они снесли свои вещи на берег к громадной, тяжело нагруженной лодке, которую им предстояло тащить. Возле нее хлопотал кооператорщик, толстомордый веселый парень в брезентовом плаще и бокарях - высоких, до паха сапогах, похожих на болотные, только из камуса - мягкого оленьего чулка.
  
  - Отправимся скоро? - спросил Борис.
  
  - Документы оформим и потянемся, - ответил кооператорщик.
  
  - Знаете, Саша, - снова начал Борис, отведя Сашу в сторону, - все же надо сходить в комендатуру. Скажем: нашли лодку, уже погрузились, вот только забежали отметиться. Иначе будут неприятности в Кежме. Этот сукин сын, повар его императорского величества, конечно, настучал, что мы здесь.
  
  - Дело ваше, - холодно ответил Саша, - можете идти, я не пойду. И не говорите, что я здесь. У меня предписание явиться в Кежму, и я явлюсь в Кежму.
  
  - Как знаете, - пожал плечами Борис, - я все же схожу.
  
  В нем бушевал бес деятельности. Одержимый мыслью о женитьбе на Фриде, он уже все подчинил этому, боялся совершить промах.
  
  Борис не вернулся ни через полчаса, ни через час. Кооператорщик ушел оформлять документы, вернулся, а Бориса все не было.
  
  - Сходи, поищи товарища, - сказал кооператорщик, - некогда, уйдем без него.
  
  Саша не знал, что делать. Нельзя оставлять Бориса, но идти в комендатуру он не хотел, да и поздно, спросят, почему не пришел сразу?
  
  - Подождем еще немного.
  
  Наконец появился Борис, молча вытащил из лодки чемодан.
  
  - В чем дело? - спросил Саша, догадываясь, что произошло.
  
  - Отправляют в Рожково, - ответил Борис. На нем лица не было.
  
  Рожково, крошечную деревеньку на левом берегу, они прошли вчера с Нилом Лаврентьевичем.
  
  - Как это, без райуполномоченного?
  
  - У них есть право самим назначать место жительства.
  
  - Плюньте на них и едем.
  
  - Они отобрали предписание.
  
  Голос Бориса дрожал.
  
  - Не горюйте, - сказал Саша, - приедете в Рожково, напишите в Кежму или в Канск, потребуйте перевода, ведь в Рожкове для вас нет работы. Я приеду в Кежму, тоже скажу уполномоченному.
  
  Борис махнул рукой.
  
  - Все пропало! Ах, дурак я, дурак!
  
  Саше было жаль Бориса, грустно с ним расставаться: хороший товарищ, веселый, неунывающий спутник. Они обнялись и расцеловались. На глазах у Бориса блестели слезы.
  
  Саша вошел в лодку. Лодочник оттолкнул ее от берега и, перевалившись через борт, влез сам. Некоторое время они шли на гребях - лодки и сети на берегу мешали идти бечевой. Саша видел скорбную фигуру Бориса. Он смотрел им вслед, потом поднял чемодан и начал подыматься по косогору.
  
  20
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Один на пустынной реке, Саша шел навстречу своему будущему. Хорошо ли, плохо ли, но все уже определились по местам, а он не знает, что его ждет, куда зашлют. Он никогда больше не увидит Володю, Ивашкина, ссыльных, которых встречал в деревнях, не увидит, наверно, Бориса, хотя и будет жить с ним в одном районе. Горечь коснулась его сердца, он потерял людей, с которыми прошел первые сотни километров своего пути.
  
  На корме сидел лодочник, неразговорчивый человек лет сорока с суровым фельдфебельским лицом. Саша и кооператорщик шли в лямке попеременно, а в шивере тащили лодку вдвоем.
  
  Кооператорщика звали Федей, демобилизовавшийся красноармеец, общительный парень, работает продавцом в Мозгове, деревне возле Кеншы, величает себя заведующим сельмагом, зачислен на какие-то курсы в Красноярске, зимой уедет учиться. Федя с комической важностью рассуждал о роли сельского продавца как проводника государственной линии в деревне. Новый тип сельского активиста, сообразительный, принимающий все на веру, с веселой готовностью, без сомнений и рассуждений, к тому же песенник и гармонист. То обстоятельство, что Саша - ссыльный, не играло для него никакой роли. Так, значит, устроено, есть ссыльные, всегда были, люди, как все. А служи сейчас Федя в комендантском взводе и прикажи ему расстрелять Сашу, он бы расстрелял. Опять же потому, что так устроен мир.
  
  Федя расспрашивал Сашу про Москву, на какой улице жил, хорошая ли улица, какие еще есть улицы, чем занимаются его родители, был ли он когда в Кремле, видел ли товарища Сталина и других руководителей и какие цены в магазинах. Всему удивлялся, всем восхищался, Москва была конечной целью его мечтаний. Сашей тоже восхищался - коренной москвич! Угощал его папиросами "Люкс", предназначенными для районного начальства.
  
  Иногда он пел "Позабыт-позаброшен", песню, занесенную ссыльными и популярную на Ангаре. Пел хорошо! "На мою, на могилку, знать, никто не придет, только ранней весною соловей пропоет. Пропоет и просвищет и опять улетит, одинокая могилка, как стояла, стоит".
  
  Федя не ходил на золотые прииски, такого обычая теперь нет. Зато перед армией служил два месяца в экспедиции профессора Кулика, искали тунгусский метеорит, только не нашли, ушел, видно, под землю. На том месте выступили озера, потом заболотились, заедает гнус, спасения нет, все бегут. И Федя бежал, тем более взяли на действительную. В армию тут стали брать с двадцать шестого года, и школа открылась в двадцать шестом году, до этого школ не было, из парней он один только и был грамотный, отец выучил, отец его на фактории работал, с тунгусами торговал.
  
  - Народ необразованный, дикой, - добродушно рассказывал Федя про тунгусов, - но, чтобы воровать, этого у них нет. Русских зовут Петрушка, Ивашка, Павлушка, Корнилка... "Мука мой давай", "Смотреть мало-мало надо", "Продай два булка"... Табак любят, пьют и курят и мужики и бабы, и одеваются, что мужик, что баба. Ребят, тех отличишь: у мальчиков одна косичка, у девочек - две. Бисер любят - и на доху нацепят, и на камасины.
  
  "Камус" по-тунгусски значит чулок с ноги оленя или лося, из него и делают сапоги - камасины. Слово это поразило Сашу сходством с индейским мокасины. Факт, подтверждающий, что тунгусы одного племени с североамериканскими индейцами.
  
  Приехать бы сюда с экспедицией, изучать местные диалекты или прийти с геологами, в этой земле неисчислимые богатства. А ему выпала ссылка в глухой деревне, без права выезда, три года коптить небо без пользы для себя, без пользы для других.
  
  Почему это обрушилось на него? Не виноват ли он сам? Расскажи про Криворучко, был бы на свободе теперь. А он не рассказал, посчитал безнравственным. А что такое нравственность? Ленин говорил: нравственно то, что в интересах пролетариата.
  
  Но пролетарии - люди и пролетарская мораль - человеческая мораль. А оставлять детей в снегу бесчеловечно и, следовательно, безнравственно. И за счет чужой жизни спасать собственную тоже безнравственно.
  
  Последняя ночевка в деревне Заимка, на острове с неожиданным названием Тургенев. Длина его двадцать два километра, в нижнем изголовье деревня Алешкино, в верхнем Заимка.
  
  Изба, куда привели Сашу, была большая, просторная с пристройками и вымощенным досками двором. Хозяйка - дородная, представительная старуха, в прошлом, видно, красавица, хозяин - скрюченный рыжеватый старичок, сыновья - жгучие брюнеты, горбоносые, густобровые, настоящие кавказцы, старший лет под сорок, младший лет тридцати, их жены и дети.
  
  - Сейчас отец Василий придет, - сказала хозяйка, - с ним и поужинаете.
  
  Пришел священник с русой бородкой, иконописным добрым лицом, в дождевике и сапогах, переоделся в домашнюю рясу. Хозяйка подала на стол вяленую рыбу, яишню и молоко. Отец Василий ел и расспрашивал Сашу, откуда он и куда следует, где родился и кто его родители. Сказал, что сам он тоже ссыльный. Но за что Сашу выслали, не спрашивал и о себе не рассказывал.
  
  После ужина они пошли в каморку, где стояла кровать отца Василия и маленький столик. Пахло чуть приторно, по-церковному.
  
  - Раздевайтесь, попарьте ноги, будет легче, - предложил отец Василий и принес котел горячей воды, таз, дал мыло и полотенце. Саша опустил ноги в горячую воду, ощутил мгновенную слабость и блаженное чувство освобождения от усталости.
  
  Отец Василий стоял, прислонившись к двери, смотрел на Сашу добрыми глазами. Теперь, когда Саша присмотрелся к нему, он выглядел совсем молодым, в первую минуту показался старше - из-за бородки, из-за рясы, из-за того, что был священником, а в Сашином представлении священник должен быть стариком. Ему казалось, что все священники с дореволюционных времен.
  
  - Можно баньку затопить, - сказал отец Василий, - только на берегу она, пойдете обратно - простудитесь, а у вас дорога.
  
  - И так замечательно, спасибо, - ответил Саша.
  
  - Здесь по-черному моются, - продолжал отец Василий, - у вас в Москве, наверное, ванна?
  
  - Да, есть ванна.
  
  - В моих местах, - сказал отец Василий, - тоже черные баньки, а то просто залезут в печь и моются. Здесь народ куда чистоплотнее.
  
  - Вы откуда? - спросил Саша.
  
  - Из Рязанской области, Кораблинского района, слыхали?
  
  - Рязанскую область знаю, а Кораблинский район - нет.
  
  - Наши места южные, - улыбаясь, рассказывал отец Василий, - яблочные. Здесь вы не увидите ни яблочка, ни груш, будете по ним тосковать. Брусника, черника, голубица - вот и вся ягода, ну, морошка еще, черная смородина, мелкая, лесная. А фруктов никаких.
  
  - Придется обойтись без фруктов, - сказал Саша, с наслаждением перебирая пальцами в горячей воде.
  
  - Вы их мыльцем, мыльцем, вот я вам намылю, - отец Василий взял мыло и мочалку.
  
  - Что вы, что вы, не надо, я сам! - испугался Саша.
  
  Но отец Василий уже обмакнул мочалку в воде, намылил ее, наклонился и начал тереть Сашину ногу.
  
  - Не надо! Что вы, в самом деле! - закричал Саша, пытаясь вырвать ноги и боясь в то же время расплескать воду.
  
  - Ничего, ничего, - ласковым голосом говорил отец Василий, растирая Сашину ногу, - вам неудобно, а мне удобно.
  
  - Нет, нет, спасибо! - Саша наконец отобрал у него мочалку.
  
  - Ну, мойте, - отец Василий вытер руки полотенцем.
  
  - Чем вы тут занимаетесь? - спросил Саша.
  
  - Работаю, хозяевам помогаю, кормят - спасибо. Народ хорошие, отзывчивый народ. Вы к ним с добром, и они вас вознаградят. Уведут, наверно, отсюда ссылку.
  
  - Почему?
  
  - Из-за колхоза. Личного хозяйства нет, заработать негде, а в колхоз ссыльных не принимают. Есть тут колхозы из спецпереселенцев, из раскулаченных, и туда не берут...
  
  - Странные сыновья у хозяев, похожи на черкесов.
  
  Отец Василий улыбнулся.
  
  - Согрешила хозяйка в молодости. Жил у них на квартире ссыльный кавказец, красавец, говорят. Ну и случился грех.
  
  - Не раз, видно, случился, - заметил Саша, - сыновей трое.
  
  - Он жил у них девять лет, - охотно объяснил отец Василий, - потом уехал. Дети остались. Хозяин их считает за своих, а они его за отца. Тут испокон веку ссылка, перемешался народ. Живут хорошо, ладно, вот и меня призрели. Веры у них особой нет, в этих местах веры настоящей никогда не было. Сибирь, а все же совесть требует своего.
  
  - Справляете службу?
  
  - Церковь закрыта... Так, поговоришь, утешишь.
  
  Саша вытер ноги, натянул носки.
  
  - Спать ложитесь, отдыхайте, - сказал отец Василий.
  
  - Таз вынесу, тогда лягу, - ответил Саша.
  
  - Я вынесу, - отец Василий поднял таз. - Вы не знаете куда.
  
  Потом вернулся с тряпкой, затер пол и вынес котел.
  
  Опять вернулся, разобрал постель.
  
  - Ложитесь!
  
  - Как? А вы?
  
  - Найду, где лечь, я у себя дома, ложитесь.
  
  - Ни за что! Я лягу на полу.
  
  - Пол холодный, простудитесь. А я люблю спать на печи.
  
  - Я тоже люблю спать на печке, - сказал Саша.
  
  - Хозяева уже легли, придется их беспокоить, - ответил отец Василий - а я лягу тихонечко, никто не услышит.
  
  Он мягко убеждал Сашу, но в его мягкости была твердость человека, которому ничто не помешает исполнить долг. Долг - отдавать другому то, что у тебя есть, а ничего, кроме таза с водой и узкой жесткой кровати, у него нет.
  
  Саша лег на кровать, почувствовал холодок простыни, давно он не спал на простыне, давно не укрывался теплым одеялом, потянулся, повернулся к стенке и заснул.
  
  В тюрьме сон его стал чуток, утренний шорох разбудил его. Это отец Василий встал с пола, где спал на дохе, покрывшись шубой.
  
  - Ну вот, - Саша уселся на кровати, - а сказали, ляжете на печке.
  
  - Сунулся я на печь, - весело ответил отец Василий, - а там уже все занято. Я и здесь неплохо устроился, выспался очень прекрасно.
  
  - Вы не должны уступать свою постель каждому проезжему, их много, вы один.
  
  - Где же много? - возразил отец Василий, причесываясь перед висевшим на стене карманным зеркальцем и завязывая косичку. - Три месяца вовсе не было. И в дорогу бывают не каждый день, и ставят их по домам в очередь. В год, может, один или два попадут на нашу квартиру. Я на этой кровати сплю каждую ночь, мне безразлично, а вам какой-никакой, а отдых. Спите, есть еще время.
  
  Он вышел. Саша повернулся на другой бок и заснул.
  
  И снова его разбудил отец Василий: вернулся, снял грязные сапоги, надел домашнюю рясу.
  
  - Вот теперь вставайте, умывайтесь, будем завтракать.
  
  На завтрак опять яишня, горячие шаньги и кирпичный чай. Все ушли на работу, только старуха хозяйка возилась у печи.
  
  - Сколько вам лет? - спросил отец Василий.
  
  - Двадцать два. А вам?
  
  - Мне? - улыбнулся отец Василий. - Мне двадцать семь.
  
  - И какой у вас срок?
  
  Отец Василий снова улыбнулся.
  
  - Срок небольшой - три года. Два уже прожил, остался год. Тянет в родные места, и уезжать жалко - привык.
  
  - И живите, - сказала хозяйка. - Куда вам ехать? Не дадут вам в России богу служить.
  
  - Богу всюду можно служить, - ответил отец Василий.
  
  Он повернулся к Саше.
  
  - Будет вам скучно первое время, потом привыкнете. Не падайте духом, не ожесточайтесь сердцем, за плохим всегда приходит хорошее. Помню, читал я Александра Дюма. Сказано там: невзгоды - это четки, нанизанные на нитку нашей судьбы, мудрец спокойно перебирает их. Светский писатель, сочинял авантюрные романы, а как мудро и хорошо выразился.
  
  В окно постучали, вызывая Сашу в дорогу.
  
  - Сколько я вам должен? - спросил он у хозяйки.
  
  - Ничего не должны, - махнула та рукой.
  
  Отец Василий тронул его за локоть.
  
  - Не обижайте ее.
  
  Он проводил Сашу, помог положить чемодан. Лодочник размотал бечеву, оттолкнул лодку и сел на кормовое весло. Федя перекинул лямку через плечо и, двигаясь вперед, тихонько натянул бечеву, озираясь на лодку и следя, как лодочник выводит ее. Убедясь, что лодка идет правильно, сказал:
  
  - Как в самую изголовь выйдем, перейдем на матеру.
  
  Саша протянул руку отцу Василию.
  
  - До свидания. Спасибо вам за все.
  
  Федя весело крикнул:
  
  - Тронулись!
  
  Наклоняясь и натягивая бечеву, Саша двинулся вперед.
  
  - Храни вас господь! - сказал отец Василий.
  
  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  1
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Местом ссылки Саше определили деревню Мозгову, в двенадцати километрах от Кежмы вверх по Ангаре.
  
  Квартира попалась хорошая. Большой достаточный дом, хозяйка - вдова, два взрослых сына и сожитель хозяйки - не ангарец, пришлый, из солдат. В свое время сыновья не позволили матери выйти за него замуж, не хотели совладельца в хозяйстве. Теперь хозяйство отошло в колхоз, но, когда солдат напивался, в нем просыпалась обида за старое, он бегал по деревне, красный, со взъерошенными седеющими волосами, грозился убить пасынков, они его ловили, запирали в чулане, пока не проспится.
  
  Младший сын, Василий, ладный паренек с чеканным лицом, переспал, наверно, со всеми девками в деревне - нравы тут свободные. Являлся домой под утро, а то и вовсе не являлся. Саша его почти не видел, а когда видел, Василий молча улыбался ему, был неразговорчив, но дружелюбен.
  
  Старший, Тимофей, девками не интересовался, вечерами улицей не ходил, ночевал только дома. Не спросясь, заходил в Сашину комнату, разглядывал Сашины вещи: это зачем, а это?... Смотрел недоверчиво, молчал. Его бесцеремонность коробила, но Саша терпеливо отвечал на все вопросы Тимофея. Народ! Великий, могучий, но еще темный, невежественный, перед которым Саша, как и всякий русский интеллигент, всегда испытывал чувство вины.
  
  Как-то Саша поехал с Тимофеем на остров на покос. Косить он не умел, но решил попробовать. Саша сидел в гребях, на веслах, Тимофей на корме, правил. На дне лодки лежали две косы, брусок для правки, маски от гнуса: грубая, из конского волоса - Тимофея и шелковая сетка - Сашина, купленная в Канске по совету Соловейчика. Рассматривая Сашину сетку, Тимофей сказал:
  
  - Все-то у вас, у городских, есть, а у нас, у крестьян, ничого нет, никого мы не видали, а ведь на нашей шее сидите.
  
  В примитивной форме Тимофей излагал теорию прибавочной стоимости: материальные ценности создает Тимофей, создают крестьяне, а Саша и такие, как Саша, ничего не производят.
  
  Так думал Саша, налегая изо всех сил на весла, чтобы не снесло их ниже острова - в протоке течение сильное.
  
  - Высылают вас на нашу голову, - продолжал Тимофей, - нашим потом и кровью живете.
  
  Саша не ответил. Что он мог ответить? Если бы Тимофей хотел разобраться... Он ни в чем не хочет разбираться. Перед ним сослатый, бесправный, можно поиздеваться.
  
  - Сжабел? Боишься? - усмехнулся Тимофей. - Шваркну тя косой, скину в реку-ту, пропадешь с чолком! И ничого мне не будет, убег, скажу, на матеру. Контры вы, троцкисты, кто за вас спросит? Едак!
  
  Саша подгреб к берегу, шагнул в воду, подтянул лодку, Тимофей не встал, не помог, сидел на корме, ухмылялся и, только когда Саша совсем вытянул лодку и бросил цепь, сошел на берег.
  
  - Что же ты меня не утопил? - спросил Саша.
  
  - Гадиться будешь, взаболь утоплю, - пригрозил Тимофей.
  
  - Зря не утопил.
  
  - Почему такое?
  
  - А потому, что убью тебя сейчас, - сказал Саша.
  
  Тимофей сделал шаг назад.
  
  - Но, но, не балуй!
  
  Пустынный остров на краю земли. Где-то в глубине его работают косари. Роится и гудит гнус, и больше ни звука на реке. Мира нет, человечества нет, есть только они двое, и вот наконец Авель воздаст Каину за грехи его, за все преступления его.
  
  Не спуская с Саши напряженного взгляда, Тимофей медленно отступал, потом повернулся и бросился к лодке, к косам. Саша настиг его, ткнул кулаком в спину, Тимофей упал в воду, поднялся, обернулся, Саша сильно ударил его в лицо, Тимофей опять упал и, расплескивая воду, пополз к берегу.
  
  Нет, он не убьет Тимофея, не будет погибать из-за дерьма. Тимофей не поднимался, лежал на берегу, со страхом смотрел на Сашу. Мерзкая харя!
  
  Тоска... Тоска...
  
  Саша пошел к лодке, выкинул косы, брусок, Тимофееву сетку, взялся за весла и погреб от берега к деревне.
  
  За ужином Саша объявил, что переезжает на другую квартиру.
  
  - Плохо тебе у нас? - спросил солдат. - Тимошку проучил, ладно сделал. Здряшный он, только бы грозить кому, такой пакостный, никакого от него никому пардону. А ты вон экой здрюк дюжой! Иди с Васькой, все девки его, уступит какую.
  
  - На него учителка заглядывает, - рассмеялся Василий.
  
  Тимофей молчал, ни на кого не смотрел.
  
  Дом хороший. Но жить под угрозой чьей-то мстительности противно, да и рискованно в его положении. Утром Саша перенес вещи на новую квартиру.
  
  В избе кроме кухни еще горенка, ее и сдали. Хозяева, старик со старухой, победнее прежних, но кормили сносно. В колхозе работали мало, весь день дома, меж собой не ссорились, старуха называла старика "мой кривенький", был он чуть кособок, мал ростом. В доме тихо: орудовала ухватом старуха у печи да тюкал топором старик во дворе, чинил что-то. В горнице пахло свежевымытыми полами, на черных от времени бревенчатых стенах висели портреты Ленина и Калинина и рядом вырезанные из "Нивы" фотографии царской семьи в открытой коляске.
  
  Иногда старик уходил на целый день, возвращался к вечеру, на вопрос, что делал в колхозе, отвечал:
  
  - А что заставят, то и делал.
  
  Колхоз здесь - понятие условное. Коллективизация началась позже, чем в других областях, а после статьи Сталина "Головокружение от успехов" колхозы распались начисто, собрали их заново тоже с опозданием года на полтора-два. Да и что тут коллективизировать? Короткий вегетационный период позволял выращивать хлеб в количестве едва достаточном для прокормления семьи. Но если этот хлеб отобрать, то везти его по санному пути за шестьсот километров или спускать по Ангаре через пороги и шивера нет никакой возможности. Скот? Коров у каждого до десяти, две тысячи голов на деревню, да лошадей около тысячи. Обобществили, загнали во дворы к выселенным кулакам, переморили более половины стада, зимы тут суровы. Вернули скот по дворам, но не как собственный, как колхозный, а куда молоко сдавать, кому? Маслобоен нет, молокозаводов нет. Возить в Кежму для начальства? Оно-то росло не в пример скоту, который убывал на глазах. Оставалось основное - охота. Именно отсюда, из Мозговы, шла главная тропа к тунгусам, на Ванараву. До коллективизации белку сдавали в "Заготпушнину", в кооперацию. А теперь сдавай через колхоз, а колхоз удерживает половину стоимости. Куда деваться? Охотники припрятывали шкурку, сбывали тунгусам, на факториях им платили полную цену.
  
  Года через два в центре спохватились - упала заготовка пушнины. А ведь валюта! Послали комиссию, судили-рядили и наконец решили: охотников отвлекает земледелие, в нем все зло - в земледелии, не товарное оно, никакой государству от него выгоды, один вред и убыток, а потому объявить район не земледельческим, специализироваться ему на пушнине, а хлеб доставлять из других земледельческих районов, как доставляют хлеб эвенкам.
  
  Теперь колхозники продавали шкурки тунгусам уже ради хлеба: свой сеять запретили, а привозного не доставили, забыли, однако. Перед начальством оправдывались тем, что белка, мол, ушла на север, добирайся до нее три недели, зимовья надо рубить на новом месте, а тунгус те зимовья рушит, чуть до стрельбы не доходит. На самом же деле еще никогда так не дружили с тунгусами, уже не только на хлеб меняли пушнину, больше на спирт. Для эвенков на факториях все есть. И пили вместе.
  
  Глухая сибирская деревня, дававшая государству до ста тысяч беличьих шкурок в год, гонявшая гурты в Иркутск, сама себя кормившая хлебом, молоком и рыбой, прекратила охоту, перестала сеять хлеб, уменьшила стадо в десять раз и вместе с другими приангарскими деревнями села на шею алтайскому мужику, которому самому есть нечего.
  
  И все же Ангара не испытала голода начала тридцатых годов. Выручили дальность, заброшенность, вековой уклад натурального, по существу, хозяйства. Кормила река - рыбу шапкой черпай: хариус, таймень, красная рыба, поднимавшаяся сюда на нерест; кормил лес ягодами и грибами; кормил скот, который хотя и считался колхозным, а все равно стоял на своем дворе, ферма уже третий год строилась; кормила домашняя птица, и свинья с поросенком, и барашки для настрига шерсти - тоже не обобществленные. Главное, нет плана сдачи, заготовок нет, кроме пушнины, да и по той план год от года уменьшали, пока не объявили район не только не земледельческим, но и не зверодобывающим. Назначили район товарно-молочным, обязали поставлять ежедневно свежее молоко районному начальству, которого кежемский колхоз уже не прокармливал. Мозгова поставляла молоко аккуратно, это было нетрудно, от двух тысяч коров осталось двести - погрузили на телегу десять бидонов молока, да и отправили.
  
  Саша застал деревню еще не совсем оскудевшей. Деньги ценились: за квартиру с питанием платил он хозяевам двадцать рублей, иногда приносил туесок сметаны - чинил общественный сепаратор.
  
  Сепаратор шведский, конца прошлого века, так называемый лавалевский "альфа-С", с тарелочками, очень сложный в разборке и чистке. С сепаратором Саша познакомился года три назад на институтской производственной практике. Автоколонну послали в деревню на уборочную. От раскулаченного остался сепаратор, никто с ним обращаться не умел, Механик из автоколонны разобрал сепаратор, почистил, собрал. То же из любопытства проделал тогда и Саша, и вот теперь пригодилось. Аппарат был старый, резьба на оси сносилась, гайка едва держалась, нарезать новую резьбу было нечем.
  
  - Передайте вашему председателю, - говорил Саша, - пусть свозит сепаратор в Кежму, там нарежут новую резьбу, а так совсем развалится.
  
  Но или колхозницы не передавали этого председателю, либо тому было недосуг возиться с сепаратором.
  
  Сепаратор - клуб замужних женщин. Сходить на сепаратор значило хоть на часок уйти из дома, поболтать, пока дойдет очередь - короткий просвет в отчаянной доле. На женщине тут все: поле, огород, река, скот, дом. Истинный ангарец - охотник, бродяга, работу презирал, особенно домашность . Соловейчик был прав: в двадцать лет женщина здесь рабочая лошадь, в сорок - старуха. Истинный ее век от тринадцати до шестнадцати, до замужества. И, хотя девушка несла и колхозную и домашнюю работу наравне со взрослыми, вечером у нее была улица . Впереди в два ряда шли девушки - пели, за ними, тоже в два ряда, парни с гармонистом. Доходили до околицы, возвращались, снова шли, и так, пока не стемнеет, тогда расходились парами по гумнам и сеновалам. Если чем муж и попрекал жену, то именно тем, что оказалась целой . Значит, и в девках никому не понадобилась.
  
  Против ожидания инцидент с Тимофеем укрепил Сашин престиж в деревне: сослатый не побоялся отодрать местного. Им, сослатым, еще с царских времен не давали потачки - за воровство, пьянство, драку расправлялись всей деревней, виноватого не найдешь. Верно, то были уголовники, политика не дралась. А этот, сослатый, рассказывал кооператорщик Федя, из самой Москвы и никого не боится, потому что приемы знат - незнакомые слова Федя употреблял для придания большого веса собственной образованности.
  
  Благодаря Феде Саша и попал в Мозгову.
  
  В отличие от богучанского уполномоченного НКВД, сонного, ленивого, кежемский уполномоченный Алферов был подвижен, болезненно тощ, на Сашу смотрел испытующе, отрывисто спросил:
  
  - На чем прибыли?
  
  - С кооператорщиком из Мозговы.
  
  - Уехал он?
  
  - Нет.
  
  - С ним и отправляйтесь в Мозгову, - решил Алферов, рассудив, видимо, что так меньше хлопот - человек уже в лодке.
  
  И Саша был доволен: будет жить в двенадцати километрах от Кежмы и есть уже какой-никакой, а знакомый человек.
  
  Как-то вечером Федя зашел к Саше, вызвал на улицу. В проулке на бревнах сидели разводка Лариска, невзрачная, угреватая, косила узким глазом, и Маруся, сестра Феди, квадратная добродушная девка с широким плоским лицом.
  
  Федя опустился на бревна рядом с Лариской, сказал Саше:
  
  - Присаживайся к сестре.
  
  Маруся подняла на Сашу глаза, улыбнулась поощряюще, присаживайся, мол, обними за плечи, видишь, какие они у меня широкие, податливые, и грудь широкая, теплая - угреешься.
  
  Все же он сел несколько поодаль. Что-то сдерживало. В богучанской Лукешке было живое, подростковое, она играла с ним наивно-бесстыдно, чем-то напоминала Катю. С этой квадратной толстухой он не знал, о чем говорить, ей, наверно, и не надо говорить, завалится с ним на сеновале...
  
  С улицы доносились песни, звуки гармоники. Прошла учительница Зида; Нурзида Газизовна, татарка, лет 25-26, звали ее здесь Зиной, Зинкой, а ученики Зинаидой Егоровной, Неторопливо прошла мимо переулка, где сидели Саша в его новые знакомые, посмотрела на них. Добродушно улыбаясь, Маруся заметила Саше:
  
  - Тебя шукает.
  
  - Почему меня?
  
  - Приглянулся. Хочешь, подведу?
  
  Саше понравилась ее доброжелательная откровенность: не хочешь меня, бери другую, сама доставлю. Просто, без обиды.
  
  - Не надо, - ответил он.
  
  - Чем не потянулась?
  
  - Тошша, - за Сашу ответил Федя.
  
  - Зато платья городски, штаны шелковы, - вставила Лариска.
  
  - А под штанами мослы, - возразил Федя.
  
  Он встав, потянулся.
  
  - Пошли, Лариска, шаньги простынут.
  
  - Я их в лопотину завернула, горячи будут.
  
  Во дворе Лариска сказала:
  
  - Взбирайтесь на повити, я шаньги принесу.
  
  По деревянной лестнице она взобрались на сеновал. Пахло прошлогодним сеном. Ночь была лунная, светлая, белело круглое Марусино лицо, Саша чувствовал ее выжидательный взгляд, слышал ее дыхание. Федя пошарил под матицей, в руках его блеснула бутылка, звякнули стаканы.
  
  Эту ночь Саша помнил смутно. Лариска и Маруся пили мало, а он, чтобы не отстать от Феди, выпил полстакана спирта, обожгло горло, запил водой, закусил вяленой рыбой, а дальше помнит свой кураж, похвалялся, как умеют пить в Москве. На него нашло, наехало, море по колено, он вырывался из самого себя, из своей горькой судьбы, требовал еще спирта, Федя поднимал бутылку, показывал, что спирта больше нет.
  
  Потом его рвало, уже не на сеновале, а на земле, пахнущей навозом, к нему наклонялись белые лица Феди, Маруси, тыкали в зубы ковшиком, лили воду за ворот, он поднимался, пытался куда-то идти, опять накатывало, рвало долгими мучительными приступами, звезды сияли в далеком небе, лаяли где-то собаки, его тащили, он не давался, но в дом влез через окно, не хотел будить хозяев, не хотел позориться.
  
  Утром он слышал, как хозяева собираются на работу, притворился спящим и действительно уснул, а когда проснулся, в доме никого не было. Встал, спустился в погреб, приятно обдало сырым, земляным холодком, взял с доски крынку со сметаной, покрытую деревянной крышкой, поднялся на кухню, вынул из-под полотенца калач, еще теплый, мягкий, обмакивая в сметану, съел. Стало легче, он проспал до вечера, вышел только к ужину. Хозяева ни о чем не спрашивали, но Саша был уверен - знают.
  
  На следующее утро чувствовал себя совсем хорошо, но настроение было отвратительное, он не хотел выходить из дома, боялся встретить Федю, Марусю, Лариску, стыдился их насмешливого взгляда, не понимал, как мог дойти до такого свинства. Перепил - такое случалось, но хвастовство, фанфаронство - этого никогда не было. Все же пришлось зайти в кооператив, кончились папиросы. Федя встретил его приветливой улыбкой. Здорово! Здорово! Как голова? В порядке? Ну и ладно! Отпустил папиросы, спички. Предложил купить гитару с самоучителем. Прислали три штуки, а ни тунгусы, ни чалдоны на гитарах не играют. Саша не купил, о чем впоследствии жалел - научился бы играть.
  
  На улице встретил Марусю, шла с коромыслом на плече, несла воду с реки, улыбнулась ему, будто ничего и не произошло.
  
  Деревня не удостоила вниманием это происшествие, зря он беспокоился: выпил человек, известное дело. Да и Федя приказал девкам помалкивать: спирт-то кооперативный, дармовой.
  
  Единственный, кто заговорил с Сашей об этом, был Всеволод Сергеевич, ссыльный из Москвы поджарый, жилистый человек тридцати пяти лет, казавшийся старше: лысая голова, мясистый нос, тонкие насмешливые губы. Посмеялся добродушно: бывает...
  
  За что выслали, не рассказывал - здесь не принято. В этапе попутчики рассказывали, а здесь называли только статью. Статья почти у всех была пятьдесят восьмая, пункт десять.
  
  Всеволод Сергеевич ссылку отбывал сначала в Кежме, потом загремел в Мозгову: завел роман со служащей райфо, а это ссыльным запрещено. Могли угнать и подальше, километров за сто, расстояния тут большие, но оставили в Кежме на службе, только заставили каждый день отмеривать пешком двадцать четыре километра. Однако весной уволили, прислали из округа другого бухгалтера. Теперь Всеволод Сергеевич подрабатывал в Мозгове: плотничал, косил, убирал сено, копал огороды, ходил с бреднем, удивлял деревню трусиками - здесь их не видывали, ходили в подштанниках, помогал колхозному счетоводу - мальчику, окончившему курсы в Канске.
  
  Но вся его жизнь была в женщинах, говорил о них откровенно, цинично. Увидев, что Саша поморщился, заметил без обиды:
  
  - Что осталось нам в этой жизни? Что вы собираетесь тут делать? Единственная радость - женщина, других не будет. Дорожите крохами, которые отпускает нам комендатура. Вы мужчина, значит, вы еще человек.
  
  Сашу коробили эти рассуждения, но с Всеволодом Сергеевичем он дружил. Было в нем что-то от Москвы двадцатых годов, от Москвы Сашиного детства, от ее словечек, анекдотов, цыганских романсов. Приятным баритоном он пел: "Живет моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий нет ходу никому..." Было что-то от непринужденности и, как понял Саша позже, человечности того времени. Москвича тридцатых годов в нем не чувствовалось. Давно, видно, из Москвы.
  
  Как узнал, что Саша перепил, не сказал, только поморщился:
  
  - Это вам не компания. Обратите внимание на учительницу. Очаровательная, интеллигентная! И вот занесло на Ангару.
  
  - Меня это тоже удивило, - признался Саша, - забраться в такую глухомань.
  
  - Катаклизмы любви, по-видимому, - подхватил Всеволод Сергеевич, - а женщина, которая уже подходит к тридцати, одинокая, к тому же женщина восточная, это такой букет, такой аромат...
  
  - Она не похожа на татарку, - заметил Саша.
  
  - Сибирские татары совсем обрусели, - пояснил Всеволод Сергеевич, - тобольские, томские, кузнецкие татары - те же русские, те же сибиряки. Мусульмане? Какие теперь мусульмане? И православных-то не найдешь!... Но национальный характер, склад, тип - это, конечно, осталось, особенно у женщин - раба мужчины, верная, преданная, но и надменная. В ее взгляде что-то ханское... Признаюсь вам честно: я у нее не прошел. Почему? Кто знает? А вот вы другое дело... В добрый час, Саша! Все проходит, остаются женщины, с которыми нас свела жизнь. Займитесь ею, развлекитесь. Такие женщины редки в наше время, поверьте мне, такая дамочка - достойный приз даже в Москве.
  
  - У нее могут быть неприятности, - сказал Саша.
  
  - Не думаю, другой учительницы не найдут. И нет конкретного доносчика - никто ее не домогается. Конечно, не обязательно афишировать. В крайнем случае, поедете в Савино или Фролово, дамочка того стоит.
  
  Рядом с коренастыми широкоскулыми деревенскими девушками, босоногими, в длинных развевающихся юбках, Зида, невысокая, худощавая, похожая на подростка, в своем коротком и узком городском платье выглядела чужой и незащищенной: одинокая приезжая учительница в глухой таежной деревне, где учение считается напрасной тратой времени, школа - обузой.
  
  Она зашла в лавку, когда там был Саша. Не случайно зашла. Ее серые глаза смотрели прямо, спокойный, открытый, несколько отстраненный взгляд. Улыбка мягкая, доброжелательная. Говорила с Сашей просто, как со знакомым, в деревне все знакомые. И все же в глубине ее взгляда читалось еще что-то...
  
  Федя жаловался: уже второй год не завозят мыла, кирпичный чай и керосин тоже не привезли, ситец хоть и привезли, но не той расцветки, которая здесь требуется. Зида слушала внимательно, понимала Федины заботы, отвечала немногословно, но именно так, как и следовало отвечать, когда ничем, кроме понимания, не можешь помочь.
  
  Саша перелистал завезенные сюда для продажи книжонки о льне и хлопке? Ни лен, ни хлопок здесь не выращивались.
  
  - В школе есть книги для чтения, хотите? - предложила Зида.
  
  - Прекрасно!
  
  - Приходите вечером к лодкам, принесу.
  
  Сказано было просто, естественно, но сказано в ту минуту, когда Федя через заднюю дверь вышел в кладовую.
  
  Вечером они встретились на берегу, возле лодок, пахнущих сырым деревом, рыбой и смолой. Зида была в пальто, застегнутом на все пуговицы, но с непокрытой головой. В свете луны ее лицо, четкое и правильное, выглядело очень молодым, совсем девочка, если бы не взгляд, выдававший опыт взрослой женщины.
  
  - Я не знаю, какие книги вам нужны. Зайдем ко мне, глянете.
  
  Саша притянул ее к себе, поцеловал в мягкие губы, она закрыла глаза, он слышал, как бьется ее сердце... Потом откинулась назад, коротко взглянула на него, и тихонько высвобождаясь из его рук, прошептала:
  
  - Подожди.
  
  Поправила платочек на шее, взяла Сашу за руку, и они пошли по берегу, затем тропинкой, мимо маленьких темных банек, поднялись по косогору.
  
  - Побудь здесь, когда я зажгу лампу, войдешь.
  
  Саша ждал, прислонясь к почерневшим бревнам баньки. В окошке мелькнул свет. Саша перепрыгнул через плетень, пересек двор. Дверь была открыта...
  
  Он ушел от Зиды до рассвета той же дорогой, по которой они пришли, мимо банек, по берегу и с другого края деревни, к себе.
  
  Они не договорилась о встрече, впереди день, успеют, договорятся. Но получилось так, что не увиделись, Зида уезжала в Кежму.
  
  Поздно вечером Саша вышел на улицу. Деревня спала, но окно у Зиды светилось. Саша, как и вчера, перемахнул через плетень, взялся за ручку двери, она тихонько скрипнула открываясь.
  
  - Ты что дверь не закрываешь?
  
  - А если ты придешь...
  
  По-русски Зида говорила чисто, без акцента, а во всем остальном, как правильно заметил Всеволод Сергеевич, была восточная женщина - покорная, страстная, заходилась от первого Сашиного прикосновения... "Что ты со мной делаешь..." И рядом с этим восточная сдержанность, даже скрытность. О себе рассказывала мало и неохотно, как-то упомянула вдруг о муже и тут же поправилась: бывший муж. Дома, в Томске, у ее родителей осталась дочка, Роза, ей уже шестой год... Там же в Томске Зида окончила педагогический институт, пять лет учительствовала, потом уехала сюда. "Все там надоело". Но почему именно сюда, в глушь, не говорила... "Так получилось..." Молча согласилась с Сашей, что их отношения должны оставаться тайной, Саша хочет сберечь ее от неприятностей, хотя прекрасно понимала, что такую тайну в деревне не сохранишь. Но не возражала, ни на чем не настаивала, ни слез, ни ссор, ни проявлений бурной радости, ни признаний в любви. Только раз ночью Саша проснулся и увидел, что Зида не спит, облокотившись на локоть, смотрит на него.
  
  Он погладил ее по щеке.
  
  - Чего не спишь?
  
  - Думаю.
  
  - О чем думаешь?
  
  Она засмеялась.
  
  - Думаю, где рождаются такие красивые.
  
  2
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Как-то за Сашей прибежали - сепаратор опять испортился. Недавно он его чинил, видел - бесполезное дело, резьба сносилась, не держит гайку, сколько раз говорил, везите в МТС, до сих пор не свезли.
  
  Все же он пошел. Возле сепаратора судачили бабы. Тут же стоял председатель колхоза Иван Парфенович - здоровый, кряжистый мужик, Саша с ним знаком не был, он знал, что человек он крутой, своих колхозников учит кулаками. Сейчас с ним разговаривала Зида, покосилась на Сашу.
  
  - Здравствуйте, - весело сказал Саша, - что случилось, сепаратор распался? Этого следовало ожидать.
  
  - Твоя работа? - спросил Иван Парфенович.
  
  - Почему моя? - ответил Саша. - Шведская работа, этот сепаратор шведы сделали.
  
  - Швэция, Швэция, - угрюмо пробормотал Иван Парфенович, - сломал, теперь исправляй.
  
  - Я его не ломал, его никто не ломал. Этому сепаратору сто лет, резьба на валке стерлась, я несколько раз говорил - надо свезти в МТС, нарезать новую резьбу.
  
  - Кому это ты говорил?
  
  Саша показал на женщин.
  
  - Всем говорил, все слышали.
  
  - Ты не им, ты мне должен доложить, твою господа бога мать!
  
  - Я у вас на службе, кажется, не состою, я вам докладывать ничего не обязан.
  
  - Ах ты гад, вредитель! - взорвался Иван Парфенович. - Сломал сепаратор, теперь на баб сваливаешь?!
  
  - Как вы смеете так со мной разговаривать?!
  
  - Что?! С тобой разговаривать не смею? Троцкист проклятый! Ты перед кем стоишь?! - Иван Парфенович сжал кулаки.
  
  - Я перед дураком стою, понятно? - усмехаясь в лицо Ивану Парфеновичу, сказал Саша. - Так и запомни: перед дураком.
  
  Отвернулся и пошел прочь. Иван Парфенович что-то сказал ему вслед, но, что именно, Саша не расслышал.
  
  В тот же день, к вечеру, к Сашиному дому подъехала телега, с нее соскочил незнакомый мужик, вошел в дом, протянул Саше записку: "Адм.-ссыльному Панкратову А.П. С получением сего вам надлежит немедленно явиться к уполномоченному НКВД по Кежемскому району тов. Алферову, в село Кежма". И подпись Алферова, довольно интеллигентная подпись, без завитушек.
  
  И сам Алферов произвел на Сашу впечатление человека интеллигентного, даже странно, что он всего лишь районный уполномоченный. И неясно, какое у него звание: как и в прошлый раз, когда Саша впервые явился к нему, он был в штатском.
  
  Канцелярия его помещалась в том же доме, где он жил, занимала переднюю половину избы. Но принял он Сашу по-домашнему, в просторной горнице где одна дверь вела в канцелярию, другая в спаленку, третья на кухню, оттуда тянуло холодком, там выход во двор.
  
  - Садитесь, Панкратов, - Алферов указал на стул возле стола, сам уселся по другую его сторону, любезный, оживленный, Саше показалось, что он под хмельком. - Как устроились на новом месте?
  
  - Устроился.
  
  - Приличная квартира, приличные хозяева?
  
  - Вполне.
  
  - Хорошо, очень хорошо...
  
  Алферов встал, вынул стекло из висящей над столом лампы, зажег фитиль, подрегулировал, вставил стекло обратно. В углах горницы потемнело, стол осветился, и Саша увидел на столе лист бумаги, сразу догадался, что это жалоба на него.
  
  - Так, - сказал Алферов, плотно усаживаясь на стуле, - значит, все хорошо, все благополучно, прекрасно, прекрасно... А вот это плохо, Панкратов, - он показал на лежащую перед ним бумагу, - жалуются на вас: преднамеренно, вредительски, так и написано - вредительски испортил единственный в деревне сепаратор. Что скажете?
  
  - Сепаратор я не портил, - ответил Саша, - я раза три его чистил, для этого его надо разобрать, а это довольно сложно. Когда первый раз разобрал, я увидел, что резьба на валике износилась, гайка на ней долго держаться не будет, надо везти сепаратор в МТС и нарезать новую резьбу. Любой механик, любой слесарь это подтвердит. Это я им тут же сказал и повторял, когда разбирал аппарат во второй и третий раз. Так что моей вины нет. Виноваты те, кто своевременно не отвез его в МТС. Я отвезти не мог, отлучаться из деревни не имею права.
  
  Алферов его внимательно слушал, только несколько раз менял позу, устраиваясь на стуле попрочнее, и как-то особенно посматривал на Сашу. Хватил, наверно, за обедом стопку, расположен поговорить, времени у него достаточно.
  
  - Хорошо, - сказал Алферов, - значит, при первой же разборке вы увидели, что резьба сносилась. Правильно я вас понял?
  
  - Правильно. И я сразу сказал...
  
  - Это потом. Вы утверждаете, что любой механик, слесарь подтвердят, что с такой резьбой аппарат негоден.
  
  - Конечно, подтвердят.
  
  - Так вот, Панкратов. Механик подтвердит, что сейчас, повторяю, сейчас резьба сорвана. Но ни один механик не подтвердит, что она была сорвана месяц назад, когда вы впервые разбирали аппарат. И если спросить у него: а мог гражданин Панкратов, накручивая гайку, перекосить ее и сорвать резьбу? Что ответит механик? Да, скажет, могло быть и так, неправильно наживил гайку, вертанул ключом и сорвал резьбу. Логично я рассуждаю?
  
  - Нет, не логично, - ответил Саша.
  
  - Да? - удивился Алферов. - А я-то считал себя сильным в логике. В чем же моя нелогичность, Панкратов?
  
  - Когда я первый раз разобрал сепаратор, я тут же сказал, что надо его везти в МТС и нарезать новую резьбу.
  
  - Кому вы сказали?
  
  - Всем, кто там был.
  
  - А кто там был?
  
  - Женщины, колхозницы, человек двадцать.
  
  Алферов весело смотрел на него.
  
  - Панкратов, вы же умный, образованный человек! Вы им сказали, а они, по-вашему, что должны были делать?
  
  - Доложить председателю колхоза.
  
  - Панкратов! Это же неграмотные бабы, они таких слов слыхом не слыхали: резьба, гайка, валик. Они их не выговорят. Они ничего не посмеют сказать председателю, он им ответит: не лезьте не в свое дело. Да они и сами не хотят, чтобы увозили аппарат, увезут и не привезут, а так работает, и ладно. Председателю должны были сказать вы, а вы ему не сказали, и в результате аппарат вышел из строя. Ну, а как сейчас насчет логики?
  
  - Не совсем.
  
  - Да? Почему?
  
  - Я на службе в колхозе не состою, за починку сепаратора денег не брал, просто хотел помочь людям. Вопрос в одном: сломал я аппарат или нет? И если я при первой же разборке публично, при всех заявил, что он неисправен, значит, я его не ломал. А то, что я это говорил, могут подтвердить все.
  
  Алферов с улыбкой смотрел на него, потом неожиданно тихо, даже грустно спросил:
  
  - И подтвердят?
  
  - Почему же им не подтвердить? - ответил Саша не слишком уверенно, вдруг начиная понимать шаткость своей позиции.
  
  - Ах, Панкратов, Панкратов, - так же тихо и грустно сказал Алферов, - какой же вы наивный человек. Вы где жили в Москве?
  
  - На Арбате.
  
  - Значит, мы с вами соседи, - задумчиво продолжал Алферов, где его московская квартира, не сказал. - Да, Панкратов, наивный вы человек. Представляете себе, вызывают на суд этих баб. Во-первых, сумеете ли вы назвать их имена и фамилии? Вряд ли. Во-вторых, все они смертельно боятся суда и всеми способами будут уклоняться от явки. Если все же удастся вытащить на суд двух-трех баб, то они будут долдонить одно: ничего не знаем, ничего не слыхали, ничего не видали. На одной чаше весов вы - ссыльный контрреволюционер, на другой - председатель колхоза, он сила, власть, хозяин их судьбы. За кого они будут свидетельствовать? Спуститесь с небес, Панкратов, и правильно оцените свое положение. Ни одного свидетеля у вас нет. А у председателя колхоза свидетели - вся деревня. И у прокурора есть все основания обвинить вас в преднамеренной порче сельскохозяйственной техники, то есть во вредительстве. Вы читаете, конечно, газеты?
  
  - Я еще не получаю почты.
  
  - Ну, в Москве читали. Видели? Сплошь вредительство: с тракторами, комбайнами, молотилками, жатками - всюду вредительство. Так ли это? Нарочно ломают? Кто ломает? Колхозники? Зачем? И получается: нет у нас другого выхода. Наш мужик столетиями знал только одну технику - топор, а мы его на трактор, на комбайн, на автомобиль, он их ломает от неумения, от незнания, от технической и всякой иной неграмотности. Что же нам делать? Ждать, пока деревня станет технически грамотной, преодолеет свою вековую отсталость, пока мужик изменит свой веками сложившийся характер? А пока пусть ломают трактора, комбайны, автомашины, пусть на этом учатся? Обречь нашу технику на слом, на уничтожение мы не можем, слишком большой кровью она нам досталась. И ждать мы тоже не можем - капиталистические страны нас задушат. У нас есть только одно средство, тяжелое, но единственное - страх. Страх воплощен в слове "вредитель". Сломал трактор, значит, ты вредитель, получай десять лет! И за косилку и за молотилку тоже десять. Вот тут-то мужик и задумывается, тут-то он и чешет затылок, трясется над трактором, ставит бутылку мало-мало знающему человеку - покажи, помоги, выручи. На днях иду я по берегу, смотрю, парень сидит в моторке, плачет: "Дернул шнур, сорвал что-то, мотор не заводится, влепят мне пятерку". Моторчик простой, примитивный, я его открыл, вижу, рычажок сорвался, я его закрепил, мотор завелся. А ведь судили бы парня за поломку мотора, за срыв плана заготовки рыбы или еще там за что-нибудь. Такая установка в судах. И другого выхода нет: спасаем технику, спасаем промышленность, спасаем страну, ее будущее. Почему так не действуют на Западе? Отвечу вам. Мы свой первый трактор выпустили в 1930 году, а на Западе в 1830-м, сто лет назад, у них вековой опыт, там трактор - личная собственность, и хозяин свое добро бережет. А у нас добро казенное, вот и приходится его беречь по-казенному . Если мы малограмотному деревенскому парню за его неумение даем пять, а то и десять лет, как вредителю, то вам, ссыльному контрреволюционеру, почти инженеру, сколько надо дать? Да любой судья вас засудит без колебания, с чистой совестью, более того, он вами свою совесть очистит, скажет: тех несчастных мужиков я засудил по приказу, ну уж хоть этого за дело. Не понимаете вы своего положения, Панкратов! Вы думаете, что в ссылке вы на свободе. Ошибаетесь! Скажу вам больше: тем, кто в лагере, тем лучше, да, да, там тяжело, там надо лес валить на морозе, там вы за колючей проволокой, но там вас окружают такие же заключенные, как и вы, там вы ничем не выделяетесь. Здесь нет часовых, нет вспышек, кругом лес, река, целительный воздух, но здесь вы чужой, здесь вы враг, здесь никаких прав у вас нет. По первому же доносу мы вас обязаны посадить. Придет ваша хозяйка и скажет: ругал товарища Сталина. Вот вам и подготовка террористического акта.
  
  Он смотрел на Сашу и улыбался.
  
  - Вот так, Панкратов, обстоит дело с первым пунктом. По нему вы получите, самое малое, десять лет. Вы меня поняли, Панкратов?
  
  - Да, я вас понял, - ответил Саша.
  
  Он хорошо все понял. Если Соловейчика выслали за невинный анекдот, Ивашкина за опечатку в газете, повара за слова "щи ленивые", если за пару подошв дают десять лет по закону от 7 августа, если его самого выслали за какие-то дурацкие эпиграммы, то за сепаратор, за "сельхозтехнику" ему, конечно, впаяют крепко.
  
  - Прекрасно, - сказал Алферов, - теперь перейдем ко второму пункту: "Дискредитация колхозного руководства". В присутствии колхозников вы назвали председателя дураком. Назвали?
  
  - Да. Но перед этим он обругал меня матом, назвал гадом, вредителем, троцкистом, контрреволюционером и еще чем-то там.
  
  - Нехорошо, конечно, - согласился Алферов. - Но, Панкратов, представьте перед судом себя и его. Ваша вина в порче сепаратора доказана. И вот председатель колхоза, душой болеющий за колхозное добро, назвал вас вредителем. Правильно назвал, даже если бы стукнул в сердцах, судьи бы его поняли. А на мат здесь не обращают внимания, за мат не судят. Вы же, мало того, что сломали сепаратор, вы его публично обозвали дураком. Он ведь председатель колхоза, его сила в авторитете, а вы этот авторитет подорвали. Ему с этого поста теперь надо уходить. Влепят вам десять лет, вот тогда колхозники будут знать, что такое оскорблять председателя колхоза, будут его уважать, будут ему подчиняться. Вот как обстоят дела, Панкратов. Понятно вам?
  
  - Я уже сказал, что мне все понятно.
  
  - Хотел бы услышать, что именно вы поняли.
  
  - Я понял, что я бесправен, со мной можно сделать что угодно, можно судить за вредительство, за подрыв престижа, можно меня оскорблять и плевать мне в лицо. Но учтите, на оскорбление я буду отвечать оскорблением, на плевок - плевком.
  
  Алферов с интересом смотрел на него.
  
  - И еще, если вам угодно, - продолжал Саша, - ваши рассуждения о вредительстве я считаю аморальными. Допускаю, что совершаются ошибки, много ошибок, на себе убедился. Но, что вредительство придумано как метод государственной, партийной политики, в это я не могу поверить, допустить такую возможность - значит, перестать верить в партию, а я, несмотря на все, что со мной произошло, верю в партию.
  
  Алферов продолжал с интересом смотреть на него.
  
  - Ну и дальше?
  
  - Я все сказал.
  
  - Так вот, - внушительно произнес Алферов, - насчет теории вредительства мы еще поговорим, если представится возможность, конечно. Вы верите в партию, это очень хорошо. Я в партию вступил еще до революции, я старый большевик, Панкратов, и в политике партии, наверно, разбираюсь не хуже вас. Но сейчас разговор не об этом, разговор о вас, я должен решить, как поступить с вами. Вы на меня смотрите, как на своего стражника, угнетателя. Безусловно, я осуществляю за вами надзор, это входит в мои обязанности. Но я и отвечаю за вас, за ваше поведение и за вашу, между прочим, безопасность. Вы в Богучанах встречались с тамошним уполномоченным Барановым? Видели эту чурку? Будь он на моем месте, вы давно очутились бы в Канской тюрьме и ждали приговора. Но я как вы, наверно, заметили, не Баранов. Разговариваю с вами. Почему разговариваю? От скуки? Есть отчасти, не буду отрицать. Но только отчасти. Главное, я должен принять решение. Если я его не приму, его примут другие и с худшими для вас последствиями. Во всяком случае, для начала я обязан убрать вас из Мозговы, оставить вас в Мозгове - значит, сделать вас правым, а председателя виноватым, это значит подвергнуть вас опасности нового конфликта. Председатель колхоза вам устроит шутку почище этого сепаратора. Что скажете?
  
  Переезжать на новое место, начинать все сначала, оставить Зиду, к которой он привязался, Всеволода Сергеевича, с которым подружился, снова переадресовка: был Канск, потом Богучаны, потом Кежма, потом Мозгова, теперь еще что-нибудь. Что подумает мама... Ужасно, конечно... С другой стороны, Алферов прав: в Мозгове оставаться ему не следует - от Ивана Парфеновича можно ждать чего угодно. Но почему Алферов не решает сам. Почему спрашивает его?
  
  - Вы очень убедительно доказали, что я получу не меньше десяти лет, - сказал Саша. - Какая же мне разница, где дожидаться? Уж лучше в Мозгове - наверно, долго не придется.
  
  Алферов покачал головой.
  
  - Как знать, долго или недолго... Пока я запрошу Канск, пока будут решать, может пройти много времени, а в сентябре прекратится дорога, значит, ответ придет зимой, через полгода.
  
  Что он крутит? Что задумал? Никого он не должен запрашивать. Может завтра отправить его в Канск с обвинением во вредительстве, это в его власти. Чего он от него добивается?
  
  - Поступайте как знаете, все равно сделаете, как сочтете нужным.
  
  Алферов встал, подошел к комоду, налил из графина рюмку темноватой жидкости, выпил, обернулся к Саше.
  
  - Хотите рюмочку? Прекрасная наливка.
  
  - Спасибо, нет.
  
  - Не пьете?
  
  - Не в таких ситуациях.
  
  - Правильно делаете, ударит в голову, можете сказать не то, можете подписать не то.
  
  Алферов выпил еще рюмку, бросил в рот пару ягод.
  
  - Прекрасная наливка, - повторил он, - моя хозяйка настаивает на какой-то лесной ягоде, утверждает, что полезно, особенно для мужчин. Для вас, молодого человека, это не имеет значения, но в моем возрасте приходится учитывать.
  
  Он вернулся к столу.
  
  - Ну так что решим, Панкратов?
  
  - Отправляйте меня в Канск, и дело с концом. У ссыльных есть поговорка: раньше сядешь, раньше выйдешь.
  
  Алферов не реагировал на шутку.
  
  - Я знаю, Панкратов, что вы не ломали сепаратор, и брать на себя ваши десять лет не хочу. И вообще могу не торопиться. Да, да! Заявление лежит, всегда можно его пустить в ход.
  
  Он опять улыбнулся. Потом встал, прошелся по комнате, прикрыл дверь на кухню, оттуда уже сильно тянуло холодом, сел, серьезно и значительно сказал:
  
  - Возвращайтесь в Мозгову. Но учтите, председатель не простит вам "дурака". Обдумайте свое поведение, расстаньтесь со своими иллюзиями, ни с кем не конфликтуйте.
  
  В его голосе Саша услышал что-то человеческое и все же нельзя поддаваться, нельзя раскисать.
  
  - Может быть, мне на улицу не выходить?
  
  - Если это опасно, не выходите.
  
  - А на что мне жить?
  
  - Родные вам не высылают?
  
  - Высылают. Но у моей матери ничтожная зарплата, она работает в прачечной, а отец давно с нами не живет.
  
  - Плохо, но я ничем не могу вам помочь. Другие ссыльные как-то устраиваются. Вообще ссылка здесь анахронизм, она осталась с доколхозных времен, когда ссыльные могли работать у единоличников. По-видимому, ссылку здесь скоро ликвидируют, переведут в города. Кстати, какова ваша специальность?
  
  - Меня взяли с последнего курса транспортного института.
  
  - Вам бы в МТС, - задумчиво проговорил Алферов.
  
  - Я не знаю сельскохозяйственной техники.
  
  Алферов вдруг опять рассмеялся.
  
  - Не знаете сельскохозяйственной техники, а взялись ремонтировать сепаратор. И еще обвиняете меня в слабой логике. Это я говорю из самолюбия, как бывший философ. Но какая тут техника? Отличишь шестеренку от болта - вот и техник. Директор нашей МТС - слесарь, главный механик - тракторист. А вы знаете автомобиль, разберетесь в тракторе. Когда вы прибыли, я не знал вашей специальности, а то бы оставил в Кежме, видите, от какой мелочи зависит ваша судьба, догадайся я тогда спросить, жили бы сейчас в районном центре, работали в МТС... Ну ладно, к этому мы еще вернемся, надо закончить дело, - он показал на заявление Ивана Парфеновича. - Возвращайтесь в Мозгову, но, повторяю, будьте осторожны или, как сейчас говорят, бдительны.
  
  Они вышли на темную ночную улицу.
  
  - А телега ваша укатила, - сказал Алферов. - Наверно, решили, что обратно уже не придется везти.
  
  - Ничего, дойду.
  
  - Двенадцать километров ночью по тайге... Не боитесь?
  
  - Нет, ночью медведь спит.
  
  - Хотите, останьтесь, переночуйте, - предложил Алферов, - в соседней избе живет сестра моей хозяйки, она вас там устроит.
  
  - Нет, спасибо, не надо.
  
  3
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Возвратясь из Крыма, Варя и Костя поселились у Софьи Александровны. К тому времени жилица выехала и комната освободилась.
  
  Замужество Вари Софья Александровна перенесла стоически: что делать, еще одна живая душа отходит от Саши. Все его друзья забыли о нем, не звонят, не интересуются, ни Вадим, ли Лена Будягина, о Юре Шароке и говорить нечего - он с ней даже не здоровается. Нина Иванова первое время заходила, а теперь не заходит, бойкотирует Софью Александровну, давшую приют Варе и Косте. Откровенно говоря, Софья Александровна была даже рада, что она не заходит. Сначала Нина говорила, что Сашин арест - нелепая случайность, а потом в ее высказываниях стали сквозить новые нотки: сложная внутренняя и международная обстановка, обострение классовой борьбы, активизация антипартийных группировок, как никогда требуется сейчас особенная четкость, ясность позиции, а Саша, к сожалению, иногда собственное понимание вещей и событий ставил выше точки зрения коллектива. В общем, намекала на то, что Сашин арест имеет основания.
  
  И только Варя не покинула Софью Александровну, а значит, не покинула и Сашу. Ничего между ними не было, а все же стояла с ней в тюремных очередях, готовила передачи, защищала от грубых клиентов в прачечной, своим участием скрашивала ее одинокую жизнь. И делала это не только из сострадания. За этим незримо стоял Саша, интерес к нему, сочувствие к его судьбе.
  
  Но ничего не поделаешь. Жизнь есть жизнь. Софья Александровна относится к Варе, как мать, желает ей добра. Рановато, конечно, выскочила замуж, будет ли она счастлива? Костя - парень щедрый, широкий, приносил из ресторана всякие лакомства, притащил как-то громадный торт, вручил его Софье Александровне, она не знала, что с ним делать - испортится, разрезала на куски, развезла сестрам; дарил ей всякие мелочи: набор дамских носовых платков, чулки, подарил даже зонтик. И, хотя каждый раз Софья Александровна отказывалась, устоять перед его щедростью было невозможно.
  
  И все же Софья Александровна, думая о нем, испытывала тревогу. Нигде не служит - как это можно в наше время? Варя рассказывала, будто он изобрел какую-то амальгаму для покрытия электрических лампочек, получил патент, платит налог, имеет дело с фининспектором. Все это звучало странно, как будто бы вернулись времена НЭПа. Слова "нэпман", "нэпманское" были для Софьи Александровны синонимом нуворишества, показной роскоши, торгашества. И вот теперь из этого, навсегда ушедшего прошлого возник человек, нигде не служит, ведет по телефону непонятные разговоры, одевается вызывающе шикарно, именно так, как в те времена одевались молодые нэпманы. И Софья Александровна жалела, что Варя, девочка из трудовой семьи, окунулась в чуждую ей среду; Костя каждый вечер в ресторане, Варя если не каждый вечер, то в субботу и воскресенье обязательно. Сама Варя призналась ей, что Костя играет на бильярде, это, по существу, и есть его главный заработок, а электрические лампочки, амальгама лишь узаконивают его положение - якобы он живет на законные источники дохода. На самом же деле игрок, ресторанный бильярдист, потому и приходит домой под утро. Пришлось дать ему ключ от входной двери и предупредить Варю: когда все уснут, снимать дверную цепочку, чтобы Костя мог открыть дверь. Это было нарушением годами сложившегося в квартире правила: на ночь дверь обязательно брать на цепочку, но другого выхода нет - если цепочка останется накинутой, то Косте придется звонить.
  
  Как-то Варя забыла снять цепочку, уснула. Костя явился в четыре часа утра, всех разбудил своим звонком. Михаил Юрьевич смолчал, а соседка Галя раскричалась: "Ходят по ночам всякие, спать не дают".
  
  Галя зарилась на Сашину комнату: они с мужем и ребенком живут на четырнадцати метрах, а Софья Александровна лишнюю и ненужную ей комнату сдает, спекулирует жилплощадью. Галя обостряла их отношения, хотела скандалом зафиксировать нарушение закона, отвоевать комнату. Софью Александровну это беспокоило. Конечно, броня Павла Николаевича зарегистрирована в Моссовете, а то, что в комнате живет Варя, кому какое дело! Варя прописана в этом доме, и не может же она с молодым мужем спать в одной комнате с сестрой! Софья Александровна разрешает им находиться во временно свободной комнате, никого это не касается! Но Костя? Варя говорит, что у него прописка в Сокольниках, так ли это? А требовать паспорт у Вариного мужа неудобно. Если Галя вызовет милицию и у Кости не окажется московской прописки, что тогда? И, хотя Софье Александровне не хотелось огорчать Варю, она решила о ней поговорить. Повод скоро представился.
  
  Варе нездоровилось. Костя принес из ресторана обед в судках, он вообще не разрешал ей готовить, не хотел, чтобы от нее пахло кухней, чтобы портила руки. Обеды приносил дорогие, и не только Варе, но и Софье Александровне.
  
  Обед обычно разогревала Варя, но на этот раз Софья Александровна вызвалась это сделать сама.
  
  Она выложила телячьи отбивные на сковородку, по кухне распространился запах вкусной, ресторанной пищи.
  
  Галя, усмехаясь, заметила:
  
  - Ишь как пахнет... Слюнки текут...
  
  Делая вид, что не замечает иронии, Софья Александровна сказала:
  
  - Варя болеет. Константин Федорович принес из ресторана.
  
  - Хороши они, буржуйские обеды, - усмехаясь, продолжала Галя, - а мы на одной треске сидим. Ихний обед, надо думать, рублей восемь, а то и все десять стоит...
  
  - Я не знаю, сколько он стоит, - сухо ответила Софья Александровна и отвернулась к плите.
  
  - И откуда люди деньги берут, - не унималась Галя, - по ночам работает, ночной сторож, что ли?! Так ведь ночные сторожа меньше дворников получают.
  
  - Оставьте Галя, прошу вас, не надо, - сказала Софья Александровна, - ведь вы хорошая, добрая женщина, зачем вам это?
  
  - На добрых-то нынче и ездят, - злобно проговорила Галя, - на добрых нынче пашут и воду возят. Добрые до полдня в очередях стоят, карточки не могут отоварить, в трамвае на подножках висят, того и гляди, под колеса свалятся, а недобрые на такси катаются, из ресторана не вылазят.
  
  Софья Александровна промолчала, отнесла в комнату обед. Но Варя заметила ее состояние.
  
  - Чем вы расстроены, Софья Александровна?
  
  - Галя сейчас на кухне: буржуйские обеды, ходят по ресторанам, являются домой под утро...
  
  - Ей какое дело?
  
  - Завидует, наверно...
  
  - Дрянь! - сказала Варя.
  
  - А может, хочет занять Сашину комнату.
  
  - У вас же броня.
  
  - Она думает: если доказать, что я этой комнатой спекулирую, то ее отберут у меня.
  
  - Вы боитесь Гали?
  
  - Я не ее боюсь, но эти скандалы...
  
  - Сволочь! - выругалась Варя. - Я ей выдам, она у меня быстро заткнется.
  
  - Не надо, Варенька, она может навредить.
  
  - Чем это она может мне навредить, интересно?!
  
  - Не тебе, так Константину Федоровичу.
  
  - А что он, вор, жулик?
  
  - Что ты болтаешь, Варя?! Но, согласись, у него неопределенное положение. Ведь он нигде не работает, не служит.
  
  - Нет, служит, - возразила Варя, - в артели. А то, что играет на бильярде, так на государственном бильярде. Никому это не запрещено.
  
  - Варенька, я ничего не имею против Константина Федоровича. Но Галя может использовать то, что он не прописан здесь.
  
  - Я у вас тоже не прописана.
  
  - Но ты прописана в этом доме.
  
  - А он в другом доме, какая разница?
  
  - Ты уверена, что у него московская прописка?
  
  - Ну, конечно!
  
  В этом по тону категорическом ответе Софья Александровна не почувствовала уверенности. Но спросить, видела ли Варя эту прописку собственными глазами, не решилась. Только сказала:
  
  - И ваши отношения не оформлены.
  
  Варя усмехнулась.
  
  - В нашей стране фактический брак приравнен к официальному. Ведем общее хозяйство, спим в одной постели, муж и жена.
  
  - Варя, что ты говоришь?! - поморщилась Софья Александровна.
  
  - А что такого? Я недавно была в суде, разбиралось дело об алиментах. Судья прямо спрашивает: общее хозяйство вели? В одной постели спали?
  
  Софья Александровна снова поморщилась.
  
  - Софья Александровна, скажите прямо: вам неудобно держать нас у себя? - серьезно проговорила Варя. - Вы боитесь?
  
  Софья Александровна так же серьезно ответила:
  
  - Пока вы не устроитесь по-настоящему, в своей собственной комнате, живите у меня. Только надо сделать так, чтобы не было неприятностей. Ты согласна со мной?
  
  - Я согласна и я подумаю.
  
  - И еще, Варенька, я видела у вас в комнате ружье, даже два.
  
  - Это охотничьи ружья. Костя - охотник.
  
  - Все равно. Ты должна меня понять. Арбат - режимная улица, и в моем положении я не могу допустить в доме ружей, - голос Софьи Александровны звучал настойчиво, - сейчас к этому относятся строго. В своей квартире Константин Федорович сам бы за это отвечал, в моей квартире отвечаю я.
  
  Она помолчала, потом добавила:
  
  - Я обязана сохранить эту комнату для Саши, это Сашина комната, я обязана отвести от нее любую угрозу, даже самую незначительную.
  
  - Хорошо, - сказала Варя, - больше в доме ружей не будет.
  
  Своими глазами Варя не видела Костиной прописки. В Крыму, в гостинице, вместе с ее паспортом он предъявлял и свой, заполнял анкету, писал адрес: Москва и так далее, то есть писал то, что у него в паспорте, ведь регистраторша это проверяет.
  
  И все же в своих руках Варя Костин паспорт не держала. Вдруг она ошиблась, вдруг он писал не "Москва", а другой город? Ей безразлично, но подводить Софью Александровну нельзя.
  
  В тот же вечер она сказала Косте:
  
  - Софья Александровна беспокоится насчет твоей прописки.
  
  - Я же ей сказал, где я прописан, она что, не верит?
  
  - Верит. Но Галя, соседка, склочничает, хочет оттяпать комнату, кричит всюду, что Софья Александровна спекулирует жилплощадью. И, если у тебя не окажется московской прописки, у Софьи Александровны будут неприятности.
  
  - Показать ей паспорт?
  
  - Это было бы лучше всего.
  
  - А когда? Я прихожу, она спит, просыпаюсь, она уже ушла.
  
  - Оставь мне, я ей покажу.
  
  Он покосился на нее.
  
  - Я не могу оставлять паспорт, он мне нужен. Разбуди меня завтра пораньше, я ей сам покажу.
  
  - И еще. Она просит не приносить в дом ружей.
  
  - Но ведь это охотничьи ружья, это не запрещено.
  
  - Все равно, Галя об этих ружьях может донести.
  
  - Скажи, что у меня есть документ, разрешение.
  
  - Разрешение может быть на одно ружье, а у тебя их несколько.
  
  - Охотничьи ружья - вещь законная, и пусть Софья Александровна успокоит свои нервы, - раздраженно проговорил Костя.
  
  - У нас тут только один закон - Софья Александровна, - сказала Варя, - она здесь хозяйка. Или мы подчинимся ее требованию, или нам придется выметаться отсюда.
  
  - Пусть будет по-вашему, - недовольно проворчал Костя.
  
  Утром он поднялся, зевая и потягиваясь, не привык рано вставать, накинул халат, взял из кармана пиджака паспорт, постучал к Софье Александровне, вошел к ней, потом вернулся.
  
  - Все в порядке.
  
  И снова улегся.
  
  Костя не дал ей в руки свой паспорт, Варя отметила это про себя, но думать об этом не хотела. За то короткое время, что Варя прожила с Костей, она свыклась с мыслью, что Костя - человек со сложной судьбой и сложным положением, ни о чем спрашивать его не следует, того, что он не хочет рассказать, никогда не расскажет. Его родители, обрусевшие греки, азовские рыбаки, раскулачены и высланы из Мариуполя. Костя был тогда моряком торгового флота, находился в заграничном плавании и только поэтому избежал участи родителей. Как он признался Варе, вернувшись из плавания и узнав о высылке семьи, он пожалел, что не остался в Пирее или Стамбуле, гулял бы там сейчас. На флот он больше не устраивался: уходящих в загранку тщательно проверяют, выяснят, что родители раскулачены, самого вышлют. Он уехал в Москву, в столице легче затеряться, работал монтером, менял службу, изобрел амальгаму, вступил в артель, но главным был бильярд. Костю заметил Бейлис, главный бильярдист Москвы, ввел в лучшие бильярдные, где обыгрывались "фраера", денежные провинциалы, командированные с казенными деньгами. С ними Костя был беспощаден, заманивал первым легким выигрышем, а потом раздевал до нитки.
  
  Левочка как-то сказал, что, живи Костя в Америке, он стал бы миллионером. Ика насмешливо заметил, что миллионерами в Америке становятся не только чистильщики ботинок, но и мафиози. Варя вспыхнула, посоветовала Ике держать язык за зубами. Но Косте разговор не передала, чистильщика сапог он бы Ике не простил.
  
  Выйдя замуж за Костю, Варя перешагнула через все ступени, поднялась выше Вики Марасевич, Нины Шереметевой, Ноэми - те зависят от своих любовников, а она приходит в ресторан с мужем, все его знают, все перед ним заискивают. И заграничным тряпкам, что девчонки перепродавали друг другу, Варя не завидовала. Костя повез ее к лучшим московским портным, лучшим сапожникам и меховщикам. Пальто ей шил Лавров, платья - Надежда Петровна Ламанова, Александра Сергеевна Лямина, Варвара Степановна Данилова, даже Ефимова, лифчики - Лубенец, пояса - Кошке на Арбате, шляпки - Тамара Томасовна Амирова, туфли - Барковский, Гутманович, Душкин. Дешевых мастеров Костя не признавал, костюмы ему шил Журкевич, самый дорогой портной Москвы.
  
  Таким образом, внешне все казалось ярким, праздничным, нарядным. Но Варя чувствовала, что связь ее с Костей недолговечна. Почему? Она сама не знала. В своей прошлой жизни она многое не принимала, но все было ясно и понятно. Теперь ясности нет, она не знает, куда идет, куда плывет. Костя старше ее почти на десять лет, но он ничего не читал, даже "Трех мушкетеров". Из всего Пушкина знал четыре строчки: "Один, в расчеты погруженный, тупым кием вооруженный, он на бильярде в два шара играет с самого утра". Но он был умен и цитировал эти строки не для того, чтобы показать, что Пушкин ему не чужд, а что Пушкину, как и ему, был не чужд бильярд.
  
  Любила ли она его? Трудно сказать. Это произошло в гостинице в Ялте. Она не сопротивлялась, может, из желания испытать неизведанное, о чем рассказывали девчонки, возможно, из желания стать женщиной в полном смысле слова.
  
  Но даже после этого полная близость не возникла, их разделяла дистанция, скорее всего, возрастная... Он прекрасно плавал, и все же на пляже ей бывало не по себе: коренастый, широкоплечий, но коротконогий (костюм это скрадывал), волосатый, руки, ноги, спина - все в волосах, на груди вытатуирован орел, на пляже Костя казался гораздо старше... Они возвращались в гостиницу, он запирал дверь на ключ, обнимал ее, целовал шею, грудь, но она стыдилась дневного света, боялась, что, когда они спустятся в ресторан, все по ее лицу догадаются, что это сейчас произошло. Ложась спать, Варя тушила свет - стеснялась раздеваться при Косте, стеснялась ласкать его, обнимать, целовать. И не хотелось этого делать.
  
  Потрясения, упоения новой жизнью не было. То, что раньше казалось недосягаемым, стало вдруг доступным, привычным, будто она жила так всегда. По-прежнему привлекала праздничность вечернего ресторанного зала, нравились красивые наряды, но надоедали долгие примерки, раздражала необязательность портных, томительные ожидания у парикмахера Поля, хотя там и собирался весь московский бомонд.
  
  Салон помещался на Арбате, рядом с рестораном "Прага". Костя в свое время оборудовал салон лампами для сушки волос, и Варя, как и другие постоянные клиентки, входила со двора, через квартиру. Впрочем, парикмахер Поль, он же Павел Михайлович Кондратьев, и его жена Вера Николаевна, маникюрша, выделяли почему-то Варю. Тогда входила в моду шестимесячная завивка, но Варе делать завивку Павел Михайлович отказался.
  
  - Разве можно уродовать такое лицо?!
  
  Это слышали ожидавшие завивки дамы и, конечно, оскорбились. Но Варе было на это наплевать! У нее свой круг знакомых, своя, все та же Костина компания. В ресторане танцевала только с ними. Костя изредка и ненадолго выходил из бильярдной, выпивал рюмку водки, слегка закусывал, ласково обнимал Варю за плечи, как бы приглашая всех убедиться, что эта красотка - его жена и вся эта компания - его компания, пьют, едят за его счет. Варя подозревала даже, что Левочка за его счет и одевается, такие портные Левочке не по карману. Но Левочка - безукоризненный мальчик, не играет на бильярде, почти не пьет вина, вежливый, мягкий, предупредительный, к тому же простой чертежник - трудяга. Косте было нужно такое окружение, интеллигентные ребята из хороших московских семей, так же как нужна жена - чистая, порядочная девочка. Это его мерка, его положение в обществе, его репутация в собственных глазах. Ничего не читая, он знал, что читают другие, кто сегодня в моде, кто известен, не хотел выглядеть профаном, хорошо запоминал имена, обладал живым умом и находчивостью.
  
  Как-то за столом Ика таким тоном, будто задавал вопрос из викторины, спросил:
  
  - Подающий надежды режиссер, два его фильма начинаются на "О". Как фамилия?
  
  Костя успел перехватить взгляд Ики, обернулся и мгновенно ответил:
  
  - Барнет.
  
  Костя кино не любил, не выносил духоты, предпочитал эстраду, оперетту, балет, картин Барнета не видел, однако на вопрос Ики первым ответил он. И дружески кивнул Барнету.
  
  - Охотились вместе, - небрежно сказал Костя.
  
  - Да, да, вспоминаю, - насмешливо подхватил Ика, - ты нам рассказывал эту историю: вы с ним убили волка.
  
  - Не с ним, а с Качаловым, - ответил Костя, растягивая губы, - и не волка, а волчью семью. Набрели на волчье логово, отстрелили волка, потом волчицу, а затем взяли троих волчат. Ты, наверное, видел волков? А если нет, сходи в Зоологический сад и посмотри, только не вздумай гладить - отхватят руку.
  
  Он выпил еще рюмку водки, наклонился к Варе, сказал:
  
  - А ты, Ляленька, попрекаешь меня ружьями. Они, - он обвел рукой зал, - все готовы отдать, лишь бы я поехал с ними охотиться. Пойдем завтра в Клуб мастеров искусств, увидишь, как будут меня обхаживать.
  
  - Но ведь туда пускают только артистов.
  
  Он искренне удивился.
  
  - Ты мне не веришь? Ляленька, завтра же поедем туда!
  
  На следующий день Костя пришел домой рано, чтобы заняться ее туалетом. Сначала она примерила синий шелковый костюм с плиссированной оборкой на юбке и плиссированным воротником, затем серый атласный казакин, расшитый золотой ниткой, к нему полагалась узкая юбка с разрезом, затем открытое коричневое платье. Варю поражало: такой беспощадный во всем, что касается дела, Костя мог подолгу любоваться ее нарядами, приходил в восторг, глядя на нее, радовался, как ребенок.
  
  - Шикарно, Ляленька, шикарно.
  
  Варя доверяла его вкусу, но вдруг тамошние знаменитости будут только снисходить до Кости? Кто он для них? Бильярдист. Теперь, оказывается, еще и егерь. И она, жена егеря, такой разряженной будет выглядеть по-дурацки.
  
  Ее опасения оказались напрасными.
  
  В клубе бывали знаменитости и не знаменитости, но все делали вид, что хорошо знают друг друга, чтобы подчеркнуть равенство актерской братии. Был там бильярд на два стола. Костя мало играл. Стоял рядом со знаменитым маркером Захаром Ивановичем, тоже его приятелем, давал советы игрокам, а если играл, то по мелочи, чтобы не обидеть своих именитых друзей. На Старо-Пименовском он отдыхал от дел, становился веселым, благодушным, и Варя любила ездить с ним к Старому Пимену.
  
  Клуб помещался во дворе бывшего барского дома, в полуподвале, обставленном уютной старинной мебелью. В ресторане ложи, маленькие открытые кабинеты на восемь - десять человек. Иногда Костя брал с собой в клуб Левочку и Рину, тогда они занимали отдельный столик на четверых. В ложах же сидели большие компании. Костя показал ей Ильинского и Климова, Варя их узнала, видела в фильме "Процесс о трех миллионах". Узнала и Смирнова-Сокольского - он часто выступал на эстраде в "Эрмитаже". Смирнов-Сокольский сидел, полуобернувшись к лысому усатому человеку, что-то говорил ему, прикрывая рот рукой, - то ли не хотел, чтобы слышали остальные, то ли о чем-то просил. Лысый молчал, щурил заплывшие хитрые глазки, похожий на сытого кота.
  
  - Это Демьян Бедный, - сказал Костя.
  
  Варе здесь нравилось. Водка и вино не подавались, только минеральные и фруктовые воды, о чем предупреждал плакат: "Нарзан стопками не подается". Зато кухня была великолепная, кормили вкусно, рестораном заведовал лучший кулинар Москвы Яков Данилович Розенталь, его называли просто Борода.
  
  Как знак добропорядочности этого заведения на стене красовалась надпись:
  
  Запомни истину одну -
  Коль в клуб идешь - бери жену,
  Не подражай буржую:
  Свою, а не чужую.
  
  Рина утверждала, что первые две строки написал писатель Третьяков, а вторые две - Маяковский незадолго до смерти.
  
  У Рины знакомых здесь было не меньше, чем у Кости. Компанейская, со всеми ладила, но умела держать людей и на расстоянии. Варя толком ничего о ней не знала, живет на Остоженке, возле Зачатьевского монастыря, в деревянном домишке, никого к себе не зовет, смеется: "В любую минуту дом может рухнуть". Рина бывала в клубе и без них, но они никогда не видели, с кем она пришла, с кем уходит. Гости съезжались к одиннадцати вечера, когда кончались спектакли в театрах, а разъезжались в два-три утра. Ночью в переулке их дожидались извозчики.
  
  - Тебя отвезти? - спрашивал Костя Рину.
  
  Та кокетливо поднимала светлые бровки.
  
  - Меня провожают...
  
  Костя подсаживал Варю, она откидывалась на спинку сиденья, устраивалась поудобнее. Старо-Пименовским выезжали на Малую Дмитровку, оттуда на бульвары, город казался малознакомым, в безлюдье, в темноте, безмолвии спящих домов таилось что-то тревожное. Варя молчала, перебирала в памяти впечатления вечера.
  
  Часто из ресторана публика поднималась в зрительный зал, где устраивались капустники. Актеры сами писали пародии, сценки, скетчи, иногда это делали и писатели, игралось все это с блеском, пели цыгане, пела Русланова - такое не увидишь ни в каком театре. Как-то на эстраду вышел Сергей Образцов, нес в руках седобровую, седобородую куклу. В зале зааплодировали, стали поворачиваться в сторону Феликса Копа - начальника Главискусств и председателя правления клуба. Сходство куклы с ним было поразительным. Голосом Копа Образцов объявил, что прочтет доклад "О советской колыбельной песне". "Советская колыбельная песня - кукла направила в зал указательный палец - это был любимый жест Кона, - не буржуазная песня, она должна будить ребенка..." И ничего, все сходило с рук. Вообще, как замечала Варя, этим людям многое разрешалось.
  
  Но Костя сказал, что чаще раза в неделю они в Клубе бывать не могут: "Деньги зарабатываются не в Клубе, сама понимаешь". И очень твердо придерживался этого правила, только раз пошел Варе навстречу, когда инсценировали "Суд над авторами, не пишущими женских ролей". Судьей выступала Наталья Сац, подсудимые - Катаев, Олеша и Яновский, прокурор - Мейерхольд.
  
  Варя и Костя сидели в седьмом ряду, в этом же ряду сидели Алексей Толстой, художники Дени и Моор. Мелькнула Вика Марасевич, Варя видела ее здесь впервые. А уж братец ее, Вадим, ставший литературным и театральным критиком, был тут завсегдатаем, толкался возле знаменитостей. Сейчас он шел по проходу, близоруко щурился, искал свободные места. За ним, видимо, он их и пригласил, шли Юра Шарок и Лена Будягина. Лена узнала Варю, ласково ей кивнула, вслед за ней на Варю посмотрел и Юра, Варя отвернулась - терпеть его не могла.
  
  Ей сразу вспомнилась встреча Нового года, ссора между Сашей и Юрой. И вот Саша в ссылке, в Сибири, а Юра и Вадим, Лена Будягина и Вика Марасевич веселятся в этом прекрасном клубе.
  
  Задумавшись, Варя не слышала, что сказала Наталья Сац. Очнулась, когда начали вызывать "подсудимых". Первым поднялся Катаев. Голос у него оказался неприятный, гнусавый, создавалось впечатление, что он простужен. У публики Катаев прошел средне, хлопали ему вяло, так же вяло хлопали и Яновскому. Зато каждая реплика Олеши встречалась взрывом хохота. Высокий носатый Мейерхольд налетал на Олешу, как коршун. Маленький, с разлетающимися волосами, Олеша молниеносно парировал удары. Сидевший впереди Вари Ярон то и дело оборачивался к Алексею Толстому, подмигивал радостно, мол, каков Юрочка, а заодно косился на Варю. А после суда встал, повернулся к Варе лицом, застыл в какой-то нелепой позе, мешал всем выходить и потом объявил: "Оглянулся на красавицу и окаменел, как Лотова жена". Это было смешно. Варя рассмеялась.
  
  - Вы актриса? - спросил Ярон. - Почему я вас не знаю?
  
  - Я не актриса, поэтому вы меня не знаете, - ответила Варя сухо. Не хотела, чтобы ее смех Ярон воспринял как поощрение.
  
  У нее было сложное отношение ко всем этим знаменитостям. Она отнюдь не разделяла Костины и Ринины восторги: комедианты, вот им и разрешают кое-что болтать. Она же предпочитает видеть актеров на сцене, там она и хлопает им от души - талант есть талант. Но знакомиться с ними? Зачем? Косте нравилась ее позиция, он ликовал внутренне, но без себя ни в Клуб, ни в другие общественные места не пускал, разве что в кино с Зоей или Риной.
  
  4
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Столкнувшись в Клубе мастеров искусств с Юрой Шароком, Вика Марасевич решила туда больше не ходить. Лишний раз попадаться ему на глаза? Зачем? Достаточно свиданий на Маросейке. Приносила ему очередное донесение: такого-то числа в таком-то ресторане за столом сидели такие-то люди, говорили о том-то. Шарок требовал, чтобы она дословно воспроизводила реплики каждого, хотя разговоры эти были до того пустые, что она не могла их запомнить. И Вика перешла на сообщение новостей...
  
  ...Ноэми по-прежнему со своим японцем. Однако некий итальянец хочет жениться на ней и увезти в Италию...
  
  ...Появились два новых немца, с ними метропольские девчонки - Сусанна и Катя. Кто эти немцы, девчонки не говорят.
  
  ...Красотка Нелли Владимирова разошлась с цыганом Поляковым и вышла за богатого французского коммерсанта Жоржа - большая квартира, ковры, старинная мебель, фарфор, машина...
  
  Вика старалась превращать свои встречи с Юрой в этакий великосветский треп. Сыну портного такой треп должен импонировать. Но очень скоро она убедилась, что все это его мало интересует. Возможно, он вообще ничего особенного от нее не ожидает: попалась на иностранцах, пусть поработает...
  
  Нет, все же чего-то он от нее ждет... Но чего? Она ловила каждое его слово, реакцию на каждое произнесенное ею имя... И наконец догадалась... Юзик Либерман! Вот кто его интересует! Высокий губастый молодой человек, он был, по всеобщему убеждению, стукачом высокого ранга, открыто рассказывал антисоветские анекдоты, позволял себе рискованные шутки и хохмы, иностранцами не интересовался, зато обладал (вероятно, через мать) обширными связями в среде крупных ответственных работников, связями личными, интимными. Юзик Либерман нужен Юре именно из-за своих связей с ответственными работниками, на них-то Юра и собирает материал. Не важно, что они там говорят. Болтает только Юзик Либерман, но болтает за общим столом, все смеются, значит, реагируют, выходит, что болтают все.
  
  Как только Вика это сообразила, она стала держаться поближе к Юзику, он охотно брал ее с собой, потом она писала точные донесения, у кого, когда, кого видела, что слышала. Это интересовало Шарока, именно это ему и требовалось, хотя, наверное, ничего нового по сравнению с донесениями самого Юзика Вика не сообщала, но и в таком качестве она, видимо, ему нужна.
  
  Она была не настолько глупа, чтобы показать Шароку, что разгадала Юзика Либермана, разгадала цель, которую ставит перед ним Шарок. Повышать собственную ценность в этом учреждении не входит в ее намерения, предпочитала выглядеть в глазах Шарока глупенькой, недалекой, ничего серьезного требовать от нее не следует.
  
  Хитря с Шароком, она оберегала от него главное: компанию крупных архитекторов, с которыми ее познакомил старинный приятель Игорь Владимирович, тоже архитектор.
  
  С мечтами и проектами выйти замуж за прославленного летчика, новоявленного Героя Советского Союза, она давно рассталась: где найдешь этих летчиков, да и жены их, Марфутки, чуть что, в партком, к командованию, к самому Сталину, если и удастся увести, то никакого будущего у такого "героя" уже нет, отправят рядовым летчиком на Чукотку. Заграница - это эфемерно. Эрик? Приятный мужчина, но и ничего особенного, обыкновенный иностранец. Каждый день принимает ванну, каждый день бреется, меняет белье, хорошо пахнет. А дальше что? С предложением не торопится, без папочки, без мамочки такого шага не сделает. Честь фирмы! В лучшем случае, через год явится папаша, благородный отец, а ей уже стукнет двадцать четыре.
  
  Вике нужен человек с могучим будущим. Такой человек есть, видный архитектор, один из авторов проекта Дворца Советов - главнейшей стройки Москвы, детища Сталина. Еще не старый, сорок три года, очень моложавый, стройный, подтянутый, много лет жил заграницей - европеец! Это был бы союз! Не какой-то там летчик в сапогах, а всемирно известный архитектор, и она, Вика, его жена, дочь знаменитого профессора, коренная московская интеллигентка. На такой альянс никакой Шарок, никакой Дьяков не покусятся, им быстро отобьют руки.
  
  "Как же это так, Иосиф Виссарионович, - скажет в противном случае ее муж Сталину, - если мне не доверяют, то можно меня проконтролировать с помощью других людей. Но заставлять следить за мною мою жену аморально".
  
  Вот тогда-то и забегают Дьяков и Шарок, полетят со своих местечек, а с их местечек улетают далеко.
  
  Правда, у Архитектора есть жена. Жена одесситка, жила с ним заграницей, обтесалась там, подтянулась: тощая носатая брюнетка, курит длинные тонкие папиросы, щурит глаза - близорука, но очков не носит. Нигде она с мужем не бывает, надоели друг другу за двадцать лет. Он весь день в мастерской, иногда и ночует там, часто уезжает за границу, уезжает в подмосковный дом архитекторов Суханово. Как убедилась Вика, жена, как женщина, его не привлекает.
  
  Одолеть эту одесскую даму будет нетрудно. Во всяком случае, связь завязана, он увлечен Викой, они проводят в ее постели упоительные часы, она молода, прекрасна, опытная, умелая, он еще крепкий и темпераментный мужчина. Они не могут прожить дня, по повидав друг друга или, по крайней мере, не поговорив по телефону.
  
  Но для всех эта связь держалась в тайне. Знают только Игоря Владимировича, знают как старого ее приятеля, как "пройденный этап", знают, что именно с ним, Игорем Владимировичем, она ходит в Дом архитектора, в бывший особняк адвоката Плевако на Новинском бульваре. Но девицы туда не ходят. Дом архитектора еще не вошел в моду, хотя там есть и ресторан, но третьеразрядный. Устраивались выставки проектов - кому они интересны?
  
  Тем легче было Вике скрывать эту связь. В Дом архитектора она являлась только с Игорем Владимировичем, потом к ним присоединялся Архитектор. Такую конспирацию он считал излишней, но ценил в Вике деликатность, ценил ее внимание к его делам, она приходила на обсуждения проектов, в которых участвовал Архитектор, внимательно слушала споры и пререкания.
  
  На обсуждениях бывали и пожилые женщины-архитекторы, Вику они не беспокоили, беспокоили смазливые чертежницы в проектной мастерской, но Игорь Владимирович сказал, что для ведущего архитектора, тем более Главного архитектора сотрудницы его мастерской неприемлемы.
  
  - Первый закон сопромата, - шутил Игорь Владимирович, - гласит: каждая связь ограничивает одну степень свободы. А архитектор у себя в мастерской должен быть абсолютно свободным.
  
  Свою роль Вика вела превосходно. Игорь Владимирович и тот поверил, что она влюблена в его друга. Для Архитектора то был тяжелый период борьбы архитектурных течений, школ, направлений, традиций. Обученный в Италии, объездивший много стран и знакомый с современной западной архитектурой, Архитектор возглавлял школу, опирающуюся на классическое наследие, но с учетом современных, прежде всего высотных конструкций. За это на него многие нападали, но Вика объявила его гением, его здания, проекты, идеи - гениальными, говорила это всем: и его друзьям, и его врагам. Он гений! Не тот гений, которого оценят через пятьсот лет, а гений существующий, признанный. Все, к чему прикоснулась его рука, гениально!
  
  Да, это была правильно выбранная роль, и исполняла она ее мастерски. Ни в чем не противоречила Архитектору, никогда не спорила с ним, не капризничала, не обижалась - с великим человеком надо держаться на высоком уровне.
  
  - Во мне много недостатков, - говорила она ему, - но, знаешь, вот этого бабского, мелкого ни на грош, этим я горжусь, хочу, чтобы тебе было легко со мной, чтобы ничто тебя не обременяло. Главное - ты должен быть спокоен.
  
  Если он не мог прийти на свидание, то предупреждал ее об этом по телефону, сочувственно спрашивал:
  
  - Что будешь делать?
  
  Она успокаивала его:
  
  - Милый, не беспокойся, полежу, почитаю, схожу к подруге, сбегаем в киношку. Завтра утром позвони обязательно.
  
  Она, конечно, не лежала на диване, не ходила к подруге, не бегала по киношкам, у нее были свои дела: портнихи, сапожники, Юзик Либерман и Шарок - это соблюдалось строго, тут сбоя быть не должно. С Архитектором тоже сбоя быть не должно. Пусть знает, что она верная, преданная подруга. Дочь профессора как-никак, из гетманского рода как-никак! Она не виновата, что родилась здесь, среди хамов, она аристократка, черт побери!
  
  Только один раз Вика позволила себе взорваться.
  
  Дело происходило в Музее изящных искусств, где устроили выставку конкурсных проектов Дворца Советов. Музей был переполнен с утра до вечера, длинная очередь тянулась по Волхонке. Архитекторы, в том числе и иностранцы, стояли возле своих проектов, почти все с женами, давали объяснения, отвечали на вопросы. Вика бывала там каждый день, встречалась с Архитектором, у нее уже было много знакомых в этом мире, может, кто-нибудь и догадывался, какую роль она играет при Архитекторе, но Вика держалась скромно.
  
  Было шумно, оживленно, публика не убывала, и только один человек ни разу не пришел в музей - жена Архитектора.
  
  - Не ругай ее, - говорил Архитектор, - за двадцать лет она навидалась достаточно моих проектов, они ей надоели.
  
  - Но ведь это твой главный проект, дело твоей жизни!
  
  - Вот когда проект утвердят, когда будут вручать дипломы, тогда она придет, - пошутил Архитектор.
  
  - О да! Тогда она будет стоять рядом с тобой, будет разделять твой триумф!
  
  Он внимательно посмотрел на нее, понял ее намек: она сама хочет стоять рядом с ним, сама хочет разделять его триумф.
  
  Вика почувствовала свою оплошность, взяла его за руку.
  
  - Я ни на что не претендую. Но для меня непереносимо такое равнодушие к тебе, к твоей работе. Стоять рядом с тобой только в дни триумфа, - это, знаешь... - она презрительно скривила губы. - Извини меня, мне вдруг стало очень обидно за тебя.
  
  На следующее утро ее разбудил телефонный звонок Архитектора. Сегодня закрытый просмотр, пусть не приезжает, а ждет его звонка.
  
  Закрытый просмотр означал, что выставку посетят Сталин и другие члены правительства.
  
  Весь день Вика просидела дома, не отходила от телефона. Архитектор позвонил к концу дня.
  
  - Еду.
  
  Он приехал с бутылкой шампанского - это был день его победы, их победы. Среди других Сталину понравился и его проект.
  
  Утром они на две недели уехали в Суханово.
  
  5
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Сталин сидел на веранде сочинской дачи в плетеном кресле, подставив лицо солнцу. Он любил Сочи - создание его рук, любил лето на юге, хотя врачи рекомендуют юг только осенью. Но что знают врачи? Он и в детстве любил это время, любил лазить по развалинам Горис-Цихе, древней крепости на горе, построенной византийскими императорами. Там упал и повредил руку. Сочи напоминали ему Гори, хотя в Гори нет моря и нет такой растительности. Перед Сталиным на столике лежали книги: Соловьев, Ключевский, Покровский, лежали представленные референтами "Замечания о конспекте учебника по истории СССР". Этой работой руководил Жданов.
  
  То был ЕГО выбор. В этом году он забрал Жданова из Горького и сделал секретарем ЦК. Не потому, что Жданов успешно справлялся с руководством края, со строительством Горьковского автозавода. Другие секретари обкомов тоже справляются. И не потому, что Жданову всего тридцать восемь лет, другие секретари тоже не старики: Хрущеву, Варейкису, Эйхе - по сорок, Хатаевичу - сорок один, Кабакову - сорок три... Но Жданов - интеллигентный человек, разбирается в литературе, искусстве. Не интеллигент типа всезнайки Луначарского, не кичится своей образованностью, не щеголяет иностранными словечками, не претендует на роль теоретика, как Бухарин, но интеллигент. Интеллигентный человек нужен в руководстве. Жданов подходит для этого. Первое порученное ему крупное мероприятие - создание Союза писателей - он готовит как будто хорошо. Предстоящий съезд будет поворотным пунктом в отношениях партии с интеллигенцией: писатели - главный отряд интеллигенции, всегда претендовали на духовное руководство народом.
  
  В борьбе за власть Ленин опирался на интеллигенцию. Это было правильно: интеллигенция - извечный носитель инакомыслия, инакомыслие - хорошее оружие в борьбе за власть. Но, когда власть завоевана, опираться на интеллигенцию нельзя - орудие власти не инакомыслие, а единомыслие. РАПП и прочие группки разделяли интеллигенцию, обрекали ее на разномыслие. Нужна организация, способная обеспечить единомыслие, ею и будет Союз писателей.
  
  Горький - хорошая фигура для объединения писателей. По сути своей он левый социал-демократ с большим уклоном в сторону мелкобуржуазного либерализма. Ленин много возился с ним, и правильно возился. У Горького имя, связи с крупными западными писателями. Он многого не приемлет у нас. Но жизнь в эмиграции показала ему, что там, за рубежом, у него перспектив нет. Настоящий писатель должен жить и умереть у себя на родине. Виктор Гюго мог дожидаться падения Наполеона Третьего потому, что написанное им за границей издавалось во Франции. Русские эмигранты у нас не издаются, издаваться не будут, шалость с Аркадием Аверченко не повторится. Бунин. Чего достиг? Нобелевской премии на шестьдесят третьем году жизни - кому это нужно? Кто читает Бунина? Умрет в безвестности в своем Париже, все они там умрут, никто не останется в русской литературе. Горький хочет остаться, хочет памятников на родине. Можно понять. И памятники свои он получит. И собрания сочинений получит. И гонорар в иностранной валюте тоже. Он сам сейчас валюта, его уважают и западные писатели, и наши, даже бывшие "Серапионовы братья" - Федин, Тихонов, это настоящие писатели, талантливые, опытные, они должны в первую очередь служить делу социализма. А РАПП оттесняет их от литературы, выдвигает на первый план "пролетарских" рифмоплетов. Чего с этими рифмоплетами достигнешь? Какой литературный памятник оставят они ЕГО эпохе? Демьян Бедный? От Демьяна останется только его библиотека, хорошая, говорят, библиотека. Маяковский - способный человек, его стихами надо пользоваться, но это уже скорее политика.
  
  Когда-то и ОН грешил стихами. Семинаристом принес Илье Чавчавадзе, редактору "Иверии", свое стихотворение "Дила" - "Утро", подписал его Сосело, подписывать стихи настоящим именем в семинарии запрещалось. Чавчавадзе опубликовал тогда пять или шесть его стихотворений, воспоминания о Гори, об отце, о дороге в Атени, об отцовских застольях с друзьями. И больше ОН не писал - стихи не его удел. Хороши ли были те стихи? Он их никогда не перечитывал. И все же, признаться, Илья Чавчавадзе хвалил его "Утро"...
  
  У розы раскрылся бутон и нежно обнял фиалку.
  И жаворонок высоко в облаках заливался трелью.
  
  А через двадцать лет, в 1916 году, в грузинском учебнике Якоба Гогебашвили для начальных школ появилось "Утро" за той же подписью Сосело. Если через двадцать лет после первой публикации Якоб Гогебашвили отобрал его для учебника, значит, что-то было, чего-то оно стоит! И все равно он рожден не для поэзии, поэт не может быть борцом - поэзия размягчает душу. Журналистика - это для борьбы, его перо хорошо служило Революции. Он писал много, писал под разными псевдонимами: Давид, Намерадзе, Чижиков, Иванович, Бесошвили, Като, Коба... Коба и стало его партийной кличкой, она нравилась ему. Коба - благородный герой романа Кязбеги "Отцеубийца". Но под этой кличкой он стал известен полиции, подписывать ею статьи было уже нельзя, и он снова вернулся к разным псевдонимам - К.Стефин, К.Сталин, К.Солин, - пока наконец в январе 1913 года, кажется, в газете "Социал-демократ" подписался: И.Сталин. Это и стало фамилией, под которой его знает теперь весь мир.
  
  Писать стихи он бросил, писателем не стал, но читать любил, много читал. Он уже не помнит своих юношеских увлечений, они перемешалась с более поздними - читал и в тюрьмах, и в ссылках, профессия революционера оставляет достаточно времени для чтения, более того, обязывает читать.
  
  Духовная семинария давала образование в объеме классической гимназии. Изучались латынь, греческий, древнееврейский, французский, английский, немецкий. Но иностранные языки ЕМУ никогда не давались, он и в ссылке ими не занимался, только время терять! Однако русским овладел хорошо, преподавание в семинарии велось на русском, а проучился он там пять лет. Только грузинский акцент остался с детства, он и не пытался от него избавиться. Не в акценте дело. Видел он русских: ни запятой, ни ударения не умеют правильно поставить.
  
  Второстепенных, второразрядных писателей не читал - кому они нужны? Читал классиков, это необходимо русскому революционеру... Гоголь, Салтыков-Щедрин, Чехов, Горький - ими можно было пользоваться в борьбе с властью, ими пользовались в дискуссиях и оппоненты - надо знать! Крестьянских писателей, всех этих Златовратских, Левитовых, Карениных, да и Некрасова с Никитиным и Суриковым, не любил и не читал, жалели они мужика, а мужик сам никого не жалеет - ОН это хорошо знает, на себе испытал.
  
  Толстой - крупный художник, но не понимал сущности власти, идеализировал человека, поучал, наставлял и тем снижал свое художество. "Зеркало русской революции" - чего не скажешь в угоду интеллигентным либералам! Достоевский тоже никакой не философ, как и Толстой, не разбирался в механике общественного и государственного устройства. Но в отличие от Толстого не идеализировал человека, понимал его ничтожество, его подлую сущность, проповедовал идею страдания, а идея страдания - могучее средство воздействия на людей, им умело пользуется церковь. Только писал Достоевский скучно, плохо писал, не художественно.
  
  Величайший русский писатель - Пушкин! Все понимал, обо всем догадывался, все умел. Одно проникновение в образ Петра чего стоит! "Уздой железной Россию поднял на дыбы"! Вершина его творчества - "Борис Годунов": "Глупый наш народ легковерен; рад дивиться чудесам и новизне; а бояре в Годунове помнят равного себе... Если ты хитер и тверд..." Точно сказано! "Глуп и легковерен" - сущность народа. "Хитрость и твердость" - сущность ЕГО власти. "Помнят равного себе" - сущность ЕГО противников. "Борис Годунов" поразил его еще в юности, поразил образ Отрепьева... "Расстрига, беглый инок, а лет ему от роду 20... А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, волосы рыжие". Возможно, он читал Пушкина в семинарии. Пушкин входил, в программу, но по-настоящему он прочитал "Бориса Годунова" позже, в физической обсерватории, где после исключения из семинарии работал статистиком. Сейчас пишут, будто бы его исключили из семинарии за пропаганду марксизма, он сам написал в свое время в анкете: "Вышиблен из Тифлисской духовней семинарии за пропаганду марксизма". Исключили за другое - за невзнос платы за учение, хотя мать и переводила ему каждый месяц деньги, получаемые от Эгнаташвили. Но он не хотел кончать духовную семинарию, не собирался стать священником, к тому времени был уже связан с марксистским кружком. Но версия об исключении за пропаганду марксизма - правильная версия, она работает на образ вождя и, следовательно, служит делу революции.
  
  В физической обсерватории он и перечитал "Бориса Годунова"... "Расстрига... Беглый инок... А лет ему от роду 20... А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, волосы рыжие..." И ему тогда было 20 лет, и он за год до окончания семинарии отказался от духовной карьеры, и он мал ростом, широк грудью, и волосы рыжеватые, одна рука малоподвижна. Он был уже не мальчик, не бесплодный мечтатель, конечно, никакой аналогии между собой и Отрепьевым не проводил, да его и не привлекал этот неудачник. И все же внешнее сходство поразило. Поразило и проникновение Пушкина в причину неудач Отрепьева: болтлив - свою великую тайну выдал ветреной полячке, прекраснодушен и совестлив, мучился из-за средств, к которым должен прибегать каждый политик. "Я в красную Москву кажу врагам заветную дорогу". Авантюрист-романтик, но не политик! Все было: воля, честолюбие, отвага, риск, стремление к победе и полное неумение закрепить ее, воспользоваться ее плодами. Достичь высшей власти и не удержать ее - такова судьба незадачливых политиков, удержать власть труднее, чем взять ее. Отрепьев не удержал. Этого бы не случилось, повтори Дмитрий после воцарения в Москве хоть одну десятую того, что делал царь, чьим сыном он себя объявил.
  
  Впрочем, так он думает сейчас, а как он думал тогда, не помнит. Только помнит отчетливо поразившее его их внешнее сходство. Поразила судьба беглого инока, вознесенного на вершины светской власти. Со временем этот образ потускнел в памяти, вытесненный другими историческими фигурами, овладевавшими его воображением. И все же где-то в глубинных клетках мозга этот образ существовал. Не выплыл ли неосознанно, когда он встретился в Баку с Софьей Леонардовной Петровской, потомственной польской аристократкой? Он ей нравился - пролетарский революционер-подпольщик, карбонарий, в брюках с бахромой, небритый, угрюмый, замкнутый, волевой и сильный. Однажды он пришел к ней, не застал, и, когда пришел в следующий раз, она сказала, смеясь:
  
  - Соседская девочка мне говорит: Софья Леонардовна, к вам приходил какой-то страшный дядя.
  
  Он усмехнулся тогда, но характеристикой был доволен: хотел, чтобы его боялись.
  
  Софья мягкая, чуткая, заботилась о нем, в сущности, это была самая большая в его жизни любовь. Она примыкала к эсерам, но никогда не спорила с ним, в ней не было непримиримости партийных функционерок, своих мнений она ему не навязывала, наоборот, уклонялась от политических споров, видела, что всякое несогласие раздражает его. Но она не раздражала его, единственная женщина, которая не раздражала его. Однако их отношения оборвались... Она умерла от туберкулеза.
  
  Конечно, он не Отрепьев, она не Марина Мнишек. И все же он допускает теперь, что первые его побудительные мотивы были вызваны именно этими образами, дремавшими где-то в дальних уголках мозга: польская аристократка и безвестный, несостоявшийся священник, подпольщик, с еще неясными, но далеко идущими планами.
  
  В сентябре на Шиховском кладбище хоронили Ханлара Сафаралиева, рабочего-нефтяника, убитого черносотенцами. Была грандиозная демонстрация, ревели заводские гудки, в колонне шел ОН, шли Шаумян, Енукидзе, Азизбеков, Орджоникидзе, Джапаридзе, Фиолетов. ОН выступал с речью, была там и Соня. А через полгода и ее похоронили на том же кладбище. Не было демонстрации, не ревели заводские гудки. Шли за гробом соседки по дому, знакомые поляки. Опустили в яму, засыпали землей и ушли. А он остался, не хотел возвращаться с незнакомыми людьми, не о чем ему с ними разговаривать. Остался, присел возле свежего холмика.
  
  Скалистый мыс Шихово далеко вдавался в море, возвышался над Биби-Эйбатом, уставленным бесчисленными нефтяными вышками. Возле них не было видно рабочих, но коромысла ходили вверх и вниз, качали нефть. Весна только начиналась, но солнце грело уже сильно, ОН сидел один на горе, на скалистом мысу Шихово, на берегу Каспийского моря, смотрел на залив, на бесчисленные нефтяные вышки. Он похоронил Соню, единственную женщину, которую ценил, но горе его не было всепоглощающим. ОН прошел тюрьмы - и Батумскую, и Кутаисскую - и ссылку в Восточную Сибирь, и побег из ссылки, уже ушли его соратники по "Месами-Даси", погиб в тюрьме Кецховели, умер Цулукидзе. Все уходят и все уйдут, жизнь человеческая - только миг в этом круговороте. Есть только СЕГОДНЯ - тоже миг, но для революционера миг истинной жизни. Только революционер и только властитель понимают малость и ничтожность человеческой жизни, но только властитель имеет право щадить себя. Собственная жизнь ничего не стоит, пока борешься за власть, но, когда овладеешь властью, тогда жизнь - награда победителю. Сейчас ОН победитель, он сумеет сберечь жизнь, потому что сумеет сберечь власть.
  
  Все революционеры рискуют жизнью. И он рисковал, но был осторожен. Приезжая в Баку, сходил в Баладжарах и шел в город пешком берегом моря, вдоль нефтяных вышек. А когда уставал, присаживался на тропинке и, как вот сейчас, подставлял лицо солнцу, смотрел вниз на дорогу, на вышки, на море.
  
  Что руководит революционером, что ведет его по тернистому пути? Идея? Идеи овладевают многими, но разве все становятся революционерами? Человеколюбие? Человеколюбие - удел слюнтяев, баптистов и толстовцев. Нет! Идея - лишь повод для революционера. Всеобщее счастье, равенство и братство, новое общество, социализм, коммунизм - лозунги, поднимающие массу на борьбу. Революционер - это характер, протест против собственного унижения, утверждение собственной личности. Его пять раз арестовывали, ссылали, он бежал из ссылки, скрывался, недоедал, недосыпал - ради чего? Ради крестьян, которые ничего, кроме своего навоза, не желают знать? Ради "пролетариата", этих работяг? В Баку он часто ночевал в рабочих казармах Ротшильда на Баилове, навидался "рабочего класса". В тот бакинский период он был уже видным партийным деятелем, был лидером большевизма в Баку. Любые попытки оспорить это - негодные попытки. Эти попытки он сумеет пресечь.
  
  Сталин встал с кресла; где-то над головой летала пчела, гудела и гудела над самым ухом. Сталин отмахнулся от нее, она отлетела, села на стол, поползла к пепельнице, он прихлопнул ее томом Ключевского.
  
  - Подлость, - сказал по-грузински, - подлость! - снова усаживаясь в кресло и возвращаясь к мыслям о тех временах, о подлой брошюре Авеля Енукидзе.
  
  В этой брошюре Енукидзе вздумал вдруг рассказывать о подпольной типографии, которая существовала в Баку под кличкой "Нина".
  
  Типография подчинялась Ленину, переписка шла через Крупскую, руководили типографией Красин, Енукидзе в Кецховели. Больше ни один человек, как пишет Авель, о ней не знал, следовательно, не знал и ОН, Сталин, ЕМУ, Сталину о ней даже не говорили.
  
  Красина, этого инженера-электрика на службе у Ротшильдов и Манташевых, можно понять: Ленин приказал ему соблюдать максимальную конспирацию. На него ОН не в обиде: Красин давно умер. И Кецховели умер. И не эта маленькая типография решала судьбы революции. Так обстояло дело тогда.
  
  По-другому обстоит дело сейчас. ОН не нуждается в бакинских, тифлисских, закавказских лаврах. ЕМУ нужна истинная история партии, а истинная история партии только та, которая служит интересам и авторитету ее руководства.
  
  Если ОН не знал о существовании в Баку, рядом с ним, подпольной типографии, то как можно теперь утверждать, что ОН руководил партией в России? Если ОН руководил партией, значит, он не мог не знать о существования типографии. Отрицать это - значит, отрицать его роль как первого помощника Ленина. Неужели этого не понимает товарищ Авель Енукидзе? Не может не понимать. Зачем же выпустил брошюру, из которой явствует, что товарищ Сталин не имел никакого отношения к типографии "Нина"? Зачем это понадобилось товарищу Енукидзе? С чего вдруг потянуло на историю? И этому человеку он доверил Кремль, доверил свою жизнь! Зачем в комендатуре Кремля столько старых членов партии? Разве по такому принципу подбирают охрану? Если для охранника охрана - задача политическая, то такой охранник ненадежен: политические взгляды могут меняться. Даже личная симпатия ненадежна: от симпатии до антипатии один шаг. Охранник должен быть предан своему хозяину, как волкодав, - вот что такое настоящий охранник. Он знает только одно: за малейшую провинность, за ничтожный недосмотр он лишится жизни вместе со всеми благами и привилегиями. Вот как должна подбираться его охрана. А товарищ Енукидзе комендантом Кремля держит Петерсона, бывшего начальника поезда Троцкого, человека Троцкого. Замышляют дворцовый переворот?! Енукидзе с ними , это видно из его ничтожной брошюрки, на ней он разоблачил себя!
  
  Эту подлую провокационную брошюру надо разнести в пух и прах. Авель, конечно, начнет отрекаться, плакаться, каяться, а кающийся человек - политически конченый человек. Существует ли он после этого физически, уже никого не интересует, кроме родных и близких. Родные и близкие переживут.
  
  Кому поручить написать об этой брошюре? Лучше кому-нибудь из старых бакинцев. Но кто остался из старых бакинцев?
  
  Орджоникидзе бывал в Баку, работал в Балахнинском районе на нефтяных промыслах Шамси Асадудаева - фельдшером в приемном покое, небольшом домике на окраине Раманов. ОН хорошо помнит этот домик: две комнаты, в одной Серго жил, в другой вел прием. Хорошая была явочная квартира, удобная, мало ли кто ходит к фельдшеру. Проработал там Серго, наверно, с год, потом бывал в Баку, наездами. Настоящий свидетель, хороший свидетель, но отговорится занятостью, к тому же друг Авеля Енукидзе, разве станет свидетельствовать против друга.
  
  Вышинский? Законченный негодяй. Всю жизнь был меньшевиком, понятно, в меньшевиках можно дела не делать, только краснобайствовать. В 1908 году на Балаханах в Народном доме организовали суд над бакинскими зубатовцами - Шендриковыми. Кто выступил в их защиту? Вышинский. За одну ночь пять раз выступал, так упивался своим ораторским искусством, демагог, крючкотвор! Летом семнадцатого был в Москве начальником Арбатской милиции, вывесил на стенах приказ о розыске и аресте Ленина и подпись свою, дурак, поставил: "А.Вышинский". После Октябрьского переворота добился у НЕГО приема, каялся, плакал. Но ни единым словом не обмолвился о том, что делился с ним передачами в Баиловской тюрьме, где они сидели в одной камере. Понимал, с КЕМ разговаривал, понимал, что такого напоминания ОН бы ему не простил, что в обмен на эти жалкие передачи получает жизнь. В 1920 году ОН помог ему вступить в партию, в 1925-м - стать ректором Московского университета, в 1931-м - прокурором РСФСР, теперь Вышинский заместитель Генерального прокурора СССР, но свидетель по бакинским делам негодный - в партии его презирают.
  
  Остается Киров. До революции он в Баку не бывал, но после революции пять лет был хозяином Азербайджана, имел доступ ко всем архивам, хорошо изучил историю бакинской партийной организации, человек грамотный, дотошный. Вот ему бы ответить на брошюрку Енукидзе, ему бы своим авторитетом опровергнуть ненужную партии версию и, наоборот, поддержать версию, укрепляющую авторитет партийного руководства. На словах он превозносит товарища Сталина - слов мало. Именно поэтому он в вызвал Кирова в Сочи, пусть поработает рядом, пусть покажет, каков он сейчас. Втроем они составят хорошую компанию. Например, все трое любят музыку: ОН просто любит, Жданов даже играет на рояле. Киров чуть ли не меломан, ходит в оперу, сидит не в правительственной ложе, а в партере - демократ к тому же! Всегда хотел походить на интеллигента, в молодости участвовал в студенческих любительских спектаклях, хотя учился всего лишь в Промышленном училище. Где-то он видел его юношескую фотографию, не то у Серго, не то у самого Кирова дома, жена его, Маркус, как ее, Марья Львовна, показывала: паренек в форменной тужурке с пуговицами, в форменной фуражке с кокардой, на кокарде скрещенные молоток и разводной ключ - знак Промышленного училища. Но для несведущих выглядит как гимназическая, даже студенческая форма.
  
  А ведь не хочет приезжать! Отговаривался болезнью, врачи рекомендуют Минеральные воды. Что у тебя? Изжоги... У кого изжог не бывает, разве это болезнь - изжоги, приезжай, мы тебя здесь вылечим, поработаешь с нами. "Что я понимаю в истории..." - "А мы что понимаем? Но вот работаем, поработай и ты с нами".
  
  Пусть поживет, пусть побудет перед глазами, в сущности, они никогда не бывали вместе. До революции вообще не встречались, два-три раза виделись во время гражданской войны. Более тесная связь возникла, когда Киров возглавил азербайджанскую партийную организацию, приезжал в Москву на партийные съезды, на пленумы ЦК, просто по делам. Впечатление производил благоприятное, Орджоникидзе отзывался о нем хорошо, за границей не бывал, не из эмигрантов, кадровый партийный работник, непримиримый противник Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина, хотя с последним и поддерживал дружеские отношения. ОН его продвигал. На Десятом съезде - кандидат в члены ЦК, на Двенадцатом - член ЦК, в тридцатом году ввел в Политбюро. Его ОН направил в Ленинград, ему доверил сокрушить этот вечный оплот фрондерства, чванства и оппозиции. Не оправдал надежд. Не сокрушил город, а наоборот, возглавил, завоевал дешевую популярность, теперь стремится к популярности всесоюзной, в противовес товарищу Сталину хочет выглядеть умеренным, добрым, великодушным. Выступал на Политбюро против казни Рютина, затем против казни Смирнова, Толмачева, Эйсмонта. И других членов Политбюро потащил за собой. Даже Молотов и Ворошилов колебались. Только Лазарь был безоговорочно за расстрел.
  
  Великодушие к побежденным опасно: враг никогда не поверит в твое великодушие, будет считать его политическим маневром и при первой возможности нападет сам. Только наивный человек может рассуждать иначе. Киров - опасный идеалист, требует для рабочего класса материальных благ, не понимает, что человек, материально обеспеченный, не способен на жертвы, на энтузиазм, превращается в обывателя, в мещанина. Только страдания вызывают величайшую народную энергию, ее можно направить и на разрушение, и на созидание. Страдание человеческое ведет к богу - на этом главном постулате христианской религии народ воспитывался столетиями, это вошло в его плоть и кровь, это должно быть использовано и нами. Социализм - земной рай, более привлекателен, чем мифический рай на небесах, хотя для этого тоже надо пройти сквозь страдания. Но народ, конечно, должен быть убежден, что страдания его временны, служат достижению великой цели, верховная власть знает его нужды, заботится о нем, защищает его от бюрократов, какие бы посты они ни занимали. Верховная власть ВСЕЗНАЮЩА, ВСЕВЕДУЩА и ВСЕМОГУЩА.
  
  О чем он думал вчера в связи с этим? О снабжении населения? Об отмене продовольственных карточек? Но это вопрос решенный, с первого января карточки отменяются. Так о чем он все-таки думал? Да! Он думал вчера о разговоре с садовником-эстонцем Арво Ивановичем. На правительственную дачу Арво Ивановича взяли из санатория имени Ворошилова, человек он из местных и, как ему доложили, человек абсолютно проверенный, женат на русской, всю жизнь живет в Сочи, слывет лучшим садоводом. Сталину эстонцы на Кавказе не попадались, хотя он и знал, что в начале века из Прибалтики в Сухумский округ переселились несколько сот эстонцев и на Черноморском побережье появились три или четыре эстонские деревни, эстонцы занимаются тем же, чем и местные жители: садоводством, скотоводством, только скот у них крупнее местного. Однако о том, что эстонцы поселились и в Сочи, не знал. Арво Ивановичу на вид было лет пятьдесят, коренастый, скуластый, со светло-коричневыми волосами и светлыми глазами, он ходил, как и все эстонцы, в жилетке и куртке, но шаровары по-кавказски заправлял в чувяки. По-русски говорил с акцентом, иногда смешно коверкая слова. Вчера он подрезал цветы, Сталин следил за его работой, сам любил цветы. Арво Иванович что-то хмуро бормотал, и Сталин спросил, чем он недоволен. Арво Иванович ответил, что жену обвесили в магазине и вдобавок обсчитали. Сталин вечером сказал начальнику охраны: жену Арво Ивановича обвесили в магазине и обсчитали. Передайте секретарю горкома: виновных строго наказать.
  
  Русский купец всегда был мошенником, мошенником остался и нынешний продавец. После закона от 7 августа у государства боятся воровать, воруют у населения. Народ это видит, но ничего сделать не может. Значит, за народ это должен сделать ОН. ОН не ходит по магазинам, но ОН хорошо знает нужды и обиды СВОЕГО народа. Сталин поднялся и с веранды прошел в комнату. Там за большим секретарским столом сидел Товстуха. Его ОН взял в Сочи. Здесь работают ученые-историки, для них нужен интеллигент Товстуха, заместитель директора ИМЭЛ, знает историю и понимает, в какой истории нуждается сейчас партия. Что касается текущих дел, то Товстуха и в них разбирается - много лет работая у него секретарем. К тому же болеет туберкулезом, пусть погреется на солнце, вон он какай худой, сутулый, покашливает, смотрит исподлобья, врачи доложили - долго не протянет. Жалко, верный человек!
  
  - Приготовьте проект решения ЦК, - сказал Сталин. - О борьбе с обвешиванием, обмериванием покупателей... Нет... потребителей... И об обсчетах... Вернее, так: нарушении розничных цен в торговле. Нужно подобрать факты, указать, что это противоречит заботам партии о широком потребителе. За эти факты наложить взыскания на наркома торговли Микояна, на председателя Центросоюза Зеленского, на председателя ВЦСПС Шверника - профсоюзы тоже должны следить, чтобы не обманывали, не обижали трудящихся. Постановление должно быть жестким. Пусть ЦИК издаст указ: за обвешивание и обсчет - десять лет!
  
  - Подбор фактов займет некоторое время.
  
  - Тогда напишите просто: в ЦК поступили... Нет! В распоряжении ЦК имеются факты. Так напишите.
  
  Сталин вернулся на веранду и снова уселся в кресле, подставив лицо солнцу, снова задумался о Кирове. Его называют наследником. А ведь ОН старше Кирова всего на семь лет, о каком наследовании может идти речь? Неизвестно, кто раньше умрет, кавказские люди живут долго. Значит, имеется в виду наследование не после смерти, а до смерти. Не дождутся. Конвент, пославший на гильотину Робеспьера, ему не нужен. Робеспьер совершил роковую ошибку, сохранив конвент. Наполеон разогнал конвент и правильно поступил, поэтому Наполеон - великий человек, а Робеспьер, несмотря на всю свою жестокость, не более как болтун адвокат.
  
  Как-то в один из приездов Кирова в Москву собрались у Орджоникидзе. Были ОН, Серго, Киров, Ворошилов, Микоян, Каганович тоже был, хотя Серго его не приглашал. Не выносил. Но ОН сказал: пойдем, Лазарь, Серго на ужин приглашает. Не помнится, по какому поводу Киров рассказывал, что любил математику, физику, химию, окончил Промышленное училище с наградой, потом поступил на подготовительные курсы при Томском технологическом институте, готовился стать инженером. Кстати, не там ли он и познакомился с Иваном Будягиным? Будягин тоже учился на этих курсах, оттуда, наверно, и тянется их дружба.
  
  Киров - человек хоть с малым, но техническим образованием, со склонностью к технике, вот и прекрасно, ему и ведать промышленностью. И пусть разукрупнит промышленность на машиностроение, химию, строительство и так далее. Надо все время разбивать эти сложившиеся аппараты, эти обоймы спевшихся людей, тасовать, тасовать, тасовать. Вот такой промышленностью пусть и управляет товарищ Киров как член Политбюро и секретарь ЦК. Ничего зазорного тут нет: в период индустриализации страны руководить главным звеном экономики - промышленностью - не зазорно. А вот если товарищ Киров не согласится, не захочет переехать в Москву, значит, он хочет остаться независимым, автономным, хочет продолжать свою особую линию.
  
  6
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Такой тоски Саша не испытывал ни в Бутырке, ни на пересылке, ни на этапе. В Бутырке была надежда - разберутся, выпустят, на этапе была цель - дойти до места, обосноваться, терпеливо переждать свой срок. Надежда делала его человеком, цель помогала жить. Здесь нет ни надежды, ни цели. Он-хотел помочь людям пользоваться сепаратором, его обвинили во вредительстве. Алферов с железной логикой ему это доказал. И Алферов в любую минуту может раздавить его, пустив в ход заявление Ивана Парфеновича. Разве можно так жить? К чему учебники французского языка, которые он ждет из Москвы, книги по политэкономии и философии? Кому он будет их излагать, с кем говорить по-французски? С медведями в тайге? Даже если Алферов его не тронет, то как и на что ему тут жить? Подшивать валенки - этому он может научиться. Вот его удел. Забыть, все забыть! Идеей, на которой он вырос, овладели баулины, лозгачевы, столперы, они попирают эту идею и топчут людей, ей преданных. Раньше он думал, что в этом мире надо иметь сильные руки и несгибаемую волю, иначе погибнешь, теперь он понял: погибнешь именно с сильными руками и несгибаемой волей, ибо твоя воля столкнется с волей еще более несгибаемой, твои руки с руками еще более сильными - в них власть. Для того чтобы выжить, надо подчиниться чужой воле, чужой силе, оберегаться, приспособляться, жить, как заяц, боясь высунуться из-за куста, только такой ценой он сможет сохранить себя физически. Стоит ли так жить?
  
  Саша сидел дома, пытался читать. Старик что-то чинил во дворе, тюкал топором, однообразный, монотонный стук навевал еще большую тоску. Старик ушел со двора, но читать Саша все равно уже не мог, бросил книгу. Он не вынесет такой жизни, не вынесет. Потом он лег на кровать, заснул, но и во сне его не покидало ощущение беды, проснулся в испуге, сердце колотилось.
  
  Что хочет от него Алферов? Его доброжелательность не случайна, оставил он его тут не без причины. По логике вещей должен был пришить ему дело, оправдать свое здесь существование. А он отпустил его обратно в Мозгову, намекнул на перевод в Кежму, на работу в МТС, ничего не потребовал взамен. Пытается расположить к себе или, наоборот, деморализовать? Хочет довести до точки, держать в неведении, в напряжении, в вечном страхе, мол, материал на тебя лежит, жди, когда опять вызовут, спокойной жизни тебе не будет. Тоска, тоска...
  
  Старуха крикнула ему через дверь:
  
  - Ись будешь?
  
  - Зубы болят, не буду, - ответил Саша.
  
  Два дня он не выходил из дома, сидел во дворе, помогал старику что-то делать. Знал, что Зида ждет его, беспокоится, но и ее видеть не хотел, она была свидетельницей его позора, станет утешать, будет еще унизительнее. Да и безразличны ему все и все. Надо кончать! Из этого круга он уже не вырвется... Но как же тогда мама? Мама этого не перенесет, такого удара он ей нанести не может, придется тянуть лямку, только бы мама знала, что он жив, только бы мама не теряла надежду.
  
  На третий день к нему зашел Всеволод Сергеевич.
  
  - Что с вами? Почему не появляетесь? Больны?
  
  - Здоров.
  
  - Алферов допек?
  
  - Доказал, что я вредитель и ниспровергатель колхозной власти. Логично доказал, убедительно.
  
  Всеволод Сергеевич засмеялся.
  
  - Чему вы удивляетесь? Он по образованию философ. Пусть вас не обманывает его должность. Он фигура, величина, три, а то и все четыре ромба, больше, чем его начальники в Канске, потому и форму не надевает. Был, между прочим, за границей, а попал сюда. Боюсь, он наш будущий, так сказать, коллега или сотоварищ. А может, и обратно выскочит, все зависит от каких-то высших, нам с вами неизвестных обстоятельств. Во всяком случае, он логически доказал вам, что по заявлению председателя колхоза может стереть вас в порошок. Испортили сепаратор и обозвали председателя дураком. Это он вам инкриминировал?
  
  - Это.
  
  - Вот видите. Хочу вас успокоить. В тот же день сепаратор отвезли в Кежму, сделали все, что вы сказали, привезли обратно, и он прекрасно работает. Можете выйти и убедиться в этом.
  
  - Не имею ни малейшего желания.
  
  - Вот это правильно, Саша. Мой вам совет: больше к нему не прикасайтесь. Так что, я думаю, тема вредительства отпадает. Не волнуйтесь.
  
  - Я не волнуюсь. Просто противно.
  
  - Понимаю. И, если позволите мне быть с вами откровенным, я вам кое-что скажу. Позволите?
  
  - Конечно.
  
  - Вы, Саша, безусловно, человек. Настоящий человек! Советский человек! Это не комплимент, а констатация. Это прекрасно - быть настоящим, идейным, советским человеком. Но вы хотите таковым оставаться даже в вашем особом положении, хотите поступать так, как должен поступать советский человек. А этого нельзя, Саша: для окружающих вы не советский человек, вы антисоветский. И только с этой точки зрения здесь рассматривают и вас, и ваши действия. Вы идете по улице и видите - сепаратор не работает, вы, зная устройство сепаратора, немедленно подходите и чините его. А председатель колхоза, а уполномоченный, я имею в виду не Алферова, а другого, обычного, они думают иначе: зачем он полез в сепаратор? Ясно, чтобы сломать его. Враг вредит и пакостит, где только может - надеюсь, знаете, чьи это слова?
  
  - Знаю.
  
  - Вы не хотите быть изгоем, но вы должны считаться со своим положением. Вы назвали председателя дураком - это ваша главная ошибка. Если бы вы обложили его матом, ничего бы не было. Но дурак - слово оскорбительное, унизительное, в нем превосходство, выходит, вы умный, а он дурак. Алферов не предлагал вам переехать в другую деревню?
  
  - Предлагал.
  
  - Ну и что? Вы отказались? Из-за Нурзиды Газизовны?
  
  - Я и не отказывался, и не соглашался. Я ему сказал, решайте сами, я не хочу быть ему обязанным, не хочу быть в долгу.
  
  Всеволод Сергеевич подумал, потом сказал:
  
  - Ну что ж, возможно, вы правильно поступили. Хотя в другой деревне вам было бы спокойнее. Здесь уже был инцидент с сыном вашей бывшей хозяйки, теперь вот с председателем, репутация у вас здесь неважная. Но будем надеяться, что все обойдется. Сейчас у вас, Саша, нервный срыв. Ваши нервы были сжаты, как пружина: арест, тюрьма, пересылка, этап, наша Мозгова, квартира, хлопоты. А как все устроилось, пружина лопнула от первой же новой натяжки. Мы все через это прошли. Главное, чтобы не перешло в хронику. Но вы парень сильный, волевой, вы должны с этим справиться. Единственный вывод: не конфликтуйте с ними и будьте аккуратны с учительницей, теперь за вами будут поглядывать, имеют на вас зуб, могут и это припаять.
  
  Он подошел к Сашиной кровати, похлопал его по плечу.
  
  - Хватит! Вставайте. Пойдемте поиграем в преферанс.
  
  - Я плохо играю.
  
  - Неважно. Карты наше утешение: уголовники - в очко, мы - в преферанс. Побрейтесь, а то вон как заросли, оденьтесь, и пойдем. Пора вам познакомиться с местной интеллигенцией.
  
  Идти не хотелась, но Всеволод Сергеевич настаивал и Саша подумал, что полезно посмотреть, как справляются здесь с жизнью другие люди.
  
  Михаил Михайлович Маслов, человек лет сорока пяти с хмурым, измученным лицом, приехал сюда год назад из Соловков. По выправке в нем можно было предполагать бывшего офицера.
  
  - А мы уже думали, вы не придете, - желчно заметил он Всеволоду Сергеевичу, когда тот вместе с Сашей явился к нему.
  
  - Успеете нас обыграть, - добродушно ответил Всеволод Сергеевич.
  
  Во время игры Михаил Михайлович не давал долго думать, торопил, выговаривая за неудачные ходы. Только Саше не выговаривал - человек из другого, враждебного мира, и он отделял Сашу своей сдержанностью. И Саше Михаил Михайлович тоже был антипатичен, не любил таких раздражительных, придирчивых, на примере своего отца зная, что это не судьба, а характер.
  
  Четвертым партнером по пульке был Петр Кузьмич, бывший торговец из города Старый Оскол Воронежской области. Начал срок в Нарыме, заканчивал здесь, на Ангаре. Лет за шестьдесят, коренастый, широкоплечий, широкогрудый, с короткой, черной с проседью бородой, в сапогах о заправленными в них брюками и в старом пиджаке, с заплатами на локтях. Единственный здесь, он охотно рассказывал о своих злоключениях.
  
  - Не разрешали - не торговал, - говорил Петр Кузьмич, - позволили торговать - продавал, что мужику требуется: косы, серпы, вилы, москатель всякую, к чему, в общем, с детства приучен. В селе кооперация, а мужик ко мне, все у меня ко времени, знаю, что крестьянину нужно. А потом известно: фининспектор, за ним другой, принесут то налог, то обложение, то самообложение. В тюрьме золото требовали, а где взять? Мое золото - железо: полосовое, сортовое, шинное, кровельное. Золото я раньше только на царских десятках и пятирублевках видел.
  
  Петр Кузьмич рассказывал добродушно - со следователя тоже спрашивают.
  
  - Ладно, торговец я, лишенец, а дети при чем? Разве выбирали они себе отца-мать? Тоже ведь жить хотят, тянутся за другими и в пионеры, и в комсомол, а их гонят отовсюду. Младший, Алешка, мозговитый, уехал в Москву, устроился на завод, присылает газету: "Я, такой-то, порвал с отцом, связи с ним не имею". Обидно. Растил, поил, кормил, а тут - отрекаюсь. А что делать, не мог иначе. Да и верил он, что торговать вредно, чужим, говорит, трудом живешь... Поворочай в лавке бочки с олифой или лемеха, или ящики с гвоздями, узнаешь, какой он, наш труд... Ладно! Поступил Алешка в институт, на агронома решил учиться, была у него склонность к земле. Живет в Москве, в общежитии, а жена ночи не спит - голодует мальчишка. Послал я ему тридцатку, он ее обратно - идейный... Ладно, раз идейный, сиди голодный! А у матери все равно сердце рвется, послала ему с земляками сала шматок, пирогов домашних, наказала не говорить, что от нее. Земляки пришли в общежитие, Алешки нет, оставили посылку на тумбочке, у них возле каждой кровати тумбочка, вчетвером жили. Приходит Алешка, видит посылку - кто принес? Земляки принесли, объясняют. Нет, отвечает, родителева посылка, обратно отошлю. А ребята ему: зачем обратно, поедим кулацкого сала - молодые, здоровые, голодные. Умяли они и сало, и пироги. А потом свой же, что пироги эти уминал, написал в ячейку, будто Алексей мол получает посылки от родителей и, выходит, наврал, будто порвал с ними связь. Исключили Алешку из комсомола, из института, на заводе обратно работает. От своих отрекся, а те, к кому прибился, сами от него отреклись...
  
  - Сто раз слышали, - оборвал его Михаил Михайлович, - в карты смотрите.
  
  - Почему не рассказать молодому человеку, - кротко возразил Петр Кузьмич, - может, и ему интересно. Живы ваши родители?
  
  - Живы, - ответил Саша.
  
  - Не тронули их?
  
  - За что их трогать?
  
  - Захотят, найдут за что. Да и так разве им легко: сын в ссылке. Уж лучше самим в Сибири маяться.
  
  - Не с той стороны вы своих детей жалеете, - с упреком проговорил Михаил Михайлович, - послали посылку, испортили жизнь. Не умер бы без вашей посылки, другие студенты обходятся. И правильно они от нас отрекаются - мы люди конченые. "Революция - локомотив истории", попали под него, смиритесь!
  
  - Выходит, сын не сын, отец не отец.
  
  - Именно так, - со все большим раздражением продолжал Михаил Михайлович. - "Чти отца своего и мать свою" - это от бога, а бог никому не нужен. Их религия - равенство. И так будет всюду, сделают мировую революцию и уравняют всех.
  
  - Хватили вы с мировой революцией, - вмешался в разговор Всеволод Сергеевич, - большевики сами от нее отказались. Государство - вот религия русского человека, он и чтит бога в государе. И повинуется. И не хочет никакой свободы. Свобода вылилась бы во всеобщую резню, а народ требует порядка. Предпочитаю не Степана Разина, не Емельяна Пугачева, а Ленина, даже Сталина.
  
  - Потому-то мы с вами здесь.
  
  - Да. А при Степке или Емельке висели бы на осине. Большевики спасли Россию, сохранили великую державу. При так называемой свободе Россия развалилась бы на части. Новый самодержец укрепляет Россию - честь ему и хвала, а там что бог даст!
  
  - Государство должно защищать своих граждан, ваше государство с ними воюет, - сказал Михаил Михайлович, - со мной, с вами, с Петром Кузьмичом, воюет с мужиком, на котором государство стоит, даже вот, - он кивнул на Сашу, - со своими и то воюет. Я русский, я тоже за Россию, но не за такую.
  
  - Другой не будет, - засмеялся Всеволод Сергеевич.
  
  Посещение Михаила Михайловича не отвлекло Сашу от мрачных мыслей, не сняло тяжести и отчаяния.
  
  Эти сменовеховские и антисменовеховские рассуждения ему знакомы и неинтересны. Человечен только рассказ Петра Кузьмича, неужели нельзя было ликвидировать НЭП без эксцессов... И сломать жизнь парню потому, что товарищи уговорили его умять присланный матерью кусок сала! Тоска...
  
  К этой тоске прибавилась тревога за мать - до сих пор он не получил из дома ни одного письма.
  
  По средам ссыльные собирались на берегу Ангары, ждали почтовую лодку - главнее событие в их монотонной жизни. Бабы полоскали белье, ребятишки купались, вылезали из воды, дрожа от холода, ссыльные ходили по берегу, вглядывались в туманную даль реки. Наконец внизу показывалась крошечная точка, волнение усиливалось - почта или нет. Почтальон в брезентовом плаще с откинутым на спину капюшоном выбрасывал на берег мешок с фанерной биркой "Мозгова", раздавал почту, принимал письма для отправки.
  
  Саша тоже выходил на берег, вместе со всеми ждал почту, но письма получал только от Соловейчика - "Наполеону в ссылке", так и было написано на конверте, он все еще шутил, бедняга Соловейчик, опять был исполнен оптимизма, послал ходатайстве о переводе его к Фриде или Фриды к нему. Из Москвы от мамы Саша ничего не получал. Он телеграфировал ей из Канска в мае, тогда же послал первое письмо. Допустим, неделю ответ шел в Канск, предположим, в Канск письмо пришло, когда почта на Богучаны уже ушла, значит, лежало в Канске еще неделю. Еще неделю валялось в Богучанах в ожидании переадресовки в Кежму. Итого три недели, а он здесь уже больше месяца. Всеволод Сергеевич его успокаивал:
  
  - Первого письма всегда ждут подолгу. Вы считаете по-своему, а почтовое ведомство по-своему. Иногда письма из Москвы идут три недели, иногда три месяца, почему, никто не знает. Бросили по ошибке не в тот мешок, сломалась телега, скинули почту в сельсовете, половину растеряли. Уронит почтарь мешок в Ангару - всю жизнь прождете. И наш дорогой товарищ Алферов погибает от скуки, потому с удовольствием читает наши письма, а если какое-нибудь особенно ему понравится, скажем, по своим литературным достоинствам, он продержит его месячишко, может вообще оставить у себя. Ваш расчет времени неточен, вашу телеграмму из Канска могли переврать, ваше первое письмо почему-либо до вашей матушки не дошло, значит, она получила только второе письмо и ответ ждите еще через месяц-полтора. Наберитесь терпения, мой друг.
  
  Всеволод Сергеевич прав, и все же, видя, что другие получают письма, газеты и посылки, а он нет, Саша нервничал. С каждой почтой отправлял маме два-три письма, писал, что устроился хорошо, квартира у него прекрасная, люди крутом тоже прекрасные, ничего присылать ему не надо, он ни в чем не нуждается.
  
  Грустный возвращался он с берега домой, шел деревенской улицей, с ним здоровались, будто ничего не произошло, будто не его обвиняли во вредительстве, не его вызывали в Кежму. И он понимал, что для деревни действительно ничего не произошло, никому до него нет дела, как пригнали сюда, так и угонят, таких, как он, тут перевидали сотни. Привыкли к мертвым, убитым, пропавшим, детей спецпереселенцев и тех не приютили.
  
  И председатель колхоза Иван Парфенович не обращал внимания на Сашу, глядел равнодушно, сообщил куда надо, там пусть и разбираются, у него своих забот хватает.
  
  Встречал несколько раз Зиду, она смотрела на него вопросительно, он кивал ей головой в знак приветствия, но не останавливался, видел по вечерам огонек в ее окне, но не заходил. Жалел ее, но ничего с собой поделать не мог, не до нее ему теперь, ни до кого, ни до чего.
  
  Общался только с Федей, заходил в лавку за тем, за другим. Федя относился к нему по-прежнему дружески, попросил как-то починить велосипед.
  
  - Ну уж нет, - ответил Саша, - ничего я вам теперь чинить не буду, сами делайте!
  
  - Из-за сепаратора, что ли? - догадался Федя.
  
  - А хотя бы.
  
  - Может, еще и обойдется, - неуверенно проговорил Федя.
  
  Саша вздрогнул. Значит, в деревне понимают, что дело вовсе не кончено. Может, обойдется... А может, и "не обойдется". Знают, если пришивают вредительство, не отвертишься...
  
  - Я думаю, обойдется, - несколько более уверенным тоном продолжал размышлять Федя, - сепаратор работает, его в МТС свезли, а там сказали, резьба сошла, выходит по-твоему. Да он мужик невредный.
  
  - Кто?
  
  - Иван Парфенович, председатель наш, невредный мужик, хозяин, тоже понимать надо. Белка ушла, коровы пали, хлеб не везут, мужики на стройки вербуются, управься тут с бабами. А бабы за сепаратор глотки перервут, требуют. Ну, сказал он слово, тебе бы стерпеть, а ты гоноришься.
  
  - Ладно, - оборвал его Саша, - давай папирос, спичек, керосину налей - пойду!
  
  - Ну, Сашка, будь человеком, там цепь соскочила, натянуть не могу, потом выпьем по рюмке, харюз копченый есть, я-то тебе что плохого сделал? Я и Ивану Парфеновичу сказал: зря, говорю, вы, Иван Парфенович, парень он городской, московский, хотел по-хорошему, говорил бабам, а бабы что, чурки! Сладится все, Саша...
  
  - Ладно, - согласился Саша, - показывай свой велосипед.
  
  Через лавку Федя провел его во двор, вынес из избы велосипед. Разбирая его, перебирая втулку, шестерни, звенья цепи, гайки, Саша вспомнил велосипед, который у него был в детстве, старый дамский велосипед, собранный из частей разных марок. Он хорошо ездил тогда, стоял на седле, ехал спиной к рулю, соскакивал назад, пропуская велосипед под собой. Максим Костин бегал за ним по двору, по улице, Саша давал ему прокатиться, а иногда и возил: Макс сидел в седле, а Саша, стоя, вертел педали - на дамских велосипедах нет продольной рамы.
  
  Велосипед напомнил Саше дачу на Клязьме. У многих мальчиков и девочек были велосипеды, и не сборные, как у него, а "Дукс", "Эйнфильд". Стоили они дорого, но люди здесь жили не бедные - "спецы", врачи, адвокаты. Ребята ездили купаться на Клязьму, чаще на Учу - она шире. Тропинка вилась вдоль железной дороги, то спускаясь в овраг, то поднимаясь к самому полотну, щебенка брызгала из-под колес, ветер бил в лицо.
  
  К вечеру дачники собирались на платформе, прогуливались, дожидаясь московского поезда, холеные женщины в легких летних платьях с низким вырезом на груди встречали мужей, солидных мужчин в чесучовых костюмах, с тяжелыми портфелями.
  
  Саша появлялся на платформе, ведя в руках велосипед, черноволосый, обнаженный до пояса, широкоплечий, загорелый ровным молодым загаром. Женщины смотрели на него, улыбались, спрашивали: "Чей этот шоколадный мальчик?" Саше это было приятно, сладостно, тревожно. Задевало только слово "мальчик".
  
  Вечерами играли в прятки на опушке леса. Девочка, он не помнит ее имени, худенькая, высокая, голенастая, пряталась вместе с ним, прижималась к нему как бы нечаянно. Саша чувствовал ее сухое горячее тело, хотелось теснее прижать к себе, но он не осмеливался, грубо говорил: "Не ерзай, места тебе мало?"
  
  Желание проснулось в нем рано, но он подавлял его - эта слабость недостойна мужчины, так он думал тогда, в свои тринадцать лет. Мальчишки во дворе цинично говорили о девчонках, врали, хвастались, эти разговоры были Саше противны, он не играл в фанты с поцелуями - пошлость, мещанство, у человека должны быть другие, более высокие интересы. Он был гордый мальчик, не хотел выглядеть слабым, трусливым. В школе, во дворе его считали сильным, отважным, никто не знал, чего это ему стоит, что он преодолевает в себе.
  
  Он отверг голенастую девчонку, и она прилипла к Яше Рашковскому, Саша до сих пор помнит его имя, стройный мальчик из знаменитой московской балетной семьи. Он тоже учился в балетной школе Большого театра, был на год или два старше Саши, обладал гоночным "Дуксом", им выделялся в их велосипедной компании и как-то предложил поехать купаться не на Учу, а на Клязьму, там он нашел место, с которого хорошо прыгать в воду.
  
  Они подъехали к Клязьме, сошли с велосипедов, разделись, мальчики остались в плавках, девочки в купальниках, но прыгнул один только Яшка - обрыв действительно был удобный, крутой, нависал над водой, но очень высокий, метров двенадцать, девочки даже боялись там стоять, заглядывали в воду, лежа на краю обрыва. Мальчики прыгать не решались, уж больно высоко. Яшка прыгнул "солдатиком", ушел в воду, затем вынырнул, размашистыми саженками подплыл к берегу там, где он был отлог, и по косой тропинке поднялся на обрыв. Девчонки с восхищением смотрели на него, и голенастая тоже смотрела с восхищением. Яшка Рашковский был воспитанный мальчик, не хвастал своим прыжком, не задавался, никого не подначивал прыгнуть, лег на песок, подставил спину солнцу.
  
  Саша прыгал в воду с мостков, с лодки, а с вышки или с высокого обрыва никогда. Но ведь Яшка прыгнул, почему не может он? Надо прыгнуть, надо преодолеть страх. Он хорошо плавает, хорошо ныряет, главное - держаться прямо, вытянуться в струнку, не упасть на живот или спину, войти в воду носками. В нем говорил не дух соперничества, а стремление преодолеть свою робость. Если он не прыгнет, то будет мучиться и рано или поздно придет сюда, прыгнет. Так уж лучше сейчас.
  
  Он встал, потянулся...
  
  - Надо окунуться...
  
  Шагнул к обрыву и прыгнул, глубоко вошел в воду, сделал несколько быстрых, торопливых движений, чтобы вынырнуть, очутился на поверхности, лег на спину, отдышался... Сверху, с обрыва на него смотрели, и Яшка смотрел, и голенастая...
  
  Эти детские воспоминания еще больше травили душу: для чего воспитывал волю, для чего ковал характер?
  
  Его окликнули, он сразу узнал голос Зиды, оглянулся, она стояла на крыльце.
  
  - Заходила к Фединой матери, привезла ей лекарство.
  
  Саша знал, что Зида привозит из Кежмы лекарства, подлечивает деревенских, помогает, чем может, знал также, что ученики пропускают занятия или вовсе бросают школу, а в самой школе не хватает учебников, тетрадей, даже карандашей. Зида пыталась чего-то добиться в Кежме, а если не добивалась, обходилась тем, что есть, ходила к родителям, уговаривала вернуть ребенка в школу, иногда ей это удавалось, иногда нет. Конечно, молодец, стойкая, безропотная, но к чему это ей все, для чего мается добровольно в этой глуши?
  
  - Почему не приходишь? - тихо спросила Зида.
  
  - Настроение хреновое.
  
  - Зайди, Сашенька, я соскучилась...
  
  - Увидят - несдобровать тебе. Думаешь, не понимают, для кого ты керосин ночью жжешь?
  
  - Я не буду зажигать света. Как стемнеет, приходи. Я рыбы свежей нажарю, шаньги испеку.
  
  Ее близость, ее голос, знакомый запах ее дешевых духов волновали Сашу.
  
  - Выпью с Федей, как я пьяный приду?
  
  - Какой будешь, такой и приходи.
  
  - Не думай об этой глупой истории, не трави себя, - говорила Зида, - в МТС приходил Алферов, сказал, чтобы сепаратор отремонтировали, они в тот же день и сделали. Он сам не хочет никакого дела.
  
  - Откуда ты знаешь?
  
  - Мне рассказал директор МТС, я дружу с его женой.
  
  Придумала для его утешения. Возможно, Алферов и заходил в МТС, интересовался сепаратором, но побыстрее отремонтировать просила директора, наверно, она сама. Зиде он сказал:
  
  - Кончится эта история, придумают другую. Найдут.
  
  - Все, что с тобой произошло, случайность, такого здесь никогда не бывало.
  
  - Слушай, - сказал вдруг Саша, - а твой знакомый директор не может затребовать меня в МТС? Люди-то им, наверно, нужны.
  
  Она поднялась на локте, посмотрела на него, лицо ее было совсем близко, в свете луны, доходившем через маленькие окошки, оно казалось неестественно белым.
  
  - Ты хочешь перевестись в Кежму?
  
  - Миленькая моя, - сказал Саша, - мне ведь надо что-то делать, на что-то жить.
  
  Она опустилась на подушку, молчала. Не хочет, чтобы он переехал в Кежму, боится потерять его. Глупенькая, все равно потеряет. Даже если он благополучно отбудет срок, то и там, на свободе, он не имеет права ни с кем связывать свое будущее. На нем будет висеть судимость, он навсегда останется в поле зрения дьяковых, может ли он взять на себя ответственность еще за одну судьбу, еще за одну жизнь, обречь Зиду на мытарства и скитания. Ему придется затеряться, раствориться, скрыться бесследно, порвать все связи, он меченый. Он должен быть один. Не знает, удастся ли ему отстоять собственную жизнь, но две жизни он не сможет отстоять наверняка.
  
  - Я пошутил, - сказал Саша, - не надо просить за меня. На работу все равно не возьмут. Да и в Кежме у меня больше шансов влипнуть в какую-нибудь историю. Там на меня все будут валить.
  
  - В темноте Зида протянула руку, нащупала его голову, погладила.
  
  - Не огорчайся, ты молодой, все у тебя впереди. Сколько тебе осталось? Два года.
  
  - Два года четыре месяца, - уточнил Саша.
  
  - Они пролетят быстро, Сашенька. Освободишься, уедешь.
  
  - Куда? - спросил Саша. - В Москву меня не пустят. Значит, опять скитаться, да еще с пятьдесят восьмой за плечами.
  
  - Может быть, тебе уехать куда-нибудь, например, к нам в Томскую область...
  
  Он почувствовал в ее словах что-то недосказанное.
  
  - И что это даст?
  
  - Там тебя не знают... - ответила Зида, и опять он почувствовал недосказанность: не решается сразу сказать то, что хочет.
  
  - Видишь ли, в паспорте моя фамилия будет обозначена четко и будет проставлена отметка о судимости. Делается это так: в паспорте в графе "На основании каких документов выдан" пишется: "На основании пункта II Постановления СНК СССР от такого-то числа..." - а это постановление о паспортной системе и ее ограничениях. Таким образом, куда бы я ни поехал, в Томск или Омск, я уже судимый, тебе это понятно?
  
  - Понятно, но паспорт можно потерять.
  
  Он рассмеялся.
  
  - Если бы это было так просто, все судимые давно избавились бы и от паспортов, и от судимостей. Пока, я думаю, этого никому не удавалось. При выдаче нового паспорта делают запрос куда следует и все выясняется.
  
  - У меня там знакомые, все могут сделать.
  
  - Жить по незаконному, подложному паспорту я не намерен.
  
  - Все будет по закону, но придется изменить фамилию.
  
  - Как это? Интересно?
  
  Зида снова приподнялась на локте, наклонилась к нему.
  
  - Если после ссылки мы с тобой отсюда уедем и там зарегистрируемся, то ты по закону можешь взять мою фамилию и тебе выдадут новый паспорт. И в графе, о которой ты говоришь, будет написано: "Выдан на основании свидетельства о браке". Будешь не Панкратовым, а Исхаковым, тоже неплохо.
  
  - Значит, стану мусульманином, - засмеялся Саша, - обрезание меня не заставят делать?
  
  - Я тебе говорю серьезно. У меня там надежные люди.
  
  - Ты сейчас это придумала?
  
  - Я всю жизнь прожила в Сибири и я знаю, так делают. Я тебе не навязываюсь, просто думаю, как лучше выйти из положения. А потом, если хочешь, можем разойтись, ты останешься Исхаковым, но с чистым паспортом. Сделаешь мне талак .
  
  - Что значит талак ?
  
  - По-татарски - развод. Когда муж выгоняет жену, он три раза произносит слово талак .
  
  Бедная Зида, думает, ее ждет счастье, но счастья не будет ни ей, ни ему. Она предлагает ему вариант заячьей жизни, под чужой фамилией, с чужим паспортом. И если он где-нибудь когда-нибудь встретит знакомого, то должен будет объяснять ему, что он уже не Панкратов, а Исхаков, он, видите ли, вышел замуж . И если дьяковы все же доберутся до него, то будут злорадствовать и торжествовать: попытался укрыться за жениной спиной, нет, дружок, от нас ни за чьей спиной не спрячешься. И не случайно ты живешь с фальшивым паспортом, честному советскому человеку не нужен фальшивый паспорт, честный советский человек не меняет фамилию.
  
  Но объяснять все это Зиде он не хотел. Зачем обижать ее.
  
  - Видишь ли, Зида, - сказал Саша, - при поступления на работу надо заполнять анкету, писать автобиографию, где родился, где учился, кто родители и кто родители родителей. Скрыть Панкратова не удастся никак. Пойдут запросы, и все выяснится.
  
  Она настаивала:
  
  - Уедем в какой-нибудь дальний район, поработаешь шофером или механиком, на них анкет не заводят, запросов не делают.
  
  - Хватит, - сказал Саша, - разговор становится бессмысленным. С этой фамилией я родился, с ней и умру. Перемен не будет.
  
  7
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Фининспектор обвинил Костю в сокрытии доходов и обложил громадным налогом, неуплата грозила тюрьмой. А пока у Кости описали имущество - по месту жительства, в Сокольниках, хотя имущество, как он утверждал, принадлежало не ему, а его бывшей жене Клавдии Лукьяновне. Так Варя узнала, что он не разведен.
  
  Если бы с самого начала Костя сказал ей, что он с кем-то расписан, но не успел оформить развод, Варя не придала бы этому значения. Но он скрыл, потому и не показывал своего паспорта, такие уловки унизительны. Первый сигнал из другой, неизвестной ей Костиной жизни.
  
  - Ляленька, - убеждал ее Костя, - иначе я поступить не мог. С Клавдией Лукьяновной я зарегистрировался только ради прописки в Москве и за большие деньги. Я тебе об этом не говорил, боялся, что ты не поймешь. Но таких сделок тысячи, иначе люди не смогли бы прописаться в Москве. Чтобы выписаться от Клавдии Лукьяновны, я должен где-то прописаться. Где? У кого? Кто меня пропишет? Софья Александровна? Кто ей разрешит? Прописаться у тебя? Нина этого не допустит, она меня не признает.
  
  - Какой же выход? - спросила Варя. - Клавдия Лукьяновна останется твоей официальной женой, а я фактической?
  
  Он с достоинством ответил:
  
  - Я оборудую сложную электрику в одном научно-исследовательском институте при Академии наук. Они строят для сотрудников жилой дом и обещали мне комнату.
  
  Как всегда, у Кости прозвучало внушительно: институт, Академия наук, сложная техника... Но Варе достоверным не показалось.
  
  - Если хотят дать комнату, должны зачислить в штат.
  
  Растягивая губы и медленно выговаривая слова, Костя ответил:
  
  - Хорошо... Не хотел говорить, но приходится... Ты как думаешь: мне заказы дают за красивые глаза? Нет, Ляленька! Половину я отдаю тому, кто заказывает. И, чтобы получить свою долю, они должны держать меня на договоре, на крупном договоре, но он крупный только в бумаге - половину я отдаю им. А налог плачу со всей суммы - что же остается мне? Ни-че-го! Ни копейки! А ведь нам с тобой надо на что-то жить. Вот я и не записал в декларации две мелкие суммы по каким-то больницам. "Фин" к этому придрался. Поверь мне! Я давно послал бы все эти дела к чертовой матери! Тянул только из-за этого института, надеялся на комнату. И слава богу, что мы с тобой не расписались, не то описывать имущество пришли бы к тебе.
  
  - А Клавдия Лукьяновна?
  
  - Что Клавдия Лукьяновна?
  
  - У нее за что описали имущество?
  
  - За Клавдию Лукьяновну не беспокойся. Она себя в обиду не даст, бывала и не в таких переплетах. Ни о чем и ни о ком не беспокойся, все уладится, все пройдет. Если я что-то не договариваю, то лишь для твоего спокойствия, твое спокойствие для меня главное!
  
  Он говорил долго, когда ему надо было кого-нибудь в чем-нибудь убедить, у него находились тысячи слов, сотни доводов.
  
  Верила ли ему Варя? Она хотела верить, иначе как же жить с ним. Но она с горечью думала о том, что независимости нет ни у кого, нет ее и у Кости, и, может быть, он лишен ее в большей степени, чем другие. Левочка зависит от своей службы, пусть ничтожной, но легальной, от своей зарплаты, пусть мизерной, но законной. Костя зависит от сотни обстоятельств, опасность подстерегает его на каждом шагу. Сегодня он богат, завтра станет беднее всех, сегодня на гребне жизни, завтра, может быть низринут на самое ее дно.
  
  Каким образом выкрутился Костя из этой истории, Варя не знала. Но, по-видимому, выкрутился. Две недели он почти не бывал дома, не бывал в ресторанах, в бильярдных, две недели лихорадочной, неведомой Варе деятельности, пока наконец он сказал ей, что выплатил весь налог. Однако с артелью кончено навсегда. Каковы теперь Костины планы, Варя не знала, он ее в них не посвящал, а она не спрашивала.
  
  Костя сказал лишь, что поступил на работу в мастерскую по ремонту пишущих машин на улице Герцена, в пишущих машинах он разбирался. Дал ей телефон мастерской, но предупредил, что застать его там трудно: в десять утра он уезжает в разные учреждения ремонтировать пишущие машины, а иногда, если получает наряды накануне, то уезжает по заказчикам прямо из дома. Очень быстро Варя догадалась, а потом и убедилась в том, что в мастерской Костя только числился, его наряды выполняли другие мастера, они и получали за него зарплату. Косте это давало официальное положение - сотрудник мастерской по ремонту пишущих машин. Единственным же его занятием и единственным источником дохода стал бильярд, один только бильярд.
  
  И тогда Варя твердо решила: все! Хватит! Пора идти работать!
  
  Левочка и Рина обещали Варе помочь. Они работали в бюро по проектированию гостиницы "Москва", там же, где и Зоя. Вообще говоря, Варя могла устроиться без чьей-либо помощи: чертежники-копировщики требуются всюду, объявления висят на всех досках. Но лучше работать со своими. Левочка и Рина говорят, что гостиница "Москва" - самое крупное и важное строительство столицы, подчиняется непосредственно Моссовету, ставки повышенные, столовая очень хорошая. Новое здание соединят с "Гранд-отелем", и тогда это будет одна из самых больших гостиниц в Европе. В Бюро собрались лучшие архитекторы, художники, инженеры и техники. В частности, Левочка и Рина очень хвалили своего руководителя, они называли его странным именем ИгОр - молодой талантливый архитектор, один из авторов проекта, внимательный, добрый, отзывчивый. И если Варя хорошо себя покажет, то во власти ИгОра продвинуть ее, как он продвинул Левочку - тот уже техник. И Рине предстоит такое же назначение. Бюро помещается на пятом этаже гостиницы "Гранд-отель", в Охотном ряду, от их дома на Арбате это всего лишь седьмая остановка, и трамваев два: четвертый и семнадцатый. Это обстоятельство особенно подчеркивала Зоя. Она работала в том же Бюро, но в другом отделе.
  
  В назначенный Левочкой день Варя приехала в "Гранд-отель".
  
  Лабазы Охотного ряда, церквушку и другие строения между "Гранд-отелем" и Манежем снесли, стройку обнесли забором. Варя вошла в подъезд гостиницы. Швейцар в ливрее проводил ее взглядом, но, куда идет, не спросил. Ничего не спросил и лифтер, поднявший ее на пятый этаж.
  
  Выйдя из лифта, Варя, как ей объяснил Левочка, повернула налево и пошла длинным коридором, разглядывая номера, оставшиеся на дверях с того времени, когда этаж еще принадлежал гостинице. Увидев номер 526, открыла дверь.
  
  В точно такой же комнате они жили с Костей в Ялте в гостинице "Орианда" - высокие потолки, высокие узковатые окна. Только вместо гостиничной мебели здесь стояли три простых стола, на них на скошенных подставках - чертежные доски.
  
  У окна работал Левочка, оглянулся на Варю, приветливо улыбнулся, обнажив косой зуб, положил рейсфедер.
  
  - Пришла? Молодец!
  
  - А где Рина?
  
  - Вышла. Скоро вернется. Диплом принесла?
  
  Он пробежал глазами Варино свидетельство об окончании школы.
  
  - Порядок! Пойдем!
  
  Открыл дверь в соседнюю комнату.
  
  - Можно, Игорь Владимирович?
  
  И, не дожидаясь ответа, вошел, ведя за собой Варю.
  
  Как только Варя услышала это имя, она мгновенно все сообразила. Как она не догадалась раньше? ИгОр - так они переиначили имя "Игорь". Даже не подумала, что это тот самый Игорь Владимирович, с которым Вика познакомила ее в "Национале". Сообрази она это раньше, она бы сюда не пришла. Но поздно. Игорь Владимирович увидел ее, сразу узнал, брови его удивленно приподнялись, он встал, вышел из-за стола, приветливо и в то же время вопросительно, даже немного растерянно улыбаясь.
  
  - Вот, Игорь Владимирович, - сказал Левочка, - это та самая девочка, о которой я вам говорил, так сказать, гражданка Иванова, у нее диплом. Варя, покажи диплом.
  
  Варя снова вынула из сумочки удостоверение об окончании школы, положила на стол.
  
  - Садитесь, пожалуйста, - пригласил Игорь Владимирович Варю, усаживаясь на свое место.
  
  - Я пойду? - спросил Левочка.
  
  - Да, да, идите, спасибо...
  
  Левочка вышел.
  
  Игорь Владимирович прочитал Варино свидетельство.
  
  - Вы работали где-нибудь?
  
  - Нет.
  
  - Да, да, конечно, этому свидетельству всего три месяца, - он улыбнулся, - какая неожиданная встреча. Мне Лева говорил о вас, очень рекомендовал, но я никак не ожидал, что это вы.
  
  - Я тоже не ожидала вас увидеть, - сказала Варя.
  
  Первое смущение прошло, но стало почему-то грустно. Она видела Игоря Владимировича только один раз, месяца три или четыре назад, а казалось, что с того времени прошла вечность... Прогулка по Александровскому саду, разговор о Бове, убегание от сторожа, порванный чулок - из какого далека все это явилось.
  
  - Вы немного изменились, - сказал Игорь Владимирович, - вернее, чуть повзрослели.
  
  - Я вышла замуж, - объяснила Варя. Ей казалось, что таким заявлением она вносит полную ясность в их отношения.
  
  - Эти сведения до меня дошли, - улыбнулся Игорь Владимирович.
  
  "От Вики", - подумала Варя.
  
  - Ну, хорошо, - сказал Игорь Владимирович деловито, - приступим. Стажа работы у вас нет, придется начать копировщиком.
  
  - Я это знаю.
  
  - Вы любите чертить?
  
  - Люблю.
  
  - Прекрасно. Возможны два варианта: или вы будете работать в общей чертежной мастерской, или в моей группе вместе с Левочкой и Риной. Что вас больше устраивает?
  
  Варе хотелось работать не в общей чертежной, где она никого, кроме Зои, не знает, а здесь, с Левой и Риной. Но это значит работать рядом и под руководством Игоря Владимировича. Конечно, он ей никто, посидели часок в "Национале", прошвырнулись по Александровскому саду, поболтали... Она теперь замужем, но все равно и теперь нравится ему, она это чувствовала, видела его смущение, и работать вместе им будет неудобно.
  
  И потому Варя ответила:
  
  - Не знаю. Мне все равно.
  
  - Начните у нас, - предложил Игорь Владимирович, - вам первое время будет легче рядом с друзьями, с Левой, Риной. А освоитесь, осмотритесь, решите, где вам лучше, Договорились?
  
  В знак согласия она кивнула головой.
  
  Он протянул ей лист бумаги и ручку, продиктовал заявление о приеме на работу. Прочитал, скрепкой прикрепил к нему Варино свидетельство, встал, держа все это в руке, открыл дверь в соседнюю комнату, пропустил вперед Варю. Там кроме Левочки была уже и Рина, ободряюще подмигнула Варе.
  
  - Лева, - сказал Игорь Владимирович, - я скоро вернусь, а ты пока введи Варю в курс дела.
  
  Он вышел, Рина рассмеялась.
  
  - Видишь, какая тебе честь, сам пошел оформлять.
  
  - Боится, что кадровик ее напугает, - заметил Левочка. - Все будет в порядке. Рина переходит на должность техника, а ты будешь трудиться на ее месте под моим верховным руководством.
  
  А ведь Рина видела ее с Игорем Владимировичем в "Национале", не на это ли намекает?
  
  - Он мне предлагал общую чертежную, - ответила Варя, отвергая тем самым намек Рины.
  
  - Странно, - сказал Лева, - ведь мы с ним договорились, что будешь работать у нас. Я и Косте обещал.
  
  - Что ты обещал Косте? Присматривать за мной?
  
  - Ну что ты, Варя, зачем? Просто обещал тебе помогать на первых порах... Ладно! Вот твой стол, смотри: доска, рейсшина, инструмент будешь брать у кладовщика.
  
  - Пока не обзаведешься своим, - заметила Рина.
  
  - Это будет позже, когда она заработает много денег, - возразил рассудительный Левочка. - Нашим казенным инструментом вполне можно работать.
  
  Он открыл шкаф, показал чертежи, где что лежит, где что брать, Рина вставляла забавные замечания, в общем, все было мило, приятно, весело.
  
  За этим занятием и застал их Игорь Владимирович.
  
  - Знакомитесь?
  
  - Конечно.
  
  - Варя, зайдите ко мне на минутку.
  
  Они вернулись в его кабинет. Сев сам и снова пригласив сесть Варю, Игорь Владимирович сказал:
  
  - Резолюция начальства на вашем заявлении есть, завтра с утра приступайте к работе. Вот вам ваш диплом. И еще...
  
  Вместе со свидетельством об окончании школы он протянул ей громадную, на четыре страницы анкету, усмехнулся.
  
  - Это вы наполните дома, завтра принесете, передадим в отдел кадров. Вы впервые поступаете на службу и с такими анкетами не сталкивались - глупее этого ничего не придумаешь, но такова формальность, приходится ее соблюдать. Ваши родители живы?
  
  - Нет.
  
  - Ах, так. Значит, просто напишите дату их смерти, никаких сведений на них не заполняйте. И еще один вопрос... Только поймите меня правильно, он продиктован чисто деловыми соображениями: вы с мужем зарегистрированы?
  
  - Нет.
  
  - Спрашиваю я вот почему: в анкете много вопросов о муже, о его родственниках, дедушках, бабушках, все эта очень сложно заполнять, многого ни вы, ни ваш муж можете не знать, надо будет куда-то писать, запрашивать... Но если вы не зарегистрированы и у вас нет детей, то можете про свой брак не писать и на все эти бесчисленные вопросы не отвечать.
  
  Варя молчала, не могла сразу понять, что стоит за его словами. Вероятнее всего, он говорит серьезно и никакой двусмысленности за этим нет. Но чем-то оскорбительно. Вика наговорила: мол, вышла замуж за бильярдиста, не то кустаря, не то частника, в общем, темная личность. И вот Игорь Владимирович опасается, что это осложнит ее прием на работу. Ну и плевать! Подумаешь! Можно устроиться и в другое место, не в такое важное, без таких анкет.
  
  Точно угадав ее мысли, Игорь Владимирович сказал:
  
  - Поступайте, как сочтете нужным. Мы вас возьмем на работу при всех обстоятельствах. Просто я хотел облегчить вам выполнение этой неприятной обязанности, хлопотливой и канительной.
  
  - Я посмотрю, - сдержанно ответила Варя.
  
  - Советую вам сначала записать ответы на бумажке, все хорошо проверить, а затем перенести в анкету, чтобы не было помарок и исправлений, а то заставят снова заполнять.
  
  - Хорошо, я так и сделаю.
  
  - Ну и прекрасно, - Игорь Владимирович встал, - ждем вас завтра. Начинаем мы в девять, кончаем в четыре. Надеюсь, вам будет у нас хорошо.
  
  Домой Варя пошла пешком, мимо Университета, потом по Воздвиженке и по Арбату.
  
  Неприятный осадок, который остался после разговора с Игорем Владимировичем об анкете, не мог омрачить общего радостного настроения, вызванного прикосновением к настоящей жизни. Левочка и Рина - молодцы! Для них рестораны, сад Эрмитаж - второстепенное, главное - работа, на громадной стройке в центре Москвы. Чертежные доски, рейсшины, линейки, лекала, рейсфедеры, запахи туши и и тонко очиненных карандашей напомнили ей школу, уроки черчения, она их никогда не пропускала. Все это предвещало ей новую, интересную жизнь.
  
  Что касается Игоря Владимировича, то ее смущение было напрасным, ни в чем она перед ним не провинилась, наоборот, поступила честно, отказалась идти с ним и Викой в "Канатик", он и тогда показался ей человеком из подлинной, не Викиной жизни, морочить ему голову она не могла. И еще он показался ей тогда старым. А ведь, наверно, ровесник Косте.
  
  Советует ей не указывать мужа - не хочет, чтобы она испортила себе анкету. Знаменитый архитектор и тот боится. Но она никого не боится. Каков бы ни был Костя, она не собирается его скрывать. Какое им дело до ее мужа, до его родных, не они, а она поступает на работу, пусть ее проверяют.
  
  Дома Варя уселась за стол, развернула анкету, просмотрела.
  
  Анкета оказалась не на четырех, а на восьми страницах, вопросы привели ее сначала в недоумение, потом в негодование, в ярость и, наконец, в полную растерянность.
  
  Как советовал ей Игорь Владимирович, она положила рядом с собой лист бумаги, черновик, в который сначала и записывала ответы.
  
  1. "Фамилия, имя, отчество. При перемене укажите, какую фамилию или имя носили ранее". Так, это ясно: Иванова Варвара Сергеевна, фамилии не меняла.
  
  2. "Год, месяц, число и место рождения". Тоже ясно: пятое апреля 1917 года, Москва.
  
  3. "Национальность и гражданство (если состояли в иноподданстве - укажите)". Тоже ясно: русская, подданная СССР.
  
  4. "Сословие или социальное происхождение до революции (из крестьян, мещан, купцов, дворян, почетных граждан, духовного звания, военного сословия и т.д.)". Ее родители были учителями, какое же это сословие? Надо спросить у Нины. Но каково тем несчастным ребятам, у которых родители духовного звания - "поповна" или воинского сословия - "офицерский сынок".
  
  5. "Образование". Здесь просто: окончила среднюю школу с чертежно-конструкторским уклоном.
  
  6. "Какими иностранными языками владеете?" Ответ: немецкий - могу кое-как объясниться.
  
  7. "Партийность и партстаж". Беспартийная.
  
  8. "Время вступления в ВЛКСМ". В ВЛКСМ не вступала.
  
  9. "Если состояли в ВКП(б) или ВЛКСМ ранее, укажите, какой период, причину выбытия. Состояли ли в других партиях?" Варя написала: ни в ВКП(б), ни в ВЛКСМ, ни в каких партиях не состояла.
  
  10. "Налагались ли за время пребывания в ВКП(б) или ВЛКСМ взыскания (где, когда, кем, какие, за что и сняты ли они, если сняты, то кем)". Ответ: поскольку нигде не состояла, то никакие взыскания на меня не налагались, поскольку не налагались, то и не снимались.
  
  11. "Были ли колебания в проведении линии ВКП(б), участвовали ли в оппозициях и антипартийных группировках (где, когда, каких)". Здесь она ответит так: поскольку в ВКП(б) не состояла, то ее линию нигде не проводила, а потому и не колебалась, в оппозициях и в антипартийных группировках не состояла.
  
  12. "Привлекались ли вы или ваши родственники к суду и следствию, подвергались ли арестам и наказаниям в судебном и административном порядках, лишались ли избирательных прав, не состоят ли под судом и следствием и не отбывают ли наказание в настоящее время".
  
  У нее никого нет ни в тюрьме, ни под судом, ни под следствием. И родственников нет, кроме тетки в Козлове, а может быть, у этой тетки кого-нибудь посадили или лишили избирательных прав? Она, конечно, напишет "нет", но у нее ощущение, будто она что-то скрывает и там, в том таинственном отделе кадров, предъявят ей какого-нибудь арестованного родственника, о существовании которого она понятия не имеет. Неужели Софья Александровна, поступая на работу, заполняла такую же анкету? И пришлось написать о Саше?
  
  13. "Были ли за границей, в какой стране, с какого по какое время, чем занимались..." Не была.
  
  14. "Имеете ли Вы и Ваша жена (муж) в данное время или имели в прошлом родственников за границей (кого, где). Поддерживаете ли (поддерживали в прошлом) с ними связь, укажите, состоял ли кто-нибудь из Ваших родственников в иноподданстве".
  
  В ее школе учились дети бывших дворян из арбатских переулков, у всех у них, безусловно, родственники за границей, многие потомки Пушкина и Толстого за границей. Интересно, как эти бедняги отвечают на вопрос, ведь надо написать "где", а кто знает "где", если все боятся переписываться с заграницей.
  
  15. "Были ли Вы или Ваши родственники в плену или интернированы во время империалистической или гражданской, войны?" Ну вот, уже до империалистической войны добрались!
  
  16, 17, 18, 19, 20, 21. Служба в Красной Армии, в партизанах, в подполье, ранения, контузии. Все это - нет!
  
  22. "Укажите, кто из родственников (перечисленных в п.27) состоял в других партиях, работал до революции в полиции, жандармерии, прокуратуре, суде, тюремном ведомстве, пограничной или конвойной охране".
  
  Так, посмотрим, кто перечислен в п.27? "Жена, муж, дети, мать, отец, братья, сестры. Муж указывает как своих родственников, так и всех родственников жены, жена указывает как своих родственников, так и родственников мужа..." Боже мой! Значит, она должна указать не только всех своих, но и всех Костиных родственников, не служили ли они до революции в пограничной или конвойной охране? Знает ли это сам Костя? Почему человек должен отвечать за родственников жены или мужа?
  
  23. "Семейное положение (женат, холост, вдов), перечислите членов семьи и укажите их возраст. Если вдов, разведен или женат вторично, укажите фамилию, имя и отчество прежней жены (мужа)..." Ну, какое дело проектному бюро до жены, умершей двадцать лет назад? Какое отношение это может иметь к проекту гостиницы?
  
  24. "Адрес нынешний". Понятно...
  
  25. "Все прежние домашние адреса со дня рождения..." У нее ясно - нигде, кроме этого дома на Арбате, она не жила. А если эту анкету заводняет человек пожилой, сколько адресов он должен помнить? Тем более со дня рождения! А если его родители умерли, как он может знать свои адреса в детстве?
  
  26. Вот самый каверзный вопрос, о котором предупреждал Игорь Владимирович: "Сведения о ваших близких родственниках (укажите сведения на жену, детей, мать, отца, братьев, сестер. Жена в своей анкете указывает сведения за мужа и своих близких родственников). Фамилия, имя, отчество, степень родства, год, месяц, число рождения, место рождения, национальность, партийность, место и адрес работы, должность, адрес местожительства. Те же сведения за родственников жены, мужа". Значит, все эти сведения она должна заполнить не только на Нину и на покойных папу и маму, но и на всех Костиных родственников, а у него пять братьев и две сестры, и все они раскиданы по Союзу, а отец и мать вовсе раскулачены.
  
  Теперь она понимает: предупреждение Игоря Владимировича вызвано самыми лучшими побуждениями. Но она на такое соглашательство не пойдет, она приспосабливаться не будет, не на такую напали!
  
  Ну ладно, что тут еще?
  
  "Приметы: рост, волосы, глаза, другие приметы".
  
  Не хватает только отпечатков пальцев. Нет, уж это чересчур! К чертовой матери! На этот унизительный допрос она отвечать не будет. Найдет место, где не требуются такие анкеты, в простых, рядовых конторах тоже нужны чертежники-копировщики. В крайнем случае, вообще не пойдет на работу, будет готовиться в вуз, в следующем году подаст в Архитектурный. Пусть ей не дадут стипендию, скажет Косте: "Не покупай мне дорогах вещей, на эти деньги я буду учиться". Меховая накидка из чернобурки, которую он недавно ей подарил, стоит, наверно, две или три годовые стипендии. Если она продаст свои тряпки, то ей хватит на несколько лет. Зато будет студенткой, будет учиться, ее не будут проверять вдоль и поперек. И, когда она станет дипломированным архитектором, ей не посмеют тыкать в нос такие анкеты.
  
  Варя сложила анкету, кинула на стол - покажет ее Косте завтра, пусть посмеется.
  
  Она переоделась в домашний халат и повесила платье в шкаф. Но, когда уже закрывала его дверку, ей вдруг показалось, что чего-то в шкафу не хватает... Да, точно! Не хватает той самой накидки из чернобурки, которую недавно подарил ей Костя. Накидка стоит громадных денег, на нее ушло шесть или восемь чернобурок. Варя надевала ее всего один раз, когда они ездили на Старо-Пименовский.
  
  Варя вытащила из шкафа платья, пальто, жакет, все обшарила, накидки не было. Ничего не тронуто, нет только накидки. Первой, о ком подумала Варя, была соседка Галя. Или ее сынок Петька - пятнадцатилетний дворовый хулиган.
  
  Софья Александровна уже пришла с работы, Варя постучалась к ней, вошла, плотно прикрыла за собой дверь.
  
  - Софья Александровна, пропала ноя накидка из чернобурок.
  
  - Как пропала? - растерялась Софья Александровна.
  
  - Сегодня утром висела в шкафу, а сейчас ее нет.
  
  - Ты хорошо искала?
  
  - Весь шкаф перерыла. Ее украли!
  
  - Украли? Кто?
  
  - Не знаю кто. Может, быть, Галя или ее сынок Петька.
  
  - Но ведь у них нет ключа от твоей комнаты... Я столько лет живу с ними. Такого никогда не бывало.
  
  - Раньше Петька был маленький, а теперь подрос и начал воровать, ничего нет странного.
  
  - Надо звонить в милицию, - сказала Софья Александровна.
  
  Но Варе не хотелось звонить в милицию без Кости. Почему? Она сама не знала почему. Но чувствовала: сначала надо сказать Косте, а потом связываться с милицией.
  
  - Нужно подождать Костю.
  
  - Что ты, Варенька?! Константин Федорович придет поздно. В милицию надо сообщить немедленно. Иначе они потом спросят: почему сразу не сообщили?
  
  - Откуда они знают, когда я открыла шкаф. Приду к ним завтра и скажу: только что открыла шкаф и увидела пропажу.
  
  - Завтра им будет труднее искать, - настаивала Софья Александровна, - искать надо по горячим следам, не откладывая. Я понимаю, все это очень неприятно, но другого выхода нет. Эта накидка стоит целое состояние. И, если ее украл Петька, тем более нельзя спускать, иначе он будет обкрадывать нас и дальше. Во что тогда превратится жизнь!
  
  - Я сейчас разыщу Костю и посоветуюсь с ним, - сказала Варя.
  
  Она переоделась, накинула плащ, вышла из дома.
  
  Что удержало ее от звонка в милицию, чего остерегалась, почему побежала к Косте? Может быть, из-за фининспектора? Ведь он описал Костино имущество. В милиции могут спросить, откуда у нее такая дорогая накидка, она должна будет сказать, что подарил Костя, значит... Что значит? Она сама не знала, что именно значит. Только отчетливо сознавала, что обращаться в милицию без Кости нельзя. Она ведь даже не знает, откуда эта накидка. Костя ее принес, развернул.
  
  - Примерь!
  
  Накидка сидела прекрасно.
  
  - Мой тебе подарок.
  
  - Спасибо. Сколько она стоит?
  
  - Какая тебе разница? Стоит. Недешево.
  
  Накидка новая, куплена, видимо, с рук или пошита каким-нибудь подпольным скорняком, а может быть, из торгсина. Во всяком случае, не ворованная, будь она ворованная, Костя не позволил бы пойти в ней в актерский клуб. И все же он не сказал ей, где купил. Все, что касается Кости, всегда связано с опасением подвести его в чем-то.
  
  Она нашла Костю в бильярдной "Метрополя". Варя терпеть не могла бильярдные - женщине там не место. Одни мужчины: трезвые, пьяные, полупьяные, смотрят кто о любопытством, кто насмешливо, как на докучливую жену, пришедшую вызволять отсюда мужа. Накурено, душно, бледные лица, испитые морды.
  
  Костя не заметил Варю, ничего не видел, кроме шаров, луз и своего кия, следил за ударом противника, что-то записывая на грифельной доске, тут же поворачивался обратно к столу - напряженный, сосредоточенно азартный.
  
  Чьей победой кончилась партия, Варя не поняла. Костя что-то сказал маркеру, тот начал устанавливать новую пирамиду, Костя снова мелил кий и только в эту минуту окинул бильярдную цепким настороженным взглядом и увидел стоящую у дверей Варю. Но не удивился, казалось, ждал ее прихода, только еще сильнее нахмурился, и, не выпуская из рук кия, подошел к ней.
  
  - Выйдем!
  
  Они вышли в коридорчик перед бильярдной, там стояли два маленьких дивана, кресло, и, как подумала Варя, здесь-то, наверно, и полагалось курить. Она вдруг успокоилась: по лицу Кости поняла, что звонить в милицию не придется...
  
  - Чего тебе? - спросил Костя, не глядя на Варю.
  
  - Пропала накидка.
  
  - Какая накидка?
  
  - Из чернобурок, которую ты мне подарил.
  
  Несколько мгновений он молчал, глядел в сторону, точно не понимая, что она ему говорит. И она подумала, что перед ней человек, которого она совсем не знает.
  
  Наконец он сказал:
  
  - Я тебе куплю другую, лучшую. Так получилось, я проигрался, не мог достать денег и рассчитался твоей накидкой, иначе они бы меня убили. Поезжай домой, я тоже скоро приду.
  
  Варя вернулась домой.
  
  - Ну что? - спросила Софья Александровна.
  
  - Константин Федорович отвез накидку к скорняку, там надо кое-что сделать. Хорошо, что мы не позвонили в милицию.
  
  Варя прошла в свою комнату, сняла плащ, сбросила туфли, уселась на диван, задумалась.
  
  Итак, накидку он проиграл. И где ее достал, тоже неизвестно. Может быть, выиграл у такого же игрока, а тот, в свою очередь, проиграл накидку своей жены.
  
  Ей не жаль накидки, плевать! Но сегодня накидка, завтра пальто, послезавтра туфли. Пьяница вещи своей жены пропивает, игрок - проигрывает. Вика, Ноэми, Нина Шереметева - девки, но они не рискуют увидеть свои вещи на чужих плечах. Сегодня он проигрывает ее тряпки, завтра может проиграть ее саму. Какая она была дура! Польстилась на его мнимую независимость. Теперь узнала цену этой независимости. Теперь она зависит от того, как покатятся шары на бильярдном столе.
  
  Такая судьба ее не прельщает, она не может зависеть от него, не желает, подарки, которые он потом проигрывает, ей не нужны, с его помощью вуз она не кончит. Она может рассчитывать только на себя. Черт с ней, с анкетой! Всюду анкеты, всюду эта процедура, так уж лучше пройти через нее там, где у нее есть друзья, чем в другом месте, среди чужих и незнакомых людей. Игорь Владимирович прав - про Костю она не напишет, достаточно того, что напишет о себе. Да и зачем писать о Косте? Все теперь ясно, ее никогда не покидало ощущение случайности и недолговечности этого брака.
  
  А про себя ей легко написать. На все каверзные вопросы у нее один ответ - нет! Что касается покойных папы в мамы, то придется спросить у Нинки, Нинка все знает.
  
  Нинка, правда, бойкотирует ее из-за Кости, не приходит, не звонит, встречаясь во дворе, не останавливается, сухо кивает головой. Дело ее! Но сведения о папе и маме она обязана дать, это ведь не только ее родители. Но дома ли сейчас Нина?
  
  Она набрала телефон, Нина оказалась дома.
  
  - Это Варя, я сейчас зайду к тебе, у меня есть дело.
  
  - Есть дело, заходи, - сухо ответила Нина.
  
  Зря позвонила, получилось, что спросила разрешения. Надо было просто пойти.
  
  8
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Выйди Варя замуж неудачно, Нина приняла бы участив в судьбе сестры, защитила бы, утешила. Но то, что произошло, не просто неудача - это измена всему тому чистому, бескорыстному, в чем они росли, в чем воспитывали их, пока были живы родители.
  
  Как-то, встретив Нину во дворе, Юра Шарок сказал:
  
  - Твоя Варя спуталась с вором.
  
  Нина не любила Шарока. Но Лена Будягина снова с ним, ради Лены Нина не хотела ссориться с Шароком. И все же Юркины предупреждения ей не нужны.
  
  - Почему же вор на свободе?
  
  - Сядет в свое время, - пообещал Шарок.
  
  Правду или неправду сказал Юра, но этот, так называемый Варин муж - человек, безусловно, сомнительный, из другого мира, глубоко Нине отвратительного, мира ресторанов, игроков, спекулянтов и жуликов. Они с Варей по разные стороны баррикады. И не случайно ее приютила Софья Александровна, она тоже по другую сторону баррикады - не может простить Советской власти Сашину ссылку. Но если даже это ошибка, то Советская власть здесь ни при чем, от ошибок не избавлена никакая власть. И, когда в стране идет ожесточенная классовая борьба, когда партия вынуждена ликвидировать остатки враждебных партий, фракции и оппозиции, отдельные ошибки тем более неизбежны.
  
  А с Сашей - какая же это ошибка? Лена Будягина со слов Юры Шарока под большим секретом сказала ей, что в институте, где учился Саша, существовала антисоветская организация, они использовали Сашу, он их защищал, и его арестовали вместе с ними. Правда, дали всего три года ссылки, разобрались в том, что он не главарь, но он не мог не понести ответственности, тем более, намекал Шарок, вел себя на следствии вызывающе, не признавал своих ошибок, надеясь на могущественного дядю - Рязанова. Но вмешательство Рязанова, как и вмешательство Ивана Григорьевича Будягина, не помогло.
  
  Софье Александровне следовало бы примириться, взрослый человек, должна понимать. Но она всех возненавидела, хочет, чтобы и другим было плохо, приняв Варю с ее аферистом, она бросила вызов не только Нине, но и всем Сашиным друзьям.
  
  Впрочем, если говорить честно, Варя выбрала этот путь еще в школе: мальчишки, губная помада, тряпки. Нина и тогда ничего не могла с ней поделать, ничего не может изменить и сейчас. Значит, так тому и быть! Теперь, что ни случись, выкручивайся сама. На прописку своего муженька пусть не рассчитывает, здесь площадь ровно на двоих. Для вора, для афериста, для бильярдного игрока она не пожертвует и сантиметром. Пусть живут как хотят и где хотят. Безусловно, насчет жилплощади Варя сейчас и пожалует.
  
  Но Варя пожаловала совсем за другим. Ей нужны сведения для заполнения анкеты, а анкета нужна для поступления на работу.
  
  Варя на работу?! Неожиданно! Странно! Не вяжется с ее нынешним образом жизни.
  
  - Куда же ты идешь на работу, если не секрет?
  
  - Секрета нет. В Бюро по проектированию гостиницы "Москва".
  
  Нина все поняла: не от хорошей жизни идет, неважные, видно, дела у муженька. Но расспрашивать не стала. Надо будет, сама расскажет.
  
  - Какие сведения тебе нужны?
  
  Варя протянула ей анкету, указала пункт 27: "Сведения о ваших близких родственниках..."
  
  - Ты напиши мне на бумажке, а я потом впишу в анкету.
  
  Она села, обвела взглядом комнату.
  
  Новой была только висевшая на стене фотография Максима Костина. Военная гимнастерка, кубики в петлицах, доброе, простое, хорошее лицо. Значит, Нина переписывается с Максом. Выходила бы за него замуж, они ведь подходят друг другу. Стала бы со временем матерью-командиршей, это тоже ей подходит.
  
  Все остальное в комнате, как и было раньше. На книжной полке рядом с детской энциклопедией в рамочке фотография - папа и мама в молодости; стол под облупившейся клеенкой; стоптанные домашние туфли под Нининой кроватью, а на ее, Вариной кровати яркая косынка на подушке, рядом бронзовый атлет с лампочкой в вытянутой мускулистой руке. К Софье Александровне Варя не взяла даже постельного белья и патефон свой не забрала - он ей там не нужен. И, хотя вскоре обнаружилось, что ей многого не хватает, предпочитала покупать заново. Зашла только один раз - за свидетельством об окончании школы, Нинки тогда дома не было, и слава богу, что не было.
  
  Но сейчас, когда она сидела и осматривала комнату, привычные вещи, вдыхала привычные запахи, она снова ощутила себя прежней девочкой, ей сделалось тоскливо и она отчетливо поняла, что, не смотря на все Нинкино занудство, спокойной она может быть только здесь, здесь ее дом, другого дома у нее нет и не скоро будет.
  
  Нина протянула ей свои записи.
  
  Варя сверила их с анкетой, все в порядке, Нина ответила на все вопросы.
  
  - Да, хорошо, спасибо... Ну ладно, до свидания.
  
  - Будь здорова.
  
  Правильно ли вела она себя с сестрой? А как еще она могла себя вести? Прыгать от счастья? Оттого, что Варя поступает на работу? Все работают. Элементарная вещь. Никого Варя не осчастливила. Могла бы поступить в вуз, хочет работать копировщицей, каждый выбирает свой путь. Говорим о женском достоинстве, но забываем о нем, как только появляется мужчина.
  
  Варя - ладно, девчонка, воспитанная двором, улицей... Но Лена Будягина, Лена, взрослая женщина, выросшая в такой семье! Тогда, зимой, Нина это теперь знает, Ленка делала от Юры подпольный аборт, чуть не умерла, а он, негодяй, ни разу не пришел в больницу, явился через полгода, и Ленка опять сошлась с ним. Не видит, что он такое? В НКВД работают не только настоящие чекисты, и там хватает примазавшихся - Юрка один из них. Ленка не может этого не знать. И вот новая история, новая "трагедия" - Юрка, оказывается, живет еще с кем-то. И Ленка вместо того, чтобы забыть об этом ничтожестве, опять мучается, страдает. Нина ненавидела в женщинах зависимость от мужчин, видела это в собственной сестре, и оттого, что она пойдет работать, сущность ее не изменится. Так что никакого праздника, никакого торжества пока нет.
  
  О том, что Юра изменяет ей, Лена призналась Нине в минуту отчаяния. Но никаких подробностей. "Он мне изменяет" - единственная фраза, которую она произнесла.
  
  Подробности же, вернее, единственная подробность заключалась в том, что Юра изменяет ей с Викой Марасевич. Они столкнулись лицом к лицу на Маросейке, в Старосадском переулке, на лестничной площадке. Лена вышла из лифта, и в эту минуту Вика закрыла за собой дверь той самой квартиры, куда шла Лена. Несколько секунд они растерянно смотрели друг на друга, потом Вика сказала "Здравствуй", то же в ответ пролепетала Лена. Вика вошла в еще открытый лифт, закрыла двери.
  
  Первым побуждением было бежать, Лена сбежала по лестнице, этажом ниже остановилась, переводя дыхание в прислушиваясь... Внизу хлопнула дверь лифта, значит, Вика ушла. Пусть уйдет подальше... Лена медленно спустилась еще на этаж... Боже мой! Значит, тогда, на встрече Нового года, все было не случайно, у них это давно тянется, все это видели, она одна была слепа. И Нина тогда устроила Юре скандал, и Саша прямо при Юре спросил: "Большего дерьма ты себе не нашла?" Юра ее не щадил, ее и сейчас еще тошнит от запаха горчицы. В больнице ей сказали: "Вы чудом выжили", - а он трусил, скрывался, ни разу не пришел. И сегодня ждал ее в постели, с которой только что встала Вика. В этой постели бывает, наверно, не она одна. Он даже не побоялся назначить ей свидание в один день с Викой, почти в один час.
  
  И тут только Лена сообразила, что пришла к четырем, а Юра просил к пяти, но она забыла об этом, пришла, как обычно, к четырем. Час он отдыхает! Сукин сын, развратник! Еще потребует, чтобы они обе легли к нему в постель. С ним кончено, кончено навсегда! И без объяснений. Она не желает выслушивать его лживые оправдания.
  
  Вечером Юра позвонил ей, капризным голосом спросил, почему она не пришла сегодня.
  
  - Задержалась на работе.
  
  - Во вторник сумеешь приехать?
  
  - Нет.
  
  - Когда же?
  
  - Не знаю. Если сумею, сама позвоню. А ты мне больше не звони. До свидания, Юра.
  
  Чем она недовольна? Шарок недоумевал. Все шло как будто хорошо, они встречались не слишком часто, такая у него работа, бывали в театре, в кино, в Клубе актеров, на выставках... На что она дуется? Странно!
  
  Причину ее недовольства Шарок узнал очень скоро.
  
  Столкнувшись с Леной, Вика растерялась только в первую минуту. Она понимала, что Лена явилась сюда совсем не в том качестве, в каком являлась она - от Вадима знала, что отношения Юры и Лены возобновились. И он допустил, чтобы Лена увидела ее здесь, на тайной квартире! Выдал ее! Лена, конечно, потребует от Юры объяснений, и тогда Шарок признается, что комната эта не только для интимных встреч. Но секретных сотрудников не выдают, он ответит за то, что допустил их встречу.
  
  Эта мысль сразу успокоила, Вика сообразила, какой получила шанс: теперь уж Юрочке придется отпустить ее, теперь уж он не выкрутится. Сегодня он поиздевался над ней, теперь поплатится за этот унизительный разговор.
  
  Разговор был такой.
  
  - Юра, - сказала Вика, - я выхожу замуж.
  
  - Да? - весело ответил он. - Интересно, за кого?
  
  Она назвала имя и фамилию Архитектора. Шарок это имя и фамилию знал. Однако особенного удивления не выразил.
  
  - Поздравляю. Человек знаменитый.
  
  - Сталину понравился его проект.
  
  - Я этот проект видел на выставке, - сдержанно ответил Шарок, как бы не смея даже рассуждать о проекте, одобренном самим Сталиным.
  
  - Нам придется с тобой расстаться, Юра.
  
  Он сделал вид, что не понял ее.
  
  - В каком смысле?
  
  - Теперь я жена, чья жена, ты знаешь. У меня изменился образ жизни, рестораны кончились, старый круг знакомых отпал.
  
  - С другими будешь встречаться.
  
  - Нет, муж ведет очень замкнутый образ жизни. С 9 утра до 11 вечера в мастерской, а я жду его дома. Одна. Но даже не в этом дело. Я не могу, не имею права ничего от него скрывать.
  
  - И не скрывай, - спокойно сказал Шарок.
  
  - То есть как... Рассказать ему о наших встречах?
  
  - Расскажи, если считаешь нужным.
  
  - Но я дала подписку о неразглашении.
  
  - В интересах твоего семейного очага я тебе разрешаю разгласить, - усмехнулся Шарок.
  
  - Но он тут же меня бросит.
  
  Шарок пожал плечами.
  
  - За что? За то, что ты исполняешь свой долг?
  
  Она во все глаза смотрела на Шарока. Ведь прекрасно понимает, что она никогда никому об этом не скажет. Но он не хочет выпустить ее из своих когтей, хочет, чтобы она доносила на собственного мужа, и ни на минуту не сомневается, что заставит ее это делать. Все же она ответила так:
  
  - Хорошо, я ему все расскажу.
  
  Он скривил губы.
  
  - Расскажи, расскажи... А мы добавим. Всех твоих иностранцев перечислим, - он усмехнулся. - А ты ему расскажешь, как у них, у иностранцев устроено... С ними, наверно, слаще спать?...
  
  - Юра, что ты говоришь?
  
  Он ударил кулаком по столу, заорал:
  
  - Я знаю, что я говорю!... Ты, блядь, спишь с ними, таскаешься по номерам, ты по рукам и ногам связала себя с иностранными разведчиками. По уши в дерьме. Вот и расскажешь своему муженьку, что в них привлекательного, а он пусть послушает.
  
  - Юра, как ты можешь? Я этих людей видела только за столом.
  
  - Врешь! Ты спала с ними. Последний раз со шведом, Мы его знаем и всех, кто был до него, всех до единого. Тебе что, наших, русских не хватает! Чем они хуже, отвечай!
  
  Он мог бы быть вежливее, она с ним, русским, тоже спала. Но молчала, подавленная его осведомленностью.
  
  А он, с ненавистью глядя на Вику, продолжал:
  
  - Ах, ах, это просто папины знакомые, знаменитости... Профессор Крамер, Россолини, - в его голосе слышалась брезгливость. - "Талантливые скрипачи", ах, ах, Фриц, Ганс, Михель... Совсем по-родственному. Котики! А эти котики - активные деятели нацистской партии, фашисты, разведчики! И японцы, с которыми ты бражничаешь, все как один разведчики, и крупные, есть в звании полковников. Не знаешь, зачем они к нам ездят, как они нас любят? Ты с ними путалась, а теперь приходишь: отпустите меня, не то я все расскажу мужу. Нет, милая, не расскажешь, мы сами расскажем, посмотрим, женится ли он на тебе?!
  
  Она замолчала тогда, бессильная, обреченная.
  
  Но сейчас, идя по Маросейке, Вика не чувствовала ни бессилия, ни обреченности. Просчитался, портновский сынок! По его вине она разоблачена. Не убедил довод насчет мужа, придется посчитаться с другими доводами. Придется, Юрочка, придется.
  
  В воскресенье Вика позвонила ему домой.
  
  - Юра, здравствуй, говорит Вика, нам надо срочно увидеться.
  
  - Что случилось?
  
  - Разговор не для телефона. Хочешь, я зайду к тебе, хочешь, встретимся на улице, прогуляемся.
  
  Ехать на Маросейку она боялась. Боялась остаться с Шароком один на один. Но и Шарок не мог предложить ей Маросейку, сегодня там не его день. Он понимал, что Вика опять начнет волынку с мужем, так что торопиться особенно нечего. Но в настойчивости Вики было что-то тревожное. Все же он недовольно пробормотал:
  
  - Что за спешка? Увидимся в свое время, поговорим.
  
  - Это не терпит отлагательства, - настаивала Вика. - И не в твоих интересах откладывать.
  
  - Ничего, ничего, потерпишь.
  
  - Ну что ж, - холодно проговорила Вика, - я тебя предупредила, потом пеняй на себя.
  
  - Это что, угроза?
  
  - Рассматривай как хочешь. Я тебя спрашиваю в последний раз: можешь ты сейчас выйти на Арбат?
  
  - Прямо сейчас?
  
  - Можешь через час, можешь через два, назначь удобное время.
  
  - Ладно, через час мы встретимся на Собачьей площадке, мне нужно в ту сторону.
  
  - Посидим, - предложила Вика, показывая на пустую скамейку в сквере.
  
  - Нет, - возразил Шарок, - пройдемся по этому переулку, мне нужно на Воровского.
  
  Они пошли по Трубниковскому переулку.
  
  - Так что случилось?
  
  - Что случилось? - повторила Вика с усмешкой. - А то, что квартиру, Юрочка, где мы с тобой встречаемся, не следует превращать в дом своих любовных свиданий.
  
  Шарок сразу все понял: она там встретилась с Леной.
  
  Однако, выигрывая время, переспросил:
  
  - Что, что?
  
  - На лестничной площадке мы встретились с Леной Будягиной. Даже поздоровались, школьные подруги все-таки. Она, конечно, догадалась, зачем я к тебе хожу, она ведь знает, где ты работаешь. Значит, я расшифрована, я как сотрудник больше тебе не гожусь, Юрочка. Расстанемся друзьями.
  
  Он шел, молча слушал ее, обдумывал ситуацию. Все ясно: Лена пришла на час раньше, перепутала, курица! Нарвалась на Вику, обиделась, потому и не хочет с ним встречаться, ну и черт с ней! От нее одни неприятности. Но и Викин номер не пройдет, вздумала его шантажировать, дура!
  
  Вика вдруг взяла его под руку, улыбнулась, ласково заглянула в глаза.
  
  - Не сердись, Юрочка! У тебя получилась маленькая накладка, но ты умница, ты все уладишь, и никто об этой накладке не узнает. Мне-то ведь хуже: теперь я не смогу нигде появиться, все будут меня избегать, придется дома сидеть.
  
  Он не отнял своей руки. Ловкая баба все-таки, ничего не скажешь, настырная, беспощадная. В сущности, такая именно баба ему и нужна, а не та мокрая курица! С этой он бы далеко пошел. Та хоть и дочь Будягина, но по этому Будягину уже скучает камера в Бутырке, а эта из нейтральной, профессорской семьи...
  
  Но поздно думать об этом.
  
  - А тебе не пришла в голову другая мысль: Лена тебя увидела и решила, что ты моя любовница?
  
  Вика остановилась, вынужден был остановиться с Шарок. Она больше не улыбалась, на него смотрели серые беспощадные глаза.
  
  - Не считай меня дурочкой! Я поддалась Дьякову, потому что растерялась и подписала бумагу, которую он мне подсунул. Но ведь ты не Дьяков, все же мы знаем друг друга с детства, ты товарищ моего брата, бываешь в нашем доме и, ко всему, спал со мной... Мог бы пощадить - не пощадил. Теперь я тебя не пощажу, имей это в виду. Я отправлю письмо Ягоде о том, что ты в Старосадском переулке устроил бардак и расшифровал меня перед одной из своих любовниц, а эта любовница - дочь замнаркома и моя подруга с детства. Это письмо готово, написано. Если ты меня сейчас арестуешь, увезешь, то письмо уйдет, имей это в виду.
  
  - Арестовать тебя, увезти, - презрительно пробормотал Шарок. - Кому ты нужна?
  
  И пошел вперед. Она пошла рядом, но под руку его уже не брала.
  
  - Не нужна, тем лучше, расстанемся. Я пойду до конца, ни перед чем не остановлюсь, не отступлю.
  
  - Ах, как страшно!
  
  Не обращая внимания на его слова, она продолжала:
  
  - Я честно все делала. Встречалась с отвратительными людьми, с этим Либерманом, но ты меня выдал из-за своих любовных делишек. Посмотрим, как это понравится твоим начальникам.
  
  - Не угрожай, не угрожай, - усмехнулся Шарок, - это тебе не поможет, только навредит.
  
  - И ты мне не угрожай, я ничего не боюсь. Я вышла замуж, устроила свою жизнь и буду ее защищать. Пусть я погибну, но и твоя карьера будет кончена, такого тебе не простят. А если ты поступишь благоразумно, то все останется между нами. Можешь мне верить.
  
  - Так вот, - теперь остановился Шарок, - Лена тебя действительно видела, устроила мне сцену, я ей признался, что у нас с тобой был роман, ведь он был, правда?... Я ей дал слово больше не встречаться с тобой. И можешь быть спокойна: ни одному человеку Лена об этом не скажет. С этой стороны никакая опасность тебе не угрожает. Что же касается твоего письма, то оно не достигнет цели. Лена - фактически моя жена, ты на нее натолкнулась, это случается, возьмем с жены подписку о неразглашении, и дело с концом. Своим письмом ты добьешься только одного: тебя передадут другому человеку, не уверен, что это будет для тебе лучше.
  
  Вика напряженно слушала его, смотрела ему прямо в глаза своими большими серыми бесстыдными глазами.
  
  Потом твердо, решительно и злобно сказала:
  
  - Ну что ж, каждый из нас пойдет своим путем. Будь здоров.
  
  Но он удержал ее.
  
  - Подожди, есть еще одна сторона дела. Прошлый раз ты просила освободить тебя от сотрудничества. Такую просьбу я был обязан доложить своему начальнику, в тот же день подал рапорт. Каков будет результат, не знаю. Потерпи.
  
  - Сколько времени я должна ждать? - спросила Вика, понимая, что все это Шарок придумал сейчас, никакого рапорта он не подавал, но, может быть, подаст, значит, боится ее заявления.
  
  - На нашем следующем свидании ты получишь ответ.
  
  Ждать десять дней! Опять тащиться на эту квартиру?
  
  - Хорошо, - сказала Вика, - я подожду десять дней.
  
  9
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Вика не отступится. Став женой Архитектора, она вообразила, что сила на ее стороне. Сила, конечно, на другой стороне, но Вика нахальна, решительна, способна на все, и, надо признаться, он дал ей некий козырь.
  
  Поэтому Шарок счел разумным сказать Дьякову:
  
  - Марасевич Виктория Андреевна вышла замуж за Архитектора, хочет выглядеть перед мужем пай-девочкой.
  
  - Канючит?
  
  - С компанией Либермана порвала, со старыми друзьями не встречается, в рестораны не ходит, сидит дома. А новых знакомств еще нет. Может быть, отпустить на время, пусть, освоится с новый положением, обзаведется новыми знакомыми, вокруг Архитектора народа много, и народ интересный.
  
  - Это разумно, - согласился Дьяков, - пусть погуляет. Теперь вот что, Шарок...
  
  Дьяков перебрал бумаги на столе, это движение означало, что он собирается, с мыслями, обдумывает слова, которые произнесет.
  
  - Да, так вот, - продолжал Дьяков, - разговор между нами, - он внушительно посмотрел на Шарока, - из Ленинграда приехал товарищ Запорожец, хочет взять к себе в Ленинград из центрального аппарата трех-четырех надежных ребят. Конечно, на более высокие должности, с повышением оклада. Среди намеченных есть и твоя кандидатура. Как ты относишься к этому?
  
  Шарок пожал плечами.
  
  - Как я могу относиться? Куда прикажут, туда поеду. Московская квартира, надеюсь, останется за мной?
  
  - Конечно, в ней живут твои родители. Поработаешь пару лет на периферии, впрочем, какая это периферия? Вторая столица. Обратно вернешься на большую должность. Подумай! Это не в порядке приказа, а добровольно. С Запорожцем многие хотят работать, человек хороший, веселый, своих ребят в обиду не дает. Разговор предварительный. Он сам будет беседовать с тобой, может быть, остановится на другой кандидатуре. Ты подумай, дело, по-моему, перспективное.
  
  Предложение неожиданное, но интересное. Просидеть всю жизнь в центральном аппарате нельзя, не принято, надо какое-то время поработать на периферии и вернуться в Москву с опытом практической работы на местах. Ленинград - наилучший вариант, не какая-нибудь провинциальная дыра, да и ночь езды до Москвы. И Запорожец, наверно, скоро заменит старика Медведя. Значит, вместе с ним пойдет наверх и он, Шарок. Ему вообще надо иметь здесь опору. Дьяков - не опора, маленький человек. Березин? Да, крупная фигура, но не ладит с Ягодой, и его, вероятно, переведут на Дальний Восток. А ехать на Дальний Восток - нет уж, лучше Ленинград.
  
  В общем, предложение понравилось Шароку. И с Леной разрубается само собой. И с братом. Брат кончает срок, вернется, пусть устраивается сам, он ему не подмога.
  
  Вику Шарок встретил на Маросейке в хорошем настроении.
  
  - Ну, мать, радуйся, отпускаем тебя на все четыре стороны. Не из-за Лены. Я доложил, что ты столкнулась с моей женой, и этот вопрос отрегулирован. Отменяем же мы наши встречи потому, что руководство сочло мои доводы разумными: сидишь дома, примерная жена, что от тебя толку? Справляй медовый месяц.
  
  - Спасибо, - ответила Вика сдержанно. - А как же... Мое обязательство?
  
  - Обязательство? Сдано в архив. Хочешь получить его обратно?
  
  - Да.
  
  - Ну, ты даешь! Кто позволит из дела вырвать документ? Пронумеровано, сдано в архив, мыши его там читают.
  
  Вика понимала - этой бумагой они все равно будут держать ее за горло. Но пока она свободна, а там будет видно.
  
  - Спасибо, Юра, - сказала она, вставая, - надеюсь, что в такой обстановке, - она обвела рукой комнату, - и в такой роли я с тобой больше никогда не встречусь.
  
  - Никогда, - подтвердил Шарок, улыбаясь.
  
  Его ответ был искренним. Никогда больше Викой Марасевич он заниматься не будет. Когда возникнет необходимость, а она, безусловно, возникнет, ею будет заниматься другой.
  
  Сам же он мысленно уже готовился к отъезду в Ленинград. Он никогда не был в Ленинграде. Многие его школьные товарищи ездили туда на каникулы, это считалось особенным шиком - провести каникулы в Ленинграде, у них там родственники, знакомые, у него в Ленинграде никого. Он завидовал арбатским интеллигентам в этом, как, впрочем, и во многом другом. Теперь и он едет в Ленинград, не ютиться у родственников, а на ответственную работу, будет первое время жить в гостинице, а потом дадут квартиру.
  
  В тот же день Шарок был на докладе у Березина, приносил на подпись бумаги.
  
  Подписав бумаги, Березин сказал:
  
  - Предстоит набор в высшую школу НКВД. Хотите учиться?
  
  Шарок замялся. Высшая школа - это тоже заманчиво, готовит работников высшего ранга. Но как же Ленинград?
  
  - Не знаю, - неуверенно ответил Шарок, - ведь товарищ Запорожец хочет забрать меня к себе в Ленинград.
  
  Березин внимательно посмотрел на него, потом опустил голову, спрятал взгляд.
  
  - Тогда другое дело, вопрос отпадает.
  
  Его лицо было непроницаемо.
  
  Шарок вышел из кабинета. Березин запер за ним дверь на ключ. В той же связке нашел ключ от сейфа, стоящего в углу комнаты, открыл его, поставил рядом стул и стал складывать на него вынутые из сейфа папки, просматривая их одну за другой.
  
  Наконец он нашел папку, которую искал, отложил ее отдельно, остальные отправил обратно в сейф, сложив в том же порядке, в каком они лежали раньше, а вместо отложенной папки положил лист бумаги, чтобы вернуть ее потом на прежнее место.
  
  Он внимательно перелистал папку, остановился на нужной ему странице... Закурил.
  
  Информация, случайно полученная Березиным от Шарока, подтвердила его подозрения: в Ленинграде готовится какая-то акция.
  
  Первым толчком к такому подозрению была засылка Алферова в Восточную Сибирь. А ведь Алферова просил к себе Киров. Однако вместо Ленинграда Алферова заслали на Ангару на должность районного уполномоченного: надо якобы уточнить некоторые аспекты его деятельности в Китае, а пока пусть поживет в Сибири. Алферова даже не допустили в Москву, приказали остановиться в Канске, а оттуда отправили в район.
  
  Вместо Алферова в Ленинград уехал Иван Запорожец. Высокий, широкий в плечах, "видный мужчина", остряк и балагур, ценитель вина и женщин, хорошо поет. Жил на Палихе, жаловался как-то, что в квартире нет ванны, жена у него красавица, Роза Проскуровская...
  
  Березин снова наклонился к столу, просмотрел досье Запорожца. Бывший левый эсер, однако сохранился в центральном аппарате ЧК. Уберег, конечно, Ягода, они все время рядом. В списке проведенных Запорожцем операций крупнейшая - засылка его в штаб Махно. Удачливый авантюрист. Теперь готовит новую авантюру. Его, Березина, человек из окружения Запорожца передал ему в копии перехваченное письмо некоего Николаева. Письмо странное и настораживающее... Березин перечитал его.
  
  Леонид Николаев. Вступил в партию в 1920 году, на фронте, в шестнадцатилетнем возрасте. Из рабочей семьи и сам в прошлом рабочий. До 1934 года работал в Ленинградской РКИ в должности инспектора по ценам. Из РКИ, как писал Николаев, его убрали по проискам окопавшихся в аппарате обкома троцкистов и перевели на завод. Однако секретарь заводской партячейки, тоже троцкист, направил его по партийной мобилизации на транспорт. Он готов работать всюду, куда пошлет его партия, но посылает не партия, а троцкисты, выживающие его из Ленинграда. Выехать он отказался. За это его исключили из партии, с марта месяца он безработный. Послал товарищу Кирову двадцать писем с просьбой разобраться в его деле, писал товарищу Кирову о засилии в ленинградском аппарате троцкистов. Ни на одно письмо он ответа не получил. Или товарищ Киров не считает нужным отвечать, или письма до товарища Кирова не доходят. Виной тому троцкистское окружение, которому товарищ Киров слепо доверяет. Из тридцати лет своей жизни четырнадцать он, Николаев, провел в партии, без партии не мыслит дальнейшего существования, доведен до крайности и способен на все...
  
  "Способен на все..." Что это означает?
  
  Самоубийство? Человек четырнадцать лет в партии и понимает, что такой угрозой он никого не запугает. Террористический акт? Об этом не пишут, не предупреждают, за подобную угрозу расстреливают. А ведь написал, угрожает. Психически ненормальный?
  
  В чей адрес направлены его угрозы? И главное: с этим человеком Запорожец работает. Для чего он нужен?
  
  В качестве кого берет новых людей Запорожец в Ленинград? Кого они должны заменить? С какой целью? Почему такая секретность? Даже он, Березин, член коллегии, случайно узнал об этом.
  
  Сталин недоволен положением в Ленинграде - это общеизвестно. Требует от Кирова репрессий против так называемых участников зиновьевской оппозиции, хочет развязать в Ленинграде террор. Для чего? Как детонатор для террора по всей стране? Киров отказывается, и, видимо, задача Запорожца спровоцировать инцидент, который помог бы преодолеть сопротивление Кирова. Но, что бы ни организовал Запорожец, следствие будет проходить в Ленинграде, Киров следствия из рук не выпустит, в таком деле он не отступит, перенесет вопрос в Политбюро.
  
  Значит, Запорожец должен организовать такое, что оглушит всех и перед чем Киров будет вынужден отступить.
  
  Но что это? Диверсия, взрыв, железнодорожная катастрофа? Кирова на этом не проведешь! Убийство одного из его соратников? Чудова, Кодацкого, Позерна?... Для этого сохраняют Николаева? Это позвончее, но все равно Кирова от следствия не устранишь.
  
  Что же тогда?
  
  Березин хорошо помнил слова, сказанные ему Сталиным в 1918 году в Царицыне. Сталин потребовал расстрела нескольких военных специалистов из бывших офицеров царской армии. Березин, тогда начальник особого отдела, доказывал ему, что обвинения неубедительны и расстрел вызовет много осложнений и проблем.
  
  На это Сталин поучительно ответил:
  
  - Смерть решает все проблемы. Нет человека и нет проблем.
  
  И Сталин оказался прав. Пришла телеграмма об отмене расстрела, но люди уже были расстреляны. Никаких проблем не возникло.
  
  Такова философия этого человека. Применит ли он ее сейчас? Да, безусловно, да! Он, Березин, не может выступить открыто, одно его неосторожное слово - и он будет уничтожен. Но возможность предупредить у него есть.
  
  Вечером Березин зашел к Будягину. Они жили в разных подъездах Пятого дома Советов и, хотя были мало знакомы и редко встречались, относились друг к другу с симпатией: оба принадлежали к железной фаланге старых большевиков, прошедших одинаковый жизненный путь и далеких от честолюбивых амбиций.
  
  Березин не высказал Будягину никаких подозрений. Будягину было достаточно того, что Березин пришел к нему домой, пришел первый раз в жизни якобы за книгой по экономике Дальнего Востока, которую мог затребовать в любой библиотеке. В полной мере оценил Будягин и мелькнувшее в их разговоре сообщение Березина о том, что Иван Запорожец подбирает в Ленинград группу своих людей и что это держится в строжайшем секрете.
  
  Проводив Березина, Будягин прошел на кухню, заварил себе крепкий чай. Жаль, что Ашхен Степановна в отъезде, ему хотелось с ней обсудить сообщение Березина, сообщение тревожное.
  
  Утром, минуя свой кабинет, Будягин зашел к Семушкину, кивнул на дверь кабинета Орджоникидзе.
  
  - У себя?
  
  - У себя, - ответил Семушкин.
  
  Рассказывая Орджоникидзе о назначении в Ленинград к Запорожцу новых людей, Будягин не назвал Березина. В таких делах источник информации не упоминается.
  
  Орджоникидзе задумался. Если новые назначения - обычная ведомственная интрига в аппарате НКВД, то информацию о ней Медведь доложил бы Кирову. Однако заинтересованные люди через Будягина сообщают об этом ему, члену Политбюро, личному другу Кирова. Значит, информация носит характер не внутриведомственный, а общеполитический.
  
  - Что ты об этом думаешь? - спросил Орджоникидзе.
  
  - В Ленинграде что-то затевается. Цель - скомпрометировать Сергея Мироновича.
  
  - Каким образом?
  
  - Трудно сказать. Хотят вынудить на репрессии, хотят поставить его перед такой необходимостью. А если опять откажется, убрать из Ленинграда.
  
  - По-видимому, это так, - согласился Орджоникидзе.
  
  Им в голову не пришло, то, о чем сразу догадался кадровый чекист Березин.
  
  10
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Заболел зуб. Он давно уже шатался, однако под крючком бюгельного протеза держался устойчиво. Но вчера вечером, когда Сталин снимал протез, он ощутил боль. Он снова надел протез, крючок зафиксировал зуб. Но, когда трогал зуб языком, зуб шатался и как ему казалось, десна побаливала.
  
  Сталин лег спать, не сняв протеза, и провел ночь спокойно. Утром осторожно снял протез, потрогал зуб языком, потом пальцами - зуб шатался, хотелось его выдернуть, вытолкнуть изо рта языком. Сталин приказал вызвать из Москвы зубного врача. К концу дня ему доложили, что доктор Липман и зубной техник прибыли самолетом и помещены на дачу номер три.
  
  - Как устроится, пусть придет, - распорядился Сталин.
  
  Через полчаса доктор явился - красивый добродушный еврей лет под сорок. Он уже лечил Сталина, Сталин был им доволен, даже сказал как-то: "У вас руки более ласковые, чем у Шапиро".
  
  Шапиро был предшественником Липмана. Тоже хороший специалист. Но Сталин не любил врачей, которые расспрашивают, ощупывают, выслушивают, назначают лекарства, но ничего не объясняют, не говорят, чем ты болен, чему служат их назначения, держатся чересчур многозначительно, свою профессию превращают в таинство, в загадку. В маленьком молчаливом Шапиро эти черты были особенно неприятны.
  
  Липман, наоборот, рассказывал, что делает, говорил, каковы у Сталина зубы, как содержать протез, а когда первый раз вырвал у Сталина зуб, не бросил его в полоскательницу, как это делал Шапиро, а показал Сталину, показал, во что превратился корень и почему этот зуб надо было обязательно удалить. Спокойный, общительный человек. Сталин про него говорил, посмеиваясь: "И зубы рвет, и зубы заговаривает".
  
  Он видел, что Липман его боится, ничего в этом особенного нет - его все боятся. Но, если у зубного врача от страха дрожат руки, он может натворить что-нибудь не то. И потому обращался с Липманом приветливо. Сегодня, как обычно, спросил:
  
  - Как живете, как дома - все хорошо?
  
  Хотя про дом и семью Липмана не знал ровно ничего.
  
  - Все хорошо, Иосиф Виссарионович, спасибо, - Липман открыл чемодан, довольно большой, почти как дорожный, вынул инструменты и подголовник, который прикрепил к креслу. То, что он заранее устанавливает подголовник, тоже нравилось Сталину. Шапиро это проделывал, когда Сталин уже сидел в кресле, а Сталину всегда было неприятно, когда возятся за его спиной.
  
  Установив подголовник и проверив, хорошо ли он держится, Липман пригласил Сталина сесть. Сталин сел. Липман повязал ему салфетку, мягким движением рук опустил его голову на подголовник.
  
  - Удобно?
  
  - Хорошо.
  
  - На что жалуетесь?
  
  - Зуб шатается, особенно когда снят протез.
  
  - Сейчас посмотрим, - Липман подал Сталину стакан с водой, - прополощите, пожалуйста... Так, хорошо... Теперь откиньте, пожалуйста, голову... Так, прекрасно...
  
  Осторожным движением Липман снял протез, потрогал зуб. Пальцы у него мягкие, пахли чем-то приятным - аккуратный врач... Потом перебрал разложенные на столе инструменты, вынул ручное зеркало, снова осмотрел зуб, сказал:
  
  - Этот зуб придется удалить, другого выхода нет, ничего, кроме неприятностей, вы от этого зуба не будете иметь, протез на нем не держится. Совсем плохой зуб.
  
  - Сколько времени это займет?
  
  - Ну, ранка, я надеюсь, заживет за два-три дня, протез сделаем за сутки. Думаю, на все уйдет дней пять, не больше.
  
  - И я пять дней буду ходить без зубов, - нахмурился Сталин.
  
  - Почему же без зубов, - улыбнулся Липман, - у вас не будет пока только верхних коренных. Можно, конечно, временно приспособить и этот протез, - Липман повертел в руках старый бюгель, - тогда у вас не будет только одного зуба. Но при любом перекосе вы можете повредить здоровый зуб - слишком большая на нем нагрузка. Зачем рисковать? Потерпите несколько дней?
  
  - Хорошо, - согласился Сталин. - Когда надо рвать?
  
  - Когда угодно, могу сейчас.
  
  - А если завтра утром?
  
  - Можно и завтра утром.
  
  - У меня сегодня гости, неудобно принимать гостей без зубов, как вы считаете?
  
  - Гостям, - улыбнулся Липман, - если они хотят поесть, нужно прежде всего самим иметь зубы.
  
  Сталин встал. Липман поспешил развязал на его шее салфетку.
  
  - Отдыхайте, - сказал Сталин, - завтра утром, после завтрака вас пригласят.
  
  Киров приехал днем. Сталин велел Жданову ввести его в курс их работы по учебнику истории и пригласить вечером на ужин.
  
  Ужинали втроем: Сталин, Киров и Жданов.
  
  - Хорошо, что ты приехал, Сергей Миронович, - говорил Сталин, усаживаясь по праву хозяина во главе стола, - а то вот Андрей Александрович, - он кивнул на Жданова, - не пьет, не ест, сидит за столом, как Иисус Христос, и меня хочет с голоду уморить. А я на этот счет согласен с Чеховым: все эти болезни доктора выдумали. Есть надо все, понемногу, конечно, в разумных пределах. Травка полезна кавказская: кинза, тархун, джон-джоли... Фрукты полезны, вино сухое, грузинское вино - хорошее вино. Пей, ешь - все на пользу будет. Что на столе - сам видишь, ты человек кавказский. Или, может быть, в Ленинграде забыл, что такое хачапури, что такое лобио, что такое сациви?
  
  - Не забыл, - ответил Киров, смеясь и накладывая себе в тарелку понемногу от каждого блюда, - все помню и все люблю.
  
  - Не знаю, какая теперь в Ленинграде кухня в моде, - задумчиво проговорил Сталин, - раньше у дворян французская кухня была в моде, у народа - немецкая: сосиски, колбасы. А сейчас?
  
  - Сейчас в моде пролетарская кухня, - сказал Киров, - щи, борщ, котлеты, макароны. Что по карточкам даем, то народ и ест.
  
  - Да, карточки, - по-прежнему задумчиво проговорил Сталин, - отменять будем карточки.
  
  На это Киров никак не реагировал: отмена продуктовых карточек с первого января - вопрос решенный.
  
  - Урожай в этом году ожидается хороший, - продолжал Сталин, - хлеба должно хватить. Получили мы сведения по Казахстану, урожай, пишут, небывалый, десятки лет такого не было, надеются получить по двадцать пять центнеров с гектара. Боюсь, твой друг Мирзоян не справится с таким урожаем.
  
  - Мирзоян - энергичный человек, не подведет.
  
  Как бы не слыша реплики Кирова, Сталин задумчиво продолжал:
  
  - Богатый урожая, - это, конечно, хорошо, но таит в себе и опасность: застает людей врасплох, приносит с собой настроения самоуспокоенности, благодушия, беспечности. Богатый урожай тогда хорош, когда он собран, вывезен, не расхищен, не растерян.
  
  Киров знал, Сталин ничего не говорит зря, разговор о Казахстане затеял не случайно. За столом Сталин обычно не вел деловых разговоров, сегодня завел. Начинает издалека, говорит банальные вещи - такая у него манера преподносить самые неожиданные решения. И опять о сельском хозяйстве. Месяц назад, на июньском Пленуме ЦК, Киров получил нахлобучку за невыполнение и без того сниженных планов заготовки хлеба и мясопродуктов. Никаких сниженных планов не было. Произвели обычное уточнение по отдельным культурам - по одним план снизили, по другим повысили, Сталин в этих делах разбирается плохо, сельского хозяйства не знает. И никакого отставания тоже не было, для Ленинградской области июнь - еще не решающий месяц заготовок. Однако Киров против постановления не возражал: партия готовится к отмене карточной системы, надо сосредоточить все силы на обеспечении страны хлебом, надо всех подтянуть, и если делать выволочку, то, конечно, на примере парторганизации ведущей - будет хорошим предупреждением всем. Дело обычное, никакого подвоха против себя лично Киров не увидел, хотя с большей пользой можно было сослаться на московскую, столичную организацию. Недостатки те же, а заготовки начинаются раньше. Но московскую организацию возглавляет Каганович, а его-то Сталин задевать не хочет - характерное для него политиканство: обидеть одного, вознаградить другого и стравить их между собой. Когда-то Степан Шаумян говорил: "У Кобы змеиный ум и нрав". Но Киров был выше этого: когда решаются партийные дела, нет места личным обидам. К тому же Киров презирал Кагановича. Во всяком случае, июньское решение ЦК было понятно Кирову, разговор о заготовках в Казахстане непонятен. Участие его в работе над учебником истории - фикция, какой он историк! Сталин тоже не историк, но он таковым себя считает. Зачем же его вызвали?
  
  - Ладно, - неожиданно сказал Сталин, - с чего это мы вдруг заговорили об урожае, о Казахстане, о Мирзояне? У нас здесь одно дело - вопросы истории, - он повернулся к Жданову. - Вы ввели Сергея Мироновича в курс дела?
  
  - Ознакомил. Предварительно, - ответил Жданов.
  
  - Историческую науку надо взять в свои руки, - хмуро проговорил Сталин, - иначе она попадет в чужие руки, в руки буржуазных историков. Впрочем, наши историки не лучше. Я уже не говорю о Покровском, он, в сущности, тоже буржуазный историк.
  
  - У Покровского, безусловно, были ошибки, - возразил Киров, - но Ленин оценивал его по-другому...
  
  Сталин не сводил с Кирова испытующего взгляда.
  
  - А как оценивал его Ленин?
  
  - Вам, наверно, известно его письмо Покровскому по поводу "Российской истории в самом сжатом очерке"?
  
  - А что он писал Покровскому?
  
  Знает ведь, что писал Ленин Покровскому, хорошо знает, но думает поймать его на неточности.
  
  - Я не помню дословного текста... Можно посмотреть, письмо много раз публиковалось. Но Ленин поздравлял его с успехом, писал, что ему чрезвычайно понравилась книга, что ее надо перевести на иностранные языки.
  
  - Да, - согласился Сталин, - такие комплименты Ленин отпускал, это было. Но тут же предложил дополнить книгу хронологическим указателем, чтобы не было верхоглядства... Вот в этом замечании и суть оценки Ленина...
  
  - Я не историк, - сказал Киров, - но я так не думаю. Общая оценка была ясная, точная и похвальная. Предложение составить хронологический указатель есть не более как частное добавление, не исключающее общей положительной оценки. Покровский написал свою книгу в 1920 году, в сущности, его книга - первая попытка осветить историю России с позиций марксизма-ленинизма. И книгу эту, рассчитанную на широкие массы, он написал по заданию Ленина. При всех своих недостатках эта работа имела большие достоинства - мы по ней учились. Конечно, наука ушла вперед, и сейчас, вероятно, нужен новый учебник, но охаивать работу Покровского, как это делают некоторые историки, неправильно, травить его, как травили последние годы, недопустимо, Покровский, безусловно, был честным человеком...
  
  - Вот видишь, - усмехнулся Сталин, - а говоришь, что плохо разбираешься в истории... Ты в истории всех нас перещеголяешь. И ты прав, надо создать новый учебник истории. Для этого я тебя и пригласил сюда, ты не хотел ехать, а оказывается, ты-то как раз здесь и нужен. Но сейчас речь не о Покровском. Я говорю о некоторых членах партии, старых членах партии. Вот товарищ Надежда Константиновна тоже занялась историей. Ты читал ее воспоминания о Ленине?
  
  - Читал, кивнул головой Киров.
  
  - А статью Поспелова в "Правде" по поводу этих воспоминаний?
  
  - Тоже читал.
  
  - Хорошая статья, дельная, - Сталин обернулся, взял в журнального столика папку, перебрал, достал вырезку из "Правды", проглядел отчеркнутые красным карандашом места, - вот... Поспелов пишет: "Крупская некритически преувеличивает роль Плеханова в истории нашей партии, а Ленина изображает как почтительного ученика Плеханова". Правильная мысль. Почему правильная? Потому что Крупская смотрит на эти фигуры из далекого прошлого, а Поспелов смотрит из сегодняшнего дня. И, исходя из опыта сегодняшнего дня, мы при всем нашем уважении к Плеханову, при всей высокой оценке его деятельности теперь даже не можем поставить эти фигуры рядом.
  
  Киров по-прежнему внимательно слушал Сталина. Он хорошо помнил статью Поспелова. Дело, конечно, не в Плеханове. Криминал заключен в следующем высказывании Крупской: "После Октября на первое место стали выдвигаться люди, которым условия старого подполья не давали развернуться... К числу таких людей принадлежал товарищ Сталин". Киров отлично представлял себе, в какую ярость приведут Сталина эти строки, и понимал, что ответ не замедлит. Так и оказалось. Ответил Поспелов в "Правде" длинной статьей, в которой критиковал разные аспекты мемуаров для того, чтобы высказать следующее главное положение: "И в период подполья ведущая роль таких авторитетных организаторов - вождей партии, как Сталин и Свердлов, была совершенно очевидна основным большевистским кадрам, работавшим не за границей, а непосредственно в России". Это, конечно, не так. Однако Сталин не переносит малейшего покушения на версию о том, что еще до революции он был вторым человеком в партии, что Ленин руководил партией из-за рубежа, а он, Сталин, руководил ею в России. Это не соответствовало истине, но способствовало сплочению партии вокруг нового руководства, и Киров эту версию принимал. Но одно дело принимать версию как политическую необходимость, другое - искренне верить в нее.
  
  Сталин усмехнулся.
  
  - Всех потянуло на мемуары. Вот и Авель Енукидзе туда же.
  
  Из той же папке, снова обернувшись к журнальному столику, Сталин достал брошюру Енукидзе, показал ее Кирову.
  
  - Читал?
  
  Киров читал брошюру Енукидзе и понимал, что в ней не устраивает Сталина. На минуту у него шевельнулось желание сказать, что не читал, и тем уйти от разговора. Но тогда Сталин предложит прочитать и от разговора все равно не уйти.
  
  - Да... Просматривал... Она мне попадалась...
  
  Сталин уловил уклончивость ответа.
  
  - "Попадалась", "просматривал", - повторил он. - Так вот, из этой брошюры получается, что о существовании типографии "Нина" знали только три человека: Красин, Енукидзе и Кецховели. Откуда Авелю Енукидзе это известно?
  
  - Он был одним из руководителей типографии.
  
  - Вот именно, "одним из"... Были еще Красин, Кенховели. И Кенховели не скрывал от меня ее деятельности. Но Красина и Кецховели нет в живых. В живых только Авель Енукидзе, однако тот факт, что он живой, еще не дает ему права представлять историю типографии, так, как ему хочется, а не так, как оно было в действительности.
  
  - По-видимому, Енукидзе не знал о том, что вы были в курсе дела, - сказал Киров, - вероятно, он был убежден, что ленинская директива выполняется точно.
  
  - Какая директива? - насторожился Сталин.
  
  - Директива о том, что никто, кроме Красина, Енукидзе, Кецховели и наборщиков, не должен знать о типографии.
  
  - Откуда ты знаешь об этой директиве?
  
  - Это факт общеизвестный.
  
  - Что значит "общеизвестный"? Это выдумал Енукидзе, и все поверили. Типография действительно подчинялась заграничному центру. Но из чего следует, что я ничего не знал о ней? Да, ею руководил лично Ленин, но это вовсе не значит, что, как пишет Енукидзе, ни один человек, кроме них, ничего о ней не знал. И если товарищ Енукидзе действительно так думает, почему он не проверил эти факты у бакинцев того периода? И почему выступил с этим именно сейчас? Почему подчеркивает именно это обстоятельство? Зачем все это понадобилось? Это понадобилось для того, чтобы опровергнуть тезис о преемственности руководства, чтобы доказать, что нынешнее руководство ЦК не является прямым наследником Ленина, что до революции Ленин опирался не на нынешних руководителей партии, а на других людей, более того, он этим людям доверял, а нынешним руководителям не доверял. На чью мельницу льет воду товарищ Енукидзе?
  
  - Я не думаю, чтобы товарищ Енукидзе ставил перед собой такую задачу, - возразил Киров, - я думаю, он просто рассказал о том, что знал. Того обстоятельства, что Кецховели вас информировал, он мог и не знать. Я убежден в этом.
  
  - Не вижу оснований для такого убеждения, - холодно ответил Сталин, - не вижу оснований для такой уверенности. Товарищ Енукидзе не первый день в партии, товарищ Енукидзе - член Центрального Комитета партии, товарищ Енукидзе не может не обдумывать политических последствий своих поступков, товарищ Енукидзе не может не понимать, чьим интересам сегодня служит его брошюра. Если бы эту брошюру написал рядовой историк, то можно было бы пройти мимо: историки могут ошибаться, историки часто в плену голых исторических фактов, историки, как правило, плохие диалектики и никудышные политики. Но ведь эту брошюру написал не рядовой историк, а один из руководителей партии и государства. С какой целью написал? Потянуло на мемуары. Рано потянуло. Товарищ Енукидзе еще молодой человек, мы с ним почти ровесники, а я себя еще стариком не считаю и мемуары писать не собираюсь. Это не мемуары, это политическая акция. Акция, направленная на извращение истории нашей партия, акция, направленная на дискредитацию нынешнего руководства партии. Вот какую цель ставил перед собой товарищ Енукидзе.
  
  - Я думаю, вы несколько сгущаете краски, - нахмурился Киров, - просто не дело Енукидзе писать такие брошюры, он не историк и не писатель. Я сомневаюсь, что он хочет дискредитировать партийное руководство. Он честный, искренний человек и любит вас.
  
  Сталин исподлобья, в упор смотрел на Кирова, глаза его были желтые, тигриные. Все больше раздражаясь, а потому говоря с сильным акцентом, он сказал:
  
  - Честность, искренность, любовь - это не политические категории. В политике есть только одно: политический расчет.
  
  Разговор становился тягостным. Со Сталиным в последнее время вообще стало трудно разговаривать, а когда он раздражался, особенно.
  
  - Можно поправить товарища Енукидзе, - примирительно сказал Киров, - указать на его некомпетентность в вопросах истории.
  
  - Да, - подхватил Сталин, - если бы это написал какой-нибудь историк, его мог бы поправить другой историк. Но это написал член ЦК, один из виднейших руководителей страны. Поправить его следует на том же уровне, - он в упор смотрел на Кирова, - ты пять лет возглавлял бакинскую партийную организацию, твое выступление было бы наиболее авторитетным.
  
  Киров был поражен. Такого еще не бывало. Он, член Политбюро, должен публично засвидетельствовать, что Сталин был руководителем типографии "Нина", о существовании которой даже не знал, тут Енукидзе прав. Почему такое предложение делается ему? Проверяется лояльность? Она достаточно проверена, и если надо проверить еще раз, то не на таком примере.
  
  - Я никогда не занимался историей, - сказал Киров, - и не в курсе данного конкретного вопроса. Кроме того, в тот период, о котором идет речь, я не был в Баку.
  
  - Ну что ж, - спокойно ответил Сталин, - как говорится: на нет и суда нет. Я надеюсь, что в партии найдутся товарищи, способные ответить Авелю Енукидзе, - он повернулся к Жданову. - Центральному Комитету партии не следует заниматься этим вопросом. Это вопрос не всей партии, а только одной из ее организаций, закавказской организации. Пусть закавказская партийная организация и занимается своей историей. Вызовите товарища Берия, изложите ему точку зрения Центрального Комитета. Он секретарь Закавказского крайкома - это в его компетенции.
  
  11
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  На следующее утро, после завтрака, Сталин приказал позвать врача.
  
  Липман явился со своим чемоданом, разложил инструменты, приготовил тазик, усадил Сталина в кресло, повязал салфетку.
  
  - Как спали? - осведомился Сталин.
  
  - Прекрасно, - Липман набирал шприц, - лучше быть не может, тихо, спокойно, - мягким движением руки он положил голову Сталина на подголовник, попросил открыть рот, - не знаю, как на кого, но на меня всегда хорошо действует шум морского прибоя...
  
  Сталин как будто почувствовал легкий укол в десну, может быть, ему это показалось - по лицу Липмана ничего не было заметно, он смотрел ему в рот и по-прежнему улыбался. Потом откинулся назад, опустил руки на колени и, все так же улыбаясь, сказал:
  
  - Посидим немного, пусть наркоз подействует, можете закрыть рот, можете разговаривать, можете походить, но лучше посидеть.
  
  Десна немела, тяжелела, будто наливалась чем-то. Сталину и раньше удаляли зубы под местным наркозом, но он не помнил, сколько времени надо ждать, пока подействует наркоз.
  
  - Долго придется ждать? - спросил он.
  
  - Минут десять, я думаю. Откройте еще раз рот, я посмотрю.
  
  Он снова осмотрел рот, провел по деснам каким-то металлическим инструментом.
  
  - Скоро заморозится, потерпите.
  
  Он смотрел на Сталина, спокойный, благожелательный, удачно сделал укол, не причинив боли, товарищ Сталин должен быть так доволен.
  
  Сталин действительно ценил людей, знающих свое дело и умеющих хорошо его делать. Этот врач проживет, наверно, сто лет: удовлетворен своей работой, своей жизнью, своим положением. Работает в Кремле, лечит членов Политбюро, получает, наверное, хороший паек - найдутся завистники, они всегда найдутся. Но этот врач, по-видимому, не придает им значения: человек без честолюбия, каких подавляющее большинство на земле. Когда-то, совсем еще молодой, ОН из-за них начинал борьбу, пока не понял других, истинных ее мотивов. Но теперь ОН управляет этими людьми, они верят в него, как в бога, а верить в бога можно только слепо и безоглядно, они называют ЕГО отцом, люди уважают только тяжелую, строгую, но крепкую и надежную отцовскую руку. И этот предан ему из-за одного лишь чувства соприкосновения с НИМ, такие люди тоже должны быть в его окружении. Не только охранники-волкодавы, не только помощники-честолюбцы, но и простые, скромные, любящие ЕГО и преданные ЕМУ люди.
  
  Липман сидел рядом, посматривал на часы, улыбался Сталину, иногда просил открыть рот, водил по деснам каким-то инструментом и после одного такого осмотра показал Сталину вырванный у него и зажатый в клещах зуб.
  
  - Когда вы успели?! Я даже ничего не почувствовал.
  
  - Ведь я его рвал под наркозом. И зуб едва держался, его можно было вытащить, как у нас говорят, пальцами.
  
  - Что же не вытащили?
  
  - Вот тогда бы вы и почувствовали.
  
  В подставленный тазик Сталин сплюнул длинную окровавленную слюну, прополоскал рот, еще раз сплюнул.
  
  - Попрошу вас два часа ничего не есть, - Липман подал ему чистую салфетку, Сталин вытер губы, - и вообще сегодня не есть горячего.
  
  Он взял со стола бюгель, повертел в руках.
  
  - Хороший бюгель, сделано хорошо, материал отличный: сплав золота, платины и палладия. Теперь он вам уже не понадобится - сделаем новый. Только, знаете, Иосиф Виссарионович, может быть, лучше сделать простой протез?
  
  - Что значит простой?
  
  - Здесь, видите, зубы соединяет металлическая пластинка, а мы сделаем сплошную пластинчатую.
  
  - Зачем это нужно?
  
  - Видите ли, Иосиф Виссарионович, металлический бюгель держится на зубах вот этими двумя крючками, мы их называем кламмеры. Пока бюгель легкий - зубам тоже легко. Но на вашем бюгеле уже семь искусственных зубов, это тяжело, слишком тяжело. А на новом протезе мы прибавим еще зуб, бюгель еще больше утяжелится, нагрузка увеличится. А пластинчатый протез присасывается к небу и может выдержать любое количество зубов.
  
  - Вы хотите сделать мне стариковский протез.
  
  - Почему стариковский? У стариков нет зубов, а у вас свои зубы. И, дай бог, еще долго будут.
  
  Несколько лет назад, когда Сталину вырвали коренные зубы и впервые предложили сделать протез, он расстроился: все! Старик со вставными челюстями! Он видел, как старики снимают их на ночь и кладут в стакан с водой. Так снимал свой протез еще не старый тогда Сольц, они жили вместе в Петербурге на конспиративной квартире, именно у Сольца он впервые увидел вставную челюсть. Когда Сольц разговаривал, а говорил он всегда, волнуясь, то челюсть у него выпадала, он подхватывал ее языком, шепелявил, неясно произносил слова - зрелище было неприятное.
  
  Но врачи объяснили ему, что предлагают не вставную челюсть, а золотую пластинку, на которой будут держаться искусственные коренные зубы и ему будет чем пережевывать пищу. Пластинку сделали, он к ней привык, она ему не мешала, ощущения беззубости не было. Потом, когда вырвали еще два зуба, предложили сделать пластинчатый протез, какой предлагает сейчас Липман, и доводы те же самые приводили, но он отказался, сделали золотой бюгель, который Липман держит сейчас в руках, и вопреки всем предупреждениям этот бюгель служит ему хорошо.
  
  Теперь Липман опять предлагает сделать стариковский протез. Липман - недалекий человек, видит в НЕМ пациента и забывает, что на ЭТОГО пациента смотрят миллионы и он не может предстать перед ними с выпадающей челюстью, не может шепелявить, говорить так, будто у него каша во рту.
  
  - Сделайте золотой, - сказал Сталин.
  
  Липман не посмел больше возражать.
  
  - Хорошо, слушаюсь. Если ранка будет побаливать, примите таблетку пирамидона, понадобится, вызовите меня. А завтра разрешите посмотреть, как идет заживление.
  
  - Завтра в это время вас пригласят.
  
  Липман ушел. Сталин подошел к зеркалу, открыл рот, оскалил зубы... Неприглядная картина, всего пять зубов наверху, зубы желтые, прокуренные... Ничего, Жданов потерпит его несколько дней с пятью зубами. И Киров потерпит.
  
  При мысли о Кирове Сталин поморщился. Не хочет включаться в борьбу, не хочет укреплять руководство партии!
  
  В этот день Сталин никого не принимал, пусть пройдет наркоз, заживет ранка. Как велел доктор, он два часа ничего не ел, на обед ему подали холодный свекольный борщ и тепловатые котлеты - правильно подали, жевать нечем. Ранка не болела, десна тоже, принимать пирамидон не пришлось.
  
  Утром пришел Липман, осмотрел рот, удовлетворенно сказал:
  
  - Все идет прекрасно, через два дня приступим.
  
  - Как отдыхаете? - спросил Сталин. - Не скучаете?
  
  - Что вы, Иосиф Виссарионович, разве есть, время скучать? Рядом море, пляж, к тому же, смотрю, на письменном столе бумага, отточенные карандаши, сел писать.
  
  - Что же вы пишете?
  
  - Специальную работу по протезированию.
  
  - Желаю успеха.
  
  Обедал и ужинал Сталин один: выходить к общему столу без зубов не хотелось. Но работать надо. Вечером к нему пришли Жданов и Киров. Они сидели на веранде, просматривали газеты.
  
  - Итак, Гитлер - пожизненный фюрер германского народа и рейхсканцлер империи.
  
  - Глядишь, императором себя объявит, - засмеялся Киров.
  
  - Этой глупости он не совершит, - заметил Жданов.
  
  - Да, - согласился Сталин, - нет смысла: императоров было много, а пожизненный фюрер только он один. К тому же детей у него нет, династии не создаст... - Глаза его скользили по газетной полосе. - Вот Зиновьев опять статьей разразился, каждый день пишет. Какую газету не откроешь, обязательно попадешь на Зиновьева, на Каменева, на Радека. Пишут, пишут, пишут...
  
  - Делать нечего, потому и пишут, - сказал Жданов.
  
  - Но вот что интересно, - продолжал Сталин, - в каждой статье восхваления товарищу Сталину - и такой он, и сякой, и великий, и гениальный, и мудрый, чуть ли не выше Маркса, Энгельса, Ленина. Зачем восхваляют? Разве может Зиновьев искренне восхвалять товарища Сталина? Не может! Он ненавидит товарища Сталина. Значит, врет, пишет не то, что думает. Зачем врет? Ведь хорошо понимает, что никто, в том числе и товарищ Сталин, ему не верит. Боится? Кого боится, ведь его никто не трогает.
  
  - Хочет доказать, что разоружился, ни на что не претендует, - сказал Киров.
  
  - Допустим, - согласился Сталин, - сомнительно, но допустим. Однако он унижается. А собственного унижения никто и никогда не забывает. Все можно забыть: оскорбления, обиды, несправедливости, но унижения не забывает ни один человек, это в человеческой натуре. Звери преследуют друг друга, дерутся, убивают, поедают, но не унижают. Только люди унижают друг друга. И ни один человек своего унижения не забудет и тому, перед кем унижался, никогда не простит. Наоборот, всегда будет его ненавидеть. И чем больше Зиновьев восхваляет Сталина, чем больше унижается перед ним, тем больше будет ненавидеть товарища Сталина. Радек тоже распинается, тоже восхваляет, но Радек болтун, несерьезный человек, вчера восхвалял Троцкого, сегодня Сталина, завтра если понадобится, будет восхвалять Гитлера. Такому дай бутерброд с горчицей - слопает, оближется, еще спасибо скажет. Но Зиновьев и Каменев - нет, другие амбиции, всю жизнь в вожди метили и сейчас метят. Тем более их полку прибыло, прибавились Бухарин и Рыков с компанией.
  
  Киров пожал плечами.
  
  - Зиновьев и Бухарин - какая связь?
  
  - Сергей Миронович, - мягко проговорил Жданов, - а ведь Бухарин бегал к Каменеву с заднего двора, искал с ним союза.
  
  Жданов нравился Кирову, и все же есть вопросы, которые члены Политбюро обсуждают только между собой. Жданов не член Политбюро. Разговор Сталин затеял при Жданове нарочно, чтобы показать, что не видит разницы между Кировым и Ждановым.
  
  - Видите ли, товарищ Жданов, - сухо возразил Киров, - это было восемь лет назад, когда руководство партии еще не стабилизировалось, когда Зиновьев и Каменев претендовали на власть. Сейчас они хорошо понимают, что шансов у них больше нет, примирились со своим положением, со своим поражением хотя бы потому, что много лет каялись, скомпрометированы и ни на что, я думаю, уже не рассчитывают.
  
  Жданов хотел ответить. Сталин движением руки остановил его:
  
  - Политики всегда претендуют на власть. И чем больше они унижаются, тем больше надеются отомстить за свои унижения. Своих унижений они никому не простят, нам с тобой в первую очередь. Зиновьев считал Ленинград своей вотчиной, накануне Четырнадцатого съезда ленинградская организация голосовала за Зиновьева, против партии. А сейчас уже восемь лет ленинградскую организацию возглавляет товарищ Киров и ленинградская организация идет за товарищем Кировым. Ленинградская организация уже но знает Зиновьева, она знает только Кирова. Простит это тебе Зиновьев? Нет, не простит. И при первой возможности отомстит.
  
  - Вы говорите о непонятных вещах, - Киров пожал плечами. - Я не понимаю, не вижу, не догадываюсь, как, каким путем, чьими руками они собираются мне мстить.
  
  - Руки всегда найдутся, - ответил Сталин, - для такого дела всегда находятся руки. Тем более найдутся они в Ленинграде, там много зиновьевских корешков, ты не хочешь их выдернуть, веришь всем этим якобы раскаявшимся и якобы разоружившимся.
  
  Сталин в упор смотрел на Кирова. Чужие глаза, лицо в оспинках. Оспинки все же портят лицо. И стало неприятно. Казалось бы: какое дело - оспинки! А вот неприятно! Оспинки Кирова напомнили ему, что и у него они тоже есть.
  
  - Товарищ Сталин, - твердо сказал Киров, - в двадцать пятом году ленинградская организация голосовала за Зиновьева. Но ведь уже в двадцать шестом она голосовала за нас, за Центральный Комитет. Это рядовые члены партии. В двадцать пятом партийные руководители сверху донизу уговаривали их, а если говорить прямо, приказывали голосовать за ленинградское руководство, не голосовать - значило нарушить партийную дисциплину. Таковы, к сожалению, издержки демократического централизма: любая партийная организация может временно пойти за своим руководством по ошибочному пути. Рядовые члены партии в этом не виноваты, и наказывать их за это мы не имеем права.
  
  - "Рядовые члены партии", - усмехнулся Сталин, - плохие они члены партии, если секретарь райкома может восстановить их против партии, против ее Центрального Комитета. Ленинградские коммунисты вовсе не так просты, как это ты хочешь здесь нам представить. Они ведь до сих пор почитают свой город колыбелью революции, а себя авангардом российского рабочего класса. И еще: в Ленинграде остались не только те, кто голосовал в порядке партийной дисциплины, но и те, кто заставлял голосовать. Они тоже ходят в раскаявшихся, но их раскаяние ничем не отличается от раскаяния Зиновьева и Каменева, они ждут своего часа, понимают, что этот час может прийти при малейшей сумятице в партии, в стране, в государстве. Достаточно убрать меня, тебя, пару-тройку членов Политбюро, как такая сумятица начнется, и они не замедлят ею воспользоваться - опытные политики. И уж нам с тобой от них пощады не видать. Если они дорвутся до власти, то всех вас перебьют до третьего колена. А ты им доверяешь, либеральничаешь с ними. Думаешь, они тебе спасибо скажут? Нет, дорогой! Ты ведь по улицам разгуливаешь, в театре сидишь в партере. Неосторожно, очень неосторожно. Неужели сам не понимаешь? Неужели Политбюро должно вынести специальное решение о твоей охране?
  
  - Я прошу не принимать никаких решений, - поспешно сказал Киров, - моя охрана достаточна и надежна.
  
  - Это ты так считаешь, - возразил Сталин, - а у Политбюро на этот счет может быть другое суждение. Есть определенный порядок охраны членов Политбюро, ты единственный его нарушаешь.
  
  - Я восемь лет в Ленинграде, - сказал Киров, - за эти восемь лет ничего не случилось. Даже намека не было ни на что.
  
  - Вчера не было, сегодня не было, завтра может случиться - возразил Сталин, - ничто не вечно, ничто не бесконечно. Приход Гитлера к власти кардинально меняет обстановку. Теперь оппозиционные силы в нашей стране получают поддержку в милитаристских устремлениях Германии. Безусловно, эти милитаристские устремления направлены прежде всего на Запад. Но Запад стремится переключить их на нас. Такой поворот событий может создать у нас кризисную обстановку. Кто прежде всего ею пользуется? Оппозиционные силы... Какие оппозиционные силы мы имеем в нашей стране? Монархисты? Кадеты? Эсеры? Меньшевики? Их нет, они сметены навсегда, они неспособны возродиться, народ навсегда связал себя с советской системой. Значит, единственную опасность представляют оппозиционные силы внутри советской системы, внутри партии. Кто они? Троцкисты, зиновьевцы, бухаринцы. Понимают ли они это сами? Безусловно, понимают. А пока маневрируют. Главная их задача - сохранить себя, свои кадры. Их мало? Несколько тысяч человек? А сколько было нас, большевиков, в семнадцатом году? Тоже несколько тысяч человек. Но мы правильно воспользовались ситуацией и победили. Какие же у нас основания предполагать, что такие, как Зиновьев, Каменев, Бухарин, не сумеют воспользоваться подходящей ситуацией, имея за собой не тысячи, а десятки тысяч притаившихся сторонников? Разве не поддержат Зиновьева все бывшие меньшевики? Разве не поддержат Бухарина раскулаченные крестьяне, эсеры, кадеты? Они будут рассматривать Зиновьева и Бухарина как трамплин, как фигуры временные, но в данной кризисной ситуации единственно приемлемые: народ их знает, партия их знает. А то, что они каялись и признавали ошибки, этого никто не вспомнит. Уж какие ошибки совершили Зиновьев и Каменев в семнадцатом году, и ничего, все простили, все забыли. Пятнадцать лет Троцкий боролся против Ленина, а как перешел к большевикам, тут же ему все простили, все забыли. Народ интересуется не прошлым политического деятеля, а тем, что он собой представляет сейчас, в данную минуту. Все это Зиновьев, Каменев, Бухарин отлично понимают - стратегия элементарная. Главное для них - сохраниться, дождаться своего часа. В этом они похитрее Троцкого. Троцкий - плохой политик, шел напролом, и кадры его шли напролом, всех их мы знаем, все под присмотром. Зиновьев и Бухарин похитрее, вовремя капитулировали, кадры свои не раскрыли, эти кадры притаились и готовы выступить в любую минуту. Их много, очень много: все обиженные в партии, все обиженные в стране. Большой и опасный потенциал. А вот "мы" этот потенциал бережем, сохраняем, не даем в обиду.
  
  - Вы имеете в виду Ленинград? - спросил Киров.
  
  - Да, - жестко ответил Сталин, - я имею в виду Ленинград, как несокрушенный оплот оппозиции, и товарища Кирова, как человека, не желающего сокрушить этот бастион.
  
  - Это не так, - возразил Киров спокойно, - история партии учит нас и другому. В партии всегда были разногласия по вопросам стратегии и тактики, были споры и дискуссия. Но, когда партия принимала решение, дискуссии кончались, никаких оппозиций больше не существовало и никто из бывших оппозиционеров от партии не отсекался. Наоборот, Ленин учил нас бережному, товарищескому отношению к тем, кто заблуждался в тех или иных вопросах. Я с полной ответственностью утверждаю: никаких троцкистов, Зиновьевцев, бухаринцев в ленинградской организации нет. Безусловно, мы сталкиваемся с отдельными антипартийными, антисоветскими настроениями, но исходят они, в основном, из среды буржуазных классов и никакого отношения к бывшей оппозиции не имеют. И ленинградские рабочие-коммунисты, которые в двадцать пятом году голосовали за Зиновьева, давно с Зиновьевым порвали, давно о нем забыли. И репрессировать их спустя восемь лет за то, что они в порядке партийной дисциплины голосовали за свое руководство, я не могу и не буду. Если вы считаете мою политику неправильной, можете отозвать меня из Ленинграда, но, пока я в Ленинграде, я этой политики не изменю.
  
  Напряжение, которое все время ощущалось в Сталине, вдруг спало, и он спокойно, даже равнодушно сказал:
  
  - У партии не может быть в каждом городе своей отдельной политики, у партии единая политика для всей страны, и каждый секретарь обкома должен этой политике подчиняться. Линию по отношению к бывшим зиновьевцам мы обсудим на Политбюро. Но, пока мы ее обсудим, я хочу, чтобы ты был осторожен, чтобы учел мои предупреждения: зиновьевцы активизируются. Я располагаю более широкой информацией, чем ты. Ты слишком доверчив, Сергей Миронович. Смотри, чтобы излишняя доверчивость не подвела тебя.
  
  - В каком смысле?
  
  - Ты видел Зиновьева и Каменева только на трибунах съездов, я с ними пуд соли съел, я с Каменевым был вместе в ссылке. Они лгуны, лжецы, обманщики и фарисеи. И те, кто стоит за ними, тоже подлецы, лжецы и фарисеи. Не верь им, они на все способны. И они ненавидят тебя. И чем больше будешь ты им потакать, тем больше будут тебя ненавидеть. Между прочим, это одна из причин, почему хотелось бы твоего переезда в Москву. Если вместо тебя придет другой человек и так же хорошо будет справляться с Ленинградом, то они поймут, что дело не только в товарище Кирове, а дело в партии, ленинградские коммунисты не просто идут за товарищем Кировым, они идут за партией. И на твоего преемника уже не будут точить зубы. Ведь ты секретарь ЦК, тебе давно следовало переехать в Москву, секретарь ЦК должен жить в Москве. Проведешь в Ленинграде отмену карточек, пусть ленинградцы тебя на этом запомнят, пусть это будет твоим, так сказать, прощальным актом, и переезжай в Москву.
  
  Сдерживая вспыхнувшую ярость, Киров опустил глаза. Намек на то, что он алчет популярности, был груб. Все ясно: Сталин хочет забрать его из Ленинграда, хочет иметь его под боком, в Москве, хочет полного подчинения.
  
  - Товарищ Сталин, - сказал Киров, - из Ленинграда прошу меня не отзывать, пока не завершится реконструкция города. Я ее начал, я хочу ее закончить.
  
  Киров произнес это тоном, показывающим, что это его окончательное решение.
  
  Сталин все понял и спокойно спросил:
  
  - А когда должна закончиться реконструкция?
  
  - Надеюсь к концу этой пятилетки.
  
  - Ну что ж, - пошутил Сталин, - постараемся закончить пятилетку в четыре года, чтобы поскорее заполучить тебя в Москву.
  
  12
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Варя приходила на работу ровно к девяти, накладывала на доску ватман с чертежом, который ей предстояло копировать, на него голубоватую полотняную пленку, закалывала все это кнопками, чуть протирала машинным маслом, как учил ее Левочка, от этого калька становилась прозрачной, как стекло, чертеж виднелся отчетливо, тушь не расплывалась. Чертеж готовил Левочка, став техником, он перешел на карандашную работу, таким словом определял свое довольно высокое положение. Славный парень, но без технического образования и своим званием техника-конструктора очень гордился. Игорь Владимирович набрасывал эскиз, по нему Левочка делал чертеж на ватмане, а Варя копировала. Кальку отправляли на светокопию, где с нее снималась и печаталась синька - рабочие чертежи, их выдавали на стройку, гостиница возводилась рядом. По Левочкиным чертежам работать было легко, он обладал, как здесь говорили, "высокой графикой" - четким, качественным изображением. Передавая Варе чертеж, Левочка в общей форме объяснял его назначение: окна, двери, деталь вестибюля гостиницы, холла этажа, банкетного зала ресторана. В подробности не вдавался. В подробности вдавался Игорь Владимирович, выходил из кабинета, становился рядом с Варей, наклонялся к чертежу: эта линия обозначает то-то, а та линия - другое... Дружелюбно говорил:
  
  - О непонятном спрашивайте, не стесняйтесь...
  
  По словам Левочки и Рины, то же самое Игорь Владимирович объяснял и им, когда они были рядовыми копировщикам - и, хотел, чтобы копировали не механически, а понимали свою работу. Есть начальники-формалисты, подойдет, посмотрит, скажет: "Э, милый, напорол... Давай снимай, делай сначала". Игорь Владимирович никогда так не говорил, вел себя не только как начальник, но и как педагог. Получалось, что Игорь Владимирович относится к Варе, как ко всем, никак ее не выделяет. Но Варя видела, что он относится к ней не так, как ко всем, и, чтобы не поощрять его, спрашивала у Левочки или Рины.
  
  С работой она освоилась быстро, не испытывала ни волнения, ни страха, ни неуверенности. Инструменты - рейсшину, линейки, треугольники, лекала, циркуль, рейсфедер - она знала по школе, умела хорошо натягивать кальку, тушь набирала в сторонке, чтобы не капнуть на чертеж, а если и попадала капля, то очень ловко снимала ее бритвочкой, не оставляя ни следа, даже Левочка с Риной удивлялись. И еще, к их удивлению, умела обходиться без лекала, наносила кривые тонким перышком.
  
  В двенадцать часов большой веселой компанией они шли обедать в закрытую столовую на углу Тверской и улицы Белинского. Обед - винегрет, щи или суп, каша с кусочком мяса или котлетой, жидкий компот - стоит всего сорок копеек, и не отрывался талон в продуктовой карточке. Вдобавок в буфете можно было купить и взять с собой пару бутербродов с колбасой, сыром, селедкой, тоже без карточек. В Бюро работало человек сорок, из них половина девушки - молоденькие, хорошенькие, кое-кого Варя встречала в саду "Эрмитаж", "Национале", "Метрополе". Тот, кто приходил раньше, занимал очередь в кассу, все держались дружно, шутили, и начальники этих девочек - архитекторы, инженеры, техники - тоже вели себя просто, по-товарищески.
  
  Обратно возвращались по двое, по трое, кто когда кончал обедать. Зоя показывала на огороженную забором стройку гостиницы, там шла кладка фундамента и другие работы под землей - нулевой цикл. Округляя глаза, Зоя рассказывала:
  
  - В прошлом году снесли Охотный ряд, все эти лавки, лабазы, а в них полчища крыс, ведь в Охотном ряду торговали мясом и рыбой. И вот, представляешь, все эти крысы. бросились в "Гранд-отель", расселись по этажам, шныряли по комнатам, жирные, громадные, размером с кошку. Ужас! Мы умирали со страху, девчонки залезали на столы. Крыс истребляли специальные команды, даже на некоторое время пришлось закрыть гостиницу.
  
  Зоя совсем не менялась. Возбужденная, экзальтированная, привязчивая, многословная. Никто с ней в Бюро не дружил, никого Зоя здесь не интересовала. Варе она тоже была неинтересна, но отталкивать подругу она не могла, терпеливо выслушивала ее болтовню - Зоя была напичкана слухами.
  
  - Проект гостиницы Игоря Владимировича и еще одного архитектора, - говорила Зоя, - они получили первую премию на конкурсе, а им назначили в соавторы академика Щусева, мало того, назначили Щусева главным руководителем. Конечно, им обидно. Щусев даже сидит не здесь, а в своей мастерской в Брюсовском переулке, знаешь в доме, где живут Качалов и другие знаменитые актеры. Знаешь?
  
  - Я не знаю, а откуда ты знаешь: бываешь у Качалова в гостях? - насмешливо спрашивала Варя.
  
  - В гостях у него я не бываю, но, где этот дом, знаю. Я носила Щусеву чертежи.
  
  Варя видела Щусева, он каждый день почти бывал в Бюро, приятный старичок лет шестидесяти. Как-то зашел в их комнату. Левочка в это время делал перспективу гостиницы для какого-то высокого начальства. Работа срочная, работал день и ночь.
  
  Щусев посмотрел чертеж, одобрительно кивнул головой.
  
  - Очень хорошо, только надо показать окна поуже.
  
  И вышел.
  
  Левочка в растерянности опустился на стул.
  
  - Ты что? - спросила Рина.
  
  - У меня между окнами кирпичная кладка. Если сузить окна, придется перерисовывать все камни. Еще ночь.
  
  - Хочешь, я тебе помогу, - предложила Варя.
  
  Помогать Левочке не пришлось. Игорь Владимирович сказал.
  
  - Не трогайте. Завтра скажете ему, что сделали.
  
  На следующий день Щусев опять зашел.
  
  - Сделали?
  
  - Да.
  
  - Вот видите, совсем другое дело.
  
  Над этим потом долго смеялись. Над Щусевым вообще подтрунивали. Он спроектировал боковой фасад гостиницы, выходящий в сторону Манежа, в виде столбов, поддерживающих коробку, где будет ресторан. Эту коробку в Бюро называли "сундук", насмешливо, но любовно. Все здесь была энтузиасты стройки, огорчались поправками, радовались успеху, небольшой, но дружный и сплоченный коллектив.
  
  Игорь Владимирович никогда не критиковал Щусева и в своем присутствии не позволял этого делать, никогда не оспаривал его указания, хотя и делал все по-своему, как в случае с окнами. Это нравилось Варе, все же Щусев! Если бы Игорь Владимирович иронизировал над ним, это унизило бы его самого. А Игорь Владимирович - личность. Просматривая эскизы и наброски своих подчиненных, он черным углем, здесь его называли "соус", наносил несколько штрихов - это и были его указания, они выполнялись беспрекословно. Корректный, сдержанный, элегантный. Многие девчонки в него влюблены, но репутация его в этом смысле была здесь безукоризненна.
  
  Как-то возвращались из столовой вчетвером: она, Игорь Владимирович, Рина и Левочка. Рина и Левочка ушли чуть вперед. Игорь Владимирович и Варя шли рядом. Показав глазами на окна "Националя", Игорь Владимирович сказал:
  
  - Вам это ничего не напоминает?
  
  Варя проходила мимо "Националя" два раза в день, когда шла в столовую и когда возвращалась из нее, и ничего он ей, в общем, не напоминал. Была здесь один раз с Викой, давно, весной, и впечатление от этого посещения вытеснили впечатления от других ресторанов, где она бывала с Костей.
  
  - Помню, - спокойно ответила Варя, - мы тут с вами познакомились, я была тогда с Викой Марасевич.
  
  - А Александровский сад помните? Вход, загороженный скамейкой, свисток сторожа... Ваше бегство... Ваш порванный чулок...
  
  Видно, эти воспоминания ему дороги. Варе они тоже щемили сердце - другое время, другая жизнь, другие надежды... Но в тоне Игоря Владимировича она уловила ожидание... Зачем? У нее есть муж! Надолго ли? Теперь уже, наверное, ненадолго. И все же...
  
  - Да, - равнодушно ответила Варя, - было дело...
  
  Игорь Владимирович ей, безусловно, нравится. Но только как человек. И тогда, в "Национале", она сразу поняла, что он не таков, как Вика и ее приятели. И сейчас увидела его в работе, среди выдающихся людей. Приходил Щусев, приходил известный художник Лансере, расписавший залы Казанского вокзала, теперь он будет расписывать потолок в главном ресторане новой гостиницы, приходил американец консультант по холодильникам и другой новейшей кухонной технике, приходили архитекторы и инженеры, согласовывавшие детали проекта. Потом Левочка называл имена этих людей, сплошь знаменитости.
  
  Варе не хотелось вечером уходить с работы, не хотелось возвращаться домой, жить жизнью Кости она не может, она не любит его, просто жалеет. Он говорил ей тогда: "Может быть, рядом с тобой и я стану человеком". Пустые слова, он не стал человеком и не станет.
  
  После истории с накидкой он вел себя так, будто ничего не случилось: такова жизнь игрока, сегодня в выигрыше, завтра в проигрыше, сегодня при деньгах, завтра зубы на полку, что же, надо потерпеть, преодолеть временные неудачи. Варя молчала, он понимал, что она не принимает его доводов, видел ее отчужденность, замкнутость. И все же упорно хотел подчинить своему образу жизни. Как-то принес золотой браслет, надел ей на руку, небрежно бросил:
  
  - Носи!
  
  Она сняла браслет, положила на стол.
  
  - Я его носить не буду.
  
  - Почему?
  
  - Я никогда не носила золотых вещей и не собираюсь носить.
  
  Он метнул на нее бешеный взгляд, но сдержал себя.
  
  - Можешь не носить, браслет твой.
  
  Он положил браслет в коробочку, аккуратно завернул в бумагу, засунул в стол, запер ящик, пошутил:
  
  - Даме полагается иметь шкатулку для драгоценностей. Но, пока у тебя шкатулки нет, пусть полежит здесь.
  
  Она ничего не ответила, знала - этот браслет исчезнет так же внезапно, как внезапно появился.
  
  В тот же день он оставил в ящике стола и деньги. Варя к ним не притрагивалась, даже не знала, сколько он туда положил.
  
  - Почему не берешь денег? - спросил он как-то.
  
  - Зачем? Ты дома не ешь, а я обедаю на работе.
  
  - За обед тоже надо платить.
  
  - На это хватает моей зарплаты.
  
  Вскоре деньги исчезли, исчез и золотой браслет. Деньги ей не нужны, браслет тоже не нужен, но о пропаже она должна ему сказать, чтобы не было недоразумений.
  
  - Ляленька, - ответил Костя ласково, - прости меня и на этот раз, отыграюсь, все будет на месте, не расстраивайся.
  
  - Я не расстраиваюсь и ничего возвращать не надо. Мне не нужны ни деньги, ни браслет. Они исчезли, и я сочла нужным поставить тебя об этом в известность. Хотя понимала, что их взял ты.
  
  Он повысил голос:
  
  - А если понимала, что взял, зачем мне же и сообщать?
  
  - Тебе неприятно получать такие сообщения? Не приноси больше дорогих вещей и денег, храни их в другом месте.
  
  - Что ты хочешь этим сказать?
  
  - Здесь не ломбард и не сберкасса. Там это будет сохраннее, а здесь мне и Софье Александровне приходится за них отвечать.
  
  - Ты не хочешь понять условий моей жизни.
  
  - Да, не хочу. Такой жизни я ни понять ни принять не могу.
  
  - Ты говоришь со мной, как с чужим человеком.
  
  Она повернулась к нему, посмотрела прямо в глаза.
  
  - Да, мы чужие люди, и самое правильное нам - разойтись.
  
  - Ах, так! - Он скривил рот, медленно выговаривая слова: - Когда я в удаче, я хорош, а пришла неудача, стал не нужен.
  
  - Ты хорошо знаешь, что это не так. Я тебе не набивалась с Крымом, не просила чернобурок и золотых браслетов. Просто я убедилась: у нас нет общей жизни и не может быть.
  
  Он по-прежнему презрительно цедил:
  
  - Начинаешь роман с архитектором?!
  
  - Дурак ты! - пренебрежительно ответила Варя. Но про себя отметила: кто-то насплетничал. Кто же? Левочка или Рина?
  
  - Конечно, дурак, - он растягивал слова, сдерживая бешенство, - рестораны, видите ли, тебе не нравятся, а где я с тобой познакомился, не в ресторане разве?
  
  - Ты хочешь сказать, что подобрал меня в ресторане, что я ресторанная шлюха?
  
  Он взял себя в руки.
  
  - Я хочу сказать только одно: мы познакомились в ресторане, и не надо искажать фактов.
  
  - Мне нечего искажать, и нам нечего обсуждать. Мы должны разойтись. Немедленно! Сегодня же освободить эту комнату.
  
  Он удивленно, даже насмешливо поднял брови.
  
  - Сегодня?... Интересно... Куда же мы переедем?
  
  - Я домой. А у тебя есть квартира, где ты прописан.
  
  Он опять скривил губы, на этот раз в усмешке.
  
  - Я же тебе говорил: прописка эта формальная, жить там я не могу. И никуда отсюда не выеду. Мне здесь нравится.
  
  Он улыбался широко, победоносно, понимал, какой удар наносит Варе, торжествовал, видя ее растерянность. Варя действительно растерялась. Оставить Костю у Софьи Александровны она не может. Софья Александровна с ним не справится, выселять его через милицию побоится, побоится скандала, побоится, что отберут комнату. Господи, как легкомысленно она поступила, в какую историю втянула Софью Александровну.
  
  - Софья Александровна сдала эту комнату мне.
  
  Он перебил ее:
  
  - Нам! Не "мне", а нам. И я, кстати, ее оплачиваю.
  
  - Я тебе верну эти деньги.
  
  - Так вот, слушай меня внимательно, - внушительно проговорил Костя, - когда мы познакомились, еще тогда, в "Савое", ты мне сказала об этой комнате, обещала поговорить с хозяйкой, значит, для меня ее снимала. А теперь, видите ли, я должен выметаться отсюда. Куда? На улицу? Нет, на улице я жить не могу, я буду жить здесь. А ты можешь жить, где хочешь.
  
  Варя сидела, опустив голову... Беспощадный, неразборчивый в средствах человек, ни к кому не знающий снисхождения. И его она называла своим мужем. И самое ужасное, вынуждена все терпеть, оставить его Софье Александровне она не имеет права.
  
  Костя наслаждался ее унижением, ее бессилием.
  
  - Не хочешь со мной жить - дело твое, мы не расписаны, разойдемся в разные стороны. Я тебе не навязываюсь. - В его голосе опять звучали гордые нотки. - Я вообще никому не навязываюсь, в том числе и Софье Александровне. Я уеду отсюда, освобожу комнату. Но не раньше, чем найду другую - в центре, с телефоном, со всеми удобствами. Для этого нужно два-три месяца. Один я тут останусь или останемся мы оба, мне безразлично, мы друг другу не помешаем. Таковы мои условия: два-три месяца. Впрочем, если комната найдется раньше, то я выеду раньше, - он опять усмехнулся, - если ты в этом очень-очень заинтересована, помоги мне найти новую комнату.
  
  Хочет выиграть время, надеется наладить отношения, надеется, что она в конце концов примирится с его жизнью. Напрасно надеется. Но у него мертвая хватка, она в капкане, и деваться ей некуда. Софью Александровну она никогда не подведет.
  
  - С комнатой я тебе помочь не могу, - сказала Варя, - но я согласна подождать два месяца.
  
  Он перебил ее:
  
  - Я сказал, два-три месяца.
  
  - Хорошо, пусть два-три месяца. Но ты обещаешь мне, что через два-три месяца мы комнату освободим.
  
  Он улыбнулся своей прежней широкой обаятельной улыбкой.
  
  - Вот и договорились. Зачем ссориться, трепать друг другу нервы?! Итак, мир! Ура! Может быть, обмоем, посидим где-нибудь?
  
  - Нигде больше мы с тобой сидеть не будем. Я остаюсь здесь только ради Софьи Александровны, для ее спокойствия. Обо всем остальном забудь. Спать я буду на этом диванчике.
  
  - На этом диванчике, - он рассмеялся, - а поместишься?
  
  - Умещусь, не беспокойся.
  
  - Твое дело.
  
  Как же она так обманулась? Не разглядела, не угадала, что кроется за его показной широтой и независимостью. Как поддалась на дешевые слова "рядом с тобой и я стану человеком", ведь именно себя он считает настоящим человеком. В своем классе она была самая красивая, самая способная, самая успевающая, все остальные девчонки были на голову ниже ее, но ни одна из них не попала в такую историю, ни одну из них, из этих интеллигентных арбатских девочек не обольстил бы бильярдный игрок.
  
  Ей обязательно надо разобраться в себе, понять наконец, что она из себя представляет.
  
  Варя вновь перечитала графологическое исследование Зуева-Инсарова, хранила его в том же конверте, в котором получила, на конверте марка - три профиля: рабочий в кепке, красноармеец в буденовке, бородатый крестьянин в картузе.
  
  "Незаурядный, очень одаренный человек. Ум критический. Сила воли есть, но волевые акты носят импульсивный характер. В поведении проявляет самостоятельность и решает все без советов и помощи других. Развитие высокое, умеет самостоятельно разбираться в вопросах науки. Склонность к творчеству в области науки, возможно, и невыявленная вследствие слабой целеустремленности. Человек сердечный, способен на большие жертвы, но резко меняет отношение к людям после размолвок. Самолюбивый и чуткий к обидам человек, не дающий себя отговорить от того, на что уже решился. Вспыльчивость и умение говорить колкости. Смелый и не всегда осторожный человек. В глубоких переживаниях замкнутый. По отношению к близким людям несколько деспотичный. Широкий размах, не умеет отказывать себе в удовольствиях. Любит людей, уверенных в себе, мягкотелости не терпит. В денежных делах безупречная честность, часто в ущерб себе. Злопамятность есть, но не мстит, а подавляет своих врагов презрением. Обостренность нервной чувствительности. Глубокие потрясения скрывает и переживает один. Характер раздвоенный и непостоянный, жизнерадостность сменяется меланхолией. В интимных отношениях не терпит фамильярности и однообразия. Из гордости может порвать все даже по незначительному поводу. Графолог Зуев-Инсаров".
  
  Насчет одаренности и способностей она не знает, вероятно, он всем отпускает такие комплименты. Впрочем, Зое он этого не написал. Но эта характеристика многое объясняет в ее замужестве... Любит людей, уверенных в себе, решает все сама, не выносит, когда ей противоречат, не осторожна, не умеет отказывать себе в удовольствиях - на всем этом она и попалась. Характеристика положительная, она ее никому не показывает только потому, что в ней чересчур много о ней хорошего. Самое правильное - это то, что глубокие потрясения скрывает и переживает одна. И то, что с ней произошло, она тоже переживает одна.
  
  Теперь с Костей они почти не виделись. Как обычно, он приходил за полночь, Варя спала на диванчике, утром уходила на работу, когда он еще спал. Он к ней не приставал, держался дружественно, как бы снисходил к ее женским капризам, в ящике стола опять появились деньги, как-то в шкафу она увидела меховые ботинки ее размера. Костя терпеливо ждал. Тягостными могли бы стать выходные дни, во Варя выходных не использовала, в Бюро, как и во всех учреждениях, непрерывная рабочая неделя, скользящий график выходных, работы много, и начальство радовалось, когда сотрудники не брали выходного дня. Этот день потом прибавят к ее отпуску. На дом она брала "халтурку", старалась побольше заработать, чтобы не зависеть от Кости, даже в кино с Зоей почти не бывала.
  
  В свободные вечера Варя заходила к Михаилу Юрьевичу, в комнату, тесно уставленную шкафами, полками и этажерками с книгами, альбомами, папками. В нише, образованной книжными полками, стояла узкая кровать, в другой нише - письменный стол, заставленный баночками, тюбиками с клеем и красками, стаканами с кисточками, ручками, карандашами, тут же ножницы, бритвочки и другие инструменты, которыми работал Михаил Юрьевич. Рядом со столом старое кресло с высокой спинкой и провисшим сиденьем. На это кресло Варя забиралась с ногами.
  
  Уютно пахло красками, клеем, уютно выглядел Михаил Юрьевич - старомодный холостяк в пенсне. Он где-то служил, уходил рано, возвращался со службы ровно в шесть, а если задерживался, то являлся со вновь приобретенной книгой, гравюрой или репродукцией - в этом была его жизнь. Он сам переплетал книги, подклеивал страницы, вел сложный каталог, по которому быстро находил на бесчисленных полках все нужное. Варя брала в руки книгу, он ревнивым, настороженным взглядом следил, как она ее держит, как перелистывает страницы, ставит ли обратно на то место, откуда взяла.
  
  Книги Михаил Юрьевич приобретал на свое грошовое жалованье, отказывал себе во всем, зимой и летом: ходил в одном и том же костюме, лоснящемся на локтях и на лацканах.
  
  - Изо всех изобретений человека, - говорил Михаил Юрьевич, подклеивая к тонкому прозрачному листу бумаги полуистлевшую страницу, - книга - самое великое, изо всех людей на земле писатель - явление самое удивительное. Мы знаем Николая Первого и Бенкендорфа только потому, что они имели честь жить в одно время с Александром Сергеевичем Пушкиным. Что бы знали об истории человечества без Библии? О Франции без Бальзака, Стендаля, Мопассана? Слово - единственное, что живет вечно.
  
  - А пирамиды, храмы, - возражала Варя, - а памятники архитектуры, великие живописцы Возрождения?
  
  - Чтобы насладиться произведениями Микеланджело и Рафаэля, надо ехать в Рим, Флоренцию, Дрезден, посетить Лувр или наш Эрмитаж. Но к Данте или Гете ездить не надо, они всегда со мной, - Михаил Юрьевич обводил глазами полки и шкафы.
  
  - Эта библиотека - ваша крепость, вы укрываетесь в ней, - улыбнулась Варя и сказала, что купила Пильняка.
  
  - Говорят, хороший писатель, - сдержанно ответил Михаил Юрьевич, - сейчас много интересных писателей! Зощенко, Бабель, Тынянов... Но в моем возрасте, Варенька, предпочитают поддерживать старые знакомства. Со знакомым мне автором я себя чувствую, как с испытанным другом, перечитывая его, возвращаюсь в юность, детство, путешествую по своей жизни.
  
  Иногда Михаил Юрьевич вытаскивал из-под кровати или выдвигал из-за стола корзины, закрытые мешковиной, развязывал, вынимал пачки журналов: "Мир искусства", "Весы", "Аполлон", "Золотое руно", отпечатанные на роскошной бумаге, украшенные виньетками и заставками крупнейших мастеров.
  
  - Это, по-видимому, уже никогда не вернется, - говорил он с грустью, - расцвет символизма, расцвет русского искусства... Бенуа, Сомов, Добужинский, Бакст...
  
  - А я люблю "передвижников", - сказала Варя, - это великие художники, их работы живут столько лет, а "мирискусников" почти никто уже не знает.
  
  Михаил Юрьевич покосился на нее из-за стекол пенсне.
  
  - Их сейчас не признают, не пропагандируют, но у них есть безусловные заслуги: высокохудожественная графика, изящная орнаментальность, утонченность.
  
  Зря она сказала, что никто не знает сейчас "мирискусников". Михаил Юрьевич огорчился.
  
  - Михаил Юрьевич, я готова сидеть у вас часами, вы не устаете от меня?
  
  - Что вы, Варя, нисколько! Я рад, что вы приходите.
  
  Он часто вспоминал Сашу.
  
  - Саша - натура художественная. Он простодушен, созерцателен, очень наблюдателен, его суждения о прочитанном свидетельствуют о тонком вкусе. Однако время стимулировало активные стороны его натуры и он не пошел по пути, предназначенному ему природой. Но моей библиотекой он пользовался широко, много читал.
  
  - Какие книги он любил?
  
  - Он прекрасно знал русскую классику, особенно Пушкина. Пушкина мог читать страницами наизусть, хорошо знал Толстого, Гоголя, Чехова, Салтыкова-Щедрина. Не любил Достоевского.
  
  - Я тоже не люблю Достоевского, - сказала Варя, - кишки рвет.
  
  - Со временем, может, и полюбите... Да, так о Саше. Он любил французов, особенно Бальзака и Стендаля, он ведь читает по-французски.
  
  - Да? - удивилась Варя. - В нашей школе был немецкий.
  
  - Саша кончил школу раньше вас лет, наверно, на пять, а тогда были и французский, и немецкий. Позже остался только немецкий. У меня неплохая библиотека на французском, и Саша читал в подлиннике. К сожалению, он не пошел на филологический, считал, что стране нужны инженеры. Впрочем, ситуация, в которую он попал, может изменить его жизненный путь: страдание обостряет душевную наблюдательность, развивает художественное дарование, да и после ссылки вряд ли он сумеет вернуться к общественной работе.
  
  - Может быть, его дело пересмотрят, может быть, его освободят, ведь он ни в чем не виноват.
  
  Михаил Юрьевич с сомнением покачал головой.
  
  - Освободят? Про такое мне не приходилось слышать. Хорошо еще, если освободят, когда он кончит срок.
  
  - То есть как? - изумилась Варя.
  
  - Я этого не утверждаю, но допускаю, могут и не освободить, я знаю такие случаи - политическим добавляют срок. В нашем подъезде живет Травкина, знаете ее?
  
  - Видела. Я ее дочь знаю.
  
  - Вы знаете младшую дочь, а старшая в ссылке, думаю, года с двадцать второго, то Соловки, то Нарым. Впрочем, она эсерка, не хочет отрекаться от своих взглядов, может быть, поэтому. Возможно, с Сашей такого не произойдет.
  
  Он смотрел на Варю своим косым взглядом из-за пенсне.
  
  - Софье Александровне этого говорить не следует. Будем надеяться, что с Сашей все будет в порядке.
  
  - Конечно, я ничего ей не скажу, это ее убьет, она живет только одним: снова увидеть Сашу, в этом вся ее жизнь.
  
  - Вот и хорошо. Будем и мы ждать. Саша вернется и со временем разовьет талант, данный ему природой. Для политики Саша слишком простодушен, доверчив, там нужны другие качества. Когда его исключили из института, я советовал ему уехать к отцу, к дяде, это бы его спасло, о нем бы забыли. Он меня не послушался, свято верил в справедливость - вот вам еще одно доказательство его простодушия.
  
  Сашу могут не освободить?! Это поразило Варю. У нее и в мыслях не было, что она его больше не увидит. Живет в его комнате, среди его вещей, рядом с его матерью, то, что его здесь нет, воспринимается как временное, случайное. Он никогда не вернется? Какая нелепость! Нечестно, несправедливо, незаконно!
  
  Что тогда будет с Софьей Александровной? Она отсчитывает дни до его возвращения, главные события в ее жизни - Сашины письма Она читала их Варе, немногословные, остроумные, исполненные нежности к матери, стремления ободрить ее, утешить. Ни на что не жаловался, ничего не просил, писал часто, но письма приходили нерегулярно. Саша нумеровал письма, случалось, что поздние номера приходили раньше. Софья Александровна волновалась: в недополученных письмах содержится нечто важное, потому и не пришли. Варя ее успокаивала, ссылаясь на сложность сибирского почтового пути. И оказывалась права - письма приходили.
  
  Варя помогала Софье Александровне собирать посылку с зимними вещами, он должен получить их до осенней распутицы. Пальто, шапка-ушанка у него есть, в них его и отправили в ссылку. Софья Александровна послала ему валенки, две пары шерстяного белья, шерстяные носки, шарф, свитер. Все это Варя уложила в фанерный ящик, обшила мешковиной, написала адрес чернильным карандашом, чтобы не возиться с этим на почте. Когда собирала и сдавала посылку, снова вспомнила, как ходила с Софьей Александровной, искала Сашу, видела страдания и мучения людей в тюремных очередях.
  
  Она вспомнила, как в "Арбатском подвальчике" он осуждал проститутку, но вступился за нее, как за женщину. В этом весь Саша. И на Новый год он выдал этому сукиному сыну Юре Шароку, не позволил оскорблять Нину, все смолчали, а он нет. Он и в Сибири оказался потому, что не хотел подличать. Выпускали газету несколько человек, а он все взял на себя. Покорно шел между конвоирами? А что он мог сделать? Один, безоружный, а их трое с винтовками? Тогда он показался ей жалким. Какие глупости! Крест, выпавший на Сашину долю, не принижал его, а только возвышал. Теперь, повидав других людей, она это поняла.
  
  В ящиках стола лежали Сашины институтские тетради, карандаши, ручки, какие-то винты и гайки, наверное, от велосипеда, под столом гантели, в шкафу книги, может быть, не только его, а книги отца и матери, библиотека, которая десятилетиями накапливается в семье. И все же Варя находила именно его, Сашины книги... Жюль Верн, Фенимор Купер, "Капитан Сорви-голова", "Серебряные коньки" - книги его детства, шеститомник Пушкина издания Девриена 1912 года, однотомник Гоголя, Лермонтов, "Война и мир" Толстого, "Тиль Уленшпигель", "Калевала", "Песнь о Гайавате", "Кровь и песок" Бласко Ибаньеса, "Кира Киралина" Панаита Истрати, книги Ильфа и Петрова, Зощенко, Бабеля, Шолохова, десять томов Малой Советской Энциклопедии.
  
  Она исполнила, как в "Арбатском подвальчике", танцуя, прижималась к нему и на встрече Нового года тоже прижималась, вспоминая об этом, даже сейчас испытывала волнение. Конечно, он нравился ей, может быть, даже была влюблена в него, но не понимала этого, привыкла считать его взрослым. Не понимала, потому и позвала на каток, хотела кататься с ним, держать его за руку...
  
  В каждом письме Саша передавал ей приветы. Два слова в конце письма: "Привет Варе". Может быть, из вежливости, ради хороших отношений ее с Софьей Александровной. Но, передавая приветы он называл по имени только Варю, других не называл: "Привет родне и всем знакомым". Что-то значительное казалось Варе в этом, что-то недоговоренное, но понятное им обоим. Она также просила Софью Александровну передавать приветы и от нее.
  
  - Черкни ему сама пару слов, - предложила как-то Софья Александровна.
  
  Но Варя еще не была готова к этому, писать пустое стыдно, написать "приезжай скорее" - глупо, не от него это зависит. Написать что-то значительное, дать ему понять, что думает о нем, что скучает, не решалась.
  
  И она сказала:
  
  - Что я ему напишу? Про нашу контору? Разве ему это интересно?
  
  13
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  К Михаилу Михайловичу Маслову приехала жена - Ольга Степановна. Из Калинина до Красноярска поездом, по Енисею пароходом, затем попутными лодками вверх по Ангаре через шивера и пороги. И все это ради трех дней свидания с мужем.
  
  Приятная женщина с неторопливыми движениями, приветливым взглядом. Семь лет они не виделись. У них двое детей. Где, когда, при каких обстоятельствах поженились? Он бывший офицер, она бухгалтер.
  
  Глядя на нее, Саша вдруг отчетливо и ясно увидел Михаила Михайловича молодым, красивым, увидел рядом с ним Ольгу Степановну, юную, полную надежд и радости, их стройные фигуры, лица, озаренные счастьем. И так же отчетливо и ясно, до мельчайших подробностей увидел их истинную жизнь, спрессованную в семь страшных лет.
  
  Ольга Степановна приехала утром, с почтой, а вечером Михаил Михайлович пригласил всех на преферанс. Это удивило Сашу, казалось, что эти три дня Михаил Михайлович и Ольга Степановна пробудут вдвоем. Конечно, новый человек здесь, особенно с воли, - событие, но все же... Столько лет не виделись и, может быть, еще столько же не увидятся, а он зовет на преферанс.
  
  Еще больше поразился Саша раздражительности, с какой Михаил Михайлович разговаривал с женой. Это была даже не его обычная желчность, а нарочитая, подчеркнутая грубость, холодные глаза становились бешеными.
  
  Она не играла, сидела рядом с мужем, заглядывала в его карты, молчала, но было видно, что умеет играть. И только раз после того, как Михаил Михайлович сыграл неудачно, сказала:
  
  - Лучше было бы играть бескозырную.
  
  Михаил Михайлович дернулся.
  
  - Па-пра-шу не подсказывать! Я сам знаю, как играть.
  
  - Я не подсказываю, партия кончена, - ответила она, кротко улыбаясь, прощая мужа и призывая всех извинить этот исковерканный жизнью характер.
  
  Всем стало неудобно. Петр Кузьмич крякнул, Всеволод Сергеевич перевел разговор на другое, и только Саша, закипая гневом, но сдерживая себя, встал и попросил расписать пульку.
  
  Вместе с Сашей ушел и Всеволод Сергеевич. По дороге Саша ему сказал:
  
  - Маслов - скотина! Женщина ради него проделала такой путь, верна ему, а он с ней так разговаривает.
  
  - Да, она самоотверженная женщина, - согласился Всеволод Сергеевич. И со своей двусмысленной улыбкой добавил: - Но верна ли она ему, мы не знаем.
  
  - У блудливой свекрови невестка всегда...
  
  - Это про меня? - ухмыльнулся Всеволод Сергеевич.
  
  - Про вас.
  
  - Вы меня плохо знаете, - возразил Всеволод Сергеевич, - я высоко ценю поступок Ольги Степановны. Но подумайте о ее жизни там, в Калинине. Молодая, красивая, одинокая...
  
  - Гадости вы говорите.
  
  - Вы романтик, Саша, - беззлобно возразил Всеволод Сергеевич, - за это я вас, впрочем, и люблю. В вашей наивности что-то от бескорыстия тех, первых... Ольга Степановна, безусловно, женщина жертвенного склада, а это высший тип женщины. Но не забывайте, она мать двоих детей, она должна работать, а наш работодатель не жалует контриков, их жен и их детей. Вот и задумаешься, дорогой Саша! Особенно, когда дети хотят есть, причем, заметьте, не раз в день, а три. Вы еще, дорогой мой, не знаете истинной жизни все еще витаете в облаках.
  
  - Есть вещи, - сказал Саша, - на которые нельзя идти ни при каких обстоятельствах. И у вас нет оснований утверждать, что Ольга Степановна чем-то поступилась.
  
  - Я этого не утверждаю, но возможность допускаю.
  
  - Маслова она не бросила, не отреклась от него, не вышла за другого, преодолела такой путь, чтобы увидеть его, а он ее обхамил.
  
  - Да, - согласился Всеволод Сергеевич, - он вел себя, как человек невоспитанный. Я и пытаюсь понять почему.
  
  - Чего тут понимать, - усмехнулся Саша, - хам, и все тут. Вы говорите, будто наши условия заставляют женщину быть аморальной. Но, позвольте, какие условия вынуждают Маслова быть хамом? Не валите все на Советскую власть, она здесь ни при чем. Маслов пользуется слабостью своей жены, она слабее его, как слаб любой деликатный человек перед хамом и грубияном.
  
  - Я вам удивляюсь, Саша, - сказал Всеволод Сергеевич, - вы сохранили несвойственные вашему поколению понятия. Не потому ли и попали сюда? Вы всегда были таким или стали таким здесь?
  
  - Во мне нет ничего отличного от моих товарищей, - возразил Саша, - просто вы нас не знаете. Ленин тоже не отрицал вечных истин, он сам на них вырос. Его слова об особой классовой нравственности были вызваны требованиями момента, революция - это война, а война жестока. Но в своей сути наши идеи человечны и гуманны. То, что для Ленина было временным, вызванным жестокой необходимостью, Сталин возвел в постоянное, вечное, возвел в догму.
  
  - О Сталине вы не говорили, я не слышал, - снова засмеялся Всеволод Сергеевич, - что же касается Маслова, боюсь, вы многое упрощаете. Жизнь сложна и не вмещается ни в какие схемы, особенно жизнь таких людей, как Маслов. При всем вашем благородстве, Саша, у вас есть одна слабинка: из осколков своей веры вы пытаетесь слепить другой сосуд. Но не получится: осколки соединяются только в своей прежней форме. Или вернетесь к своей вере, или отвергнете ее навсегда.
  
  Возле дома Всеволода Сергеевича они распрощались.
  
  Саша увидел огонек в окне, Зида ждала его. Он спустился к реке, оттуда обычно поднимался к ее дому. Но не хотелось идти. Любовь приносит радость, скрашивает жизнь. Но если нет жизни, никакая любовь ее не скрасит.
  
  Ладно, посидит на берегу, потом, может быть, пойдет. Он часто сиживал теперь на берегу в лодке, глядя в реку, на проложенную луной серебряную дорожку на воде.
  
  То, что Зида предлагает ему, не выход. Она довольствуется малым, это ее достоинство, но почему живет она в этой глуши? Кто она такая? Забилась в дальний угол, скрывается от кого-то или от чего-то и хочет, чтобы он тоже, как таракан, забился в угол. Нет, тараканьей жизнью он жить не намерен. Тараканом его не сделают.
  
  Он услышал шаги. Неужели Зида?
  
  Луна редко пробивалась сквозь низко висящие облака. Саша едва различал фигуры шедших по берегу людей и, только когда они прошли совсем близко, узнал Маслова в Ольгу Степановну. Они не видели Сашу и остановились за развешанными на кольях сетями.
  
  - Ольга, умоляю, выслушай меня...
  
  Саша не знал, как ему быть. Не поднялся сразу, думал, Масловы пройдут дальше, но они остановились невдалеке и уже неудобно обнаруживать, что он слышит их разговор.
  
  - Пойми меня, умоляю, - продолжал Михаил Михайлович, - иначе поступить я не могу. Оставь меня, вычеркни из жизни, отрекись ради детей, ради себя. Выходи замуж, смени фамилию себе, детям, избавься от моего имени. Зачем вам гибнуть со мной? Я не сплю ночами, думаю о тебе, о детях, тебя выгонят с работы, вышлют. Избавь меня от этих мук! Мне недолго осталось, но я хочу умереть спокойно, должен знать, что ты и дети в безопасности.
  
  - Боже, боже, как ты можешь это говорить?!
  
  - Я все могу говорить - я вне жизни. Зачем ты приехала? Как ты это там объяснишь? Я тебе дам письменное согласие на развод, ты скажешь, что ехала только за ним. Для развода с осужденным оно не требуется, но ты не знала, думала, нужно, поехала.
  
  - Не я тебя мучаю, а ты меня, - сказала Ольга Степановна, - пойдем, мне холодно.
  
  Наконец пришли письма из дома. И, как правильно предсказал Всеволод Сергеевич, сразу пачка - восемь штук, мама писала их каждый день, и все на Богучаны. Саша разложил письма по обозначенным на конвертах датам отправки и в таком порядке прочитал.
  
  О себе мама почти не писала: "Все у меня хорошо, работаю, на работе тоже все хорошо", - об отце не писала вовсе, значит, совсем забросил мать, ничего о Марке, наверное, не приезжал в Москву, не писала о Нине и других Сашиных друзьях, значит, не заходят, упоминала о сестрах, у них тоже все хорошо. Главное в письмах - это ее вопросы: "Как ты себя чувствуешь, как устроился, как питаешься, что нужно, пиши обязательно, не стесняйся, мы все тебе достанем, все пришлем". И было ясно, что мама живет только мыслями о нем, своей тоской и страданием. Но мама выстояла, не сломилась, живет ради него, и он обязан жить ради нее, пока жив он, будет жива она. И мама не одинока, в каждом письме упоминает Варю. "Мы ходили к тебе вместе с Варей", - это означало, что по тюрьмам они его искали вместе. "Когда мы с Варей стояли в очередях", - Саша понимал, в каких очередях они стояли.
  
  Все товарищи его покинули. И только Варя, маленькая Варя не оставила его мать. Саша вспоминал ее тонкое прозрачное лицо, малайские глаза, волосы, аккуратной челкой свисающие на крутой лоб, взгляд, каким красивые девочки смущают мальчиков, голые колени, на которых она в школе писала шпаргалки, маленькая женщина, грациозная, изящная... Вспоминал, как стояла она в воротах с такими же, как она подростками, в темном пальто с небрежно приподнятым воротником. Вспоминал, как радовалась тому, что сидит в "Арбатском подвальчике", вспоминал, как танцевал с ней... "Где б ни скитался я цветущею весной, мне снился дивный сон, что ты была со мной..." И как она прижималась к нему, пуская в ход свой незамысловатый набор обольщения...
  
  Варя одна не бросила его мать, была рядом с ней в самые тяжелые дни. Именно такой человек, стойкий и бесстрашный, и нужен маме. Кто послал ей эту опору? Нежность к этой мужественной девочке пронзила Сашу. А он читал ей нотации, смотрел на нее глазами Нины. До чего же узок был его взгляд тогда!
  
  В его подъезде жила старуха Травкина с младшей дочерью. Старшая была на Соловках, не то эсерка, не то меньшевичка. С Травкиными никто не знался. Старуха молча пересекала двор, худая, прямая, в черном пальто в черной старомодной шляпе. И младшая дочь ее тоже молча проходила по двору. В ее живых глазах было что-то жалкоискательное, но в ответных взглядах она встречала равнодушие или злорадство.
  
  И Саша смотрел на нее неприязненно - семья врагов.
  
  Под такими же взглядами проходит теперь по двору его мама, мать врага. Но она не одинока, у нее есть Варя, она делит с ней невзгоды, облегчает ее страдания.
  
  Почта приходила каждую неделю. Саша приносил домой письма, иногда посылку обшитую белой холстиной, меченную коричневыми сургучными лепешками, приносил бандероли, туго затянутые оберточной бумагой с желтыми полосами засохшего клея. На бандеролях четким, чертежным шрифтом, писала, конечно, Варя, было выведено: "Канский округ, Кежемский район, деревня Мозговая". Таков же был адрес и на письмах. Саша поправлял мать: "Не Мозговая, а Мозгова", - но она продолжала писать так, как считала правильнее.
  
  Растягивая удовольствие, Саша просматривал письма, перелистывал газеты, прочитывал наиболее интересное, откладывал, вскрывал посылку. Печенье, конфеты, какао, сушеные или консервированные фрукты, все это стоит больших денег. Саша запрещал матери присылать продукты, на она посылала.
  
  Когда все было просмотрено и Саша представлял, какое получит удовольствие, начиналось само удовольствие, праздник, которого он ожидал неделю. Снова, теперь уже медленно и внимательно, он перечитывал письма. Мама писала каждый день, с продолжениями, помечая даты и нумеруя письма - не все доходили. В каждом письме был привет от Вари, только привет, сама она ему не писала. Почему? Он тоже передавал ей приветы, а однажды в письме к маме приписал: "Милая Варя, спасибо тебе за все", - может быть, после этого напишет.
  
  Прочитав письма, Саша принимался за газеты, растягивая это удовольствие дня на два, а если были и журналы, то и на всю неделю. Газеты были читанные, не пахли свежей типографской краской, как пахли они в Москве, ранним утром в киоске на углу Арбата и Плотникова переулка. Иногда не хватало газеты за какое-нибудь число, Саша подавлял в себе досаду, на маму нельзя обижаться, она делает для него все, его досада от нетерпимости, в которой он вырос. Мамина рассеянность напоминает дом, детство - это дороже недостающей газеты.
  
  На Арбате прекращено трамвайное движение, улица заасфальтирована, Саша с трудом представлял себе Арбат без трамвая. На Арбатской площади воздвигнута станция метро, хотелось бы увидеть ее своими глазами... Шел второй год пятилетки, сходили с конвейера автомобили и тракторы, домны выдавали чугун, мартены - сталь, люди показывали образцы трудового энтузиазма, и рядом бесчисленные судебные процессы, усиление репрессивных органов, установлено наказание за побег за границу - расстрел, а семье бежавшего десять лет заключения, они отвечали за преступления, которого не совершали. Все это для утверждения власти одного человека. И этот человек - символ новой жизни, символ всего, во что народ верит, за что борется, ради чего страдает. Значит, все, что делается его именем, справедливо?
  
  Пришло письмо от отца. "Извини, что долго не писал, не мог добиться твоего адреса", - обычный намек на мамину бестолковость - точного адреса сына и то не могла сообщить. Он не допускал мысли, что мама не знает, где находится Саша, воспринимал это как попытку отдалить его от сына - один из бесчисленных упреков, которые Саша слышал с тех пор, как помнил себя.
  
  Отец писал, что понимает степень несчастья, обрушившегося на Сашу, но Саша молод, все у него впереди, все образуется, не надо падать духом. Какие бы отношения ни сложились в их семье, а такими они сложились не по его вине, он ему не только отец, но истинный и верный друг, Саша должен это знать.
  
  Саша отложил письмо. Его охватило тягостное чувство, которое он всегда испытывал, сталкиваясь с отцом. Сашиной жизнью он не интересовался никогда, его заботила только одна жизнь - своя. И если он переживает несчастье, обрушившееся на Сашу, то потому только, что оно внесло в его жизнь неудобство, нарушило привычный порядок, а порядок был сущностью и философией жизни.
  
  В детстве он приходил в Сашину комнату, зажигал свет, будил Сашу, переворачивал на правый бок - спать на левом боку вредно, с детства надо приучаться спать правильно. Перебирал на столе Сашины книги и тетради, складывал их аккуратной стопкой, всему должно быть свое место. И все надо готовить с вечера, утром человек торопится на работу, и ко всему этому тоже надо приучаться с детства. Саша хотел спать, чтобы не затягивать отцовского пребывания в комнате, он не возражал, да и возражать было бесполезно, отец плохо слышал, переспрашивал, раздражался, был уверен, что Саша нарочно говорит тихо.
  
  Порядок, порядок, порядок! Он соблюдал его сам и требовал того же от других: дома, на улице, на службе, негодующий, раздраженный и агрессивный педант. "Борьба с потерями на производстве" - была главной темой его рационализаторской и изобретательской деятельности. Залог успешного производства (он был технолог-пищевик) - чистота. Она же, чистота, залог здоровья физического, здоровья нравственного, залог порядочности и долголетия. Неряха не может быть порядочным человеком! Порядок, чистота, гигиена! Фрукты, как и овощи, надо мыть в нескольких водах, затем очищать от кожуры, хотя в ней и есть полезные питательные вещества. Кожуру с яблока он снимал медленно, тонким-тонким слоем, ел тоже медленно, сосредоточенно, тщательно пережевывал пищу, съедал все до крошки и маленького Сашу заставлял все съедать до крошки. Ничто не должно пропадать, ничего не должно оставаться в тарелке!
  
  Одежду и обувь он носил десятилетиями. Каждую ночь выставлял ботинки на подоконник, чтобы проветривались, а до этого чистил их в коридоре, коридор узкий, отец со своими ботинками, щетками, коробками с ваксой, с расстеленной на полу газетой всем мешал, понимал это и заранее готовился к отпору. Никто его не задевал, не хотели с ним связываться. Зато он сам не оставлял незамеченным малейший непорядок. Громко, на всю квартиру возмущался тем, что не погасили свет в уборной, или неплотно закрыли кран в ванной, все затихали в своих комнатах, наконец кто-нибудь терял терпение, выскакивал в коридор, требовал назвать, кого именно он имеет в виду, возникала перепалка со взаимными попреками и обвинениями.
  
  Этот воинствующий педантизм, нелепый и невыносимый в домашнем обиходе, был обратной стороной его уважения к труду. Он был хороший работник, высококвалифицированный специалист, любил свое дело, обладал удивительной работоспособностью, но с начальством не ладил, с сослуживцами конфликтовал - все бездельники, лодыри, негодяи! Ничто, кроме работы, изобретений и рационализаторских предложений, его не интересовало, ни о чем другом он не говорил. Саша жалел его, искал контакта и не находил - общение с отцом было невыносимо. Рассказывая о своих служебных неприятностях, он требовал, чтобы Саша разделял ненависть к его врагам. Сашина голова пухла от бесчисленных, неизвестных ему имен и фамилий, он спрашивал "кто это такой", отец сердился: "Ведь я тебе о нем рассказывал еще в прошлом году, но дела отца тебя не интересуют!"
  
  Он давал Саше для литературной обработки свои статьи, хотя техническая терминология пищевой промышленности была Саше незнакома. Вместо того, чтобы объяснить, отец брюзжал: "Неужели трудно запомнить такие элементарные вещи". Саша уклонялся от чтения его работ, это вызывало между ними еще большую отчужденность.
  
  У каждого обитателя квартиры была своя манера входить в дом. Галя хлопала дверью, мчалась по коридору, Михаил Юрьевич входил тихо, деликатно, почти неслышно. А отец раздраженно крутил ключом в замке, что-нибудь обязательно вызывало его недовольство: неплотно прикрыта вторая дверь и тепло из квартиры уходит на лестницу, коврик для ног лежит не там, где положено. Неужели коврик кому-то мешает! Что за люди!
  
  В комнате он появлялся с мрачным видом, не здоровался - ведь утром, слава богу, уже виделись, хмуро осматривался, искал беспорядок, но ничего не находил, к его приходу мать тщательно убиралась. Молча раздевался, вешал пальто в шкафу на распялке, снимал пиджак, облачался в домашнюю куртку, отправлялся мыть руки, из ванной доносилось его недовольное бурчание, и, наконец, садился за стол, хмурым взглядом провожал каждое мамино движение, брезгливо осматривал тарелку, вилку, ложку, нож, тщательно протирал их салфеткой, потом молча и сосредоточенно ел, единственный момент, когда он не делал замечаний - ничто не должно отвлекать от приема пищи. Если съедал свою тарелку раньше мамы, хмуро спрашивал: "Второе будет? Ах, будет, спасибо!" Так он разговаривал.
  
  И все же отец! Хороший ли, плохой, а отец - часть твоей жизни, кусок твоего детства, всего того, о чем Саша вспоминал теперь с тоской и нежностью. Он не считал отца жестоким, жестоким был его эгоизм. Только свое дело, свое здоровье, свои удобства. За это он и наказан одиночеством, но не понимает его истинных причин, относит это к людской злобе. И оттого становится еще более одиноким. Саша жалел его, особенно сейчас, когда сам узнал, что такое одиночество.
  
  Кончался август, наступала короткая осень, тайга начала желтеть. Днем было тепло, безветренно, ночью холодно, даже морозно, земля подсыхала, твердела, местами к удивлению Саши, становилась почему-то красной, тонкая наледь тянулась вдоль берегов неглубокой Мозговы, похрустывала под ногами в колеях и выбоинах дороги. Вечерами по берегу Ангары бегали зайцы, из тайги слышалось трубное гудение - у сохатых начался гон. А еще через неделю тайга сбросила хвою, стояла голой и мертвой. Горланили на озерах гуси, огромные их стаи, вытянутые треугольником, улетали на юг. Солнце появлялось ненадолго, вечера становились по-зимнему длинными.
  
  Потом по Ангаре пошла шуга, почта прекратилась теперь уже до зимы, до санного пути. Оборвалась единственная связь с миром, с домом, с мамой, с Варей, она не написала ему ни разу, но Саша чувствовал ее присутствие в каждом письме. Без писем, без газет, без милого Вариного почерка на бандеролях стало еще тоскливее. Зида доставала ему кое-что в кежемской библиотеке, старое, читанное, но изредка попадались новинки: "Педагогическая поэма" Макаренко, "Человек меняет кожу" Бруно Ясенского, "Энергия" Гладкова. Зида привозила книги на попутной подводе, чаще приносила. Саша сердился: зачем тащит на себе? Она смеялась: кто-то помог, да и не тяжело - две-три книги.
  
  Он заходил за ними днем не потому, что потерял осторожность. Их отношения по-прежнему оставались тайными, открытым сделалось только знакомство. Он и вел себя, как знакомый: заглядывал днем, иногда со Всеволодом Сергеевичем, сидел вечером. Но когда оставался ночевать, то, как и раньше, уходил на рассвете, шел задами, возвращался домой с другого конца деревни.
  
  Зида чувствовала его отчуждение, его охладение, как-то сказала:
  
  - Не думай, что я хочу тебя женить на себе. У тебя, наверно, кто-то есть в Москве, а я так, от тоски, от скуки. И все равно я рада своему счастью.
  
  Он ласково погладил ее по щеке, но возражать не стал: в сущности, так оно и есть, хорошо, что она это понимает. И насчет того, что у него кто-то есть в Москве, тоже нрава, в Москве у него есть Варя, эта девочка не выходит у него из сердца.
  
  Саша не мог представить себе, как доживет без почты до зимы. А ведь другие живут, лето ли, зима ли, свыклись со своим положением, почему не может свыкнуться он? Всех одинаково постигла эта участь, почему же он не может, не хочет нести свою долю, как несут ее остальные? Почему он не может терпеть, как терпят они?
  
  Он не хочет смириться, не может терпеть, потому что все эти понятия - смирение, терпение - были всегда ему чужды, как признак слабости. А силой, по его прежним понятиям, обладали совсем другие люди, на них он держал равнение, к ним причислял и себя. Здесь же все получилось наоборот: те, на которых он смотрел свысока, оказались сильнее его именно потому, что умеют страдать и терпеть. Он был сильным среди сильных, вырвали его из привычной обстановки, лишили среды, в которой существовал, и сразу выяснилось, что ему не на что опереться, сам по себе он ничто. А эти опираются только на себя, на собственные силы, пусть мизерные, но их хватает на то, чтобы безропотно сносить все невзгоды, жить надеждой.
  
  К таким безжалостным для себя выводам приходил Саша. И все же не мог преодолеть отчаяния - еще одно доказательство ничтожности его воли. Ни о чем, кроме своего отчаяния, он не думал. Деревенские новости, неразбериха в районо, нерадивые ученики - какое ему до этого дело? Неинтересно, чуждо, скучно...
  
  Рано утром со старым хозяйским дробовиком и с хозяйской лайкой Жучком он уходил в лес на рябчика, возвращался в полдень, а часа за два, за три до заката, уходил опять, даже не из-за того, что это время считалось лучшим для охоты. Хотелось загнать себя ходьбой, чтобы хоть как-то отвязаться от проклятых мыслей. Дробовик был старый, но дробь хорошая, номер шесть - самая подходящая. И Жучок - тоже хорошая собака, волчьей масти: заостренная морда, косой разрез глаз, в темноте они отливали красноватым огоньком, острые стоячие уши, крепкая мускулистая шея, пушистый хвост загнут кольцом и закинут на спину. Сметливая собака, быстро вспугивала рябчика, он взлетал на дерево, прижимался к стволу, становился почти незаметным, особенно если садился на ель, обросшую лишаями. Жучок лаял на него, отвлекал на себя внимание птицы, Саша стрелял шагов с двенадцати, рябчик падал, Жучок кидался к нему и возвращался с птицей в зубах. С каждой охоты Саша приносил Зиде пять-шесть рябчиков, она их жарила в сметане, получалось очень вкусно, и Саша ел с удовольствием, особенно если удавалось достать у Феди немного спирта, а это обычно удавалось, Саша и ему приносил рябчиков.
  
  Как-то Федя сказал Саше:
  
  - Много рябчиков добываешь, далеко, однако, в лес ходишь, смотри, медведь задерет.
  
  Саша пожал, плечами.
  
  - Что-то не попадался мне медведь, забыл, наверно, ваши места.
  
  - Попадет, который вспомнит, - ответил Федя загадочно. Но Саша не придал этому значения: местные жители любят подшучивать над ссыльными, не признают их за охотников.
  
  На следующий день Саша опять собрался в лес. Но Жучка не было ни во дворе, ни на улице, а ведь собака привыкла каждое утро ходить с ним на охоту, ждала, прыгала с нетерпением. Саша свистнул, но не услышал ответного лая. Может быть, хозяйка взяла его на ферму или хозяин в Кежму? Саша решил идти без собаки, охота будет не такой добычливой, но глаз у него наметанный, успеет заметить, куда взлетит потревоженный рябчик.
  
  Знакомой тропинкой он вышел на поляну, тоже знакомую, здесь водились рябчики... Шелестела под ногами листва, желтоватая, сухая, потрескивали тонкие ветки. Вспорхнул рябчик и сел на дерево. Саше послышалось, будто рядом вспорхнул еще один, но он не оглянулся, боялся потерять из виду первого. Саша его отчетливо видел, даже казалось, что рябчик с любопытством смотрит на него смотрит, как он поднимает ружье, как целится... Саша выстрелил, и в ту же секунду раздался другой выстрел, совсем близко просвистела пуля... Саша метнулся за дерево... Стреляли по нему, это пулевой выстрел, а не дробь, и то, что принял он за взлет второго рябчика, были шаги человека.
  
  Эти мысли пронеслись в голове в одно мгновение, он стоял, прижавшись к дереву, затаив дыхание, прислушиваясь к лесу... Все было тихо. Саша хотел выстрелить по тему месту, откуда стреляли, но у него заряжен только один ствол, выстрелив, он останется безоружным. Опустив ружье к земле, он осторожно начал заряжать второй ствол, патроны лежали у него в кармане... Но, как только он шевельнулся, раздался второй выстрел, пуля попала в дерево...
  
  Саша быстро загнал второй патрон, взвел курки и снова затих в ожидании. Потом услышал шорох, хруст ветвей и наконец топот ног - стрелявший убегал... Все стихло.
  
  Саша обождал еще некоторое время, прислушиваясь к лесу, не решаясь выйти из своего убежища. Потом пригибаясь к земле, пошел в сторону, противоположную той, куда убежал стрелявший, шел не по тропинке, а лесом, продираясь сквозь низко свисающие ветви деревьев, и вышел к Ангаре. Однако к берегу не спустился, а дошел до деревни краем леса.
  
  Кто же стрелял? Случайный бродяга, чтобы завладеть его ружьем? Вряд ли. У стрелявшего у самого есть ружье. Стрелял кто-то из их деревни, Тимофей стрелял, вот кто! Не зря Федя его предостерегал, вот какого медведя он имел в виду. Видно, Тимофей похвалялся, что отомстит Саше, а здесь мстят - пулей из засады, жеребием, куском свинца, с которым на медведя ходят. А ведь мог бы Федя предупредить, мол, грозится Тимофей тебя убить - не предупредил, не хотел ввязываться, опасался, что, узнав об угрозах Тимофея, Саша обратится к властям и выставит его свидетелем. Убей Тимофей Сашу, все бы промолчали. Что им Саша? Сегодня он есть, завтра его нет, а с Тимофеем и родными Тимофея им тут жить. И Федя промолчал бы. И никто бы этим не занимался, списали бы его, как умершего, кому охота вести следствие здесь, на краю света.
  
  Только придя домой и упав на койку, Саша понял, над какой пропастью он только что стоял. Жизнь, которая кажется нескончаемой, может оборваться в одно мгновение: от пули, в перевернутой лодке, на изнурительном этапе, от случайной болезни, и никто не придет ему на помощь, никого не тронет его смерть, никому он не нужен, никто его не защитит, пожаловаться некому! Алферову? Тот спросит: почему именно Тимофея подозреваете? Ах, избили его когда-то? Не надо задираться с местным населением, они тоже люди, у них свое достоинство, тут свои нравы, с ними надо считаться. И еще: имеете вы право так далеко уходить от места своего поселения? Имеете право пользоваться огнестрельным оружием? И оттого, что его жалоба останется без последствий, он станет еще беззащитнее, его враги сочтут себя совсем безнаказанными.
  
  Огласка ничего не дает. Он должен защищаться сам. Но как? Не ходить в лес? Тимофей может подстеречь его на берегу Ангары или просто убить дома, выстрелом через окно. И как жить под вечный страхом пули в спину? Ко всему еще и это! Какая нелепость! Сам виноват! Зачем сблизился с Тимофеем? Зачем поехал с ним на сенокос? От них надо подальше, а он раскис, держался на равных, и Тимофей решил, что он ищет его покровительства, боится его, вздумал поизгиляться! А отпора не стерпел, решил отомстить. Не надо быть высокомерным, но и не следует подыгрывать людям, люди бывают разные.
  
  К вечеру Саша зашел к Феде в лавку, подождал, пока разойдутся люди сказал:
  
  - Прав ты был, водятся медведи в вашем лесу.
  
  Федя отвел глаза.
  
  - Вишь как...
  
  Не расспрашивает, понимает, о каком медведе идет речь.
  
  Саша вышел из лавки, проходя мимо Тимофеева дома, замедлял шаг. Зайти, что ли? Посмотреть на этого сукиного сына? Нет, надо держать себя в руках, никаких опрометчивых поступков.
  
  Только одному Всеволоду Сергеевичу Саша рассказал об этой истории и предупредил: Зида ничего не знает.
  
  Всеволод Сергеевич нахмурился.
  
  - Это серьезнее, чем вы думаете.
  
  - Я все хорошо понимаю. И то, что, убив меня, он останется безнаказанным, тоже понимаю.
  
  - Будьте осторожны, - посоветовал Всеволод Сергеевич, - не ходите один в лес, хотите, разделю с вами компанию?
  
  - Ладно, посмотрим, - уклонился от ответа Саша.
  
  Дома он спросил хозяев, где утром был Жучок. Оказалось, они никуда его с собой не брали.
  
  - Думала, однако, он с вами в лес пошел, - ответила хозяйка.
  
  Ясно, дело рук Тимофея, спрятал, сволочь, где-то Жучка.
  
  А Жучок лежал на крыльце, переводил взгляд с хозяйки на Сашу, чувствовал, что о нем говорят. Саша потрепал его по морде.
  
  - Завтра с тобой на медведя пойдем, Жучок, готовься!
  
  В кладовке у хозяина Саша нашел свинцовый брусок, нарубил из него жеребьев. Один ствол зарядил дробью, другой свинцом, пусть Тимофей подступится.
  
  Однако идти в лес Саше не пришлось.
  
  Рано утром, когда он еще был в постели, пришел мужик из сельсовета, вручил ему записку.
  
  "Адм.-ссыльному Панкратову А.П. С получением его предлагается вам явиться в село Кежма, к уполномоченному НКВД по Кежемскому райому Алферову В.Г.", - и подпись Алферова, уже знакомая подпись, без завитушек.
  
  14
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Левочка сказал Варе, что ей пора вступать в профсоюз. Пустая формальность, но надо. Варя подала заявление.
  
  Оказалось, не пустая формальность. В профсоюз принимали на общем собрании, задавали те же вопросы, что и в анкете. Варя злилась и на вопрос "замужем ли" хотела ответить "да, замужем", но в анкете она ответила по-другому, начнутся вопросы, это еще больше ее унизит, и она сказала "нет, не замужем", увидела удивление на лице Зои и у некоторых других девочек, но никто не переспросил. Задавали вопросы о политике: кто председатель ЦИКа, Совнаркома СССР и Совнаркома РСФСР, какая разница между построением социалистического общества и построением фундамента социалистического общества и что именно у нас построено. Варя была поражена: хорошо знакомые люди, с которыми она виделась каждый день, с которыми у нее установились самые дружеские отношения, вдруг сделались подозрительными, готовыми уличить ее во лжи, точно выполняют бог весть какое ответственное государственное дело. Даже у Рины, у Левочки, даже у Игоря Владимировича лица стили сосредоточенными. Глупо, ведь ее все равно примут в профсоюз, по анкете уже проверили, у нее все в порядке. Исполняется какой-то ритуал, видимость обсуждения, видимость дела, к которым все привыкли.
  
  Вопросы кончились. Поднялся Игорь Владимирович и сказал, что Иванова работает в его мастерской, к своим обязанностям относится добросовестно и вполне заслуживает быть членом профсоюза. Варю поразил казенный язык, которым Игорь Владимирович изъяснялся.
  
  Проголосовали единогласно - за. На том все и кончалось.
  
  И, как только люди поднялись со своих мест, лица преобразились: формальное выражение уступило место умиротворенному - исполнили общественный долг, поздравляла Варю, торопились домой.
  
  Игорь Владимирович предложил спуститься на второй этаж в ресторан, отметить принятие Вари в профсоюз. Рина заявила, что для "Гранд-отеля" она не одета, и предложила "Канатик" - попроще и обслужат быстрее. Левочка ее поддержал - платить придется Игорю Владимировичу, неудобно его вводить в большие расходы. Варе никуда не хотелось идти. Ну Рина, Левочка - ладно, мелкие служащие, дрожат за свое место. А Игорь Владимирович?! Неужели не мог чем-то отличиться от остальных? Ему-то чего бояться, ему, знаменитому архитектору?! Но и он говорит темя же словами, хотя понимает банальность этих слов, нелепость этой процедуры. И она вдруг подумала, что Саша Панкратов, который, может быть, и придавал значение таким собраниям, все же оставался бы самим собой. Наверняка встал бы и сказал, зачем задавать вопросы, когда все написано в автобиографии, нечего терять время, так бы он, конечно, сказал, он личность, а Игорь Владимирович - нет!... И потому Варе никуда не хотелось идти, но пирушка затевалась в ее честь, отказываться неудобно.
  
  "Канатиком" назывался второразрядный ресторан на углу Рождественки и Театрального проезда, против памятника первопечатнику Ивану Федорову. Он помещался в подвале, его стены были перетянуты не слишком толстым канатом, отсюда и пошло название. Варя в "Канатике" не была ни разу. Здесь нет бильярда, Костя сюда не ходит. Помнится, Вика как-то звала ее, кстати, вместе с Игорем Владимировичем, но она тогда не пошла, предпочла Левочкину компанию, и вот она здесь с Игорем Владимировичем.
  
  Никого из знакомых в "Канатике" не оказалось. Рина сказала, что все собираются здесь только но пятницам, на "жареного каплуна". Под словом все Рана имела в виду ресторанных завсегдатаев.
  
  - Публики все же порядочно, - заметил Игорь Владимирович, обводя взглядом низкий сводчатый зал.
  
  - Центр, после рабочего дня посетителей хватает, - пояснил Левочка.
  
  - У служащих рабочий день кончается, у шлюх начинается, - подхватила Рина, не стесняясь Игоря Владимировича. Здесь он не начальник, а участник застолья.
  
  Публика входила и выходила, вошли три девушки, уселись недалеко от их столика. Варя обратила на них внимание только потому, что от нее не ускользнули мгновенные и, как ей показалось, тревожные взгляды, которыми обменялись Рина и Левочка.
  
  Девушки были ресторанные, из тех, о ком Рина заметила, что их рабочий день только начинается. Для них самый большой праздник - перед делом посидеть вот так вот в ресторане без мужчин, перекусить на свои деньги, переговорить о своих бабских делах, самим метнуть чаевые официанту, ощутить себя обычными женщинами.
  
  Одна девушка сидела к ним спиной. Соседка, наклонясь, что-то сказала ей, она обернулась к Вариному столику, небрежно кивнула Рине и Левочке. Те в ответ тоже кивнули, изобразили на лицах радостные улыбки. Но смотрела она не на них, а на Варю, усмехнулась, отвернулась к своим девицам, что-то им сказала, они громко рассмеялись. Это была худощавая блондинка с узко поставленными глазами, лет, наверно, двадцати пяти, с бледным, когда-то, видно, смазливым лицом, одетая прилично, но без шика, без вызова.
  
  Варя опять уловила встревоженный взгляд, которым обменялись Левочка и Рина, и сама почувствовала неудобство: слишком упорно, насмешливо, даже издевательски смотрела на нее девица.
  
  - Что за мамзель? - спросила Варя.
  
  - Так, виделись где-то, не помню где, - ответила Рина беззаботно, но беззаботность была искусственной. Да и Левочку эта девица знает, значит, виделись где-то не случайно.
  
  Игорь Владимирович, видимо, тоже почувствовал неловкость, посмотрел на часы, давая понять, что засиживаться у него нет времени, поднял рюмку.
  
  - Поздравляю вас, Варя, вы теперь полноправный трудящийся, желаю успеха.
  
  Все выпили.
  
  За своим столикой девицы опять громко рассмеялись чему-то сказанному блондинкой.
  
  Игорь Владимирович снова посмотрел на часы.
  
  - Вы торопитесь? - спросила Рина, тоже готовая уйти отсюда.
  
  - Да, уж, пожалуй, пора...
  
  - Конечно, - подхватил Левочка.
  
  Блондинка обернулась.
  
  - Левушка!!
  
  Левочка подошел к их столику, наклонился к блондинке, о чем-то они говорили. Левочка мило улыбался, ласково потрепал блондинку по плечу и вернулся к своим. И опять за соседним столом раздался взрыв хохота - блондинка сказала что-то смешное.
  
  Вернувшись, Левочка все так же мило заговорил о джазе Скоморовского, начинающего гастроли в Москве. Рина слушала его болтовню, но Варя видела ее тревогу.
  
  Блондинка встала, подошла к их столику, скользнула взглядом по Варе, по Игорю Владимировичу. В пальцах она держала папиросу.
  
  - Не найдется спички?
  
  В каждом ее движении сквозила нарочито-сдержанная развязность, затаенный, по ощутимый вызов. Игорь Владимирович протянул ей коробок. Она чиркнула спичкой, закурила, потом вдруг обратилась к Варе:
  
  - Как тебе живется с Костей?
  
  - Клава, Клава, - Левочка тронул ее за локоть.
  
  - А что такого? Интересуюсь. Она новая жена, я старая, я номер двести, она - двести один. Ну, так как живется-то? Ничем еще тебя не наградил?
  
  Варя сначала не доняла вопроса, подумала, что намекает на беременность.
  
  - Клава, прекрати сейчас же! - сурово проговорила Рина.
  
  - Ладно! Ты! - грубо ответила блондинка. - Заткнись.
  
  Смысл сказанного наконец дошел до Вари, и она спокойно, отчетливо сказала:
  
  - Гражданка проститутка, а ну-ка вон отсюда!
  
  Все опешили, онемели в ожидании скандала.
  
  Игорь Владимирович неожиданно высоким, визгливым голосом закричал:
  
  - Отойдите сейчас же от нашего стола. Не приставайте! Давно в милиции не ночевали? Я вам это быстро устрою.
  
  - Ах, ах, напугал... - истерично захохотала блондинка.
  
  Подруги, вскочив со своих мест, уже тащили ее к своему столику. Она отбивалась, кричала:
  
  - Я с ней как с порядочной, а она меня обзывает, дрянь! Школу не успела кончить, уже на панель пошла, а меня обзывает!
  
  Игорь Владимирович подозвал официанта, расплатился.
  
  - Думает, она ему жена, он ей муж, - бушевала блондинка, - у него таких жен вагон и маленькая тележка, все с трипперами ходят... Пусть у Рины спросит, та эту штуку тоже таскала, а теперь молоденькую ему подложила, потаскухи!
  
  Наконец вышли из ресторана.
  
  - Мне налево, - сказал Левочка, он жил на Сретенке, - ладно, плюньте, сумасшедшая баба, ну, пока!
  
  Варя, Рина и Игорь Владимирович пошли вниз к Театральной площади.
  
  - Какая гадина! Чего наговорила! Чего навыдумывала! - возмущалась Рина.
  
  - Не надо посещать такие заведения, - заметил Игорь Владимирович.
  
  - На эту психопатку мы могли нарваться в любом месте.
  
  - Не огорчайтесь, - сказал Игорь Владимирович, обращаясь к Варе, - не придавайте значения, мелочи жизни.
  
  - Я не огорчаюсь, - хмуро ответила Варя.
  
  Она пришла домой. Десять вечера, работать поздно, пора ложиться спать, да и будь время, она не могла бы работать, была потрясена, оглушена тем, что произошло в "Канатике". Не в Рине и Левочке дело, это Костины друзья, а Рина, по-видимому, была больше, чем другом, она в его "списке", это нравы Костиного мира. Для Игоря Владимировича такая правда о ее замужестве, конечно, неожиданна. Но и для нее неожиданны поведение Игоря Владимировича на собрании и этот его визгливый от испуга голос в ресторане. Если бы к ней пристали хулиганы, он, наверно, стал бы звать на помощь этим своим визгливым голосом. Овца и трус к тому же. Саша защитил бы ее по-другому. Так что с Игорем Владимировичем они квиты. Ей было стыдно перед самой собой, ресторанная шлюха разговаривала с ней как равная, потому что раньше Костиной девкой была она, а теперь его девкой стала Варя. Такого унижения она еще не испытывала. Как она завтра пойдет на работу, как будет смотреть людям в глаза.
  
  Что же делать, господи, куда деться от всего этого?! Плюнуть, вернуться к Нине, но она не может, не имеет права подвести бедную Софью Александровну. Костя с его нахальством окончательно испортит ей жизнь. Привести в дом авантюриста, а самой сбежать - такого она себе не простит. Закатить ему скандал? Ничего она не добьется, кроме шума в квартире и еще больших неприятностей Софье Александровне.
  
  В дверь постучали.
  
  - Войдите.
  
  Это была Софья Александровна.
  
  - Добрый вечер, Варя.
  
  - Добрый вечер, Софья Александровна, садитесь, как ваши дела?
  
  Софья Александровна села, внимательно посмотрела на Варю.
  
  - Ты чем-то расстроена?
  
  - Просто устала, было собрание, принимали в профсоюз.
  
  - Формальность, но когда-то надо пройти.
  
  Софья Александровна снова посмотрела на Варю.
  
  - Варенька, я вот о чем... Сегодня Константин Федорович пришел с каким-то человеком, даже дверь за собой не прикрыл, разбирали ружья, щелкали затворами. Ведь мы же условились, Варенька, как же так можно?
  
  Варя открыла шкаф. За одеждой стояло два охотничьих ружья.
  
  Она села на кровать, бессильно опустила руки.
  
  - Я перед вами очень виновата, Софья Александровна. Я не имела права приводить его к вам в дом.
  
  - Но ведь ты его жена.
  
  - Жена... Какая я ему жена, какой он мне муж?! Не понимаю, как это на меня нашло. У меня нет с ним никакой жизни, я его почти не вижу, мы давно уже не муж и жена.
  
  Софья Александровна молчала.
  
  - Но я ничего не могу сделать, я в западне, - с отчаянием сказала Варя.
  
  - В западне? - удивилась Софья Александровна. - Я тебя не понимаю, в какой западне? Вы не расписаны, ты свободный человек, сама себе зарабатываешь на жизнь.
  
  - Да, это так. Но я не могу уйти отсюда.
  
  - Почему?
  
  - Потому что тогда он не уйдет от вас. Он так и сказал: можешь уходить, мне и здесь хорошо. Он, правда, обещал найти себе другую комнату, но он врет, он не будет ее искать. А я не моту оставить его здесь, вы с ним не справитесь. Видите, он и при мне приносит эти ружья, а без меня и вовсе не будет церемониться, даже не впустит вас в комнату.
  
  Софья Александровна погладила ее по голове, улыбнулась. И Варя вдруг увидела, что улыбка у нее точно Сашина, Саша тоже так улыбался. И глаза у них одинаковые.
  
  - Варенька, Варенька, - ласково заговорила Софья Александровна, - обо мне беспокоишься, добрая ты душа. Обо мне беспокоиться не надо. Если ты действительно решила разойтись...
  
  - Но мы уже разошлись давным-давно!
  
  - Девочка, бывают размолвки, молодые люди принимают их слишком близко к сердцу, расходятся, потом снова сходятся.
  
  - Размолвки... - голос у Вари дрогнул. - Он проигрывает мои вещи. Помните накидку? Я вам неправду тогда сказала, он проиграл ее на бильярде. Он и меня проиграет, когда ему надо будет. Все его дела темные, лампочка, электроприборы - все это афера, у него описано имущество, я боялась, что сюда придут, слава богу, не пришли, его девки оскорбляют меня. Я видеть его не могу, а вы говорите, размолвки... - она расплакалась.
  
  Софья Александровна снова погладила ее по голове.
  
  - Девочка моя, успокойся, разве можно так отчаиваться, катастрофы нет, поверь! Почему ты мне все раньше не рассказала?
  
  - Мне было стыдно, - глотая слезы, ответила Варя.
  
  - И напрасно, дурочка ты, я ведь старая опытная женщина, мы бы с тобой быстро нашли выход, давным-давно нашли бы. Скажи, ты хочешь вернуться домой или остаться у меня?
  
  - Конечно, я бы хотела жить у вас. Но это невозможно, Софья Александровна, невозможно. Если я здесь останусь, он не уйдет, а если уйдет, то будет звонить, скандалить, он отравит вам жизнь. Мне важно избавить вас от него.
  
  - Не беспокойся, - хладнокровно ответила Софья Александровна, - от него я избавлюсь сама. Если ты твердо решила...
  
  - Софья Александровна!
  
  - Хорошо, хорошо... Тогда собирай сейчас свои вещи и возвращайся к Нине. Остальное я беру на себя.
  
  Ее твердость и хладнокровие поразили Варю. Таким же был в Саша, Господи, она совсем ее не знает, она видела до сих пор убитую горем мать, и этот образ заслонил истинный характер Софьи Александровны.
  
  - Я ничего не возьму из того, что он мне покупал.
  
  - Дело твое, только собирайся скорее, а то он может прийти.
  
  Костя никогда так рано не приходил. Но Варя понимала, что Левочка или Рина наверняка сообщат ему о скандале в "Канатике" и он может явиться домой в любую минуту. Собирая вещи в чемодан, Варя сказала:
  
  - Все сразу не унесу, надо взять еще чертежную доску и рейсшину. Можно, я кое-что оставлю в вашей комнате, потом заберу?
  
  - О чем ты спрашиваешь?!
  
  Варя вздела пальто, в одной руке чемодан, в другой чертежная доска с рейсшиной.
  
  - Выйди черным ходом, вдруг он тебе встретится.
  
  - Плевать! Я ведь только за вас боюсь.
  
  - Я тебе уже говорила, за меня не беспокойся, - внушительно произнесла Софья Александровна, - но все же выйди черным ходом, не надо скандала на лестнице.
  
  - Хорошо.
  
  Варя поцеловала Софью Александровну.
  
  - Спасибо вам за все и простите меня.
  
  - Детка, за что тебя прощать, это тебе спасибо за то, что не бросаешь меня. Когда все утрясется, возвращайся, я буду рада.
  
  Варя отперла дверь своей квартиры, комната была не заперта, Нина за столом правила тетради.
  
  Увидела Варю в пальто, с чемоданом, с чертежной доской.
  
  - Кончилось семейное счастье?
  
  Варя поставила на пол чемодан, положила на кровать доску.
  
  - Кончилось.
  
  15
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Варя нервничала, ждала, что Костя вернется рано и начнет ей звонить. Не позвонил. Значит, как всегда, явился поздно.
  
  На следующий день в Бюро часа за два до конца рабочего дня Игорь Владимирович из своего кабинета позвал Левочку к телефону. Такой вызов был необычен.
  
  Через несколько минут Левочка вернулся и сказал Варе, что к телефону вызывают ее.
  
  - Костя?
  
  - Да.
  
  - Откуда он знает этот телефон?
  
  Вместо ответа Левочка пожал плечами.
  
  - Разговаривать по телефону Игоря Владимировича у нас не положено. Есть общий телефон, он знает его номер.
  
  Левочка опять пожал плечами.
  
  - Говорит: срочно, немедленно. Я спросил у Игоря Владимировича, можно ли тебя позвать, он сказал - можно.
  
  - Пойди и скажи, чтобы позвонил по общему телефону.
  
  - Пойди сама и скажи, я не передаточная инстанция.
  
  - Не передаточная? А кто ему доложил о "Канатике"? Не ты?!
  
  Варя сказала наугад, но попала в точку.
  
  Левочка вернулся в кабинет, потом вышел, хмуро сказал:
  
  - Сегодня в пять он ждет у входа в Парк культуры и отдыха.
  
  - На качелях хочет покачаться? - насмешливо спросила Варя.
  
  - Передаю, что сказал.
  
  - Вы поссорились? - Рина не отрывала глаз от чертежа.
  
  - А тебе какое дело?!
  
  - Я просто так...
  
  - Ну и помалкивай!
  
  Придя домой, Варя первым делом позвонила Софье Александровне, беспокоилась за нее.
  
  - Как дела, Софья Александровна?
  
  - Все в порядке.
  
  - Он выехал?
  
  - Да.
  
  - И забрал свои вещи?
  
  - Да.
  
  - Как вам это удалось?
  
  - Удалось... Придешь, расскажу.
  
  Не хочет говорить по телефону, правильно. Варе не терпелось знать, как Софье Александровне удалось выселить Костю, но надо дождаться Нину, договориться, как они будут жить, нехорошо каждой вести отдельное хозяйство, стыдно перед соседями.
  
  Варя разобрала чемодан, повесила платья в шкаф на старые, привычные места, посмотрела ящики своего стола, все, как прежде, ничего не тронуто, не сдвинуто, будто Нина знала, что она вернется. Сестра все-таки, и свой дом все-таки, родной дом. Она пристроила к столу чертежную доску и начала работать.
  
  За этим занятием и застала ее Нина. Варя улыбнулась ей, спросила, не хочет ли она есть, показала бутерброды, принесенные с работы. Нина тоже вела себя миролюбиво, подошла к доске, спросила, что Варя чертит, со вниманием выслушала Варины объяснения. О хозяйстве Нина сказала, что поскольку они обе обедают на работе, то нет проблем. Варя возразила: есть квартплата, телефон, газ, электричество, завтраки, ужины, во всех этих тратах она будет участвовать наравне с сестрой. Договорились, что общие расходы будут записывать, а в конце месяца делить сумму поровну.
  
  Потом пили чай с принесенными Варей бутербродами, болтали, Варя рассказывала о строительстве гостиницы, о сослуживцах, ее увлеченность нравилась Нине. Но о Косте ни слова. И Нина не спрашивала, придет время, сама расскажет.
  
  Часов уже, наверное, в десять в коридоре раздался телефонный звонок. Подошла Нина.
  
  - Варя, тебя.
  
  Нина тревожно-вопросительно смотрела на нее. И Варя почувствовала - Костя.
  
  Это был он.
  
  - Тебе Лева передал мою просьбу?
  
  - Передал.
  
  - Почему не приехала?
  
  - На качелях больше не качаюсь, выросла ужо.
  
  - Нам надо поговорить.
  
  - Я слушаю.
  
  - Это не для телефона. Нам надо встретиться.
  
  - Нам не о чем говорить и незачем встречаться.
  
  - Это очень важно. Для меня, для тебя, для Софьи Александровны.
  
  Врет, конечно, шантажирует. И все же тревога овладела ею.
  
  - Хорошо, завтра в четыре подойди к "Гранд-отелю". Поговорим.
  
  - Нет, надо поговорить сейчас, немедленно, ты даже не представляешь, как это важно, завтра уже будет поздно. Выйди на Арбат на несколько минут.
  
  - Хорошо, - сказала Варя, - я сейчас выйду.
  
  Она вернулась в комнату, накинула плащ.
  
  - Я скоро приду.
  
  - Он? - коротко спросила Нина.
  
  - Да.
  
  - Хочешь, я пойду с тобой?
  
  - Зачем?
  
  - Мало ли...
  
  Варя засмеялась.
  
  - Ни о чем не беспокойся.
  
  Костя прохаживался возле их дома в пальто с приподнятым воротником, в низко надвинутой на лоб кепке, похожий не то на сыщика, не та на гангстера из американского фильма, в таком виде Варя его еще не видела. Дурацкий маскарад.
  
  Они пошли по Арбату.
  
  - Кто подходил к телефону?
  
  - Сестра.
  
  - Она знает, что ты пошла во мне?
  
  - Конечно.
  
  Они свернули в Плотников, затем в Кривоарбатский переулок, дошли до пустыря против школы, присели на скамеечке. Было уже темно, светились мутные фонари, в окнах домов горел свеч, во переулку проходили редкие прохожие.
  
  - Не надо без мужа ходить по ресторанам, - начал Костя, - можно нарваться на неприятности. Будь ты со мной, к тебе бы никто не пристал, пошла без меня, вот и нарвалась.
  
  - До тебя, - ответила Варя, - когда у меня не было, так сказать, мужа, ко мне никто не приставал, никто меня не оскорблял. Эта особа оскорбила меня именно потому, что я была твоей женой, и посчитала меня тоже шлюхой.
  
  - Она психопатка, - возразил Костя, - она больная...
  
  - Чем?
  
  - Я тебе говорю, психически больная. Психопатки могут нести что угодно.
  
  - Мне некогда, Костя, - перебила его Варя, - меня ждет сестра. Меня эта психопатка не интересует и то, что произошло в "Канатике", тоже. Мы с тобой разошлись.
  
  Он молчал, потом вдруг улыбнулся, попытался взять Варю за руку.
  
  - Подожди, Ляленька, не горячись. Я понимаю, ты сердита, но ведь мы с тобой не так уж и плохо жили. Ты делала все, что хотела: работать - пошла работать, хочешь поступить в институт, я тебе помогу, ты за мной, как за каменной стеной.
  
  Она отняла руку.
  
  - Не строй, Костя, иллюзий. Все кончено.
  
  У него злобно дернулись губы.
  
  - Нет! Ты обещала подождать, пока я найду комнату. А теперь я остался на улице, мне ночевать негде.
  
  - Неправда. Ты сам сказал: тебе безразлично, где я буду жить, у сестры или у Софьи Александровны. Вещи, что ты мне купил, я оставила, забирай, можешь их проиграть на бильярде, можешь раздарить своим девкам. Так что мы с тобой в расчете.
  
  - Нет, - он скривил губы, - нет, не в расчете, далеко не в расчете. Что ты обо мне сказала Софье Александровне?
  
  - Я? Ничего.
  
  - Врешь!
  
  - Я не вру. Я и рассказала только про накидку, обязана была рассказать, иначе она обратилась бы в милицию и у тебя были бы неприятности. Ей и рассказывать нечего, она все хорошо видит. Ты обещал не приносить домой ружья, а вчера принес. Мне все надоело, и я ушла. А ты поступай, как хочешь.
  
  - Я знаю, как мне поступать, за меня не беспокойся, - мрачно проговорил Костя, - с этой мадамой я рассчитаюсь, она у меня свое получит, кровью будет харкать...
  
  - О ком ты говорить? - не поняла Варя.
  
  - О твоей Софье Александровне, старой стерве, я ей припомню кое-что, она у меня попляшет. "У нас нет закона, одно беззаконие..." И насчет товарища Сталина... У нее, видите ли, сыночка посадили, так она уже поносит наше правительство...
  
  Варя ожидала всего, только не этого.
  
  - Костя, что ты говоришь?! Опомнись!
  
  - Как вы со мной, так и я с вами. Тряпки мне вернула, думаешь тряпками откупиться. Не пройдет!
  
  - Ах ты негодяй! - задыхаясь, крикнула Варя. - Доносчик, вот ты кем оказался. Только попробуй! Ничего ты Софье Александровне не сделаешь, запомни это! Скажешь о ней хоть слово, я подтвержу, что не она, а ты все это говорил, ты, понимаешь, ты. Я единственный свидетель, а поверят мне, а не тебе. Я скажу, что ты оговорил ее из мести, она не позволяла тебе держать в доме оружие, а ты держал на режимной улице. Только шевельни пальцем, только тронь Софью Александровну, я тебя в порошок сотру. И тебе никто не поможет - все эти Рины, Левочки, все тебя продадут.
  
  Она не могла говорить. Гнев, злоба, возмущение душило ее.
  
  - Говори, говори, в последний раз говоришь, в последний, - голос Кости перешел на шепот, - в последний, потому что я сейчас тебя застрелю!
  
  И, как только он это сказал, Варя мгновенно успокоилась. Он держал руку в кармане, у него был револьвер, "Смит и Вессон", он как-то показывал ей, сказал, что револьвер какого-то знаменитого приятеля, он его взял для починки, врал, конечно, всегда врал. Но Варя его не боялась ни чуточки, не застрелит, побоится. И на Софью Александровну не донесет, тоже побоится. Ею овладели лихость, бесшабашность - пусть попробует, пусть!
  
  - Да? - усмехнулась она. - Ты меня застрелишь? Понятно, поэтому спрашивал, знает ли моя сестра, к кому я пошла. Знает, знает, что к тебе, так что стреляй, получишь за меня вышку, об этом позаботятся. Трус! - голос ее переходил на крик. - Стреляй, трус, трус, стреляй!
  
  В окнах раздвигались занавески, люди вглядывались в темноту...
  
  Варя продолжала кричать:
  
  - Ну, стреляй, что же ты не стреляешь, трус, дерьмо!
  
  - Эй, что там происходит? - раздался из окна громкий мужской голос.
  
  В переулке начали останавливаться прохожие.
  
  - Не ори, психопатка. Все равно ты от моей руки не уйдешь.
  
  Повернулся и быстро пошел по переулку.
  
  - Я собиралась идти искать тебя, - сказала Нина, когда Варя вернулась домой. - Что произошло, если не секрет?
  
  Варя засмеялась.
  
  - Ничего особенного, грозился застрелить.
  
  - Это еще что за новости?! - возмутилась Нина. - Он забыл, где живет?!
  
  - Он просто дурак, ничтожество.
  
  На следующий день сразу после работы Варя зашла к Софье Александровне.
  
  Та, сидя за столом, писала, видимо, письмо Саше.
  
  - Ну, Софья Александровна, расскажите, как все было?
  
  Софья Александровна отложила в сторону перо, сняла очки.
  
  - Велела ему уйти. Он поартачился, потом ушел.
  
  - Нет, расскажите подробнее, прошу вас.
  
  - Я ему сказала, что запретила приносить в дом ружья, а он приносит, я сделала тебе выговор и ты ушла к сестре, и его я прошу уйти, тем более соседи возражают против того, что дверь из-за него не берется на цепочку. Он начал грубить, грозиться, болтать всякую чепуху, что я спекулирую этой комнатой...
  
  - Негодяй!
  
  - Я ему объявила, что сегодня же возьму дверь на цепочку и никто ему не откроет, а если будет ломиться, вызовем милицию, заявим, что он спекулирует ружьями, человек без определенных занятий, все соседи против него, и в домоуправлении несколько раз спрашивали, и участковый им интересовался. Он опять начал меня пугать, я ему сказала: "У меня сын арестован и выслан, я уже знаю дорогу и к прокурору, и к следователю, и к адвокату, вы меня ничем не запугаете, вы лучше о себе подумайте, и если вы завтра утром не выедете, то пеняйте на себя, я ни перед чем не остановлюсь". С этим и вышла. А утром он выехал со своими вещами.
  
  - Как со своими? А мои?
  
  - Твои он оставил.
  
  - Чтобы иметь повод явиться за ними.
  
  - Может быть, надеется, что помиритесь?
  
  - Этого он не дождется.
  
  - Чего я никак не думала, - сказала Софья Александровна, - это то, что он оставит ключи, думала, придется врезать новые замки.
  
  - Предусмотрительный, - усмехнулась Варя. - Если в квартире случится кража, то на подозрении будут те, кто имел ключи, вот он вам их и вернул.
  
  - Возможно, - согласилась Софья Александровна.
  
  - А насчет вещей не беспокойтесь, я их заберу к себе, и, если он явится за ними или позвонит, скажите: Варя вещи забрала, обращайтесь к ней.
  
  - Это правильно, твои вещи, ты их и носи.
  
  - Там будет видно, - неопределенно ответила Варя, твердо решив завтра же передать вещи Косте через Левочку.
  
  Она нежно обняла Софью Александровну.
  
  - Я так перед вами виновата, вы столько натерпелись из-за меня.
  
  - Что ты, деточка, выбрось из головы, не бойся его, такие, как он, сильны только со слабыми, храбры только с робкими.
  
  - Это я знаю, - усмехнулась Варя, - вчера вечером он вызвал меня на улицу, грозился убить.
  
  - Неужели?
  
  - Да, да, я посмеялась над ним и ушла.
  
  - Молодец, так и надо!
  
  Варя и сама чувствовала себя молодцом, чувствовала свою силу, свою независимость. Да, да, наконец независимость! Она не подчинилась чужой воле, сумела переступить через всю эту грязь, пусть она оступилась, пусть ошиблась, но ведь на ошибках, в конце концов, и учатся. Во всем мире люди бьются за кусок хлеба, за место под солнцем, всюду приспосабливаются к обстоятельствам, важно остаться человеком, не позволять никому попирать свое достоинство. Этого она добилась и может этим гордиться.
  
  - Вы пишете письмо Саше?
  
  - Да, детка, Саше. Надо завтра же отправить, боюсь, не дойдет до распутицы. В октябре-ноябре, пока не встанет Ангара, там нет никакого сообщения. Я хочу, чтобы он обязательно получил письмо с последней почтой.
  
  Варя представила себе Сашу, одиноко стоящего на берегу далекой сибирской реки, и ей тоже захотелось написать ему хотя бы два слова, доставить эту малую радость. Теперь, после всех испытаний, через которые она прошла и в которых выстояла, у нее снова стало легко на душе, поэтому и легко было написать Саше - самому лучшему человеку, которого она знает.
  
  - Можно, я напишу ему пару слов?
  
  - Ну, конечно, Варенька, - обрадовалась Софья Александровна, - он будет, счастлив, ведь ему никто, кроме меня, не пишет.
  
  Варя взяла листок почтовой бумаги, подумала, обмакнула перо в чернильницу и написала:
  
  "Здравствуй, Саша! Я сейчас у твоей мамы, пишем тебе письмо. У нас все хорошо, мама твоя здорова, я работаю в Моспроекте..."
  
  Она подумала и дописала:
  
  "...Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь..."
  
  16
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Киров тяготился пребыванием в Сочи. Участие его в работе над учебником формальное: читал написанное референтами, одобрял одобренное Сталиным. Он понимал, что Сталин перекраивает историю не только для возвеличивания собственной личности, но и для оправдания своих прошлых, настоящих и будущих жестокостей. Однако возражать Киров не мог, давать бой по теоретическим вопросам бессмысленно, он не теоретик, не историк, у Сталина в распоряжении легион историков и теоретиков, способных доказать что угодно. В это лезть не надо. Но писать статьи о роли Сталина на Кавказе тоже не следует.
  
  Пять лет Киров возглавлял азербайджанскую партийную организацию, досконально познакомился с ее историей, роль Сталина в Баку была ему хорошо известна, это была роль рядового профессионального революционера. Его особенная роль в Баку придумывается теперь, задним числом, как, впрочем, и многое другое. Он, Киров, тоже принимал в этом участие. Но то были общие, глобальные вопросы истории, утверждение о том, что Сталин - преемник Ленина, было необходимо партии, он, Киров, это утверждение принимал, на некоторые отступления от истины пришлось идти. Но все уже свершилось, борьба окончена, зачем Сталину лавры руководителя типографии "Нина"? Его, Кирова, руками хочет свести счеты с Енукидзе? В этом он участвовать не будет.
  
  В Баку он знает каждую улицу, каждый дом, предприятие, буровую вышку; ничто в его представлении не связывалось тогда со Сталиным. Теперь весь Баку превращается в мемориал Сталину, живому Сталину. Улицы, районы, нефтепромыслы, институты, школы носят его имя. Даже открыт музей в Баиловской тюрьме, хотя никто не знает, в какой камере сидел Сталин. Спросить у него побоялись, мог в таком вопросе усмотреть намек на незначительность самого этого факта, мог подумать, что бакинцы вообще на уверены, нужен ли такой мемориал. Решили все сами, подобрали камеру, в которую легко было прорубить дверь снаружи, чтобы экскурсанты, осматривая ее, не заходили внутрь тюрьмы. Музей создали, водят экскурсии, хотя Сталин знает, что это фикция. Впрочем, Киров уже неоднократно замечал, они даже говорили об этом с Орджоникидзе: у Сталина стерлись грани между реальностью и легендой, когда дело касалось его прошлого.
  
  Но для Кирова эти грани не стерлись и создавать новые легенды он не намерен. Сталин требует его присутствия в Сочи - обидная потеря времени. Его место в Ленинграде, предстоит отмена продуктовых карточек. Через четыре месяца граждане СССР смогут свободно покупать хлеб. Это событие доказывает жизнеспособность колхозного строя, созданного с неисчислимыми потерями, страданиями и жертвами. Такое мероприятие провалить нельзя, к нему надо тщательно готовиться, особенно в районах, не обеспеченных собственным хлебом, к ним принадлежит Ленинград. Вместо этого он бездельничает в Сочи.
  
  Замечания по конспекту к учебнику истории Киров читал на пляже, не читал даже, а просматривал, откладывал листки и прижимал их камнем, чтобы не сдул ветер.
  
  Огороженный двойной густой металлической сеткой, пляж был пустынен. За сеткой вправо и влево - запретная зона. У входа на пляж в будке с телефоном - часовой, другой расхаживал по асфальтированной дорожке вдоль наружной ограды. Пляжем пользовались только гости. Сталин в море не купался и на пляж не ходил. Персонал дач, обслуга, охрана купались в другом месте.
  
  Только одного человека встречал здесь Киров - зубного врача, приехавшего из Москвы. С Кировым он держался почтительно, но без искательности, спокойно, доброжелательно. Этот человек с мягким голосом и сдержанными манерами отлично плавал, и видно было, что все здесь - море, солнце, песок на пляже - доставляет ему наслаждение. Киров всегда испытывал удовольствие, глядя, как радуются люди. Конечно, люди умели радоваться и тысячу лет назад и будут радоваться, пока на земле существует жизнь. Но все же радость, которую видел Киров в советских людях, он не мог не связывать с государством, которое он, Киров, представляет, со строем, который утверждал и утверждает, с новым обществом, которое строит. Улыбка, которую он видел, смех, который слышал, были наградой ему и его партии, оправдывали твердые, подчас суровые решения, которые приходилось принимать. Как марксист, он мыслил масштабно, и все же за тысячами и миллионами для него всегда существовал отдельный человек. Аудитория не была для него безликой. Поднимаясь на трибуну, он стремился ко взаимопониманию с каждым слушателем, может быть, в этом заключался секрет его ораторского искусства.
  
  Он никогда не пренебрегал и личным общением, охотно вступал в любой разговор. И зубной врач тоже был ему интересен. Они говорили о вещах самых обыденных - о температуре воды, о сероводородных источниках, бьющих на дне моря, о воздействии мацестинских вод на человеческий организм. Кирову нравилось, что обо всем Липман говорил не как врач, а просто как собеседник, даже о зубах, предмете своей специальности, говорил простейшие вещи: какая зубная щетка лучше - большая или маленькая, чем предпочтительно полоскать зубы. Но ни разу Липман не сказал, кого он лечит, имя Сталина не упомянул ни разу.
  
  - Мацеста делает чудеса, - говорил Липман, - наш сосед по квартире был совершенным инвалидом, ходить не мог, а после Мацесты бегает, как восемнадцатилетний.
  
  - У вас хорошая квартира?
  
  - Как вам сказать... Приличная комната в коммунальной квартире, девятнадцать метров, на Второй Мещанской - недалеко от центра, собственный телефон в комнате. Соседи, правда, недовольны, требуют перенести телефон в коридор, я не против - пусть люди пользуются, но возражает Санупр Кремля. Санупр этот телефон поставил, по нему Санупр вызывает меня к пациенту.
  
  Киров знал, что кремлевских врачей не вызывают, а привозят к их высоким пациентам. И о том, к кому именно везут, не говорят. Орджоникидзе смеялся: "Понимаешь, везут ко мне моего врача, но моей фамилии не называют. А врач все равно знает: приехал за ним Иванов, значит, ко мне. Приехал Петров, значит, к Куйбышеву. Вот в такие игры играем..."
  
  Подул ветер, на море появились барашки.
  
  - Медуз много у берега, значит, к шторму, - сказал Киров.
  
  Так они перебрасывались фразами, лежа на песке, плывя в море или обтираясь после купания. Врач видел листки, лежавшие рядом с Кировым, не хотел мешать, держался деликатно.
  
  Но Киров читал "Замечания", почти не вникая в их смысл. В какую сторону совершается пересмотр истории, ясно и так, подробности уже не имели значения. Он думал о Сталине. В последние годы он вообще много о нем думал. Но в Ленинграде мысли эти заслонялись работой. Здесь работы не было, был Сталин. Киров встречался с ник каждый день и думал о нем неотступно.
  
  Все эти годы он поддерживал Сталина, его линию, боролся с его врагами, подымал его авторитет, делал это искренне, убежденно, хотя ему были неприятны многие личные черты Сталина. Но надо уметь отделять личные качества от политических. Он не слишком верил в обещание Сталина учесть критику Ленина и исправиться. Киров верил в другое: плохие стороны характера Сталина обострила внутрипартийная борьба. С ее окончанием отпадет необходимость в крайностях. И тогда отрицательные черты характера Сталина уступят место тому хорошему, что должно быть в руководителе великой страны, если он хочет заслужить благодарную память потомков. А Сталин этого хочет.
  
  Но надежды Кирова не оправдались. Наоборот, по мере укрепления своего положения Сталин становился все более нетерпимым, капризным, злобным, плел закулисные интриги, стравливал между собой руководителей партии, главным орудием руководства сделал органы безопасности. У Кирова в Ленинграде начальник НКВД Филипп Медведь подчиняется обкому, но другие секретари обкомов рассказывают, что органы на местах все более становятся независимыми от местного партийного руководства, подчиняются только центру, проникают во все звенья государства, главное их орудие - осведомительство, даже коммунистов заставляют следить друг за другом. О том, что за ним следят, ему несколько раз с тревогой говорила Мария. Ладно, Мария - жена, ей положено беспокоиться, но и Софья, сестра Марии, человек хладнокровный, выдержанный, член партии с 1911 года, тоже подтверждает это. Киров этих тревог не разделял, в Ленинграде такого не позволят, по-видимому, Борисов, начальник его охраны, слишком часто меняет расстановку людей, отчего и создается впечатление слежки. Другое дело в Москве, там контролируют каждый его шаг, там следят за всеми членами Политбюро, кто с кем встречается, кто к кому ходит, все это отвратительно, никогда в партии такого не бывало, а вот сейчас есть, и ничего с этим не поделаешь. Подозрительность Сталина растет, он никому не доверяет, с ним невозможно быть откровенным, твою искренность он в любой момент использует против тебя. Все это создает ощущение неуверенности, тревоги, даже беспомощности. И вместе с тем выступить против Сталина нельзя. В этом вся трагедия. Его методы неприемлемы, но линия правильная. Он превратил Россию в могучую индустриальную державу. Выступить против Сталина, значит, выступить против страны и партии. Никто не поддержит. А если кто и поддержит, то кем заменить? Многие хотели бы видеть его, Кирова, на посту Генсека - ему это не по плечу, он не теоретик, он практик революции. Самое, может быть, яркое воспоминание его революционной юности - это изготовленный его собственными руками гектограф, на нем студенты печатали листовки. Этим гектографом он очень тогда гордился - первый вещественный, материальный вклад в дело партии. Его всегда влекли и радовали именно такие весомые, наглядные результаты его труда и труда людей, которыми он руководит. С него достаточно того, что он коммунист, член партии и партия облекла его высоким доверием. Но Сталин не считается с руководством партии, исторически сложившимся после смерти Ленина, руководством, которое отстояло ленинское наследство от покушений Троцкого и Зиновьева. Это руководство уже больше не называется коллективным, и это так: руководитель партии - Сталин. Но ведь ядро-то осталось. Ленин тоже был руководителем партии и государства, но он считался с ядром, которое его окружало. Считался, несмотря на разногласия, которые там бывали. Политбюро Сталин обходит, теперь такие люди, как Жданов, Маленков, Берия, Ежов, Мехлис, Поскребышев, Шкирятов, Вышинский, значат больше, чем члены Политбюро. Он отчетливо понимает, какую цель преследует Сталин, требуя от него репрессий против бывших зиновьевцев: он нагнетает обстановку террора, в то время как никакого повода для террора нет. Однако Сталин хочет управлять с помощью страха, и только страха - это нужно для укрепления его единоличной власти. И к чему это приведет, неизвестно. Киров с горечью сознавал теперь, какую ошибку совершила партия, не последовав совету Ленина, не освободив Сталина от поста Генсека. Это надо было сделать. Троцкий все равно не взял бы верх - он чужак в партии. Зиновьев и Каменев тоже не пришли бы к руководству - партия им не доверяла. Партию возглавило бы истинное большевистское ее ядро, ее нынешнее Политбюро, в котором нашлось бы место и Бухарину, и Рыкову, и даже Сталину, но как равноправному члену руководства. Да, ошибка непоправимая. Сталина устранить невозможно. Убедить в чем-либо тоже невозможно. Он соглашается с тобой только для вида, для маневра, свои политические ходы рассчитывает надолго. За его невинными на первый взгляд предложениями написать статью против Енукидзе, переехать в Москву стоят какие-то дальние политические соображения. Ленин правильно писал: Сталин капризен. Но вместе с тем он терпелив, настойчив и задуманное всегда доводит до конца. Он знает секрет власти. Его упрощенная семинаристская логика, его семинаристский догматизм понятны и импонируют людям. Он сумел внушить народу убежденность в своем всеведении и всемогуществе. Народу нравится его величие, нравится, что после стольких лет разрухи, гражданской войны, внутрипартийной борьбы наступил порядок, этот порядок он отождествляет со Сталиным. Изменить что-либо уже невозможно. От сознания собственного бессилия Кирова охватывало отчаяние.
  
  Переехав в 1926 году в Ленинград, Киров понимал сложность своей задачи. Коммунисты Ленинграда голосовали за Зиновьева. Пустив в ход все свои организационные и пропагандистские средства, Центральный Комитет в короткий срок убедил их проголосовать против зиновьевской оппозиции, за решения Четырнадцатого съезда, за линию ЦК. Это была первая в истории партии акция, когда десятки тысяч коммунистов отказались от взглядов, которые они разделяли вчера, и проголосовали за другие, которые они вчера осуждали. И эту акцию проводил он, Киров. Победа его была горькой. И все его усилия на протяжении этих лет сводились к тому, чтобы восстановить в ленинградских коммунистах чувство внутреннего достоинства, снять нанесенную им душевную травму. Да, он за железную дисциплину в партии, но партии не нужна бессловесная, покорно голосующая масса - такой партийной организацией он руководить не желает. Революционный Питер должен оставаться колыбелью Октябрьской революции, питерские рабочие - авангардом российского рабочего класса, Ленинград - городом передовой европейской науки, передового искусства и культуры. Именно поэтому он возражал против перевода Академии наук в Москву. Он не встретил поддержки в Политбюро, там руководствовались простым соображением: наука служит социалистическому строительству и должна, следовательно, находиться рядом с центром, руководящим этим строительством, рядом с наркоматами и директивными органами. Киров был с этим не согласен. Но его не поддержали, посмеялись: Киров не хочет отдавать из Ленинграда даже престарелых академиков. И Сталин посмеялся. Но Сталин хорошо понимал - Киров против всего, что ущемляет самолюбие ленинградцев.
  
  Во всяком случае, его, Кирова, политика дала плоды. В течение ряда лет он тактично, настойчиво убеждал ленинградских коммунистов в том, что их голосование накануне Четырнадцатого съезда партии считает случайным эпизодом, не имеющим никаких последствий, что их недоверие к Сталину безосновательно, политика Сталина единственно правильная. А убедить в этом ленинградских коммунистов было непросто. Политический уровень ленинградских коммунистов высок. За эти годы прошла коллективизация с перехлестываниями раскулачивания, с неубедительными маневрами Сталина по поводу "головокружения от успехов". За эти годы страна прошла сквозь голод, жесткое нормирование продуктов и товаров, Киров сделал все, чтобы ленинградцы были сыты, часто вступая по этому поводу в конфликт с московскими наркоматами. Но и Ленинград выполнял свои обязанности перед партией. Десятки тысяч коммунистов послал Ленинград за эти годы в деревню в счет двадцатипятитысячников, в политотделы МТС и совхозов, на транспорт и на ведущие стройки пятилетки. На это ушла партийная рабочая гвардия Ленинграда. Требуя и принимая эти жертвы, партия как бы возвращала красному Питеру его роль. Значит, инцидент с голосованием перед Четырнадцатым съездом и связанное с этим недоверие к ленинградским коммунистам забыты прочно и навсегда.
  
  И вот, когда рана затянулась и перестала болеть, Сталин решил разбередить ее вновь, через восемь лет решил напомнить ленинградцам тот эпизод, покарать, отомстить, ибо за сталинским требованием "ликвидировать притаившихся и неразоружившихся" стоит стремление разгромить костяк ленинградской партийной организации. Этого Киров не допустит. Политбюро его поддержит. Да и Сам Сталин не пойдет на открытый конфликт по такому вопросу, понимает, что Политбюро его не поддержит. Сталину не удастся превратить Центральный Комитет партии и его Политбюро в послушных исполнителей своей воли. И это гарантия того, что Сталину никогда не удастся стать над партией.
  
  Сталин много сделал для реконструкции страны и, как всякий великий исторический деятель, наложил на эпоху отпечаток своей личности. Ленин осуществил бы эту реконструкцию более приемлемыми средствами. Но Ленина нет, есть Сталин. Ленин ходил в ботинках, Сталин ходит в сапогах. Бесспорно, однако, что Россия становится одной из могущественных индустриальных стран мира, страной передовой науки, мощной техники, высокой культуры. Управлять ею террором нельзя. Наука, культура, техника требуют свободного обмена мыслями. Насилие станет преградой на пути развития страны. Марксизм учит, что объективные законы истории выше и могущественнее отдельной личности. Логика исторических процессов неумолима. Сталину придется подчиниться этой логике. Нужно дать дорогу истории, работать, развивать промышленность, науку, культуру, противодействуя, конечно, всяким крайностям.
  
  Главное... Киров встал, лежать надоело, главное - это сохранять, беречь партийные кадры. Пока живы и сильны основные большевистские кадры, партия несокрушима.
  
  - Вы немножко обгорели, - сказал Липман Кирову, - наденьте рубашку, а потом надо будет...
  
  Он не успел договорить, в будке дежурного зазвонил телефон. Киров и Липман обернулись на звонок. Дежурный подошел к Липману, сказал, что доктора просят подняться на первую дачу.
  
  - Потом кожу надо будет смазать спиртом, тогда не будет болеть, - торопливо одеваясь, сказал Липман Кирову.
  
  17
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Липман осмотрел десну, сообщил Сталину, что заживление идет хорошо и дня через два он приступит к протезированию.
  
  - Может быть, завтра? - спросил Сталин.
  
  - Можно и завтра, - улыбнулся Липман, - но лучше послезавтра.
  
  - Делайте как знаете, - нахмурился Сталин, - как подвигается ваша работа?
  
  - Работать начнем, когда сделаем слепок.
  
  - Я имею в виду вашу книгу, - раздраженно пояснил Сталин.
  
  - Извините, не сразу сообразил... Спасибо, работаю.
  
  Сталин встал.
  
  - Всего хорошего.
  
  Не врач раздражал Сталина, раздражало поведение Кирова. Столкновений больше не было, Киров аккуратно появлялся на обсуждении замечаний по конспекту истории, молча со всем соглашался, но вел себя как человек, которого заставляют заниматься неинтересным и ненужным ему делом. Эти свидания становились тягостными. Сталин мог бы отослать Кирова, но не хотел открытого разрыва. Надо терпеть, и Сталин терпел. Но нервы его были напряжены. Только он один знал, чего ему стоит внешнее спокойствие, хладнокровие и невозмутимость. Он умел держаться наедине с собой, иначе он не сумел бы держаться на людях. И если все-таки срывался, то не на том, кто был предметом его раздражения. На этот раз он сорвался на враче.
  
  Липман явился в назначенное время и начал делать гипсовый слепок. Сталин не любил эту процедуру, не любил, когда врач выламывает гипс изо рта и кажется, что имеете с гипсом он выломает оставшиеся зубы, не любил ощущения гипсовых крошек во рту...
  
  - Все как будто хорошо, - сказал Липман наконец, - получилось как будто неплохо. Только, Иосиф Виссарионович, может быть, нам все же сделать простой протез?
  
  Сталин ударил кулакам по подлокотнику кресла.
  
  - Вам русским языком было сказано: я хочу золотой!
  
  - Хорошо, хорошо, - поспешно проговорил Липман, - сделаем, как вы сказали, к утру будет готово.
  
  Сталин молча наблюдал, как Липман дрожащими руками складывал инструменты. Испугался, болван! Что за народ?!
  
  Липман вдруг перестал собирать инструменты, попросил робко:
  
  - Иосиф Виссарионович, мне нужно подобрать цвет зуба, пожалуйста, присядьте еще на минутку.
  
  Сталин снова откинул голову на подголовник, открыл рот. Липман долго примерял зубы, один, другой, третий, вид у него был озабоченный, даже испуганный, возился долго, Сталину надоело сидеть с открытым ртом.
  
  - Скоро вы с этим управитесь?
  
  - Сейчас, сейчас, - тянул Липман, снова прикладывая разные образцы зубов. Потом, видимо, принял какое-то решение. - Можете встать, Иосиф Виссарионович. Я постараюсь к утру все сделать, - озабоченно говорил Липман, закрывая свой чемодан.
  
  На следующее утро Сталин приказал вызвать врача.
  
  - Товарищ Сталин, - сказал Товстуха, - он еще не кончил, сказал, будет готово завтра.
  
  Сталин помрачнел.
  
  - Вызовите его ко мне.
  
  Через несколько минут явился запыхавшийся Липман.
  
  - Вы мне обещали сделать сегодня протез. Почему не выполнили обещания?
  
  - Не получилось, Иосиф Виссарионович.
  
  - Что задерживает? - Сталин смотрел на врача своим особенным, тяжелым взглядом, которого все боялись.
  
  Липман развел руками.
  
  - Говорите правду.
  
  - Видите ли, - робко начал Липман, - изо всех искусственных зубов, что я привез с собой, ни один не подходит по цвету к вашим.
  
  - Почему не взяли тех, что подходят?
  
  - Я взял все, что у нас есть, в том числе и того цвета, который для вас уже использовали раньше.
  
  - Ну и что?
  
  - У людей, особенно курящих, меняется цвет зубов. Те зубы, что я привез, близко подходят по цвету к вашим, очень близко, но все же некоторая разница в оттенке есть.
  
  - Очень заметная?
  
  - Не очень. Но специалист заметит.
  
  - Какое мне дело до специалистов?
  
  - Мне не хотелось бы, чтобы кто-то сказал, что я плохо сделал вашу работу.
  
  Сталин усмехнулся.
  
  - Из-за вашего самолюбия я должен ходить без зубов. И сколько я еще буду ходить без зубов?
  
  - Я попросил позвонить в Москву и прислать мне еще зубы - номера по каталогу указал.
  
  Сталин пристально смотрел на Липмана.
  
  - Но ведь вы привезли все, что есть в Москве?!
  
  - Достанут...
  
  - Где достанут?
  
  Липман, не поднимая глаз, проговорил:
  
  - В Берлине.
  
  - В Берлине?!
  
  - Я их выписал по немецкому каталогу.
  
  - Почему вы мне сразу не сказали?
  
  Липман молчал.
  
  - Запретили говорить? - усмехнулся Сталин.
  
  Липман молчал.
  
  - Кто запретил?
  
  Липман молчал.
  
  - Товстуха?
  
  Липман едва заметно кивнул головой.
  
  - Так вот, - внушительно сказал Сталин, - имейте в виду: товарищу Сталину все МОЖНО говорить, товарищу Сталину все НУЖНО говорить, от товарища Сталина ничего НЕЛЬЗЯ скрывать. И еще: от товарища Сталина НИЧЕГО НЕВОЗМОЖНО СКРЫТЬ. Рано или поздно товарищ Сталин будет знать правду.
  
  Задержка с протезом, конечно, неприятна, но это в конце концов образуется. Однако тот факт, что врача заставили врать, возмутителен. Никто из его окружения не имеет права произносить даже слово неправды. Малая ложь влечет за собой большую ложь. Если его окружение врет ему по мелочам, это ненадежное окружение. Все, начиная с членов Политбюро и кончая поваром на кухне, должны знать, что товарищу Сталину надо говорить правду, только правду, одну правду.
  
  Отпустив доктора, он вызвал Товстуху.
  
  - Зачем вы заставили доктора обманывать меня?
  
  - Дело в следующем, - сказал Товстуха. - Вчера доктор доложил, что зубов нужного цвета у него нет, такие зубы можно достать только в Берлине. Я тут же позвонил Литвинову, передал ему все данные по каталогу, Литвинов позвонил Хинчуку...
  
  - Разве Хинчук еще в Берлине?
  
  - Да, Суриц только сегодня выезжает туда.
  
  - Так... Дальше?
  
  - Литвинов мне сообщил, что все уже куплено и сегодня, доставят в Москву. Надеюсь, к вечеру материал будет здесь, доктор сказал, что за ночь они сделают.
  
  - Ночью пусть спят, ночью они ничего толком не сделают. Но вопрос такой; зачем вы заставили врача обманывать меня?
  
  Ответ был неожиданный:
  
  - Я боялся, что вы запретите выписывать материал из Берлина.
  
  Товстуха опасался его скромности. Тонкая лесть! А может быть, и в самом деле так думал, решил все взять на себя, принять все на свой страх и риск? Человек проверенный, преданный. И все равно лжи во спасение быть не может!
  
  - Вы все сделали вчера без моего ведома, - сказал Сталин, - и, следовательно, поставили меня перед свершившимся фактом. Если я даже недоволен вашими действиями, то отменять сегодня их поздно. Но зачем вы заставили врача говорить неправду?
  
  - Опасался, что он вам все расскажет и вы запретите.
  
  Сталин прошелся по веранде, остановился, подумал вдруг, что неплохо бы снова попринимать бром. После этой подлой статьи Енукидзе он стал хуже спать, Киров не оправдал его надежд, устранился от отповеди Енукидзе, пребывание Кирова в Сочи не укрепляет нервную систему. Но надо отделять серьезное от мелочей. Не надо выходить из себя из-за пустяков. Зубы, выписанные в Берлине, - пустяк, мелочь! Товстуха искренне говорит, даже убедительно. И все же ложь надо пресечь в самом зародыше, раз и навсегда!
  
  Сталин снова помрачнел, подошел к Товстухе почти вплотную, просверлил его взглядом. Товстуха покраснел, отступил на шаг.
  
  - Я не желаю, чтобы меня окружали лжецы и обманщики, я должен абсолютно верить людям, меня окружающим! Люди, меня окружающие, не могут соврать даже в мелочи, у них не может даже возникнуть мысли об этом.
  
  Товстухе показалось, что последнюю фразу Сталин произнес уже более миролюбивым тоном.
  
  - Извините меня, я поступил необдуманно.
  
  Но Товстуха ошибся. Сталин снова смерил его грозным взглядом.
  
  - За малейшую ложь я буду строго наказывать. Особенно строго тех, кто вынуждает ко лжи обслуживающий персонал. Вы поняли, надеюсь?
  
  - Да, товарищ Сталин, больше это не повторится.
  
  На следующий день после обеда Товстуха доложил, что у врача все готово.
  
  - Пусть придет.
  
  Липман явился, виновато улыбаясь, поздоровался, открыл чемодан.
  
  Прохаживаясь по кабинету и наблюдая за действиями врата, Сталин сказал:
  
  - Вы продумали наш вчерашний разговор?
  
  - Да, конечно, Иосиф Виссарионович.
  
  - Я беседовал но этому поводу с товарищем Товстухой, это, оказывается, он вынудил вас говорить неправду.
  
  Липман приложил руку к сердцу.
  
  - Товарищ Сталин, мы не хотели говорить вам неправду. Товарищ Товстуха просил меня не беспокоить вас, не хотел огорчать вас таким мелким осложнением. Боже упаси говорить неправду.
  
  - Беспокоить, огорчать - какое-то детский разговор, а мы с вами взрослые люди.
  
  Сталин сел в кресло, откинул голову на подголовник, Липман ополоснул новый бюгель в стакане, стряхнул с него капли, осторожно, мягким движением поставил на место. Бюгель был на золотой дужке.
  
  Потом началась обычная процедура подгонки протеза карандашом, синей бумажкой... Сомкните зубы. Разомкните зубы... Впрочем, продолжалась она недолго, бюгель сидел хорошо.
  
  - Как будто все в порядке, - сказал Сталин.
  
  Уходя, Липман попросил не снимать протез до завтрашнего утра, а если что-то будет мешать, вызвать его.
  
  Вызывать не пришлось, протез сидел хорошо, Сталин был доволен и, когда через два дня Липман явился, сказал ему:
  
  - Бюгель очень удобный, нигде не жмет, не беспокоит. Ощущение такое, будто я ношу его уже давно.
  
  Липман все же попросил его сесть, снял протез, осмотрел десну, снова надел протез.
  
  - Да, - подтвердил он, - получилось как будто хорошо.
  
  - Ну вот, - сказал Сталин, - а возражали против золотого.
  
  Линией молчал, потом после некоторого колебания сказал:
  
  - Товарищ Сталин, раз вы довольны моей работой, хочу обратиться к вам с маленькой просьбой.
  
  - Пожалуйста, - нахмурился Сталин, не любил, когда к нему непосредственно обращаются с просьбами. Для этого существует определенный порядок, есть люди, они готовят вопрос, знают, какие просьбы нужно ему докладывать, какие нет. Обращаться с просьбами к нему лично нескромно.
  
  Просьба оказалась неожиданной.
  
  Липман вынул из чемодана пакет, развернул, там лежал пластинчатый протез.
  
  - Я вас прошу, товарищ Сталин, походить в этом протезе только один день. Посмотрите, какой удобнее, и сама все решите.
  
  Сталин в изумлении поднял брови. Ведь он ему ясно сказал, что предпочитает золотой, даже ударил кулаком по креслу, и у врача душа ушла в пятки. И все же упорно настаивает на своем. Черт его знает, может быть, так и надо.
  
  - Хорошо, - нехотя согласился Сталин.
  
  Липман сменил протезы. Процедура подгонки, как и в прошлый раз, прошла быстро. Все как будто было хорошо.
  
  - Завтра вы меня, пожалуйста, вызовите, - сказал Липман, - и скажите, какой вам удобнее. Какой будет удобнее, тот оставим.
  
  На следующий день перед обедом Сталин вызвал Липмана.
  
  - В порядке самокритики должен признаться, вы оказались нравы. С этим протезом мне легче и удобнее. Но ведь он может сломаться. Сделайте мне запасной.
  
  Липман радостно заулыбался.
  
  - Пожалуйста, хоть десять.
  
  - Завтракали?
  
  - Да, конечно.
  
  - Ну, ничего, перекусите еще раз со мной.
  
  Он провел его в соседнюю комнату. На столе стояли вина и закуски.
  
  - Водки и коньяка у меня нет, не пью и другим не советую. Вот вино - это совсем другое дело. Какое предпочитаете?
  
  - Я в винах плохо разбираюсь, - смутился Липман.
  
  - Напрасно, - сказал Сталин, - в винах надо разбираться. Кофе я совсем не пью, чай пью, но редко. Предпочитаю вино. Две, три рюмки вина и взбодрят, и голову не затуманят.
  
  Он налил вино в две маленькие, почти ликерные рюмочки.
  
  - Пусть протез, который вы сделали, долго живет. Закусывайте.
  
  Липман взял бутерброд с паштетом.
  
  - Хотите еще немного отдохнуть в Сочи? - спросил Сталин.
  
  - Здесь прекрасно, но мне надо возвращаться в Москву, на работу, если я, конечно, вам больше не нужен.
  
  - Я скажу вашему начальству, что задержал вас. Живите, купайтесь, пишите свою книгу.
  
  - В Москве меня ждут мои больные. Некоторых я уже начал лечить, снял протезы, вырвал зубы, они сидят с открытым ртом и ждут меня. Как быть?
  
  - Это резонно, - согласился Сталин, - когда вы хотите лететь?
  
  - Как можно скорее. Хорошо бы завтра.
  
  Сталин открыл дверь в кабинет, позвал Товстуху.
  
  - Отправьте завтра доктора самолетом в Москву, снабдите всем необходимым, - он показал на бутылки, - вот это вино, например...
  
  Он куда-то вышел и вернулся с большим решетом, наполненным виноградом, передал Липману.
  
  - Донесете? А не донесете, люди помогут, - он повернулся к Товстухе, - в Москве пусть встретят, доставят домой. До свидания, доктор! Будьте здоровы!
  
  Проводив врача, Сталин распорядился пригласить к нему Кирова и Жданова.
  
  Жданов доложил замечания, разработанные референтами по очередной главе курса истории. Сталин слушал его, прохаживаясь по комнате, Киров сидел за журнальным столиком, что-то рисовал на листе бумаги. Это раздражало Сталина, хотя у него у самого была такая же привычка, слушая, чертить или рисовать. Но у него это был способ сосредоточиться, у Кирова, наоборот, способ отвлечься, показать, что все это его мало интересует, чуждо ему.
  
  Своего раздражения Сталин ничем не выказал, наоборот, когда Жданов кончил докладывать, сказал:
  
  - Замечания мне кажутся дельными, думаю, можно принять. Твое мнение, Сергей Миронович?
  
  - У меня нет возражений, - не отрывая глаз от рисунка, ответил Киров.
  
  Сталин взял со стола сводку хлебозаготовок, протянул ее Кирову.
  
  - Посмотри!
  
  В сводке красным карандашом был подчеркнут Казахстан - семьдесят процентов выполнения плана, в общем, средний показатель.
  
  - Отстает Мирзоян, - сказал Сталин, - наши опасения оказались правильными.
  
  - У него не самое худшее положение, - ответил Киров, - семьдесят процентов... Но, конечно, надо подтянуть.
  
  - За этими средними процентами скрывается глубокий прорыв в отдельных областях, - возразил Сталин, доставая со стола еще один листок и просматривая его, - например, Восточно-Казахстанская область выполнила план заготовок всего на тридцать восемь процентов. И это в условиях прекрасного урожая. Но этот прекрасный урожай застал руководителей края врасплох, внес, как мы и предполагали, настроение самоуспокоенности и благодушия. В донесении из Казахстана отмечается плохое использование машин, антимеханизаторские настроения, разбазаривание и расхищение государственных средств, проникновение в аппарат земельных органов чуждых, преступных элементов и жуликов с партбилетами в кармане. Положение необходимо срочно исправить, иначе потом будет поздно. Казахстан провалит заготовки, это может тяжело сказаться на хлебном балансе страны, особенно сейчас, когда мы отменяем нормирование хлеба. Я думаю, следует кого-то послать в помощь товарищу Мирзояну.
  
  - А не обидится? - усомнился Киров. - Выходит, не верим в его силы. Может, написать ему, пусть подтянет кадры, предложить помощь людьми, транспортом?
  
  - Зачем обижаться? - усмехнулся Сталин. - На партию нельзя обижаться. Если каждый из нас будет обижаться на партию, то что от партии останется? Конечно, такт нужно соблюдать, не инструктора пошлем, секретаря ЦК пошлем... Слушай, Сергей Миронович, может быть, тебе самому к нему съездить. Отношения у вас дружеские, к тому же член Политбюро приехал - почетно!
  
  Такого поворота Киров никак не ожидал. Уехать в Казахстан, оторваться от Ленинграда, самое меньшее, на месяц... Впрочем, здесь, в Сочи, Сталин может продержать его весь сентябрь. Но здесь Сталин держать его не хочет, отношения у них натянуты, и самое лучшее, конечно, разъехаться. Не пользуется ли Сталин Казахстаном для отправки его отсюда? Просто вернуть в Ленинград означало бы, что их совместная работа не состоялась, не получилась. А так есть благовидный предлог - нужно срочно вытаскивать Казахстан и но целому ряду соображений лучше всего послать Кирова, в том числе и из соображений его личной дружбы с Мирзояном. В этом случае его внезапный отъезд из Сочи не вызовет никаких кривотолков. Настораживает только одно: Сталин заговорил о Казахстане в первый же день его, Кирова, приезда сюда. Почему? Заранее предвидел, что их совместная работа не сложится? Заранее готовил его отъезд? Возможно, и так, Сталин предусмотрителен. Во всяком случае, это предложение дает ему возможность поскорее уехать отсюда. Конечно, можно было бы найти другой предлог, еще проще отпустить его на Минводы - тут и предлога искать не надо, врачи потребовали. Но он уже отказался писать о Енукидзе, отказался переехать в Москву, его третий отказ окончательно обострит их отношения.
  
  - Ну что ж, - сказал Киров, - если есть необходимость, поеду.
  
  - Необходимость есть, ты сам это хорошо понимаешь, да и потом, - Сталин показал на листки конспекта по истории, - эта работа, я вижу, тебя не слишком увлекает, так ведь?
  
  - Да, это так, - подтвердил Киров, - какой я историк...
  
  - Вот видишь! А там живое дело. Больше месяца оно у тебя не займет, зато вытянем Казахстан, будем с хлебом. Чем сложен Казахстан? Во-первых, далеко от центра, окраина. Во-вторых, пестрое и фактически новое земледельческое население. Много там осело бывших раскулаченных. Среди них встречаются и хорошие, прилежные работники, - он повернулся к Жданову, - если вам нетрудно, Андрей Александрович, проверьте, я уже просил подготовить указ о восстановлении в правах бывших кулаков, особенно молодежи, которые в течение трех или пяти лет хорошо показали себя на новых местах... Да, есть среди них и трудолюбивые, но много и озлобленных, они вредят нам. С другой стороны, мы еще не привили нашим людям, рядовым работникам, рядовым труженикам элементарной трудовой морали, стремления сделать свое дело возможно, лучше, не развили в них чувство гордости за качество своей работы, за свою профессию, за свою личную рабочую репутацию. Вот приехал ко мне из Москвы зубной врач, зубы мне лечил, предложил свой вариант, я отказался. Он начал настаивать, мне пришлось даже несколько повысить голос, не сдержался... Однако интересно другое: он сделал и мой вариант, и свой, и предложил мне испробовать оба - сначала мой, потом свой. Я испробовал - его вариант оказался лучше, что я в порядке самокритики и признал. Таким образом, он доказал свою правоту, настоял на своем варианте. Зачем? Мог спокойно сделать, как я хотел, и спокойно уехать. Нет, настоял на своем, не побоялся настоять, не побоялся нарушить мой прямой запрет. Почему не побоялся? Профессиональное достоинство пересилило. Значит, это настоящий работник, у него высокое чувство профессиональной гордости, такое чувство мы и должны воспитывать в наших людях. И, когда мы это чувство воспитаем, исчезнет необходимость в принудительных мерах. Но пока этого нет, пока мы много болтаем о преданности делу, клянемся, принимаем обязательства, а обязательство должно быть одно - перед своей рабочей совестью, перед своей рабочей гордостью, вот как у грузинских виноделов, например, или, скажем, как у этого зубного врача.
  
  - Этот врач - приятный человек, - улыбнулся Киров.
  
  Сталин остановился.
  
  - Разве он и тебя лечил?
  
  - Нет, мы с ним виделись на пляже. Хорошо плавает!
  
  Сталин молча прошелся по кабинету, потом сказал:
  
  - Выходит, ты здесь совсем не скучал, а я-то думал, заскучал наш Сергей Миронович за этими конспектами.
  
  В голосе Сталина Киров уловил хорошо ему знакомые ревнивые, подозрительные нотки.
  
  - Пляж пустой, никто, кроме меня и доктора, не купался. Впрочем, я его видел два раза, он на меня произвел хорошее впечатление.
  
  - Да, разговорчивый, - равнодушно подтвердил Сталин.
  
  Это равнодушие тоже было хорошо знакомо Кирову.
  
  Сталин снова молча прошелся по кабинету, затем остановился против Кирова, спросил:
  
  - Завтра можешь вылететь в Алма-Ату?
  
  - Конечно.
  
  - Вот и прекрасно.
  
  Вечером, подписывая бумаги, Сталин сказал Товстухе:
  
  - Зубного врача Липмана заменить другим.
  
  И, подумав, добавил:
  
  - Из кремлевской больницы его уволить, но не трогать.
  
  18
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Как и в прошлый раз, Алферов был в штатском, как и в прошлый раз, принял Сашу в горнице, придвинул стул к обеденному столу. Стол простой, рубленный из досок, а стулья городские, с мягкими сиденьями.
  
  - Садитесь, Панкратов, чаю хотите?
  
  Ничего хорошего подобное гостеприимство не предвещало.
  
  - Спасибо, я уже завтракал.
  
  - Стакан чая не помешает, ведь вы с дороги. На чем приехали?
  
  - Пешком пришел.
  
  - Тем более...
  
  Алферов открыл дверь кухни.
  
  - Анфиса Степановна, соорудите нам самоварчик.
  
  Вернулся к столу, дружелюбно посмотрел на Сашу.
  
  - Ну как, Панкратов, сепаратор работает?
  
  - Не знаю, не интересуюсь.
  
  - Напрасно. Так вот, работает. И скажите спасибо мне... Я попросил МТС обязательно его исправить. Исправили в тот же день.
  
  Значит, Зида сказала правду.
  
  Алферов покосился на Сашу.
  
  - Как вы понимаете, я сделал это вовсе не из альтруизма. А потому, что если наш подопечный испортил аппарат, то наша обязанность его исправить.
  
  - Ваш "подопечный" не портил аппарата.
  
  - В деревне об этом думают иначе. Во всяком случае, сепаратор исправлен, инцидент исчерпан. Впрочем, выразимся более точно: приглушен. Заявление на вас лежит у меня, - он показал на ящик стола, - я не собираюсь вас им шантажировать, но о нем может вспомнить председатель колхоза. Впрочем, к этому мы еще вернемся. А вот и чай!
  
  Средних лет женщина, дородная, вальяжная, в длинной юбке и короткой кофточке, внесла самовар, поставила на стол тарелку с брусникой, с рыбой, запеченной в яйцах, с пирожками, начиненными опять же рыбой, брусникой, черникой.
  
  - Чай завариваю сам, - говорил Алферов, засыпая чай, - большое, знаете, искусство, я ему выучился в Китае.
  
  Он поставил чайник на самоварную конфорку, прикрыл сложенным полотенцем.
  
  - Пока чай дойдет, закусите, - Алферов обвел рукой стол.
  
  - Спасибо, чай попью, а есть не хочу, завтракал.
  
  - Ну, ну, смотрите, а захотите - ешьте, аппетит приходит во время еды. Как вам живется в Мозгове, скучаете?
  
  - Веселого мало.
  
  - Не сахар, конечно, - согласился Алферов, - впрочем, у вас там довольно интересные люди. Жилинский Всеволод Сергеевич, философ, ученик Бердяева. Мог в свое время уехать за границу - отказался, как говорит, из-за любви к России. Сейчас бы, конечно, уехал, да поздно. Уж если любишь Россию, то работай для нее, а не против нее. Так ведь?
  
  Саша пожал плечами.
  
  - В принципе, так, но я не знаю, что он делал против России.
  
  - И Жилинский, и все другие будут вас уверять, что попали сюда зря. Но, поверьте, зря сюда никто не попадает.
  
  Саша усмехнулся.
  
  Его усмешка не ускользнула от Алферова.
  
  - Вы имеете в виду себя, но вы совсем другое дело. Ваша ссылка - это наши внутрипартийные дела, как говорил Пушкин: "Старинный братский спор..." Вы попали в определенную ситуацию, вели себя в ней не слишком осторожно. Думаете, я приехал в эту дыру по собственному желанию? Видели вы богучанского уполномоченного? Здесь можно и таким обойтись. Я, как вы, надеюсь, понимаете, несколько иное. Но я в своей ситуации тоже оказался не на высоте и вот попал сюда. Ну и что? Я коммунист и я выполняю свой долг. Да, так о Жилинском... Умный человек, эрудит, но с ним будьте начеку.
  
  - Я с ним почти не общаюсь, так, шапочное знакомство.
  
  - Общаться вам придется волей-неволей, - возразил Алферов, - три года в молчанку не проиграешь, общение неизбежно. Есть у вас еще Маслов Михаил Михайлович, бывший полковник Генерального штаба.
  
  - Вот уж кто меня совсем не интересует, - сказал Саша, начиная, как ему казалось, догадываться, какую цель преследует Алферов.
  
  - Безусловно, - подхватил Алферов, - другое поколение, другая формация. Те, с кем вы этапировались, вам ближе хотя бы по возрасту. Тот же Квачадзе... Переписываетесь с ним?
  
  - Нет, даже не знаю, где он.
  
  - Что же вы так забросили своих попутчиков? - полюбопытствовал Алферов. - Впрочем, я вас понимаю: Квачадзе - троцкист, а заядлый. Но вот Соловейчик...
  
  - С Соловейчиком я изредка переписываюсь.
  
  Конечно, он бы мог ему этого не говорить. Мог бы спросить: для чего вы меня вызвали? Для допроса? Тогда ведите его по всей форме, а такого рода беседы меня не устраивают. Но Саша этого не сказал. Ничего плохого Алферов ему не сделал, хочет говорить по-человечески, пожалуйста, он примет такой разговор.
  
  - Давно вы получили от него последнее письмо?
  
  - Разве вы не знаете? - ответил Саша. - Мне казалось, что вы в курсе всей моей переписки.
  
  - Да, иногда приходится просматривать почту административно-ссыльных, это входит в наши обязанности, - подтвердил Алферов, - но я делаю это нерегулярно, выборочно.
  
  - Мои конверты всегда вскрыты.
  
  - А какой смысл их снова заклеивать, - засмеялся Алферов, - все равно увидите, что они вскрывались. Но, повторяю, делаю это выборочно, мог и пропустить последнее письмо Соловейчика.
  
  - С ним что-нибудь случилось? - спросил Саша.
  
  - Особенного ничего. Просит перевести в Гольтявино, утверждает, что там у него невеста. Это правда?
  
  - Да, - подтвердил Саша, - у него там невеста. Я ее сам видел, когда мы проходили через Гольтявино.
  
  - Допускаю, что в Гольтявино у него невеста. Но это не дает ему права самовольно покидать назначенное место жительства. А он без разрешения ездил в Гольтявино. Возможно, я посмотрел бы на это сквозь пальцы, дело молодое, любовь и так далее. Но Гольтявино в ведении Дворцовской комендатуры, а они на это сквозь пальцы смотреть не желают.
  
  - Я об этом ничего не знал, - сказал Саша. - Но его можно понять. Уж если кто случайно попал сюда, то именно Соловейчик, далекий от политики человек. К тому же человек легкий, контактный, все эти ограничения для него очень обременительны. Конечно, странно, что он решился на такое, но любовь не знает границ.
  
  - Лирика, Панкратов, сантименты, на официальном языке это называется побег! И за побег наказывают не только бежавшего, а и тех, кто способствовал побегу. В Рожкове есть еще ссыльные, он их всех подвел.
  
  - Если кто-нибудь убежит из Мозговы, я буду за это отвечать?
  
  - Да, представьте себе: один убежит - все отвечают. И надо оберегать невинных людей от эгоистов, думающих только о себе. О любом готовящемся побеге надо сообщать властям, таков порядок. И надо в этом нам помогать. Вот вы утверждаете, что вы честный советский человек. Помогайте!
  
  - Вот кем вы хотите меня сделать?!
  
  - Александр Павлович, ну зачем так? За провокаторство у нас положено строжайшее наказание. Мы не просим вас сообщать о настроениях, о разговорах. Мы хотим предотвратить побеги, спасти легкомысленных людей, которые бегут, и доверчивых людей, которые тому способствуют. Переведем вас в Кежму, разъездным механиком в МТС, будете свободно передвигаться по району, встречаться с ссыльными, в том числе и с теми, кто хочет бежать. А вы их отговаривайте. В крайнем случае, сообщайте нам, чтобы мы могли предотвратить побег. Будете материально обеспечены, жить будете в районе, а не в деревне и людей спасете от безрассудных поступков.
  
  - Вы напрасно тратите время, - сказал Саша, - то, чего вы хотите, я делать не буду. Считаю аморальным.
  
  - Мою работу вы тоже считаете аморальной?
  
  - Вы служите и выполняете свои служебные обязанности. А я ссыльный и тоже буду выполнять свои обязанности.
  
  - Какие?
  
  - Отбывать свой срок.
  
  Алферов помолчал, потом улыбнулся и сказал:
  
  - Александр Павлович, вы ставите меня в очень затруднительное положение.
  
  - Я вас не понимаю.
  
  - Вы сказали "любовь не знает границ", вы правы, допустим. Но ваша жена - учительница. Можем мы доверить воспитание подрастающего поколения жене человека, политически нелояльного?
  
  - У меня нет жены, с чего вы взяли? Учительница? Я захожу к ней иногда за книгами, только и всего.
  
  - Александр Павлович, мы с вами мужчины и хорошо понимаем друг друга. Я и не рассчитывал на другой ответ. Но учительница - ваша жена. И если вы будете благоразумны, то мы не только вас, но и ее переведем в Кежму, и тут нужны учителя.
  
  - Никакой жены у меня нет, - нахмурился Саша, - с таким же успехом вы можете объявить моей женой любую женщину в Мозгове. Если вы тронете учительницу, то совершите величайшую несправедливость.
  
  - Никто не собирается ее трогать. Но оградить ее от чуждых влияний мы обязаны. Скажем, переведя вас в другое место.
  
  - Вы хозяева! - Саша вздохнул с облегчением. Черт с ним! Переедет в другую деревню, лишь бы Зиду не тронули.
  
  Алферов встал, прошелся по комнате...
  
  - Скажите, Панкратов, каким вы мыслите свой путь в жизни?
  
  - После ссылки вернусь домой, буду хлопотать о пересмотре дела.
  
  - В Москву вы не вернетесь, получите минус.
  
  - Работать можно не только в Москве.
  
  - Пересмотр дела? - продолжал Алферов. - Вряд ли вы его добьетесь. Судимость на вас будет висеть.
  
  - Бывает, что судимость снимают.
  
  - Бывает, - согласился Алферов, - но за заслуги перед государством. А я не вижу у вас особого стремления совершить нечто особенное. Ведь вы обижены.
  
  - Я не обижен. Но, как билась моя мать в коридоре, когда меня уводили, не забуду. И, как шил мне дело следователь, тоже не забуду.
  
  - Ну хорошо, - Алферов снова уселся против Саши, - перейдем к делу. Соловейчик убежал!
  
  Он пытливо смотрел на Сашу. Саша ошеломленно смотрел на него.
  
  - Этого не может быть. Соловейчик не так глуп, он хорошо понимает, что убежать некуда.
  
  - И все же он сбежал, он писал вам что-либо?
  
  Саша усмехнулся.
  
  - Сбежать глупо, писать об этом еще глупее.
  
  - Безусловно, - согласился Алферов, - и все же вы здесь его единственный друг, единственный товарищ.
  
  - Вы хотите меня обвинить в пособничестве побегу?
  
  - Панкратов, - внушительно сказал Алферов, - я к вам отношусь гораздо лучше, чем вы думаете. Никто вас в этом не обвиняет. Но Соловейчик хорошо продумал маршрут побега. Этих маршрутов два: первый - по Ангаре к Енисею, второй - через тайгу в Канск. И по тому и по другому пути он далеко не уйдет, в первой же деревне его задержат. Идти в обход селений - нужен большой запас продовольствия, которого у него нет. Но возможен и третий путь - вверх по Ангаре, на Иркутск. Эта дорога длиннее, но на пути есть Мозгова, где живете вы, и дальше вверх еще два селения, где живут единомышленники его невесты. Не исключено, что он выбрал именно этот путь, не исключено, что он явится к вам.
  
  - Как же он ко мне явится? На глазах у всей деревни?
  
  - Этого я не знаю. Может, и не явится. Но может и явиться. В этом случае вам следует продумать свое поведение.
  
  - Задержать его? - засмеялся Саша. - А если я с ним не справлюсь?
  
  - Задерживать его не надо, мы сами его задержим. Хорошо бы уговорить вернуться. В этом случае обвинение в побеге отпадет, просто самовольная отлучка, можно ограничиться мерами административного характера. Я говорю честно, Панкратов, я не хочу побега, мне не нужно чрезвычайное происшествие.
  
  Саша чувствовал, Алферов говорит искренне. Но Саша не верил в побег Соловейчика, может быть, охотился в тайге и заблудился.
  
  - Вот так, Панкратов, - заключил Алферов, - уговорите его вернуться, это самое простое. А если не вернется, сообщите в сельсовет или в правление колхоза, они знают, что делать.
  
  Он помолчал, потом добавил:
  
  - Отнеситесь к этому серьезно, Панкратов, укрывательство беглого или оказание ему помощи могут иметь для вас серьезные последствия. Считайте себя предупрежденным!
  
  Соловейчик убежал? Саша не мог в это поверить. Он мог допустить, что Соловейчик повесился, утопился - жизнь растоптана. Разве сам он не был близок к самоубийству? Но бежать?! Практичный, рассудительный Соловейчик отлично понимает нелепость такого поступка. С гораздо большим успехом он мог убежать из Канска - сел на поезд и уехал; Здесь он мог надеяться на соединение с Фридой, убежав, он эту надежду терял навсегда. И Фриду затаскают. А уж ее он не стал бы подводить.
  
  Какую же сеть плетет Алферов? Твой товарищ бежал из ссылки, как бы тебе не пришлось отвечать, спрячься-ка лучше за нашей широкой спиной! Живешь с учительницей, она может от этого пострадать, опять же спрячься за нашей широкой спиной! В Мозгове ты без работы, кто тебя будет кормить три года? А я тебе дам работу, тебе не придется обременять родных. И не забудь, на тебе еще висит сепаратор, бумажка - вот она, в столе. Примитивно.
  
  Но вместе с тем Саша чувствовал в Алферове некую необычность, нестандартность, не Дьяков, птица совсем другого полета, был в Китае, Дьякова в Китай не пошлешь. Однако Дьяков в Москве, в центральном аппарате, а Алферов здесь, в глуши. Проштрафился, наверно. В глазах настороженность, признак собственного неустойчивого положения. И нет в нем грубого дьяковского напора. Может быть, не особенно старается?...
  
  Всеволоду Сергеевичу Саша сказал, что его вызывали из-за Зиды. О побеге не говорил - не верил в этот побег.
  
  Всеволод Сергеевич отнесся к разговору спокойно.
  
  - Поедете, в крайнем случае, в Савино или Фролово - небольшая плата за два месяца счастья. А Нурзиде Газизовне ничего не будет, здесь она ценнее Алферова. Другого уполномоченного сюда найдут, другую учительницу - нет.
  
  Зиде Саша рассказал о Соловейчике, ожидал, что Зида, как и он, не поверит. Но Зида поверила.
  
  - Бегут от тоски, - сказала она, - даже очень рассудительные люди. Обычная вещь.
  
  Как ни странно, разговор с Алферовым успокоил Сашу, прекратил его муки: Алферов подтвердил то, о чем он сам думал - Москвы ему не видать, на пересмотр дела надеяться нечего. Его списали. Что же, придется перестраиваться и ему. Наконец он принял свою судьбу, почувствовал, что умеет управлять собой. Никаких иллюзий. Его случай не особый, таких, как он, великое множество. И нужно найти в себе силы выстоять.
  
  Как-то он встретил на улице Тимофея. Тот опасливо посмотрел на него, хотел пройти мимо, но Саша преградил ему дорогу.
  
  - Плохо стреляешь, Тимофей, или ружье у тебя дерьмовое?
  
  - Ты чего, чего? - забормотал Тимофей, отступая назад, как и тогда, на лугу, боялся, наверно, что Саша его ударит.
  
  - Не бойся, - усмехнулся Саша, - здесь не трону, а попадешься еще раз в лесу - пристрелю, как собаку. У тебя жеребий, а у меня пуля и ствол нарезной - достану! Я не достану, другие достанут. У нас своя расправа. Запомни, падло!
  
  Сказал и пошел дальше. С такими только так и надо. Как расправились в тюрьме с парнями, убившими ссыльных на Канской дороге, знает вся Ангара. И Тимофей знает. Не сунется больше, трус! Отправляясь в лес, Саша стволы заряжал дробью, но в карман клал жеребий. И не один. И без Жучка уже не ходил. И не стоял на открытом месте. И тропинки всякий раз менял.
  
  На второй или третий день после разговора с Тимофеем Саша опять пошел в лес. Жучок вдруг остановился, что-то почуяв, бросился в чащу. Его неистовый лай слышался совсем близко, лай был не призывный, а злобный, задыхающийся, видно, лаял на человека, а может, и на медведя. Саша притаился за деревом, перезарядил ружье, вогнал в оба ствола по жеребию.
  
  Лай нарастал с неистовой силой, то отдаляясь, то приближаясь, видно, Жучок отбегал потом опять набрасывался на кого-то. Это, конечно, не Тимофей, собака знает всех деревенские, так она может лаять только на незнакомого или на медведя.
  
  Саше почудился за деревьями человек, почудилось шевеление, может быть, движение воздуха или хруст веток... Жучок выскочил на полянку и кидался на незнакомца, а тот отгонял его длинной толстой палкой. Саша сразу узнал его. Это Соловейчик, в стеганых брюках и стеганой телогрейке, шапке-ушанке, в болотных сапогах, с небольшой бородой, худой. Узнать его было трудно, но Саша узнал по фигуре, по тому, как отмахивался он от собаки, а может, где-то в глубине души допускал возможность того, что Борис действительно убежал и предположения Алферова правильны: убежал именно в эту сторону.
  
  Он прикрикнул на собаку, подошел к Соловейчику.
  
  Они обнялись.
  
  - Зайдем обратно в лес, - сказал Саша.
  
  Они углубились в чащу и присели под деревом, где было относительно сухо. Соловейчик снял заплечный мешок, положил его рядом с собой, прислонился головой к дереву, закрыл глаза.
  
  - Злая у тебя собачонка.
  
  - Увидела незнакомого... Есть хочешь?
  
  - Пока нет, поел, - Борис кивнул на мешок, - ты что, обо мне уже знаешь?
  
  - Меня Алферов вызывал, спрашивал о тебе.
  
  Борис полулежал с закрытыми глазами.
  
  - Зачем ты это сделал? - спросил Саша.
  
  Соловейчик закашлялся, долго и мучительно отхаркивался.
  
  - Я просил перевести меня к Фриде или ее ко мне. Отказали. Я поехал к ней. В дороге задержали. Я убежал. Возвращаться в Рожково? Посадят, припишут побег. Вот и пошел в эту сторону. Искать меня будут внизу или на Канской дороге, а я, может быть, успею добраться до Братска.
  
  - Алферов предполагал, что ты пойдешь в эту сторону.
  
  - Он тебе это говорил?
  
  - Да.
  
  Борис молчал.
  
  - До Братска месяц дороги. Не сегодня-завтра станет зима. Замерзнешь в лесу, - сказал Саша.
  
  - У меня нет другого выхода, - устало ответил Борис, - дойду - дойду, не дойду - не дойду.
  
  - А что будет с Фридой?
  
  - Ей ничего не будет. Она ничего не знает. Я ее после этапа не видел. Переписывался? Я со многими переписывался.
  
  - Это не совсем так, - возразил Саша, - ты объявил ее своей невестой, значит, она близкий тебе человек, ее вызовут.
  
  - Тебя тоже вызывали, что ты мог сказать? И она ничего не может сказать.
  
  - Слушай, может быть, тебе лучше явиться в Кежму, к Алферову? Заявишь, что шел к нему, просить перевести тебя к Фриде или Фриду к тебе. Тогда получится совсем по-другому: из района ты не ушел, сам явился в Кежму.
  
  - Шито белыми нитками, - поморщился Борис. - "Шел в Кежму" - меня-то задержали не по дороге в Кежму, а, наоборот, по дороге вниз. Нет, к Алферову я не пойду - отошлет в Канск.
  
  - Дороги на Канск нет, - сказал Саша, - будет только через месяц, не раньше. Тюрьмы в Кежме тоже нет, где тебя держать-то? Алферову выгоднее принять твою версию: пришел хлопотать за себя и за Фриду. Он сам мне говорил: не хочу чрезвычайного происшествия. А то, что тебя взяли внизу, не имеет значения. Скажешь, в Рожкове не было лодки, а где-то в Коде или Пашине ты надеялся подрядить лодку.
  
  - Алферов уже наверняка объявил мой побег, - возразил Борис. - Уж если он тебя вызывал, значит, принял меры.
  
  - И все же, - настаивал Саша, - это единственный шанс. До Братска ты не дойдешь, перехватят в первой же деревне и тогда наверняка припаяют побег.
  
  - Не буду заходить в деревни.
  
  - А что будешь есть?
  
  - Дашь мне немного жратвы, сала, сухарей, сахара, если есть...
  
  - Конечно, дам! Но на сколько тебе этого хватят, сколько ты можешь унести?! В лесу сейчас не прокормишься - зима. Ружья у тебя нет. С голоду сдашься в первой же деревне. Пойми, дело идет о твоей жизни. Явишься я Алферову, ты ее сохранишь. И будет шанс выкрутиться. Пойдешь дальше - погибнешь в лесу или поймают тебя, я тогда уже никаких шансов.
  
  Борис молчал, полулежал с закрытыми глазами, точно не слушал Сашу. Может быть, задремал.
  
  - Переночуешь у меня?
  
  Не открывая глаз, Соловейчик отрицательно мотнул головой.
  
  - Усекут. И ты попадешься.
  
  - За меня не беспокойся.
  
  Борис открыл глаза, с неожиданной энергией заговорил:
  
  - Если меня здесь увидят, то Алферов пойдет по этому следу. А мне надо пройти километров семьдесят - там мне помогут. И подводить тебя тоже не могу. Ты даже не сможешь сказать, будто не знал, что я беглый, Алферов тебе предупреждал. Условимся: ты меня не видел, я тебя не видел! Что бы ни случилось и когда бы ни случилось, хотя через год, через два, через десять лет: я тебя не видел, ты меня не видел.
  
  - Ну, смотри, - сказал Саша, - все же, думаю, ты совершаешь ошибку. Через пару часов ты мог бы быть в Кежме. Алферов тебя потреплет немного, и на этом все кончится. Гарантии дать нельзя, но а думаю, так оно я было бы. Повторяю, это единственный шанс.
  
  - Все решено, - твердо сказал Соловейчик, - можешь достать мне сало, сухарей, сахар?
  
  - Сало могу, сахар постараюсь, сухари надо сушить, если подождешь, будут и сухари.
  
  - Ждать я не могу. Принеси хлеба вместо сухарей.
  
  - Борис! - сказал Саша. - Подумай, прошу тебя. Я не могу понять, на что ты рассчитываешь. Допустим, тебе удастся добраться до Братска... Это исключено, но допустим. А потом?
  
  - Там меня переправят в Иркутск, сяду на поезд и поеду в Москву.
  
  - Зачем?
  
  - Искать правду.
  
  Саше он казался сумасшедшим. Какую правду он собирается искать? А может, чего-то не договаривает? Может, у него есть верные люди на дороге? Фридины друзья? Ему нужно пройти еще семьдесят километров, значит, Фролово или Савино, или Усольцево. Но все они на островах, как он переберется через Ангару? Ангара еще не встала и встанет не скоро - течение тут быстрое. И все же на что-то рассчитывает. Видимо, и здесь, в ссылке, есть какие-то свои связи, свои возможности, о которых Саша не подозревает. Государство всегда казалось ему всесильным, всезнающим, всепроникающим. На самом деле это не так, его можно обойти. Зида предлагала ему другие пути. У Соловейчика, возможно, тоже есть свои пути, только Саша их не знает.
  
  - Сколько времени тебе нужно, чтобы сбегать в деревню?
  
  Это была просьба поторопиться. Саша встал.
  
  - Часа через три вернусь.
  
  - Я тебя буду ждать.
  
  Борис снова привалился к дереву и закрыл глаза.
  
  Все, что было раньше - арест, тюрьма, ссылка, - было несравнимо с тем, что совершается сейчас. Тогда он был ни в чем не виновен, теперь он впервые переступает закон. Помогает, будучи предупрежденным. Борис его, конечно, не выдаст, и все же "пособничество побегу" будет на нем висеть. И расплачиваться за это вдвойне обидно: побег Бориса - нелепость, пропадет в дороге или поймают.
  
  Но все равно он обязан помочь Борису. Важно только, чтобы в деревне никто ничего не заподозрил. Просить сало и хлеб у хозяев? Для кого? Явная улика. Единственный, кто может помочь ему, Зида. Если у самой нет, пойдет к соседям. Она всегда покупает продукты, подозрения не вызовет. Шматок сала, хлеба или лепешек, пару десятков яиц вкрутую, сахар у нее есть, есть и конфеты, присланные мамой из Москвы, соль...
  
  Зиде он скажет: достань! Мне это нужно, зачем, не спрашивай и забудь об этом.
  
  Зида ни о чем не спросила. Сходила к соседям, принесла сало, вяленое мясо, лепешек, сварила яйца, достала сахар, конфеты, все хорошо завернула, сложила в холщовую сумку, с какими местные охотники отправляются в лес.
  
  И по тому, что она все сложила в такую сумку, было ясно - догадывается.
  
  В дверях Саша обернулся.
  
  - Я у тебя ничего не брал.
  
  Что бы ни случилось, как бы не повернулось, Зида ни при чем.
  
  Зида кивнула головой.
  
  - Хорошо.
  
  Услышав Сашины шаги, Борис открыл глаза, приподнялся, помотал головой, как бы стряхивая с себя сон, переложил продукты в заплечный мешок, только соль не взял.
  
  - Есть у меня.
  
  Потом встал. Саша помог ему продеть руки в лямки мешка.
  
  - Ну, друг, прощай!
  
  Борис неловко - мешал мешок - обнял Сашу. Они расцеловались.
  
  - Завтра с утра я буду на этом месте, - сказал Саша, - если передумаешь и вернешься, встретимся.
  
  - Не передумаю, - ответил Борис, - ты все сделал аккуратно?
  
  - Об этом не волнуйся.
  
  19
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Орджоникидзе остался недоволен инцидентом с комиссией Пятакова, недоволен тем, что Марк Александрович фактически выдворил комиссию с завода, недоволен нахлобучкой, полученной от Сталина по вине Марка Александровича. Сталин поддержал тогда Марка Александровича, однако никакого документа, который бы узаконил затеянное Марком Александровичем жилищное, коммунальное и бытовое строительство, нет. Есть слова, а слова забываются. Пока нет официального одобрения, Рязанов остается под ударом.
  
  И потому Марк Александрович охотно согласился на предложение редакции журнала "Большевик" написать статью о положении дел на заводе и проблемах, стоящих перед отечественной черной металлургией. "Большевик" - главный партийный журнал, статья поможет заводу: поставщики и смежники воспримут ее, как директиву. И главное: статья даст возможность публично зафиксировать и, следовательно, узаконить затеянное им строительство.
  
  Статью Марк Александрович написал за два вечера. Основные ее положения сводились к следующему.
  
  Американцы разрабатывали проект завода с большой поспешностью, он нуждается в поправках. Марк Александрович перечислил основные. Но одновременно он призывал широко знакомить наших металлургов с лучшими образцами работы американцев и подробно указал, в чем именно мы от них отстаем.
  
  Главная же задача черной металлургии на Востоке - закрепление высококвалифицированных, устойчивых рабочих и инженерно-технических кадров. Отсюда необходимость широкого жилищного, коммунального, культурного и бытового строительства. Марк Александрович перечислил уже произведенные работы (из-за которых и приезжала комиссия), отметил их как достижения, одобренные Центральным Комитетом партии (он имел в виду слова Сталина), и указал, что завод эту работу будет продолжать.
  
  В заключение Марк Александрович в резкой форме критиковал неисправных поставщиков. В середине ноября статья появилась на страницах журнала, а в конце ноября Марк Александрович приехал в Москву на Пленум ЦК партии.
  
  Пленум обсуждал только один вопрос - отмену с первого января 1935 года карточной системы на хлеб и другие продукты.
  
  Озабоченность звучала во всех речах: карточки существовали с 1928 года, обеспечивали хотя и недостаточный, но все же твердый уровень снабжения. Сейчас будет введена свободная продажа, появится рынок, управлять которым разучились.
  
  Сталин не выступал, молча сидел в президиуме.
  
  В последний день пленума в перерыве к Марку Александровичу подошли Орджоникидзе и Киров.
  
  - Вот, - улыбаясь, сказал Орджоникидзе, - с тобой хочет познакомиться Сергей Миронович, твоя статья ему понравилась.
  
  Киров пожал Марку Александровичу руку.
  
  - Да, дельная и умная статья. То, о чем вы пишете, касается не только новых районов, но и старых. Проблема устойчивых кадров становится сейчас первостепенной повсюду. Нравится мне и ваш призыв учиться хорошему у американцев, учиться не зазорно даже у капиталистов. Что касается вашей критики некоторых ленинградских предприятий, то я обещаю исправить положение.
  
  - Спасибо, это будет для нас самой высокой наградой, - ответил Марк Александрович.
  
  Орджоникидзе добродушно сказал:
  
  - Он у нас большой дипломат. В статье официально узаконил свои незаконные расходы.
  
  - Что вы, Григорий Константинович, - возразил Марк Александрович, - просто я зафиксировал то, что сделано и одобрено...
  
  Орджоникидзе не успел ответить. Возле них остановился Сталин. Они даже не заметили, с какой стороны он подошел.
  
  - О чем спор?
  
  - Говорили о статье товарища Рязанова, - ответил Орджоникидзе.
  
  - Что за статья? - спросил Сталин, холодно взглянув на Орджоникидзе, на Марка Александровича, но обойдя взглядом Кирова.
  
  - В последнем номере "Большевика", - ответил Киров.
  
  - Не читал, - по-прежнему не глядя на Кирова, сказал Сталин.
  
  И пошел дальше.
  
  Марк Александрович смотрел ему вслед, видел его узкую, чуть сутулую спину во френче защитного, почти коричневого цвета, и сердце Марка Александровича наполнялось гордостью. Только что, минуту назад он стоял рядом с НИМ, рядом с Кировым и Орджоникидзе, они разговаривали на глазах всего пленума. Сталин не читал его статьи в "Большевике", это естественно, готовя пленум, готовя отмену карточной системы, он не имел времени даже перелистать журнал. Достаточно того, что ее прочитал и похвалил Киров. И дружеское обращение Орджоникидзе показывает, что больше он не сердится, действия Марка Александровича на заводе узаконены, статья сыграла свою роль. Все правильно, его тревоги были напрасны. В эпоху великих свершений все истинное, полезное неизбежно побеждает, ибо направляется ЕГО мудрой мыслью, ЕГО могучей рукой. Вот ОН идет по заполненному людьми фойе, никто как будто бы и не уступает ему дороги, не делает даже шага в сторону, и все же дорога свободна, перед НИМ дорога свободна, ОН идет спокойно, неторопливо, легко ступая в своих мягких сапогах, никто как будто и не смотрит на него, не оглядывается, но все знают, что идет Сталин. Сталин скрылся за дверью, ведущей в комнату президиума, и только тут Марк Александрович увидел, что Орджоникидзе стоит, прислонившись к стене, дрожащими руками достает из трубочки таблетку нитроглицерина, кладет ее под язык.
  
  - Что с тобой? - спросил Киров встревоженно.
  
  Орджоникидзе перевел дыхание.
  
  - Ничего.
  
  Марк Александрович взял его под руку.
  
  Орджоникидзе мягко отвел его руку.
  
  - Григорий Константинович, зайдем на медпункт рядом...
  
  - Ничего не надо, все прошло.
  
  - Нет, - решительно сказал Киров, - отправляйся домой. Пойдем, я тебя провожу.
  
  Для Кирова неприветливость Сталина не была неожиданной. Их отношения испортились уже в Сочи, оттуда Сталин, по существу, услал его в Казахстан. Киров был в Казахстане с шестого по двадцать девятое сентября, а когда вернулся в Ленинград, Медведь, начальник управления НКВД, доложил ему, что его заместитель Иван Запорожец, даже не согласовав с ним, Медведем, привез из Москвы, из центрального аппарата своих людей, которых самовольно расставил на ключевых постах в секретно-политическом отделе и вообще демонстрирует, что он автономен и подчиняется Москве. Такое положение нетерпимо, в НКВД не могут быть два начальника, из которых один подчиняется обкому, другой - Москве. И потому Медведь просит потребовать немедленного отзыва Запорожца, а также его людей, назначенных без согласования с местными органами.
  
  Вопрос был щекотливым. Безусловно, эти назначения санкционированы. Вероятно, сделаны даже по прямому указанию Сталина для "выкорчевывания остатков оппозиции", в пику ему, Кирову - не хочешь делать сам, сделаем без тебя, потому-то Запорожец всячески заявляет свою автономность. Потребовать отзыва Запорожца - значит, вступить в прямой конфликт со Сталиным, причем по деликатному кадровому вопросу, где Сталин не терпит ничьего вмешательства.
  
  И все же допустить в Ленинграде существование такого автономного, не подчиненного обкому органа - значит, потерять со временем всякую власть.
  
  Киров собрал у себя в кабинете членов бюро обкома, только членов бюро, без секретарей, без технических работников, без протокола, и предложил Медведю повторить свою информацию, а членам бюро - высказать свое мнение. Мнение было единодушным: потребовать немедленного отзыва Запорожца и его людей.
  
  Киров поднял трубку и связался с Москвой.
  
  - Сейчас доложу, - ответил Поскребышев.
  
  Ждать пришлось долго. В кабинете Кирова было тихо, все молчали, понимали, что Сталин не случайно не берет трубку.
  
  Наконец он взял ее.
  
  - Слушаю.
  
  - Товарищ Сталин, - сказал Киров, - Запорожец самовольничает, не подчиняется начальнику НКВД Медведю. Бюро обкома просит отозвать Запорожца из Ленинграда.
  
  - В чем конкретно самовольство?
  
  - Вот последний случай, - сказал Киров, - привез из Москвы, от Ягоды, пять человек, без ведома Медведя расставил их на ответственные посты в секретно-политическом отделе...
  
  - Видишь ли, - ответил Сталин, - это внутренние перемещения внутри аппарата НКВД.
  
  - Но я секретарь обкома или нет? - с гневом произнес Киров и ребром ладони ударил по столу.
  
  - К чему такие ребяческие вопросы? - возразил Сталин. - НКВД - новый наркомат, и, как во всяком новом наркомате, в нем неизбежна перестановка кадров. Согласовать каждую кандидатуру со всеми местными организациями практически невозможно.
  
  - Бюро обкома и я лично решительно настаиваем на отзыве Запорожца, - заявил Киров.
  
  - Я объяснил все как мог, лучше не умею, - холодно проговорил Сталин.
  
  И положил трубку.
  
  Некоторое время все молчали. Потом Киров повернулся к Медведю.
  
  - Ну что ж, Филипп, в управлении ты хозяин, бюро обкома знает только тебя. Любые сепаратные действия Запорожца пресекай в корне, мы тебя поддержим.
  
  Проводив Серго на квартиру, Киров вернулся на пленум. Прозвенел звонок, перерыв кончился, участники пленума входили в зал. Но Марк Александрович дожидался Кирова.
  
  - Простите, Сергей Миронович, как Григорий Константинович?
  
  - Все пока как будто в порядке, лег в постель, Зинаида Гавриловна вызывает врача.
  
  Но вызывать врача Орджоникидзе запретил. Он чувствовал себя лучше, встал с постели, однако на пленум решил не возвращаться, проект решения ему известен, проголосуют и без него.
  
  Пересел в кресло, задумался...
  
  Сегодня во время двухминутного разговора со Сталиным в фойе он совершенно отчетливо понял истинное отношение Сталина к Кирову. Орджоникидзе хорошо знал Сталина, знал, что означает, когда Сталин, разговаривая с человеком, не смотрит на него...
  
  Наступили сумерки, в квартире зажгли свет, к нему заглянула Зинаида Гавриловна.
  
  - Как ты?
  
  - Все хорошо, но не зажигай у меня лампу, - попросил Орджоникидзе, - я хочу посидеть один.
  
  Он сидел и думал. После сообщения Будягина о странных перемещениях в ленинградском НКВД он несколько раз пытался заговорить со Сталиным о Кирове, хотел прощупать ситуацию, но Сталин уходил от разговора, а потом неожиданно затеял его сам.
  
  На Политбюро обсуждалось сообщение Кирова из Казахстана о ходе хлебозаготовок, и Сталин как бы между делом, вне всякой связи с обсуждаемым вопросом сказал:
  
  - Я предлагал товарищу Кирову, как секретарю ЦК, переехать в Москву - отказался. Сколько можно сидеть в одном городе? Восемь лет! Хватит! Держать Кирова в Ленинграде - такой роскоши мы не можем себе позволить. Киров - работник союзного масштаба, он нужен всей партии.
  
  И больше ничего не сказал, перешел к следующему вопросу.
  
  А после заседания, когда уже все разошлись и в кабинете остались только Сталин, Каганович, Молотов, кажется, Куйбышев тоже остался, Сталин сказал Орджоникидзе:
  
  - Поговори с Кировым, ведь вы друзья, пусть переезжает в Москву. Нужен русский человек в центральном руководстве. Мы с тобой - грузины, Каганович - еврей, Рудзутак - латыш, Микоян - армянин. Кто у нас русские? Молотов, Куйбышев, Ворошилов и Калинин - мало.
  
  После возвращения Кирова из Казахстана Орджоникидзе ездил в Ленинград и передал Кирову предложение Сталина. Киров опять отказался. Рассказывая о своих трениях со Сталиным в Сочи и о дальнейшем конфликте по поводу Запорожца, спокойно и уверенно сказал:
  
  - Бесчинствовать Запорожцу в Ленинграде не позволим.
  
  Как наивны были все они, как наивны - и он, и Будягин, и Киров. Да разве Сталин не понимал, что Киров не спасует перед Запорожцем? "Выкорчевывание корешков" - всего лишь прикрытие, камуфляж, ничего там Запорожец не выкорчует, не дадут.
  
  Что предпринять?... Остается только одно: выиграть время. Надо задержать Кирова в Москве хотя бы на несколько дней, на неделю. Все обдумать, посоветоваться с товарищами, может быть, удастся уговорить Кирова на переезд в Москву. И главное: неожиданная задержка Кирова в Москве насторожит Сталина, он, возможно, пойдет на попятную, возможно, отзовет Запорожца.
  
  Киров вернулся с пленума почти в одиннадцать часов. Орджоникидзе сам открыл ему дверь.
  
  - Оклемался? - весело спросил Киров, входя в квартиру. - Как чувствуешь себя?
  
  Орджоникидзе сел в кресло, отдышался.
  
  - Плохо, Сережа, плохо, побудь со мной пару дней.
  
  Киров, собиравший портфель, оглянулся.
  
  - О чем ты говоришь? Первого декабря, послезавтра, мой доклад на партийном активе... О пленуме...
  
  - Какое дело - доклад... - тяжело переводя дыхание, сказал Орджоникидзе, - Чудов, Кодацкий не смогут сделать доклад? Поживи со мной, Сережа, может быть, не придется увидеться...
  
  Киров подошел к нему, взял за руку, посмотрел в глаза.
  
  - Отбрось это от себя. И ложись в постель, вызови врача. Приступ стенокардии всегда сопровождается таким страхом. Возьми себя в руки. Куда мне звонить насчет машины?
  
  - Я сам позвоню.
  
  Орджоникидзе поднялся с кресла, вышел в соседнюю комнату, набрал по внутреннему телефону гараж, позвал к аппарату своего шофера Барабашкина.
  
  - Василий Дмитриевич, подавай машину, отвезешь Кирова на вокзал, - и совсем тихо, прикрыв ладонью трубку, добавил: - Да сделай так, чтобы на поезд опоздал. Понял?
  
  Орджоникидзе вернулся в столовую, Киров уже собрал портфель, надел пальто, стоя, разговаривал с Зинаидой Гавриловной.
  
  - Побудь лучше со мной дня три, - грустно проговорил Орджоникидзе, - а, Сережа, побудь!
  
  - Не могу, я же тебе объяснил, первого декабря - актив.
  
  Внизу у подъезда раздался короткий гудок автомобиля.
  
  Киров обнял и поцеловал Орджоникидзе, обнял и поцеловал Зинаиду Гавриловну, дружески строго сказал ей:
  
  - Не ходи у него на поводу, заставляй лечиться.
  
  Взял портфель и торопливо вышел. Часы показывали половину двенадцатого.
  
  Не доезжая до почтамта, Барабашкин остановил машину, выскочил, поднял капот.
  
  - Что случилось?
  
  - Подача барахлит, Сергей Миронович, сейчас налажу.
  
  - Нет, ждать не буду.
  
  Ошибка Барабашкина заключалась в том, что он остановился вблизи трамвайной остановки. К ней как раз подходил четвертый номер, следовавший по маршруту к вокзалам, и Киров успел вскочить на площадку. В вагон "Стрелы" проводник впустил его за минуту до отхода поезда.
  
  20
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Саша вышел из дома еще затемно и рано утром был на том месте, где вчера расстался с Борисом. Вот и дерево, под которым он лежал. Саша посвистел, крикнул пару раз на Жучка, давая знать Соловейчику, что он здесь, но никто не отозвался. Саша промотался по лесу до сумерек, но нет, не было Бориса, значит, решил не возвращаться. В следующие дна Саша менял маршруты, делал большие круги. На елях толстыми подушками уже висел снег, покрывал рыхлыми комьями землю, валежник, скованные льдом болотца. Саша шел с трудом, часто останавливался, прислушивался, но лес был безмолвен. Лишь кряхтели изредка замерзающие деревья да цокали клесты, перелетая с ели на ель, стряхивая иней с ветвей да роняя в снег чешуйки и вылущенные шишки.
  
  Как-то Саша поднял с лежки зайца-беляка и он покатил меж деревьев, заложив за спину длинные уши. Попадались белки, видимо, выводки этого года, малоопытные: сидит открыто на ветке с закинутым за спину пушистым хвостом, лущит шишку, быстро-быстро перебирая ее лапками, и глядит сверху на Сашу в упор. Попалась как-то мышкующая лисица, неторопливо трусила по снегу, временами останавливалась, прислушивалась, не пискнет ли под снегом мышь или полевка, и если слышала писк, то сразу бросалась туда и быстро, по-собачьи рыла снег. Однажды Саша увидел, как кормится глухарь: осторожно ступая но пороше, он срывал листья с ветки можжевельника, побеги черники, еще не совеем занесенные снегом, а то и верхушки молодой сотенки.
  
  Неделю бродил Саша на лесу, но Соловейчик не появлялся, значит, далеко ушел, а может быть, и сгинул в лесу, замерз, заболел, провалился под лед или заблудился и умер с голоду.
  
  Но его не поймали. Попадись он, об этом знали бы все. Побег - событие, поимка беглого - еще большее событие, такая новость облетает всю Ангару, начинаются выяснения, допросы: кто помогал, кто прятал, кто давал пищу?
  
  Ссыльные в Мозгове тоже обсуждали побег Соловейчика. Но так как никто, кроме Саши, не знал его, а Саша об этом знакомстве не распространялся, то обсуждали побег вообще, его бесперспективность и обреченность. Даже если вырвется из Сибири, все равно пропадет - нелегальное положение в наших условиях невозможно. На этом сходились все.
  
  Но все понимали также, что побег Соловейчика не пройдет бесследно; оставить это без последствий, - значит, поощрить дальнейшие побеги. Если нельзя наказать беглеца, то надо наказать оставшихся, сорвать с обжитого места, лишить хоть какого-то заработка, ссыльные должны знать, что им придется отвечать за каждого беглого, должны сами предотвращать побеги. И действительно, вскоре всех ссыльных из Рожкова разослали по другим деревням.
  
  В Мозгову из Рожкова прислали двух: некоего Каюрова и женщину, как говорили, члена партии чуть ли не с тысяча девятьсот пятого года, со странной фамилией Звягуро. Звали ее Лидия Григорьевна. Старообразная, некрасивая, с выпирающими зубами, она приехала не одна, а с шестилетним мальчиком Тарасиком.
  
  Привезли ее уже по санному пути. Она остановила возчика возле избы, где жил Саша, вошла к нему и сказала:
  
  - Мне о вас говорил Соловейчик. Вы не подскажете, у кого можно снять жилье?
  
  - Надо подумать, - ответил Саша, - проходите, садитесь.
  
  - Я должна отпустить возчика.
  
  Они вышли на улицу. В санях, закутанный в платок, сидел Тарасик. Лидия Григорьевна вытащила его из саней, Саша взял вещи - два потертых чемодана, перевязанных веревкой, все вернулись в дом. На улице скрипнули полозья - возчик уехал.
  
  Лидия Григорьевна развязала на Тарасике платок, сняла с него нечто вроде шубки, сняла шапку, велела сесть на лавку. Тарасик сел, поглядывая на Сашу.
  
  Саша открыл дверь в кухню, попросил хозяйку зайти. В горницу вместе с хозяйкой зашел и хозяин.
  
  Саша показал на Лидию Григорьевну.
  
  - Это моя знакомая, у кого бы поселить?
  
  Старуха посмотрела на мальчика.
  
  - Внук, что ли?
  
  - Внук, - нахмурилась Лидия Григорьевна.
  
  - С ребенком, однако, трудно добыть. Балуются они, дети-то...
  
  - Он не балуется, - сказала Лидия Григорьевна.
  
  - Кто знат, - пробормотала старуха.
  
  - А разве не бывали тут у вас ссыльные с детьми? - спросил Саша.
  
  Хозяйка не ответила, продолжала рассматривать мальчика.
  
  - Звать-то как?
  
  - Тарасом его зовут.
  
  - Брюхановы, однако, сдадут, - сказал старик.
  
  - У Брюхановых девка мешана.
  
  - Девка тиха, не тронет.
  
  Лидия Григорьевна опять нахмурилась.
  
  - А кто кроме Брюхановых может пустить?
  
  Старуха задумалась.
  
  - Сизых? - спросила она у старика.
  
  - Заливает в глотку, - одобрительно заметил старик.
  
  - Нет, нет, это не надо, Тарасик боится пьяных.
  
  - Разборчива ты, - неодобрительно заметила старуха, потом обернулась к Саше. - К Верхотуровым сходи, возле учителки живут.
  
  По дороге к Верхотуровым Лидия Григорьевна сказала:
  
  - С ребенком трудно устроиться на квартиру, хотя он никому не мешает. Боятся другого: если меня заберут, ребенок останется у них. И, пока начальство отправит его в детдом, может пройти и год и два, надо хлопотать, писать, а писать они не умеют.
  
  Верхотуровы запросили тридцать рублей в месяц.
  
  По выражению лица Лидии Григорьевны Саша понял, что она сейчас откажется. Он придержал ее за локоть.
  
  - Ладно, сегодня они к вам переберутся.
  
  Лидия Григорьевна была недовольна.
  
  - Напрасно вы согласились за меня, я не могу и не намерена платить такие деньги.
  
  - Мое согласие ни к чему вас не обязывает, всегда можем отказаться. Побудете пару часов у меня, отдохнете, перекусите, а я похожу, поищу. Если найду что-либо подешевле, посмотрите и решите. Если не найдем сейчас, устроитесь пока у Верхотуровых, будем искать дальше.
  
  - Верхотуровы исключаются, - объявила Лидия Григорьевна, - у меня всего двадцать пять рублей. И что это за цены? В Рожкове я платила пятнадцать рублей.
  
  - Здесь дороже, - согласился Саша, - Рожково - глухомань. А Мозгова рядом с Кежмой, районным центром, цены там на жилье высокие. Я плачу двадцать рублей, вам накинули десятку на мальчика. Что касается денег, я вам одолжу немного, отдадите.
  
  - Я у вас не возьму, - возразила Лидия Григорьевна, - деньги мне присылает племянник из Ярославля, но сейчас начнется катавасия с почтой, уж я-то знаю, что такое переадресовка, хорошо, если получу через полгода. В Рожкове я зарабатывала шитьем. У хозяйки была швейная машина, найду ли я ее здесь?
  
  - У нас полно модниц, - весело сказал Саша, - равняются на районную интеллигенцию. Вас ждет обширная клиентура. А машинку найдем.
  
  - Все равно, как и в Рожкове, будут расплачиваться яйцами, сметаной, рыбой. Племянник мне присылает двадцать рублей в месяц, в этих пределах я и могу платить.
  
  Саша проводил Лидию Григорьевну домой, попросил хозяйку напоить ее и Тарасика чаем, а сам отправился к Зиде. Она знает всех в деревне и может присоветовать что-нибудь дельное.
  
  Дверь у Зиды оказалась открытой, но дома ее не было. В печке тлели дрова, на столе лежали книги и тетради, значит, из школы уже пришла. Книги и тетради Зида запрещала ученикам, брать домой, уроки заставляла делать, задерживая детей в школе: "Уроков дома не делают, книгами закрывают крынки с молоком, тетради рвут на самокрутки..."
  
  Машинально он начал рассматривать детские каракули, потом его внимание привлекла толстая общая тетрадь в коленкоровом переплете, настоящая общая тетрадь, такими же он пользовался в Москве, в институте. Саша машинально открыл и ее.
  
  Еще не читая, по датам, обозначенным в тексте - август, сентябрь, октябрь, ноябрь, по прописным буквам "С" - это он, Саша, "В.С." - Всеволод Сергеевич, по мелькнувшим перед глазами фразам: "Вчера он сказал", "Он очень смелый и благородный", - Саша понял, это дневник Зиды. Первым побуждением было закрыть тетрадь, читать чужие дневники - до этого он не может опуститься. И все же... Будь это в Москве, в его прошлой жизни, он не осмелился бы открыть чужой дневник. Но здесь, в его положении... Ведь она пишет о нем! Что пишет? Зачем доверять бумаге? Он обязан знать, что тут написано, каждый его шаг, каждое его слово могут быть перетолкованы. Беда может прийти с любой стороны, даже от женщины, которая его любит. Что, в сущности, он знает о ней? Почему она здесь? В этой глуши!
  
  Он прошелся по комнате.
  
  И что значат слова "он смелый и благородный"? Намек на то, что снабдил продуктами Соловейчика, не выдал беглого?! Двух этих слов достаточно, чтобы распотрошить всю ссылку в Мозгове. Из-за того, что он ей доверился, могут пострадать люди. Она, конечно, не хочет зла никому, но зачем писать? Ведь не девочка, уже под тридцать! Неужели не понимает его положения? Почему оставила дневник на столе? Случайно? Забыла спрятать? Из легкомыслия?
  
  Он снова прошелся по комнате, оторвал от полена березовую кору, бросил в печку, обожженная огнем береста мгновенно свернулась в трубку и в следующий миг загорелась.
  
  Посмотреть дневник? Прочитать, что она пишет о нем, раз и навсегда убедиться, кто же она есть в действительности? Но, сделав это, он перейдет грань, отделяющую порядочного человека от непорядочного. Впрочем, поздно, он слишком долго колебался... Он услышал ее шаги во дворе, потом, как вытирала ноги в сенях. Она вошла, улыбаясь ему.
  
  - Давно ждешь?
  
  Вместо ответа он показал на дневник.
  
  - Что это такое?
  
  Она услышала гнев в его голосе, поняла, что он открывал дневник, смешалась, потом посмотрела на Сашу ясным, открытым взглядом.
  
  - Это мой дневник.
  
  - Зачем ты ведешь его?
  
  Она помедлила с ответом.
  
  - Тебя здесь что-нибудь обидело?
  
  - Я не читаю чужих дневников. Но... По-видимому, ты пишешь что-то и обо мне?
  
  - Да, пишу.
  
  Он смотрел на нее, потом спросил:
  
  - Почему ты здесь, Зида?
  
  Она опустила голову, молчала, не отвечала.
  
  - Я спрашиваю: что тебя сюда занесло?!
  
  Она прошептала:
  
  - Я тебе этого никогда не скажу.
  
  - Дело твое, но я обязан знать, что ты пишешь обо мне.
  
  Она протянула ему тетрадь.
  
  - Читай.
  
  - Я не буду читать твоего дневника. Но я прошу тебя вырвать из него все страницы обо мне и сжечь их вот в этой печке. И в дальнейшем ничего обо мне не писать. Я тебе уже объяснял свое положение, жаль, что ты ничего не поняла.
  
  Она задумчиво перелистала дневник, загнула несколько страниц, протянула тетрадь Саше.
  
  - Это о тебе, прочитай.
  
  - Я тебе сказал ясно: читать не буду. Вырви и сожги.
  
  Он понимал, как жестоко его требование. Но другого выхода нет! Поступок Соловейчика дорого обошелся людям, и без того несчастным. Он не желает, чтобы кто-то пострадал из-за ее легкомыслия.
  
  Зида подошла к печке, присела, открыла чугунную дверцу, вырвала из дневника одну страницу, просмотрела ее, скомкала и бросила в огонь. Прочитала, скомкала и бросила в огонь вторую, потом третью, четвертую... Она сидела на коленях перед печкой, спиной к Саше, вырывала из тетради страницы, комкала и бросала в огонь, уже не читая, видимо, конец дневника был о Саше, а может быть, ей было уже все равно, она рвала все подряд.
  
  - Жарко, - сказала она вдруг.
  
  Только сейчас он заметил, что не дал ей раздеться, она была в шубе, валенках, платке, так, как пришла с мороза.
  
  Теперь он жалел ее, ругал себя. Отвратительно все, ужасно! Он не мог дождаться, когда наконец кончится это придуманное им мучительство.
  
  Зида встала, положила на стол остатки тетради, улыбнулась сквозь слезы.
  
  - Вот и все!
  
  Саша вышел от Зиды. Ужасно, все ужасно! Гадко! Но иначе он поступить не мог. Он живет теперь по новый законам. Может быть, Зида это поймет и они останутся друзьями.
  
  Он зашел в лавку к Феде, спросил его насчет квартиры. Добавил, что жиличка с ребенком шести лет, хорошо шьет и нужно, чтобы у хозяйки была швейная машина.
  
  - А может, ее к Лариске определить? - предложил Федя. - Одна живет. И машинка есть. Обновы любит, шить не умеет, вот у нее и швея в доме.
  
  - Больше двадцати рублей она не может платить.
  
  - Хватит Лариске и пятнадцать, - махнул Федя рукой, - тем более шить ей будет. Может, и Маруське чего сошьет.
  
  - А согласится Лариска?
  
  - Скажу, согласится.
  
  Дело сладилось. Саша перенес чемоданы Лидии Григорьевны к Лариске, осмотрел швейную машинку, смазал. Машина была старая, но хорошей марки, "Зингер".
  
  - Желаю вам удачи, - сказал Саша, - что надо, зовите...
  
  Его интересовали подробности побега Соловейчика. Но Лидия Григорьевна ничего не рассказывала и расспрашивать Саша счел неудобным.
  
  Узнав, что Саша поместил Лидию Григорьевну у Лариски, Всеволод Сергеевич со своей обычной улыбкой сказал:
  
  - Альянс блудницы со старой девой. Но она с мальчиком и деваться ей некуда. Кстати, вы знаете, кто этот Тарасик?
  
  - Говорит, внук, но непохоже.
  
  - Он сын умерших тут спецпереселенцев, или, официально, кулаков.
  
  Саша удивился.
  
  - Взять здесь на воспитание ребенка? Мужественный поступок.
  
  Всеволод Сергеевич качнул головой.
  
  - Или попытка обрести цель в жизни, ухватиться хоть за что-то.
  
  - Чем бы ни был продиктован ее поступок, - сказал Саша, - он благороден и человечен. В меня лично он вселяет надежду: даже в этих диких условиях утверждаются высшие человеческие ценности. Сострадание - одно из них.
  
  - Я думаю о метаморфозах нашей действительности, - сказал, в свою очередь, Всеволод Сергеевич, - не исключено, что в свое время Лидия Григорьевна раскулачила родителей Тарасика и выселила их в Сибирь. А теперь сама в Сибири и воспитывает их сына, терпит из-за этого муки и лишения. Не подкрепляет ли этот факт тезис об искуплении?
  
  - Я плохо знаю христианское вероучение, - ответил Саша, - но Лидией Григорьевной, думаю, двигало то, что выше всех религий и идей - способность жертвовать собой ради других. И то, что это проявляется даже здесь, все это, повторяю, вселяет надежду: человеческое в человеке не убито и никогда не будет убито.
  
  Предлагая Лидии Григорьевне деньги, Саша располагал всего тридцатью рублями. Несколько рублей оставит на папиросы и керосин, перебьется, зато выручит Лидию Григорьевну. А со своими хозяевами рассчитается в конце ноября, в крайнем случае, в декабре, когда начнут доставлять почту по санному пути.
  
  Как он и предполагал, почта пришла в начале декабря. И, как ожидал Саша, почта большая: деньги, посылка с зимними вещами, надписанная четким Вариным чертежным почерком, много писем от мамы, много газет. На штемпелях значился август, сентябрь, кое-где ноябрь - посланное до распутицы перемешалось с посланным после нее, значит, много почты еще впереди, в дороге.
  
  Предстояло удовольствие на неделю, а то и на две - декабрь ему предстоял великолепный.
  
  Как и всегда, он просмотрел сначала письма, разложив их по датам отправления. Ничего нового мама не сообщала, да и какие у нее могут быть новости? Приветы от теток, от Вари, ничего об отце, Марке, товарищах. Каждый конверт Саша открывал с тайной надеждой получить хоть два слова от Вари, ведь он уже писал ей. Но письмо за письмом: "Привет от Вари", "Привет от Вари". А на бандеролях Варин чертежный почерк.
  
  И, когда Саша уже потерял надежду, он открыл последнее письмо и увидел листок:
  
  "Здравствуй, Саша! Я сейчас у твоей мамы, пишем тебе письмо. У нас все хорошо, мама твоя здорова, я работаю в Моспроекте. Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь. Варя".
  
  Он еще раз перечитал эти строки: "Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь..." Боже мой! Как бы он хотел знать, что она сейчас делает, видеть ее, слышать, прикоснуться к ней, провести рукой по ее лицу... "Как бы я хотела... Как бы я хотела..." Он испытал острое, щемящее чувство любви и влечения к этой девочке, он представил себе вдруг ее здесь, у него...
  
  У него забилось сердце, он встал, прошелся по комнате, взял себя в руки, просмотрел газеты за август, сентябрь, во поминутно брал письмо и перечитывал эти строки: "Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь..."
  
  Все еще впереди, черт возьми, все еще впереди! У него есть Варя, теперь он это твердо знает. "Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь..." Есть Варя, есть мама, люди вокруг, есть его думы, его мысли, все, что делает человека человеком.
  
  Сквозь маленькие квадратные оконца в комнату проникали солнечные лучи. В избе было хорошо натоплено, тепло и уютно. Ничего, можно жить! Тем, у кого нет крыши над головой, тем плохо.
  
  Вошел кто-то в сени, потоптался, смахнул веником снег с валенок, открыл дверь. Это был Всеволод Сергеевич.
  
  - Заходите, - обрадовался ему Саша, - раздевайтесь.
  
  Всеволод Сергеевич снял шубу, шапку, размотал шарф, положил на печь рукавицы... Прошелся по комнате, потирая озябшие руки, кивнул на стол.
  
  - Почту разбираете?
  
  - Да, много пришло. У вас, наверное, тоже?
  
  - И что нового? - ответил Всеволод Сергеевич вопросом.
  
  - Особенного ничего... Письма от матери, от друзей. Я им рад.
  
  - Конечно, конечно, - точно не слыша его, ответил Всеволод Сергеевич.
  
  - Что с вами? - спросил Саша. - Вы чем-то озабочены?
  
  - Плохие дела, Саша, плохие, - Всеволод Сергеевич продолжал ходить по комнате и все тер и тер руки.
  
  Первая мысль мелькнула - Соловейчик... Неужели поймали?
  
  - Да? А что произошло?
  
  Всеволод Сергеевич остановился против Саши.
  
  - Первого декабря в Ленинграде убит Киров.
  
  - Киров? - растерянно повторил Саша. - Кто его убил?
  
  - Подробностей не знаю. Передано правительственное сообщение: первого декабря в шестнадцать часов тридцать минут в городе Ленинграде, в Смольном от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса, погиб Киров. Стрелявший задержан. Его личность выясняется.
  
  - У вас есть газета?
  
  - Газеты у меня нет, но это точно. Есть и второе сообщение - убийца некий Николаев. И третье - дела о терроре рассматриваются в течение десяти дней без участия сторон, то есть без защиты, никаких обжалований, никаких помилований, расстреливать немедленно по вынесении приговора. Вот так, Саша! "Убийца, подосланный врагами рабочего класса", ничего себе...
  
  - Что вы находите особенного в этих словах? Не в них суть.
  
  - Вы так думаете? - ответил Всеволод Сергеевич. - "Убийца, подосланный врагами рабочего класса" - и тут же "личность стрелявшего выясняется". Как же это так, где логика? Личность еще неизвестна, но уже известно, кем он подослан... Непонятно, непонятно... Впрочем, очень понятно...
  
  - Киров, говорят, был хороший человек, хороший оратор, любимец партии. Кто посмел поднять на него руку?
  
  Всеволод Сергеевич сел на лавку, откинул голову к стене.
  
  - Кто бы это ни сделал, Саша, могу сказать вам с полной уверенностью; наступают черные времена.
  
  1966-1983, Москва.
  
  ПОСЛЕСЛОВИЕ
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  20 июня 1944 года гвардейский стрелковый корпус, которым командовал генерал Максим Иванович Костин, прибыл в район станции Рафалувка, западнее города Сарны, и расположился в лесах восточнее Ковеля.
  
  Передислокация была произведена скрытно. Войска разгрузились на малозаметных разъездах и полустанках и, тщательно маскируясь, ушли в леса. Генерал Костин приказал передвигаться только ночью, запретил купаться и стирать белье в реках и озерах, запретил радиосвязь, приказал свести к минимуму телефонные разговоры, шифруя их и кодируя.
  
  Максим Иванович Костин командовал полком под Москвой, дивизией в Сталинграде. На Северском Донце принял корпус, участвовал в Изюм-Барвенковской и других наступательных операциях, освобождении Донбасса, форсировании Днепра, боях на реках Ингул и Южный Буг, освобождении Одессы. Падали рядом люди, много людей, Максим Иванович подписывал сводки потерь: убитые, раненые, пропавшие без вести. Люди, их жизнь и смерть была слагаемыми войны. Приказы, которые он отдавал, тоже были слагаемыми войны и выполнялись неукоснительно. За добродушием генерала скрывалось умение подчинять людей поставленной задаче, за простоватостью - гибкий ум военного тактика, способного принимать смелые, неожиданные решения, за внешней покладистостью - тонкое понимание служебных отношений, умение маневрировать в нужных обстоятельствах. Его знал и ценил Жуков, это создавало некоторые личные сложности с командованием армии, но простота и добродушие этого высокого, грузноватого для своих тридцати пяти лет молодого генерала, его открытое крестьянское лицо обескураживали даже грозного командарма Чуйкова.
  
  Корпус прибыл 20 июня, а через три дня; 23 июня началась операция "Багратион", имевшая задачей освободить Белоруссию и выйти на старые государственные границы. В операции участвовали 166 дивизий. Однако армия, в состав которой входил корпус генерала Костина, в дело не вводилась. Несколько позже ей предстояло прорвать немецкую оборону на Ковельско-Люблинском направлении и выйти на Западный Буг. Для подготовки этого наступления был дан ориентировочно месяц - срок очень малый, если учесть потрепанность частей в предыдущих тяжелых боях, недокомплект личного состава и тяжелый рельеф местности.
  
  Предыдущие операции корпус проводил на юге, в степях Украины и Молдавии, здесь же наступать предстояло в болотистых лесах, изрезанных речушками и ручьями с заболоченными берегами. Войска обучались расчищать дороги и тропинки от завалов, волчьих ям, мин, преодолевать мелкие водные преграды, строить гати, проходить болота и торфяники. Корпус получил большое пополнение из местного, освобожденного от немцев населения, пополнение не обстрелянное, его следовало обучить хотя бы простейшему владению оружием.
  
  До командных пунктов дивизии Максим Иванович добирался на "виллисе", дальше верхом. Территория, занимаемая дивизиями корпуса, представляла собой гигантское болото, частью поросшее смешанным лесом: сосной, березой, ольхой, дубом. Среди болота были рассеяны песчаные островки, но все равно и здесь в землянках стояла вода, поэтому солдаты предпочитали палатки, устланные сосновыми ветками. И правильно, думал Максим Иванович, на дворе июнь, тепло, солдаты должны высыпаться, должны быть хорошо накормлены, за этим он следил строго.
  
  3 июля наши войска взяли Минск, прорвали фронт на протяжении 400 километров и продолжали стремительно продвигаться вперед. Это известие застало Максима Ивановича на КП полка, он подумал, что сроки наступления корпуса могут теперь измениться, и потому вернулся к себе раньше обычного. Однако никаких новых распоряжений из штаба армии не поступило. И этот вечер Максим Иванович провел, как обычно: собрал штабистов, говорил о том, что не удовлетворило его в войсках, давал задания, выслушивал доклады.
  
  Отпустив всех уже в первом часу ночи, Максим Иванович расстегнул ворот кителя: накурили, надымили, нужно проветрить. Сам он не курил, но запрещать это даже в своем блиндаже не мог. Поблизости равномерно тарахтел движок, его выключат, как только Максим Иванович ляжет спать.
  
  - Товарищ генерал, - доложил адъютант, - вас дожидается новый начальник автослужбы.
  
  - Что ему нужно?
  
  - Доложиться о прибытии, вступлении в должность.
  
  - Пусть доложится начальнику штаба.
  
  - Я ему так и сказал, но он настаивает.
  
  - Хорошо, пусть зайдет.
  
  Максим Иванович наклонился над картой. Мысль о том, что сроки наступления могут быть передвинуты, не оставляла его. К этому надо быть готовым, приказ может поступить в любую минуту...
  
  Скрипнула дверь. Максим Иванович оторвался от карты, обернулся...
  
  В дверях стоял офицер в старой, но хорошо сидевшей на нем шинели с полевыми погонами, в фуражке, в кирзовых сапогах. Лица его не было видно, неровно горевшая лампочка освещала только стол с разложенной на нем картой...
  
  И все же что-то отдаленно знакомое почудилось Максиму Ивановичу в этой фигуре, молча и напряженно ожидавшей его у двери, что-то тревожное шевельнулось в душе...
  
  Офицер бросил руку к козырьку, четко произнес:
  
  - Товарищ генерал! Гвардии майор Панкратов прибыл в ваше распоряжение для прохождения службы.
  
  Откинул руку, продолжал стоять по стойке "смирно".
  
  Не может быть. Неужели?!
  
  - Ваше предписание! - внезапно осевшим голосом проговорил Костин.
  
  Офицер вынул из планшета предписание, шагнул вперед, протянул его Максиму Ивановичу.
  
  Но тот отвернулся к столу, подтянул на ролике провод, лампа поднялась, осветила весь блиндаж, и, когда Максим Иванович снова повернулся к офицеру, он уже ясно видел - Саша!
  
  Максим Иванович взял предписание... Да, точно, Панкратов Александр Павлович...
  
  Он поднял глаза... На него смотрело его детство, его юность, его Арбат... И Максим Иванович не удержался, помимо воли спросил:
  
  - Саша, ты?
  
  Голос его дрогнул...
  
  - Я, - ответил офицер.
  
  Саша... Живой... Откуда он взялся? Как? Каким образом?
  
  Максим Иванович прошел не только войну, он прошел в предвоенные годы - и 37-й, и 38-й, в 39-й. На его глазах арестовывали, объявляли врагами народа хороших командиров, верных товарищей, испытанных в боях в Испании, на Хасане, на Халхин-Голе. Были ли они на самом деле врагами? Он не хотел в это верить и не мог не верить, иначе невозможно было бы служить делу, которому отдана жизнь. Правильнее всего было не думать об этом. Эти люди сгинули, перешли в иной, неведомый ему мир, из которого нет возврата никому.
  
  И вот из этого мира возник Саша. Через десять лет! Как он их прожил? Как уцелел? Почему направлен именно к нему, в его корпус? Что стоит за этим? Зря показал, что узнал его, зря назвал Сашей...
  
  Офицер снова поднял руку к козырьку.
  
  - Разрешите доложить, товарищ генерал?!
  
  Он четко выговаривал слова... Это его, Сашкин голос... И все же, все же...
  
  - Вольно! Я вас слушаю.
  
  Саша опустил руку.
  
  - Товарищ генерал! Чтобы была полная ясность. У меня судимость по 58-й статье, это фигурирует в моем личном деле. Я не просился в ваш корпус. Я не хотел ехать к вам. Но приказ есть приказ. Оспорить его было нечем. Единственное, на что я мог бы сослаться, наше прошлое знакомство. Но такой довод командование бы не приняло. А те, кому положено наблюдать за мной, учли бы. Это могло осложнить ваше положение. Поэтому прошу вернуть меня в штаб фронта: я майор, должность полковника - мотив убедительный. Такое решение было бы самым правильным и для вас, и для меня.
  
  Максим Иванович молчал. Боже мой! Это же прежний Сашка, которого он так любил. Сашка, честный, прямой, принципиальный, никого не хочет подводить, все берет на себя. Какую жизнь, наверное, прожил, а все такой же, все такой же! На Максима Ивановича опять смотрела его юность, открытая, смелая, бескомпромиссная. И в этих вспыхнувших воспоминаниях он и себя увидел прежним Максом, устыдился своей минутной слабости: забыл себя настоящего, дрогнул, поддался тому, что появилось в нем в те смутные годы.
  
  - Разрешите идти, товарищ генерал?
  
  - Ладно, Саша, - сказал Максим Иванович, - раздевайся, выпьем со встречей.
  
  - Максим, - серьезно произнес Саша, - именно поэтому я не хотел ехать к тебе, я слишком хорошо тебя знаю.
  
  ...Комок подкатил к горлу, Максим Иванович перевел дыхание, положил руку Саше на плечо.
  
  - Спасибо, Саша... Спасибо, что так думал обо мне. Все, садись!
  
  Он быстро отошел от Саши, открыл дверь, приказал адъютанту:
  
  - Сооруди нам пару капель с закуской и чай.
  
  - Максим, - снова начал Саша...
  
  - Все! - оборвал его Максим Иванович. - Здесь я старший - и по должности, и по званию.
  
  Так видится мне встреча двух моих героев. Однако останется ли в будущем эта сцена в том же виде, не знаю. Персонажи романа обладают способностью жить собственной жизнью, автору остается только записывать ее. Не знаю также, успею ли я дописать следующий роман. Но, если отпустит мне судьба еще несколько лет, я надеюсь довести повествование до 1958 года, до Двадцатого съезда, когда были возвращены к жизни тысячи ни в чем не повинных людей и вернули честные имена тем, ко"Хорошо, я поеду" - это было легко сказать вчера, когда они сидели в ресторане, играла музыка, нарядные женщины танцевали с элегантными мужчинами, это была новая, независимая жизнь. И сам Костя, и его предложение поехать в Крым были частью этой жизни, поэтому вчера прямо из ресторана Варя могла бы уехать с ним куда угодно. Но сегодня, здесь, в их коммунальной квартире, в их тусклой комнате все выглядело совсем по-другому, нереальным, неосуществимым, казалось игрой, пустым ресторанным трепом. В Викиной компании так треплются о поездках за границу, в Костиной - о поездках в Крым или на Кавказ.
  
  Да и кто он такой, этот Костя? Ресторанный бильярдист, игрок. Какими примитивными средствами обольщал: положил деньги в ее сумочку, заказывал дорогие блюда, редкие вина, гусарил, выпендривался... Сколько он перевидал таких девочек? Скольких заманивал поездками в Крым? Она на такой огонек не полетит! Ее, как дурочку, не охмурит какой-то бильярдист! Как она будет выглядеть, если после Крыма он бросит ее или оставит в Крыму, хорошо, если даст деньги на обратный билет, а то и не даст, добирайся, как хочешь, телеграфируй Нине, выручай, мол, сестричка, а Нину хватит удар, от такого у кого угодно может случиться разрыв сердца: вчера познакомились в ресторане, сегодня отправились в Крым. И почему надо ехать именно сегодня? Что за спешка?
  
  С Софьей Александровной, как и обещала, она переговорит. Если та даст ему комнату, они познакомятся ближе, тогда у них, может быть, и сложатся какие-то отношения.
  
  Вчера после ресторана Костя привез ее и Зою домой на такси, прощаясь, сказал:
  
  - Завтра не уходи из дома, жди моего звонка. В первой половине дня я позвоню.
  
  Уже двенадцать часов, и самое правильное сейчас уйти, скажем, к Софье Александровне или к Зое на работу. А если он позвонит вечером, сказать: "Я все утро ждала вашего звонка, вы не позвонили". Впрочем, позвонит ли он? Сам, наверно, забыл, что наболтал. Как он может так вдруг поехать в Крым? Бросить дела! Как достанет билеты? Командировочным по броне и тем едва дают, а простые смертные простаивают на вокзале неделями. Можно спокойно сидеть дома. Бегать унизительно. Обещала ждать звонка - подождет. Даже интересно - позвонит или не позвонит. Как будет выкручиваться?
  
  В половине первого Костя позвонил и сказал, что билеты у него на руках, поезд отходит в четыре, в три он за ней заедет, на каком этаже она живет, какой номер квартиры.
  
  Варя растерялась, как только услышала его голос, его мягкие, но повелительные интонации. Как и вчера, он говорил медленно, четко, чуть растягивая слова. Она тут же вспомнила его лицо, его странный, шальной и в то же время недоверчивый взгляд, который подолгу он не отводил от нее, его широту, лихость и одновременно наивность: удивлялся, что она живет на Арбате, был разочарован тем, что загадала не на то, на что он надеялся. Вспомнила и свою обиду на его друзей: пьют, едят за его счет, а его оставляют одного. Как сказал: "Может быть, рядом с тобой и я стану человеком". И тут же нахмурился, застыдившись такого признания.
  
  Как же можно обмануть его, нарушить слово? Зря обещала, но обещала! У нее не повернется язык сказать "нет".
  
  - Не надо за мной заходить, - ответила Варя, - я буду вас ждать в Никольском переулке, возле второго дома от угла.
  
  - Хорошо, только не задерживайся, а то на поезд опоздаем.
  
  В Никольский переулок Варя решила пройти проходными дворами - в воротах можно наскочить на Нинку.
  
  Чемодан не понадобился. Все, что у нее есть, на ней. А еще одно платье, сарафан, трусики и комбинацию, пару чулок, зубную щетку, мыло, расческу запихнула в портфель.
  
  И хорошо, что не понадобился чемодан - проходной двор оказался закрытым. Варя вспомнила, что на днях на Арбате закрыли все проходы на соседние дворы. Арбат стал режимной улицей, по ней иногда проезжает на дачу Сталин. Пришлось идти до Никольского обычным путем. К счастью, никого не встретила. А если бы и встретила, то что такого - идет со старым школьным портфелем.
  
  Нине она оставила записку: "Уехала с друзьями в Крым, вернусь через две недели, не скучай, Варя".
  
  Свернув в Никольский переулок, Варя увидела такси, а возле такси Костю в том же костюме, в каком он был вчера в "Савое".
  
  Они ехали в международном вагоне. Варя первый раз в жизни видела такой вагон. К тетке в город Козлов, теперь он называется Мичуринск, они с Ниной ездили в общем плацкартном. И ее знакомые тоже ездили в общих плацкартных. Она слыхала, что есть вагоны, разделенные на закрытые купе, в каждом купе четыре пассажира. Но о купе на двух, с отдельным умывальником не слыхала. И вот она едет в таком вагоне, в таком купе, все в бархате, в бронзе, даже дверные ручки бронзовые. В коридоре мягкая дорожка, на окнах бархатные занавесочки, на столе лампа под красивым абажуром. Проводник в форме разносит чай в массивных подстаканниках, вежливый, предупредительный, с Костей особенно.
  
  Как понимала Варя, в этом вагоне ехали важные, может быть, знаменитые люди: в соседнем купе военный с четырьмя ромбами в петличках - высший военный чин, через купе - пожилая красивая дама с мужем, наверняка актриса. Варе даже показалось, что она видела ее в каком-то фильме. И в других купе тоже ехали, может быть народные комиссары или заместители народных комиссаров, во френчах, бриджах, сапогах - стандартной одежде ответственных работников. Но и проводник, и разносчик вин и закусок, и официант, приходивший записывать тех, кто пойдет обедать в вагон-ресторан, а затем официант и буфетчик в вагоне-ресторане относились к Косте с особой предупредительностью. В его облике, манере поведения было нечто такое, что сразу заставило этих людей выделить Костю изо всех пассажиров.
  
  Варю вначале коробила его грубоватая фамильярность, всему обслуживающему персоналу он говорил "ты", но они угадывали в Косте своего парня и никто на него не обижался, смеялись его шуткам, с видимым удовольствием выполняли его требования. Старания официантов Костя принимал с благосклонной улыбкой, как подобает человеку, который находится на гребне успеха и понимает, что успех притягивает к нему людей. Но вел себя весело и дружелюбно.
  
  У Кости нет ни чинов, ни должностей, ни званий, но он в них и не нуждается. Независимый, рисковый, обаятельный, он добивается того, чего другие добиться не могли бы. Кто в июне, в разгар курортного сезона может достать билеты в Крым в день отхода поезда, да еще в международном вагоне, забронированном только для высших лиц? А Костя смог, хотя Варя допускала, что заплатил он за билеты вдвое или втрое дороже стоимости. Он широко оставлял чаевые, не брал сдачи, делился с людьми своей удачей.
  
  С Варей он держался так, будто они знакомы сто лет и ничего удивительного в том, что они вдвоем едут в отдельном купе. Ни о чем ее не расспрашивал, будто все уже знал о ней, и о себе ничего не рассказывал, будто и она все знает о нем. Рассказывал о местах, через которые они проезжали, чувствовалось, что видит их не первый раз. Не приставал. Ни разу не пытался обнять ее, поцеловать, как-то все начать. Только, когда они стояли в коридоре и смотрели в окно, положил руку ей на плечо, этот жест и эта поза были просты и естественны - стоят в коридоре молодые супруги и молодой муж держит руку на плече своей молоденькой жены. И в вагоне все к ним как к молодоженам и относились, улыбались и, как казалось Варе, даже любовались ими, а ею особенно. Варя видела, что Косте это приятно, ему льстит, что все любуются его женой.
  
  Только мучила мысль о том, что будет ночью. Костя, конечно, убежден, что, согласившись с ним ехать, она согласилась и на это. Мужчины вообще считают, что если пригласили девушку в театр, кино, на танцы, то уже имеют право на это, и обижаются, сердятся, когда им этого не разрешают. А он везет ее в Крым, они будут жить в одном номере гостиницы, он будет поить и кормить ее... Нет, такая сделка ее не устраивает, на такую сделку она не пойдет. Она не навязывалась, не напрашивалась, она едет в Крым ради него, он просил ее, она согласилась поехать, но ни на что другое согласия не давала. Ему приятно прогуляться по Крыму с молоденькой хорошенькой девчонкой, пожалуйста, она доставит ему такое удовольствие.
  
  За окном стало темнеть. Костя заглянул ей в глаза, улыбнулся.
  
  - Все в порядке, - взглядом ответила Варя, хотя с приближением вечера начинала все больше робеть.
  
  Другое дело, если бы она влюбилась, потеряла голову от любви. Но голову она не потеряла и неизвестно, потеряет ли. Ей, как и всем, импонирует Костина широта и лихость, но она привыкла к большей сдержанности. Костя не-вос-пи-тан, он из какого-то чужого мира. А она, пусть, и во дворе выросла, все же воспитана. И друзья ее воспитаны. Левочка, Ика, Рина, Воля-большой, Воля-маленький - все это интеллигентные ребята, а вот Костя, несмотря на то, что он у них главный, не интеллигентен. И тянутся все к нему потому, что у него есть то, чего нет у них - деньги, а он окружает себя этими ребятами потому, что в них есть то, чего нет у него, - интеллигентность. Конечно, он человек из народа, из провинции, это характер, натура, только так его и можно воспринимать. Но это не совсем ее устраивает.
  
  Устраивает его независимость. Но лично она может быть независимой, только сама зарабатывая себе на жизнь. Даже став его женой. Но хочет ли она стать его женой - этого она тоже не знает. О женитьбе у них вообще разговора не было. Тогда, значит, она станет его любовницей? Но любовники любят друг друга. Значит, содержанкой? Нет, быть содержанкой она не намерена.
  
  Но, что бы ни говорила себе Варя, она понимала шаткость своих доводов. То, что должно произойти, произойдет. Ломаться - значит, ломать комедию.
  
  19
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  В деревне Дворец они расстались с лодочником и его молчаливой женой. Нил Лаврентьевич побежал на почту, вернулся с приемщиком, вытащил из лодки мешки, хлопотал, спорил, на Сашу и Бориса не обращал внимания. Привез попутных ссыльных, приказали, вот и привез.
  
  - Может быть, зайдем в комендатуру? - предложил Борис.
  
  - Зачем?
  
  - Отправят в Кежму.
  
  - Без них доберемся. Предписание у нас на руках.
  
  - Могут быть неприятности, - поморщился Борис, - почему не явились, не отметились. Не надо по пустяками их раздражать.
  
  Саша не хотел идти в комендатуру. Лишняя встреча - лишнее унижение. Борис одержим желанием поскорее начать хлопоты, он думает только о Фриде. Услышав о том, что Дворец станет районом, хочет завязать здесь какие-то связи, знакомства, чтобы облегчить потом переезд Фриды к нему или его переезд к Фриде. Фантазер.
  
  - Завтра решим, - сказал Саша.
  
  - Ладно, - согласился Борис, - посидите с вещами, я поищу квартиру.
  
  Солнце уходило за тучи, дул хиус - холодный ветер с реки, трепал гибкий тальник на берегу. Саша накинул на плечи пальто, принес чемодан. Тоска сжимала сердце. Почему он не пошел в комендатуру? Квачадзе бы пошел, потребовал, и Борис хочет идти, хочет как-то устроить свои дела, это его право. А вот он не пошел и не пойдет. За неделю пути без охраны, по вольной реке, он ощутил относительную свободу. Неужели она кончилась? Здесь, на краю земли, это особенно дико и неестественно. Нет, он не пойдет. Иллюзия, самообман, пусть!
  
  Вернулся Борис, весело объявил:
  
  - Сейчас я вас познакомлю с обломком империи. Повар его величества! Кормил князя Юсупова и Григория Распутина. Поразительный экземпляр.
  
  В избе, куда он привел Сашу, на скамейке сидел тучный красноносый старик в стеганой телогрейке защитного цвета и стеганых брюках, заправленных в сапоги с разрезанными голенищами. Одутловатое, гладко выбритое лицо, ровный, как мох, бобрик седых волос выдавали в нем городского человека.
  
  - Знакомьтесь, - возбужденно говорил Борис. - Антон Семенович! Шеф-повар двора его императорского величества.
  
  - Тогда уж лейб-повар, - заметил Саша, с интересом разглядывая старика.
  
  Тот тоже внимательно из-под полуприкрытых век посмотрел на Сашу.
  
  - Антона Семеновича отзывает Москва, - продолжал Борис, - будет кормить послов и посланников. Котлеты "дэ-воляй", соус "провансаль". Знал я поваров в Москве. Конечно, с вашим масштабом не сравнить, но сохранились. В "Гранд-отеле!" Иван Кузьмич, знаете?
  
  - Не помню что-то, - ответил Антон Семенович равнодушно: не может помнить каждого Ивана Кузьмича, а вот каждый Иван Кузьмич должен знать его, Антона Семеновича.
  
  - Вполне приличный повар, - продолжал Борис, - конечно, когда есть из чего. Метр Альберт Карлович.
  
  - Знаю, - коротко проговорил Антон Семенович.
  
  - Квалифицированный, представительный, - Борис еще больше оживился оттого, что у них нашелся общий знакомый.
  
  - На чем представляться-то, - брюзгливо заметил Антон Семенович, - первое, второе, третье...
  
  - О чем и говорю, - подхватил Борис, - было бы из чего. И для кого. Когда бефстроганов - предел мечтаний...
  
  - И бефстроганов надо уметь сделать, - Антон Семенович оглянулся на хозяйку, она озабоченно готовила ужин.
  
  - Когда вы уезжаете? - спросил Борис.
  
  - Как отпустят.
  
  - У вас же освобождение на руках, вы говорите.
  
  - При комендатуре работаю, тоже есть хотят, вот и тянут.
  
  Хозяйка почистила рыбу, бросила на сковородку.
  
  Кивнув на печь, Борис сказал:
  
  - Представляю, как бы это у вас получилось.
  
  Антон Семенович величественно промолчал.
  
  - Вернемся в Москву, вы уж нас покормите, - засмеялся Борис.
  
  Антон Семенович покосился на него, потом с настырной требовательностью пьяницы сказал:
  
  - Если доставать, то сейчас.
  
  Получив от Бориса деньги, тяжело поднялся и вышел.
  
  - Алкоголик, - сказал Саша.
  
  - Нет, - возразил Борис, - соскучился по людям.
  
  Антон Семенович вернулся с бутылкой спирта.
  
  - Самое что надо. В смысле сердца.
  
  Пил он, почти не закусывая, и сразу опьянел. Шея побагровела, лицо стало злым, человек, норовящий выпить за твой счет и тебя же обругать. Борис этого не замечал и продолжал перечислять знакомых ему московских поваров и метрдотелей.
  
  - За что вы здесь? - спросил Саша.
  
  Антон Семенович поднял на Сашу тяжелые глаза, собираясь послать к чертовой матери своих случайных собутыльников, московских дурачков, которых он искренне презирал прежде всего за то, что так легко дают себя одурачить.
  
  Но натолкнулся не на деликатный взгляд московского дурачка, на него смотрела московская улица, насмешливая, все понимающая, умеющая дать отпор кому угодно.
  
  Отводя тяжелый взгляд и трудно дыша, Антон Семенович неохотно сказал:
  
  - В столовой работал в районе. Написал в меню "щи ленивые". Тут прокурор: "Почему ленивые"? Насмешка, выходит, над ударниками. Показываю поваренную книгу, тысяча девятьсот тридцатого года книга: "Щи ленивые". Ясно? Нет, врешь! Книгу тоже контрик написал.
  
  Из всего, с чем сталкивался здесь Саша, это было самое бессмысленное.
  
  - Слава богу, все кончилось, - сочувственно проговорил Борис, - все с вас снято, возвращаетесь домой.
  
  - Домой?! - Антон Семенович с ненавистью посмотрел на Бориса. - Где он, дом-то? В вашем Бердичеве?
  
  Так! Вот и урок Борису: не увлекайся каждой сомнительной личностью.
  
  - А ну, чеши отсюда, мать твою через семь гробов в мертвый глаз! - сказал Саша.
  
  - Нет! - Борис встал, подошел к двери, накинул крючок.
  
  - Вы чего, ребята - беспокойно забормотал Антон Семенович. - Я ведь в шутку.
  
  - Последний раз шутил, стерва, - усмехнулся Саша.
  
  Борис навалился на Антона Семеновича, прижал голову к столу.
  
  - Ребята, пустите, - хрипел Антон Семенович, выкатывая дрянные белесые глаза.
  
  - Не до конца его, Боря, на мою долю оставьте, - сказал Саша.
  
  Эта одутловатая морда с белыми глазами была ему ненавистна. Падаль! Задумал над ними измываться. Гад. Рванина! Товарищ по ссылке! Коллега!
  
  Отвратительная сцена, но их погрузили на дно жизни и с этими подонками иначе нельзя.
  
  - Извиняйся, гад!
  
  - Извиняюсь, - прохрипел Антон Семенович.
  
  - А теперь катись к трепаной матери!
  
  Борис вытолкал его за дверь, сбросил с крыльца, устало опустился на скамейку.
  
  - Вот вам и лейб-повар его императорского величества, - засмеялся Саша.
  
  - Среди таких людей должна жить Фрида, - сказал Борис.
  
  На следующий день они нашли попутную лодку. Кооператорщик согласился их взять, если они пойдут бечевой наравне с ним и лодочником. До Кежмы семьдесят километров, и, если ничто не помешает, они будут там через два дня. Это была удача.
  
  Они снесли свои вещи на берег к громадной, тяжело нагруженной лодке, которую им предстояло тащить. Возле нее хлопотал кооператорщик, толстомордый веселый парень в брезентовом плаще и бокарях - высоких, до паха сапогах, похожих на болотные, только из камуса - мягкого оленьего чулка.
  
  - Отправимся скоро? - спросил Борис.
  
  - Документы оформим и потянемся, - ответил кооператорщик.
  
  - Знаете, Саша, - снова начал Борис, отведя Сашу в сторону, - все же надо сходить в комендатуру. Скажем: нашли лодку, уже погрузились, вот только забежали отметиться. Иначе будут неприятности в Кежме. Этот сукин сын, повар его императорского величества, конечно, настучал, что мы здесь.
  
  - Дело ваше, - холодно ответил Саша, - можете идти, я не пойду. И не говорите, что я здесь. У меня предписание явиться в Кежму, и я явлюсь в Кежму.
  
  - Как знаете, - пожал плечами Борис, - я все же схожу.
  
  В нем бушевал бес деятельности. Одержимый мыслью о женитьбе на Фриде, он уже все подчинил этому, боялся совершить промах.
  
  Борис не вернулся ни через полчаса, ни через час. Кооператорщик ушел оформлять документы, вернулся, а Бориса все не было.
  
  - Сходи, поищи товарища, - сказал кооператорщик, - некогда, уйдем без него.
  
  Саша не знал, что делать. Нельзя оставлять Бориса, но идти в комендатуру он не хотел, да и поздно, спросят, почему не пришел сразу?
  
  - Подождем еще немного.
  
  Наконец появился Борис, молча вытащил из лодки чемодан.
  
  - В чем дело? - спросил Саша, догадываясь, что произошло.
  
  - Отправляют в Рожково, - ответил Борис. На нем лица не было.
  
  Рожково, крошечную деревеньку на левом берегу, они прошли вчера с Нилом Лаврентьевичем.
  
  - Как это, без райуполномоченного?
  
  - У них есть право самим назначать место жительства.
  
  - Плюньте на них и едем.
  
  - Они отобрали предписание.
  
  Голос Бориса дрожал.
  
  - Не горюйте, - сказал Саша, - приедете в Рожково, напишите в Кежму или в Канск, потребуйте перевода, ведь в Рожкове для вас нет работы. Я приеду в Кежму, тоже скажу уполномоченному.
  
  Борис махнул рукой.
  
  - Все пропало! Ах, дурак я, дурак!
  
  Саше было жаль Бориса, грустно с ним расставаться: хороший товарищ, веселый, неунывающий спутник. Они обнялись и расцеловались. На глазах у Бориса блестели слезы.
  
  Саша вошел в лодку. Лодочник оттолкнул ее от берега и, перевалившись через борт, влез сам. Некоторое время они шли на гребях - лодки и сети на берегу мешали идти бечевой. Саша видел скорбную фигуру Бориса. Он смотрел им вслед, потом поднял чемодан и начал подыматься по косогору.
  
  20
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Один на пустынной реке, Саша шел навстречу своему будущему. Хорошо ли, плохо ли, но все уже определились по местам, а он не знает, что его ждет, куда зашлют. Он никогда больше не увидит Володю, Ивашкина, ссыльных, которых встречал в деревнях, не увидит, наверно, Бориса, хотя и будет жить с ним в одном районе. Горечь коснулась его сердца, он потерял людей, с которыми прошел первые сотни километров своего пути.
  
  На корме сидел лодочник, неразговорчивый человек лет сорока с суровым фельдфебельским лицом. Саша и кооператорщик шли в лямке попеременно, а в шивере тащили лодку вдвоем.
  
  Кооператорщика звали Федей, демобилизовавшийся красноармеец, общительный парень, работает продавцом в Мозгове, деревне возле Кеншы, величает себя заведующим сельмагом, зачислен на какие-то курсы в Красноярске, зимой уедет учиться. Федя с комической важностью рассуждал о роли сельского продавца как проводника государственной линии в деревне. Новый тип сельского активиста, сообразительный, принимающий все на веру, с веселой готовностью, без сомнений и рассуждений, к тому же песенник и гармонист. То обстоятельство, что Саша - ссыльный, не играло для него никакой роли. Так, значит, устроено, есть ссыльные, всегда были, люди, как все. А служи сейчас Федя в комендантском взводе и прикажи ему расстрелять Сашу, он бы расстрелял. Опять же потому, что так устроен мир.
  
  Федя расспрашивал Сашу про Москву, на какой улице жил, хорошая ли улица, какие еще есть улицы, чем занимаются его родители, был ли он когда в Кремле, видел ли товарища Сталина и других руководителей и какие цены в магазинах. Всему удивлялся, всем восхищался, Москва была конечной целью его мечтаний. Сашей тоже восхищался - коренной москвич! Угощал его папиросами "Люкс", предназначенными для районного начальства.
  
  Иногда он пел "Позабыт-позаброшен", песню, занесенную ссыльными и популярную на Ангаре. Пел хорошо! "На мою, на могилку, знать, никто не придет, только ранней весною соловей пропоет. Пропоет и просвищет и опять улетит, одинокая могилка, как стояла, стоит".
  
  Федя не ходил на золотые прииски, такого обычая теперь нет. Зато перед армией служил два месяца в экспедиции профессора Кулика, искали тунгусский метеорит, только не нашли, ушел, видно, под землю. На том месте выступили озера, потом заболотились, заедает гнус, спасения нет, все бегут. И Федя бежал, тем более взяли на действительную. В армию тут стали брать с двадцать шестого года, и школа открылась в двадцать шестом году, до этого школ не было, из парней он один только и был грамотный, отец выучил, отец его на фактории работал, с тунгусами торговал.
  
  - Народ необразованный, дикой, - добродушно рассказывал Федя про тунгусов, - но, чтобы воровать, этого у них нет. Русских зовут Петрушка, Ивашка, Павлушка, Корнилка... "Мука мой давай", "Смотреть мало-мало надо", "Продай два булка"... Табак любят, пьют и курят и мужики и бабы, и одеваются, что мужик, что баба. Ребят, тех отличишь: у мальчиков одна косичка, у девочек - две. Бисер любят - и на доху нацепят, и на камасины.
  
  "Камус" по-тунгусски значит чулок с ноги оленя или лося, из него и делают сапоги - камасины. Слово это поразило Сашу сходством с индейским мокасины. Факт, подтверждающий, что тунгусы одного племени с североамериканскими индейцами.
  
  Приехать бы сюда с экспедицией, изучать местные диалекты или прийти с геологами, в этой земле неисчислимые богатства. А ему выпала ссылка в глухой деревне, без права выезда, три года коптить небо без пользы для себя, без пользы для других.
  
  Почему это обрушилось на него? Не виноват ли он сам? Расскажи про Криворучко, был бы на свободе теперь. А он не рассказал, посчитал безнравственным. А что такое нравственность? Ленин говорил: нравственно то, что в интересах пролетариата.
  
  Но пролетарии - люди и пролетарская мораль - человеческая мораль. А оставлять детей в снегу бесчеловечно и, следовательно, безнравственно. И за счет чужой жизни спасать собственную тоже безнравственно.
  
  Последняя ночевка в деревне Заимка, на острове с неожиданным названием Тургенев. Длина его двадцать два километра, в нижнем изголовье деревня Алешкино, в верхнем Заимка.
  
  Изба, куда привели Сашу, была большая, просторная с пристройками и вымощенным досками двором. Хозяйка - дородная, представительная старуха, в прошлом, видно, красавица, хозяин - скрюченный рыжеватый старичок, сыновья - жгучие брюнеты, горбоносые, густобровые, настоящие кавказцы, старший лет под сорок, младший лет тридцати, их жены и дети.
  
  - Сейчас отец Василий придет, - сказала хозяйка, - с ним и поужинаете.
  
  Пришел священник с русой бородкой, иконописным добрым лицом, в дождевике и сапогах, переоделся в домашнюю рясу. Хозяйка подала на стол вяленую рыбу, яишню и молоко. Отец Василий ел и расспрашивал Сашу, откуда он и куда следует, где родился и кто его родители. Сказал, что сам он тоже ссыльный. Но за что Сашу выслали, не спрашивал и о себе не рассказывал.
  
  После ужина они пошли в каморку, где стояла кровать отца Василия и маленький столик. Пахло чуть приторно, по-церковному.
  
  - Раздевайтесь, попарьте ноги, будет легче, - предложил отец Василий и принес котел горячей воды, таз, дал мыло и полотенце. Саша опустил ноги в горячую воду, ощутил мгновенную слабость и блаженное чувство освобождения от усталости.
  
  Отец Василий стоял, прислонившись к двери, смотрел на Сашу добрыми глазами. Теперь, когда Саша присмотрелся к нему, он выглядел совсем молодым, в первую минуту показался старше - из-за бородки, из-за рясы, из-за того, что был священником, а в Сашином представлении священник должен быть стариком. Ему казалось, что все священники с дореволюционных времен.
  
  - Можно баньку затопить, - сказал отец Василий, - только на берегу она, пойдете обратно - простудитесь, а у вас дорога.
  
  - И так замечательно, спасибо, - ответил Саша.
  
  - Здесь по-черному моются, - продолжал отец Василий, - у вас в Москве, наверное, ванна?
  
  - Да, есть ванна.
  
  - В моих местах, - сказал отец Василий, - тоже черные баньки, а то просто залезут в печь и моются. Здесь народ куда чистоплотнее.
  
  - Вы откуда? - спросил Саша.
  
  - Из Рязанской области, Кораблинского района, слыхали?
  
  - Рязанскую область знаю, а Кораблинский район - нет.
  
  - Наши места южные, - улыбаясь, рассказывал отец Василий, - яблочные. Здесь вы не увидите ни яблочка, ни груш, будете по ним тосковать. Брусника, черника, голубица - вот и вся ягода, ну, морошка еще, черная смородина, мелкая, лесная. А фруктов никаких.
  
  - Придется обойтись без фруктов, - сказал Саша, с наслаждением перебирая пальцами в горячей воде.
  
  - Вы их мыльцем, мыльцем, вот я вам намылю, - отец Василий взял мыло и мочалку.
  
  - Что вы, что вы, не надо, я сам! - испугался Саша.
  
  Но отец Василий уже обмакнул мочалку в воде, намылил ее, наклонился и начал тереть Сашину ногу.
  
  - Не надо! Что вы, в самом деле! - закричал Саша, пытаясь вырвать ноги и боясь в то же время расплескать воду.
  
  - Ничего, ничего, - ласковым голосом говорил отец Василий, растирая Сашину ногу, - вам неудобно, а мне удобно.
  
  - Нет, нет, спасибо! - Саша наконец отобрал у него мочалку.
  
  - Ну, мойте, - отец Василий вытер руки полотенцем.
  
  - Чем вы тут занимаетесь? - спросил Саша.
  
  - Работаю, хозяевам помогаю, кормят - спасибо. Народ хорошие, отзывчивый народ. Вы к ним с добром, и они вас вознаградят. Уведут, наверно, отсюда ссылку.
  
  - Почему?
  
  - Из-за колхоза. Личного хозяйства нет, заработать негде, а в колхоз ссыльных не принимают. Есть тут колхозы из спецпереселенцев, из раскулаченных, и туда не берут...
  
  - Странные сыновья у хозяев, похожи на черкесов.
  
  Отец Василий улыбнулся.
  
  - Согрешила хозяйка в молодости. Жил у них на квартире ссыльный кавказец, красавец, говорят. Ну и случился грех.
  
  - Не раз, видно, случился, - заметил Саша, - сыновей трое.
  
  - Он жил у них девять лет, - охотно объяснил отец Василий, - потом уехал. Дети остались. Хозяин их считает за своих, а они его за отца. Тут испокон веку ссылка, перемешался народ. Живут хорошо, ладно, вот и меня призрели. Веры у них особой нет, в этих местах веры настоящей никогда не было. Сибирь, а все же совесть требует своего.
  
  - Справляете службу?
  
  - Церковь закрыта... Так, поговоришь, утешишь.
  
  Саша вытер ноги, натянул носки.
  
  - Спать ложитесь, отдыхайте, - сказал отец Василий.
  
  - Таз вынесу, тогда лягу, - ответил Саша.
  
  - Я вынесу, - отец Василий поднял таз. - Вы не знаете куда.
  
  Потом вернулся с тряпкой, затер пол и вынес котел.
  
  Опять вернулся, разобрал постель.
  
  - Ложитесь!
  
  - Как? А вы?
  
  - Найду, где лечь, я у себя дома, ложитесь.
  
  - Ни за что! Я лягу на полу.
  
  - Пол холодный, простудитесь. А я люблю спать на печи.
  
  - Я тоже люблю спать на печке, - сказал Саша.
  
  - Хозяева уже легли, придется их беспокоить, - ответил отец Василий - а я лягу тихонечко, никто не услышит.
  
  Он мягко убеждал Сашу, но в его мягкости была твердость человека, которому ничто не помешает исполнить долг. Долг - отдавать другому то, что у тебя есть, а ничего, кроме таза с водой и узкой жесткой кровати, у него нет.
  
  Саша лег на кровать, почувствовал холодок простыни, давно он не спал на простыне, давно не укрывался теплым одеялом, потянулся, повернулся к стенке и заснул.
  
  В тюрьме сон его стал чуток, утренний шорох разбудил его. Это отец Василий встал с пола, где спал на дохе, покрывшись шубой.
  
  - Ну вот, - Саша уселся на кровати, - а сказали, ляжете на печке.
  
  - Сунулся я на печь, - весело ответил отец Василий, - а там уже все занято. Я и здесь неплохо устроился, выспался очень прекрасно.
  
  - Вы не должны уступать свою постель каждому проезжему, их много, вы один.
  
  - Где же много? - возразил отец Василий, причесываясь перед висевшим на стене карманным зеркальцем и завязывая косичку. - Три месяца вовсе не было. И в дорогу бывают не каждый день, и ставят их по домам в очередь. В год, может, один или два попадут на нашу квартиру. Я на этой кровати сплю каждую ночь, мне безразлично, а вам какой-никакой, а отдых. Спите, есть еще время.
  
  Он вышел. Саша повернулся на другой бок и заснул.
  
  И снова его разбудил отец Василий: вернулся, снял грязные сапоги, надел домашнюю рясу.
  
  - Вот теперь вставайте, умывайтесь, будем завтракать.
  
  На завтрак опять яишня, горячие шаньги и кирпичный чай. Все ушли на работу, только старуха хозяйка возилась у печи.
  
  - Сколько вам лет? - спросил отец Василий.
  
  - Двадцать два. А вам?
  
  - Мне? - улыбнулся отец Василий. - Мне двадцать семь.
  
  - И какой у вас срок?
  
  Отец Василий снова улыбнулся.
  
  - Срок небольшой - три года. Два уже прожил, остался год. Тянет в родные места, и уезжать жалко - привык.
  
  - И живите, - сказала хозяйка. - Куда вам ехать? Не дадут вам в России богу служить.
  
  - Богу всюду можно служить, - ответил отец Василий.
  
  Он повернулся к Саше.
  
  - Будет вам скучно первое время, потом привыкнете. Не падайте духом, не ожесточайтесь сердцем, за плохим всегда приходит хорошее. Помню, читал я Александра Дюма. Сказано там: невзгоды - это четки, нанизанные на нитку нашей судьбы, мудрец спокойно перебирает их. Светский писатель, сочинял авантюрные романы, а как мудро и хорошо выразился.
  
  В окно постучали, вызывая Сашу в дорогу.
  
  - Сколько я вам должен? - спросил он у хозяйки.
  
  - Ничего не должны, - махнула та рукой.
  
  Отец Василий тронул его за локоть.
  
  - Не обижайте ее.
  
  Он проводил Сашу, помог положить чемодан. Лодочник размотал бечеву, оттолкнул лодку и сел на кормовое весло. Федя перекинул лямку через плечо и, двигаясь вперед, тихонько натянул бечеву, озираясь на лодку и следя, как лодочник выводит ее. Убедясь, что лодка идет правильно, сказал:
  
  - Как в самую изголовь выйдем, перейдем на матеру.
  
  Саша протянул руку отцу Василию.
  
  - До свидания. Спасибо вам за все.
  
  Федя весело крикнул:
  
  - Тронулись!
  
  Наклоняясь и натягивая бечеву, Саша двинулся вперед.
  
  - Храни вас господь! - сказал отец Василий.
  
  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  1
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Местом ссылки Саше определили деревню Мозгову, в двенадцати километрах от Кежмы вверх по Ангаре.
  
  Квартира попалась хорошая. Большой достаточный дом, хозяйка - вдова, два взрослых сына и сожитель хозяйки - не ангарец, пришлый, из солдат. В свое время сыновья не позволили матери выйти за него замуж, не хотели совладельца в хозяйстве. Теперь хозяйство отошло в колхоз, но, когда солдат напивался, в нем просыпалась обида за старое, он бегал по деревне, красный, со взъерошенными седеющими волосами, грозился убить пасынков, они его ловили, запирали в чулане, пока не проспится.
  
  Младший сын, Василий, ладный паренек с чеканным лицом, переспал, наверно, со всеми девками в деревне - нравы тут свободные. Являлся домой под утро, а то и вовсе не являлся. Саша его почти не видел, а когда видел, Василий молча улыбался ему, был неразговорчив, но дружелюбен.
  
  Старший, Тимофей, девками не интересовался, вечерами улицей не ходил, ночевал только дома. Не спросясь, заходил в Сашину комнату, разглядывал Сашины вещи: это зачем, а это?... Смотрел недоверчиво, молчал. Его бесцеремонность коробила, но Саша терпеливо отвечал на все вопросы Тимофея. Народ! Великий, могучий, но еще темный, невежественный, перед которым Саша, как и всякий русский интеллигент, всегда испытывал чувство вины.
  
  Как-то Саша поехал с Тимофеем на остров на покос. Косить он не умел, но решил попробовать. Саша сидел в гребях, на веслах, Тимофей на корме, правил. На дне лодки лежали две косы, брусок для правки, маски от гнуса: грубая, из конского волоса - Тимофея и шелковая сетка - Сашина, купленная в Канске по совету Соловейчика. Рассматривая Сашину сетку, Тимофей сказал:
  
  - Все-то у вас, у городских, есть, а у нас, у крестьян, ничого нет, никого мы не видали, а ведь на нашей шее сидите.
  
  В примитивной форме Тимофей излагал теорию прибавочной стоимости: материальные ценности создает Тимофей, создают крестьяне, а Саша и такие, как Саша, ничего не производят.
  
  Так думал Саша, налегая изо всех сил на весла, чтобы не снесло их ниже острова - в протоке течение сильное.
  
  - Высылают вас на нашу голову, - продолжал Тимофей, - нашим потом и кровью живете.
  
  Саша не ответил. Что он мог ответить? Если бы Тимофей хотел разобраться... Он ни в чем не хочет разбираться. Перед ним сослатый, бесправный, можно поиздеваться.
  
  - Сжабел? Боишься? - усмехнулся Тимофей. - Шваркну тя косой, скину в реку-ту, пропадешь с чолком! И ничого мне не будет, убег, скажу, на матеру. Контры вы, троцкисты, кто за вас спросит? Едак!
  
  Саша подгреб к берегу, шагнул в воду, подтянул лодку, Тимофей не встал, не помог, сидел на корме, ухмылялся и, только когда Саша совсем вытянул лодку и бросил цепь, сошел на берег.
  
  - Что же ты меня не утопил? - спросил Саша.
  
  - Гадиться будешь, взаболь утоплю, - пригрозил Тимофей.
  
  - Зря не утопил.
  
  - Почему такое?
  
  - А потому, что убью тебя сейчас, - сказал Саша.
  
  Тимофей сделал шаг назад.
  
  - Но, но, не балуй!
  
  Пустынный остров на краю земли. Где-то в глубине его работают косари. Роится и гудит гнус, и больше ни звука на реке. Мира нет, человечества нет, есть только они двое, и вот наконец Авель воздаст Каину за грехи его, за все преступления его.
  
  Не спуская с Саши напряженного взгляда, Тимофей медленно отступал, потом повернулся и бросился к лодке, к косам. Саша настиг его, ткнул кулаком в спину, Тимофей упал в воду, поднялся, обернулся, Саша сильно ударил его в лицо, Тимофей опять упал и, расплескивая воду, пополз к берегу.
  
  Нет, он не убьет Тимофея, не будет погибать из-за дерьма. Тимофей не поднимался, лежал на берегу, со страхом смотрел на Сашу. Мерзкая харя!
  
  Тоска... Тоска...
  
  Саша пошел к лодке, выкинул косы, брусок, Тимофееву сетку, взялся за весла и погреб от берега к деревне.
  
  За ужином Саша объявил, что переезжает на другую квартиру.
  
  - Плохо тебе у нас? - спросил солдат. - Тимошку проучил, ладно сделал. Здряшный он, только бы грозить кому, такой пакостный, никакого от него никому пардону. А ты вон экой здрюк дюжой! Иди с Васькой, все девки его, уступит какую.
  
  - На него учителка заглядывает, - рассмеялся Василий.
  
  Тимофей молчал, ни на кого не смотрел.
  
  Дом хороший. Но жить под угрозой чьей-то мстительности противно, да и рискованно в его положении. Утром Саша перенес вещи на новую квартиру.
  
  В избе кроме кухни еще горенка, ее и сдали. Хозяева, старик со старухой, победнее прежних, но кормили сносно. В колхозе работали мало, весь день дома, меж собой не ссорились, старуха называла старика "мой кривенький", был он чуть кособок, мал ростом. В доме тихо: орудовала ухватом старуха у печи да тюкал топором старик во дворе, чинил что-то. В горнице пахло свежевымытыми полами, на черных от времени бревенчатых стенах висели портреты Ленина и Калинина и рядом вырезанные из "Нивы" фотографии царской семьи в открытой коляске.
  
  Иногда старик уходил на целый день, возвращался к вечеру, на вопрос, что делал в колхозе, отвечал:
  
  - А что заставят, то и делал.
  
  Колхоз здесь - понятие условное. Коллективизация началась позже, чем в других областях, а после статьи Сталина "Головокружение от успехов" колхозы распались начисто, собрали их заново тоже с опозданием года на полтора-два. Да и что тут коллективизировать? Короткий вегетационный период позволял выращивать хлеб в количестве едва достаточном для прокормления семьи. Но если этот хлеб отобрать, то везти его по санному пути за шестьсот километров или спускать по Ангаре через пороги и шивера нет никакой возможности. Скот? Коров у каждого до десяти, две тысячи голов на деревню, да лошадей около тысячи. Обобществили, загнали во дворы к выселенным кулакам, переморили более половины стада, зимы тут суровы. Вернули скот по дворам, но не как собственный, как колхозный, а куда молоко сдавать, кому? Маслобоен нет, молокозаводов нет. Возить в Кежму для начальства? Оно-то росло не в пример скоту, который убывал на глазах. Оставалось основное - охота. Именно отсюда, из Мозговы, шла главная тропа к тунгусам, на Ванараву. До коллективизации белку сдавали в "Заготпушнину", в кооперацию. А теперь сдавай через колхоз, а колхоз удерживает половину стоимости. Куда деваться? Охотники припрятывали шкурку, сбывали тунгусам, на факториях им платили полную цену.
  
  Года через два в центре спохватились - упала заготовка пушнины. А ведь валюта! Послали комиссию, судили-рядили и наконец решили: охотников отвлекает земледелие, в нем все зло - в земледелии, не товарное оно, никакой государству от него выгоды, один вред и убыток, а потому объявить район не земледельческим, специализироваться ему на пушнине, а хлеб доставлять из других земледельческих районов, как доставляют хлеб эвенкам.
  
  Теперь колхозники продавали шкурки тунгусам уже ради хлеба: свой сеять запретили, а привозного не доставили, забыли, однако. Перед начальством оправдывались тем, что белка, мол, ушла на север, добирайся до нее три недели, зимовья надо рубить на новом месте, а тунгус те зимовья рушит, чуть до стрельбы не доходит. На самом же деле еще никогда так не дружили с тунгусами, уже не только на хлеб меняли пушнину, больше на спирт. Для эвенков на факториях все есть. И пили вместе.
  
  Глухая сибирская деревня, дававшая государству до ста тысяч беличьих шкурок в год, гонявшая гурты в Иркутск, сама себя кормившая хлебом, молоком и рыбой, прекратила охоту, перестала сеять хлеб, уменьшила стадо в десять раз и вместе с другими приангарскими деревнями села на шею алтайскому мужику, которому самому есть нечего.
  
  И все же Ангара не испытала голода начала тридцатых годов. Выручили дальность, заброшенность, вековой уклад натурального, по существу, хозяйства. Кормила река - рыбу шапкой черпай: хариус, таймень, красная рыба, поднимавшаяся сюда на нерест; кормил лес ягодами и грибами; кормил скот, который хотя и считался колхозным, а все равно стоял на своем дворе, ферма уже третий год строилась; кормила домашняя птица, и свинья с поросенком, и барашки для настрига шерсти - тоже не обобществленные. Главное, нет плана сдачи, заготовок нет, кроме пушнины, да и по той план год от года уменьшали, пока не объявили район не только не земледельческим, но и не зверодобывающим. Назначили район товарно-молочным, обязали поставлять ежедневно свежее молоко районному начальству, которого кежемский колхоз уже не прокармливал. Мозгова поставляла молоко аккуратно, это было нетрудно, от двух тысяч коров осталось двести - погрузили на телегу десять бидонов молока, да и отправили.
  
  Саша застал деревню еще не совсем оскудевшей. Деньги ценились: за квартиру с питанием платил он хозяевам двадцать рублей, иногда приносил туесок сметаны - чинил общественный сепаратор.
  
  Сепаратор шведский, конца прошлого века, так называемый лавалевский "альфа-С", с тарелочками, очень сложный в разборке и чистке. С сепаратором Саша познакомился года три назад на институтской производственной практике. Автоколонну послали в деревню на уборочную. От раскулаченного остался сепаратор, никто с ним обращаться не умел, Механик из автоколонны разобрал сепаратор, почистил, собрал. То же из любопытства проделал тогда и Саша, и вот теперь пригодилось. Аппарат был старый, резьба на оси сносилась, гайка едва держалась, нарезать новую резьбу было нечем.
  
  - Передайте вашему председателю, - говорил Саша, - пусть свозит сепаратор в Кежму, там нарежут новую резьбу, а так совсем развалится.
  
  Но или колхозницы не передавали этого председателю, либо тому было недосуг возиться с сепаратором.
  
  Сепаратор - клуб замужних женщин. Сходить на сепаратор значило хоть на часок уйти из дома, поболтать, пока дойдет очередь - короткий просвет в отчаянной доле. На женщине тут все: поле, огород, река, скот, дом. Истинный ангарец - охотник, бродяга, работу презирал, особенно домашность . Соловейчик был прав: в двадцать лет женщина здесь рабочая лошадь, в сорок - старуха. Истинный ее век от тринадцати до шестнадцати, до замужества. И, хотя девушка несла и колхозную и домашнюю работу наравне со взрослыми, вечером у нее была улица . Впереди в два ряда шли девушки - пели, за ними, тоже в два ряда, парни с гармонистом. Доходили до околицы, возвращались, снова шли, и так, пока не стемнеет, тогда расходились парами по гумнам и сеновалам. Если чем муж и попрекал жену, то именно тем, что оказалась целой . Значит, и в девках никому не понадобилась.
  
  Против ожидания инцидент с Тимофеем укрепил Сашин престиж в деревне: сослатый не побоялся отодрать местного. Им, сослатым, еще с царских времен не давали потачки - за воровство, пьянство, драку расправлялись всей деревней, виноватого не найдешь. Верно, то были уголовники, политика не дралась. А этот, сослатый, рассказывал кооператорщик Федя, из самой Москвы и никого не боится, потому что приемы знат - незнакомые слова Федя употреблял для придания большого веса собственной образованности.
  
  Благодаря Феде Саша и попал в Мозгову.
  
  В отличие от богучанского уполномоченного НКВД, сонного, ленивого, кежемский уполномоченный Алферов был подвижен, болезненно тощ, на Сашу смотрел испытующе, отрывисто спросил:
  
  - На чем прибыли?
  
  - С кооператорщиком из Мозговы.
  
  - Уехал он?
  
  - Нет.
  
  - С ним и отправляйтесь в Мозгову, - решил Алферов, рассудив, видимо, что так меньше хлопот - человек уже в лодке.
  
  И Саша был доволен: будет жить в двенадцати километрах от Кежмы и есть уже какой-никакой, а знакомый человек.
  
  Как-то вечером Федя зашел к Саше, вызвал на улицу. В проулке на бревнах сидели разводка Лариска, невзрачная, угреватая, косила узким глазом, и Маруся, сестра Феди, квадратная добродушная девка с широким плоским лицом.
  
  Федя опустился на бревна рядом с Лариской, сказал Саше:
  
  - Присаживайся к сестре.
  
  Маруся подняла на Сашу глаза, улыбнулась поощряюще, присаживайся, мол, обними за плечи, видишь, какие они у меня широкие, податливые, и грудь широкая, теплая - угреешься.
  
  Все же он сел несколько поодаль. Что-то сдерживало. В богучанской Лукешке было живое, подростковое, она играла с ним наивно-бесстыдно, чем-то напоминала Катю. С этой квадратной толстухой он не знал, о чем говорить, ей, наверно, и не надо говорить, завалится с ним на сеновале...
  
  С улицы доносились песни, звуки гармоники. Прошла учительница Зида; Нурзида Газизовна, татарка, лет 25-26, звали ее здесь Зиной, Зинкой, а ученики Зинаидой Егоровной, Неторопливо прошла мимо переулка, где сидели Саша в его новые знакомые, посмотрела на них. Добродушно улыбаясь, Маруся заметила Саше:
  
  - Тебя шукает.
  
  - Почему меня?
  
  - Приглянулся. Хочешь, подведу?
  
  Саше понравилась ее доброжелательная откровенность: не хочешь меня, бери другую, сама доставлю. Просто, без обиды.
  
  - Не надо, - ответил он.
  
  - Чем не потянулась?
  
  - Тошша, - за Сашу ответил Федя.
  
  - Зато платья городски, штаны шелковы, - вставила Лариска.
  
  - А под штанами мослы, - возразил Федя.
  
  Он встав, потянулся.
  
  - Пошли, Лариска, шаньги простынут.
  
  - Я их в лопотину завернула, горячи будут.
  
  Во дворе Лариска сказала:
  
  - Взбирайтесь на повити, я шаньги принесу.
  
  По деревянной лестнице она взобрались на сеновал. Пахло прошлогодним сеном. Ночь была лунная, светлая, белело круглое Марусино лицо, Саша чувствовал ее выжидательный взгляд, слышал ее дыхание. Федя пошарил под матицей, в руках его блеснула бутылка, звякнули стаканы.
  
  Эту ночь Саша помнил смутно. Лариска и Маруся пили мало, а он, чтобы не отстать от Феди, выпил полстакана спирта, обожгло горло, запил водой, закусил вяленой рыбой, а дальше помнит свой кураж, похвалялся, как умеют пить в Москве. На него нашло, наехало, море по колено, он вырывался из самого себя, из своей горькой судьбы, требовал еще спирта, Федя поднимал бутылку, показывал, что спирта больше нет.
  
  Потом его рвало, уже не на сеновале, а на земле, пахнущей навозом, к нему наклонялись белые лица Феди, Маруси, тыкали в зубы ковшиком, лили воду за ворот, он поднимался, пытался куда-то идти, опять накатывало, рвало долгими мучительными приступами, звезды сияли в далеком небе, лаяли где-то собаки, его тащили, он не давался, но в дом влез через окно, не хотел будить хозяев, не хотел позориться.
  
  Утром он слышал, как хозяева собираются на работу, притворился спящим и действительно уснул, а когда проснулся, в доме никого не было. Встал, спустился в погреб, приятно обдало сырым, земляным холодком, взял с доски крынку со сметаной, покрытую деревянной крышкой, поднялся на кухню, вынул из-под полотенца калач, еще теплый, мягкий, обмакивая в сметану, съел. Стало легче, он проспал до вечера, вышел только к ужину. Хозяева ни о чем не спрашивали, но Саша был уверен - знают.
  
  На следующее утро чувствовал себя совсем хорошо, но настроение было отвратительное, он не хотел выходить из дома, боялся встретить Федю, Марусю, Лариску, стыдился их насмешливого взгляда, не понимал, как мог дойти до такого свинства. Перепил - такое случалось, но хвастовство, фанфаронство - этого никогда не было. Все же пришлось зайти в кооператив, кончились папиросы. Федя встретил его приветливой улыбкой. Здорово! Здорово! Как голова? В порядке? Ну и ладно! Отпустил папиросы, спички. Предложил купить гитару с самоучителем. Прислали три штуки, а ни тунгусы, ни чалдоны на гитарах не играют. Саша не купил, о чем впоследствии жалел - научился бы играть.
  
  На улице встретил Марусю, шла с коромыслом на плече, несла воду с реки, улыбнулась ему, будто ничего и не произошло.
  
  Деревня не удостоила вниманием это происшествие, зря он беспокоился: выпил человек, известное дело. Да и Федя приказал девкам помалкивать: спирт-то кооперативный, дармовой.
  
  Единственный, кто заговорил с Сашей об этом, был Всеволод Сергеевич, ссыльный из Москвы поджарый, жилистый человек тридцати пяти лет, казавшийся старше: лысая голова, мясистый нос, тонкие насмешливые губы. Посмеялся добродушно: бывает...
  
  За что выслали, не рассказывал - здесь не принято. В этапе попутчики рассказывали, а здесь называли только статью. Статья почти у всех была пятьдесят восьмая, пункт десять.
  
  Всеволод Сергеевич ссылку отбывал сначала в Кежме, потом загремел в Мозгову: завел роман со служащей райфо, а это ссыльным запрещено. Могли угнать и подальше, километров за сто, расстояния тут большие, но оставили в Кежме на службе, только заставили каждый день отмеривать пешком двадцать четыре километра. Однако весной уволили, прислали из округа другого бухгалтера. Теперь Всеволод Сергеевич подрабатывал в Мозгове: плотничал, косил, убирал сено, копал огороды, ходил с бреднем, удивлял деревню трусиками - здесь их не видывали, ходили в подштанниках, помогал колхозному счетоводу - мальчику, окончившему курсы в Канске.
  
  Но вся его жизнь была в женщинах, говорил о них откровенно, цинично. Увидев, что Саша поморщился, заметил без обиды:
  
  - Что осталось нам в этой жизни? Что вы собираетесь тут делать? Единственная радость - женщина, других не будет. Дорожите крохами, которые отпускает нам комендатура. Вы мужчина, значит, вы еще человек.
  
  Сашу коробили эти рассуждения, но с Всеволодом Сергеевичем он дружил. Было в нем что-то от Москвы двадцатых годов, от Москвы Сашиного детства, от ее словечек, анекдотов, цыганских романсов. Приятным баритоном он пел: "Живет моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий нет ходу никому..." Было что-то от непринужденности и, как понял Саша позже, человечности того времени. Москвича тридцатых годов в нем не чувствовалось. Давно, видно, из Москвы.
  
  Как узнал, что Саша перепил, не сказал, только поморщился:
  
  - Это вам не компания. Обратите внимание на учительницу. Очаровательная, интеллигентная! И вот занесло на Ангару.
  
  - Меня это тоже удивило, - признался Саша, - забраться в такую глухомань.
  
  - Катаклизмы любви, по-видимому, - подхватил Всеволод Сергеевич, - а женщина, которая уже подходит к тридцати, одинокая, к тому же женщина восточная, это такой букет, такой аромат...
  
  - Она не похожа на татарку, - заметил Саша.
  
  - Сибирские татары совсем обрусели, - пояснил Всеволод Сергеевич, - тобольские, томские, кузнецкие татары - те же русские, те же сибиряки. Мусульмане? Какие теперь мусульмане? И православных-то не найдешь!... Но национальный характер, склад, тип - это, конечно, осталось, особенно у женщин - раба мужчины, верная, преданная, но и надменная. В ее взгляде что-то ханское... Признаюсь вам честно: я у нее не прошел. Почему? Кто знает? А вот вы другое дело... В добрый час, Саша! Все проходит, остаются женщины, с которыми нас свела жизнь. Займитесь ею, развлекитесь. Такие женщины редки в наше время, поверьте мне, такая дамочка - достойный приз даже в Москве.
  
  - У нее могут быть неприятности, - сказал Саша.
  
  - Не думаю, другой учительницы не найдут. И нет конкретного доносчика - никто ее не домогается. Конечно, не обязательно афишировать. В крайнем случае, поедете в Савино или Фролово, дамочка того стоит.
  
  Рядом с коренастыми широкоскулыми деревенскими девушками, босоногими, в длинных развевающихся юбках, Зида, невысокая, худощавая, похожая на подростка, в своем коротком и узком городском платье выглядела чужой и незащищенной: одинокая приезжая учительница в глухой таежной деревне, где учение считается напрасной тратой времени, школа - обузой.
  
  Она зашла в лавку, когда там был Саша. Не случайно зашла. Ее серые глаза смотрели прямо, спокойный, открытый, несколько отстраненный взгляд. Улыбка мягкая, доброжелательная. Говорила с Сашей просто, как со знакомым, в деревне все знакомые. И все же в глубине ее взгляда читалось еще что-то...
  
  Федя жаловался: уже второй год не завозят мыла, кирпичный чай и керосин тоже не привезли, ситец хоть и привезли, но не той расцветки, которая здесь требуется. Зида слушала внимательно, понимала Федины заботы, отвечала немногословно, но именно так, как и следовало отвечать, когда ничем, кроме понимания, не можешь помочь.
  
  Саша перелистал завезенные сюда для продажи книжонки о льне и хлопке? Ни лен, ни хлопок здесь не выращивались.
  
  - В школе есть книги для чтения, хотите? - предложила Зида.
  
  - Прекрасно!
  
  - Приходите вечером к лодкам, принесу.
  
  Сказано было просто, естественно, но сказано в ту минуту, когда Федя через заднюю дверь вышел в кладовую.
  
  Вечером они встретились на берегу, возле лодок, пахнущих сырым деревом, рыбой и смолой. Зида была в пальто, застегнутом на все пуговицы, но с непокрытой головой. В свете луны ее лицо, четкое и правильное, выглядело очень молодым, совсем девочка, если бы не взгляд, выдававший опыт взрослой женщины.
  
  - Я не знаю, какие книги вам нужны. Зайдем ко мне, глянете.
  
  Саша притянул ее к себе, поцеловал в мягкие губы, она закрыла глаза, он слышал, как бьется ее сердце... Потом откинулась назад, коротко взглянула на него, и тихонько высвобождаясь из его рук, прошептала:
  
  - Подожди.
  
  Поправила платочек на шее, взяла Сашу за руку, и они пошли по берегу, затем тропинкой, мимо маленьких темных банек, поднялись по косогору.
  
  - Побудь здесь, когда я зажгу лампу, войдешь.
  
  Саша ждал, прислонясь к почерневшим бревнам баньки. В окошке мелькнул свет. Саша перепрыгнул через плетень, пересек двор. Дверь была открыта...
  
  Он ушел от Зиды до рассвета той же дорогой, по которой они пришли, мимо банек, по берегу и с другого края деревни, к себе.
  
  Они не договорилась о встрече, впереди день, успеют, договорятся. Но получилось так, что не увиделись, Зида уезжала в Кежму.
  
  Поздно вечером Саша вышел на улицу. Деревня спала, но окно у Зиды светилось. Саша, как и вчера, перемахнул через плетень, взялся за ручку двери, она тихонько скрипнула открываясь.
  
  - Ты что дверь не закрываешь?
  
  - А если ты придешь...
  
  По-русски Зида говорила чисто, без акцента, а во всем остальном, как правильно заметил Всеволод Сергеевич, была восточная женщина - покорная, страстная, заходилась от первого Сашиного прикосновения... "Что ты со мной делаешь..." И рядом с этим восточная сдержанность, даже скрытность. О себе рассказывала мало и неохотно, как-то упомянула вдруг о муже и тут же поправилась: бывший муж. Дома, в Томске, у ее родителей осталась дочка, Роза, ей уже шестой год... Там же в Томске Зида окончила педагогический институт, пять лет учительствовала, потом уехала сюда. "Все там надоело". Но почему именно сюда, в глушь, не говорила... "Так получилось..." Молча согласилась с Сашей, что их отношения должны оставаться тайной, Саша хочет сберечь ее от неприятностей, хотя прекрасно понимала, что такую тайну в деревне не сохранишь. Но не возражала, ни на чем не настаивала, ни слез, ни ссор, ни проявлений бурной радости, ни признаний в любви. Только раз ночью Саша проснулся и увидел, что Зида не спит, облокотившись на локоть, смотрит на него.
  
  Он погладил ее по щеке.
  
  - Чего не спишь?
  
  - Думаю.
  
  - О чем думаешь?
  
  Она засмеялась.
  
  - Думаю, где рождаются такие красивые.
  
  2
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Как-то за Сашей прибежали - сепаратор опять испортился. Недавно он его чинил, видел - бесполезное дело, резьба сносилась, не держит гайку, сколько раз говорил, везите в МТС, до сих пор не свезли.
  
  Все же он пошел. Возле сепаратора судачили бабы. Тут же стоял председатель колхоза Иван Парфенович - здоровый, кряжистый мужик, Саша с ним знаком не был, он знал, что человек он крутой, своих колхозников учит кулаками. Сейчас с ним разговаривала Зида, покосилась на Сашу.
  
  - Здравствуйте, - весело сказал Саша, - что случилось, сепаратор распался? Этого следовало ожидать.
  
  - Твоя работа? - спросил Иван Парфенович.
  
  - Почему моя? - ответил Саша. - Шведская работа, этот сепаратор шведы сделали.
  
  - Швэция, Швэция, - угрюмо пробормотал Иван Парфенович, - сломал, теперь исправляй.
  
  - Я его не ломал, его никто не ломал. Этому сепаратору сто лет, резьба на валке стерлась, я несколько раз говорил - надо свезти в МТС, нарезать новую резьбу.
  
  - Кому это ты говорил?
  
  Саша показал на женщин.
  
  - Всем говорил, все слышали.
  
  - Ты не им, ты мне должен доложить, твою господа бога мать!
  
  - Я у вас на службе, кажется, не состою, я вам докладывать ничего не обязан.
  
  - Ах ты гад, вредитель! - взорвался Иван Парфенович. - Сломал сепаратор, теперь на баб сваливаешь?!
  
  - Как вы смеете так со мной разговаривать?!
  
  - Что?! С тобой разговаривать не смею? Троцкист проклятый! Ты перед кем стоишь?! - Иван Парфенович сжал кулаки.
  
  - Я перед дураком стою, понятно? - усмехаясь в лицо Ивану Парфеновичу, сказал Саша. - Так и запомни: перед дураком.
  
  Отвернулся и пошел прочь. Иван Парфенович что-то сказал ему вслед, но, что именно, Саша не расслышал.
  
  В тот же день, к вечеру, к Сашиному дому подъехала телега, с нее соскочил незнакомый мужик, вошел в дом, протянул Саше записку: "Адм.-ссыльному Панкратову А.П. С получением сего вам надлежит немедленно явиться к уполномоченному НКВД по Кежемскому району тов. Алферову, в село Кежма". И подпись Алферова, довольно интеллигентная подпись, без завитушек.
  
  И сам Алферов произвел на Сашу впечатление человека интеллигентного, даже странно, что он всего лишь районный уполномоченный. И неясно, какое у него звание: как и в прошлый раз, когда Саша впервые явился к нему, он был в штатском.
  
  Канцелярия его помещалась в том же доме, где он жил, занимала переднюю половину избы. Но принял он Сашу по-домашнему, в просторной горнице где одна дверь вела в канцелярию, другая в спаленку, третья на кухню, оттуда тянуло холодком, там выход во двор.
  
  - Садитесь, Панкратов, - Алферов указал на стул возле стола, сам уселся по другую его сторону, любезный, оживленный, Саше показалось, что он под хмельком. - Как устроились на новом месте?
  
  - Устроился.
  
  - Приличная квартира, приличные хозяева?
  
  - Вполне.
  
  - Хорошо, очень хорошо...
  
  Алферов встал, вынул стекло из висящей над столом лампы, зажег фитиль, подрегулировал, вставил стекло обратно. В углах горницы потемнело, стол осветился, и Саша увидел на столе лист бумаги, сразу догадался, что это жалоба на него.
  
  - Так, - сказал Алферов, плотно усаживаясь на стуле, - значит, все хорошо, все благополучно, прекрасно, прекрасно... А вот это плохо, Панкратов, - он показал на лежащую перед ним бумагу, - жалуются на вас: преднамеренно, вредительски, так и написано - вредительски испортил единственный в деревне сепаратор. Что скажете?
  
  - Сепаратор я не портил, - ответил Саша, - я раза три его чистил, для этого его надо разобрать, а это довольно сложно. Когда первый раз разобрал, я увидел, что резьба на валике износилась, гайка на ней долго держаться не будет, надо везти сепаратор в МТС и нарезать новую резьбу. Любой механик, любой слесарь это подтвердит. Это я им тут же сказал и повторял, когда разбирал аппарат во второй и третий раз. Так что моей вины нет. Виноваты те, кто своевременно не отвез его в МТС. Я отвезти не мог, отлучаться из деревни не имею права.
  
  Алферов его внимательно слушал, только несколько раз менял позу, устраиваясь на стуле попрочнее, и как-то особенно посматривал на Сашу. Хватил, наверно, за обедом стопку, расположен поговорить, времени у него достаточно.
  
  - Хорошо, - сказал Алферов, - значит, при первой же разборке вы увидели, что резьба сносилась. Правильно я вас понял?
  
  - Правильно. И я сразу сказал...
  
  - Это потом. Вы утверждаете, что любой механик, слесарь подтвердят, что с такой резьбой аппарат негоден.
  
  - Конечно, подтвердят.
  
  - Так вот, Панкратов. Механик подтвердит, что сейчас, повторяю, сейчас резьба сорвана. Но ни один механик не подтвердит, что она была сорвана месяц назад, когда вы впервые разбирали аппарат. И если спросить у него: а мог гражданин Панкратов, накручивая гайку, перекосить ее и сорвать резьбу? Что ответит механик? Да, скажет, могло быть и так, неправильно наживил гайку, вертанул ключом и сорвал резьбу. Логично я рассуждаю?
  
  - Нет, не логично, - ответил Саша.
  
  - Да? - удивился Алферов. - А я-то считал себя сильным в логике. В чем же моя нелогичность, Панкратов?
  
  - Когда я первый раз разобрал сепаратор, я тут же сказал, что надо его везти в МТС и нарезать новую резьбу.
  
  - Кому вы сказали?
  
  - Всем, кто там был.
  
  - А кто там был?
  
  - Женщины, колхозницы, человек двадцать.
  
  Алферов весело смотрел на него.
  
  - Панкратов, вы же умный, образованный человек! Вы им сказали, а они, по-вашему, что должны были делать?
  
  - Доложить председателю колхоза.
  
  - Панкратов! Это же неграмотные бабы, они таких слов слыхом не слыхали: резьба, гайка, валик. Они их не выговорят. Они ничего не посмеют сказать председателю, он им ответит: не лезьте не в свое дело. Да они и сами не хотят, чтобы увозили аппарат, увезут и не привезут, а так работает, и ладно. Председателю должны были сказать вы, а вы ему не сказали, и в результате аппарат вышел из строя. Ну, а как сейчас насчет логики?
  
  - Не совсем.
  
  - Да? Почему?
  
  - Я на службе в колхозе не состою, за починку сепаратора денег не брал, просто хотел помочь людям. Вопрос в одном: сломал я аппарат или нет? И если я при первой же разборке публично, при всех заявил, что он неисправен, значит, я его не ломал. А то, что я это говорил, могут подтвердить все.
  
  Алферов с улыбкой смотрел на него, потом неожиданно тихо, даже грустно спросил:
  
  - И подтвердят?
  
  - Почему же им не подтвердить? - ответил Саша не слишком уверенно, вдруг начиная понимать шаткость своей позиции.
  
  - Ах, Панкратов, Панкратов, - так же тихо и грустно сказал Алферов, - какой же вы наивный человек. Вы где жили в Москве?
  
  - На Арбате.
  
  - Значит, мы с вами соседи, - задумчиво продолжал Алферов, где его московская квартира, не сказал. - Да, Панкратов, наивный вы человек. Представляете себе, вызывают на суд этих баб. Во-первых, сумеете ли вы назвать их имена и фамилии? Вряд ли. Во-вторых, все они смертельно боятся суда и всеми способами будут уклоняться от явки. Если все же удастся вытащить на суд двух-трех баб, то они будут долдонить одно: ничего не знаем, ничего не слыхали, ничего не видали. На одной чаше весов вы - ссыльный контрреволюционер, на другой - председатель колхоза, он сила, власть, хозяин их судьбы. За кого они будут свидетельствовать? Спуститесь с небес, Панкратов, и правильно оцените свое положение. Ни одного свидетеля у вас нет. А у председателя колхоза свидетели - вся деревня. И у прокурора есть все основания обвинить вас в преднамеренной порче сельскохозяйственной техники, то есть во вредительстве. Вы читаете, конечно, газеты?
  
  - Я еще не получаю почты.
  
  - Ну, в Москве читали. Видели? Сплошь вредительство: с тракторами, комбайнами, молотилками, жатками - всюду вредительство. Так ли это? Нарочно ломают? Кто ломает? Колхозники? Зачем? И получается: нет у нас другого выхода. Наш мужик столетиями знал только одну технику - топор, а мы его на трактор, на комбайн, на автомобиль, он их ломает от неумения, от незнания, от технической и всякой иной неграмотности. Что же нам делать? Ждать, пока деревня станет технически грамотной, преодолеет свою вековую отсталость, пока мужик изменит свой веками сложившийся характер? А пока пусть ломают трактора, комбайны, автомашины, пусть на этом учатся? Обречь нашу технику на слом, на уничтожение мы не можем, слишком большой кровью она нам досталась. И ждать мы тоже не можем - капиталистические страны нас задушат. У нас есть только одно средство, тяжелое, но единственное - страх. Страх воплощен в слове "вредитель". Сломал трактор, значит, ты вредитель, получай десять лет! И за косилку и за молотилку тоже десять. Вот тут-то мужик и задумывается, тут-то он и чешет затылок, трясется над трактором, ставит бутылку мало-мало знающему человеку - покажи, помоги, выручи. На днях иду я по берегу, смотрю, парень сидит в моторке, плачет: "Дернул шнур, сорвал что-то, мотор не заводится, влепят мне пятерку". Моторчик простой, примитивный, я его открыл, вижу, рычажок сорвался, я его закрепил, мотор завелся. А ведь судили бы парня за поломку мотора, за срыв плана заготовки рыбы или еще там за что-нибудь. Такая установка в судах. И другого выхода нет: спасаем технику, спасаем промышленность, спасаем страну, ее будущее. Почему так не действуют на Западе? Отвечу вам. Мы свой первый трактор выпустили в 1930 году, а на Западе в 1830-м, сто лет назад, у них вековой опыт, там трактор - личная собственность, и хозяин свое добро бережет. А у нас добро казенное, вот и приходится его беречь по-казенному . Если мы малограмотному деревенскому парню за его неумение даем пять, а то и десять лет, как вредителю, то вам, ссыльному контрреволюционеру, почти инженеру, сколько надо дать? Да любой судья вас засудит без колебания, с чистой совестью, более того, он вами свою совесть очистит, скажет: тех несчастных мужиков я засудил по приказу, ну уж хоть этого за дело. Не понимаете вы своего положения, Панкратов! Вы думаете, что в ссылке вы на свободе. Ошибаетесь! Скажу вам больше: тем, кто в лагере, тем лучше, да, да, там тяжело, там надо лес валить на морозе, там вы за колючей проволокой, но там вас окружают такие же заключенные, как и вы, там вы ничем не выделяетесь. Здесь нет часовых, нет вспышек, кругом лес, река, целительный воздух, но здесь вы чужой, здесь вы враг, здесь никаких прав у вас нет. По первому же доносу мы вас обязаны посадить. Придет ваша хозяйка и скажет: ругал товарища Сталина. Вот вам и подготовка террористического акта.
  
  Он смотрел на Сашу и улыбался.
  
  - Вот так, Панкратов, обстоит дело с первым пунктом. По нему вы получите, самое малое, десять лет. Вы меня поняли, Панкратов?
  
  - Да, я вас понял, - ответил Саша.
  
  Он хорошо все понял. Если Соловейчика выслали за невинный анекдот, Ивашкина за опечатку в газете, повара за слова "щи ленивые", если за пару подошв дают десять лет по закону от 7 августа, если его самого выслали за какие-то дурацкие эпиграммы, то за сепаратор, за "сельхозтехнику" ему, конечно, впаяют крепко.
  
  - Прекрасно, - сказал Алферов, - теперь перейдем ко второму пункту: "Дискредитация колхозного руководства". В присутствии колхозников вы назвали председателя дураком. Назвали?
  
  - Да. Но перед этим он обругал меня матом, назвал гадом, вредителем, троцкистом, контрреволюционером и еще чем-то там.
  
  - Нехорошо, конечно, - согласился Алферов. - Но, Панкратов, представьте перед судом себя и его. Ваша вина в порче сепаратора доказана. И вот председатель колхоза, душой болеющий за колхозное добро, назвал вас вредителем. Правильно назвал, даже если бы стукнул в сердцах, судьи бы его поняли. А на мат здесь не обращают внимания, за мат не судят. Вы же, мало того, что сломали сепаратор, вы его публично обозвали дураком. Он ведь председатель колхоза, его сила в авторитете, а вы этот авторитет подорвали. Ему с этого поста теперь надо уходить. Влепят вам десять лет, вот тогда колхозники будут знать, что такое оскорблять председателя колхоза, будут его уважать, будут ему подчиняться. Вот как обстоят дела, Панкратов. Понятно вам?
  
  - Я уже сказал, что мне все понятно.
  
  - Хотел бы услышать, что именно вы поняли.
  
  - Я понял, что я бесправен, со мной можно сделать что угодно, можно судить за вредительство, за подрыв престижа, можно меня оскорблять и плевать мне в лицо. Но учтите, на оскорбление я буду отвечать оскорблением, на плевок - плевком.
  
  Алферов с интересом смотрел на него.
  
  - И еще, если вам угодно, - продолжал Саша, - ваши рассуждения о вредительстве я считаю аморальными. Допускаю, что совершаются ошибки, много ошибок, на себе убедился. Но, что вредительство придумано как метод государственной, партийной политики, в это я не могу поверить, допустить такую возможность - значит, перестать верить в партию, а я, несмотря на все, что со мной произошло, верю в партию.
  
  Алферов продолжал с интересом смотреть на него.
  
  - Ну и дальше?
  
  - Я все сказал.
  
  - Так вот, - внушительно произнес Алферов, - насчет теории вредительства мы еще поговорим, если представится возможность, конечно. Вы верите в партию, это очень хорошо. Я в партию вступил еще до революции, я старый большевик, Панкратов, и в политике партии, наверно, разбираюсь не хуже вас. Но сейчас разговор не об этом, разговор о вас, я должен решить, как поступить с вами. Вы на меня смотрите, как на своего стражника, угнетателя. Безусловно, я осуществляю за вами надзор, это входит в мои обязанности. Но я и отвечаю за вас, за ваше поведение и за вашу, между прочим, безопасность. Вы в Богучанах встречались с тамошним уполномоченным Барановым? Видели эту чурку? Будь он на моем месте, вы давно очутились бы в Канской тюрьме и ждали приговора. Но я как вы, наверно, заметили, не Баранов. Разговариваю с вами. Почему разговариваю? От скуки? Есть отчасти, не буду отрицать. Но только отчасти. Главное, я должен принять решение. Если я его не приму, его примут другие и с худшими для вас последствиями. Во всяком случае, для начала я обязан убрать вас из Мозговы, оставить вас в Мозгове - значит, сделать вас правым, а председателя виноватым, это значит подвергнуть вас опасности нового конфликта. Председатель колхоза вам устроит шутку почище этого сепаратора. Что скажете?
  
  Переезжать на новое место, начинать все сначала, оставить Зиду, к которой он привязался, Всеволода Сергеевича, с которым подружился, снова переадресовка: был Канск, потом Богучаны, потом Кежма, потом Мозгова, теперь еще что-нибудь. Что подумает мама... Ужасно, конечно... С другой стороны, Алферов прав: в Мозгове оставаться ему не следует - от Ивана Парфеновича можно ждать чего угодно. Но почему Алферов не решает сам. Почему спрашивает его?
  
  - Вы очень убедительно доказали, что я получу не меньше десяти лет, - сказал Саша. - Какая же мне разница, где дожидаться? Уж лучше в Мозгове - наверно, долго не придется.
  
  Алферов покачал головой.
  
  - Как знать, долго или недолго... Пока я запрошу Канск, пока будут решать, может пройти много времени, а в сентябре прекратится дорога, значит, ответ придет зимой, через полгода.
  
  Что он крутит? Что задумал? Никого он не должен запрашивать. Может завтра отправить его в Канск с обвинением во вредительстве, это в его власти. Чего он от него добивается?
  
  - Поступайте как знаете, все равно сделаете, как сочтете нужным.
  
  Алферов встал, подошел к комоду, налил из графина рюмку темноватой жидкости, выпил, обернулся к Саше.
  
  - Хотите рюмочку? Прекрасная наливка.
  
  - Спасибо, нет.
  
  - Не пьете?
  
  - Не в таких ситуациях.
  
  - Правильно делаете, ударит в голову, можете сказать не то, можете подписать не то.
  
  Алферов выпил еще рюмку, бросил в рот пару ягод.
  
  - Прекрасная наливка, - повторил он, - моя хозяйка настаивает на какой-то лесной ягоде, утверждает, что полезно, особенно для мужчин. Для вас, молодого человека, это не имеет значения, но в моем возрасте приходится учитывать.
  
  Он вернулся к столу.
  
  - Ну так что решим, Панкратов?
  
  - Отправляйте меня в Канск, и дело с концом. У ссыльных есть поговорка: раньше сядешь, раньше выйдешь.
  
  Алферов не реагировал на шутку.
  
  - Я знаю, Панкратов, что вы не ломали сепаратор, и брать на себя ваши десять лет не хочу. И вообще могу не торопиться. Да, да! Заявление лежит, всегда можно его пустить в ход.
  
  Он опять улыбнулся. Потом встал, прошелся по комнате, прикрыл дверь на кухню, оттуда уже сильно тянуло холодом, сел, серьезно и значительно сказал:
  
  - Возвращайтесь в Мозгову. Но учтите, председатель не простит вам "дурака". Обдумайте свое поведение, расстаньтесь со своими иллюзиями, ни с кем не конфликтуйте.
  
  В его голосе Саша услышал что-то человеческое и все же нельзя поддаваться, нельзя раскисать.
  
  - Может быть, мне на улицу не выходить?
  
  - Если это опасно, не выходите.
  
  - А на что мне жить?
  
  - Родные вам не высылают?
  
  - Высылают. Но у моей матери ничтожная зарплата, она работает в прачечной, а отец давно с нами не живет.
  
  - Плохо, но я ничем не могу вам помочь. Другие ссыльные как-то устраиваются. Вообще ссылка здесь анахронизм, она осталась с доколхозных времен, когда ссыльные могли работать у единоличников. По-видимому, ссылку здесь скоро ликвидируют, переведут в города. Кстати, какова ваша специальность?
  
  - Меня взяли с последнего курса транспортного института.
  
  - Вам бы в МТС, - задумчиво проговорил Алферов.
  
  - Я не знаю сельскохозяйственной техники.
  
  Алферов вдруг опять рассмеялся.
  
  - Не знаете сельскохозяйственной техники, а взялись ремонтировать сепаратор. И еще обвиняете меня в слабой логике. Это я говорю из самолюбия, как бывший философ. Но какая тут техника? Отличишь шестеренку от болта - вот и техник. Директор нашей МТС - слесарь, главный механик - тракторист. А вы знаете автомобиль, разберетесь в тракторе. Когда вы прибыли, я не знал вашей специальности, а то бы оставил в Кежме, видите, от какой мелочи зависит ваша судьба, догадайся я тогда спросить, жили бы сейчас в районном центре, работали в МТС... Ну ладно, к этому мы еще вернемся, надо закончить дело, - он показал на заявление Ивана Парфеновича. - Возвращайтесь в Мозгову, но, повторяю, будьте осторожны или, как сейчас говорят, бдительны.
  
  Они вышли на темную ночную улицу.
  
  - А телега ваша укатила, - сказал Алферов. - Наверно, решили, что обратно уже не придется везти.
  
  - Ничего, дойду.
  
  - Двенадцать километров ночью по тайге... Не боитесь?
  
  - Нет, ночью медведь спит.
  
  - Хотите, останьтесь, переночуйте, - предложил Алферов, - в соседней избе живет сестра моей хозяйки, она вас там устроит.
  
  - Нет, спасибо, не надо.
  
  3
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Возвратясь из Крыма, Варя и Костя поселились у Софьи Александровны. К тому времени жилица выехала и комната освободилась.
  
  Замужество Вари Софья Александровна перенесла стоически: что делать, еще одна живая душа отходит от Саши. Все его друзья забыли о нем, не звонят, не интересуются, ни Вадим, ли Лена Будягина, о Юре Шароке и говорить нечего - он с ней даже не здоровается. Нина Иванова первое время заходила, а теперь не заходит, бойкотирует Софью Александровну, давшую приют Варе и Косте. Откровенно говоря, Софья Александровна была даже рада, что она не заходит. Сначала Нина говорила, что Сашин арест - нелепая случайность, а потом в ее высказываниях стали сквозить новые нотки: сложная внутренняя и международная обстановка, обострение классовой борьбы, активизация антипартийных группировок, как никогда требуется сейчас особенная четкость, ясность позиции, а Саша, к сожалению, иногда собственное понимание вещей и событий ставил выше точки зрения коллектива. В общем, намекала на то, что Сашин арест имеет основания.
  
  И только Варя не покинула Софью Александровну, а значит, не покинула и Сашу. Ничего между ними не было, а все же стояла с ней в тюремных очередях, готовила передачи, защищала от грубых клиентов в прачечной, своим участием скрашивала ее одинокую жизнь. И делала это не только из сострадания. За этим незримо стоял Саша, интерес к нему, сочувствие к его судьбе.
  
  Но ничего не поделаешь. Жизнь есть жизнь. Софья Александровна относится к Варе, как мать, желает ей добра. Рановато, конечно, выскочила замуж, будет ли она счастлива? Костя - парень щедрый, широкий, приносил из ресторана всякие лакомства, притащил как-то громадный торт, вручил его Софье Александровне, она не знала, что с ним делать - испортится, разрезала на куски, развезла сестрам; дарил ей всякие мелочи: набор дамских носовых платков, чулки, подарил даже зонтик. И, хотя каждый раз Софья Александровна отказывалась, устоять перед его щедростью было невозможно.
  
  И все же Софья Александровна, думая о нем, испытывала тревогу. Нигде не служит - как это можно в наше время? Варя рассказывала, будто он изобрел какую-то амальгаму для покрытия электрических лампочек, получил патент, платит налог, имеет дело с фининспектором. Все это звучало странно, как будто бы вернулись времена НЭПа. Слова "нэпман", "нэпманское" были для Софьи Александровны синонимом нуворишества, показной роскоши, торгашества. И вот теперь из этого, навсегда ушедшего прошлого возник человек, нигде не служит, ведет по телефону непонятные разговоры, одевается вызывающе шикарно, именно так, как в те времена одевались молодые нэпманы. И Софья Александровна жалела, что Варя, девочка из трудовой семьи, окунулась в чуждую ей среду; Костя каждый вечер в ресторане, Варя если не каждый вечер, то в субботу и воскресенье обязательно. Сама Варя призналась ей, что Костя играет на бильярде, это, по существу, и есть его главный заработок, а электрические лампочки, амальгама лишь узаконивают его положение - якобы он живет на законные источники дохода. На самом же деле игрок, ресторанный бильярдист, потому и приходит домой под утро. Пришлось дать ему ключ от входной двери и предупредить Варю: когда все уснут, снимать дверную цепочку, чтобы Костя мог открыть дверь. Это было нарушением годами сложившегося в квартире правила: на ночь дверь обязательно брать на цепочку, но другого выхода нет - если цепочка останется накинутой, то Косте придется звонить.
  
  Как-то Варя забыла снять цепочку, уснула. Костя явился в четыре часа утра, всех разбудил своим звонком. Михаил Юрьевич смолчал, а соседка Галя раскричалась: "Ходят по ночам всякие, спать не дают".
  
  Галя зарилась на Сашину комнату: они с мужем и ребенком живут на четырнадцати метрах, а Софья Александровна лишнюю и ненужную ей комнату сдает, спекулирует жилплощадью. Галя обостряла их отношения, хотела скандалом зафиксировать нарушение закона, отвоевать комнату. Софью Александровну это беспокоило. Конечно, броня Павла Николаевича зарегистрирована в Моссовете, а то, что в комнате живет Варя, кому какое дело! Варя прописана в этом доме, и не может же она с молодым мужем спать в одной комнате с сестрой! Софья Александровна разрешает им находиться во временно свободной комнате, никого это не касается! Но Костя? Варя говорит, что у него прописка в Сокольниках, так ли это? А требовать паспорт у Вариного мужа неудобно. Если Галя вызовет милицию и у Кости не окажется московской прописки, что тогда? И, хотя Софье Александровне не хотелось огорчать Варю, она решила о ней поговорить. Повод скоро представился.
  
  Варе нездоровилось. Костя принес из ресторана обед в судках, он вообще не разрешал ей готовить, не хотел, чтобы от нее пахло кухней, чтобы портила руки. Обеды приносил дорогие, и не только Варе, но и Софье Александровне.
  
  Обед обычно разогревала Варя, но на этот раз Софья Александровна вызвалась это сделать сама.
  
  Она выложила телячьи отбивные на сковородку, по кухне распространился запах вкусной, ресторанной пищи.
  
  Галя, усмехаясь, заметила:
  
  - Ишь как пахнет... Слюнки текут...
  
  Делая вид, что не замечает иронии, Софья Александровна сказала:
  
  - Варя болеет. Константин Федорович принес из ресторана.
  
  - Хороши они, буржуйские обеды, - усмехаясь, продолжала Галя, - а мы на одной треске сидим. Ихний обед, надо думать, рублей восемь, а то и все десять стоит...
  
  - Я не знаю, сколько он стоит, - сухо ответила Софья Александровна и отвернулась к плите.
  
  - И откуда люди деньги берут, - не унималась Галя, - по ночам работает, ночной сторож, что ли?! Так ведь ночные сторожа меньше дворников получают.
  
  - Оставьте Галя, прошу вас, не надо, - сказала Софья Александровна, - ведь вы хорошая, добрая женщина, зачем вам это?
  
  - На добрых-то нынче и ездят, - злобно проговорила Галя, - на добрых нынче пашут и воду возят. Добрые до полдня в очередях стоят, карточки не могут отоварить, в трамвае на подножках висят, того и гляди, под колеса свалятся, а недобрые на такси катаются, из ресторана не вылазят.
  
  Софья Александровна промолчала, отнесла в комнату обед. Но Варя заметила ее состояние.
  
  - Чем вы расстроены, Софья Александровна?
  
  - Галя сейчас на кухне: буржуйские обеды, ходят по ресторанам, являются домой под утро...
  
  - Ей какое дело?
  
  - Завидует, наверно...
  
  - Дрянь! - сказала Варя.
  
  - А может, хочет занять Сашину комнату.
  
  - У вас же броня.
  
  - Она думает: если доказать, что я этой комнатой спекулирую, то ее отберут у меня.
  
  - Вы боитесь Гали?
  
  - Я не ее боюсь, но эти скандалы...
  
  - Сволочь! - выругалась Варя. - Я ей выдам, она у меня быстро заткнется.
  
  - Не надо, Варенька, она может навредить.
  
  - Чем это она может мне навредить, интересно?!
  
  - Не тебе, так Константину Федоровичу.
  
  - А что он, вор, жулик?
  
  - Что ты болтаешь, Варя?! Но, согласись, у него неопределенное положение. Ведь он нигде не работает, не служит.
  
  - Нет, служит, - возразила Варя, - в артели. А то, что играет на бильярде, так на государственном бильярде. Никому это не запрещено.
  
  - Варенька, я ничего не имею против Константина Федоровича. Но Галя может использовать то, что он не прописан здесь.
  
  - Я у вас тоже не прописана.
  
  - Но ты прописана в этом доме.
  
  - А он в другом доме, какая разница?
  
  - Ты уверена, что у него московская прописка?
  
  - Ну, конечно!
  
  В этом по тону категорическом ответе Софья Александровна не почувствовала уверенности. Но спросить, видела ли Варя эту прописку собственными глазами, не решилась. Только сказала:
  
  - И ваши отношения не оформлены.
  
  Варя усмехнулась.
  
  - В нашей стране фактический брак приравнен к официальному. Ведем общее хозяйство, спим в одной постели, муж и жена.
  
  - Варя, что ты говоришь?! - поморщилась Софья Александровна.
  
  - А что такого? Я недавно была в суде, разбиралось дело об алиментах. Судья прямо спрашивает: общее хозяйство вели? В одной постели спали?
  
  Софья Александровна снова поморщилась.
  
  - Софья Александровна, скажите прямо: вам неудобно держать нас у себя? - серьезно проговорила Варя. - Вы боитесь?
  
  Софья Александровна так же серьезно ответила:
  
  - Пока вы не устроитесь по-настоящему, в своей собственной комнате, живите у меня. Только надо сделать так, чтобы не было неприятностей. Ты согласна со мной?
  
  - Я согласна и я подумаю.
  
  - И еще, Варенька, я видела у вас в комнате ружье, даже два.
  
  - Это охотничьи ружья. Костя - охотник.
  
  - Все равно. Ты должна меня понять. Арбат - режимная улица, и в моем положении я не могу допустить в доме ружей, - голос Софьи Александровны звучал настойчиво, - сейчас к этому относятся строго. В своей квартире Константин Федорович сам бы за это отвечал, в моей квартире отвечаю я.
  
  Она помолчала, потом добавила:
  
  - Я обязана сохранить эту комнату для Саши, это Сашина комната, я обязана отвести от нее любую угрозу, даже самую незначительную.
  
  - Хорошо, - сказала Варя, - больше в доме ружей не будет.
  
  Своими глазами Варя не видела Костиной прописки. В Крыму, в гостинице, вместе с ее паспортом он предъявлял и свой, заполнял анкету, писал адрес: Москва и так далее, то есть писал то, что у него в паспорте, ведь регистраторша это проверяет.
  
  И все же в своих руках Варя Костин паспорт не держала. Вдруг она ошиблась, вдруг он писал не "Москва", а другой город? Ей безразлично, но подводить Софью Александровну нельзя.
  
  В тот же вечер она сказала Косте:
  
  - Софья Александровна беспокоится насчет твоей прописки.
  
  - Я же ей сказал, где я прописан, она что, не верит?
  
  - Верит. Но Галя, соседка, склочничает, хочет оттяпать комнату, кричит всюду, что Софья Александровна спекулирует жилплощадью. И, если у тебя не окажется московской прописки, у Софьи Александровны будут неприятности.
  
  - Показать ей паспорт?
  
  - Это было бы лучше всего.
  
  - А когда? Я прихожу, она спит, просыпаюсь, она уже ушла.
  
  - Оставь мне, я ей покажу.
  
  Он покосился на нее.
  
  - Я не могу оставлять паспорт, он мне нужен. Разбуди меня завтра пораньше, я ей сам покажу.
  
  - И еще. Она просит не приносить в дом ружей.
  
  - Но ведь это охотничьи ружья, это не запрещено.
  
  - Все равно, Галя об этих ружьях может донести.
  
  - Скажи, что у меня есть документ, разрешение.
  
  - Разрешение может быть на одно ружье, а у тебя их несколько.
  
  - Охотничьи ружья - вещь законная, и пусть Софья Александровна успокоит свои нервы, - раздраженно проговорил Костя.
  
  - У нас тут только один закон - Софья Александровна, - сказала Варя, - она здесь хозяйка. Или мы подчинимся ее требованию, или нам придется выметаться отсюда.
  
  - Пусть будет по-вашему, - недовольно проворчал Костя.
  
  Утром он поднялся, зевая и потягиваясь, не привык рано вставать, накинул халат, взял из кармана пиджака паспорт, постучал к Софье Александровне, вошел к ней, потом вернулся.
  
  - Все в порядке.
  
  И снова улегся.
  
  Костя не дал ей в руки свой паспорт, Варя отметила это про себя, но думать об этом не хотела. За то короткое время, что Варя прожила с Костей, она свыклась с мыслью, что Костя - человек со сложной судьбой и сложным положением, ни о чем спрашивать его не следует, того, что он не хочет рассказать, никогда не расскажет. Его родители, обрусевшие греки, азовские рыбаки, раскулачены и высланы из Мариуполя. Костя был тогда моряком торгового флота, находился в заграничном плавании и только поэтому избежал участи родителей. Как он признался Варе, вернувшись из плавания и узнав о высылке семьи, он пожалел, что не остался в Пирее или Стамбуле, гулял бы там сейчас. На флот он больше не устраивался: уходящих в загранку тщательно проверяют, выяснят, что родители раскулачены, самого вышлют. Он уехал в Москву, в столице легче затеряться, работал монтером, менял службу, изобрел амальгаму, вступил в артель, но главным был бильярд. Костю заметил Бейлис, главный бильярдист Москвы, ввел в лучшие бильярдные, где обыгрывались "фраера", денежные провинциалы, командированные с казенными деньгами. С ними Костя был беспощаден, заманивал первым легким выигрышем, а потом раздевал до нитки.
  
  Левочка как-то сказал, что, живи Костя в Америке, он стал бы миллионером. Ика насмешливо заметил, что миллионерами в Америке становятся не только чистильщики ботинок, но и мафиози. Варя вспыхнула, посоветовала Ике держать язык за зубами. Но Косте разговор не передала, чистильщика сапог он бы Ике не простил.
  
  Выйдя замуж за Костю, Варя перешагнула через все ступени, поднялась выше Вики Марасевич, Нины Шереметевой, Ноэми - те зависят от своих любовников, а она приходит в ресторан с мужем, все его знают, все перед ним заискивают. И заграничным тряпкам, что девчонки перепродавали друг другу, Варя не завидовала. Костя повез ее к лучшим московским портным, лучшим сапожникам и меховщикам. Пальто ей шил Лавров, платья - Надежда Петровна Ламанова, Александра Сергеевна Лямина, Варвара Степановна Данилова, даже Ефимова, лифчики - Лубенец, пояса - Кошке на Арбате, шляпки - Тамара Томасовна Амирова, туфли - Барковский, Гутманович, Душкин. Дешевых мастеров Костя не признавал, костюмы ему шил Журкевич, самый дорогой портной Москвы.
  
  Таким образом, внешне все казалось ярким, праздничным, нарядным. Но Варя чувствовала, что связь ее с Костей недолговечна. Почему? Она сама не знала. В своей прошлой жизни она многое не принимала, но все было ясно и понятно. Теперь ясности нет, она не знает, куда идет, куда плывет. Костя старше ее почти на десять лет, но он ничего не читал, даже "Трех мушкетеров". Из всего Пушкина знал четыре строчки: "Один, в расчеты погруженный, тупым кием вооруженный, он на бильярде в два шара играет с самого утра". Но он был умен и цитировал эти строки не для того, чтобы показать, что Пушкин ему не чужд, а что Пушкину, как и ему, был не чужд бильярд.
  
  Любила ли она его? Трудно сказать. Это произошло в гостинице в Ялте. Она не сопротивлялась, может, из желания испытать неизведанное, о чем рассказывали девчонки, возможно, из желания стать женщиной в полном смысле слова.
  
  Но даже после этого полная близость не возникла, их разделяла дистанция, скорее всего, возрастная... Он прекрасно плавал, и все же на пляже ей бывало не по себе: коренастый, широкоплечий, но коротконогий (костюм это скрадывал), волосатый, руки, ноги, спина - все в волосах, на груди вытатуирован орел, на пляже Костя казался гораздо старше... Они возвращались в гостиницу, он запирал дверь на ключ, обнимал ее, целовал шею, грудь, но она стыдилась дневного света, боялась, что, когда они спустятся в ресторан, все по ее лицу догадаются, что это сейчас произошло. Ложась спать, Варя тушила свет - стеснялась раздеваться при Косте, стеснялась ласкать его, обнимать, целовать. И не хотелось этого делать.
  
  Потрясения, упоения новой жизнью не было. То, что раньше казалось недосягаемым, стало вдруг доступным, привычным, будто она жила так всегда. По-прежнему привлекала праздничность вечернего ресторанного зала, нравились красивые наряды, но надоедали долгие примерки, раздражала необязательность портных, томительные ожидания у парикмахера Поля, хотя там и собирался весь московский бомонд.
  
  Салон помещался на Арбате, рядом с рестораном "Прага". Костя в свое время оборудовал салон лампами для сушки волос, и Варя, как и другие постоянные клиентки, входила со двора, через квартиру. Впрочем, парикмахер Поль, он же Павел Михайлович Кондратьев, и его жена Вера Николаевна, маникюрша, выделяли почему-то Варю. Тогда входила в моду шестимесячная завивка, но Варе делать завивку Павел Михайлович отказался.
  
  - Разве можно уродовать такое лицо?!
  
  Это слышали ожидавшие завивки дамы и, конечно, оскорбились. Но Варе было на это наплевать! У нее свой круг знакомых, своя, все та же Костина компания. В ресторане танцевала только с ними. Костя изредка и ненадолго выходил из бильярдной, выпивал рюмку водки, слегка закусывал, ласково обнимал Варю за плечи, как бы приглашая всех убедиться, что эта красотка - его жена и вся эта компания - его компания, пьют, едят за его счет. Варя подозревала даже, что Левочка за его счет и одевается, такие портные Левочке не по карману. Но Левочка - безукоризненный мальчик, не играет на бильярде, почти не пьет вина, вежливый, мягкий, предупредительный, к тому же простой чертежник - трудяга. Косте было нужно такое окружение, интеллигентные ребята из хороших московских семей, так же как нужна жена - чистая, порядочная девочка. Это его мерка, его положение в обществе, его репутация в собственных глазах. Ничего не читая, он знал, что читают другие, кто сегодня в моде, кто известен, не хотел выглядеть профаном, хорошо запоминал имена, обладал живым умом и находчивостью.
  
  Как-то за столом Ика таким тоном, будто задавал вопрос из викторины, спросил:
  
  - Подающий надежды режиссер, два его фильма начинаются на "О". Как фамилия?
  
  Костя успел перехватить взгляд Ики, обернулся и мгновенно ответил:
  
  - Барнет.
  
  Костя кино не любил, не выносил духоты, предпочитал эстраду, оперетту, балет, картин Барнета не видел, однако на вопрос Ики первым ответил он. И дружески кивнул Барнету.
  
  - Охотились вместе, - небрежно сказал Костя.
  
  - Да, да, вспоминаю, - насмешливо подхватил Ика, - ты нам рассказывал эту историю: вы с ним убили волка.
  
  - Не с ним, а с Качаловым, - ответил Костя, растягивая губы, - и не волка, а волчью семью. Набрели на волчье логово, отстрелили волка, потом волчицу, а затем взяли троих волчат. Ты, наверное, видел волков? А если нет, сходи в Зоологический сад и посмотри, только не вздумай гладить - отхватят руку.
  
  Он выпил еще рюмку водки, наклонился к Варе, сказал:
  
  - А ты, Ляленька, попрекаешь меня ружьями. Они, - он обвел рукой зал, - все готовы отдать, лишь бы я поехал с ними охотиться. Пойдем завтра в Клуб мастеров искусств, увидишь, как будут меня обхаживать.
  
  - Но ведь туда пускают только артистов.
  
  Он искренне удивился.
  
  - Ты мне не веришь? Ляленька, завтра же поедем туда!
  
  На следующий день Костя пришел домой рано, чтобы заняться ее туалетом. Сначала она примерила синий шелковый костюм с плиссированной оборкой на юбке и плиссированным воротником, затем серый атласный казакин, расшитый золотой ниткой, к нему полагалась узкая юбка с разрезом, затем открытое коричневое платье. Варю поражало: такой беспощадный во всем, что касается дела, Костя мог подолгу любоваться ее нарядами, приходил в восторг, глядя на нее, радовался, как ребенок.
  
  - Шикарно, Ляленька, шикарно.
  
  Варя доверяла его вкусу, но вдруг тамошние знаменитости будут только снисходить до Кости? Кто он для них? Бильярдист. Теперь, оказывается, еще и егерь. И она, жена егеря, такой разряженной будет выглядеть по-дурацки.
  
  Ее опасения оказались напрасными.
  
  В клубе бывали знаменитости и не знаменитости, но все делали вид, что хорошо знают друг друга, чтобы подчеркнуть равенство актерской братии. Был там бильярд на два стола. Костя мало играл. Стоял рядом со знаменитым маркером Захаром Ивановичем, тоже его приятелем, давал советы игрокам, а если играл, то по мелочи, чтобы не обидеть своих именитых друзей. На Старо-Пименовском он отдыхал от дел, становился веселым, благодушным, и Варя любила ездить с ним к Старому Пимену.
  
  Клуб помещался во дворе бывшего барского дома, в полуподвале, обставленном уютной старинной мебелью. В ресторане ложи, маленькие открытые кабинеты на восемь - десять человек. Иногда Костя брал с собой в клуб Левочку и Рину, тогда они занимали отдельный столик на четверых. В ложах же сидели большие компании. Костя показал ей Ильинского и Климова, Варя их узнала, видела в фильме "Процесс о трех миллионах". Узнала и Смирнова-Сокольского - он часто выступал на эстраде в "Эрмитаже". Смирнов-Сокольский сидел, полуобернувшись к лысому усатому человеку, что-то говорил ему, прикрывая рот рукой, - то ли не хотел, чтобы слышали остальные, то ли о чем-то просил. Лысый молчал, щурил заплывшие хитрые глазки, похожий на сытого кота.
  
  - Это Демьян Бедный, - сказал Костя.
  
  Варе здесь нравилось. Водка и вино не подавались, только минеральные и фруктовые воды, о чем предупреждал плакат: "Нарзан стопками не подается". Зато кухня была великолепная, кормили вкусно, рестораном заведовал лучший кулинар Москвы Яков Данилович Розенталь, его называли просто Борода.
  
  Как знак добропорядочности этого заведения на стене красовалась надпись:
  
  Запомни истину одну -
  Коль в клуб идешь - бери жену,
  Не подражай буржую:
  Свою, а не чужую.
  
  Рина утверждала, что первые две строки написал писатель Третьяков, а вторые две - Маяковский незадолго до смерти.
  
  У Рины знакомых здесь было не меньше, чем у Кости. Компанейская, со всеми ладила, но умела держать людей и на расстоянии. Варя толком ничего о ней не знала, живет на Остоженке, возле Зачатьевского монастыря, в деревянном домишке, никого к себе не зовет, смеется: "В любую минуту дом может рухнуть". Рина бывала в клубе и без них, но они никогда не видели, с кем она пришла, с кем уходит. Гости съезжались к одиннадцати вечера, когда кончались спектакли в театрах, а разъезжались в два-три утра. Ночью в переулке их дожидались извозчики.
  
  - Тебя отвезти? - спрашивал Костя Рину.
  
  Та кокетливо поднимала светлые бровки.
  
  - Меня провожают...
  
  Костя подсаживал Варю, она откидывалась на спинку сиденья, устраивалась поудобнее. Старо-Пименовским выезжали на Малую Дмитровку, оттуда на бульвары, город казался малознакомым, в безлюдье, в темноте, безмолвии спящих домов таилось что-то тревожное. Варя молчала, перебирала в памяти впечатления вечера.
  
  Часто из ресторана публика поднималась в зрительный зал, где устраивались капустники. Актеры сами писали пародии, сценки, скетчи, иногда это делали и писатели, игралось все это с блеском, пели цыгане, пела Русланова - такое не увидишь ни в каком театре. Как-то на эстраду вышел Сергей Образцов, нес в руках седобровую, седобородую куклу. В зале зааплодировали, стали поворачиваться в сторону Феликса Копа - начальника Главискусств и председателя правления клуба. Сходство куклы с ним было поразительным. Голосом Копа Образцов объявил, что прочтет доклад "О советской колыбельной песне". "Советская колыбельная песня - кукла направила в зал указательный палец - это был любимый жест Кона, - не буржуазная песня, она должна будить ребенка..." И ничего, все сходило с рук. Вообще, как замечала Варя, этим людям многое разрешалось.
  
  Но Костя сказал, что чаще раза в неделю они в Клубе бывать не могут: "Деньги зарабатываются не в Клубе, сама понимаешь". И очень твердо придерживался этого правила, только раз пошел Варе навстречу, когда инсценировали "Суд над авторами, не пишущими женских ролей". Судьей выступала Наталья Сац, подсудимые - Катаев, Олеша и Яновский, прокурор - Мейерхольд.
  
  Варя и Костя сидели в седьмом ряду, в этом же ряду сидели Алексей Толстой, художники Дени и Моор. Мелькнула Вика Марасевич, Варя видела ее здесь впервые. А уж братец ее, Вадим, ставший литературным и театральным критиком, был тут завсегдатаем, толкался возле знаменитостей. Сейчас он шел по проходу, близоруко щурился, искал свободные места. За ним, видимо, он их и пригласил, шли Юра Шарок и Лена Будягина. Лена узнала Варю, ласково ей кивнула, вслед за ней на Варю посмотрел и Юра, Варя отвернулась - терпеть его не могла.
  
  Ей сразу вспомнилась встреча Нового года, ссора между Сашей и Юрой. И вот Саша в ссылке, в Сибири, а Юра и Вадим, Лена Будягина и Вика Марасевич веселятся в этом прекрасном клубе.
  
  Задумавшись, Варя не слышала, что сказала Наталья Сац. Очнулась, когда начали вызывать "подсудимых". Первым поднялся Катаев. Голос у него оказался неприятный, гнусавый, создавалось впечатление, что он простужен. У публики Катаев прошел средне, хлопали ему вяло, так же вяло хлопали и Яновскому. Зато каждая реплика Олеши встречалась взрывом хохота. Высокий носатый Мейерхольд налетал на Олешу, как коршун. Маленький, с разлетающимися волосами, Олеша молниеносно парировал удары. Сидевший впереди Вари Ярон то и дело оборачивался к Алексею Толстому, подмигивал радостно, мол, каков Юрочка, а заодно косился на Варю. А после суда встал, повернулся к Варе лицом, застыл в какой-то нелепой позе, мешал всем выходить и потом объявил: "Оглянулся на красавицу и окаменел, как Лотова жена". Это было смешно. Варя рассмеялась.
  
  - Вы актриса? - спросил Ярон. - Почему я вас не знаю?
  
  - Я не актриса, поэтому вы меня не знаете, - ответила Варя сухо. Не хотела, чтобы ее смех Ярон воспринял как поощрение.
  
  У нее было сложное отношение ко всем этим знаменитостям. Она отнюдь не разделяла Костины и Ринины восторги: комедианты, вот им и разрешают кое-что болтать. Она же предпочитает видеть актеров на сцене, там она и хлопает им от души - талант есть талант. Но знакомиться с ними? Зачем? Косте нравилась ее позиция, он ликовал внутренне, но без себя ни в Клуб, ни в другие общественные места не пускал, разве что в кино с Зоей или Риной.
  
  4
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Столкнувшись в Клубе мастеров искусств с Юрой Шароком, Вика Марасевич решила туда больше не ходить. Лишний раз попадаться ему на глаза? Зачем? Достаточно свиданий на Маросейке. Приносила ему очередное донесение: такого-то числа в таком-то ресторане за столом сидели такие-то люди, говорили о том-то. Шарок требовал, чтобы она дословно воспроизводила реплики каждого, хотя разговоры эти были до того пустые, что она не могла их запомнить. И Вика перешла на сообщение новостей...
  
  ...Ноэми по-прежнему со своим японцем. Однако некий итальянец хочет жениться на ней и увезти в Италию...
  
  ...Появились два новых немца, с ними метропольские девчонки - Сусанна и Катя. Кто эти немцы, девчонки не говорят.
  
  ...Красотка Нелли Владимирова разошлась с цыганом Поляковым и вышла за богатого французского коммерсанта Жоржа - большая квартира, ковры, старинная мебель, фарфор, машина...
  
  Вика старалась превращать свои встречи с Юрой в этакий великосветский треп. Сыну портного такой треп должен импонировать. Но очень скоро она убедилась, что все это его мало интересует. Возможно, он вообще ничего особенного от нее не ожидает: попалась на иностранцах, пусть поработает...
  
  Нет, все же чего-то он от нее ждет... Но чего? Она ловила каждое его слово, реакцию на каждое произнесенное ею имя... И наконец догадалась... Юзик Либерман! Вот кто его интересует! Высокий губастый молодой человек, он был, по всеобщему убеждению, стукачом высокого ранга, открыто рассказывал антисоветские анекдоты, позволял себе рискованные шутки и хохмы, иностранцами не интересовался, зато обладал (вероятно, через мать) обширными связями в среде крупных ответственных работников, связями личными, интимными. Юзик Либерман нужен Юре именно из-за своих связей с ответственными работниками, на них-то Юра и собирает материал. Не важно, что они там говорят. Болтает только Юзик Либерман, но болтает за общим столом, все смеются, значит, реагируют, выходит, что болтают все.
  
  Как только Вика это сообразила, она стала держаться поближе к Юзику, он охотно брал ее с собой, потом она писала точные донесения, у кого, когда, кого видела, что слышала. Это интересовало Шарока, именно это ему и требовалось, хотя, наверное, ничего нового по сравнению с донесениями самого Юзика Вика не сообщала, но и в таком качестве она, видимо, ему нужна.
  
  Она была не настолько глупа, чтобы показать Шароку, что разгадала Юзика Либермана, разгадала цель, которую ставит перед ним Шарок. Повышать собственную ценность в этом учреждении не входит в ее намерения, предпочитала выглядеть в глазах Шарока глупенькой, недалекой, ничего серьезного требовать от нее не следует.
  
  Хитря с Шароком, она оберегала от него главное: компанию крупных архитекторов, с которыми ее познакомил старинный приятель Игорь Владимирович, тоже архитектор.
  
  С мечтами и проектами выйти замуж за прославленного летчика, новоявленного Героя Советского Союза, она давно рассталась: где найдешь этих летчиков, да и жены их, Марфутки, чуть что, в партком, к командованию, к самому Сталину, если и удастся увести, то никакого будущего у такого "героя" уже нет, отправят рядовым летчиком на Чукотку. Заграница - это эфемерно. Эрик? Приятный мужчина, но и ничего особенного, обыкновенный иностранец. Каждый день принимает ванну, каждый день бреется, меняет белье, хорошо пахнет. А дальше что? С предложением не торопится, без папочки, без мамочки такого шага не сделает. Честь фирмы! В лучшем случае, через год явится папаша, благородный отец, а ей уже стукнет двадцать четыре.
  
  Вике нужен человек с могучим будущим. Такой человек есть, видный архитектор, один из авторов проекта Дворца Советов - главнейшей стройки Москвы, детища Сталина. Еще не старый, сорок три года, очень моложавый, стройный, подтянутый, много лет жил заграницей - европеец! Это был бы союз! Не какой-то там летчик в сапогах, а всемирно известный архитектор, и она, Вика, его жена, дочь знаменитого профессора, коренная московская интеллигентка. На такой альянс никакой Шарок, никакой Дьяков не покусятся, им быстро отобьют руки.
  
  "Как же это так, Иосиф Виссарионович, - скажет в противном случае ее муж Сталину, - если мне не доверяют, то можно меня проконтролировать с помощью других людей. Но заставлять следить за мною мою жену аморально".
  
  Вот тогда-то и забегают Дьяков и Шарок, полетят со своих местечек, а с их местечек улетают далеко.
  
  Правда, у Архитектора есть жена. Жена одесситка, жила с ним заграницей, обтесалась там, подтянулась: тощая носатая брюнетка, курит длинные тонкие папиросы, щурит глаза - близорука, но очков не носит. Нигде она с мужем не бывает, надоели друг другу за двадцать лет. Он весь день в мастерской, иногда и ночует там, часто уезжает за границу, уезжает в подмосковный дом архитекторов Суханово. Как убедилась Вика, жена, как женщина, его не привлекает.
  
  Одолеть эту одесскую даму будет нетрудно. Во всяком случае, связь завязана, он увлечен Викой, они проводят в ее постели упоительные часы, она молода, прекрасна, опытная, умелая, он еще крепкий и темпераментный мужчина. Они не могут прожить дня, по повидав друг друга или, по крайней мере, не поговорив по телефону.
  
  Но для всех эта связь держалась в тайне. Знают только Игоря Владимировича, знают как старого ее приятеля, как "пройденный этап", знают, что именно с ним, Игорем Владимировичем, она ходит в Дом архитектора, в бывший особняк адвоката Плевако на Новинском бульваре. Но девицы туда не ходят. Дом архитектора еще не вошел в моду, хотя там есть и ресторан, но третьеразрядный. Устраивались выставки проектов - кому они интересны?
  
  Тем легче было Вике скрывать эту связь. В Дом архитектора она являлась только с Игорем Владимировичем, потом к ним присоединялся Архитектор. Такую конспирацию он считал излишней, но ценил в Вике деликатность, ценил ее внимание к его делам, она приходила на обсуждения проектов, в которых участвовал Архитектор, внимательно слушала споры и пререкания.
  
  На обсуждениях бывали и пожилые женщины-архитекторы, Вику они не беспокоили, беспокоили смазливые чертежницы в проектной мастерской, но Игорь Владимирович сказал, что для ведущего архитектора, тем более Главного архитектора сотрудницы его мастерской неприемлемы.
  
  - Первый закон сопромата, - шутил Игорь Владимирович, - гласит: каждая связь ограничивает одну степень свободы. А архитектор у себя в мастерской должен быть абсолютно свободным.
  
  Свою роль Вика вела превосходно. Игорь Владимирович и тот поверил, что она влюблена в его друга. Для Архитектора то был тяжелый период борьбы архитектурных течений, школ, направлений, традиций. Обученный в Италии, объездивший много стран и знакомый с современной западной архитектурой, Архитектор возглавлял школу, опирающуюся на классическое наследие, но с учетом современных, прежде всего высотных конструкций. За это на него многие нападали, но Вика объявила его гением, его здания, проекты, идеи - гениальными, говорила это всем: и его друзьям, и его врагам. Он гений! Не тот гений, которого оценят через пятьсот лет, а гений существующий, признанный. Все, к чему прикоснулась его рука, гениально!
  
  Да, это была правильно выбранная роль, и исполняла она ее мастерски. Ни в чем не противоречила Архитектору, никогда не спорила с ним, не капризничала, не обижалась - с великим человеком надо держаться на высоком уровне.
  
  - Во мне много недостатков, - говорила она ему, - но, знаешь, вот этого бабского, мелкого ни на грош, этим я горжусь, хочу, чтобы тебе было легко со мной, чтобы ничто тебя не обременяло. Главное - ты должен быть спокоен.
  
  Если он не мог прийти на свидание, то предупреждал ее об этом по телефону, сочувственно спрашивал:
  
  - Что будешь делать?
  
  Она успокаивала его:
  
  - Милый, не беспокойся, полежу, почитаю, схожу к подруге, сбегаем в киношку. Завтра утром позвони обязательно.
  
  Она, конечно, не лежала на диване, не ходила к подруге, не бегала по киношкам, у нее были свои дела: портнихи, сапожники, Юзик Либерман и Шарок - это соблюдалось строго, тут сбоя быть не должно. С Архитектором тоже сбоя быть не должно. Пусть знает, что она верная, преданная подруга. Дочь профессора как-никак, из гетманского рода как-никак! Она не виновата, что родилась здесь, среди хамов, она аристократка, черт побери!
  
  Только один раз Вика позволила себе взорваться.
  
  Дело происходило в Музее изящных искусств, где устроили выставку конкурсных проектов Дворца Советов. Музей был переполнен с утра до вечера, длинная очередь тянулась по Волхонке. Архитекторы, в том числе и иностранцы, стояли возле своих проектов, почти все с женами, давали объяснения, отвечали на вопросы. Вика бывала там каждый день, встречалась с Архитектором, у нее уже было много знакомых в этом мире, может, кто-нибудь и догадывался, какую роль она играет при Архитекторе, но Вика держалась скромно.
  
  Было шумно, оживленно, публика не убывала, и только один человек ни разу не пришел в музей - жена Архитектора.
  
  - Не ругай ее, - говорил Архитектор, - за двадцать лет она навидалась достаточно моих проектов, они ей надоели.
  
  - Но ведь это твой главный проект, дело твоей жизни!
  
  - Вот когда проект утвердят, когда будут вручать дипломы, тогда она придет, - пошутил Архитектор.
  
  - О да! Тогда она будет стоять рядом с тобой, будет разделять твой триумф!
  
  Он внимательно посмотрел на нее, понял ее намек: она сама хочет стоять рядом с ним, сама хочет разделять его триумф.
  
  Вика почувствовала свою оплошность, взяла его за руку.
  
  - Я ни на что не претендую. Но для меня непереносимо такое равнодушие к тебе, к твоей работе. Стоять рядом с тобой только в дни триумфа, - это, знаешь... - она презрительно скривила губы. - Извини меня, мне вдруг стало очень обидно за тебя.
  
  На следующее утро ее разбудил телефонный звонок Архитектора. Сегодня закрытый просмотр, пусть не приезжает, а ждет его звонка.
  
  Закрытый просмотр означал, что выставку посетят Сталин и другие члены правительства.
  
  Весь день Вика просидела дома, не отходила от телефона. Архитектор позвонил к концу дня.
  
  - Еду.
  
  Он приехал с бутылкой шампанского - это был день его победы, их победы. Среди других Сталину понравился и его проект.
  
  Утром они на две недели уехали в Суханово.
  
  5
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Сталин сидел на веранде сочинской дачи в плетеном кресле, подставив лицо солнцу. Он любил Сочи - создание его рук, любил лето на юге, хотя врачи рекомендуют юг только осенью. Но что знают врачи? Он и в детстве любил это время, любил лазить по развалинам Горис-Цихе, древней крепости на горе, построенной византийскими императорами. Там упал и повредил руку. Сочи напоминали ему Гори, хотя в Гори нет моря и нет такой растительности. Перед Сталиным на столике лежали книги: Соловьев, Ключевский, Покровский, лежали представленные референтами "Замечания о конспекте учебника по истории СССР". Этой работой руководил Жданов.
  
  То был ЕГО выбор. В этом году он забрал Жданова из Горького и сделал секретарем ЦК. Не потому, что Жданов успешно справлялся с руководством края, со строительством Горьковского автозавода. Другие секретари обкомов тоже справляются. И не потому, что Жданову всего тридцать восемь лет, другие секретари тоже не старики: Хрущеву, Варейкису, Эйхе - по сорок, Хатаевичу - сорок один, Кабакову - сорок три... Но Жданов - интеллигентный человек, разбирается в литературе, искусстве. Не интеллигент типа всезнайки Луначарского, не кичится своей образованностью, не щеголяет иностранными словечками, не претендует на роль теоретика, как Бухарин, но интеллигент. Интеллигентный человек нужен в руководстве. Жданов подходит для этого. Первое порученное ему крупное мероприятие - создание Союза писателей - он готовит как будто хорошо. Предстоящий съезд будет поворотным пунктом в отношениях партии с интеллигенцией: писатели - главный отряд интеллигенции, всегда претендовали на духовное руководство народом.
  
  В борьбе за власть Ленин опирался на интеллигенцию. Это было правильно: интеллигенция - извечный носитель инакомыслия, инакомыслие - хорошее оружие в борьбе за власть. Но, когда власть завоевана, опираться на интеллигенцию нельзя - орудие власти не инакомыслие, а единомыслие. РАПП и прочие группки разделяли интеллигенцию, обрекали ее на разномыслие. Нужна организация, способная обеспечить единомыслие, ею и будет Союз писателей.
  
  Горький - хорошая фигура для объединения писателей. По сути своей он левый социал-демократ с большим уклоном в сторону мелкобуржуазного либерализма. Ленин много возился с ним, и правильно возился. У Горького имя, связи с крупными западными писателями. Он многого не приемлет у нас. Но жизнь в эмиграции показала ему, что там, за рубежом, у него перспектив нет. Настоящий писатель должен жить и умереть у себя на родине. Виктор Гюго мог дожидаться падения Наполеона Третьего потому, что написанное им за границей издавалось во Франции. Русские эмигранты у нас не издаются, издаваться не будут, шалость с Аркадием Аверченко не повторится. Бунин. Чего достиг? Нобелевской премии на шестьдесят третьем году жизни - кому это нужно? Кто читает Бунина? Умрет в безвестности в своем Париже, все они там умрут, никто не останется в русской литературе. Горький хочет остаться, хочет памятников на родине. Можно понять. И памятники свои он получит. И собрания сочинений получит. И гонорар в иностранной валюте тоже. Он сам сейчас валюта, его уважают и западные писатели, и наши, даже бывшие "Серапионовы братья" - Федин, Тихонов, это настоящие писатели, талантливые, опытные, они должны в первую очередь служить делу социализма. А РАПП оттесняет их от литературы, выдвигает на первый план "пролетарских" рифмоплетов. Чего с этими рифмоплетами достигнешь? Какой литературный памятник оставят они ЕГО эпохе? Демьян Бедный? От Демьяна останется только его библиотека, хорошая, говорят, библиотека. Маяковский - способный человек, его стихами надо пользоваться, но это уже скорее политика.
  
  Когда-то и ОН грешил стихами. Семинаристом принес Илье Чавчавадзе, редактору "Иверии", свое стихотворение "Дила" - "Утро", подписал его Сосело, подписывать стихи настоящим именем в семинарии запрещалось. Чавчавадзе опубликовал тогда пять или шесть его стихотворений, воспоминания о Гори, об отце, о дороге в Атени, об отцовских застольях с друзьями. И больше ОН не писал - стихи не его удел. Хороши ли были те стихи? Он их никогда не перечитывал. И все же, признаться, Илья Чавчавадзе хвалил его "Утро"...
  
  У розы раскрылся бутон и нежно обнял фиалку.
  И жаворонок высоко в облаках заливался трелью.
  
  А через двадцать лет, в 1916 году, в грузинском учебнике Якоба Гогебашвили для начальных школ появилось "Утро" за той же подписью Сосело. Если через двадцать лет после первой публикации Якоб Гогебашвили отобрал его для учебника, значит, что-то было, чего-то оно стоит! И все равно он рожден не для поэзии, поэт не может быть борцом - поэзия размягчает душу. Журналистика - это для борьбы, его перо хорошо служило Революции. Он писал много, писал под разными псевдонимами: Давид, Намерадзе, Чижиков, Иванович, Бесошвили, Като, Коба... Коба и стало его партийной кличкой, она нравилась ему. Коба - благородный герой романа Кязбеги "Отцеубийца". Но под этой кличкой он стал известен полиции, подписывать ею статьи было уже нельзя, и он снова вернулся к разным псевдонимам - К.Стефин, К.Сталин, К.Солин, - пока наконец в январе 1913 года, кажется, в газете "Социал-демократ" подписался: И.Сталин. Это и стало фамилией, под которой его знает теперь весь мир.
  
  Писать стихи он бросил, писателем не стал, но читать любил, много читал. Он уже не помнит своих юношеских увлечений, они перемешалась с более поздними - читал и в тюрьмах, и в ссылках, профессия революционера оставляет достаточно времени для чтения, более того, обязывает читать.
  
  Духовная семинария давала образование в объеме классической гимназии. Изучались латынь, греческий, древнееврейский, французский, английский, немецкий. Но иностранные языки ЕМУ никогда не давались, он и в ссылке ими не занимался, только время терять! Однако русским овладел хорошо, преподавание в семинарии велось на русском, а проучился он там пять лет. Только грузинский акцент остался с детства, он и не пытался от него избавиться. Не в акценте дело. Видел он русских: ни запятой, ни ударения не умеют правильно поставить.
  
  Второстепенных, второразрядных писателей не читал - кому они нужны? Читал классиков, это необходимо русскому революционеру... Гоголь, Салтыков-Щедрин, Чехов, Горький - ими можно было пользоваться в борьбе с властью, ими пользовались в дискуссиях и оппоненты - надо знать! Крестьянских писателей, всех этих Златовратских, Левитовых, Карениных, да и Некрасова с Никитиным и Суриковым, не любил и не читал, жалели они мужика, а мужик сам никого не жалеет - ОН это хорошо знает, на себе испытал.
  
  Толстой - крупный художник, но не понимал сущности власти, идеализировал человека, поучал, наставлял и тем снижал свое художество. "Зеркало русской революции" - чего не скажешь в угоду интеллигентным либералам! Достоевский тоже никакой не философ, как и Толстой, не разбирался в механике общественного и государственного устройства. Но в отличие от Толстого не идеализировал человека, понимал его ничтожество, его подлую сущность, проповедовал идею страдания, а идея страдания - могучее средство воздействия на людей, им умело пользуется церковь. Только писал Достоевский скучно, плохо писал, не художественно.
  
  Величайший русский писатель - Пушкин! Все понимал, обо всем догадывался, все умел. Одно проникновение в образ Петра чего стоит! "Уздой железной Россию поднял на дыбы"! Вершина его творчества - "Борис Годунов": "Глупый наш народ легковерен; рад дивиться чудесам и новизне; а бояре в Годунове помнят равного себе... Если ты хитер и тверд..." Точно сказано! "Глуп и легковерен" - сущность народа. "Хитрость и твердость" - сущность ЕГО власти. "Помнят равного себе" - сущность ЕГО противников. "Борис Годунов" поразил его еще в юности, поразил образ Отрепьева... "Расстрига, беглый инок, а лет ему от роду 20... А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, волосы рыжие". Возможно, он читал Пушкина в семинарии. Пушкин входил, в программу, но по-настоящему он прочитал "Бориса Годунова" позже, в физической обсерватории, где после исключения из семинарии работал статистиком. Сейчас пишут, будто бы его исключили из семинарии за пропаганду марксизма, он сам написал в свое время в анкете: "Вышиблен из Тифлисской духовней семинарии за пропаганду марксизма". Исключили за другое - за невзнос платы за учение, хотя мать и переводила ему каждый месяц деньги, получаемые от Эгнаташвили. Но он не хотел кончать духовную семинарию, не собирался стать священником, к тому времени был уже связан с марксистским кружком. Но версия об исключении за пропаганду марксизма - правильная версия, она работает на образ вождя и, следовательно, служит делу революции.
  
  В физической обсерватории он и перечитал "Бориса Годунова"... "Расстрига... Беглый инок... А лет ему от роду 20... А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, волосы рыжие..." И ему тогда было 20 лет, и он за год до окончания семинарии отказался от духовной карьеры, и он мал ростом, широк грудью, и волосы рыжеватые, одна рука малоподвижна. Он был уже не мальчик, не бесплодный мечтатель, конечно, никакой аналогии между собой и Отрепьевым не проводил, да его и не привлекал этот неудачник. И все же внешнее сходство поразило. Поразило и проникновение Пушкина в причину неудач Отрепьева: болтлив - свою великую тайну выдал ветреной полячке, прекраснодушен и совестлив, мучился из-за средств, к которым должен прибегать каждый политик. "Я в красную Москву кажу врагам заветную дорогу". Авантюрист-романтик, но не политик! Все было: воля, честолюбие, отвага, риск, стремление к победе и полное неумение закрепить ее, воспользоваться ее плодами. Достичь высшей власти и не удержать ее - такова судьба незадачливых политиков, удержать власть труднее, чем взять ее. Отрепьев не удержал. Этого бы не случилось, повтори Дмитрий после воцарения в Москве хоть одну десятую того, что делал царь, чьим сыном он себя объявил.
  
  Впрочем, так он думает сейчас, а как он думал тогда, не помнит. Только помнит отчетливо поразившее его их внешнее сходство. Поразила судьба беглого инока, вознесенного на вершины светской власти. Со временем этот образ потускнел в памяти, вытесненный другими историческими фигурами, овладевавшими его воображением. И все же где-то в глубинных клетках мозга этот образ существовал. Не выплыл ли неосознанно, когда он встретился в Баку с Софьей Леонардовной Петровской, потомственной польской аристократкой? Он ей нравился - пролетарский революционер-подпольщик, карбонарий, в брюках с бахромой, небритый, угрюмый, замкнутый, волевой и сильный. Однажды он пришел к ней, не застал, и, когда пришел в следующий раз, она сказала, смеясь:
  
  - Соседская девочка мне говорит: Софья Леонардовна, к вам приходил какой-то страшный дядя.
  
  Он усмехнулся тогда, но характеристикой был доволен: хотел, чтобы его боялись.
  
  Софья мягкая, чуткая, заботилась о нем, в сущности, это была самая большая в его жизни любовь. Она примыкала к эсерам, но никогда не спорила с ним, в ней не было непримиримости партийных функционерок, своих мнений она ему не навязывала, наоборот, уклонялась от политических споров, видела, что всякое несогласие раздражает его. Но она не раздражала его, единственная женщина, которая не раздражала его. Однако их отношения оборвались... Она умерла от туберкулеза.
  
  Конечно, он не Отрепьев, она не Марина Мнишек. И все же он допускает теперь, что первые его побудительные мотивы были вызваны именно этими образами, дремавшими где-то в дальних уголках мозга: польская аристократка и безвестный, несостоявшийся священник, подпольщик, с еще неясными, но далеко идущими планами.
  
  В сентябре на Шиховском кладбище хоронили Ханлара Сафаралиева, рабочего-нефтяника, убитого черносотенцами. Была грандиозная демонстрация, ревели заводские гудки, в колонне шел ОН, шли Шаумян, Енукидзе, Азизбеков, Орджоникидзе, Джапаридзе, Фиолетов. ОН выступал с речью, была там и Соня. А через полгода и ее похоронили на том же кладбище. Не было демонстрации, не ревели заводские гудки. Шли за гробом соседки по дому, знакомые поляки. Опустили в яму, засыпали землей и ушли. А он остался, не хотел возвращаться с незнакомыми людьми, не о чем ему с ними разговаривать. Остался, присел возле свежего холмика.
  
  Скалистый мыс Шихово далеко вдавался в море, возвышался над Биби-Эйбатом, уставленным бесчисленными нефтяными вышками. Возле них не было видно рабочих, но коромысла ходили вверх и вниз, качали нефть. Весна только начиналась, но солнце грело уже сильно, ОН сидел один на горе, на скалистом мысу Шихово, на берегу Каспийского моря, смотрел на залив, на бесчисленные нефтяные вышки. Он похоронил Соню, единственную женщину, которую ценил, но горе его не было всепоглощающим. ОН прошел тюрьмы - и Батумскую, и Кутаисскую - и ссылку в Восточную Сибирь, и побег из ссылки, уже ушли его соратники по "Месами-Даси", погиб в тюрьме Кецховели, умер Цулукидзе. Все уходят и все уйдут, жизнь человеческая - только миг в этом круговороте. Есть только СЕГОДНЯ - тоже миг, но для революционера миг истинной жизни. Только революционер и только властитель понимают малость и ничтожность человеческой жизни, но только властитель имеет право щадить себя. Собственная жизнь ничего не стоит, пока борешься за власть, но, когда овладеешь властью, тогда жизнь - награда победителю. Сейчас ОН победитель, он сумеет сберечь жизнь, потому что сумеет сберечь власть.
  
  Все революционеры рискуют жизнью. И он рисковал, но был осторожен. Приезжая в Баку, сходил в Баладжарах и шел в город пешком берегом моря, вдоль нефтяных вышек. А когда уставал, присаживался на тропинке и, как вот сейчас, подставлял лицо солнцу, смотрел вниз на дорогу, на вышки, на море.
  
  Что руководит революционером, что ведет его по тернистому пути? Идея? Идеи овладевают многими, но разве все становятся революционерами? Человеколюбие? Человеколюбие - удел слюнтяев, баптистов и толстовцев. Нет! Идея - лишь повод для революционера. Всеобщее счастье, равенство и братство, новое общество, социализм, коммунизм - лозунги, поднимающие массу на борьбу. Революционер - это характер, протест против собственного унижения, утверждение собственной личности. Его пять раз арестовывали, ссылали, он бежал из ссылки, скрывался, недоедал, недосыпал - ради чего? Ради крестьян, которые ничего, кроме своего навоза, не желают знать? Ради "пролетариата", этих работяг? В Баку он часто ночевал в рабочих казармах Ротшильда на Баилове, навидался "рабочего класса". В тот бакинский период он был уже видным партийным деятелем, был лидером большевизма в Баку. Любые попытки оспорить это - негодные попытки. Эти попытки он сумеет пресечь.
  
  Сталин встал с кресла; где-то над головой летала пчела, гудела и гудела над самым ухом. Сталин отмахнулся от нее, она отлетела, села на стол, поползла к пепельнице, он прихлопнул ее томом Ключевского.
  
  - Подлость, - сказал по-грузински, - подлость! - снова усаживаясь в кресло и возвращаясь к мыслям о тех временах, о подлой брошюре Авеля Енукидзе.
  
  В этой брошюре Енукидзе вздумал вдруг рассказывать о подпольной типографии, которая существовала в Баку под кличкой "Нина".
  
  Типография подчинялась Ленину, переписка шла через Крупскую, руководили типографией Красин, Енукидзе в Кецховели. Больше ни один человек, как пишет Авель, о ней не знал, следовательно, не знал и ОН, Сталин, ЕМУ, Сталину о ней даже не говорили.
  
  Красина, этого инженера-электрика на службе у Ротшильдов и Манташевых, можно понять: Ленин приказал ему соблюдать максимальную конспирацию. На него ОН не в обиде: Красин давно умер. И Кецховели умер. И не эта маленькая типография решала судьбы революции. Так обстояло дело тогда.
  
  По-другому обстоит дело сейчас. ОН не нуждается в бакинских, тифлисских, закавказских лаврах. ЕМУ нужна истинная история партии, а истинная история партии только та, которая служит интересам и авторитету ее руководства.
  
  Если ОН не знал о существовании в Баку, рядом с ним, подпольной типографии, то как можно теперь утверждать, что ОН руководил партией в России? Если ОН руководил партией, значит, он не мог не знать о существования типографии. Отрицать это - значит, отрицать его роль как первого помощника Ленина. Неужели этого не понимает товарищ Авель Енукидзе? Не может не понимать. Зачем же выпустил брошюру, из которой явствует, что товарищ Сталин не имел никакого отношения к типографии "Нина"? Зачем это понадобилось товарищу Енукидзе? С чего вдруг потянуло на историю? И этому человеку он доверил Кремль, доверил свою жизнь! Зачем в комендатуре Кремля столько старых членов партии? Разве по такому принципу подбирают охрану? Если для охранника охрана - задача политическая, то такой охранник ненадежен: политические взгляды могут меняться. Даже личная симпатия ненадежна: от симпатии до антипатии один шаг. Охранник должен быть предан своему хозяину, как волкодав, - вот что такое настоящий охранник. Он знает только одно: за малейшую провинность, за ничтожный недосмотр он лишится жизни вместе со всеми благами и привилегиями. Вот как должна подбираться его охрана. А товарищ Енукидзе комендантом Кремля держит Петерсона, бывшего начальника поезда Троцкого, человека Троцкого. Замышляют дворцовый переворот?! Енукидзе с ними , это видно из его ничтожной брошюрки, на ней он разоблачил себя!
  
  Эту подлую провокационную брошюру надо разнести в пух и прах. Авель, конечно, начнет отрекаться, плакаться, каяться, а кающийся человек - политически конченый человек. Существует ли он после этого физически, уже никого не интересует, кроме родных и близких. Родные и близкие переживут.
  
  Кому поручить написать об этой брошюре? Лучше кому-нибудь из старых бакинцев. Но кто остался из старых бакинцев?
  
  Орджоникидзе бывал в Баку, работал в Балахнинском районе на нефтяных промыслах Шамси Асадудаева - фельдшером в приемном покое, небольшом домике на окраине Раманов. ОН хорошо помнит этот домик: две комнаты, в одной Серго жил, в другой вел прием. Хорошая была явочная квартира, удобная, мало ли кто ходит к фельдшеру. Проработал там Серго, наверно, с год, потом бывал в Баку, наездами. Настоящий свидетель, хороший свидетель, но отговорится занятостью, к тому же друг Авеля Енукидзе, разве станет свидетельствовать против друга.
  
  Вышинский? Законченный негодяй. Всю жизнь был меньшевиком, понятно, в меньшевиках можно дела не делать, только краснобайствовать. В 1908 году на Балаханах в Народном доме организовали суд над бакинскими зубатовцами - Шендриковыми. Кто выступил в их защиту? Вышинский. За одну ночь пять раз выступал, так упивался своим ораторским искусством, демагог, крючкотвор! Летом семнадцатого был в Москве начальником Арбатской милиции, вывесил на стенах приказ о розыске и аресте Ленина и подпись свою, дурак, поставил: "А.Вышинский". После Октябрьского переворота добился у НЕГО приема, каялся, плакал. Но ни единым словом не обмолвился о том, что делился с ним передачами в Баиловской тюрьме, где они сидели в одной камере. Понимал, с КЕМ разговаривал, понимал, что такого напоминания ОН бы ему не простил, что в обмен на эти жалкие передачи получает жизнь. В 1920 году ОН помог ему вступить в партию, в 1925-м - стать ректором Московского университета, в 1931-м - прокурором РСФСР, теперь Вышинский заместитель Генерального прокурора СССР, но свидетель по бакинским делам негодный - в партии его презирают.
  
  Остается Киров. До революции он в Баку не бывал, но после революции пять лет был хозяином Азербайджана, имел доступ ко всем архивам, хорошо изучил историю бакинской партийной организации, человек грамотный, дотошный. Вот ему бы ответить на брошюрку Енукидзе, ему бы своим авторитетом опровергнуть ненужную партии версию и, наоборот, поддержать версию, укрепляющую авторитет партийного руководства. На словах он превозносит товарища Сталина - слов мало. Именно поэтому он в вызвал Кирова в Сочи, пусть поработает рядом, пусть покажет, каков он сейчас. Втроем они составят хорошую компанию. Например, все трое любят музыку: ОН просто любит, Жданов даже играет на рояле. Киров чуть ли не меломан, ходит в оперу, сидит не в правительственной ложе, а в партере - демократ к тому же! Всегда хотел походить на интеллигента, в молодости участвовал в студенческих любительских спектаклях, хотя учился всего лишь в Промышленном училище. Где-то он видел его юношескую фотографию, не то у Серго, не то у самого Кирова дома, жена его, Маркус, как ее, Марья Львовна, показывала: паренек в форменной тужурке с пуговицами, в форменной фуражке с кокардой, на кокарде скрещенные молоток и разводной ключ - знак Промышленного училища. Но для несведущих выглядит как гимназическая, даже студенческая форма.
  
  А ведь не хочет приезжать! Отговаривался болезнью, врачи рекомендуют Минеральные воды. Что у тебя? Изжоги... У кого изжог не бывает, разве это болезнь - изжоги, приезжай, мы тебя здесь вылечим, поработаешь с нами. "Что я понимаю в истории..." - "А мы что понимаем? Но вот работаем, поработай и ты с нами".
  
  Пусть поживет, пусть побудет перед глазами, в сущности, они никогда не бывали вместе. До революции вообще не встречались, два-три раза виделись во время гражданской войны. Более тесная связь возникла, когда Киров возглавил азербайджанскую партийную организацию, приезжал в Москву на партийные съезды, на пленумы ЦК, просто по делам. Впечатление производил благоприятное, Орджоникидзе отзывался о нем хорошо, за границей не бывал, не из эмигрантов, кадровый партийный работник, непримиримый противник Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина, хотя с последним и поддерживал дружеские отношения. ОН его продвигал. На Десятом съезде - кандидат в члены ЦК, на Двенадцатом - член ЦК, в тридцатом году ввел в Политбюро. Его ОН направил в Ленинград, ему доверил сокрушить этот вечный оплот фрондерства, чванства и оппозиции. Не оправдал надежд. Не сокрушил город, а наоборот, возглавил, завоевал дешевую популярность, теперь стремится к популярности всесоюзной, в противовес товарищу Сталину хочет выглядеть умеренным, добрым, великодушным. Выступал на Политбюро против казни Рютина, затем против казни Смирнова, Толмачева, Эйсмонта. И других членов Политбюро потащил за собой. Даже Молотов и Ворошилов колебались. Только Лазарь был безоговорочно за расстрел.
  
  Великодушие к побежденным опасно: враг никогда не поверит в твое великодушие, будет считать его политическим маневром и при первой возможности нападет сам. Только наивный человек может рассуждать иначе. Киров - опасный идеалист, требует для рабочего класса материальных благ, не понимает, что человек, материально обеспеченный, не способен на жертвы, на энтузиазм, превращается в обывателя, в мещанина. Только страдания вызывают величайшую народную энергию, ее можно направить и на разрушение, и на созидание. Страдание человеческое ведет к богу - на этом главном постулате христианской религии народ воспитывался столетиями, это вошло в его плоть и кровь, это должно быть использовано и нами. Социализм - земной рай, более привлекателен, чем мифический рай на небесах, хотя для этого тоже надо пройти сквозь страдания. Но народ, конечно, должен быть убежден, что страдания его временны, служат достижению великой цели, верховная власть знает его нужды, заботится о нем, защищает его от бюрократов, какие бы посты они ни занимали. Верховная власть ВСЕЗНАЮЩА, ВСЕВЕДУЩА и ВСЕМОГУЩА.
  
  О чем он думал вчера в связи с этим? О снабжении населения? Об отмене продовольственных карточек? Но это вопрос решенный, с первого января карточки отменяются. Так о чем он все-таки думал? Да! Он думал вчера о разговоре с садовником-эстонцем Арво Ивановичем. На правительственную дачу Арво Ивановича взяли из санатория имени Ворошилова, человек он из местных и, как ему доложили, человек абсолютно проверенный, женат на русской, всю жизнь живет в Сочи, слывет лучшим садоводом. Сталину эстонцы на Кавказе не попадались, хотя он и знал, что в начале века из Прибалтики в Сухумский округ переселились несколько сот эстонцев и на Черноморском побережье появились три или четыре эстонские деревни, эстонцы занимаются тем же, чем и местные жители: садоводством, скотоводством, только скот у них крупнее местного. Однако о том, что эстонцы поселились и в Сочи, не знал. Арво Ивановичу на вид было лет пятьдесят, коренастый, скуластый, со светло-коричневыми волосами и светлыми глазами, он ходил, как и все эстонцы, в жилетке и куртке, но шаровары по-кавказски заправлял в чувяки. По-русски говорил с акцентом, иногда смешно коверкая слова. Вчера он подрезал цветы, Сталин следил за его работой, сам любил цветы. Арво Иванович что-то хмуро бормотал, и Сталин спросил, чем он недоволен. Арво Иванович ответил, что жену обвесили в магазине и вдобавок обсчитали. Сталин вечером сказал начальнику охраны: жену Арво Ивановича обвесили в магазине и обсчитали. Передайте секретарю горкома: виновных строго наказать.
  
  Русский купец всегда был мошенником, мошенником остался и нынешний продавец. После закона от 7 августа у государства боятся воровать, воруют у населения. Народ это видит, но ничего сделать не может. Значит, за народ это должен сделать ОН. ОН не ходит по магазинам, но ОН хорошо знает нужды и обиды СВОЕГО народа. Сталин поднялся и с веранды прошел в комнату. Там за большим секретарским столом сидел Товстуха. Его ОН взял в Сочи. Здесь работают ученые-историки, для них нужен интеллигент Товстуха, заместитель директора ИМЭЛ, знает историю и понимает, в какой истории нуждается сейчас партия. Что касается текущих дел, то Товстуха и в них разбирается - много лет работая у него секретарем. К тому же болеет туберкулезом, пусть погреется на солнце, вон он какай худой, сутулый, покашливает, смотрит исподлобья, врачи доложили - долго не протянет. Жалко, верный человек!
  
  - Приготовьте проект решения ЦК, - сказал Сталин. - О борьбе с обвешиванием, обмериванием покупателей... Нет... потребителей... И об обсчетах... Вернее, так: нарушении розничных цен в торговле. Нужно подобрать факты, указать, что это противоречит заботам партии о широком потребителе. За эти факты наложить взыскания на наркома торговли Микояна, на председателя Центросоюза Зеленского, на председателя ВЦСПС Шверника - профсоюзы тоже должны следить, чтобы не обманывали, не обижали трудящихся. Постановление должно быть жестким. Пусть ЦИК издаст указ: за обвешивание и обсчет - десять лет!
  
  - Подбор фактов займет некоторое время.
  
  - Тогда напишите просто: в ЦК поступили... Нет! В распоряжении ЦК имеются факты. Так напишите.
  
  Сталин вернулся на веранду и снова уселся в кресле, подставив лицо солнцу, снова задумался о Кирове. Его называют наследником. А ведь ОН старше Кирова всего на семь лет, о каком наследовании может идти речь? Неизвестно, кто раньше умрет, кавказские люди живут долго. Значит, имеется в виду наследование не после смерти, а до смерти. Не дождутся. Конвент, пославший на гильотину Робеспьера, ему не нужен. Робеспьер совершил роковую ошибку, сохранив конвент. Наполеон разогнал конвент и правильно поступил, поэтому Наполеон - великий человек, а Робеспьер, несмотря на всю свою жестокость, не более как болтун адвокат.
  
  Как-то в один из приездов Кирова в Москву собрались у Орджоникидзе. Были ОН, Серго, Киров, Ворошилов, Микоян, Каганович тоже был, хотя Серго его не приглашал. Не выносил. Но ОН сказал: пойдем, Лазарь, Серго на ужин приглашает. Не помнится, по какому поводу Киров рассказывал, что любил математику, физику, химию, окончил Промышленное училище с наградой, потом поступил на подготовительные курсы при Томском технологическом институте, готовился стать инженером. Кстати, не там ли он и познакомился с Иваном Будягиным? Будягин тоже учился на этих курсах, оттуда, наверно, и тянется их дружба.
  
  Киров - человек хоть с малым, но техническим образованием, со склонностью к технике, вот и прекрасно, ему и ведать промышленностью. И пусть разукрупнит промышленность на машиностроение, химию, строительство и так далее. Надо все время разбивать эти сложившиеся аппараты, эти обоймы спевшихся людей, тасовать, тасовать, тасовать. Вот такой промышленностью пусть и управляет товарищ Киров как член Политбюро и секретарь ЦК. Ничего зазорного тут нет: в период индустриализации страны руководить главным звеном экономики - промышленностью - не зазорно. А вот если товарищ Киров не согласится, не захочет переехать в Москву, значит, он хочет остаться независимым, автономным, хочет продолжать свою особую линию.
  
  6
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Такой тоски Саша не испытывал ни в Бутырке, ни на пересылке, ни на этапе. В Бутырке была надежда - разберутся, выпустят, на этапе была цель - дойти до места, обосноваться, терпеливо переждать свой срок. Надежда делала его человеком, цель помогала жить. Здесь нет ни надежды, ни цели. Он-хотел помочь людям пользоваться сепаратором, его обвинили во вредительстве. Алферов с железной логикой ему это доказал. И Алферов в любую минуту может раздавить его, пустив в ход заявление Ивана Парфеновича. Разве можно так жить? К чему учебники французского языка, которые он ждет из Москвы, книги по политэкономии и философии? Кому он будет их излагать, с кем говорить по-французски? С медведями в тайге? Даже если Алферов его не тронет, то как и на что ему тут жить? Подшивать валенки - этому он может научиться. Вот его удел. Забыть, все забыть! Идеей, на которой он вырос, овладели баулины, лозгачевы, столперы, они попирают эту идею и топчут людей, ей преданных. Раньше он думал, что в этом мире надо иметь сильные руки и несгибаемую волю, иначе погибнешь, теперь он понял: погибнешь именно с сильными руками и несгибаемой волей, ибо твоя воля столкнется с волей еще более несгибаемой, твои руки с руками еще более сильными - в них власть. Для того чтобы выжить, надо подчиниться чужой воле, чужой силе, оберегаться, приспособляться, жить, как заяц, боясь высунуться из-за куста, только такой ценой он сможет сохранить себя физически. Стоит ли так жить?
  
  Саша сидел дома, пытался читать. Старик что-то чинил во дворе, тюкал топором, однообразный, монотонный стук навевал еще большую тоску. Старик ушел со двора, но читать Саша все равно уже не мог, бросил книгу. Он не вынесет такой жизни, не вынесет. Потом он лег на кровать, заснул, но и во сне его не покидало ощущение беды, проснулся в испуге, сердце колотилось.
  
  Что хочет от него Алферов? Его доброжелательность не случайна, оставил он его тут не без причины. По логике вещей должен был пришить ему дело, оправдать свое здесь существование. А он отпустил его обратно в Мозгову, намекнул на перевод в Кежму, на работу в МТС, ничего не потребовал взамен. Пытается расположить к себе или, наоборот, деморализовать? Хочет довести до точки, держать в неведении, в напряжении, в вечном страхе, мол, материал на тебя лежит, жди, когда опять вызовут, спокойной жизни тебе не будет. Тоска, тоска...
  
  Старуха крикнула ему через дверь:
  
  - Ись будешь?
  
  - Зубы болят, не буду, - ответил Саша.
  
  Два дня он не выходил из дома, сидел во дворе, помогал старику что-то делать. Знал, что Зида ждет его, беспокоится, но и ее видеть не хотел, она была свидетельницей его позора, станет утешать, будет еще унизительнее. Да и безразличны ему все и все. Надо кончать! Из этого круга он уже не вырвется... Но как же тогда мама? Мама этого не перенесет, такого удара он ей нанести не может, придется тянуть лямку, только бы мама знала, что он жив, только бы мама не теряла надежду.
  
  На третий день к нему зашел Всеволод Сергеевич.
  
  - Что с вами? Почему не появляетесь? Больны?
  
  - Здоров.
  
  - Алферов допек?
  
  - Доказал, что я вредитель и ниспровергатель колхозной власти. Логично доказал, убедительно.
  
  Всеволод Сергеевич засмеялся.
  
  - Чему вы удивляетесь? Он по образованию философ. Пусть вас не обманывает его должность. Он фигура, величина, три, а то и все четыре ромба, больше, чем его начальники в Канске, потому и форму не надевает. Был, между прочим, за границей, а попал сюда. Боюсь, он наш будущий, так сказать, коллега или сотоварищ. А может, и обратно выскочит, все зависит от каких-то высших, нам с вами неизвестных обстоятельств. Во всяком случае, он логически доказал вам, что по заявлению председателя колхоза может стереть вас в порошок. Испортили сепаратор и обозвали председателя дураком. Это он вам инкриминировал?
  
  - Это.
  
  - Вот видите. Хочу вас успокоить. В тот же день сепаратор отвезли в Кежму, сделали все, что вы сказали, привезли обратно, и он прекрасно работает. Можете выйти и убедиться в этом.
  
  - Не имею ни малейшего желания.
  
  - Вот это правильно, Саша. Мой вам совет: больше к нему не прикасайтесь. Так что, я думаю, тема вредительства отпадает. Не волнуйтесь.
  
  - Я не волнуюсь. Просто противно.
  
  - Понимаю. И, если позволите мне быть с вами откровенным, я вам кое-что скажу. Позволите?
  
  - Конечно.
  
  - Вы, Саша, безусловно, человек. Настоящий человек! Советский человек! Это не комплимент, а констатация. Это прекрасно - быть настоящим, идейным, советским человеком. Но вы хотите таковым оставаться даже в вашем особом положении, хотите поступать так, как должен поступать советский человек. А этого нельзя, Саша: для окружающих вы не советский человек, вы антисоветский. И только с этой точки зрения здесь рассматривают и вас, и ваши действия. Вы идете по улице и видите - сепаратор не работает, вы, зная устройство сепаратора, немедленно подходите и чините его. А председатель колхоза, а уполномоченный, я имею в виду не Алферова, а другого, обычного, они думают иначе: зачем он полез в сепаратор? Ясно, чтобы сломать его. Враг вредит и пакостит, где только может - надеюсь, знаете, чьи это слова?
  
  - Знаю.
  
  - Вы не хотите быть изгоем, но вы должны считаться со своим положением. Вы назвали председателя дураком - это ваша главная ошибка. Если бы вы обложили его матом, ничего бы не было. Но дурак - слово оскорбительное, унизительное, в нем превосходство, выходит, вы умный, а он дурак. Алферов не предлагал вам переехать в другую деревню?
  
  - Предлагал.
  
  - Ну и что? Вы отказались? Из-за Нурзиды Газизовны?
  
  - Я и не отказывался, и не соглашался. Я ему сказал, решайте сами, я не хочу быть ему обязанным, не хочу быть в долгу.
  
  Всеволод Сергеевич подумал, потом сказал:
  
  - Ну что ж, возможно, вы правильно поступили. Хотя в другой деревне вам было бы спокойнее. Здесь уже был инцидент с сыном вашей бывшей хозяйки, теперь вот с председателем, репутация у вас здесь неважная. Но будем надеяться, что все обойдется. Сейчас у вас, Саша, нервный срыв. Ваши нервы были сжаты, как пружина: арест, тюрьма, пересылка, этап, наша Мозгова, квартира, хлопоты. А как все устроилось, пружина лопнула от первой же новой натяжки. Мы все через это прошли. Главное, чтобы не перешло в хронику. Но вы парень сильный, волевой, вы должны с этим справиться. Единственный вывод: не конфликтуйте с ними и будьте аккуратны с учительницей, теперь за вами будут поглядывать, имеют на вас зуб, могут и это припаять.
  
  Он подошел к Сашиной кровати, похлопал его по плечу.
  
  - Хватит! Вставайте. Пойдемте поиграем в преферанс.
  
  - Я плохо играю.
  
  - Неважно. Карты наше утешение: уголовники - в очко, мы - в преферанс. Побрейтесь, а то вон как заросли, оденьтесь, и пойдем. Пора вам познакомиться с местной интеллигенцией.
  
  Идти не хотелась, но Всеволод Сергеевич настаивал и Саша подумал, что полезно посмотреть, как справляются здесь с жизнью другие люди.
  
  Михаил Михайлович Маслов, человек лет сорока пяти с хмурым, измученным лицом, приехал сюда год назад из Соловков. По выправке в нем можно было предполагать бывшего офицера.
  
  - А мы уже думали, вы не придете, - желчно заметил он Всеволоду Сергеевичу, когда тот вместе с Сашей явился к нему.
  
  - Успеете нас обыграть, - добродушно ответил Всеволод Сергеевич.
  
  Во время игры Михаил Михайлович не давал долго думать, торопил, выговаривая за неудачные ходы. Только Саше не выговаривал - человек из другого, враждебного мира, и он отделял Сашу своей сдержанностью. И Саше Михаил Михайлович тоже был антипатичен, не любил таких раздражительных, придирчивых, на примере своего отца зная, что это не судьба, а характер.
  
  Четвертым партнером по пульке был Петр Кузьмич, бывший торговец из города Старый Оскол Воронежской области. Начал срок в Нарыме, заканчивал здесь, на Ангаре. Лет за шестьдесят, коренастый, широкоплечий, широкогрудый, с короткой, черной с проседью бородой, в сапогах о заправленными в них брюками и в старом пиджаке, с заплатами на локтях. Единственный здесь, он охотно рассказывал о своих злоключениях.
  
  - Не разрешали - не торговал, - говорил Петр Кузьмич, - позволили торговать - продавал, что мужику требуется: косы, серпы, вилы, москатель всякую, к чему, в общем, с детства приучен. В селе кооперация, а мужик ко мне, все у меня ко времени, знаю, что крестьянину нужно. А потом известно: фининспектор, за ним другой, принесут то налог, то обложение, то самообложение. В тюрьме золото требовали, а где взять? Мое золото - железо: полосовое, сортовое, шинное, кровельное. Золото я раньше только на царских десятках и пятирублевках видел.
  
  Петр Кузьмич рассказывал добродушно - со следователя тоже спрашивают.
  
  - Ладно, торговец я, лишенец, а дети при чем? Разве выбирали они себе отца-мать? Тоже ведь жить хотят, тянутся за другими и в пионеры, и в комсомол, а их гонят отовсюду. Младший, Алешка, мозговитый, уехал в Москву, устроился на завод, присылает газету: "Я, такой-то, порвал с отцом, связи с ним не имею". Обидно. Растил, поил, кормил, а тут - отрекаюсь. А что делать, не мог иначе. Да и верил он, что торговать вредно, чужим, говорит, трудом живешь... Поворочай в лавке бочки с олифой или лемеха, или ящики с гвоздями, узнаешь, какой он, наш труд... Ладно! Поступил Алешка в институт, на агронома решил учиться, была у него склонность к земле. Живет в Москве, в общежитии, а жена ночи не спит - голодует мальчишка. Послал я ему тридцатку, он ее обратно - идейный... Ладно, раз идейный, сиди голодный! А у матери все равно сердце рвется, послала ему с земляками сала шматок, пирогов домашних, наказала не говорить, что от нее. Земляки пришли в общежитие, Алешки нет, оставили посылку на тумбочке, у них возле каждой кровати тумбочка, вчетвером жили. Приходит Алешка, видит посылку - кто принес? Земляки принесли, объясняют. Нет, отвечает, родителева посылка, обратно отошлю. А ребята ему: зачем обратно, поедим кулацкого сала - молодые, здоровые, голодные. Умяли они и сало, и пироги. А потом свой же, что пироги эти уминал, написал в ячейку, будто Алексей мол получает посылки от родителей и, выходит, наврал, будто порвал с ними связь. Исключили Алешку из комсомола, из института, на заводе обратно работает. От своих отрекся, а те, к кому прибился, сами от него отреклись...
  
  - Сто раз слышали, - оборвал его Михаил Михайлович, - в карты смотрите.
  
  - Почему не рассказать молодому человеку, - кротко возразил Петр Кузьмич, - может, и ему интересно. Живы ваши родители?
  
  - Живы, - ответил Саша.
  
  - Не тронули их?
  
  - За что их трогать?
  
  - Захотят, найдут за что. Да и так разве им легко: сын в ссылке. Уж лучше самим в Сибири маяться.
  
  - Не с той стороны вы своих детей жалеете, - с упреком проговорил Михаил Михайлович, - послали посылку, испортили жизнь. Не умер бы без вашей посылки, другие студенты обходятся. И правильно они от нас отрекаются - мы люди конченые. "Революция - локомотив истории", попали под него, смиритесь!
  
  - Выходит, сын не сын, отец не отец.
  
  - Именно так, - со все большим раздражением продолжал Михаил Михайлович. - "Чти отца своего и мать свою" - это от бога, а бог никому не нужен. Их религия - равенство. И так будет всюду, сделают мировую революцию и уравняют всех.
  
  - Хватили вы с мировой революцией, - вмешался в разговор Всеволод Сергеевич, - большевики сами от нее отказались. Государство - вот религия русского человека, он и чтит бога в государе. И повинуется. И не хочет никакой свободы. Свобода вылилась бы во всеобщую резню, а народ требует порядка. Предпочитаю не Степана Разина, не Емельяна Пугачева, а Ленина, даже Сталина.
  
  - Потому-то мы с вами здесь.
  
  - Да. А при Степке или Емельке висели бы на осине. Большевики спасли Россию, сохранили великую державу. При так называемой свободе Россия развалилась бы на части. Новый самодержец укрепляет Россию - честь ему и хвала, а там что бог даст!
  
  - Государство должно защищать своих граждан, ваше государство с ними воюет, - сказал Михаил Михайлович, - со мной, с вами, с Петром Кузьмичом, воюет с мужиком, на котором государство стоит, даже вот, - он кивнул на Сашу, - со своими и то воюет. Я русский, я тоже за Россию, но не за такую.
  
  - Другой не будет, - засмеялся Всеволод Сергеевич.
  
  Посещение Михаила Михайловича не отвлекло Сашу от мрачных мыслей, не сняло тяжести и отчаяния.
  
  Эти сменовеховские и антисменовеховские рассуждения ему знакомы и неинтересны. Человечен только рассказ Петра Кузьмича, неужели нельзя было ликвидировать НЭП без эксцессов... И сломать жизнь парню потому, что товарищи уговорили его умять присланный матерью кусок сала! Тоска...
  
  К этой тоске прибавилась тревога за мать - до сих пор он не получил из дома ни одного письма.
  
  По средам ссыльные собирались на берегу Ангары, ждали почтовую лодку - главнее событие в их монотонной жизни. Бабы полоскали белье, ребятишки купались, вылезали из воды, дрожа от холода, ссыльные ходили по берегу, вглядывались в туманную даль реки. Наконец внизу показывалась крошечная точка, волнение усиливалось - почта или нет. Почтальон в брезентовом плаще с откинутым на спину капюшоном выбрасывал на берег мешок с фанерной биркой "Мозгова", раздавал почту, принимал письма для отправки.
  
  Саша тоже выходил на берег, вместе со всеми ждал почту, но письма получал только от Соловейчика - "Наполеону в ссылке", так и было написано на конверте, он все еще шутил, бедняга Соловейчик, опять был исполнен оптимизма, послал ходатайстве о переводе его к Фриде или Фриды к нему. Из Москвы от мамы Саша ничего не получал. Он телеграфировал ей из Канска в мае, тогда же послал первое письмо. Допустим, неделю ответ шел в Канск, предположим, в Канск письмо пришло, когда почта на Богучаны уже ушла, значит, лежало в Канске еще неделю. Еще неделю валялось в Богучанах в ожидании переадресовки в Кежму. Итого три недели, а он здесь уже больше месяца. Всеволод Сергеевич его успокаивал:
  
  - Первого письма всегда ждут подолгу. Вы считаете по-своему, а почтовое ведомство по-своему. Иногда письма из Москвы идут три недели, иногда три месяца, почему, никто не знает. Бросили по ошибке не в тот мешок, сломалась телега, скинули почту в сельсовете, половину растеряли. Уронит почтарь мешок в Ангару - всю жизнь прождете. И наш дорогой товарищ Алферов погибает от скуки, потому с удовольствием читает наши письма, а если какое-нибудь особенно ему понравится, скажем, по своим литературным достоинствам, он продержит его месячишко, может вообще оставить у себя. Ваш расчет времени неточен, вашу телеграмму из Канска могли переврать, ваше первое письмо почему-либо до вашей матушки не дошло, значит, она получила только второе письмо и ответ ждите еще через месяц-полтора. Наберитесь терпения, мой друг.
  
  Всеволод Сергеевич прав, и все же, видя, что другие получают письма, газеты и посылки, а он нет, Саша нервничал. С каждой почтой отправлял маме два-три письма, писал, что устроился хорошо, квартира у него прекрасная, люди крутом тоже прекрасные, ничего присылать ему не надо, он ни в чем не нуждается.
  
  Грустный возвращался он с берега домой, шел деревенской улицей, с ним здоровались, будто ничего не произошло, будто не его обвиняли во вредительстве, не его вызывали в Кежму. И он понимал, что для деревни действительно ничего не произошло, никому до него нет дела, как пригнали сюда, так и угонят, таких, как он, тут перевидали сотни. Привыкли к мертвым, убитым, пропавшим, детей спецпереселенцев и тех не приютили.
  
  И председатель колхоза Иван Парфенович не обращал внимания на Сашу, глядел равнодушно, сообщил куда надо, там пусть и разбираются, у него своих забот хватает.
  
  Встречал несколько раз Зиду, она смотрела на него вопросительно, он кивал ей головой в знак приветствия, но не останавливался, видел по вечерам огонек в ее окне, но не заходил. Жалел ее, но ничего с собой поделать не мог, не до нее ему теперь, ни до кого, ни до чего.
  
  Общался только с Федей, заходил в лавку за тем, за другим. Федя относился к нему по-прежнему дружески, попросил как-то починить велосипед.
  
  - Ну уж нет, - ответил Саша, - ничего я вам теперь чинить не буду, сами делайте!
  
  - Из-за сепаратора, что ли? - догадался Федя.
  
  - А хотя бы.
  
  - Может, еще и обойдется, - неуверенно проговорил Федя.
  
  Саша вздрогнул. Значит, в деревне понимают, что дело вовсе не кончено. Может, обойдется... А может, и "не обойдется". Знают, если пришивают вредительство, не отвертишься...
  
  - Я думаю, обойдется, - несколько более уверенным тоном продолжал размышлять Федя, - сепаратор работает, его в МТС свезли, а там сказали, резьба сошла, выходит по-твоему. Да он мужик невредный.
  
  - Кто?
  
  - Иван Парфенович, председатель наш, невредный мужик, хозяин, тоже понимать надо. Белка ушла, коровы пали, хлеб не везут, мужики на стройки вербуются, управься тут с бабами. А бабы за сепаратор глотки перервут, требуют. Ну, сказал он слово, тебе бы стерпеть, а ты гоноришься.
  
  - Ладно, - оборвал его Саша, - давай папирос, спичек, керосину налей - пойду!
  
  - Ну, Сашка, будь человеком, там цепь соскочила, натянуть не могу, потом выпьем по рюмке, харюз копченый есть, я-то тебе что плохого сделал? Я и Ивану Парфеновичу сказал: зря, говорю, вы, Иван Парфенович, парень он городской, московский, хотел по-хорошему, говорил бабам, а бабы что, чурки! Сладится все, Саша...
  
  - Ладно, - согласился Саша, - показывай свой велосипед.
  
  Через лавку Федя провел его во двор, вынес из избы велосипед. Разбирая его, перебирая втулку, шестерни, звенья цепи, гайки, Саша вспомнил велосипед, который у него был в детстве, старый дамский велосипед, собранный из частей разных марок. Он хорошо ездил тогда, стоял на седле, ехал спиной к рулю, соскакивал назад, пропуская велосипед под собой. Максим Костин бегал за ним по двору, по улице, Саша давал ему прокатиться, а иногда и возил: Макс сидел в седле, а Саша, стоя, вертел педали - на дамских велосипедах нет продольной рамы.
  
  Велосипед напомнил Саше дачу на Клязьме. У многих мальчиков и девочек были велосипеды, и не сборные, как у него, а "Дукс", "Эйнфильд". Стоили они дорого, но люди здесь жили не бедные - "спецы", врачи, адвокаты. Ребята ездили купаться на Клязьму, чаще на Учу - она шире. Тропинка вилась вдоль железной дороги, то спускаясь в овраг, то поднимаясь к самому полотну, щебенка брызгала из-под колес, ветер бил в лицо.
  
  К вечеру дачники собирались на платформе, прогуливались, дожидаясь московского поезда, холеные женщины в легких летних платьях с низким вырезом на груди встречали мужей, солидных мужчин в чесучовых костюмах, с тяжелыми портфелями.
  
  Саша появлялся на платформе, ведя в руках велосипед, черноволосый, обнаженный до пояса, широкоплечий, загорелый ровным молодым загаром. Женщины смотрели на него, улыбались, спрашивали: "Чей этот шоколадный мальчик?" Саше это было приятно, сладостно, тревожно. Задевало только слово "мальчик".
  
  Вечерами играли в прятки на опушке леса. Девочка, он не помнит ее имени, худенькая, высокая, голенастая, пряталась вместе с ним, прижималась к нему как бы нечаянно. Саша чувствовал ее сухое горячее тело, хотелось теснее прижать к себе, но он не осмеливался, грубо говорил: "Не ерзай, места тебе мало?"
  
  Желание проснулось в нем рано, но он подавлял его - эта слабость недостойна мужчины, так он думал тогда, в свои тринадцать лет. Мальчишки во дворе цинично говорили о девчонках, врали, хвастались, эти разговоры были Саше противны, он не играл в фанты с поцелуями - пошлость, мещанство, у человека должны быть другие, более высокие интересы. Он был гордый мальчик, не хотел выглядеть слабым, трусливым. В школе, во дворе его считали сильным, отважным, никто не знал, чего это ему стоит, что он преодолевает в себе.
  
  Он отверг голенастую девчонку, и она прилипла к Яше Рашковскому, Саша до сих пор помнит его имя, стройный мальчик из знаменитой московской балетной семьи. Он тоже учился в балетной школе Большого театра, был на год или два старше Саши, обладал гоночным "Дуксом", им выделялся в их велосипедной компании и как-то предложил поехать купаться не на Учу, а на Клязьму, там он нашел место, с которого хорошо прыгать в воду.
  
  Они подъехали к Клязьме, сошли с велосипедов, разделись, мальчики остались в плавках, девочки в купальниках, но прыгнул один только Яшка - обрыв действительно был удобный, крутой, нависал над водой, но очень высокий, метров двенадцать, девочки даже боялись там стоять, заглядывали в воду, лежа на краю обрыва. Мальчики прыгать не решались, уж больно высоко. Яшка прыгнул "солдатиком", ушел в воду, затем вынырнул, размашистыми саженками подплыл к берегу там, где он был отлог, и по косой тропинке поднялся на обрыв. Девчонки с восхищением смотрели на него, и голенастая тоже смотрела с восхищением. Яшка Рашковский был воспитанный мальчик, не хвастал своим прыжком, не задавался, никого не подначивал прыгнуть, лег на песок, подставил спину солнцу.
  
  Саша прыгал в воду с мостков, с лодки, а с вышки или с высокого обрыва никогда. Но ведь Яшка прыгнул, почему не может он? Надо прыгнуть, надо преодолеть страх. Он хорошо плавает, хорошо ныряет, главное - держаться прямо, вытянуться в струнку, не упасть на живот или спину, войти в воду носками. В нем говорил не дух соперничества, а стремление преодолеть свою робость. Если он не прыгнет, то будет мучиться и рано или поздно придет сюда, прыгнет. Так уж лучше сейчас.
  
  Он встал, потянулся...
  
  - Надо окунуться...
  
  Шагнул к обрыву и прыгнул, глубоко вошел в воду, сделал несколько быстрых, торопливых движений, чтобы вынырнуть, очутился на поверхности, лег на спину, отдышался... Сверху, с обрыва на него смотрели, и Яшка смотрел, и голенастая...
  
  Эти детские воспоминания еще больше травили душу: для чего воспитывал волю, для чего ковал характер?
  
  Его окликнули, он сразу узнал голос Зиды, оглянулся, она стояла на крыльце.
  
  - Заходила к Фединой матери, привезла ей лекарство.
  
  Саша знал, что Зида привозит из Кежмы лекарства, подлечивает деревенских, помогает, чем может, знал также, что ученики пропускают занятия или вовсе бросают школу, а в самой школе не хватает учебников, тетрадей, даже карандашей. Зида пыталась чего-то добиться в Кежме, а если не добивалась, обходилась тем, что есть, ходила к родителям, уговаривала вернуть ребенка в школу, иногда ей это удавалось, иногда нет. Конечно, молодец, стойкая, безропотная, но к чему это ей все, для чего мается добровольно в этой глуши?
  
  - Почему не приходишь? - тихо спросила Зида.
  
  - Настроение хреновое.
  
  - Зайди, Сашенька, я соскучилась...
  
  - Увидят - несдобровать тебе. Думаешь, не понимают, для кого ты керосин ночью жжешь?
  
  - Я не буду зажигать света. Как стемнеет, приходи. Я рыбы свежей нажарю, шаньги испеку.
  
  Ее близость, ее голос, знакомый запах ее дешевых духов волновали Сашу.
  
  - Выпью с Федей, как я пьяный приду?
  
  - Какой будешь, такой и приходи.
  
  - Не думай об этой глупой истории, не трави себя, - говорила Зида, - в МТС приходил Алферов, сказал, чтобы сепаратор отремонтировали, они в тот же день и сделали. Он сам не хочет никакого дела.
  
  - Откуда ты знаешь?
  
  - Мне рассказал директор МТС, я дружу с его женой.
  
  Придумала для его утешения. Возможно, Алферов и заходил в МТС, интересовался сепаратором, но побыстрее отремонтировать просила директора, наверно, она сама. Зиде он сказал:
  
  - Кончится эта история, придумают другую. Найдут.
  
  - Все, что с тобой произошло, случайность, такого здесь никогда не бывало.
  
  - Слушай, - сказал вдруг Саша, - а твой знакомый директор не может затребовать меня в МТС? Люди-то им, наверно, нужны.
  
  Она поднялась на локте, посмотрела на него, лицо ее было совсем близко, в свете луны, доходившем через маленькие окошки, оно казалось неестественно белым.
  
  - Ты хочешь перевестись в Кежму?
  
  - Миленькая моя, - сказал Саша, - мне ведь надо что-то делать, на что-то жить.
  
  Она опустилась на подушку, молчала. Не хочет, чтобы он переехал в Кежму, боится потерять его. Глупенькая, все равно потеряет. Даже если он благополучно отбудет срок, то и там, на свободе, он не имеет права ни с кем связывать свое будущее. На нем будет висеть судимость, он навсегда останется в поле зрения дьяковых, может ли он взять на себя ответственность еще за одну судьбу, еще за одну жизнь, обречь Зиду на мытарства и скитания. Ему придется затеряться, раствориться, скрыться бесследно, порвать все связи, он меченый. Он должен быть один. Не знает, удастся ли ему отстоять собственную жизнь, но две жизни он не сможет отстоять наверняка.
  
  - Я пошутил, - сказал Саша, - не надо просить за меня. На работу все равно не возьмут. Да и в Кежме у меня больше шансов влипнуть в какую-нибудь историю. Там на меня все будут валить.
  
  - В темноте Зида протянула руку, нащупала его голову, погладила.
  
  - Не огорчайся, ты молодой, все у тебя впереди. Сколько тебе осталось? Два года.
  
  - Два года четыре месяца, - уточнил Саша.
  
  - Они пролетят быстро, Сашенька. Освободишься, уедешь.
  
  - Куда? - спросил Саша. - В Москву меня не пустят. Значит, опять скитаться, да еще с пятьдесят восьмой за плечами.
  
  - Может быть, тебе уехать куда-нибудь, например, к нам в Томскую область...
  
  Он почувствовал в ее словах что-то недосказанное.
  
  - И что это даст?
  
  - Там тебя не знают... - ответила Зида, и опять он почувствовал недосказанность: не решается сразу сказать то, что хочет.
  
  - Видишь ли, в паспорте моя фамилия будет обозначена четко и будет проставлена отметка о судимости. Делается это так: в паспорте в графе "На основании каких документов выдан" пишется: "На основании пункта II Постановления СНК СССР от такого-то числа..." - а это постановление о паспортной системе и ее ограничениях. Таким образом, куда бы я ни поехал, в Томск или Омск, я уже судимый, тебе это понятно?
  
  - Понятно, но паспорт можно потерять.
  
  Он рассмеялся.
  
  - Если бы это было так просто, все судимые давно избавились бы и от паспортов, и от судимостей. Пока, я думаю, этого никому не удавалось. При выдаче нового паспорта делают запрос куда следует и все выясняется.
  
  - У меня там знакомые, все могут сделать.
  
  - Жить по незаконному, подложному паспорту я не намерен.
  
  - Все будет по закону, но придется изменить фамилию.
  
  - Как это? Интересно?
  
  Зида снова приподнялась на локте, наклонилась к нему.
  
  - Если после ссылки мы с тобой отсюда уедем и там зарегистрируемся, то ты по закону можешь взять мою фамилию и тебе выдадут новый паспорт. И в графе, о которой ты говоришь, будет написано: "Выдан на основании свидетельства о браке". Будешь не Панкратовым, а Исхаковым, тоже неплохо.
  
  - Значит, стану мусульманином, - засмеялся Саша, - обрезание меня не заставят делать?
  
  - Я тебе говорю серьезно. У меня там надежные люди.
  
  - Ты сейчас это придумала?
  
  - Я всю жизнь прожила в Сибири и я знаю, так делают. Я тебе не навязываюсь, просто думаю, как лучше выйти из положения. А потом, если хочешь, можем разойтись, ты останешься Исхаковым, но с чистым паспортом. Сделаешь мне талак .
  
  - Что значит талак ?
  
  - По-татарски - развод. Когда муж выгоняет жену, он три раза произносит слово талак .
  
  Бедная Зида, думает, ее ждет счастье, но счастья не будет ни ей, ни ему. Она предлагает ему вариант заячьей жизни, под чужой фамилией, с чужим паспортом. И если он где-нибудь когда-нибудь встретит знакомого, то должен будет объяснять ему, что он уже не Панкратов, а Исхаков, он, видите ли, вышел замуж . И если дьяковы все же доберутся до него, то будут злорадствовать и торжествовать: попытался укрыться за жениной спиной, нет, дружок, от нас ни за чьей спиной не спрячешься. И не случайно ты живешь с фальшивым паспортом, честному советскому человеку не нужен фальшивый паспорт, честный советский человек не меняет фамилию.
  
  Но объяснять все это Зиде он не хотел. Зачем обижать ее.
  
  - Видишь ли, Зида, - сказал Саша, - при поступления на работу надо заполнять анкету, писать автобиографию, где родился, где учился, кто родители и кто родители родителей. Скрыть Панкратова не удастся никак. Пойдут запросы, и все выяснится.
  
  Она настаивала:
  
  - Уедем в какой-нибудь дальний район, поработаешь шофером или механиком, на них анкет не заводят, запросов не делают.
  
  - Хватит, - сказал Саша, - разговор становится бессмысленным. С этой фамилией я родился, с ней и умру. Перемен не будет.
  
  7
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Фининспектор обвинил Костю в сокрытии доходов и обложил громадным налогом, неуплата грозила тюрьмой. А пока у Кости описали имущество - по месту жительства, в Сокольниках, хотя имущество, как он утверждал, принадлежало не ему, а его бывшей жене Клавдии Лукьяновне. Так Варя узнала, что он не разведен.
  
  Если бы с самого начала Костя сказал ей, что он с кем-то расписан, но не успел оформить развод, Варя не придала бы этому значения. Но он скрыл, потому и не показывал своего паспорта, такие уловки унизительны. Первый сигнал из другой, неизвестной ей Костиной жизни.
  
  - Ляленька, - убеждал ее Костя, - иначе я поступить не мог. С Клавдией Лукьяновной я зарегистрировался только ради прописки в Москве и за большие деньги. Я тебе об этом не говорил, боялся, что ты не поймешь. Но таких сделок тысячи, иначе люди не смогли бы прописаться в Москве. Чтобы выписаться от Клавдии Лукьяновны, я должен где-то прописаться. Где? У кого? Кто меня пропишет? Софья Александровна? Кто ей разрешит? Прописаться у тебя? Нина этого не допустит, она меня не признает.
  
  - Какой же выход? - спросила Варя. - Клавдия Лукьяновна останется твоей официальной женой, а я фактической?
  
  Он с достоинством ответил:
  
  - Я оборудую сложную электрику в одном научно-исследовательском институте при Академии наук. Они строят для сотрудников жилой дом и обещали мне комнату.
  
  Как всегда, у Кости прозвучало внушительно: институт, Академия наук, сложная техника... Но Варе достоверным не показалось.
  
  - Если хотят дать комнату, должны зачислить в штат.
  
  Растягивая губы и медленно выговаривая слова, Костя ответил:
  
  - Хорошо... Не хотел говорить, но приходится... Ты как думаешь: мне заказы дают за красивые глаза? Нет, Ляленька! Половину я отдаю тому, кто заказывает. И, чтобы получить свою долю, они должны держать меня на договоре, на крупном договоре, но он крупный только в бумаге - половину я отдаю им. А налог плачу со всей суммы - что же остается мне? Ни-че-го! Ни копейки! А ведь нам с тобой надо на что-то жить. Вот я и не записал в декларации две мелкие суммы по каким-то больницам. "Фин" к этому придрался. Поверь мне! Я давно послал бы все эти дела к чертовой матери! Тянул только из-за этого института, надеялся на комнату. И слава богу, что мы с тобой не расписались, не то описывать имущество пришли бы к тебе.
  
  - А Клавдия Лукьяновна?
  
  - Что Клавдия Лукьяновна?
  
  - У нее за что описали имущество?
  
  - За Клавдию Лукьяновну не беспокойся. Она себя в обиду не даст, бывала и не в таких переплетах. Ни о чем и ни о ком не беспокойся, все уладится, все пройдет. Если я что-то не договариваю, то лишь для твоего спокойствия, твое спокойствие для меня главное!
  
  Он говорил долго, когда ему надо было кого-нибудь в чем-нибудь убедить, у него находились тысячи слов, сотни доводов.
  
  Верила ли ему Варя? Она хотела верить, иначе как же жить с ним. Но она с горечью думала о том, что независимости нет ни у кого, нет ее и у Кости, и, может быть, он лишен ее в большей степени, чем другие. Левочка зависит от своей службы, пусть ничтожной, но легальной, от своей зарплаты, пусть мизерной, но законной. Костя зависит от сотни обстоятельств, опасность подстерегает его на каждом шагу. Сегодня он богат, завтра станет беднее всех, сегодня на гребне жизни, завтра, может быть низринут на самое ее дно.
  
  Каким образом выкрутился Костя из этой истории, Варя не знала. Но, по-видимому, выкрутился. Две недели он почти не бывал дома, не бывал в ресторанах, в бильярдных, две недели лихорадочной, неведомой Варе деятельности, пока наконец он сказал ей, что выплатил весь налог. Однако с артелью кончено навсегда. Каковы теперь Костины планы, Варя не знала, он ее в них не посвящал, а она не спрашивала.
  
  Костя сказал лишь, что поступил на работу в мастерскую по ремонту пишущих машин на улице Герцена, в пишущих машинах он разбирался. Дал ей телефон мастерской, но предупредил, что застать его там трудно: в десять утра он уезжает в разные учреждения ремонтировать пишущие машины, а иногда, если получает наряды накануне, то уезжает по заказчикам прямо из дома. Очень быстро Варя догадалась, а потом и убедилась в том, что в мастерской Костя только числился, его наряды выполняли другие мастера, они и получали за него зарплату. Косте это давало официальное положение - сотрудник мастерской по ремонту пишущих машин. Единственным же его занятием и единственным источником дохода стал бильярд, один только бильярд.
  
  И тогда Варя твердо решила: все! Хватит! Пора идти работать!
  
  Левочка и Рина обещали Варе помочь. Они работали в бюро по проектированию гостиницы "Москва", там же, где и Зоя. Вообще говоря, Варя могла устроиться без чьей-либо помощи: чертежники-копировщики требуются всюду, объявления висят на всех досках. Но лучше работать со своими. Левочка и Рина говорят, что гостиница "Москва" - самое крупное и важное строительство столицы, подчиняется непосредственно Моссовету, ставки повышенные, столовая очень хорошая. Новое здание соединят с "Гранд-отелем", и тогда это будет одна из самых больших гостиниц в Европе. В Бюро собрались лучшие архитекторы, художники, инженеры и техники. В частности, Левочка и Рина очень хвалили своего руководителя, они называли его странным именем ИгОр - молодой талантливый архитектор, один из авторов проекта, внимательный, добрый, отзывчивый. И если Варя хорошо себя покажет, то во власти ИгОра продвинуть ее, как он продвинул Левочку - тот уже техник. И Рине предстоит такое же назначение. Бюро помещается на пятом этаже гостиницы "Гранд-отель", в Охотном ряду, от их дома на Арбате это всего лишь седьмая остановка, и трамваев два: четвертый и семнадцатый. Это обстоятельство особенно подчеркивала Зоя. Она работала в том же Бюро, но в другом отделе.
  
  В назначенный Левочкой день Варя приехала в "Гранд-отель".
  
  Лабазы Охотного ряда, церквушку и другие строения между "Гранд-отелем" и Манежем снесли, стройку обнесли забором. Варя вошла в подъезд гостиницы. Швейцар в ливрее проводил ее взглядом, но, куда идет, не спросил. Ничего не спросил и лифтер, поднявший ее на пятый этаж.
  
  Выйдя из лифта, Варя, как ей объяснил Левочка, повернула налево и пошла длинным коридором, разглядывая номера, оставшиеся на дверях с того времени, когда этаж еще принадлежал гостинице. Увидев номер 526, открыла дверь.
  
  В точно такой же комнате они жили с Костей в Ялте в гостинице "Орианда" - высокие потолки, высокие узковатые окна. Только вместо гостиничной мебели здесь стояли три простых стола, на них на скошенных подставках - чертежные доски.
  
  У окна работал Левочка, оглянулся на Варю, приветливо улыбнулся, обнажив косой зуб, положил рейсфедер.
  
  - Пришла? Молодец!
  
  - А где Рина?
  
  - Вышла. Скоро вернется. Диплом принесла?
  
  Он пробежал глазами Варино свидетельство об окончании школы.
  
  - Порядок! Пойдем!
  
  Открыл дверь в соседнюю комнату.
  
  - Можно, Игорь Владимирович?
  
  И, не дожидаясь ответа, вошел, ведя за собой Варю.
  
  Как только Варя услышала это имя, она мгновенно все сообразила. Как она не догадалась раньше? ИгОр - так они переиначили имя "Игорь". Даже не подумала, что это тот самый Игорь Владимирович, с которым Вика познакомила ее в "Национале". Сообрази она это раньше, она бы сюда не пришла. Но поздно. Игорь Владимирович увидел ее, сразу узнал, брови его удивленно приподнялись, он встал, вышел из-за стола, приветливо и в то же время вопросительно, даже немного растерянно улыбаясь.
  
  - Вот, Игорь Владимирович, - сказал Левочка, - это та самая девочка, о которой я вам говорил, так сказать, гражданка Иванова, у нее диплом. Варя, покажи диплом.
  
  Варя снова вынула из сумочки удостоверение об окончании школы, положила на стол.
  
  - Садитесь, пожалуйста, - пригласил Игорь Владимирович Варю, усаживаясь на свое место.
  
  - Я пойду? - спросил Левочка.
  
  - Да, да, идите, спасибо...
  
  Левочка вышел.
  
  Игорь Владимирович прочитал Варино свидетельство.
  
  - Вы работали где-нибудь?
  
  - Нет.
  
  - Да, да, конечно, этому свидетельству всего три месяца, - он улыбнулся, - какая неожиданная встреча. Мне Лева говорил о вас, очень рекомендовал, но я никак не ожидал, что это вы.
  
  - Я тоже не ожидала вас увидеть, - сказала Варя.
  
  Первое смущение прошло, но стало почему-то грустно. Она видела Игоря Владимировича только один раз, месяца три или четыре назад, а казалось, что с того времени прошла вечность... Прогулка по Александровскому саду, разговор о Бове, убегание от сторожа, порванный чулок - из какого далека все это явилось.
  
  - Вы немного изменились, - сказал Игорь Владимирович, - вернее, чуть повзрослели.
  
  - Я вышла замуж, - объяснила Варя. Ей казалось, что таким заявлением она вносит полную ясность в их отношения.
  
  - Эти сведения до меня дошли, - улыбнулся Игорь Владимирович.
  
  "От Вики", - подумала Варя.
  
  - Ну, хорошо, - сказал Игорь Владимирович деловито, - приступим. Стажа работы у вас нет, придется начать копировщиком.
  
  - Я это знаю.
  
  - Вы любите чертить?
  
  - Люблю.
  
  - Прекрасно. Возможны два варианта: или вы будете работать в общей чертежной мастерской, или в моей группе вместе с Левочкой и Риной. Что вас больше устраивает?
  
  Варе хотелось работать не в общей чертежной, где она никого, кроме Зои, не знает, а здесь, с Левой и Риной. Но это значит работать рядом и под руководством Игоря Владимировича. Конечно, он ей никто, посидели часок в "Национале", прошвырнулись по Александровскому саду, поболтали... Она теперь замужем, но все равно и теперь нравится ему, она это чувствовала, видела его смущение, и работать вместе им будет неудобно.
  
  И потому Варя ответила:
  
  - Не знаю. Мне все равно.
  
  - Начните у нас, - предложил Игорь Владимирович, - вам первое время будет легче рядом с друзьями, с Левой, Риной. А освоитесь, осмотритесь, решите, где вам лучше, Договорились?
  
  В знак согласия она кивнула головой.
  
  Он протянул ей лист бумаги и ручку, продиктовал заявление о приеме на работу. Прочитал, скрепкой прикрепил к нему Варино свидетельство, встал, держа все это в руке, открыл дверь в соседнюю комнату, пропустил вперед Варю. Там кроме Левочки была уже и Рина, ободряюще подмигнула Варе.
  
  - Лева, - сказал Игорь Владимирович, - я скоро вернусь, а ты пока введи Варю в курс дела.
  
  Он вышел, Рина рассмеялась.
  
  - Видишь, какая тебе честь, сам пошел оформлять.
  
  - Боится, что кадровик ее напугает, - заметил Левочка. - Все будет в порядке. Рина переходит на должность техника, а ты будешь трудиться на ее месте под моим верховным руководством.
  
  А ведь Рина видела ее с Игорем Владимировичем в "Национале", не на это ли намекает?
  
  - Он мне предлагал общую чертежную, - ответила Варя, отвергая тем самым намек Рины.
  
  - Странно, - сказал Лева, - ведь мы с ним договорились, что будешь работать у нас. Я и Косте обещал.
  
  - Что ты обещал Косте? Присматривать за мной?
  
  - Ну что ты, Варя, зачем? Просто обещал тебе помогать на первых порах... Ладно! Вот твой стол, смотри: доска, рейсшина, инструмент будешь брать у кладовщика.
  
  - Пока не обзаведешься своим, - заметила Рина.
  
  - Это будет позже, когда она заработает много денег, - возразил рассудительный Левочка. - Нашим казенным инструментом вполне можно работать.
  
  Он открыл шкаф, показал чертежи, где что лежит, где что брать, Рина вставляла забавные замечания, в общем, все было мило, приятно, весело.
  
  За этим занятием и застал их Игорь Владимирович.
  
  - Знакомитесь?
  
  - Конечно.
  
  - Варя, зайдите ко мне на минутку.
  
  Они вернулись в его кабинет. Сев сам и снова пригласив сесть Варю, Игорь Владимирович сказал:
  
  - Резолюция начальства на вашем заявлении есть, завтра с утра приступайте к работе. Вот вам ваш диплом. И еще...
  
  Вместе со свидетельством об окончании школы он протянул ей громадную, на четыре страницы анкету, усмехнулся.
  
  - Это вы наполните дома, завтра принесете, передадим в отдел кадров. Вы впервые поступаете на службу и с такими анкетами не сталкивались - глупее этого ничего не придумаешь, но такова формальность, приходится ее соблюдать. Ваши родители живы?
  
  - Нет.
  
  - Ах, так. Значит, просто напишите дату их смерти, никаких сведений на них не заполняйте. И еще один вопрос... Только поймите меня правильно, он продиктован чисто деловыми соображениями: вы с мужем зарегистрированы?
  
  - Нет.
  
  - Спрашиваю я вот почему: в анкете много вопросов о муже, о его родственниках, дедушках, бабушках, все эта очень сложно заполнять, многого ни вы, ни ваш муж можете не знать, надо будет куда-то писать, запрашивать... Но если вы не зарегистрированы и у вас нет детей, то можете про свой брак не писать и на все эти бесчисленные вопросы не отвечать.
  
  Варя молчала, не могла сразу понять, что стоит за его словами. Вероятнее всего, он говорит серьезно и никакой двусмысленности за этим нет. Но чем-то оскорбительно. Вика наговорила: мол, вышла замуж за бильярдиста, не то кустаря, не то частника, в общем, темная личность. И вот Игорь Владимирович опасается, что это осложнит ее прием на работу. Ну и плевать! Подумаешь! Можно устроиться и в другое место, не в такое важное, без таких анкет.
  
  Точно угадав ее мысли, Игорь Владимирович сказал:
  
  - Поступайте, как сочтете нужным. Мы вас возьмем на работу при всех обстоятельствах. Просто я хотел облегчить вам выполнение этой неприятной обязанности, хлопотливой и канительной.
  
  - Я посмотрю, - сдержанно ответила Варя.
  
  - Советую вам сначала записать ответы на бумажке, все хорошо проверить, а затем перенести в анкету, чтобы не было помарок и исправлений, а то заставят снова заполнять.
  
  - Хорошо, я так и сделаю.
  
  - Ну и прекрасно, - Игорь Владимирович встал, - ждем вас завтра. Начинаем мы в девять, кончаем в четыре. Надеюсь, вам будет у нас хорошо.
  
  Домой Варя пошла пешком, мимо Университета, потом по Воздвиженке и по Арбату.
  
  Неприятный осадок, который остался после разговора с Игорем Владимировичем об анкете, не мог омрачить общего радостного настроения, вызванного прикосновением к настоящей жизни. Левочка и Рина - молодцы! Для них рестораны, сад Эрмитаж - второстепенное, главное - работа, на громадной стройке в центре Москвы. Чертежные доски, рейсшины, линейки, лекала, рейсфедеры, запахи туши и и тонко очиненных карандашей напомнили ей школу, уроки черчения, она их никогда не пропускала. Все это предвещало ей новую, интересную жизнь.
  
  Что касается Игоря Владимировича, то ее смущение было напрасным, ни в чем она перед ним не провинилась, наоборот, поступила честно, отказалась идти с ним и Викой в "Канатик", он и тогда показался ей человеком из подлинной, не Викиной жизни, морочить ему голову она не могла. И еще он показался ей тогда старым. А ведь, наверно, ровесник Косте.
  
  Советует ей не указывать мужа - не хочет, чтобы она испортила себе анкету. Знаменитый архитектор и тот боится. Но она никого не боится. Каков бы ни был Костя, она не собирается его скрывать. Какое им дело до ее мужа, до его родных, не они, а она поступает на работу, пусть ее проверяют.
  
  Дома Варя уселась за стол, развернула анкету, просмотрела.
  
  Анкета оказалась не на четырех, а на восьми страницах, вопросы привели ее сначала в недоумение, потом в негодование, в ярость и, наконец, в полную растерянность.
  
  Как советовал ей Игорь Владимирович, она положила рядом с собой лист бумаги, черновик, в который сначала и записывала ответы.
  
  1. "Фамилия, имя, отчество. При перемене укажите, какую фамилию или имя носили ранее". Так, это ясно: Иванова Варвара Сергеевна, фамилии не меняла.
  
  2. "Год, месяц, число и место рождения". Тоже ясно: пятое апреля 1917 года, Москва.
  
  3. "Национальность и гражданство (если состояли в иноподданстве - укажите)". Тоже ясно: русская, подданная СССР.
  
  4. "Сословие или социальное происхождение до революции (из крестьян, мещан, купцов, дворян, почетных граждан, духовного звания, военного сословия и т.д.)". Ее родители были учителями, какое же это сословие? Надо спросить у Нины. Но каково тем несчастным ребятам, у которых родители духовного звания - "поповна" или воинского сословия - "офицерский сынок".
  
  5. "Образование". Здесь просто: окончила среднюю школу с чертежно-конструкторским уклоном.
  
  6. "Какими иностранными языками владеете?" Ответ: немецкий - могу кое-как объясниться.
  
  7. "Партийность и партстаж". Беспартийная.
  
  8. "Время вступления в ВЛКСМ". В ВЛКСМ не вступала.
  
  9. "Если состояли в ВКП(б) или ВЛКСМ ранее, укажите, какой период, причину выбытия. Состояли ли в других партиях?" Варя написала: ни в ВКП(б), ни в ВЛКСМ, ни в каких партиях не состояла.
  
  10. "Налагались ли за время пребывания в ВКП(б) или ВЛКСМ взыскания (где, когда, кем, какие, за что и сняты ли они, если сняты, то кем)". Ответ: поскольку нигде не состояла, то никакие взыскания на меня не налагались, поскольку не налагались, то и не снимались.
  
  11. "Были ли колебания в проведении линии ВКП(б), участвовали ли в оппозициях и антипартийных группировках (где, когда, каких)". Здесь она ответит так: поскольку в ВКП(б) не состояла, то ее линию нигде не проводила, а потому и не колебалась, в оппозициях и в антипартийных группировках не состояла.
  
  12. "Привлекались ли вы или ваши родственники к суду и следствию, подвергались ли арестам и наказаниям в судебном и административном порядках, лишались ли избирательных прав, не состоят ли под судом и следствием и не отбывают ли наказание в настоящее время".
  
  У нее никого нет ни в тюрьме, ни под судом, ни под следствием. И родственников нет, кроме тетки в Козлове, а может быть, у этой тетки кого-нибудь посадили или лишили избирательных прав? Она, конечно, напишет "нет", но у нее ощущение, будто она что-то скрывает и там, в том таинственном отделе кадров, предъявят ей какого-нибудь арестованного родственника, о существовании которого она понятия не имеет. Неужели Софья Александровна, поступая на работу, заполняла такую же анкету? И пришлось написать о Саше?
  
  13. "Были ли за границей, в какой стране, с какого по какое время, чем занимались..." Не была.
  
  14. "Имеете ли Вы и Ваша жена (муж) в данное время или имели в прошлом родственников за границей (кого, где). Поддерживаете ли (поддерживали в прошлом) с ними связь, укажите, состоял ли кто-нибудь из Ваших родственников в иноподданстве".
  
  В ее школе учились дети бывших дворян из арбатских переулков, у всех у них, безусловно, родственники за границей, многие потомки Пушкина и Толстого за границей. Интересно, как эти бедняги отвечают на вопрос, ведь надо написать "где", а кто знает "где", если все боятся переписываться с заграницей.
  
  15. "Были ли Вы или Ваши родственники в плену или интернированы во время империалистической или гражданской, войны?" Ну вот, уже до империалистической войны добрались!
  
  16, 17, 18, 19, 20, 21. Служба в Красной Армии, в партизанах, в подполье, ранения, контузии. Все это - нет!
  
  22. "Укажите, кто из родственников (перечисленных в п.27) состоял в других партиях, работал до революции в полиции, жандармерии, прокуратуре, суде, тюремном ведомстве, пограничной или конвойной охране".
  
  Так, посмотрим, кто перечислен в п.27? "Жена, муж, дети, мать, отец, братья, сестры. Муж указывает как своих родственников, так и всех родственников жены, жена указывает как своих родственников, так и родственников мужа..." Боже мой! Значит, она должна указать не только всех своих, но и всех Костиных родственников, не служили ли они до революции в пограничной или конвойной охране? Знает ли это сам Костя? Почему человек должен отвечать за родственников жены или мужа?
  
  23. "Семейное положение (женат, холост, вдов), перечислите членов семьи и укажите их возраст. Если вдов, разведен или женат вторично, укажите фамилию, имя и отчество прежней жены (мужа)..." Ну, какое дело проектному бюро до жены, умершей двадцать лет назад? Какое отношение это может иметь к проекту гостиницы?
  
  24. "Адрес нынешний". Понятно...
  
  25. "Все прежние домашние адреса со дня рождения..." У нее ясно - нигде, кроме этого дома на Арбате, она не жила. А если эту анкету заводняет человек пожилой, сколько адресов он должен помнить? Тем более со дня рождения! А если его родители умерли, как он может знать свои адреса в детстве?
  
  26. Вот самый каверзный вопрос, о котором предупреждал Игорь Владимирович: "Сведения о ваших близких родственниках (укажите сведения на жену, детей, мать, отца, братьев, сестер. Жена в своей анкете указывает сведения за мужа и своих близких родственников). Фамилия, имя, отчество, степень родства, год, месяц, число рождения, место рождения, национальность, партийность, место и адрес работы, должность, адрес местожительства. Те же сведения за родственников жены, мужа". Значит, все эти сведения она должна заполнить не только на Нину и на покойных папу и маму, но и на всех Костиных родственников, а у него пять братьев и две сестры, и все они раскиданы по Союзу, а отец и мать вовсе раскулачены.
  
  Теперь она понимает: предупреждение Игоря Владимировича вызвано самыми лучшими побуждениями. Но она на такое соглашательство не пойдет, она приспосабливаться не будет, не на такую напали!
  
  Ну ладно, что тут еще?
  
  "Приметы: рост, волосы, глаза, другие приметы".
  
  Не хватает только отпечатков пальцев. Нет, уж это чересчур! К чертовой матери! На этот унизительный допрос она отвечать не будет. Найдет место, где не требуются такие анкеты, в простых, рядовых конторах тоже нужны чертежники-копировщики. В крайнем случае, вообще не пойдет на работу, будет готовиться в вуз, в следующем году подаст в Архитектурный. Пусть ей не дадут стипендию, скажет Косте: "Не покупай мне дорогах вещей, на эти деньги я буду учиться". Меховая накидка из чернобурки, которую он недавно ей подарил, стоит, наверно, две или три годовые стипендии. Если она продаст свои тряпки, то ей хватит на несколько лет. Зато будет студенткой, будет учиться, ее не будут проверять вдоль и поперек. И, когда она станет дипломированным архитектором, ей не посмеют тыкать в нос такие анкеты.
  
  Варя сложила анкету, кинула на стол - покажет ее Косте завтра, пусть посмеется.
  
  Она переоделась в домашний халат и повесила платье в шкаф. Но, когда уже закрывала его дверку, ей вдруг показалось, что чего-то в шкафу не хватает... Да, точно! Не хватает той самой накидки из чернобурки, которую недавно подарил ей Костя. Накидка стоит громадных денег, на нее ушло шесть или восемь чернобурок. Варя надевала ее всего один раз, когда они ездили на Старо-Пименовский.
  
  Варя вытащила из шкафа платья, пальто, жакет, все обшарила, накидки не было. Ничего не тронуто, нет только накидки. Первой, о ком подумала Варя, была соседка Галя. Или ее сынок Петька - пятнадцатилетний дворовый хулиган.
  
  Софья Александровна уже пришла с работы, Варя постучалась к ней, вошла, плотно прикрыла за собой дверь.
  
  - Софья Александровна, пропала ноя накидка из чернобурок.
  
  - Как пропала? - растерялась Софья Александровна.
  
  - Сегодня утром висела в шкафу, а сейчас ее нет.
  
  - Ты хорошо искала?
  
  - Весь шкаф перерыла. Ее украли!
  
  - Украли? Кто?
  
  - Не знаю кто. Может, быть, Галя или ее сынок Петька.
  
  - Но ведь у них нет ключа от твоей комнаты... Я столько лет живу с ними. Такого никогда не бывало.
  
  - Раньше Петька был маленький, а теперь подрос и начал воровать, ничего нет странного.
  
  - Надо звонить в милицию, - сказала Софья Александровна.
  
  Но Варе не хотелось звонить в милицию без Кости. Почему? Она сама не знала почему. Но чувствовала: сначала надо сказать Косте, а потом связываться с милицией.
  
  - Нужно подождать Костю.
  
  - Что ты, Варенька?! Константин Федорович придет поздно. В милицию надо сообщить немедленно. Иначе они потом спросят: почему сразу не сообщили?
  
  - Откуда они знают, когда я открыла шкаф. Приду к ним завтра и скажу: только что открыла шкаф и увидела пропажу.
  
  - Завтра им будет труднее искать, - настаивала Софья Александровна, - искать надо по горячим следам, не откладывая. Я понимаю, все это очень неприятно, но другого выхода нет. Эта накидка стоит целое состояние. И, если ее украл Петька, тем более нельзя спускать, иначе он будет обкрадывать нас и дальше. Во что тогда превратится жизнь!
  
  - Я сейчас разыщу Костю и посоветуюсь с ним, - сказала Варя.
  
  Она переоделась, накинула плащ, вышла из дома.
  
  Что удержало ее от звонка в милицию, чего остерегалась, почему побежала к Косте? Может быть, из-за фининспектора? Ведь он описал Костино имущество. В милиции могут спросить, откуда у нее такая дорогая накидка, она должна будет сказать, что подарил Костя, значит... Что значит? Она сама не знала, что именно значит. Только отчетливо сознавала, что обращаться в милицию без Кости нельзя. Она ведь даже не знает, откуда эта накидка. Костя ее принес, развернул.
  
  - Примерь!
  
  Накидка сидела прекрасно.
  
  - Мой тебе подарок.
  
  - Спасибо. Сколько она стоит?
  
  - Какая тебе разница? Стоит. Недешево.
  
  Накидка новая, куплена, видимо, с рук или пошита каким-нибудь подпольным скорняком, а может быть, из торгсина. Во всяком случае, не ворованная, будь она ворованная, Костя не позволил бы пойти в ней в актерский клуб. И все же он не сказал ей, где купил. Все, что касается Кости, всегда связано с опасением подвести его в чем-то.
  
  Она нашла Костю в бильярдной "Метрополя". Варя терпеть не могла бильярдные - женщине там не место. Одни мужчины: трезвые, пьяные, полупьяные, смотрят кто о любопытством, кто насмешливо, как на докучливую жену, пришедшую вызволять отсюда мужа. Накурено, душно, бледные лица, испитые морды.
  
  Костя не заметил Варю, ничего не видел, кроме шаров, луз и своего кия, следил за ударом противника, что-то записывая на грифельной доске, тут же поворачивался обратно к столу - напряженный, сосредоточенно азартный.
  
  Чьей победой кончилась партия, Варя не поняла. Костя что-то сказал маркеру, тот начал устанавливать новую пирамиду, Костя снова мелил кий и только в эту минуту окинул бильярдную цепким настороженным взглядом и увидел стоящую у дверей Варю. Но не удивился, казалось, ждал ее прихода, только еще сильнее нахмурился, и, не выпуская из рук кия, подошел к ней.
  
  - Выйдем!
  
  Они вышли в коридорчик перед бильярдной, там стояли два маленьких дивана, кресло, и, как подумала Варя, здесь-то, наверно, и полагалось курить. Она вдруг успокоилась: по лицу Кости поняла, что звонить в милицию не придется...
  
  - Чего тебе? - спросил Костя, не глядя на Варю.
  
  - Пропала накидка.
  
  - Какая накидка?
  
  - Из чернобурок, которую ты мне подарил.
  
  Несколько мгновений он молчал, глядел в сторону, точно не понимая, что она ему говорит. И она подумала, что перед ней человек, которого она совсем не знает.
  
  Наконец он сказал:
  
  - Я тебе куплю другую, лучшую. Так получилось, я проигрался, не мог достать денег и рассчитался твоей накидкой, иначе они бы меня убили. Поезжай домой, я тоже скоро приду.
  
  Варя вернулась домой.
  
  - Ну что? - спросила Софья Александровна.
  
  - Константин Федорович отвез накидку к скорняку, там надо кое-что сделать. Хорошо, что мы не позвонили в милицию.
  
  Варя прошла в свою комнату, сняла плащ, сбросила туфли, уселась на диван, задумалась.
  
  Итак, накидку он проиграл. И где ее достал, тоже неизвестно. Может быть, выиграл у такого же игрока, а тот, в свою очередь, проиграл накидку своей жены.
  
  Ей не жаль накидки, плевать! Но сегодня накидка, завтра пальто, послезавтра туфли. Пьяница вещи своей жены пропивает, игрок - проигрывает. Вика, Ноэми, Нина Шереметева - девки, но они не рискуют увидеть свои вещи на чужих плечах. Сегодня он проигрывает ее тряпки, завтра может проиграть ее саму. Какая она была дура! Польстилась на его мнимую независимость. Теперь узнала цену этой независимости. Теперь она зависит от того, как покатятся шары на бильярдном столе.
  
  Такая судьба ее не прельщает, она не может зависеть от него, не желает, подарки, которые он потом проигрывает, ей не нужны, с его помощью вуз она не кончит. Она может рассчитывать только на себя. Черт с ней, с анкетой! Всюду анкеты, всюду эта процедура, так уж лучше пройти через нее там, где у нее есть друзья, чем в другом месте, среди чужих и незнакомых людей. Игорь Владимирович прав - про Костю она не напишет, достаточно того, что напишет о себе. Да и зачем писать о Косте? Все теперь ясно, ее никогда не покидало ощущение случайности и недолговечности этого брака.
  
  А про себя ей легко написать. На все каверзные вопросы у нее один ответ - нет! Что касается покойных папы в мамы, то придется спросить у Нинки, Нинка все знает.
  
  Нинка, правда, бойкотирует ее из-за Кости, не приходит, не звонит, встречаясь во дворе, не останавливается, сухо кивает головой. Дело ее! Но сведения о папе и маме она обязана дать, это ведь не только ее родители. Но дома ли сейчас Нина?
  
  Она набрала телефон, Нина оказалась дома.
  
  - Это Варя, я сейчас зайду к тебе, у меня есть дело.
  
  - Есть дело, заходи, - сухо ответила Нина.
  
  Зря позвонила, получилось, что спросила разрешения. Надо было просто пойти.
  
  8
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Выйди Варя замуж неудачно, Нина приняла бы участив в судьбе сестры, защитила бы, утешила. Но то, что произошло, не просто неудача - это измена всему тому чистому, бескорыстному, в чем они росли, в чем воспитывали их, пока были живы родители.
  
  Как-то, встретив Нину во дворе, Юра Шарок сказал:
  
  - Твоя Варя спуталась с вором.
  
  Нина не любила Шарока. Но Лена Будягина снова с ним, ради Лены Нина не хотела ссориться с Шароком. И все же Юркины предупреждения ей не нужны.
  
  - Почему же вор на свободе?
  
  - Сядет в свое время, - пообещал Шарок.
  
  Правду или неправду сказал Юра, но этот, так называемый Варин муж - человек, безусловно, сомнительный, из другого мира, глубоко Нине отвратительного, мира ресторанов, игроков, спекулянтов и жуликов. Они с Варей по разные стороны баррикады. И не случайно ее приютила Софья Александровна, она тоже по другую сторону баррикады - не может простить Советской власти Сашину ссылку. Но если даже это ошибка, то Советская власть здесь ни при чем, от ошибок не избавлена никакая власть. И, когда в стране идет ожесточенная классовая борьба, когда партия вынуждена ликвидировать остатки враждебных партий, фракции и оппозиции, отдельные ошибки тем более неизбежны.
  
  А с Сашей - какая же это ошибка? Лена Будягина со слов Юры Шарока под большим секретом сказала ей, что в институте, где учился Саша, существовала антисоветская организация, они использовали Сашу, он их защищал, и его арестовали вместе с ними. Правда, дали всего три года ссылки, разобрались в том, что он не главарь, но он не мог не понести ответственности, тем более, намекал Шарок, вел себя на следствии вызывающе, не признавал своих ошибок, надеясь на могущественного дядю - Рязанова. Но вмешательство Рязанова, как и вмешательство Ивана Григорьевича Будягина, не помогло.
  
  Софье Александровне следовало бы примириться, взрослый человек, должна понимать. Но она всех возненавидела, хочет, чтобы и другим было плохо, приняв Варю с ее аферистом, она бросила вызов не только Нине, но и всем Сашиным друзьям.
  
  Впрочем, если говорить честно, Варя выбрала этот путь еще в школе: мальчишки, губная помада, тряпки. Нина и тогда ничего не могла с ней поделать, ничего не может изменить и сейчас. Значит, так тому и быть! Теперь, что ни случись, выкручивайся сама. На прописку своего муженька пусть не рассчитывает, здесь площадь ровно на двоих. Для вора, для афериста, для бильярдного игрока она не пожертвует и сантиметром. Пусть живут как хотят и где хотят. Безусловно, насчет жилплощади Варя сейчас и пожалует.
  
  Но Варя пожаловала совсем за другим. Ей нужны сведения для заполнения анкеты, а анкета нужна для поступления на работу.
  
  Варя на работу?! Неожиданно! Странно! Не вяжется с ее нынешним образом жизни.
  
  - Куда же ты идешь на работу, если не секрет?
  
  - Секрета нет. В Бюро по проектированию гостиницы "Москва".
  
  Нина все поняла: не от хорошей жизни идет, неважные, видно, дела у муженька. Но расспрашивать не стала. Надо будет, сама расскажет.
  
  - Какие сведения тебе нужны?
  
  Варя протянула ей анкету, указала пункт 27: "Сведения о ваших близких родственниках..."
  
  - Ты напиши мне на бумажке, а я потом впишу в анкету.
  
  Она села, обвела взглядом комнату.
  
  Новой была только висевшая на стене фотография Максима Костина. Военная гимнастерка, кубики в петлицах, доброе, простое, хорошее лицо. Значит, Нина переписывается с Максом. Выходила бы за него замуж, они ведь подходят друг другу. Стала бы со временем матерью-командиршей, это тоже ей подходит.
  
  Все остальное в комнате, как и было раньше. На книжной полке рядом с детской энциклопедией в рамочке фотография - папа и мама в молодости; стол под облупившейся клеенкой; стоптанные домашние туфли под Нининой кроватью, а на ее, Вариной кровати яркая косынка на подушке, рядом бронзовый атлет с лампочкой в вытянутой мускулистой руке. К Софье Александровне Варя не взяла даже постельного белья и патефон свой не забрала - он ей там не нужен. И, хотя вскоре обнаружилось, что ей многого не хватает, предпочитала покупать заново. Зашла только один раз - за свидетельством об окончании школы, Нинки тогда дома не было, и слава богу, что не было.
  
  Но сейчас, когда она сидела и осматривала комнату, привычные вещи, вдыхала привычные запахи, она снова ощутила себя прежней девочкой, ей сделалось тоскливо и она отчетливо поняла, что, не смотря на все Нинкино занудство, спокойной она может быть только здесь, здесь ее дом, другого дома у нее нет и не скоро будет.
  
  Нина протянула ей свои записи.
  
  Варя сверила их с анкетой, все в порядке, Нина ответила на все вопросы.
  
  - Да, хорошо, спасибо... Ну ладно, до свидания.
  
  - Будь здорова.
  
  Правильно ли вела она себя с сестрой? А как еще она могла себя вести? Прыгать от счастья? Оттого, что Варя поступает на работу? Все работают. Элементарная вещь. Никого Варя не осчастливила. Могла бы поступить в вуз, хочет работать копировщицей, каждый выбирает свой путь. Говорим о женском достоинстве, но забываем о нем, как только появляется мужчина.
  
  Варя - ладно, девчонка, воспитанная двором, улицей... Но Лена Будягина, Лена, взрослая женщина, выросшая в такой семье! Тогда, зимой, Нина это теперь знает, Ленка делала от Юры подпольный аборт, чуть не умерла, а он, негодяй, ни разу не пришел в больницу, явился через полгода, и Ленка опять сошлась с ним. Не видит, что он такое? В НКВД работают не только настоящие чекисты, и там хватает примазавшихся - Юрка один из них. Ленка не может этого не знать. И вот новая история, новая "трагедия" - Юрка, оказывается, живет еще с кем-то. И Ленка вместо того, чтобы забыть об этом ничтожестве, опять мучается, страдает. Нина ненавидела в женщинах зависимость от мужчин, видела это в собственной сестре, и оттого, что она пойдет работать, сущность ее не изменится. Так что никакого праздника, никакого торжества пока нет.
  
  О том, что Юра изменяет ей, Лена призналась Нине в минуту отчаяния. Но никаких подробностей. "Он мне изменяет" - единственная фраза, которую она произнесла.
  
  Подробности же, вернее, единственная подробность заключалась в том, что Юра изменяет ей с Викой Марасевич. Они столкнулись лицом к лицу на Маросейке, в Старосадском переулке, на лестничной площадке. Лена вышла из лифта, и в эту минуту Вика закрыла за собой дверь той самой квартиры, куда шла Лена. Несколько секунд они растерянно смотрели друг на друга, потом Вика сказала "Здравствуй", то же в ответ пролепетала Лена. Вика вошла в еще открытый лифт, закрыла двери.
  
  Первым побуждением было бежать, Лена сбежала по лестнице, этажом ниже остановилась, переводя дыхание в прислушиваясь... Внизу хлопнула дверь лифта, значит, Вика ушла. Пусть уйдет подальше... Лена медленно спустилась еще на этаж... Боже мой! Значит, тогда, на встрече Нового года, все было не случайно, у них это давно тянется, все это видели, она одна была слепа. И Нина тогда устроила Юре скандал, и Саша прямо при Юре спросил: "Большего дерьма ты себе не нашла?" Юра ее не щадил, ее и сейчас еще тошнит от запаха горчицы. В больнице ей сказали: "Вы чудом выжили", - а он трусил, скрывался, ни разу не пришел. И сегодня ждал ее в постели, с которой только что встала Вика. В этой постели бывает, наверно, не она одна. Он даже не побоялся назначить ей свидание в один день с Викой, почти в один час.
  
  И тут только Лена сообразила, что пришла к четырем, а Юра просил к пяти, но она забыла об этом, пришла, как обычно, к четырем. Час он отдыхает! Сукин сын, развратник! Еще потребует, чтобы они обе легли к нему в постель. С ним кончено, кончено навсегда! И без объяснений. Она не желает выслушивать его лживые оправдания.
  
  Вечером Юра позвонил ей, капризным голосом спросил, почему она не пришла сегодня.
  
  - Задержалась на работе.
  
  - Во вторник сумеешь приехать?
  
  - Нет.
  
  - Когда же?
  
  - Не знаю. Если сумею, сама позвоню. А ты мне больше не звони. До свидания, Юра.
  
  Чем она недовольна? Шарок недоумевал. Все шло как будто хорошо, они встречались не слишком часто, такая у него работа, бывали в театре, в кино, в Клубе актеров, на выставках... На что она дуется? Странно!
  
  Причину ее недовольства Шарок узнал очень скоро.
  
  Столкнувшись с Леной, Вика растерялась только в первую минуту. Она понимала, что Лена явилась сюда совсем не в том качестве, в каком являлась она - от Вадима знала, что отношения Юры и Лены возобновились. И он допустил, чтобы Лена увидела ее здесь, на тайной квартире! Выдал ее! Лена, конечно, потребует от Юры объяснений, и тогда Шарок признается, что комната эта не только для интимных встреч. Но секретных сотрудников не выдают, он ответит за то, что допустил их встречу.
  
  Эта мысль сразу успокоила, Вика сообразила, какой получила шанс: теперь уж Юрочке придется отпустить ее, теперь уж он не выкрутится. Сегодня он поиздевался над ней, теперь поплатится за этот унизительный разговор.
  
  Разговор был такой.
  
  - Юра, - сказала Вика, - я выхожу замуж.
  
  - Да? - весело ответил он. - Интересно, за кого?
  
  Она назвала имя и фамилию Архитектора. Шарок это имя и фамилию знал. Однако особенного удивления не выразил.
  
  - Поздравляю. Человек знаменитый.
  
  - Сталину понравился его проект.
  
  - Я этот проект видел на выставке, - сдержанно ответил Шарок, как бы не смея даже рассуждать о проекте, одобренном самим Сталиным.
  
  - Нам придется с тобой расстаться, Юра.
  
  Он сделал вид, что не понял ее.
  
  - В каком смысле?
  
  - Теперь я жена, чья жена, ты знаешь. У меня изменился образ жизни, рестораны кончились, старый круг знакомых отпал.
  
  - С другими будешь встречаться.
  
  - Нет, муж ведет очень замкнутый образ жизни. С 9 утра до 11 вечера в мастерской, а я жду его дома. Одна. Но даже не в этом дело. Я не могу, не имею права ничего от него скрывать.
  
  - И не скрывай, - спокойно сказал Шарок.
  
  - То есть как... Рассказать ему о наших встречах?
  
  - Расскажи, если считаешь нужным.
  
  - Но я дала подписку о неразглашении.
  
  - В интересах твоего семейного очага я тебе разрешаю разгласить, - усмехнулся Шарок.
  
  - Но он тут же меня бросит.
  
  Шарок пожал плечами.
  
  - За что? За то, что ты исполняешь свой долг?
  
  Она во все глаза смотрела на Шарока. Ведь прекрасно понимает, что она никогда никому об этом не скажет. Но он не хочет выпустить ее из своих когтей, хочет, чтобы она доносила на собственного мужа, и ни на минуту не сомневается, что заставит ее это делать. Все же она ответила так:
  
  - Хорошо, я ему все расскажу.
  
  Он скривил губы.
  
  - Расскажи, расскажи... А мы добавим. Всех твоих иностранцев перечислим, - он усмехнулся. - А ты ему расскажешь, как у них, у иностранцев устроено... С ними, наверно, слаще спать?...
  
  - Юра, что ты говоришь?
  
  Он ударил кулаком по столу, заорал:
  
  - Я знаю, что я говорю!... Ты, блядь, спишь с ними, таскаешься по номерам, ты по рукам и ногам связала себя с иностранными разведчиками. По уши в дерьме. Вот и расскажешь своему муженьку, что в них привлекательного, а он пусть послушает.
  
  - Юра, как ты можешь? Я этих людей видела только за столом.
  
  - Врешь! Ты спала с ними. Последний раз со шведом, Мы его знаем и всех, кто был до него, всех до единого. Тебе что, наших, русских не хватает! Чем они хуже, отвечай!
  
  Он мог бы быть вежливее, она с ним, русским, тоже спала. Но молчала, подавленная его осведомленностью.
  
  А он, с ненавистью глядя на Вику, продолжал:
  
  - Ах, ах, это просто папины знакомые, знаменитости... Профессор Крамер, Россолини, - в его голосе слышалась брезгливость. - "Талантливые скрипачи", ах, ах, Фриц, Ганс, Михель... Совсем по-родственному. Котики! А эти котики - активные деятели нацистской партии, фашисты, разведчики! И японцы, с которыми ты бражничаешь, все как один разведчики, и крупные, есть в звании полковников. Не знаешь, зачем они к нам ездят, как они нас любят? Ты с ними путалась, а теперь приходишь: отпустите меня, не то я все расскажу мужу. Нет, милая, не расскажешь, мы сами расскажем, посмотрим, женится ли он на тебе?!
  
  Она замолчала тогда, бессильная, обреченная.
  
  Но сейчас, идя по Маросейке, Вика не чувствовала ни бессилия, ни обреченности. Просчитался, портновский сынок! По его вине она разоблачена. Не убедил довод насчет мужа, придется посчитаться с другими доводами. Придется, Юрочка, придется.
  
  В воскресенье Вика позвонила ему домой.
  
  - Юра, здравствуй, говорит Вика, нам надо срочно увидеться.
  
  - Что случилось?
  
  - Разговор не для телефона. Хочешь, я зайду к тебе, хочешь, встретимся на улице, прогуляемся.
  
  Ехать на Маросейку она боялась. Боялась остаться с Шароком один на один. Но и Шарок не мог предложить ей Маросейку, сегодня там не его день. Он понимал, что Вика опять начнет волынку с мужем, так что торопиться особенно нечего. Но в настойчивости Вики было что-то тревожное. Все же он недовольно пробормотал:
  
  - Что за спешка? Увидимся в свое время, поговорим.
  
  - Это не терпит отлагательства, - настаивала Вика. - И не в твоих интересах откладывать.
  
  - Ничего, ничего, потерпишь.
  
  - Ну что ж, - холодно проговорила Вика, - я тебя предупредила, потом пеняй на себя.
  
  - Это что, угроза?
  
  - Рассматривай как хочешь. Я тебя спрашиваю в последний раз: можешь ты сейчас выйти на Арбат?
  
  - Прямо сейчас?
  
  - Можешь через час, можешь через два, назначь удобное время.
  
  - Ладно, через час мы встретимся на Собачьей площадке, мне нужно в ту сторону.
  
  - Посидим, - предложила Вика, показывая на пустую скамейку в сквере.
  
  - Нет, - возразил Шарок, - пройдемся по этому переулку, мне нужно на Воровского.
  
  Они пошли по Трубниковскому переулку.
  
  - Так что случилось?
  
  - Что случилось? - повторила Вика с усмешкой. - А то, что квартиру, Юрочка, где мы с тобой встречаемся, не следует превращать в дом своих любовных свиданий.
  
  Шарок сразу все понял: она там встретилась с Леной.
  
  Однако, выигрывая время, переспросил:
  
  - Что, что?
  
  - На лестничной площадке мы встретились с Леной Будягиной. Даже поздоровались, школьные подруги все-таки. Она, конечно, догадалась, зачем я к тебе хожу, она ведь знает, где ты работаешь. Значит, я расшифрована, я как сотрудник больше тебе не гожусь, Юрочка. Расстанемся друзьями.
  
  Он шел, молча слушал ее, обдумывал ситуацию. Все ясно: Лена пришла на час раньше, перепутала, курица! Нарвалась на Вику, обиделась, потому и не хочет с ним встречаться, ну и черт с ней! От нее одни неприятности. Но и Викин номер не пройдет, вздумала его шантажировать, дура!
  
  Вика вдруг взяла его под руку, улыбнулась, ласково заглянула в глаза.
  
  - Не сердись, Юрочка! У тебя получилась маленькая накладка, но ты умница, ты все уладишь, и никто об этой накладке не узнает. Мне-то ведь хуже: теперь я не смогу нигде появиться, все будут меня избегать, придется дома сидеть.
  
  Он не отнял своей руки. Ловкая баба все-таки, ничего не скажешь, настырная, беспощадная. В сущности, такая именно баба ему и нужна, а не та мокрая курица! С этой он бы далеко пошел. Та хоть и дочь Будягина, но по этому Будягину уже скучает камера в Бутырке, а эта из нейтральной, профессорской семьи...
  
  Но поздно думать об этом.
  
  - А тебе не пришла в голову другая мысль: Лена тебя увидела и решила, что ты моя любовница?
  
  Вика остановилась, вынужден был остановиться с Шарок. Она больше не улыбалась, на него смотрели серые беспощадные глаза.
  
  - Не считай меня дурочкой! Я поддалась Дьякову, потому что растерялась и подписала бумагу, которую он мне подсунул. Но ведь ты не Дьяков, все же мы знаем друг друга с детства, ты товарищ моего брата, бываешь в нашем доме и, ко всему, спал со мной... Мог бы пощадить - не пощадил. Теперь я тебя не пощажу, имей это в виду. Я отправлю письмо Ягоде о том, что ты в Старосадском переулке устроил бардак и расшифровал меня перед одной из своих любовниц, а эта любовница - дочь замнаркома и моя подруга с детства. Это письмо готово, написано. Если ты меня сейчас арестуешь, увезешь, то письмо уйдет, имей это в виду.
  
  - Арестовать тебя, увезти, - презрительно пробормотал Шарок. - Кому ты нужна?
  
  И пошел вперед. Она пошла рядом, но под руку его уже не брала.
  
  - Не нужна, тем лучше, расстанемся. Я пойду до конца, ни перед чем не остановлюсь, не отступлю.
  
  - Ах, как страшно!
  
  Не обращая внимания на его слова, она продолжала:
  
  - Я честно все делала. Встречалась с отвратительными людьми, с этим Либерманом, но ты меня выдал из-за своих любовных делишек. Посмотрим, как это понравится твоим начальникам.
  
  - Не угрожай, не угрожай, - усмехнулся Шарок, - это тебе не поможет, только навредит.
  
  - И ты мне не угрожай, я ничего не боюсь. Я вышла замуж, устроила свою жизнь и буду ее защищать. Пусть я погибну, но и твоя карьера будет кончена, такого тебе не простят. А если ты поступишь благоразумно, то все останется между нами. Можешь мне верить.
  
  - Так вот, - теперь остановился Шарок, - Лена тебя действительно видела, устроила мне сцену, я ей признался, что у нас с тобой был роман, ведь он был, правда?... Я ей дал слово больше не встречаться с тобой. И можешь быть спокойна: ни одному человеку Лена об этом не скажет. С этой стороны никакая опасность тебе не угрожает. Что же касается твоего письма, то оно не достигнет цели. Лена - фактически моя жена, ты на нее натолкнулась, это случается, возьмем с жены подписку о неразглашении, и дело с концом. Своим письмом ты добьешься только одного: тебя передадут другому человеку, не уверен, что это будет для тебе лучше.
  
  Вика напряженно слушала его, смотрела ему прямо в глаза своими большими серыми бесстыдными глазами.
  
  Потом твердо, решительно и злобно сказала:
  
  - Ну что ж, каждый из нас пойдет своим путем. Будь здоров.
  
  Но он удержал ее.
  
  - Подожди, есть еще одна сторона дела. Прошлый раз ты просила освободить тебя от сотрудничества. Такую просьбу я был обязан доложить своему начальнику, в тот же день подал рапорт. Каков будет результат, не знаю. Потерпи.
  
  - Сколько времени я должна ждать? - спросила Вика, понимая, что все это Шарок придумал сейчас, никакого рапорта он не подавал, но, может быть, подаст, значит, боится ее заявления.
  
  - На нашем следующем свидании ты получишь ответ.
  
  Ждать десять дней! Опять тащиться на эту квартиру?
  
  - Хорошо, - сказала Вика, - я подожду десять дней.
  
  9
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Вика не отступится. Став женой Архитектора, она вообразила, что сила на ее стороне. Сила, конечно, на другой стороне, но Вика нахальна, решительна, способна на все, и, надо признаться, он дал ей некий козырь.
  
  Поэтому Шарок счел разумным сказать Дьякову:
  
  - Марасевич Виктория Андреевна вышла замуж за Архитектора, хочет выглядеть перед мужем пай-девочкой.
  
  - Канючит?
  
  - С компанией Либермана порвала, со старыми друзьями не встречается, в рестораны не ходит, сидит дома. А новых знакомств еще нет. Может быть, отпустить на время, пусть, освоится с новый положением, обзаведется новыми знакомыми, вокруг Архитектора народа много, и народ интересный.
  
  - Это разумно, - согласился Дьяков, - пусть погуляет. Теперь вот что, Шарок...
  
  Дьяков перебрал бумаги на столе, это движение означало, что он собирается, с мыслями, обдумывает слова, которые произнесет.
  
  - Да, так вот, - продолжал Дьяков, - разговор между нами, - он внушительно посмотрел на Шарока, - из Ленинграда приехал товарищ Запорожец, хочет взять к себе в Ленинград из центрального аппарата трех-четырех надежных ребят. Конечно, на более высокие должности, с повышением оклада. Среди намеченных есть и твоя кандидатура. Как ты относишься к этому?
  
  Шарок пожал плечами.
  
  - Как я могу относиться? Куда прикажут, туда поеду. Московская квартира, надеюсь, останется за мной?
  
  - Конечно, в ней живут твои родители. Поработаешь пару лет на периферии, впрочем, какая это периферия? Вторая столица. Обратно вернешься на большую должность. Подумай! Это не в порядке приказа, а добровольно. С Запорожцем многие хотят работать, человек хороший, веселый, своих ребят в обиду не дает. Разговор предварительный. Он сам будет беседовать с тобой, может быть, остановится на другой кандидатуре. Ты подумай, дело, по-моему, перспективное.
  
  Предложение неожиданное, но интересное. Просидеть всю жизнь в центральном аппарате нельзя, не принято, надо какое-то время поработать на периферии и вернуться в Москву с опытом практической работы на местах. Ленинград - наилучший вариант, не какая-нибудь провинциальная дыра, да и ночь езды до Москвы. И Запорожец, наверно, скоро заменит старика Медведя. Значит, вместе с ним пойдет наверх и он, Шарок. Ему вообще надо иметь здесь опору. Дьяков - не опора, маленький человек. Березин? Да, крупная фигура, но не ладит с Ягодой, и его, вероятно, переведут на Дальний Восток. А ехать на Дальний Восток - нет уж, лучше Ленинград.
  
  В общем, предложение понравилось Шароку. И с Леной разрубается само собой. И с братом. Брат кончает срок, вернется, пусть устраивается сам, он ему не подмога.
  
  Вику Шарок встретил на Маросейке в хорошем настроении.
  
  - Ну, мать, радуйся, отпускаем тебя на все четыре стороны. Не из-за Лены. Я доложил, что ты столкнулась с моей женой, и этот вопрос отрегулирован. Отменяем же мы наши встречи потому, что руководство сочло мои доводы разумными: сидишь дома, примерная жена, что от тебя толку? Справляй медовый месяц.
  
  - Спасибо, - ответила Вика сдержанно. - А как же... Мое обязательство?
  
  - Обязательство? Сдано в архив. Хочешь получить его обратно?
  
  - Да.
  
  - Ну, ты даешь! Кто позволит из дела вырвать документ? Пронумеровано, сдано в архив, мыши его там читают.
  
  Вика понимала - этой бумагой они все равно будут держать ее за горло. Но пока она свободна, а там будет видно.
  
  - Спасибо, Юра, - сказала она, вставая, - надеюсь, что в такой обстановке, - она обвела рукой комнату, - и в такой роли я с тобой больше никогда не встречусь.
  
  - Никогда, - подтвердил Шарок, улыбаясь.
  
  Его ответ был искренним. Никогда больше Викой Марасевич он заниматься не будет. Когда возникнет необходимость, а она, безусловно, возникнет, ею будет заниматься другой.
  
  Сам же он мысленно уже готовился к отъезду в Ленинград. Он никогда не был в Ленинграде. Многие его школьные товарищи ездили туда на каникулы, это считалось особенным шиком - провести каникулы в Ленинграде, у них там родственники, знакомые, у него в Ленинграде никого. Он завидовал арбатским интеллигентам в этом, как, впрочем, и во многом другом. Теперь и он едет в Ленинград, не ютиться у родственников, а на ответственную работу, будет первое время жить в гостинице, а потом дадут квартиру.
  
  В тот же день Шарок был на докладе у Березина, приносил на подпись бумаги.
  
  Подписав бумаги, Березин сказал:
  
  - Предстоит набор в высшую школу НКВД. Хотите учиться?
  
  Шарок замялся. Высшая школа - это тоже заманчиво, готовит работников высшего ранга. Но как же Ленинград?
  
  - Не знаю, - неуверенно ответил Шарок, - ведь товарищ Запорожец хочет забрать меня к себе в Ленинград.
  
  Березин внимательно посмотрел на него, потом опустил голову, спрятал взгляд.
  
  - Тогда другое дело, вопрос отпадает.
  
  Его лицо было непроницаемо.
  
  Шарок вышел из кабинета. Березин запер за ним дверь на ключ. В той же связке нашел ключ от сейфа, стоящего в углу комнаты, открыл его, поставил рядом стул и стал складывать на него вынутые из сейфа папки, просматривая их одну за другой.
  
  Наконец он нашел папку, которую искал, отложил ее отдельно, остальные отправил обратно в сейф, сложив в том же порядке, в каком они лежали раньше, а вместо отложенной папки положил лист бумаги, чтобы вернуть ее потом на прежнее место.
  
  Он внимательно перелистал папку, остановился на нужной ему странице... Закурил.
  
  Информация, случайно полученная Березиным от Шарока, подтвердила его подозрения: в Ленинграде готовится какая-то акция.
  
  Первым толчком к такому подозрению была засылка Алферова в Восточную Сибирь. А ведь Алферова просил к себе Киров. Однако вместо Ленинграда Алферова заслали на Ангару на должность районного уполномоченного: надо якобы уточнить некоторые аспекты его деятельности в Китае, а пока пусть поживет в Сибири. Алферова даже не допустили в Москву, приказали остановиться в Канске, а оттуда отправили в район.
  
  Вместо Алферова в Ленинград уехал Иван Запорожец. Высокий, широкий в плечах, "видный мужчина", остряк и балагур, ценитель вина и женщин, хорошо поет. Жил на Палихе, жаловался как-то, что в квартире нет ванны, жена у него красавица, Роза Проскуровская...
  
  Березин снова наклонился к столу, просмотрел досье Запорожца. Бывший левый эсер, однако сохранился в центральном аппарате ЧК. Уберег, конечно, Ягода, они все время рядом. В списке проведенных Запорожцем операций крупнейшая - засылка его в штаб Махно. Удачливый авантюрист. Теперь готовит новую авантюру. Его, Березина, человек из окружения Запорожца передал ему в копии перехваченное письмо некоего Николаева. Письмо странное и настораживающее... Березин перечитал его.
  
  Леонид Николаев. Вступил в партию в 1920 году, на фронте, в шестнадцатилетнем возрасте. Из рабочей семьи и сам в прошлом рабочий. До 1934 года работал в Ленинградской РКИ в должности инспектора по ценам. Из РКИ, как писал Николаев, его убрали по проискам окопавшихся в аппарате обкома троцкистов и перевели на завод. Однако секретарь заводской партячейки, тоже троцкист, направил его по партийной мобилизации на транспорт. Он готов работать всюду, куда пошлет его партия, но посылает не партия, а троцкисты, выживающие его из Ленинграда. Выехать он отказался. За это его исключили из партии, с марта месяца он безработный. Послал товарищу Кирову двадцать писем с просьбой разобраться в его деле, писал товарищу Кирову о засилии в ленинградском аппарате троцкистов. Ни на одно письмо он ответа не получил. Или товарищ Киров не считает нужным отвечать, или письма до товарища Кирова не доходят. Виной тому троцкистское окружение, которому товарищ Киров слепо доверяет. Из тридцати лет своей жизни четырнадцать он, Николаев, провел в партии, без партии не мыслит дальнейшего существования, доведен до крайности и способен на все...
  
  "Способен на все..." Что это означает?
  
  Самоубийство? Человек четырнадцать лет в партии и понимает, что такой угрозой он никого не запугает. Террористический акт? Об этом не пишут, не предупреждают, за подобную угрозу расстреливают. А ведь написал, угрожает. Психически ненормальный?
  
  В чей адрес направлены его угрозы? И главное: с этим человеком Запорожец работает. Для чего он нужен?
  
  В качестве кого берет новых людей Запорожец в Ленинград? Кого они должны заменить? С какой целью? Почему такая секретность? Даже он, Березин, член коллегии, случайно узнал об этом.
  
  Сталин недоволен положением в Ленинграде - это общеизвестно. Требует от Кирова репрессий против так называемых участников зиновьевской оппозиции, хочет развязать в Ленинграде террор. Для чего? Как детонатор для террора по всей стране? Киров отказывается, и, видимо, задача Запорожца спровоцировать инцидент, который помог бы преодолеть сопротивление Кирова. Но, что бы ни организовал Запорожец, следствие будет проходить в Ленинграде, Киров следствия из рук не выпустит, в таком деле он не отступит, перенесет вопрос в Политбюро.
  
  Значит, Запорожец должен организовать такое, что оглушит всех и перед чем Киров будет вынужден отступить.
  
  Но что это? Диверсия, взрыв, железнодорожная катастрофа? Кирова на этом не проведешь! Убийство одного из его соратников? Чудова, Кодацкого, Позерна?... Для этого сохраняют Николаева? Это позвончее, но все равно Кирова от следствия не устранишь.
  
  Что же тогда?
  
  Березин хорошо помнил слова, сказанные ему Сталиным в 1918 году в Царицыне. Сталин потребовал расстрела нескольких военных специалистов из бывших офицеров царской армии. Березин, тогда начальник особого отдела, доказывал ему, что обвинения неубедительны и расстрел вызовет много осложнений и проблем.
  
  На это Сталин поучительно ответил:
  
  - Смерть решает все проблемы. Нет человека и нет проблем.
  
  И Сталин оказался прав. Пришла телеграмма об отмене расстрела, но люди уже были расстреляны. Никаких проблем не возникло.
  
  Такова философия этого человека. Применит ли он ее сейчас? Да, безусловно, да! Он, Березин, не может выступить открыто, одно его неосторожное слово - и он будет уничтожен. Но возможность предупредить у него есть.
  
  Вечером Березин зашел к Будягину. Они жили в разных подъездах Пятого дома Советов и, хотя были мало знакомы и редко встречались, относились друг к другу с симпатией: оба принадлежали к железной фаланге старых большевиков, прошедших одинаковый жизненный путь и далеких от честолюбивых амбиций.
  
  Березин не высказал Будягину никаких подозрений. Будягину было достаточно того, что Березин пришел к нему домой, пришел первый раз в жизни якобы за книгой по экономике Дальнего Востока, которую мог затребовать в любой библиотеке. В полной мере оценил Будягин и мелькнувшее в их разговоре сообщение Березина о том, что Иван Запорожец подбирает в Ленинград группу своих людей и что это держится в строжайшем секрете.
  
  Проводив Березина, Будягин прошел на кухню, заварил себе крепкий чай. Жаль, что Ашхен Степановна в отъезде, ему хотелось с ней обсудить сообщение Березина, сообщение тревожное.
  
  Утром, минуя свой кабинет, Будягин зашел к Семушкину, кивнул на дверь кабинета Орджоникидзе.
  
  - У себя?
  
  - У себя, - ответил Семушкин.
  
  Рассказывая Орджоникидзе о назначении в Ленинград к Запорожцу новых людей, Будягин не назвал Березина. В таких делах источник информации не упоминается.
  
  Орджоникидзе задумался. Если новые назначения - обычная ведомственная интрига в аппарате НКВД, то информацию о ней Медведь доложил бы Кирову. Однако заинтересованные люди через Будягина сообщают об этом ему, члену Политбюро, личному другу Кирова. Значит, информация носит характер не внутриведомственный, а общеполитический.
  
  - Что ты об этом думаешь? - спросил Орджоникидзе.
  
  - В Ленинграде что-то затевается. Цель - скомпрометировать Сергея Мироновича.
  
  - Каким образом?
  
  - Трудно сказать. Хотят вынудить на репрессии, хотят поставить его перед такой необходимостью. А если опять откажется, убрать из Ленинграда.
  
  - По-видимому, это так, - согласился Орджоникидзе.
  
  Им в голову не пришло, то, о чем сразу догадался кадровый чекист Березин.
  
  10
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Заболел зуб. Он давно уже шатался, однако под крючком бюгельного протеза держался устойчиво. Но вчера вечером, когда Сталин снимал протез, он ощутил боль. Он снова надел протез, крючок зафиксировал зуб. Но, когда трогал зуб языком, зуб шатался и как ему казалось, десна побаливала.
  
  Сталин лег спать, не сняв протеза, и провел ночь спокойно. Утром осторожно снял протез, потрогал зуб языком, потом пальцами - зуб шатался, хотелось его выдернуть, вытолкнуть изо рта языком. Сталин приказал вызвать из Москвы зубного врача. К концу дня ему доложили, что доктор Липман и зубной техник прибыли самолетом и помещены на дачу номер три.
  
  - Как устроится, пусть придет, - распорядился Сталин.
  
  Через полчаса доктор явился - красивый добродушный еврей лет под сорок. Он уже лечил Сталина, Сталин был им доволен, даже сказал как-то: "У вас руки более ласковые, чем у Шапиро".
  
  Шапиро был предшественником Липмана. Тоже хороший специалист. Но Сталин не любил врачей, которые расспрашивают, ощупывают, выслушивают, назначают лекарства, но ничего не объясняют, не говорят, чем ты болен, чему служат их назначения, держатся чересчур многозначительно, свою профессию превращают в таинство, в загадку. В маленьком молчаливом Шапиро эти черты были особенно неприятны.
  
  Липман, наоборот, рассказывал, что делает, говорил, каковы у Сталина зубы, как содержать протез, а когда первый раз вырвал у Сталина зуб, не бросил его в полоскательницу, как это делал Шапиро, а показал Сталину, показал, во что превратился корень и почему этот зуб надо было обязательно удалить. Спокойный, общительный человек. Сталин про него говорил, посмеиваясь: "И зубы рвет, и зубы заговаривает".
  
  Он видел, что Липман его боится, ничего в этом особенного нет - его все боятся. Но, если у зубного врача от страха дрожат руки, он может натворить что-нибудь не то. И потому обращался с Липманом приветливо. Сегодня, как обычно, спросил:
  
  - Как живете, как дома - все хорошо?
  
  Хотя про дом и семью Липмана не знал ровно ничего.
  
  - Все хорошо, Иосиф Виссарионович, спасибо, - Липман открыл чемодан, довольно большой, почти как дорожный, вынул инструменты и подголовник, который прикрепил к креслу. То, что он заранее устанавливает подголовник, тоже нравилось Сталину. Шапиро это проделывал, когда Сталин уже сидел в кресле, а Сталину всегда было неприятно, когда возятся за его спиной.
  
  Установив подголовник и проверив, хорошо ли он держится, Липман пригласил Сталина сесть. Сталин сел. Липман повязал ему салфетку, мягким движением рук опустил его голову на подголовник.
  
  - Удобно?
  
  - Хорошо.
  
  - На что жалуетесь?
  
  - Зуб шатается, особенно когда снят протез.
  
  - Сейчас посмотрим, - Липман подал Сталину стакан с водой, - прополощите, пожалуйста... Так, хорошо... Теперь откиньте, пожалуйста, голову... Так, прекрасно...
  
  Осторожным движением Липман снял протез, потрогал зуб. Пальцы у него мягкие, пахли чем-то приятным - аккуратный врач... Потом перебрал разложенные на столе инструменты, вынул ручное зеркало, снова осмотрел зуб, сказал:
  
  - Этот зуб придется удалить, другого выхода нет, ничего, кроме неприятностей, вы от этого зуба не будете иметь, протез на нем не держится. Совсем плохой зуб.
  
  - Сколько времени это займет?
  
  - Ну, ранка, я надеюсь, заживет за два-три дня, протез сделаем за сутки. Думаю, на все уйдет дней пять, не больше.
  
  - И я пять дней буду ходить без зубов, - нахмурился Сталин.
  
  - Почему же без зубов, - улыбнулся Липман, - у вас не будет пока только верхних коренных. Можно, конечно, временно приспособить и этот протез, - Липман повертел в руках старый бюгель, - тогда у вас не будет только одного зуба. Но при любом перекосе вы можете повредить здоровый зуб - слишком большая на нем нагрузка. Зачем рисковать? Потерпите несколько дней?
  
  - Хорошо, - согласился Сталин. - Когда надо рвать?
  
  - Когда угодно, могу сейчас.
  
  - А если завтра утром?
  
  - Можно и завтра утром.
  
  - У меня сегодня гости, неудобно принимать гостей без зубов, как вы считаете?
  
  - Гостям, - улыбнулся Липман, - если они хотят поесть, нужно прежде всего самим иметь зубы.
  
  Сталин встал. Липман поспешил развязал на его шее салфетку.
  
  - Отдыхайте, - сказал Сталин, - завтра утром, после завтрака вас пригласят.
  
  Киров приехал днем. Сталин велел Жданову ввести его в курс их работы по учебнику истории и пригласить вечером на ужин.
  
  Ужинали втроем: Сталин, Киров и Жданов.
  
  - Хорошо, что ты приехал, Сергей Миронович, - говорил Сталин, усаживаясь по праву хозяина во главе стола, - а то вот Андрей Александрович, - он кивнул на Жданова, - не пьет, не ест, сидит за столом, как Иисус Христос, и меня хочет с голоду уморить. А я на этот счет согласен с Чеховым: все эти болезни доктора выдумали. Есть надо все, понемногу, конечно, в разумных пределах. Травка полезна кавказская: кинза, тархун, джон-джоли... Фрукты полезны, вино сухое, грузинское вино - хорошее вино. Пей, ешь - все на пользу будет. Что на столе - сам видишь, ты человек кавказский. Или, может быть, в Ленинграде забыл, что такое хачапури, что такое лобио, что такое сациви?
  
  - Не забыл, - ответил Киров, смеясь и накладывая себе в тарелку понемногу от каждого блюда, - все помню и все люблю.
  
  - Не знаю, какая теперь в Ленинграде кухня в моде, - задумчиво проговорил Сталин, - раньше у дворян французская кухня была в моде, у народа - немецкая: сосиски, колбасы. А сейчас?
  
  - Сейчас в моде пролетарская кухня, - сказал Киров, - щи, борщ, котлеты, макароны. Что по карточкам даем, то народ и ест.
  
  - Да, карточки, - по-прежнему задумчиво проговорил Сталин, - отменять будем карточки.
  
  На это Киров никак не реагировал: отмена продуктовых карточек с первого января - вопрос решенный.
  
  - Урожай в этом году ожидается хороший, - продолжал Сталин, - хлеба должно хватить. Получили мы сведения по Казахстану, урожай, пишут, небывалый, десятки лет такого не было, надеются получить по двадцать пять центнеров с гектара. Боюсь, твой друг Мирзоян не справится с таким урожаем.
  
  - Мирзоян - энергичный человек, не подведет.
  
  Как бы не слыша реплики Кирова, Сталин задумчиво продолжал:
  
  - Богатый урожая, - это, конечно, хорошо, но таит в себе и опасность: застает людей врасплох, приносит с собой настроения самоуспокоенности, благодушия, беспечности. Богатый урожай тогда хорош, когда он собран, вывезен, не расхищен, не растерян.
  
  Киров знал, Сталин ничего не говорит зря, разговор о Казахстане затеял не случайно. За столом Сталин обычно не вел деловых разговоров, сегодня завел. Начинает издалека, говорит банальные вещи - такая у него манера преподносить самые неожиданные решения. И опять о сельском хозяйстве. Месяц назад, на июньском Пленуме ЦК, Киров получил нахлобучку за невыполнение и без того сниженных планов заготовки хлеба и мясопродуктов. Никаких сниженных планов не было. Произвели обычное уточнение по отдельным культурам - по одним план снизили, по другим повысили, Сталин в этих делах разбирается плохо, сельского хозяйства не знает. И никакого отставания тоже не было, для Ленинградской области июнь - еще не решающий месяц заготовок. Однако Киров против постановления не возражал: партия готовится к отмене карточной системы, надо сосредоточить все силы на обеспечении страны хлебом, надо всех подтянуть, и если делать выволочку, то, конечно, на примере парторганизации ведущей - будет хорошим предупреждением всем. Дело обычное, никакого подвоха против себя лично Киров не увидел, хотя с большей пользой можно было сослаться на московскую, столичную организацию. Недостатки те же, а заготовки начинаются раньше. Но московскую организацию возглавляет Каганович, а его-то Сталин задевать не хочет - характерное для него политиканство: обидеть одного, вознаградить другого и стравить их между собой. Когда-то Степан Шаумян говорил: "У Кобы змеиный ум и нрав". Но Киров был выше этого: когда решаются партийные дела, нет места личным обидам. К тому же Киров презирал Кагановича. Во всяком случае, июньское решение ЦК было понятно Кирову, разговор о заготовках в Казахстане непонятен. Участие его в работе над учебником истории - фикция, какой он историк! Сталин тоже не историк, но он таковым себя считает. Зачем же его вызвали?
  
  - Ладно, - неожиданно сказал Сталин, - с чего это мы вдруг заговорили об урожае, о Казахстане, о Мирзояне? У нас здесь одно дело - вопросы истории, - он повернулся к Жданову. - Вы ввели Сергея Мироновича в курс дела?
  
  - Ознакомил. Предварительно, - ответил Жданов.
  
  - Историческую науку надо взять в свои руки, - хмуро проговорил Сталин, - иначе она попадет в чужие руки, в руки буржуазных историков. Впрочем, наши историки не лучше. Я уже не говорю о Покровском, он, в сущности, тоже буржуазный историк.
  
  - У Покровского, безусловно, были ошибки, - возразил Киров, - но Ленин оценивал его по-другому...
  
  Сталин не сводил с Кирова испытующего взгляда.
  
  - А как оценивал его Ленин?
  
  - Вам, наверно, известно его письмо Покровскому по поводу "Российской истории в самом сжатом очерке"?
  
  - А что он писал Покровскому?
  
  Знает ведь, что писал Ленин Покровскому, хорошо знает, но думает поймать его на неточности.
  
  - Я не помню дословного текста... Можно посмотреть, письмо много раз публиковалось. Но Ленин поздравлял его с успехом, писал, что ему чрезвычайно понравилась книга, что ее надо перевести на иностранные языки.
  
  - Да, - согласился Сталин, - такие комплименты Ленин отпускал, это было. Но тут же предложил дополнить книгу хронологическим указателем, чтобы не было верхоглядства... Вот в этом замечании и суть оценки Ленина...
  
  - Я не историк, - сказал Киров, - но я так не думаю. Общая оценка была ясная, точная и похвальная. Предложение составить хронологический указатель есть не более как частное добавление, не исключающее общей положительной оценки. Покровский написал свою книгу в 1920 году, в сущности, его книга - первая попытка осветить историю России с позиций марксизма-ленинизма. И книгу эту, рассчитанную на широкие массы, он написал по заданию Ленина. При всех своих недостатках эта работа имела большие достоинства - мы по ней учились. Конечно, наука ушла вперед, и сейчас, вероятно, нужен новый учебник, но охаивать работу Покровского, как это делают некоторые историки, неправильно, травить его, как травили последние годы, недопустимо, Покровский, безусловно, был честным человеком...
  
  - Вот видишь, - усмехнулся Сталин, - а говоришь, что плохо разбираешься в истории... Ты в истории всех нас перещеголяешь. И ты прав, надо создать новый учебник истории. Для этого я тебя и пригласил сюда, ты не хотел ехать, а оказывается, ты-то как раз здесь и нужен. Но сейчас речь не о Покровском. Я говорю о некоторых членах партии, старых членах партии. Вот товарищ Надежда Константиновна тоже занялась историей. Ты читал ее воспоминания о Ленине?
  
  - Читал, кивнул головой Киров.
  
  - А статью Поспелова в "Правде" по поводу этих воспоминаний?
  
  - Тоже читал.
  
  - Хорошая статья, дельная, - Сталин обернулся, взял в журнального столика папку, перебрал, достал вырезку из "Правды", проглядел отчеркнутые красным карандашом места, - вот... Поспелов пишет: "Крупская некритически преувеличивает роль Плеханова в истории нашей партии, а Ленина изображает как почтительного ученика Плеханова". Правильная мысль. Почему правильная? Потому что Крупская смотрит на эти фигуры из далекого прошлого, а Поспелов смотрит из сегодняшнего дня. И, исходя из опыта сегодняшнего дня, мы при всем нашем уважении к Плеханову, при всей высокой оценке его деятельности теперь даже не можем поставить эти фигуры рядом.
  
  Киров по-прежнему внимательно слушал Сталина. Он хорошо помнил статью Поспелова. Дело, конечно, не в Плеханове. Криминал заключен в следующем высказывании Крупской: "После Октября на первое место стали выдвигаться люди, которым условия старого подполья не давали развернуться... К числу таких людей принадлежал товарищ Сталин". Киров отлично представлял себе, в какую ярость приведут Сталина эти строки, и понимал, что ответ не замедлит. Так и оказалось. Ответил Поспелов в "Правде" длинной статьей, в которой критиковал разные аспекты мемуаров для того, чтобы высказать следующее главное положение: "И в период подполья ведущая роль таких авторитетных организаторов - вождей партии, как Сталин и Свердлов, была совершенно очевидна основным большевистским кадрам, работавшим не за границей, а непосредственно в России". Это, конечно, не так. Однако Сталин не переносит малейшего покушения на версию о том, что еще до революции он был вторым человеком в партии, что Ленин руководил партией из-за рубежа, а он, Сталин, руководил ею в России. Это не соответствовало истине, но способствовало сплочению партии вокруг нового руководства, и Киров эту версию принимал. Но одно дело принимать версию как политическую необходимость, другое - искренне верить в нее.
  
  Сталин усмехнулся.
  
  - Всех потянуло на мемуары. Вот и Авель Енукидзе туда же.
  
  Из той же папке, снова обернувшись к журнальному столику, Сталин достал брошюру Енукидзе, показал ее Кирову.
  
  - Читал?
  
  Киров читал брошюру Енукидзе и понимал, что в ней не устраивает Сталина. На минуту у него шевельнулось желание сказать, что не читал, и тем уйти от разговора. Но тогда Сталин предложит прочитать и от разговора все равно не уйти.
  
  - Да... Просматривал... Она мне попадалась...
  
  Сталин уловил уклончивость ответа.
  
  - "Попадалась", "просматривал", - повторил он. - Так вот, из этой брошюры получается, что о существовании типографии "Нина" знали только три человека: Красин, Енукидзе и Кецховели. Откуда Авелю Енукидзе это известно?
  
  - Он был одним из руководителей типографии.
  
  - Вот именно, "одним из"... Были еще Красин, Кенховели. И Кенховели не скрывал от меня ее деятельности. Но Красина и Кецховели нет в живых. В живых только Авель Енукидзе, однако тот факт, что он живой, еще не дает ему права представлять историю типографии, так, как ему хочется, а не так, как оно было в действительности.
  
  - По-видимому, Енукидзе не знал о том, что вы были в курсе дела, - сказал Киров, - вероятно, он был убежден, что ленинская директива выполняется точно.
  
  - Какая директива? - насторожился Сталин.
  
  - Директива о том, что никто, кроме Красина, Енукидзе, Кецховели и наборщиков, не должен знать о типографии.
  
  - Откуда ты знаешь об этой директиве?
  
  - Это факт общеизвестный.
  
  - Что значит "общеизвестный"? Это выдумал Енукидзе, и все поверили. Типография действительно подчинялась заграничному центру. Но из чего следует, что я ничего не знал о ней? Да, ею руководил лично Ленин, но это вовсе не значит, что, как пишет Енукидзе, ни один человек, кроме них, ничего о ней не знал. И если товарищ Енукидзе действительно так думает, почему он не проверил эти факты у бакинцев того периода? И почему выступил с этим именно сейчас? Почему подчеркивает именно это обстоятельство? Зачем все это понадобилось? Это понадобилось для того, чтобы опровергнуть тезис о преемственности руководства, чтобы доказать, что нынешнее руководство ЦК не является прямым наследником Ленина, что до революции Ленин опирался не на нынешних руководителей партии, а на других людей, более того, он этим людям доверял, а нынешним руководителям не доверял. На чью мельницу льет воду товарищ Енукидзе?
  
  - Я не думаю, чтобы товарищ Енукидзе ставил перед собой такую задачу, - возразил Киров, - я думаю, он просто рассказал о том, что знал. Того обстоятельства, что Кецховели вас информировал, он мог и не знать. Я убежден в этом.
  
  - Не вижу оснований для такого убеждения, - холодно ответил Сталин, - не вижу оснований для такой уверенности. Товарищ Енукидзе не первый день в партии, товарищ Енукидзе - член Центрального Комитета партии, товарищ Енукидзе не может не обдумывать политических последствий своих поступков, товарищ Енукидзе не может не понимать, чьим интересам сегодня служит его брошюра. Если бы эту брошюру написал рядовой историк, то можно было бы пройти мимо: историки могут ошибаться, историки часто в плену голых исторических фактов, историки, как правило, плохие диалектики и никудышные политики. Но ведь эту брошюру написал не рядовой историк, а один из руководителей партии и государства. С какой целью написал? Потянуло на мемуары. Рано потянуло. Товарищ Енукидзе еще молодой человек, мы с ним почти ровесники, а я себя еще стариком не считаю и мемуары писать не собираюсь. Это не мемуары, это политическая акция. Акция, направленная на извращение истории нашей партия, акция, направленная на дискредитацию нынешнего руководства партии. Вот какую цель ставил перед собой товарищ Енукидзе.
  
  - Я думаю, вы несколько сгущаете краски, - нахмурился Киров, - просто не дело Енукидзе писать такие брошюры, он не историк и не писатель. Я сомневаюсь, что он хочет дискредитировать партийное руководство. Он честный, искренний человек и любит вас.
  
  Сталин исподлобья, в упор смотрел на Кирова, глаза его были желтые, тигриные. Все больше раздражаясь, а потому говоря с сильным акцентом, он сказал:
  
  - Честность, искренность, любовь - это не политические категории. В политике есть только одно: политический расчет.
  
  Разговор становился тягостным. Со Сталиным в последнее время вообще стало трудно разговаривать, а когда он раздражался, особенно.
  
  - Можно поправить товарища Енукидзе, - примирительно сказал Киров, - указать на его некомпетентность в вопросах истории.
  
  - Да, - подхватил Сталин, - если бы это написал какой-нибудь историк, его мог бы поправить другой историк. Но это написал член ЦК, один из виднейших руководителей страны. Поправить его следует на том же уровне, - он в упор смотрел на Кирова, - ты пять лет возглавлял бакинскую партийную организацию, твое выступление было бы наиболее авторитетным.
  
  Киров был поражен. Такого еще не бывало. Он, член Политбюро, должен публично засвидетельствовать, что Сталин был руководителем типографии "Нина", о существовании которой даже не знал, тут Енукидзе прав. Почему такое предложение делается ему? Проверяется лояльность? Она достаточно проверена, и если надо проверить еще раз, то не на таком примере.
  
  - Я никогда не занимался историей, - сказал Киров, - и не в курсе данного конкретного вопроса. Кроме того, в тот период, о котором идет речь, я не был в Баку.
  
  - Ну что ж, - спокойно ответил Сталин, - как говорится: на нет и суда нет. Я надеюсь, что в партии найдутся товарищи, способные ответить Авелю Енукидзе, - он повернулся к Жданову. - Центральному Комитету партии не следует заниматься этим вопросом. Это вопрос не всей партии, а только одной из ее организаций, закавказской организации. Пусть закавказская партийная организация и занимается своей историей. Вызовите товарища Берия, изложите ему точку зрения Центрального Комитета. Он секретарь Закавказского крайкома - это в его компетенции.
  
  11
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  На следующее утро, после завтрака, Сталин приказал позвать врача.
  
  Липман явился со своим чемоданом, разложил инструменты, приготовил тазик, усадил Сталина в кресло, повязал салфетку.
  
  - Как спали? - осведомился Сталин.
  
  - Прекрасно, - Липман набирал шприц, - лучше быть не может, тихо, спокойно, - мягким движением руки он положил голову Сталина на подголовник, попросил открыть рот, - не знаю, как на кого, но на меня всегда хорошо действует шум морского прибоя...
  
  Сталин как будто почувствовал легкий укол в десну, может быть, ему это показалось - по лицу Липмана ничего не было заметно, он смотрел ему в рот и по-прежнему улыбался. Потом откинулся назад, опустил руки на колени и, все так же улыбаясь, сказал:
  
  - Посидим немного, пусть наркоз подействует, можете закрыть рот, можете разговаривать, можете походить, но лучше посидеть.
  
  Десна немела, тяжелела, будто наливалась чем-то. Сталину и раньше удаляли зубы под местным наркозом, но он не помнил, сколько времени надо ждать, пока подействует наркоз.
  
  - Долго придется ждать? - спросил он.
  
  - Минут десять, я думаю. Откройте еще раз рот, я посмотрю.
  
  Он снова осмотрел рот, провел по деснам каким-то металлическим инструментом.
  
  - Скоро заморозится, потерпите.
  
  Он смотрел на Сталина, спокойный, благожелательный, удачно сделал укол, не причинив боли, товарищ Сталин должен быть так доволен.
  
  Сталин действительно ценил людей, знающих свое дело и умеющих хорошо его делать. Этот врач проживет, наверно, сто лет: удовлетворен своей работой, своей жизнью, своим положением. Работает в Кремле, лечит членов Политбюро, получает, наверное, хороший паек - найдутся завистники, они всегда найдутся. Но этот врач, по-видимому, не придает им значения: человек без честолюбия, каких подавляющее большинство на земле. Когда-то, совсем еще молодой, ОН из-за них начинал борьбу, пока не понял других, истинных ее мотивов. Но теперь ОН управляет этими людьми, они верят в него, как в бога, а верить в бога можно только слепо и безоглядно, они называют ЕГО отцом, люди уважают только тяжелую, строгую, но крепкую и надежную отцовскую руку. И этот предан ему из-за одного лишь чувства соприкосновения с НИМ, такие люди тоже должны быть в его окружении. Не только охранники-волкодавы, не только помощники-честолюбцы, но и простые, скромные, любящие ЕГО и преданные ЕМУ люди.
  
  Липман сидел рядом, посматривал на часы, улыбался Сталину, иногда просил открыть рот, водил по деснам каким-то инструментом и после одного такого осмотра показал Сталину вырванный у него и зажатый в клещах зуб.
  
  - Когда вы успели?! Я даже ничего не почувствовал.
  
  - Ведь я его рвал под наркозом. И зуб едва держался, его можно было вытащить, как у нас говорят, пальцами.
  
  - Что же не вытащили?
  
  - Вот тогда бы вы и почувствовали.
  
  В подставленный тазик Сталин сплюнул длинную окровавленную слюну, прополоскал рот, еще раз сплюнул.
  
  - Попрошу вас два часа ничего не есть, - Липман подал ему чистую салфетку, Сталин вытер губы, - и вообще сегодня не есть горячего.
  
  Он взял со стола бюгель, повертел в руках.
  
  - Хороший бюгель, сделано хорошо, материал отличный: сплав золота, платины и палладия. Теперь он вам уже не понадобится - сделаем новый. Только, знаете, Иосиф Виссарионович, может быть, лучше сделать простой протез?
  
  - Что значит простой?
  
  - Здесь, видите, зубы соединяет металлическая пластинка, а мы сделаем сплошную пластинчатую.
  
  - Зачем это нужно?
  
  - Видите ли, Иосиф Виссарионович, металлический бюгель держится на зубах вот этими двумя крючками, мы их называем кламмеры. Пока бюгель легкий - зубам тоже легко. Но на вашем бюгеле уже семь искусственных зубов, это тяжело, слишком тяжело. А на новом протезе мы прибавим еще зуб, бюгель еще больше утяжелится, нагрузка увеличится. А пластинчатый протез присасывается к небу и может выдержать любое количество зубов.
  
  - Вы хотите сделать мне стариковский протез.
  
  - Почему стариковский? У стариков нет зубов, а у вас свои зубы. И, дай бог, еще долго будут.
  
  Несколько лет назад, когда Сталину вырвали коренные зубы и впервые предложили сделать протез, он расстроился: все! Старик со вставными челюстями! Он видел, как старики снимают их на ночь и кладут в стакан с водой. Так снимал свой протез еще не старый тогда Сольц, они жили вместе в Петербурге на конспиративной квартире, именно у Сольца он впервые увидел вставную челюсть. Когда Сольц разговаривал, а говорил он всегда, волнуясь, то челюсть у него выпадала, он подхватывал ее языком, шепелявил, неясно произносил слова - зрелище было неприятное.
  
  Но врачи объяснили ему, что предлагают не вставную челюсть, а золотую пластинку, на которой будут держаться искусственные коренные зубы и ему будет чем пережевывать пищу. Пластинку сделали, он к ней привык, она ему не мешала, ощущения беззубости не было. Потом, когда вырвали еще два зуба, предложили сделать пластинчатый протез, какой предлагает сейчас Липман, и доводы те же самые приводили, но он отказался, сделали золотой бюгель, который Липман держит сейчас в руках, и вопреки всем предупреждениям этот бюгель служит ему хорошо.
  
  Теперь Липман опять предлагает сделать стариковский протез. Липман - недалекий человек, видит в НЕМ пациента и забывает, что на ЭТОГО пациента смотрят миллионы и он не может предстать перед ними с выпадающей челюстью, не может шепелявить, говорить так, будто у него каша во рту.
  
  - Сделайте золотой, - сказал Сталин.
  
  Липман не посмел больше возражать.
  
  - Хорошо, слушаюсь. Если ранка будет побаливать, примите таблетку пирамидона, понадобится, вызовите меня. А завтра разрешите посмотреть, как идет заживление.
  
  - Завтра в это время вас пригласят.
  
  Липман ушел. Сталин подошел к зеркалу, открыл рот, оскалил зубы... Неприглядная картина, всего пять зубов наверху, зубы желтые, прокуренные... Ничего, Жданов потерпит его несколько дней с пятью зубами. И Киров потерпит.
  
  При мысли о Кирове Сталин поморщился. Не хочет включаться в борьбу, не хочет укреплять руководство партии!
  
  В этот день Сталин никого не принимал, пусть пройдет наркоз, заживет ранка. Как велел доктор, он два часа ничего не ел, на обед ему подали холодный свекольный борщ и тепловатые котлеты - правильно подали, жевать нечем. Ранка не болела, десна тоже, принимать пирамидон не пришлось.
  
  Утром пришел Липман, осмотрел рот, удовлетворенно сказал:
  
  - Все идет прекрасно, через два дня приступим.
  
  - Как отдыхаете? - спросил Сталин. - Не скучаете?
  
  - Что вы, Иосиф Виссарионович, разве есть, время скучать? Рядом море, пляж, к тому же, смотрю, на письменном столе бумага, отточенные карандаши, сел писать.
  
  - Что же вы пишете?
  
  - Специальную работу по протезированию.
  
  - Желаю успеха.
  
  Обедал и ужинал Сталин один: выходить к общему столу без зубов не хотелось. Но работать надо. Вечером к нему пришли Жданов и Киров. Они сидели на веранде, просматривали газеты.
  
  - Итак, Гитлер - пожизненный фюрер германского народа и рейхсканцлер империи.
  
  - Глядишь, императором себя объявит, - засмеялся Киров.
  
  - Этой глупости он не совершит, - заметил Жданов.
  
  - Да, - согласился Сталин, - нет смысла: императоров было много, а пожизненный фюрер только он один. К тому же детей у него нет, династии не создаст... - Глаза его скользили по газетной полосе. - Вот Зиновьев опять статьей разразился, каждый день пишет. Какую газету не откроешь, обязательно попадешь на Зиновьева, на Каменева, на Радека. Пишут, пишут, пишут...
  
  - Делать нечего, потому и пишут, - сказал Жданов.
  
  - Но вот что интересно, - продолжал Сталин, - в каждой статье восхваления товарищу Сталину - и такой он, и сякой, и великий, и гениальный, и мудрый, чуть ли не выше Маркса, Энгельса, Ленина. Зачем восхваляют? Разве может Зиновьев искренне восхвалять товарища Сталина? Не может! Он ненавидит товарища Сталина. Значит, врет, пишет не то, что думает. Зачем врет? Ведь хорошо понимает, что никто, в том числе и товарищ Сталин, ему не верит. Боится? Кого боится, ведь его никто не трогает.
  
  - Хочет доказать, что разоружился, ни на что не претендует, - сказал Киров.
  
  - Допустим, - согласился Сталин, - сомнительно, но допустим. Однако он унижается. А собственного унижения никто и никогда не забывает. Все можно забыть: оскорбления, обиды, несправедливости, но унижения не забывает ни один человек, это в человеческой натуре. Звери преследуют друг друга, дерутся, убивают, поедают, но не унижают. Только люди унижают друг друга. И ни один человек своего унижения не забудет и тому, перед кем унижался, никогда не простит. Наоборот, всегда будет его ненавидеть. И чем больше Зиновьев восхваляет Сталина, чем больше унижается перед ним, тем больше будет ненавидеть товарища Сталина. Радек тоже распинается, тоже восхваляет, но Радек болтун, несерьезный человек, вчера восхвалял Троцкого, сегодня Сталина, завтра если понадобится, будет восхвалять Гитлера. Такому дай бутерброд с горчицей - слопает, оближется, еще спасибо скажет. Но Зиновьев и Каменев - нет, другие амбиции, всю жизнь в вожди метили и сейчас метят. Тем более их полку прибыло, прибавились Бухарин и Рыков с компанией.
  
  Киров пожал плечами.
  
  - Зиновьев и Бухарин - какая связь?
  
  - Сергей Миронович, - мягко проговорил Жданов, - а ведь Бухарин бегал к Каменеву с заднего двора, искал с ним союза.
  
  Жданов нравился Кирову, и все же есть вопросы, которые члены Политбюро обсуждают только между собой. Жданов не член Политбюро. Разговор Сталин затеял при Жданове нарочно, чтобы показать, что не видит разницы между Кировым и Ждановым.
  
  - Видите ли, товарищ Жданов, - сухо возразил Киров, - это было восемь лет назад, когда руководство партии еще не стабилизировалось, когда Зиновьев и Каменев претендовали на власть. Сейчас они хорошо понимают, что шансов у них больше нет, примирились со своим положением, со своим поражением хотя бы потому, что много лет каялись, скомпрометированы и ни на что, я думаю, уже не рассчитывают.
  
  Жданов хотел ответить. Сталин движением руки остановил его:
  
  - Политики всегда претендуют на власть. И чем больше они унижаются, тем больше надеются отомстить за свои унижения. Своих унижений они никому не простят, нам с тобой в первую очередь. Зиновьев считал Ленинград своей вотчиной, накануне Четырнадцатого съезда ленинградская организация голосовала за Зиновьева, против партии. А сейчас уже восемь лет ленинградскую организацию возглавляет товарищ Киров и ленинградская организация идет за товарищем Кировым. Ленинградская организация уже но знает Зиновьева, она знает только Кирова. Простит это тебе Зиновьев? Нет, не простит. И при первой возможности отомстит.
  
  - Вы говорите о непонятных вещах, - Киров пожал плечами. - Я не понимаю, не вижу, не догадываюсь, как, каким путем, чьими руками они собираются мне мстить.
  
  - Руки всегда найдутся, - ответил Сталин, - для такого дела всегда находятся руки. Тем более найдутся они в Ленинграде, там много зиновьевских корешков, ты не хочешь их выдернуть, веришь всем этим якобы раскаявшимся и якобы разоружившимся.
  
  Сталин в упор смотрел на Кирова. Чужие глаза, лицо в оспинках. Оспинки все же портят лицо. И стало неприятно. Казалось бы: какое дело - оспинки! А вот неприятно! Оспинки Кирова напомнили ему, что и у него они тоже есть.
  
  - Товарищ Сталин, - твердо сказал Киров, - в двадцать пятом году ленинградская организация голосовала за Зиновьева. Но ведь уже в двадцать шестом она голосовала за нас, за Центральный Комитет. Это рядовые члены партии. В двадцать пятом партийные руководители сверху донизу уговаривали их, а если говорить прямо, приказывали голосовать за ленинградское руководство, не голосовать - значило нарушить партийную дисциплину. Таковы, к сожалению, издержки демократического централизма: любая партийная организация может временно пойти за своим руководством по ошибочному пути. Рядовые члены партии в этом не виноваты, и наказывать их за это мы не имеем права.
  
  - "Рядовые члены партии", - усмехнулся Сталин, - плохие они члены партии, если секретарь райкома может восстановить их против партии, против ее Центрального Комитета. Ленинградские коммунисты вовсе не так просты, как это ты хочешь здесь нам представить. Они ведь до сих пор почитают свой город колыбелью революции, а себя авангардом российского рабочего класса. И еще: в Ленинграде остались не только те, кто голосовал в порядке партийной дисциплины, но и те, кто заставлял голосовать. Они тоже ходят в раскаявшихся, но их раскаяние ничем не отличается от раскаяния Зиновьева и Каменева, они ждут своего часа, понимают, что этот час может прийти при малейшей сумятице в партии, в стране, в государстве. Достаточно убрать меня, тебя, пару-тройку членов Политбюро, как такая сумятица начнется, и они не замедлят ею воспользоваться - опытные политики. И уж нам с тобой от них пощады не видать. Если они дорвутся до власти, то всех вас перебьют до третьего колена. А ты им доверяешь, либеральничаешь с ними. Думаешь, они тебе спасибо скажут? Нет, дорогой! Ты ведь по улицам разгуливаешь, в театре сидишь в партере. Неосторожно, очень неосторожно. Неужели сам не понимаешь? Неужели Политбюро должно вынести специальное решение о твоей охране?
  
  - Я прошу не принимать никаких решений, - поспешно сказал Киров, - моя охрана достаточна и надежна.
  
  - Это ты так считаешь, - возразил Сталин, - а у Политбюро на этот счет может быть другое суждение. Есть определенный порядок охраны членов Политбюро, ты единственный его нарушаешь.
  
  - Я восемь лет в Ленинграде, - сказал Киров, - за эти восемь лет ничего не случилось. Даже намека не было ни на что.
  
  - Вчера не было, сегодня не было, завтра может случиться - возразил Сталин, - ничто не вечно, ничто не бесконечно. Приход Гитлера к власти кардинально меняет обстановку. Теперь оппозиционные силы в нашей стране получают поддержку в милитаристских устремлениях Германии. Безусловно, эти милитаристские устремления направлены прежде всего на Запад. Но Запад стремится переключить их на нас. Такой поворот событий может создать у нас кризисную обстановку. Кто прежде всего ею пользуется? Оппозиционные силы... Какие оппозиционные силы мы имеем в нашей стране? Монархисты? Кадеты? Эсеры? Меньшевики? Их нет, они сметены навсегда, они неспособны возродиться, народ навсегда связал себя с советской системой. Значит, единственную опасность представляют оппозиционные силы внутри советской системы, внутри партии. Кто они? Троцкисты, зиновьевцы, бухаринцы. Понимают ли они это сами? Безусловно, понимают. А пока маневрируют. Главная их задача - сохранить себя, свои кадры. Их мало? Несколько тысяч человек? А сколько было нас, большевиков, в семнадцатом году? Тоже несколько тысяч человек. Но мы правильно воспользовались ситуацией и победили. Какие же у нас основания предполагать, что такие, как Зиновьев, Каменев, Бухарин, не сумеют воспользоваться подходящей ситуацией, имея за собой не тысячи, а десятки тысяч притаившихся сторонников? Разве не поддержат Зиновьева все бывшие меньшевики? Разве не поддержат Бухарина раскулаченные крестьяне, эсеры, кадеты? Они будут рассматривать Зиновьева и Бухарина как трамплин, как фигуры временные, но в данной кризисной ситуации единственно приемлемые: народ их знает, партия их знает. А то, что они каялись и признавали ошибки, этого никто не вспомнит. Уж какие ошибки совершили Зиновьев и Каменев в семнадцатом году, и ничего, все простили, все забыли. Пятнадцать лет Троцкий боролся против Ленина, а как перешел к большевикам, тут же ему все простили, все забыли. Народ интересуется не прошлым политического деятеля, а тем, что он собой представляет сейчас, в данную минуту. Все это Зиновьев, Каменев, Бухарин отлично понимают - стратегия элементарная. Главное для них - сохраниться, дождаться своего часа. В этом они похитрее Троцкого. Троцкий - плохой политик, шел напролом, и кадры его шли напролом, всех их мы знаем, все под присмотром. Зиновьев и Бухарин похитрее, вовремя капитулировали, кадры свои не раскрыли, эти кадры притаились и готовы выступить в любую минуту. Их много, очень много: все обиженные в партии, все обиженные в стране. Большой и опасный потенциал. А вот "мы" этот потенциал бережем, сохраняем, не даем в обиду.
  
  - Вы имеете в виду Ленинград? - спросил Киров.
  
  - Да, - жестко ответил Сталин, - я имею в виду Ленинград, как несокрушенный оплот оппозиции, и товарища Кирова, как человека, не желающего сокрушить этот бастион.
  
  - Это не так, - возразил Киров спокойно, - история партии учит нас и другому. В партии всегда были разногласия по вопросам стратегии и тактики, были споры и дискуссия. Но, когда партия принимала решение, дискуссии кончались, никаких оппозиций больше не существовало и никто из бывших оппозиционеров от партии не отсекался. Наоборот, Ленин учил нас бережному, товарищескому отношению к тем, кто заблуждался в тех или иных вопросах. Я с полной ответственностью утверждаю: никаких троцкистов, Зиновьевцев, бухаринцев в ленинградской организации нет. Безусловно, мы сталкиваемся с отдельными антипартийными, антисоветскими настроениями, но исходят они, в основном, из среды буржуазных классов и никакого отношения к бывшей оппозиции не имеют. И ленинградские рабочие-коммунисты, которые в двадцать пятом году голосовали за Зиновьева, давно с Зиновьевым порвали, давно о нем забыли. И репрессировать их спустя восемь лет за то, что они в порядке партийной дисциплины голосовали за свое руководство, я не могу и не буду. Если вы считаете мою политику неправильной, можете отозвать меня из Ленинграда, но, пока я в Ленинграде, я этой политики не изменю.
  
  Напряжение, которое все время ощущалось в Сталине, вдруг спало, и он спокойно, даже равнодушно сказал:
  
  - У партии не может быть в каждом городе своей отдельной политики, у партии единая политика для всей страны, и каждый секретарь обкома должен этой политике подчиняться. Линию по отношению к бывшим зиновьевцам мы обсудим на Политбюро. Но, пока мы ее обсудим, я хочу, чтобы ты был осторожен, чтобы учел мои предупреждения: зиновьевцы активизируются. Я располагаю более широкой информацией, чем ты. Ты слишком доверчив, Сергей Миронович. Смотри, чтобы излишняя доверчивость не подвела тебя.
  
  - В каком смысле?
  
  - Ты видел Зиновьева и Каменева только на трибунах съездов, я с ними пуд соли съел, я с Каменевым был вместе в ссылке. Они лгуны, лжецы, обманщики и фарисеи. И те, кто стоит за ними, тоже подлецы, лжецы и фарисеи. Не верь им, они на все способны. И они ненавидят тебя. И чем больше будешь ты им потакать, тем больше будут тебя ненавидеть. Между прочим, это одна из причин, почему хотелось бы твоего переезда в Москву. Если вместо тебя придет другой человек и так же хорошо будет справляться с Ленинградом, то они поймут, что дело не только в товарище Кирове, а дело в партии, ленинградские коммунисты не просто идут за товарищем Кировым, они идут за партией. И на твоего преемника уже не будут точить зубы. Ведь ты секретарь ЦК, тебе давно следовало переехать в Москву, секретарь ЦК должен жить в Москве. Проведешь в Ленинграде отмену карточек, пусть ленинградцы тебя на этом запомнят, пусть это будет твоим, так сказать, прощальным актом, и переезжай в Москву.
  
  Сдерживая вспыхнувшую ярость, Киров опустил глаза. Намек на то, что он алчет популярности, был груб. Все ясно: Сталин хочет забрать его из Ленинграда, хочет иметь его под боком, в Москве, хочет полного подчинения.
  
  - Товарищ Сталин, - сказал Киров, - из Ленинграда прошу меня не отзывать, пока не завершится реконструкция города. Я ее начал, я хочу ее закончить.
  
  Киров произнес это тоном, показывающим, что это его окончательное решение.
  
  Сталин все понял и спокойно спросил:
  
  - А когда должна закончиться реконструкция?
  
  - Надеюсь к концу этой пятилетки.
  
  - Ну что ж, - пошутил Сталин, - постараемся закончить пятилетку в четыре года, чтобы поскорее заполучить тебя в Москву.
  
  12
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Варя приходила на работу ровно к девяти, накладывала на доску ватман с чертежом, который ей предстояло копировать, на него голубоватую полотняную пленку, закалывала все это кнопками, чуть протирала машинным маслом, как учил ее Левочка, от этого калька становилась прозрачной, как стекло, чертеж виднелся отчетливо, тушь не расплывалась. Чертеж готовил Левочка, став техником, он перешел на карандашную работу, таким словом определял свое довольно высокое положение. Славный парень, но без технического образования и своим званием техника-конструктора очень гордился. Игорь Владимирович набрасывал эскиз, по нему Левочка делал чертеж на ватмане, а Варя копировала. Кальку отправляли на светокопию, где с нее снималась и печаталась синька - рабочие чертежи, их выдавали на стройку, гостиница возводилась рядом. По Левочкиным чертежам работать было легко, он обладал, как здесь говорили, "высокой графикой" - четким, качественным изображением. Передавая Варе чертеж, Левочка в общей форме объяснял его назначение: окна, двери, деталь вестибюля гостиницы, холла этажа, банкетного зала ресторана. В подробности не вдавался. В подробности вдавался Игорь Владимирович, выходил из кабинета, становился рядом с Варей, наклонялся к чертежу: эта линия обозначает то-то, а та линия - другое... Дружелюбно говорил:
  
  - О непонятном спрашивайте, не стесняйтесь...
  
  По словам Левочки и Рины, то же самое Игорь Владимирович объяснял и им, когда они были рядовыми копировщикам - и, хотел, чтобы копировали не механически, а понимали свою работу. Есть начальники-формалисты, подойдет, посмотрит, скажет: "Э, милый, напорол... Давай снимай, делай сначала". Игорь Владимирович никогда так не говорил, вел себя не только как начальник, но и как педагог. Получалось, что Игорь Владимирович относится к Варе, как ко всем, никак ее не выделяет. Но Варя видела, что он относится к ней не так, как ко всем, и, чтобы не поощрять его, спрашивала у Левочки или Рины.
  
  С работой она освоилась быстро, не испытывала ни волнения, ни страха, ни неуверенности. Инструменты - рейсшину, линейки, треугольники, лекала, циркуль, рейсфедер - она знала по школе, умела хорошо натягивать кальку, тушь набирала в сторонке, чтобы не капнуть на чертеж, а если и попадала капля, то очень ловко снимала ее бритвочкой, не оставляя ни следа, даже Левочка с Риной удивлялись. И еще, к их удивлению, умела обходиться без лекала, наносила кривые тонким перышком.
  
  В двенадцать часов большой веселой компанией они шли обедать в закрытую столовую на углу Тверской и улицы Белинского. Обед - винегрет, щи или суп, каша с кусочком мяса или котлетой, жидкий компот - стоит всего сорок копеек, и не отрывался талон в продуктовой карточке. Вдобавок в буфете можно было купить и взять с собой пару бутербродов с колбасой, сыром, селедкой, тоже без карточек. В Бюро работало человек сорок, из них половина девушки - молоденькие, хорошенькие, кое-кого Варя встречала в саду "Эрмитаж", "Национале", "Метрополе". Тот, кто приходил раньше, занимал очередь в кассу, все держались дружно, шутили, и начальники этих девочек - архитекторы, инженеры, техники - тоже вели себя просто, по-товарищески.
  
  Обратно возвращались по двое, по трое, кто когда кончал обедать. Зоя показывала на огороженную забором стройку гостиницы, там шла кладка фундамента и другие работы под землей - нулевой цикл. Округляя глаза, Зоя рассказывала:
  
  - В прошлом году снесли Охотный ряд, все эти лавки, лабазы, а в них полчища крыс, ведь в Охотном ряду торговали мясом и рыбой. И вот, представляешь, все эти крысы. бросились в "Гранд-отель", расселись по этажам, шныряли по комнатам, жирные, громадные, размером с кошку. Ужас! Мы умирали со страху, девчонки залезали на столы. Крыс истребляли специальные команды, даже на некоторое время пришлось закрыть гостиницу.
  
  Зоя совсем не менялась. Возбужденная, экзальтированная, привязчивая, многословная. Никто с ней в Бюро не дружил, никого Зоя здесь не интересовала. Варе она тоже была неинтересна, но отталкивать подругу она не могла, терпеливо выслушивала ее болтовню - Зоя была напичкана слухами.
  
  - Проект гостиницы Игоря Владимировича и еще одного архитектора, - говорила Зоя, - они получили первую премию на конкурсе, а им назначили в соавторы академика Щусева, мало того, назначили Щусева главным руководителем. Конечно, им обидно. Щусев даже сидит не здесь, а в своей мастерской в Брюсовском переулке, знаешь в доме, где живут Качалов и другие знаменитые актеры. Знаешь?
  
  - Я не знаю, а откуда ты знаешь: бываешь у Качалова в гостях? - насмешливо спрашивала Варя.
  
  - В гостях у него я не бываю, но, где этот дом, знаю. Я носила Щусеву чертежи.
  
  Варя видела Щусева, он каждый день почти бывал в Бюро, приятный старичок лет шестидесяти. Как-то зашел в их комнату. Левочка в это время делал перспективу гостиницы для какого-то высокого начальства. Работа срочная, работал день и ночь.
  
  Щусев посмотрел чертеж, одобрительно кивнул головой.
  
  - Очень хорошо, только надо показать окна поуже.
  
  И вышел.
  
  Левочка в растерянности опустился на стул.
  
  - Ты что? - спросила Рина.
  
  - У меня между окнами кирпичная кладка. Если сузить окна, придется перерисовывать все камни. Еще ночь.
  
  - Хочешь, я тебе помогу, - предложила Варя.
  
  Помогать Левочке не пришлось. Игорь Владимирович сказал.
  
  - Не трогайте. Завтра скажете ему, что сделали.
  
  На следующий день Щусев опять зашел.
  
  - Сделали?
  
  - Да.
  
  - Вот видите, совсем другое дело.
  
  Над этим потом долго смеялись. Над Щусевым вообще подтрунивали. Он спроектировал боковой фасад гостиницы, выходящий в сторону Манежа, в виде столбов, поддерживающих коробку, где будет ресторан. Эту коробку в Бюро называли "сундук", насмешливо, но любовно. Все здесь была энтузиасты стройки, огорчались поправками, радовались успеху, небольшой, но дружный и сплоченный коллектив.
  
  Игорь Владимирович никогда не критиковал Щусева и в своем присутствии не позволял этого делать, никогда не оспаривал его указания, хотя и делал все по-своему, как в случае с окнами. Это нравилось Варе, все же Щусев! Если бы Игорь Владимирович иронизировал над ним, это унизило бы его самого. А Игорь Владимирович - личность. Просматривая эскизы и наброски своих подчиненных, он черным углем, здесь его называли "соус", наносил несколько штрихов - это и были его указания, они выполнялись беспрекословно. Корректный, сдержанный, элегантный. Многие девчонки в него влюблены, но репутация его в этом смысле была здесь безукоризненна.
  
  Как-то возвращались из столовой вчетвером: она, Игорь Владимирович, Рина и Левочка. Рина и Левочка ушли чуть вперед. Игорь Владимирович и Варя шли рядом. Показав глазами на окна "Националя", Игорь Владимирович сказал:
  
  - Вам это ничего не напоминает?
  
  Варя проходила мимо "Националя" два раза в день, когда шла в столовую и когда возвращалась из нее, и ничего он ей, в общем, не напоминал. Была здесь один раз с Викой, давно, весной, и впечатление от этого посещения вытеснили впечатления от других ресторанов, где она бывала с Костей.
  
  - Помню, - спокойно ответила Варя, - мы тут с вами познакомились, я была тогда с Викой Марасевич.
  
  - А Александровский сад помните? Вход, загороженный скамейкой, свисток сторожа... Ваше бегство... Ваш порванный чулок...
  
  Видно, эти воспоминания ему дороги. Варе они тоже щемили сердце - другое время, другая жизнь, другие надежды... Но в тоне Игоря Владимировича она уловила ожидание... Зачем? У нее есть муж! Надолго ли? Теперь уже, наверное, ненадолго. И все же...
  
  - Да, - равнодушно ответила Варя, - было дело...
  
  Игорь Владимирович ей, безусловно, нравится. Но только как человек. И тогда, в "Национале", она сразу поняла, что он не таков, как Вика и ее приятели. И сейчас увидела его в работе, среди выдающихся людей. Приходил Щусев, приходил известный художник Лансере, расписавший залы Казанского вокзала, теперь он будет расписывать потолок в главном ресторане новой гостиницы, приходил американец консультант по холодильникам и другой новейшей кухонной технике, приходили архитекторы и инженеры, согласовывавшие детали проекта. Потом Левочка называл имена этих людей, сплошь знаменитости.
  
  Варе не хотелось вечером уходить с работы, не хотелось возвращаться домой, жить жизнью Кости она не может, она не любит его, просто жалеет. Он говорил ей тогда: "Может быть, рядом с тобой и я стану человеком". Пустые слова, он не стал человеком и не станет.
  
  После истории с накидкой он вел себя так, будто ничего не случилось: такова жизнь игрока, сегодня в выигрыше, завтра в проигрыше, сегодня при деньгах, завтра зубы на полку, что же, надо потерпеть, преодолеть временные неудачи. Варя молчала, он понимал, что она не принимает его доводов, видел ее отчужденность, замкнутость. И все же упорно хотел подчинить своему образу жизни. Как-то принес золотой браслет, надел ей на руку, небрежно бросил:
  
  - Носи!
  
  Она сняла браслет, положила на стол.
  
  - Я его носить не буду.
  
  - Почему?
  
  - Я никогда не носила золотых вещей и не собираюсь носить.
  
  Он метнул на нее бешеный взгляд, но сдержал себя.
  
  - Можешь не носить, браслет твой.
  
  Он положил браслет в коробочку, аккуратно завернул в бумагу, засунул в стол, запер ящик, пошутил:
  
  - Даме полагается иметь шкатулку для драгоценностей. Но, пока у тебя шкатулки нет, пусть полежит здесь.
  
  Она ничего не ответила, знала - этот браслет исчезнет так же внезапно, как внезапно появился.
  
  В тот же день он оставил в ящике стола и деньги. Варя к ним не притрагивалась, даже не знала, сколько он туда положил.
  
  - Почему не берешь денег? - спросил он как-то.
  
  - Зачем? Ты дома не ешь, а я обедаю на работе.
  
  - За обед тоже надо платить.
  
  - На это хватает моей зарплаты.
  
  Вскоре деньги исчезли, исчез и золотой браслет. Деньги ей не нужны, браслет тоже не нужен, но о пропаже она должна ему сказать, чтобы не было недоразумений.
  
  - Ляленька, - ответил Костя ласково, - прости меня и на этот раз, отыграюсь, все будет на месте, не расстраивайся.
  
  - Я не расстраиваюсь и ничего возвращать не надо. Мне не нужны ни деньги, ни браслет. Они исчезли, и я сочла нужным поставить тебя об этом в известность. Хотя понимала, что их взял ты.
  
  Он повысил голос:
  
  - А если понимала, что взял, зачем мне же и сообщать?
  
  - Тебе неприятно получать такие сообщения? Не приноси больше дорогих вещей и денег, храни их в другом месте.
  
  - Что ты хочешь этим сказать?
  
  - Здесь не ломбард и не сберкасса. Там это будет сохраннее, а здесь мне и Софье Александровне приходится за них отвечать.
  
  - Ты не хочешь понять условий моей жизни.
  
  - Да, не хочу. Такой жизни я ни понять ни принять не могу.
  
  - Ты говоришь со мной, как с чужим человеком.
  
  Она повернулась к нему, посмотрела прямо в глаза.
  
  - Да, мы чужие люди, и самое правильное нам - разойтись.
  
  - Ах, так! - Он скривил рот, медленно выговаривая слова: - Когда я в удаче, я хорош, а пришла неудача, стал не нужен.
  
  - Ты хорошо знаешь, что это не так. Я тебе не набивалась с Крымом, не просила чернобурок и золотых браслетов. Просто я убедилась: у нас нет общей жизни и не может быть.
  
  Он по-прежнему презрительно цедил:
  
  - Начинаешь роман с архитектором?!
  
  - Дурак ты! - пренебрежительно ответила Варя. Но про себя отметила: кто-то насплетничал. Кто же? Левочка или Рина?
  
  - Конечно, дурак, - он растягивал слова, сдерживая бешенство, - рестораны, видите ли, тебе не нравятся, а где я с тобой познакомился, не в ресторане разве?
  
  - Ты хочешь сказать, что подобрал меня в ресторане, что я ресторанная шлюха?
  
  Он взял себя в руки.
  
  - Я хочу сказать только одно: мы познакомились в ресторане, и не надо искажать фактов.
  
  - Мне нечего искажать, и нам нечего обсуждать. Мы должны разойтись. Немедленно! Сегодня же освободить эту комнату.
  
  Он удивленно, даже насмешливо поднял брови.
  
  - Сегодня?... Интересно... Куда же мы переедем?
  
  - Я домой. А у тебя есть квартира, где ты прописан.
  
  Он опять скривил губы, на этот раз в усмешке.
  
  - Я же тебе говорил: прописка эта формальная, жить там я не могу. И никуда отсюда не выеду. Мне здесь нравится.
  
  Он улыбался широко, победоносно, понимал, какой удар наносит Варе, торжествовал, видя ее растерянность. Варя действительно растерялась. Оставить Костю у Софьи Александровны она не может. Софья Александровна с ним не справится, выселять его через милицию побоится, побоится скандала, побоится, что отберут комнату. Господи, как легкомысленно она поступила, в какую историю втянула Софью Александровну.
  
  - Софья Александровна сдала эту комнату мне.
  
  Он перебил ее:
  
  - Нам! Не "мне", а нам. И я, кстати, ее оплачиваю.
  
  - Я тебе верну эти деньги.
  
  - Так вот, слушай меня внимательно, - внушительно проговорил Костя, - когда мы познакомились, еще тогда, в "Савое", ты мне сказала об этой комнате, обещала поговорить с хозяйкой, значит, для меня ее снимала. А теперь, видите ли, я должен выметаться отсюда. Куда? На улицу? Нет, на улице я жить не могу, я буду жить здесь. А ты можешь жить, где хочешь.
  
  Варя сидела, опустив голову... Беспощадный, неразборчивый в средствах человек, ни к кому не знающий снисхождения. И его она называла своим мужем. И самое ужасное, вынуждена все терпеть, оставить его Софье Александровне она не имеет права.
  
  Костя наслаждался ее унижением, ее бессилием.
  
  - Не хочешь со мной жить - дело твое, мы не расписаны, разойдемся в разные стороны. Я тебе не навязываюсь. - В его голосе опять звучали гордые нотки. - Я вообще никому не навязываюсь, в том числе и Софье Александровне. Я уеду отсюда, освобожу комнату. Но не раньше, чем найду другую - в центре, с телефоном, со всеми удобствами. Для этого нужно два-три месяца. Один я тут останусь или останемся мы оба, мне безразлично, мы друг другу не помешаем. Таковы мои условия: два-три месяца. Впрочем, если комната найдется раньше, то я выеду раньше, - он опять усмехнулся, - если ты в этом очень-очень заинтересована, помоги мне найти новую комнату.
  
  Хочет выиграть время, надеется наладить отношения, надеется, что она в конце концов примирится с его жизнью. Напрасно надеется. Но у него мертвая хватка, она в капкане, и деваться ей некуда. Софью Александровну она никогда не подведет.
  
  - С комнатой я тебе помочь не могу, - сказала Варя, - но я согласна подождать два месяца.
  
  Он перебил ее:
  
  - Я сказал, два-три месяца.
  
  - Хорошо, пусть два-три месяца. Но ты обещаешь мне, что через два-три месяца мы комнату освободим.
  
  Он улыбнулся своей прежней широкой обаятельной улыбкой.
  
  - Вот и договорились. Зачем ссориться, трепать друг другу нервы?! Итак, мир! Ура! Может быть, обмоем, посидим где-нибудь?
  
  - Нигде больше мы с тобой сидеть не будем. Я остаюсь здесь только ради Софьи Александровны, для ее спокойствия. Обо всем остальном забудь. Спать я буду на этом диванчике.
  
  - На этом диванчике, - он рассмеялся, - а поместишься?
  
  - Умещусь, не беспокойся.
  
  - Твое дело.
  
  Как же она так обманулась? Не разглядела, не угадала, что кроется за его показной широтой и независимостью. Как поддалась на дешевые слова "рядом с тобой и я стану человеком", ведь именно себя он считает настоящим человеком. В своем классе она была самая красивая, самая способная, самая успевающая, все остальные девчонки были на голову ниже ее, но ни одна из них не попала в такую историю, ни одну из них, из этих интеллигентных арбатских девочек не обольстил бы бильярдный игрок.
  
  Ей обязательно надо разобраться в себе, понять наконец, что она из себя представляет.
  
  Варя вновь перечитала графологическое исследование Зуева-Инсарова, хранила его в том же конверте, в котором получила, на конверте марка - три профиля: рабочий в кепке, красноармеец в буденовке, бородатый крестьянин в картузе.
  
  "Незаурядный, очень одаренный человек. Ум критический. Сила воли есть, но волевые акты носят импульсивный характер. В поведении проявляет самостоятельность и решает все без советов и помощи других. Развитие высокое, умеет самостоятельно разбираться в вопросах науки. Склонность к творчеству в области науки, возможно, и невыявленная вследствие слабой целеустремленности. Человек сердечный, способен на большие жертвы, но резко меняет отношение к людям после размолвок. Самолюбивый и чуткий к обидам человек, не дающий себя отговорить от того, на что уже решился. Вспыльчивость и умение говорить колкости. Смелый и не всегда осторожный человек. В глубоких переживаниях замкнутый. По отношению к близким людям несколько деспотичный. Широкий размах, не умеет отказывать себе в удовольствиях. Любит людей, уверенных в себе, мягкотелости не терпит. В денежных делах безупречная честность, часто в ущерб себе. Злопамятность есть, но не мстит, а подавляет своих врагов презрением. Обостренность нервной чувствительности. Глубокие потрясения скрывает и переживает один. Характер раздвоенный и непостоянный, жизнерадостность сменяется меланхолией. В интимных отношениях не терпит фамильярности и однообразия. Из гордости может порвать все даже по незначительному поводу. Графолог Зуев-Инсаров".
  
  Насчет одаренности и способностей она не знает, вероятно, он всем отпускает такие комплименты. Впрочем, Зое он этого не написал. Но эта характеристика многое объясняет в ее замужестве... Любит людей, уверенных в себе, решает все сама, не выносит, когда ей противоречат, не осторожна, не умеет отказывать себе в удовольствиях - на всем этом она и попалась. Характеристика положительная, она ее никому не показывает только потому, что в ней чересчур много о ней хорошего. Самое правильное - это то, что глубокие потрясения скрывает и переживает одна. И то, что с ней произошло, она тоже переживает одна.
  
  Теперь с Костей они почти не виделись. Как обычно, он приходил за полночь, Варя спала на диванчике, утром уходила на работу, когда он еще спал. Он к ней не приставал, держался дружественно, как бы снисходил к ее женским капризам, в ящике стола опять появились деньги, как-то в шкафу она увидела меховые ботинки ее размера. Костя терпеливо ждал. Тягостными могли бы стать выходные дни, во Варя выходных не использовала, в Бюро, как и во всех учреждениях, непрерывная рабочая неделя, скользящий график выходных, работы много, и начальство радовалось, когда сотрудники не брали выходного дня. Этот день потом прибавят к ее отпуску. На дом она брала "халтурку", старалась побольше заработать, чтобы не зависеть от Кости, даже в кино с Зоей почти не бывала.
  
  В свободные вечера Варя заходила к Михаилу Юрьевичу, в комнату, тесно уставленную шкафами, полками и этажерками с книгами, альбомами, папками. В нише, образованной книжными полками, стояла узкая кровать, в другой нише - письменный стол, заставленный баночками, тюбиками с клеем и красками, стаканами с кисточками, ручками, карандашами, тут же ножницы, бритвочки и другие инструменты, которыми работал Михаил Юрьевич. Рядом со столом старое кресло с высокой спинкой и провисшим сиденьем. На это кресло Варя забиралась с ногами.
  
  Уютно пахло красками, клеем, уютно выглядел Михаил Юрьевич - старомодный холостяк в пенсне. Он где-то служил, уходил рано, возвращался со службы ровно в шесть, а если задерживался, то являлся со вновь приобретенной книгой, гравюрой или репродукцией - в этом была его жизнь. Он сам переплетал книги, подклеивал страницы, вел сложный каталог, по которому быстро находил на бесчисленных полках все нужное. Варя брала в руки книгу, он ревнивым, настороженным взглядом следил, как она ее держит, как перелистывает страницы, ставит ли обратно на то место, откуда взяла.
  
  Книги Михаил Юрьевич приобретал на свое грошовое жалованье, отказывал себе во всем, зимой и летом: ходил в одном и том же костюме, лоснящемся на локтях и на лацканах.
  
  - Изо всех изобретений человека, - говорил Михаил Юрьевич, подклеивая к тонкому прозрачному листу бумаги полуистлевшую страницу, - книга - самое великое, изо всех людей на земле писатель - явление самое удивительное. Мы знаем Николая Первого и Бенкендорфа только потому, что они имели честь жить в одно время с Александром Сергеевичем Пушкиным. Что бы знали об истории человечества без Библии? О Франции без Бальзака, Стендаля, Мопассана? Слово - единственное, что живет вечно.
  
  - А пирамиды, храмы, - возражала Варя, - а памятники архитектуры, великие живописцы Возрождения?
  
  - Чтобы насладиться произведениями Микеланджело и Рафаэля, надо ехать в Рим, Флоренцию, Дрезден, посетить Лувр или наш Эрмитаж. Но к Данте или Гете ездить не надо, они всегда со мной, - Михаил Юрьевич обводил глазами полки и шкафы.
  
  - Эта библиотека - ваша крепость, вы укрываетесь в ней, - улыбнулась Варя и сказала, что купила Пильняка.
  
  - Говорят, хороший писатель, - сдержанно ответил Михаил Юрьевич, - сейчас много интересных писателей! Зощенко, Бабель, Тынянов... Но в моем возрасте, Варенька, предпочитают поддерживать старые знакомства. Со знакомым мне автором я себя чувствую, как с испытанным другом, перечитывая его, возвращаюсь в юность, детство, путешествую по своей жизни.
  
  Иногда Михаил Юрьевич вытаскивал из-под кровати или выдвигал из-за стола корзины, закрытые мешковиной, развязывал, вынимал пачки журналов: "Мир искусства", "Весы", "Аполлон", "Золотое руно", отпечатанные на роскошной бумаге, украшенные виньетками и заставками крупнейших мастеров.
  
  - Это, по-видимому, уже никогда не вернется, - говорил он с грустью, - расцвет символизма, расцвет русского искусства... Бенуа, Сомов, Добужинский, Бакст...
  
  - А я люблю "передвижников", - сказала Варя, - это великие художники, их работы живут столько лет, а "мирискусников" почти никто уже не знает.
  
  Михаил Юрьевич покосился на нее из-за стекол пенсне.
  
  - Их сейчас не признают, не пропагандируют, но у них есть безусловные заслуги: высокохудожественная графика, изящная орнаментальность, утонченность.
  
  Зря она сказала, что никто не знает сейчас "мирискусников". Михаил Юрьевич огорчился.
  
  - Михаил Юрьевич, я готова сидеть у вас часами, вы не устаете от меня?
  
  - Что вы, Варя, нисколько! Я рад, что вы приходите.
  
  Он часто вспоминал Сашу.
  
  - Саша - натура художественная. Он простодушен, созерцателен, очень наблюдателен, его суждения о прочитанном свидетельствуют о тонком вкусе. Однако время стимулировало активные стороны его натуры и он не пошел по пути, предназначенному ему природой. Но моей библиотекой он пользовался широко, много читал.
  
  - Какие книги он любил?
  
  - Он прекрасно знал русскую классику, особенно Пушкина. Пушкина мог читать страницами наизусть, хорошо знал Толстого, Гоголя, Чехова, Салтыкова-Щедрина. Не любил Достоевского.
  
  - Я тоже не люблю Достоевского, - сказала Варя, - кишки рвет.
  
  - Со временем, может, и полюбите... Да, так о Саше. Он любил французов, особенно Бальзака и Стендаля, он ведь читает по-французски.
  
  - Да? - удивилась Варя. - В нашей школе был немецкий.
  
  - Саша кончил школу раньше вас лет, наверно, на пять, а тогда были и французский, и немецкий. Позже остался только немецкий. У меня неплохая библиотека на французском, и Саша читал в подлиннике. К сожалению, он не пошел на филологический, считал, что стране нужны инженеры. Впрочем, ситуация, в которую он попал, может изменить его жизненный путь: страдание обостряет душевную наблюдательность, развивает художественное дарование, да и после ссылки вряд ли он сумеет вернуться к общественной работе.
  
  - Может быть, его дело пересмотрят, может быть, его освободят, ведь он ни в чем не виноват.
  
  Михаил Юрьевич с сомнением покачал головой.
  
  - Освободят? Про такое мне не приходилось слышать. Хорошо еще, если освободят, когда он кончит срок.
  
  - То есть как? - изумилась Варя.
  
  - Я этого не утверждаю, но допускаю, могут и не освободить, я знаю такие случаи - политическим добавляют срок. В нашем подъезде живет Травкина, знаете ее?
  
  - Видела. Я ее дочь знаю.
  
  - Вы знаете младшую дочь, а старшая в ссылке, думаю, года с двадцать второго, то Соловки, то Нарым. Впрочем, она эсерка, не хочет отрекаться от своих взглядов, может быть, поэтому. Возможно, с Сашей такого не произойдет.
  
  Он смотрел на Варю своим косым взглядом из-за пенсне.
  
  - Софье Александровне этого говорить не следует. Будем надеяться, что с Сашей все будет в порядке.
  
  - Конечно, я ничего ей не скажу, это ее убьет, она живет только одним: снова увидеть Сашу, в этом вся ее жизнь.
  
  - Вот и хорошо. Будем и мы ждать. Саша вернется и со временем разовьет талант, данный ему природой. Для политики Саша слишком простодушен, доверчив, там нужны другие качества. Когда его исключили из института, я советовал ему уехать к отцу, к дяде, это бы его спасло, о нем бы забыли. Он меня не послушался, свято верил в справедливость - вот вам еще одно доказательство его простодушия.
  
  Сашу могут не освободить?! Это поразило Варю. У нее и в мыслях не было, что она его больше не увидит. Живет в его комнате, среди его вещей, рядом с его матерью, то, что его здесь нет, воспринимается как временное, случайное. Он никогда не вернется? Какая нелепость! Нечестно, несправедливо, незаконно!
  
  Что тогда будет с Софьей Александровной? Она отсчитывает дни до его возвращения, главные события в ее жизни - Сашины письма Она читала их Варе, немногословные, остроумные, исполненные нежности к матери, стремления ободрить ее, утешить. Ни на что не жаловался, ничего не просил, писал часто, но письма приходили нерегулярно. Саша нумеровал письма, случалось, что поздние номера приходили раньше. Софья Александровна волновалась: в недополученных письмах содержится нечто важное, потому и не пришли. Варя ее успокаивала, ссылаясь на сложность сибирского почтового пути. И оказывалась права - письма приходили.
  
  Варя помогала Софье Александровне собирать посылку с зимними вещами, он должен получить их до осенней распутицы. Пальто, шапка-ушанка у него есть, в них его и отправили в ссылку. Софья Александровна послала ему валенки, две пары шерстяного белья, шерстяные носки, шарф, свитер. Все это Варя уложила в фанерный ящик, обшила мешковиной, написала адрес чернильным карандашом, чтобы не возиться с этим на почте. Когда собирала и сдавала посылку, снова вспомнила, как ходила с Софьей Александровной, искала Сашу, видела страдания и мучения людей в тюремных очередях.
  
  Она вспомнила, как в "Арбатском подвальчике" он осуждал проститутку, но вступился за нее, как за женщину. В этом весь Саша. И на Новый год он выдал этому сукиному сыну Юре Шароку, не позволил оскорблять Нину, все смолчали, а он нет. Он и в Сибири оказался потому, что не хотел подличать. Выпускали газету несколько человек, а он все взял на себя. Покорно шел между конвоирами? А что он мог сделать? Один, безоружный, а их трое с винтовками? Тогда он показался ей жалким. Какие глупости! Крест, выпавший на Сашину долю, не принижал его, а только возвышал. Теперь, повидав других людей, она это поняла.
  
  В ящиках стола лежали Сашины институтские тетради, карандаши, ручки, какие-то винты и гайки, наверное, от велосипеда, под столом гантели, в шкафу книги, может быть, не только его, а книги отца и матери, библиотека, которая десятилетиями накапливается в семье. И все же Варя находила именно его, Сашины книги... Жюль Верн, Фенимор Купер, "Капитан Сорви-голова", "Серебряные коньки" - книги его детства, шеститомник Пушкина издания Девриена 1912 года, однотомник Гоголя, Лермонтов, "Война и мир" Толстого, "Тиль Уленшпигель", "Калевала", "Песнь о Гайавате", "Кровь и песок" Бласко Ибаньеса, "Кира Киралина" Панаита Истрати, книги Ильфа и Петрова, Зощенко, Бабеля, Шолохова, десять томов Малой Советской Энциклопедии.
  
  Она исполнила, как в "Арбатском подвальчике", танцуя, прижималась к нему и на встрече Нового года тоже прижималась, вспоминая об этом, даже сейчас испытывала волнение. Конечно, он нравился ей, может быть, даже была влюблена в него, но не понимала этого, привыкла считать его взрослым. Не понимала, потому и позвала на каток, хотела кататься с ним, держать его за руку...
  
  В каждом письме Саша передавал ей приветы. Два слова в конце письма: "Привет Варе". Может быть, из вежливости, ради хороших отношений ее с Софьей Александровной. Но, передавая приветы он называл по имени только Варю, других не называл: "Привет родне и всем знакомым". Что-то значительное казалось Варе в этом, что-то недоговоренное, но понятное им обоим. Она также просила Софью Александровну передавать приветы и от нее.
  
  - Черкни ему сама пару слов, - предложила как-то Софья Александровна.
  
  Но Варя еще не была готова к этому, писать пустое стыдно, написать "приезжай скорее" - глупо, не от него это зависит. Написать что-то значительное, дать ему понять, что думает о нем, что скучает, не решалась.
  
  И она сказала:
  
  - Что я ему напишу? Про нашу контору? Разве ему это интересно?
  
  13
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  К Михаилу Михайловичу Маслову приехала жена - Ольга Степановна. Из Калинина до Красноярска поездом, по Енисею пароходом, затем попутными лодками вверх по Ангаре через шивера и пороги. И все это ради трех дней свидания с мужем.
  
  Приятная женщина с неторопливыми движениями, приветливым взглядом. Семь лет они не виделись. У них двое детей. Где, когда, при каких обстоятельствах поженились? Он бывший офицер, она бухгалтер.
  
  Глядя на нее, Саша вдруг отчетливо и ясно увидел Михаила Михайловича молодым, красивым, увидел рядом с ним Ольгу Степановну, юную, полную надежд и радости, их стройные фигуры, лица, озаренные счастьем. И так же отчетливо и ясно, до мельчайших подробностей увидел их истинную жизнь, спрессованную в семь страшных лет.
  
  Ольга Степановна приехала утром, с почтой, а вечером Михаил Михайлович пригласил всех на преферанс. Это удивило Сашу, казалось, что эти три дня Михаил Михайлович и Ольга Степановна пробудут вдвоем. Конечно, новый человек здесь, особенно с воли, - событие, но все же... Столько лет не виделись и, может быть, еще столько же не увидятся, а он зовет на преферанс.
  
  Еще больше поразился Саша раздражительности, с какой Михаил Михайлович разговаривал с женой. Это была даже не его обычная желчность, а нарочитая, подчеркнутая грубость, холодные глаза становились бешеными.
  
  Она не играла, сидела рядом с мужем, заглядывала в его карты, молчала, но было видно, что умеет играть. И только раз после того, как Михаил Михайлович сыграл неудачно, сказала:
  
  - Лучше было бы играть бескозырную.
  
  Михаил Михайлович дернулся.
  
  - Па-пра-шу не подсказывать! Я сам знаю, как играть.
  
  - Я не подсказываю, партия кончена, - ответила она, кротко улыбаясь, прощая мужа и призывая всех извинить этот исковерканный жизнью характер.
  
  Всем стало неудобно. Петр Кузьмич крякнул, Всеволод Сергеевич перевел разговор на другое, и только Саша, закипая гневом, но сдерживая себя, встал и попросил расписать пульку.
  
  Вместе с Сашей ушел и Всеволод Сергеевич. По дороге Саша ему сказал:
  
  - Маслов - скотина! Женщина ради него проделала такой путь, верна ему, а он с ней так разговаривает.
  
  - Да, она самоотверженная женщина, - согласился Всеволод Сергеевич. И со своей двусмысленной улыбкой добавил: - Но верна ли она ему, мы не знаем.
  
  - У блудливой свекрови невестка всегда...
  
  - Это про меня? - ухмыльнулся Всеволод Сергеевич.
  
  - Про вас.
  
  - Вы меня плохо знаете, - возразил Всеволод Сергеевич, - я высоко ценю поступок Ольги Степановны. Но подумайте о ее жизни там, в Калинине. Молодая, красивая, одинокая...
  
  - Гадости вы говорите.
  
  - Вы романтик, Саша, - беззлобно возразил Всеволод Сергеевич, - за это я вас, впрочем, и люблю. В вашей наивности что-то от бескорыстия тех, первых... Ольга Степановна, безусловно, женщина жертвенного склада, а это высший тип женщины. Но не забывайте, она мать двоих детей, она должна работать, а наш работодатель не жалует контриков, их жен и их детей. Вот и задумаешься, дорогой Саша! Особенно, когда дети хотят есть, причем, заметьте, не раз в день, а три. Вы еще, дорогой мой, не знаете истинной жизни все еще витаете в облаках.
  
  - Есть вещи, - сказал Саша, - на которые нельзя идти ни при каких обстоятельствах. И у вас нет оснований утверждать, что Ольга Степановна чем-то поступилась.
  
  - Я этого не утверждаю, но возможность допускаю.
  
  - Маслова она не бросила, не отреклась от него, не вышла за другого, преодолела такой путь, чтобы увидеть его, а он ее обхамил.
  
  - Да, - согласился Всеволод Сергеевич, - он вел себя, как человек невоспитанный. Я и пытаюсь понять почему.
  
  - Чего тут понимать, - усмехнулся Саша, - хам, и все тут. Вы говорите, будто наши условия заставляют женщину быть аморальной. Но, позвольте, какие условия вынуждают Маслова быть хамом? Не валите все на Советскую власть, она здесь ни при чем. Маслов пользуется слабостью своей жены, она слабее его, как слаб любой деликатный человек перед хамом и грубияном.
  
  - Я вам удивляюсь, Саша, - сказал Всеволод Сергеевич, - вы сохранили несвойственные вашему поколению понятия. Не потому ли и попали сюда? Вы всегда были таким или стали таким здесь?
  
  - Во мне нет ничего отличного от моих товарищей, - возразил Саша, - просто вы нас не знаете. Ленин тоже не отрицал вечных истин, он сам на них вырос. Его слова об особой классовой нравственности были вызваны требованиями момента, революция - это война, а война жестока. Но в своей сути наши идеи человечны и гуманны. То, что для Ленина было временным, вызванным жестокой необходимостью, Сталин возвел в постоянное, вечное, возвел в догму.
  
  - О Сталине вы не говорили, я не слышал, - снова засмеялся Всеволод Сергеевич, - что же касается Маслова, боюсь, вы многое упрощаете. Жизнь сложна и не вмещается ни в какие схемы, особенно жизнь таких людей, как Маслов. При всем вашем благородстве, Саша, у вас есть одна слабинка: из осколков своей веры вы пытаетесь слепить другой сосуд. Но не получится: осколки соединяются только в своей прежней форме. Или вернетесь к своей вере, или отвергнете ее навсегда.
  
  Возле дома Всеволода Сергеевича они распрощались.
  
  Саша увидел огонек в окне, Зида ждала его. Он спустился к реке, оттуда обычно поднимался к ее дому. Но не хотелось идти. Любовь приносит радость, скрашивает жизнь. Но если нет жизни, никакая любовь ее не скрасит.
  
  Ладно, посидит на берегу, потом, может быть, пойдет. Он часто сиживал теперь на берегу в лодке, глядя в реку, на проложенную луной серебряную дорожку на воде.
  
  То, что Зида предлагает ему, не выход. Она довольствуется малым, это ее достоинство, но почему живет она в этой глуши? Кто она такая? Забилась в дальний угол, скрывается от кого-то или от чего-то и хочет, чтобы он тоже, как таракан, забился в угол. Нет, тараканьей жизнью он жить не намерен. Тараканом его не сделают.
  
  Он услышал шаги. Неужели Зида?
  
  Луна редко пробивалась сквозь низко висящие облака. Саша едва различал фигуры шедших по берегу людей и, только когда они прошли совсем близко, узнал Маслова в Ольгу Степановну. Они не видели Сашу и остановились за развешанными на кольях сетями.
  
  - Ольга, умоляю, выслушай меня...
  
  Саша не знал, как ему быть. Не поднялся сразу, думал, Масловы пройдут дальше, но они остановились невдалеке и уже неудобно обнаруживать, что он слышит их разговор.
  
  - Пойми меня, умоляю, - продолжал Михаил Михайлович, - иначе поступить я не могу. Оставь меня, вычеркни из жизни, отрекись ради детей, ради себя. Выходи замуж, смени фамилию себе, детям, избавься от моего имени. Зачем вам гибнуть со мной? Я не сплю ночами, думаю о тебе, о детях, тебя выгонят с работы, вышлют. Избавь меня от этих мук! Мне недолго осталось, но я хочу умереть спокойно, должен знать, что ты и дети в безопасности.
  
  - Боже, боже, как ты можешь это говорить?!
  
  - Я все могу говорить - я вне жизни. Зачем ты приехала? Как ты это там объяснишь? Я тебе дам письменное согласие на развод, ты скажешь, что ехала только за ним. Для развода с осужденным оно не требуется, но ты не знала, думала, нужно, поехала.
  
  - Не я тебя мучаю, а ты меня, - сказала Ольга Степановна, - пойдем, мне холодно.
  
  Наконец пришли письма из дома. И, как правильно предсказал Всеволод Сергеевич, сразу пачка - восемь штук, мама писала их каждый день, и все на Богучаны. Саша разложил письма по обозначенным на конвертах датам отправки и в таком порядке прочитал.
  
  О себе мама почти не писала: "Все у меня хорошо, работаю, на работе тоже все хорошо", - об отце не писала вовсе, значит, совсем забросил мать, ничего о Марке, наверное, не приезжал в Москву, не писала о Нине и других Сашиных друзьях, значит, не заходят, упоминала о сестрах, у них тоже все хорошо. Главное в письмах - это ее вопросы: "Как ты себя чувствуешь, как устроился, как питаешься, что нужно, пиши обязательно, не стесняйся, мы все тебе достанем, все пришлем". И было ясно, что мама живет только мыслями о нем, своей тоской и страданием. Но мама выстояла, не сломилась, живет ради него, и он обязан жить ради нее, пока жив он, будет жива она. И мама не одинока, в каждом письме упоминает Варю. "Мы ходили к тебе вместе с Варей", - это означало, что по тюрьмам они его искали вместе. "Когда мы с Варей стояли в очередях", - Саша понимал, в каких очередях они стояли.
  
  Все товарищи его покинули. И только Варя, маленькая Варя не оставила его мать. Саша вспоминал ее тонкое прозрачное лицо, малайские глаза, волосы, аккуратной челкой свисающие на крутой лоб, взгляд, каким красивые девочки смущают мальчиков, голые колени, на которых она в школе писала шпаргалки, маленькая женщина, грациозная, изящная... Вспоминал, как стояла она в воротах с такими же, как она подростками, в темном пальто с небрежно приподнятым воротником. Вспоминал, как радовалась тому, что сидит в "Арбатском подвальчике", вспоминал, как танцевал с ней... "Где б ни скитался я цветущею весной, мне снился дивный сон, что ты была со мной..." И как она прижималась к нему, пуская в ход свой незамысловатый набор обольщения...
  
  Варя одна не бросила его мать, была рядом с ней в самые тяжелые дни. Именно такой человек, стойкий и бесстрашный, и нужен маме. Кто послал ей эту опору? Нежность к этой мужественной девочке пронзила Сашу. А он читал ей нотации, смотрел на нее глазами Нины. До чего же узок был его взгляд тогда!
  
  В его подъезде жила старуха Травкина с младшей дочерью. Старшая была на Соловках, не то эсерка, не то меньшевичка. С Травкиными никто не знался. Старуха молча пересекала двор, худая, прямая, в черном пальто в черной старомодной шляпе. И младшая дочь ее тоже молча проходила по двору. В ее живых глазах было что-то жалкоискательное, но в ответных взглядах она встречала равнодушие или злорадство.
  
  И Саша смотрел на нее неприязненно - семья врагов.
  
  Под такими же взглядами проходит теперь по двору его мама, мать врага. Но она не одинока, у нее есть Варя, она делит с ней невзгоды, облегчает ее страдания.
  
  Почта приходила каждую неделю. Саша приносил домой письма, иногда посылку обшитую белой холстиной, меченную коричневыми сургучными лепешками, приносил бандероли, туго затянутые оберточной бумагой с желтыми полосами засохшего клея. На бандеролях четким, чертежным шрифтом, писала, конечно, Варя, было выведено: "Канский округ, Кежемский район, деревня Мозговая". Таков же был адрес и на письмах. Саша поправлял мать: "Не Мозговая, а Мозгова", - но она продолжала писать так, как считала правильнее.
  
  Растягивая удовольствие, Саша просматривал письма, перелистывал газеты, прочитывал наиболее интересное, откладывал, вскрывал посылку. Печенье, конфеты, какао, сушеные или консервированные фрукты, все это стоит больших денег. Саша запрещал матери присылать продукты, на она посылала.
  
  Когда все было просмотрено и Саша представлял, какое получит удовольствие, начиналось само удовольствие, праздник, которого он ожидал неделю. Снова, теперь уже медленно и внимательно, он перечитывал письма. Мама писала каждый день, с продолжениями, помечая даты и нумеруя письма - не все доходили. В каждом письме был привет от Вари, только привет, сама она ему не писала. Почему? Он тоже передавал ей приветы, а однажды в письме к маме приписал: "Милая Варя, спасибо тебе за все", - может быть, после этого напишет.
  
  Прочитав письма, Саша принимался за газеты, растягивая это удовольствие дня на два, а если были и журналы, то и на всю неделю. Газеты были читанные, не пахли свежей типографской краской, как пахли они в Москве, ранним утром в киоске на углу Арбата и Плотникова переулка. Иногда не хватало газеты за какое-нибудь число, Саша подавлял в себе досаду, на маму нельзя обижаться, она делает для него все, его досада от нетерпимости, в которой он вырос. Мамина рассеянность напоминает дом, детство - это дороже недостающей газеты.
  
  На Арбате прекращено трамвайное движение, улица заасфальтирована, Саша с трудом представлял себе Арбат без трамвая. На Арбатской площади воздвигнута станция метро, хотелось бы увидеть ее своими глазами... Шел второй год пятилетки, сходили с конвейера автомобили и тракторы, домны выдавали чугун, мартены - сталь, люди показывали образцы трудового энтузиазма, и рядом бесчисленные судебные процессы, усиление репрессивных органов, установлено наказание за побег за границу - расстрел, а семье бежавшего десять лет заключения, они отвечали за преступления, которого не совершали. Все это для утверждения власти одного человека. И этот человек - символ новой жизни, символ всего, во что народ верит, за что борется, ради чего страдает. Значит, все, что делается его именем, справедливо?
  
  Пришло письмо от отца. "Извини, что долго не писал, не мог добиться твоего адреса", - обычный намек на мамину бестолковость - точного адреса сына и то не могла сообщить. Он не допускал мысли, что мама не знает, где находится Саша, воспринимал это как попытку отдалить его от сына - один из бесчисленных упреков, которые Саша слышал с тех пор, как помнил себя.
  
  Отец писал, что понимает степень несчастья, обрушившегося на Сашу, но Саша молод, все у него впереди, все образуется, не надо падать духом. Какие бы отношения ни сложились в их семье, а такими они сложились не по его вине, он ему не только отец, но истинный и верный друг, Саша должен это знать.
  
  Саша отложил письмо. Его охватило тягостное чувство, которое он всегда испытывал, сталкиваясь с отцом. Сашиной жизнью он не интересовался никогда, его заботила только одна жизнь - своя. И если он переживает несчастье, обрушившееся на Сашу, то потому только, что оно внесло в его жизнь неудобство, нарушило привычный порядок, а порядок был сущностью и философией жизни.
  
  В детстве он приходил в Сашину комнату, зажигал свет, будил Сашу, переворачивал на правый бок - спать на левом боку вредно, с детства надо приучаться спать правильно. Перебирал на столе Сашины книги и тетради, складывал их аккуратной стопкой, всему должно быть свое место. И все надо готовить с вечера, утром человек торопится на работу, и ко всему этому тоже надо приучаться с детства. Саша хотел спать, чтобы не затягивать отцовского пребывания в комнате, он не возражал, да и возражать было бесполезно, отец плохо слышал, переспрашивал, раздражался, был уверен, что Саша нарочно говорит тихо.
  
  Порядок, порядок, порядок! Он соблюдал его сам и требовал того же от других: дома, на улице, на службе, негодующий, раздраженный и агрессивный педант. "Борьба с потерями на производстве" - была главной темой его рационализаторской и изобретательской деятельности. Залог успешного производства (он был технолог-пищевик) - чистота. Она же, чистота, залог здоровья физического, здоровья нравственного, залог порядочности и долголетия. Неряха не может быть порядочным человеком! Порядок, чистота, гигиена! Фрукты, как и овощи, надо мыть в нескольких водах, затем очищать от кожуры, хотя в ней и есть полезные питательные вещества. Кожуру с яблока он снимал медленно, тонким-тонким слоем, ел тоже медленно, сосредоточенно, тщательно пережевывал пищу, съедал все до крошки и маленького Сашу заставлял все съедать до крошки. Ничто не должно пропадать, ничего не должно оставаться в тарелке!
  
  Одежду и обувь он носил десятилетиями. Каждую ночь выставлял ботинки на подоконник, чтобы проветривались, а до этого чистил их в коридоре, коридор узкий, отец со своими ботинками, щетками, коробками с ваксой, с расстеленной на полу газетой всем мешал, понимал это и заранее готовился к отпору. Никто его не задевал, не хотели с ним связываться. Зато он сам не оставлял незамеченным малейший непорядок. Громко, на всю квартиру возмущался тем, что не погасили свет в уборной, или неплотно закрыли кран в ванной, все затихали в своих комнатах, наконец кто-нибудь терял терпение, выскакивал в коридор, требовал назвать, кого именно он имеет в виду, возникала перепалка со взаимными попреками и обвинениями.
  
  Этот воинствующий педантизм, нелепый и невыносимый в домашнем обиходе, был обратной стороной его уважения к труду. Он был хороший работник, высококвалифицированный специалист, любил свое дело, обладал удивительной работоспособностью, но с начальством не ладил, с сослуживцами конфликтовал - все бездельники, лодыри, негодяи! Ничто, кроме работы, изобретений и рационализаторских предложений, его не интересовало, ни о чем другом он не говорил. Саша жалел его, искал контакта и не находил - общение с отцом было невыносимо. Рассказывая о своих служебных неприятностях, он требовал, чтобы Саша разделял ненависть к его врагам. Сашина голова пухла от бесчисленных, неизвестных ему имен и фамилий, он спрашивал "кто это такой", отец сердился: "Ведь я тебе о нем рассказывал еще в прошлом году, но дела отца тебя не интересуют!"
  
  Он давал Саше для литературной обработки свои статьи, хотя техническая терминология пищевой промышленности была Саше незнакома. Вместо того, чтобы объяснить, отец брюзжал: "Неужели трудно запомнить такие элементарные вещи". Саша уклонялся от чтения его работ, это вызывало между ними еще большую отчужденность.
  
  У каждого обитателя квартиры была своя манера входить в дом. Галя хлопала дверью, мчалась по коридору, Михаил Юрьевич входил тихо, деликатно, почти неслышно. А отец раздраженно крутил ключом в замке, что-нибудь обязательно вызывало его недовольство: неплотно прикрыта вторая дверь и тепло из квартиры уходит на лестницу, коврик для ног лежит не там, где положено. Неужели коврик кому-то мешает! Что за люди!
  
  В комнате он появлялся с мрачным видом, не здоровался - ведь утром, слава богу, уже виделись, хмуро осматривался, искал беспорядок, но ничего не находил, к его приходу мать тщательно убиралась. Молча раздевался, вешал пальто в шкафу на распялке, снимал пиджак, облачался в домашнюю куртку, отправлялся мыть руки, из ванной доносилось его недовольное бурчание, и, наконец, садился за стол, хмурым взглядом провожал каждое мамино движение, брезгливо осматривал тарелку, вилку, ложку, нож, тщательно протирал их салфеткой, потом молча и сосредоточенно ел, единственный момент, когда он не делал замечаний - ничто не должно отвлекать от приема пищи. Если съедал свою тарелку раньше мамы, хмуро спрашивал: "Второе будет? Ах, будет, спасибо!" Так он разговаривал.
  
  И все же отец! Хороший ли, плохой, а отец - часть твоей жизни, кусок твоего детства, всего того, о чем Саша вспоминал теперь с тоской и нежностью. Он не считал отца жестоким, жестоким был его эгоизм. Только свое дело, свое здоровье, свои удобства. За это он и наказан одиночеством, но не понимает его истинных причин, относит это к людской злобе. И оттого становится еще более одиноким. Саша жалел его, особенно сейчас, когда сам узнал, что такое одиночество.
  
  Кончался август, наступала короткая осень, тайга начала желтеть. Днем было тепло, безветренно, ночью холодно, даже морозно, земля подсыхала, твердела, местами к удивлению Саши, становилась почему-то красной, тонкая наледь тянулась вдоль берегов неглубокой Мозговы, похрустывала под ногами в колеях и выбоинах дороги. Вечерами по берегу Ангары бегали зайцы, из тайги слышалось трубное гудение - у сохатых начался гон. А еще через неделю тайга сбросила хвою, стояла голой и мертвой. Горланили на озерах гуси, огромные их стаи, вытянутые треугольником, улетали на юг. Солнце появлялось ненадолго, вечера становились по-зимнему длинными.
  
  Потом по Ангаре пошла шуга, почта прекратилась теперь уже до зимы, до санного пути. Оборвалась единственная связь с миром, с домом, с мамой, с Варей, она не написала ему ни разу, но Саша чувствовал ее присутствие в каждом письме. Без писем, без газет, без милого Вариного почерка на бандеролях стало еще тоскливее. Зида доставала ему кое-что в кежемской библиотеке, старое, читанное, но изредка попадались новинки: "Педагогическая поэма" Макаренко, "Человек меняет кожу" Бруно Ясенского, "Энергия" Гладкова. Зида привозила книги на попутной подводе, чаще приносила. Саша сердился: зачем тащит на себе? Она смеялась: кто-то помог, да и не тяжело - две-три книги.
  
  Он заходил за ними днем не потому, что потерял осторожность. Их отношения по-прежнему оставались тайными, открытым сделалось только знакомство. Он и вел себя, как знакомый: заглядывал днем, иногда со Всеволодом Сергеевичем, сидел вечером. Но когда оставался ночевать, то, как и раньше, уходил на рассвете, шел задами, возвращался домой с другого конца деревни.
  
  Зида чувствовала его отчуждение, его охладение, как-то сказала:
  
  - Не думай, что я хочу тебя женить на себе. У тебя, наверно, кто-то есть в Москве, а я так, от тоски, от скуки. И все равно я рада своему счастью.
  
  Он ласково погладил ее по щеке, но возражать не стал: в сущности, так оно и есть, хорошо, что она это понимает. И насчет того, что у него кто-то есть в Москве, тоже нрава, в Москве у него есть Варя, эта девочка не выходит у него из сердца.
  
  Саша не мог представить себе, как доживет без почты до зимы. А ведь другие живут, лето ли, зима ли, свыклись со своим положением, почему не может свыкнуться он? Всех одинаково постигла эта участь, почему же он не может, не хочет нести свою долю, как несут ее остальные? Почему он не может терпеть, как терпят они?
  
  Он не хочет смириться, не может терпеть, потому что все эти понятия - смирение, терпение - были всегда ему чужды, как признак слабости. А силой, по его прежним понятиям, обладали совсем другие люди, на них он держал равнение, к ним причислял и себя. Здесь же все получилось наоборот: те, на которых он смотрел свысока, оказались сильнее его именно потому, что умеют страдать и терпеть. Он был сильным среди сильных, вырвали его из привычной обстановки, лишили среды, в которой существовал, и сразу выяснилось, что ему не на что опереться, сам по себе он ничто. А эти опираются только на себя, на собственные силы, пусть мизерные, но их хватает на то, чтобы безропотно сносить все невзгоды, жить надеждой.
  
  К таким безжалостным для себя выводам приходил Саша. И все же не мог преодолеть отчаяния - еще одно доказательство ничтожности его воли. Ни о чем, кроме своего отчаяния, он не думал. Деревенские новости, неразбериха в районо, нерадивые ученики - какое ему до этого дело? Неинтересно, чуждо, скучно...
  
  Рано утром со старым хозяйским дробовиком и с хозяйской лайкой Жучком он уходил в лес на рябчика, возвращался в полдень, а часа за два, за три до заката, уходил опять, даже не из-за того, что это время считалось лучшим для охоты. Хотелось загнать себя ходьбой, чтобы хоть как-то отвязаться от проклятых мыслей. Дробовик был старый, но дробь хорошая, номер шесть - самая подходящая. И Жучок - тоже хорошая собака, волчьей масти: заостренная морда, косой разрез глаз, в темноте они отливали красноватым огоньком, острые стоячие уши, крепкая мускулистая шея, пушистый хвост загнут кольцом и закинут на спину. Сметливая собака, быстро вспугивала рябчика, он взлетал на дерево, прижимался к стволу, становился почти незаметным, особенно если садился на ель, обросшую лишаями. Жучок лаял на него, отвлекал на себя внимание птицы, Саша стрелял шагов с двенадцати, рябчик падал, Жучок кидался к нему и возвращался с птицей в зубах. С каждой охоты Саша приносил Зиде пять-шесть рябчиков, она их жарила в сметане, получалось очень вкусно, и Саша ел с удовольствием, особенно если удавалось достать у Феди немного спирта, а это обычно удавалось, Саша и ему приносил рябчиков.
  
  Как-то Федя сказал Саше:
  
  - Много рябчиков добываешь, далеко, однако, в лес ходишь, смотри, медведь задерет.
  
  Саша пожал, плечами.
  
  - Что-то не попадался мне медведь, забыл, наверно, ваши места.
  
  - Попадет, который вспомнит, - ответил Федя загадочно. Но Саша не придал этому значения: местные жители любят подшучивать над ссыльными, не признают их за охотников.
  
  На следующий день Саша опять собрался в лес. Но Жучка не было ни во дворе, ни на улице, а ведь собака привыкла каждое утро ходить с ним на охоту, ждала, прыгала с нетерпением. Саша свистнул, но не услышал ответного лая. Может быть, хозяйка взяла его на ферму или хозяин в Кежму? Саша решил идти без собаки, охота будет не такой добычливой, но глаз у него наметанный, успеет заметить, куда взлетит потревоженный рябчик.
  
  Знакомой тропинкой он вышел на поляну, тоже знакомую, здесь водились рябчики... Шелестела под ногами листва, желтоватая, сухая, потрескивали тонкие ветки. Вспорхнул рябчик и сел на дерево. Саше послышалось, будто рядом вспорхнул еще один, но он не оглянулся, боялся потерять из виду первого. Саша его отчетливо видел, даже казалось, что рябчик с любопытством смотрит на него смотрит, как он поднимает ружье, как целится... Саша выстрелил, и в ту же секунду раздался другой выстрел, совсем близко просвистела пуля... Саша метнулся за дерево... Стреляли по нему, это пулевой выстрел, а не дробь, и то, что принял он за взлет второго рябчика, были шаги человека.
  
  Эти мысли пронеслись в голове в одно мгновение, он стоял, прижавшись к дереву, затаив дыхание, прислушиваясь к лесу... Все было тихо. Саша хотел выстрелить по тему месту, откуда стреляли, но у него заряжен только один ствол, выстрелив, он останется безоружным. Опустив ружье к земле, он осторожно начал заряжать второй ствол, патроны лежали у него в кармане... Но, как только он шевельнулся, раздался второй выстрел, пуля попала в дерево...
  
  Саша быстро загнал второй патрон, взвел курки и снова затих в ожидании. Потом услышал шорох, хруст ветвей и наконец топот ног - стрелявший убегал... Все стихло.
  
  Саша обождал еще некоторое время, прислушиваясь к лесу, не решаясь выйти из своего убежища. Потом пригибаясь к земле, пошел в сторону, противоположную той, куда убежал стрелявший, шел не по тропинке, а лесом, продираясь сквозь низко свисающие ветви деревьев, и вышел к Ангаре. Однако к берегу не спустился, а дошел до деревни краем леса.
  
  Кто же стрелял? Случайный бродяга, чтобы завладеть его ружьем? Вряд ли. У стрелявшего у самого есть ружье. Стрелял кто-то из их деревни, Тимофей стрелял, вот кто! Не зря Федя его предостерегал, вот какого медведя он имел в виду. Видно, Тимофей похвалялся, что отомстит Саше, а здесь мстят - пулей из засады, жеребием, куском свинца, с которым на медведя ходят. А ведь мог бы Федя предупредить, мол, грозится Тимофей тебя убить - не предупредил, не хотел ввязываться, опасался, что, узнав об угрозах Тимофея, Саша обратится к властям и выставит его свидетелем. Убей Тимофей Сашу, все бы промолчали. Что им Саша? Сегодня он есть, завтра его нет, а с Тимофеем и родными Тимофея им тут жить. И Федя промолчал бы. И никто бы этим не занимался, списали бы его, как умершего, кому охота вести следствие здесь, на краю света.
  
  Только придя домой и упав на койку, Саша понял, над какой пропастью он только что стоял. Жизнь, которая кажется нескончаемой, может оборваться в одно мгновение: от пули, в перевернутой лодке, на изнурительном этапе, от случайной болезни, и никто не придет ему на помощь, никого не тронет его смерть, никому он не нужен, никто его не защитит, пожаловаться некому! Алферову? Тот спросит: почему именно Тимофея подозреваете? Ах, избили его когда-то? Не надо задираться с местным населением, они тоже люди, у них свое достоинство, тут свои нравы, с ними надо считаться. И еще: имеете вы право так далеко уходить от места своего поселения? Имеете право пользоваться огнестрельным оружием? И оттого, что его жалоба останется без последствий, он станет еще беззащитнее, его враги сочтут себя совсем безнаказанными.
  
  Огласка ничего не дает. Он должен защищаться сам. Но как? Не ходить в лес? Тимофей может подстеречь его на берегу Ангары или просто убить дома, выстрелом через окно. И как жить под вечный страхом пули в спину? Ко всему еще и это! Какая нелепость! Сам виноват! Зачем сблизился с Тимофеем? Зачем поехал с ним на сенокос? От них надо подальше, а он раскис, держался на равных, и Тимофей решил, что он ищет его покровительства, боится его, вздумал поизгиляться! А отпора не стерпел, решил отомстить. Не надо быть высокомерным, но и не следует подыгрывать людям, люди бывают разные.
  
  К вечеру Саша зашел к Феде в лавку, подождал, пока разойдутся люди сказал:
  
  - Прав ты был, водятся медведи в вашем лесу.
  
  Федя отвел глаза.
  
  - Вишь как...
  
  Не расспрашивает, понимает, о каком медведе идет речь.
  
  Саша вышел из лавки, проходя мимо Тимофеева дома, замедлял шаг. Зайти, что ли? Посмотреть на этого сукиного сына? Нет, надо держать себя в руках, никаких опрометчивых поступков.
  
  Только одному Всеволоду Сергеевичу Саша рассказал об этой истории и предупредил: Зида ничего не знает.
  
  Всеволод Сергеевич нахмурился.
  
  - Это серьезнее, чем вы думаете.
  
  - Я все хорошо понимаю. И то, что, убив меня, он останется безнаказанным, тоже понимаю.
  
  - Будьте осторожны, - посоветовал Всеволод Сергеевич, - не ходите один в лес, хотите, разделю с вами компанию?
  
  - Ладно, посмотрим, - уклонился от ответа Саша.
  
  Дома он спросил хозяев, где утром был Жучок. Оказалось, они никуда его с собой не брали.
  
  - Думала, однако, он с вами в лес пошел, - ответила хозяйка.
  
  Ясно, дело рук Тимофея, спрятал, сволочь, где-то Жучка.
  
  А Жучок лежал на крыльце, переводил взгляд с хозяйки на Сашу, чувствовал, что о нем говорят. Саша потрепал его по морде.
  
  - Завтра с тобой на медведя пойдем, Жучок, готовься!
  
  В кладовке у хозяина Саша нашел свинцовый брусок, нарубил из него жеребьев. Один ствол зарядил дробью, другой свинцом, пусть Тимофей подступится.
  
  Однако идти в лес Саше не пришлось.
  
  Рано утром, когда он еще был в постели, пришел мужик из сельсовета, вручил ему записку.
  
  "Адм.-ссыльному Панкратову А.П. С получением его предлагается вам явиться в село Кежма, к уполномоченному НКВД по Кежемскому райому Алферову В.Г.", - и подпись Алферова, уже знакомая подпись, без завитушек.
  
  14
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Левочка сказал Варе, что ей пора вступать в профсоюз. Пустая формальность, но надо. Варя подала заявление.
  
  Оказалось, не пустая формальность. В профсоюз принимали на общем собрании, задавали те же вопросы, что и в анкете. Варя злилась и на вопрос "замужем ли" хотела ответить "да, замужем", но в анкете она ответила по-другому, начнутся вопросы, это еще больше ее унизит, и она сказала "нет, не замужем", увидела удивление на лице Зои и у некоторых других девочек, но никто не переспросил. Задавали вопросы о политике: кто председатель ЦИКа, Совнаркома СССР и Совнаркома РСФСР, какая разница между построением социалистического общества и построением фундамента социалистического общества и что именно у нас построено. Варя была поражена: хорошо знакомые люди, с которыми она виделась каждый день, с которыми у нее установились самые дружеские отношения, вдруг сделались подозрительными, готовыми уличить ее во лжи, точно выполняют бог весть какое ответственное государственное дело. Даже у Рины, у Левочки, даже у Игоря Владимировича лица стили сосредоточенными. Глупо, ведь ее все равно примут в профсоюз, по анкете уже проверили, у нее все в порядке. Исполняется какой-то ритуал, видимость обсуждения, видимость дела, к которым все привыкли.
  
  Вопросы кончились. Поднялся Игорь Владимирович и сказал, что Иванова работает в его мастерской, к своим обязанностям относится добросовестно и вполне заслуживает быть членом профсоюза. Варю поразил казенный язык, которым Игорь Владимирович изъяснялся.
  
  Проголосовали единогласно - за. На том все и кончалось.
  
  И, как только люди поднялись со своих мест, лица преобразились: формальное выражение уступило место умиротворенному - исполнили общественный долг, поздравляла Варю, торопились домой.
  
  Игорь Владимирович предложил спуститься на второй этаж в ресторан, отметить принятие Вари в профсоюз. Рина заявила, что для "Гранд-отеля" она не одета, и предложила "Канатик" - попроще и обслужат быстрее. Левочка ее поддержал - платить придется Игорю Владимировичу, неудобно его вводить в большие расходы. Варе никуда не хотелось идти. Ну Рина, Левочка - ладно, мелкие служащие, дрожат за свое место. А Игорь Владимирович?! Неужели не мог чем-то отличиться от остальных? Ему-то чего бояться, ему, знаменитому архитектору?! Но и он говорит темя же словами, хотя понимает банальность этих слов, нелепость этой процедуры. И она вдруг подумала, что Саша Панкратов, который, может быть, и придавал значение таким собраниям, все же оставался бы самим собой. Наверняка встал бы и сказал, зачем задавать вопросы, когда все написано в автобиографии, нечего терять время, так бы он, конечно, сказал, он личность, а Игорь Владимирович - нет!... И потому Варе никуда не хотелось идти, но пирушка затевалась в ее честь, отказываться неудобно.
  
  "Канатиком" назывался второразрядный ресторан на углу Рождественки и Театрального проезда, против памятника первопечатнику Ивану Федорову. Он помещался в подвале, его стены были перетянуты не слишком толстым канатом, отсюда и пошло название. Варя в "Канатике" не была ни разу. Здесь нет бильярда, Костя сюда не ходит. Помнится, Вика как-то звала ее, кстати, вместе с Игорем Владимировичем, но она тогда не пошла, предпочла Левочкину компанию, и вот она здесь с Игорем Владимировичем.
  
  Никого из знакомых в "Канатике" не оказалось. Рина сказала, что все собираются здесь только но пятницам, на "жареного каплуна". Под словом все Рана имела в виду ресторанных завсегдатаев.
  
  - Публики все же порядочно, - заметил Игорь Владимирович, обводя взглядом низкий сводчатый зал.
  
  - Центр, после рабочего дня посетителей хватает, - пояснил Левочка.
  
  - У служащих рабочий день кончается, у шлюх начинается, - подхватила Рина, не стесняясь Игоря Владимировича. Здесь он не начальник, а участник застолья.
  
  Публика входила и выходила, вошли три девушки, уселись недалеко от их столика. Варя обратила на них внимание только потому, что от нее не ускользнули мгновенные и, как ей показалось, тревожные взгляды, которыми обменялись Рина и Левочка.
  
  Девушки были ресторанные, из тех, о ком Рина заметила, что их рабочий день только начинается. Для них самый большой праздник - перед делом посидеть вот так вот в ресторане без мужчин, перекусить на свои деньги, переговорить о своих бабских делах, самим метнуть чаевые официанту, ощутить себя обычными женщинами.
  
  Одна девушка сидела к ним спиной. Соседка, наклонясь, что-то сказала ей, она обернулась к Вариному столику, небрежно кивнула Рине и Левочке. Те в ответ тоже кивнули, изобразили на лицах радостные улыбки. Но смотрела она не на них, а на Варю, усмехнулась, отвернулась к своим девицам, что-то им сказала, они громко рассмеялись. Это была худощавая блондинка с узко поставленными глазами, лет, наверно, двадцати пяти, с бледным, когда-то, видно, смазливым лицом, одетая прилично, но без шика, без вызова.
  
  Варя опять уловила встревоженный взгляд, которым обменялись Левочка и Рина, и сама почувствовала неудобство: слишком упорно, насмешливо, даже издевательски смотрела на нее девица.
  
  - Что за мамзель? - спросила Варя.
  
  - Так, виделись где-то, не помню где, - ответила Рина беззаботно, но беззаботность была искусственной. Да и Левочку эта девица знает, значит, виделись где-то не случайно.
  
  Игорь Владимирович, видимо, тоже почувствовал неловкость, посмотрел на часы, давая понять, что засиживаться у него нет времени, поднял рюмку.
  
  - Поздравляю вас, Варя, вы теперь полноправный трудящийся, желаю успеха.
  
  Все выпили.
  
  За своим столикой девицы опять громко рассмеялись чему-то сказанному блондинкой.
  
  Игорь Владимирович снова посмотрел на часы.
  
  - Вы торопитесь? - спросила Рина, тоже готовая уйти отсюда.
  
  - Да, уж, пожалуй, пора...
  
  - Конечно, - подхватил Левочка.
  
  Блондинка обернулась.
  
  - Левушка!!
  
  Левочка подошел к их столику, наклонился к блондинке, о чем-то они говорили. Левочка мило улыбался, ласково потрепал блондинку по плечу и вернулся к своим. И опять за соседним столом раздался взрыв хохота - блондинка сказала что-то смешное.
  
  Вернувшись, Левочка все так же мило заговорил о джазе Скоморовского, начинающего гастроли в Москве. Рина слушала его болтовню, но Варя видела ее тревогу.
  
  Блондинка встала, подошла к их столику, скользнула взглядом по Варе, по Игорю Владимировичу. В пальцах она держала папиросу.
  
  - Не найдется спички?
  
  В каждом ее движении сквозила нарочито-сдержанная развязность, затаенный, по ощутимый вызов. Игорь Владимирович протянул ей коробок. Она чиркнула спичкой, закурила, потом вдруг обратилась к Варе:
  
  - Как тебе живется с Костей?
  
  - Клава, Клава, - Левочка тронул ее за локоть.
  
  - А что такого? Интересуюсь. Она новая жена, я старая, я номер двести, она - двести один. Ну, так как живется-то? Ничем еще тебя не наградил?
  
  Варя сначала не доняла вопроса, подумала, что намекает на беременность.
  
  - Клава, прекрати сейчас же! - сурово проговорила Рина.
  
  - Ладно! Ты! - грубо ответила блондинка. - Заткнись.
  
  Смысл сказанного наконец дошел до Вари, и она спокойно, отчетливо сказала:
  
  - Гражданка проститутка, а ну-ка вон отсюда!
  
  Все опешили, онемели в ожидании скандала.
  
  Игорь Владимирович неожиданно высоким, визгливым голосом закричал:
  
  - Отойдите сейчас же от нашего стола. Не приставайте! Давно в милиции не ночевали? Я вам это быстро устрою.
  
  - Ах, ах, напугал... - истерично захохотала блондинка.
  
  Подруги, вскочив со своих мест, уже тащили ее к своему столику. Она отбивалась, кричала:
  
  - Я с ней как с порядочной, а она меня обзывает, дрянь! Школу не успела кончить, уже на панель пошла, а меня обзывает!
  
  Игорь Владимирович подозвал официанта, расплатился.
  
  - Думает, она ему жена, он ей муж, - бушевала блондинка, - у него таких жен вагон и маленькая тележка, все с трипперами ходят... Пусть у Рины спросит, та эту штуку тоже таскала, а теперь молоденькую ему подложила, потаскухи!
  
  Наконец вышли из ресторана.
  
  - Мне налево, - сказал Левочка, он жил на Сретенке, - ладно, плюньте, сумасшедшая баба, ну, пока!
  
  Варя, Рина и Игорь Владимирович пошли вниз к Театральной площади.
  
  - Какая гадина! Чего наговорила! Чего навыдумывала! - возмущалась Рина.
  
  - Не надо посещать такие заведения, - заметил Игорь Владимирович.
  
  - На эту психопатку мы могли нарваться в любом месте.
  
  - Не огорчайтесь, - сказал Игорь Владимирович, обращаясь к Варе, - не придавайте значения, мелочи жизни.
  
  - Я не огорчаюсь, - хмуро ответила Варя.
  
  Она пришла домой. Десять вечера, работать поздно, пора ложиться спать, да и будь время, она не могла бы работать, была потрясена, оглушена тем, что произошло в "Канатике". Не в Рине и Левочке дело, это Костины друзья, а Рина, по-видимому, была больше, чем другом, она в его "списке", это нравы Костиного мира. Для Игоря Владимировича такая правда о ее замужестве, конечно, неожиданна. Но и для нее неожиданны поведение Игоря Владимировича на собрании и этот его визгливый от испуга голос в ресторане. Если бы к ней пристали хулиганы, он, наверно, стал бы звать на помощь этим своим визгливым голосом. Овца и трус к тому же. Саша защитил бы ее по-другому. Так что с Игорем Владимировичем они квиты. Ей было стыдно перед самой собой, ресторанная шлюха разговаривала с ней как равная, потому что раньше Костиной девкой была она, а теперь его девкой стала Варя. Такого унижения она еще не испытывала. Как она завтра пойдет на работу, как будет смотреть людям в глаза.
  
  Что же делать, господи, куда деться от всего этого?! Плюнуть, вернуться к Нине, но она не может, не имеет права подвести бедную Софью Александровну. Костя с его нахальством окончательно испортит ей жизнь. Привести в дом авантюриста, а самой сбежать - такого она себе не простит. Закатить ему скандал? Ничего она не добьется, кроме шума в квартире и еще больших неприятностей Софье Александровне.
  
  В дверь постучали.
  
  - Войдите.
  
  Это была Софья Александровна.
  
  - Добрый вечер, Варя.
  
  - Добрый вечер, Софья Александровна, садитесь, как ваши дела?
  
  Софья Александровна села, внимательно посмотрела на Варю.
  
  - Ты чем-то расстроена?
  
  - Просто устала, было собрание, принимали в профсоюз.
  
  - Формальность, но когда-то надо пройти.
  
  Софья Александровна снова посмотрела на Варю.
  
  - Варенька, я вот о чем... Сегодня Константин Федорович пришел с каким-то человеком, даже дверь за собой не прикрыл, разбирали ружья, щелкали затворами. Ведь мы же условились, Варенька, как же так можно?
  
  Варя открыла шкаф. За одеждой стояло два охотничьих ружья.
  
  Она села на кровать, бессильно опустила руки.
  
  - Я перед вами очень виновата, Софья Александровна. Я не имела права приводить его к вам в дом.
  
  - Но ведь ты его жена.
  
  - Жена... Какая я ему жена, какой он мне муж?! Не понимаю, как это на меня нашло. У меня нет с ним никакой жизни, я его почти не вижу, мы давно уже не муж и жена.
  
  Софья Александровна молчала.
  
  - Но я ничего не могу сделать, я в западне, - с отчаянием сказала Варя.
  
  - В западне? - удивилась Софья Александровна. - Я тебя не понимаю, в какой западне? Вы не расписаны, ты свободный человек, сама себе зарабатываешь на жизнь.
  
  - Да, это так. Но я не могу уйти отсюда.
  
  - Почему?
  
  - Потому что тогда он не уйдет от вас. Он так и сказал: можешь уходить, мне и здесь хорошо. Он, правда, обещал найти себе другую комнату, но он врет, он не будет ее искать. А я не моту оставить его здесь, вы с ним не справитесь. Видите, он и при мне приносит эти ружья, а без меня и вовсе не будет церемониться, даже не впустит вас в комнату.
  
  Софья Александровна погладила ее по голове, улыбнулась. И Варя вдруг увидела, что улыбка у нее точно Сашина, Саша тоже так улыбался. И глаза у них одинаковые.
  
  - Варенька, Варенька, - ласково заговорила Софья Александровна, - обо мне беспокоишься, добрая ты душа. Обо мне беспокоиться не надо. Если ты действительно решила разойтись...
  
  - Но мы уже разошлись давным-давно!
  
  - Девочка, бывают размолвки, молодые люди принимают их слишком близко к сердцу, расходятся, потом снова сходятся.
  
  - Размолвки... - голос у Вари дрогнул. - Он проигрывает мои вещи. Помните накидку? Я вам неправду тогда сказала, он проиграл ее на бильярде. Он и меня проиграет, когда ему надо будет. Все его дела темные, лампочка, электроприборы - все это афера, у него описано имущество, я боялась, что сюда придут, слава богу, не пришли, его девки оскорбляют меня. Я видеть его не могу, а вы говорите, размолвки... - она расплакалась.
  
  Софья Александровна снова погладила ее по голове.
  
  - Девочка моя, успокойся, разве можно так отчаиваться, катастрофы нет, поверь! Почему ты мне все раньше не рассказала?
  
  - Мне было стыдно, - глотая слезы, ответила Варя.
  
  - И напрасно, дурочка ты, я ведь старая опытная женщина, мы бы с тобой быстро нашли выход, давным-давно нашли бы. Скажи, ты хочешь вернуться домой или остаться у меня?
  
  - Конечно, я бы хотела жить у вас. Но это невозможно, Софья Александровна, невозможно. Если я здесь останусь, он не уйдет, а если уйдет, то будет звонить, скандалить, он отравит вам жизнь. Мне важно избавить вас от него.
  
  - Не беспокойся, - хладнокровно ответила Софья Александровна, - от него я избавлюсь сама. Если ты твердо решила...
  
  - Софья Александровна!
  
  - Хорошо, хорошо... Тогда собирай сейчас свои вещи и возвращайся к Нине. Остальное я беру на себя.
  
  Ее твердость и хладнокровие поразили Варю. Таким же был в Саша, Господи, она совсем ее не знает, она видела до сих пор убитую горем мать, и этот образ заслонил истинный характер Софьи Александровны.
  
  - Я ничего не возьму из того, что он мне покупал.
  
  - Дело твое, только собирайся скорее, а то он может прийти.
  
  Костя никогда так рано не приходил. Но Варя понимала, что Левочка или Рина наверняка сообщат ему о скандале в "Канатике" и он может явиться домой в любую минуту. Собирая вещи в чемодан, Варя сказала:
  
  - Все сразу не унесу, надо взять еще чертежную доску и рейсшину. Можно, я кое-что оставлю в вашей комнате, потом заберу?
  
  - О чем ты спрашиваешь?!
  
  Варя вздела пальто, в одной руке чемодан, в другой чертежная доска с рейсшиной.
  
  - Выйди черным ходом, вдруг он тебе встретится.
  
  - Плевать! Я ведь только за вас боюсь.
  
  - Я тебе уже говорила, за меня не беспокойся, - внушительно произнесла Софья Александровна, - но все же выйди черным ходом, не надо скандала на лестнице.
  
  - Хорошо.
  
  Варя поцеловала Софью Александровну.
  
  - Спасибо вам за все и простите меня.
  
  - Детка, за что тебя прощать, это тебе спасибо за то, что не бросаешь меня. Когда все утрясется, возвращайся, я буду рада.
  
  Варя отперла дверь своей квартиры, комната была не заперта, Нина за столом правила тетради.
  
  Увидела Варю в пальто, с чемоданом, с чертежной доской.
  
  - Кончилось семейное счастье?
  
  Варя поставила на пол чемодан, положила на кровать доску.
  
  - Кончилось.
  
  15
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Варя нервничала, ждала, что Костя вернется рано и начнет ей звонить. Не позвонил. Значит, как всегда, явился поздно.
  
  На следующий день в Бюро часа за два до конца рабочего дня Игорь Владимирович из своего кабинета позвал Левочку к телефону. Такой вызов был необычен.
  
  Через несколько минут Левочка вернулся и сказал Варе, что к телефону вызывают ее.
  
  - Костя?
  
  - Да.
  
  - Откуда он знает этот телефон?
  
  Вместо ответа Левочка пожал плечами.
  
  - Разговаривать по телефону Игоря Владимировича у нас не положено. Есть общий телефон, он знает его номер.
  
  Левочка опять пожал плечами.
  
  - Говорит: срочно, немедленно. Я спросил у Игоря Владимировича, можно ли тебя позвать, он сказал - можно.
  
  - Пойди и скажи, чтобы позвонил по общему телефону.
  
  - Пойди сама и скажи, я не передаточная инстанция.
  
  - Не передаточная? А кто ему доложил о "Канатике"? Не ты?!
  
  Варя сказала наугад, но попала в точку.
  
  Левочка вернулся в кабинет, потом вышел, хмуро сказал:
  
  - Сегодня в пять он ждет у входа в Парк культуры и отдыха.
  
  - На качелях хочет покачаться? - насмешливо спросила Варя.
  
  - Передаю, что сказал.
  
  - Вы поссорились? - Рина не отрывала глаз от чертежа.
  
  - А тебе какое дело?!
  
  - Я просто так...
  
  - Ну и помалкивай!
  
  Придя домой, Варя первым делом позвонила Софье Александровне, беспокоилась за нее.
  
  - Как дела, Софья Александровна?
  
  - Все в порядке.
  
  - Он выехал?
  
  - Да.
  
  - И забрал свои вещи?
  
  - Да.
  
  - Как вам это удалось?
  
  - Удалось... Придешь, расскажу.
  
  Не хочет говорить по телефону, правильно. Варе не терпелось знать, как Софье Александровне удалось выселить Костю, но надо дождаться Нину, договориться, как они будут жить, нехорошо каждой вести отдельное хозяйство, стыдно перед соседями.
  
  Варя разобрала чемодан, повесила платья в шкаф на старые, привычные места, посмотрела ящики своего стола, все, как прежде, ничего не тронуто, не сдвинуто, будто Нина знала, что она вернется. Сестра все-таки, и свой дом все-таки, родной дом. Она пристроила к столу чертежную доску и начала работать.
  
  За этим занятием и застала ее Нина. Варя улыбнулась ей, спросила, не хочет ли она есть, показала бутерброды, принесенные с работы. Нина тоже вела себя миролюбиво, подошла к доске, спросила, что Варя чертит, со вниманием выслушала Варины объяснения. О хозяйстве Нина сказала, что поскольку они обе обедают на работе, то нет проблем. Варя возразила: есть квартплата, телефон, газ, электричество, завтраки, ужины, во всех этих тратах она будет участвовать наравне с сестрой. Договорились, что общие расходы будут записывать, а в конце месяца делить сумму поровну.
  
  Потом пили чай с принесенными Варей бутербродами, болтали, Варя рассказывала о строительстве гостиницы, о сослуживцах, ее увлеченность нравилась Нине. Но о Косте ни слова. И Нина не спрашивала, придет время, сама расскажет.
  
  Часов уже, наверное, в десять в коридоре раздался телефонный звонок. Подошла Нина.
  
  - Варя, тебя.
  
  Нина тревожно-вопросительно смотрела на нее. И Варя почувствовала - Костя.
  
  Это был он.
  
  - Тебе Лева передал мою просьбу?
  
  - Передал.
  
  - Почему не приехала?
  
  - На качелях больше не качаюсь, выросла ужо.
  
  - Нам надо поговорить.
  
  - Я слушаю.
  
  - Это не для телефона. Нам надо встретиться.
  
  - Нам не о чем говорить и незачем встречаться.
  
  - Это очень важно. Для меня, для тебя, для Софьи Александровны.
  
  Врет, конечно, шантажирует. И все же тревога овладела ею.
  
  - Хорошо, завтра в четыре подойди к "Гранд-отелю". Поговорим.
  
  - Нет, надо поговорить сейчас, немедленно, ты даже не представляешь, как это важно, завтра уже будет поздно. Выйди на Арбат на несколько минут.
  
  - Хорошо, - сказала Варя, - я сейчас выйду.
  
  Она вернулась в комнату, накинула плащ.
  
  - Я скоро приду.
  
  - Он? - коротко спросила Нина.
  
  - Да.
  
  - Хочешь, я пойду с тобой?
  
  - Зачем?
  
  - Мало ли...
  
  Варя засмеялась.
  
  - Ни о чем не беспокойся.
  
  Костя прохаживался возле их дома в пальто с приподнятым воротником, в низко надвинутой на лоб кепке, похожий не то на сыщика, не та на гангстера из американского фильма, в таком виде Варя его еще не видела. Дурацкий маскарад.
  
  Они пошли по Арбату.
  
  - Кто подходил к телефону?
  
  - Сестра.
  
  - Она знает, что ты пошла во мне?
  
  - Конечно.
  
  Они свернули в Плотников, затем в Кривоарбатский переулок, дошли до пустыря против школы, присели на скамеечке. Было уже темно, светились мутные фонари, в окнах домов горел свеч, во переулку проходили редкие прохожие.
  
  - Не надо без мужа ходить по ресторанам, - начал Костя, - можно нарваться на неприятности. Будь ты со мной, к тебе бы никто не пристал, пошла без меня, вот и нарвалась.
  
  - До тебя, - ответила Варя, - когда у меня не было, так сказать, мужа, ко мне никто не приставал, никто меня не оскорблял. Эта особа оскорбила меня именно потому, что я была твоей женой, и посчитала меня тоже шлюхой.
  
  - Она психопатка, - возразил Костя, - она больная...
  
  - Чем?
  
  - Я тебе говорю, психически больная. Психопатки могут нести что угодно.
  
  - Мне некогда, Костя, - перебила его Варя, - меня ждет сестра. Меня эта психопатка не интересует и то, что произошло в "Канатике", тоже. Мы с тобой разошлись.
  
  Он молчал, потом вдруг улыбнулся, попытался взять Варю за руку.
  
  - Подожди, Ляленька, не горячись. Я понимаю, ты сердита, но ведь мы с тобой не так уж и плохо жили. Ты делала все, что хотела: работать - пошла работать, хочешь поступить в институт, я тебе помогу, ты за мной, как за каменной стеной.
  
  Она отняла руку.
  
  - Не строй, Костя, иллюзий. Все кончено.
  
  У него злобно дернулись губы.
  
  - Нет! Ты обещала подождать, пока я найду комнату. А теперь я остался на улице, мне ночевать негде.
  
  - Неправда. Ты сам сказал: тебе безразлично, где я буду жить, у сестры или у Софьи Александровны. Вещи, что ты мне купил, я оставила, забирай, можешь их проиграть на бильярде, можешь раздарить своим девкам. Так что мы с тобой в расчете.
  
  - Нет, - он скривил губы, - нет, не в расчете, далеко не в расчете. Что ты обо мне сказала Софье Александровне?
  
  - Я? Ничего.
  
  - Врешь!
  
  - Я не вру. Я и рассказала только про накидку, обязана была рассказать, иначе она обратилась бы в милицию и у тебя были бы неприятности. Ей и рассказывать нечего, она все хорошо видит. Ты обещал не приносить домой ружья, а вчера принес. Мне все надоело, и я ушла. А ты поступай, как хочешь.
  
  - Я знаю, как мне поступать, за меня не беспокойся, - мрачно проговорил Костя, - с этой мадамой я рассчитаюсь, она у меня свое получит, кровью будет харкать...
  
  - О ком ты говорить? - не поняла Варя.
  
  - О твоей Софье Александровне, старой стерве, я ей припомню кое-что, она у меня попляшет. "У нас нет закона, одно беззаконие..." И насчет товарища Сталина... У нее, видите ли, сыночка посадили, так она уже поносит наше правительство...
  
  Варя ожидала всего, только не этого.
  
  - Костя, что ты говоришь?! Опомнись!
  
  - Как вы со мной, так и я с вами. Тряпки мне вернула, думаешь тряпками откупиться. Не пройдет!
  
  - Ах ты негодяй! - задыхаясь, крикнула Варя. - Доносчик, вот ты кем оказался. Только попробуй! Ничего ты Софье Александровне не сделаешь, запомни это! Скажешь о ней хоть слово, я подтвержу, что не она, а ты все это говорил, ты, понимаешь, ты. Я единственный свидетель, а поверят мне, а не тебе. Я скажу, что ты оговорил ее из мести, она не позволяла тебе держать в доме оружие, а ты держал на режимной улице. Только шевельни пальцем, только тронь Софью Александровну, я тебя в порошок сотру. И тебе никто не поможет - все эти Рины, Левочки, все тебя продадут.
  
  Она не могла говорить. Гнев, злоба, возмущение душило ее.
  
  - Говори, говори, в последний раз говоришь, в последний, - голос Кости перешел на шепот, - в последний, потому что я сейчас тебя застрелю!
  
  И, как только он это сказал, Варя мгновенно успокоилась. Он держал руку в кармане, у него был револьвер, "Смит и Вессон", он как-то показывал ей, сказал, что револьвер какого-то знаменитого приятеля, он его взял для починки, врал, конечно, всегда врал. Но Варя его не боялась ни чуточки, не застрелит, побоится. И на Софью Александровну не донесет, тоже побоится. Ею овладели лихость, бесшабашность - пусть попробует, пусть!
  
  - Да? - усмехнулась она. - Ты меня застрелишь? Понятно, поэтому спрашивал, знает ли моя сестра, к кому я пошла. Знает, знает, что к тебе, так что стреляй, получишь за меня вышку, об этом позаботятся. Трус! - голос ее переходил на крик. - Стреляй, трус, трус, стреляй!
  
  В окнах раздвигались занавески, люди вглядывались в темноту...
  
  Варя продолжала кричать:
  
  - Ну, стреляй, что же ты не стреляешь, трус, дерьмо!
  
  - Эй, что там происходит? - раздался из окна громкий мужской голос.
  
  В переулке начали останавливаться прохожие.
  
  - Не ори, психопатка. Все равно ты от моей руки не уйдешь.
  
  Повернулся и быстро пошел по переулку.
  
  - Я собиралась идти искать тебя, - сказала Нина, когда Варя вернулась домой. - Что произошло, если не секрет?
  
  Варя засмеялась.
  
  - Ничего особенного, грозился застрелить.
  
  - Это еще что за новости?! - возмутилась Нина. - Он забыл, где живет?!
  
  - Он просто дурак, ничтожество.
  
  На следующий день сразу после работы Варя зашла к Софье Александровне.
  
  Та, сидя за столом, писала, видимо, письмо Саше.
  
  - Ну, Софья Александровна, расскажите, как все было?
  
  Софья Александровна отложила в сторону перо, сняла очки.
  
  - Велела ему уйти. Он поартачился, потом ушел.
  
  - Нет, расскажите подробнее, прошу вас.
  
  - Я ему сказала, что запретила приносить в дом ружья, а он приносит, я сделала тебе выговор и ты ушла к сестре, и его я прошу уйти, тем более соседи возражают против того, что дверь из-за него не берется на цепочку. Он начал грубить, грозиться, болтать всякую чепуху, что я спекулирую этой комнатой...
  
  - Негодяй!
  
  - Я ему объявила, что сегодня же возьму дверь на цепочку и никто ему не откроет, а если будет ломиться, вызовем милицию, заявим, что он спекулирует ружьями, человек без определенных занятий, все соседи против него, и в домоуправлении несколько раз спрашивали, и участковый им интересовался. Он опять начал меня пугать, я ему сказала: "У меня сын арестован и выслан, я уже знаю дорогу и к прокурору, и к следователю, и к адвокату, вы меня ничем не запугаете, вы лучше о себе подумайте, и если вы завтра утром не выедете, то пеняйте на себя, я ни перед чем не остановлюсь". С этим и вышла. А утром он выехал со своими вещами.
  
  - Как со своими? А мои?
  
  - Твои он оставил.
  
  - Чтобы иметь повод явиться за ними.
  
  - Может быть, надеется, что помиритесь?
  
  - Этого он не дождется.
  
  - Чего я никак не думала, - сказала Софья Александровна, - это то, что он оставит ключи, думала, придется врезать новые замки.
  
  - Предусмотрительный, - усмехнулась Варя. - Если в квартире случится кража, то на подозрении будут те, кто имел ключи, вот он вам их и вернул.
  
  - Возможно, - согласилась Софья Александровна.
  
  - А насчет вещей не беспокойтесь, я их заберу к себе, и, если он явится за ними или позвонит, скажите: Варя вещи забрала, обращайтесь к ней.
  
  - Это правильно, твои вещи, ты их и носи.
  
  - Там будет видно, - неопределенно ответила Варя, твердо решив завтра же передать вещи Косте через Левочку.
  
  Она нежно обняла Софью Александровну.
  
  - Я так перед вами виновата, вы столько натерпелись из-за меня.
  
  - Что ты, деточка, выбрось из головы, не бойся его, такие, как он, сильны только со слабыми, храбры только с робкими.
  
  - Это я знаю, - усмехнулась Варя, - вчера вечером он вызвал меня на улицу, грозился убить.
  
  - Неужели?
  
  - Да, да, я посмеялась над ним и ушла.
  
  - Молодец, так и надо!
  
  Варя и сама чувствовала себя молодцом, чувствовала свою силу, свою независимость. Да, да, наконец независимость! Она не подчинилась чужой воле, сумела переступить через всю эту грязь, пусть она оступилась, пусть ошиблась, но ведь на ошибках, в конце концов, и учатся. Во всем мире люди бьются за кусок хлеба, за место под солнцем, всюду приспосабливаются к обстоятельствам, важно остаться человеком, не позволять никому попирать свое достоинство. Этого она добилась и может этим гордиться.
  
  - Вы пишете письмо Саше?
  
  - Да, детка, Саше. Надо завтра же отправить, боюсь, не дойдет до распутицы. В октябре-ноябре, пока не встанет Ангара, там нет никакого сообщения. Я хочу, чтобы он обязательно получил письмо с последней почтой.
  
  Варя представила себе Сашу, одиноко стоящего на берегу далекой сибирской реки, и ей тоже захотелось написать ему хотя бы два слова, доставить эту малую радость. Теперь, после всех испытаний, через которые она прошла и в которых выстояла, у нее снова стало легко на душе, поэтому и легко было написать Саше - самому лучшему человеку, которого она знает.
  
  - Можно, я напишу ему пару слов?
  
  - Ну, конечно, Варенька, - обрадовалась Софья Александровна, - он будет, счастлив, ведь ему никто, кроме меня, не пишет.
  
  Варя взяла листок почтовой бумаги, подумала, обмакнула перо в чернильницу и написала:
  
  "Здравствуй, Саша! Я сейчас у твоей мамы, пишем тебе письмо. У нас все хорошо, мама твоя здорова, я работаю в Моспроекте..."
  
  Она подумала и дописала:
  
  "...Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь..."
  
  16
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Киров тяготился пребыванием в Сочи. Участие его в работе над учебником формальное: читал написанное референтами, одобрял одобренное Сталиным. Он понимал, что Сталин перекраивает историю не только для возвеличивания собственной личности, но и для оправдания своих прошлых, настоящих и будущих жестокостей. Однако возражать Киров не мог, давать бой по теоретическим вопросам бессмысленно, он не теоретик, не историк, у Сталина в распоряжении легион историков и теоретиков, способных доказать что угодно. В это лезть не надо. Но писать статьи о роли Сталина на Кавказе тоже не следует.
  
  Пять лет Киров возглавлял азербайджанскую партийную организацию, досконально познакомился с ее историей, роль Сталина в Баку была ему хорошо известна, это была роль рядового профессионального революционера. Его особенная роль в Баку придумывается теперь, задним числом, как, впрочем, и многое другое. Он, Киров, тоже принимал в этом участие. Но то были общие, глобальные вопросы истории, утверждение о том, что Сталин - преемник Ленина, было необходимо партии, он, Киров, это утверждение принимал, на некоторые отступления от истины пришлось идти. Но все уже свершилось, борьба окончена, зачем Сталину лавры руководителя типографии "Нина"? Его, Кирова, руками хочет свести счеты с Енукидзе? В этом он участвовать не будет.
  
  В Баку он знает каждую улицу, каждый дом, предприятие, буровую вышку; ничто в его представлении не связывалось тогда со Сталиным. Теперь весь Баку превращается в мемориал Сталину, живому Сталину. Улицы, районы, нефтепромыслы, институты, школы носят его имя. Даже открыт музей в Баиловской тюрьме, хотя никто не знает, в какой камере сидел Сталин. Спросить у него побоялись, мог в таком вопросе усмотреть намек на незначительность самого этого факта, мог подумать, что бакинцы вообще на уверены, нужен ли такой мемориал. Решили все сами, подобрали камеру, в которую легко было прорубить дверь снаружи, чтобы экскурсанты, осматривая ее, не заходили внутрь тюрьмы. Музей создали, водят экскурсии, хотя Сталин знает, что это фикция. Впрочем, Киров уже неоднократно замечал, они даже говорили об этом с Орджоникидзе: у Сталина стерлись грани между реальностью и легендой, когда дело касалось его прошлого.
  
  Но для Кирова эти грани не стерлись и создавать новые легенды он не намерен. Сталин требует его присутствия в Сочи - обидная потеря времени. Его место в Ленинграде, предстоит отмена продуктовых карточек. Через четыре месяца граждане СССР смогут свободно покупать хлеб. Это событие доказывает жизнеспособность колхозного строя, созданного с неисчислимыми потерями, страданиями и жертвами. Такое мероприятие провалить нельзя, к нему надо тщательно готовиться, особенно в районах, не обеспеченных собственным хлебом, к ним принадлежит Ленинград. Вместо этого он бездельничает в Сочи.
  
  Замечания по конспекту к учебнику истории Киров читал на пляже, не читал даже, а просматривал, откладывал листки и прижимал их камнем, чтобы не сдул ветер.
  
  Огороженный двойной густой металлической сеткой, пляж был пустынен. За сеткой вправо и влево - запретная зона. У входа на пляж в будке с телефоном - часовой, другой расхаживал по асфальтированной дорожке вдоль наружной ограды. Пляжем пользовались только гости. Сталин в море не купался и на пляж не ходил. Персонал дач, обслуга, охрана купались в другом месте.
  
  Только одного человека встречал здесь Киров - зубного врача, приехавшего из Москвы. С Кировым он держался почтительно, но без искательности, спокойно, доброжелательно. Этот человек с мягким голосом и сдержанными манерами отлично плавал, и видно было, что все здесь - море, солнце, песок на пляже - доставляет ему наслаждение. Киров всегда испытывал удовольствие, глядя, как радуются люди. Конечно, люди умели радоваться и тысячу лет назад и будут радоваться, пока на земле существует жизнь. Но все же радость, которую видел Киров в советских людях, он не мог не связывать с государством, которое он, Киров, представляет, со строем, который утверждал и утверждает, с новым обществом, которое строит. Улыбка, которую он видел, смех, который слышал, были наградой ему и его партии, оправдывали твердые, подчас суровые решения, которые приходилось принимать. Как марксист, он мыслил масштабно, и все же за тысячами и миллионами для него всегда существовал отдельный человек. Аудитория не была для него безликой. Поднимаясь на трибуну, он стремился ко взаимопониманию с каждым слушателем, может быть, в этом заключался секрет его ораторского искусства.
  
  Он никогда не пренебрегал и личным общением, охотно вступал в любой разговор. И зубной врач тоже был ему интересен. Они говорили о вещах самых обыденных - о температуре воды, о сероводородных источниках, бьющих на дне моря, о воздействии мацестинских вод на человеческий организм. Кирову нравилось, что обо всем Липман говорил не как врач, а просто как собеседник, даже о зубах, предмете своей специальности, говорил простейшие вещи: какая зубная щетка лучше - большая или маленькая, чем предпочтительно полоскать зубы. Но ни разу Липман не сказал, кого он лечит, имя Сталина не упомянул ни разу.
  
  - Мацеста делает чудеса, - говорил Липман, - наш сосед по квартире был совершенным инвалидом, ходить не мог, а после Мацесты бегает, как восемнадцатилетний.
  
  - У вас хорошая квартира?
  
  - Как вам сказать... Приличная комната в коммунальной квартире, девятнадцать метров, на Второй Мещанской - недалеко от центра, собственный телефон в комнате. Соседи, правда, недовольны, требуют перенести телефон в коридор, я не против - пусть люди пользуются, но возражает Санупр Кремля. Санупр этот телефон поставил, по нему Санупр вызывает меня к пациенту.
  
  Киров знал, что кремлевских врачей не вызывают, а привозят к их высоким пациентам. И о том, к кому именно везут, не говорят. Орджоникидзе смеялся: "Понимаешь, везут ко мне моего врача, но моей фамилии не называют. А врач все равно знает: приехал за ним Иванов, значит, ко мне. Приехал Петров, значит, к Куйбышеву. Вот в такие игры играем..."
  
  Подул ветер, на море появились барашки.
  
  - Медуз много у берега, значит, к шторму, - сказал Киров.
  
  Так они перебрасывались фразами, лежа на песке, плывя в море или обтираясь после купания. Врач видел листки, лежавшие рядом с Кировым, не хотел мешать, держался деликатно.
  
  Но Киров читал "Замечания", почти не вникая в их смысл. В какую сторону совершается пересмотр истории, ясно и так, подробности уже не имели значения. Он думал о Сталине. В последние годы он вообще много о нем думал. Но в Ленинграде мысли эти заслонялись работой. Здесь работы не было, был Сталин. Киров встречался с ник каждый день и думал о нем неотступно.
  
  Все эти годы он поддерживал Сталина, его линию, боролся с его врагами, подымал его авторитет, делал это искренне, убежденно, хотя ему были неприятны многие личные черты Сталина. Но надо уметь отделять личные качества от политических. Он не слишком верил в обещание Сталина учесть критику Ленина и исправиться. Киров верил в другое: плохие стороны характера Сталина обострила внутрипартийная борьба. С ее окончанием отпадет необходимость в крайностях. И тогда отрицательные черты характера Сталина уступят место тому хорошему, что должно быть в руководителе великой страны, если он хочет заслужить благодарную память потомков. А Сталин этого хочет.
  
  Но надежды Кирова не оправдались. Наоборот, по мере укрепления своего положения Сталин становился все более нетерпимым, капризным, злобным, плел закулисные интриги, стравливал между собой руководителей партии, главным орудием руководства сделал органы безопасности. У Кирова в Ленинграде начальник НКВД Филипп Медведь подчиняется обкому, но другие секретари обкомов рассказывают, что органы на местах все более становятся независимыми от местного партийного руководства, подчиняются только центру, проникают во все звенья государства, главное их орудие - осведомительство, даже коммунистов заставляют следить друг за другом. О том, что за ним следят, ему несколько раз с тревогой говорила Мария. Ладно, Мария - жена, ей положено беспокоиться, но и Софья, сестра Марии, человек хладнокровный, выдержанный, член партии с 1911 года, тоже подтверждает это. Киров этих тревог не разделял, в Ленинграде такого не позволят, по-видимому, Борисов, начальник его охраны, слишком часто меняет расстановку людей, отчего и создается впечатление слежки. Другое дело в Москве, там контролируют каждый его шаг, там следят за всеми членами Политбюро, кто с кем встречается, кто к кому ходит, все это отвратительно, никогда в партии такого не бывало, а вот сейчас есть, и ничего с этим не поделаешь. Подозрительность Сталина растет, он никому не доверяет, с ним невозможно быть откровенным, твою искренность он в любой момент использует против тебя. Все это создает ощущение неуверенности, тревоги, даже беспомощности. И вместе с тем выступить против Сталина нельзя. В этом вся трагедия. Его методы неприемлемы, но линия правильная. Он превратил Россию в могучую индустриальную державу. Выступить против Сталина, значит, выступить против страны и партии. Никто не поддержит. А если кто и поддержит, то кем заменить? Многие хотели бы видеть его, Кирова, на посту Генсека - ему это не по плечу, он не теоретик, он практик революции. Самое, может быть, яркое воспоминание его революционной юности - это изготовленный его собственными руками гектограф, на нем студенты печатали листовки. Этим гектографом он очень тогда гордился - первый вещественный, материальный вклад в дело партии. Его всегда влекли и радовали именно такие весомые, наглядные результаты его труда и труда людей, которыми он руководит. С него достаточно того, что он коммунист, член партии и партия облекла его высоким доверием. Но Сталин не считается с руководством партии, исторически сложившимся после смерти Ленина, руководством, которое отстояло ленинское наследство от покушений Троцкого и Зиновьева. Это руководство уже больше не называется коллективным, и это так: руководитель партии - Сталин. Но ведь ядро-то осталось. Ленин тоже был руководителем партии и государства, но он считался с ядром, которое его окружало. Считался, несмотря на разногласия, которые там бывали. Политбюро Сталин обходит, теперь такие люди, как Жданов, Маленков, Берия, Ежов, Мехлис, Поскребышев, Шкирятов, Вышинский, значат больше, чем члены Политбюро. Он отчетливо понимает, какую цель преследует Сталин, требуя от него репрессий против бывших зиновьевцев: он нагнетает обстановку террора, в то время как никакого повода для террора нет. Однако Сталин хочет управлять с помощью страха, и только страха - это нужно для укрепления его единоличной власти. И к чему это приведет, неизвестно. Киров с горечью сознавал теперь, какую ошибку совершила партия, не последовав совету Ленина, не освободив Сталина от поста Генсека. Это надо было сделать. Троцкий все равно не взял бы верх - он чужак в партии. Зиновьев и Каменев тоже не пришли бы к руководству - партия им не доверяла. Партию возглавило бы истинное большевистское ее ядро, ее нынешнее Политбюро, в котором нашлось бы место и Бухарину, и Рыкову, и даже Сталину, но как равноправному члену руководства. Да, ошибка непоправимая. Сталина устранить невозможно. Убедить в чем-либо тоже невозможно. Он соглашается с тобой только для вида, для маневра, свои политические ходы рассчитывает надолго. За его невинными на первый взгляд предложениями написать статью против Енукидзе, переехать в Москву стоят какие-то дальние политические соображения. Ленин правильно писал: Сталин капризен. Но вместе с тем он терпелив, настойчив и задуманное всегда доводит до конца. Он знает секрет власти. Его упрощенная семинаристская логика, его семинаристский догматизм понятны и импонируют людям. Он сумел внушить народу убежденность в своем всеведении и всемогуществе. Народу нравится его величие, нравится, что после стольких лет разрухи, гражданской войны, внутрипартийной борьбы наступил порядок, этот порядок он отождествляет со Сталиным. Изменить что-либо уже невозможно. От сознания собственного бессилия Кирова охватывало отчаяние.
  
  Переехав в 1926 году в Ленинград, Киров понимал сложность своей задачи. Коммунисты Ленинграда голосовали за Зиновьева. Пустив в ход все свои организационные и пропагандистские средства, Центральный Комитет в короткий срок убедил их проголосовать против зиновьевской оппозиции, за решения Четырнадцатого съезда, за линию ЦК. Это была первая в истории партии акция, когда десятки тысяч коммунистов отказались от взглядов, которые они разделяли вчера, и проголосовали за другие, которые они вчера осуждали. И эту акцию проводил он, Киров. Победа его была горькой. И все его усилия на протяжении этих лет сводились к тому, чтобы восстановить в ленинградских коммунистах чувство внутреннего достоинства, снять нанесенную им душевную травму. Да, он за железную дисциплину в партии, но партии не нужна бессловесная, покорно голосующая масса - такой партийной организацией он руководить не желает. Революционный Питер должен оставаться колыбелью Октябрьской революции, питерские рабочие - авангардом российского рабочего класса, Ленинград - городом передовой европейской науки, передового искусства и культуры. Именно поэтому он возражал против перевода Академии наук в Москву. Он не встретил поддержки в Политбюро, там руководствовались простым соображением: наука служит социалистическому строительству и должна, следовательно, находиться рядом с центром, руководящим этим строительством, рядом с наркоматами и директивными органами. Киров был с этим не согласен. Но его не поддержали, посмеялись: Киров не хочет отдавать из Ленинграда даже престарелых академиков. И Сталин посмеялся. Но Сталин хорошо понимал - Киров против всего, что ущемляет самолюбие ленинградцев.
  
  Во всяком случае, его, Кирова, политика дала плоды. В течение ряда лет он тактично, настойчиво убеждал ленинградских коммунистов в том, что их голосование накануне Четырнадцатого съезда партии считает случайным эпизодом, не имеющим никаких последствий, что их недоверие к Сталину безосновательно, политика Сталина единственно правильная. А убедить в этом ленинградских коммунистов было непросто. Политический уровень ленинградских коммунистов высок. За эти годы прошла коллективизация с перехлестываниями раскулачивания, с неубедительными маневрами Сталина по поводу "головокружения от успехов". За эти годы страна прошла сквозь голод, жесткое нормирование продуктов и товаров, Киров сделал все, чтобы ленинградцы были сыты, часто вступая по этому поводу в конфликт с московскими наркоматами. Но и Ленинград выполнял свои обязанности перед партией. Десятки тысяч коммунистов послал Ленинград за эти годы в деревню в счет двадцатипятитысячников, в политотделы МТС и совхозов, на транспорт и на ведущие стройки пятилетки. На это ушла партийная рабочая гвардия Ленинграда. Требуя и принимая эти жертвы, партия как бы возвращала красному Питеру его роль. Значит, инцидент с голосованием перед Четырнадцатым съездом и связанное с этим недоверие к ленинградским коммунистам забыты прочно и навсегда.
  
  И вот, когда рана затянулась и перестала болеть, Сталин решил разбередить ее вновь, через восемь лет решил напомнить ленинградцам тот эпизод, покарать, отомстить, ибо за сталинским требованием "ликвидировать притаившихся и неразоружившихся" стоит стремление разгромить костяк ленинградской партийной организации. Этого Киров не допустит. Политбюро его поддержит. Да и Сам Сталин не пойдет на открытый конфликт по такому вопросу, понимает, что Политбюро его не поддержит. Сталину не удастся превратить Центральный Комитет партии и его Политбюро в послушных исполнителей своей воли. И это гарантия того, что Сталину никогда не удастся стать над партией.
  
  Сталин много сделал для реконструкции страны и, как всякий великий исторический деятель, наложил на эпоху отпечаток своей личности. Ленин осуществил бы эту реконструкцию более приемлемыми средствами. Но Ленина нет, есть Сталин. Ленин ходил в ботинках, Сталин ходит в сапогах. Бесспорно, однако, что Россия становится одной из могущественных индустриальных стран мира, страной передовой науки, мощной техники, высокой культуры. Управлять ею террором нельзя. Наука, культура, техника требуют свободного обмена мыслями. Насилие станет преградой на пути развития страны. Марксизм учит, что объективные законы истории выше и могущественнее отдельной личности. Логика исторических процессов неумолима. Сталину придется подчиниться этой логике. Нужно дать дорогу истории, работать, развивать промышленность, науку, культуру, противодействуя, конечно, всяким крайностям.
  
  Главное... Киров встал, лежать надоело, главное - это сохранять, беречь партийные кадры. Пока живы и сильны основные большевистские кадры, партия несокрушима.
  
  - Вы немножко обгорели, - сказал Липман Кирову, - наденьте рубашку, а потом надо будет...
  
  Он не успел договорить, в будке дежурного зазвонил телефон. Киров и Липман обернулись на звонок. Дежурный подошел к Липману, сказал, что доктора просят подняться на первую дачу.
  
  - Потом кожу надо будет смазать спиртом, тогда не будет болеть, - торопливо одеваясь, сказал Липман Кирову.
  
  17
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Липман осмотрел десну, сообщил Сталину, что заживление идет хорошо и дня через два он приступит к протезированию.
  
  - Может быть, завтра? - спросил Сталин.
  
  - Можно и завтра, - улыбнулся Липман, - но лучше послезавтра.
  
  - Делайте как знаете, - нахмурился Сталин, - как подвигается ваша работа?
  
  - Работать начнем, когда сделаем слепок.
  
  - Я имею в виду вашу книгу, - раздраженно пояснил Сталин.
  
  - Извините, не сразу сообразил... Спасибо, работаю.
  
  Сталин встал.
  
  - Всего хорошего.
  
  Не врач раздражал Сталина, раздражало поведение Кирова. Столкновений больше не было, Киров аккуратно появлялся на обсуждении замечаний по конспекту истории, молча со всем соглашался, но вел себя как человек, которого заставляют заниматься неинтересным и ненужным ему делом. Эти свидания становились тягостными. Сталин мог бы отослать Кирова, но не хотел открытого разрыва. Надо терпеть, и Сталин терпел. Но нервы его были напряжены. Только он один знал, чего ему стоит внешнее спокойствие, хладнокровие и невозмутимость. Он умел держаться наедине с собой, иначе он не сумел бы держаться на людях. И если все-таки срывался, то не на том, кто был предметом его раздражения. На этот раз он сорвался на враче.
  
  Липман явился в назначенное время и начал делать гипсовый слепок. Сталин не любил эту процедуру, не любил, когда врач выламывает гипс изо рта и кажется, что имеете с гипсом он выломает оставшиеся зубы, не любил ощущения гипсовых крошек во рту...
  
  - Все как будто хорошо, - сказал Липман наконец, - получилось как будто неплохо. Только, Иосиф Виссарионович, может быть, нам все же сделать простой протез?
  
  Сталин ударил кулакам по подлокотнику кресла.
  
  - Вам русским языком было сказано: я хочу золотой!
  
  - Хорошо, хорошо, - поспешно проговорил Липман, - сделаем, как вы сказали, к утру будет готово.
  
  Сталин молча наблюдал, как Липман дрожащими руками складывал инструменты. Испугался, болван! Что за народ?!
  
  Липман вдруг перестал собирать инструменты, попросил робко:
  
  - Иосиф Виссарионович, мне нужно подобрать цвет зуба, пожалуйста, присядьте еще на минутку.
  
  Сталин снова откинул голову на подголовник, открыл рот. Липман долго примерял зубы, один, другой, третий, вид у него был озабоченный, даже испуганный, возился долго, Сталину надоело сидеть с открытым ртом.
  
  - Скоро вы с этим управитесь?
  
  - Сейчас, сейчас, - тянул Липман, снова прикладывая разные образцы зубов. Потом, видимо, принял какое-то решение. - Можете встать, Иосиф Виссарионович. Я постараюсь к утру все сделать, - озабоченно говорил Липман, закрывая свой чемодан.
  
  На следующее утро Сталин приказал вызвать врача.
  
  - Товарищ Сталин, - сказал Товстуха, - он еще не кончил, сказал, будет готово завтра.
  
  Сталин помрачнел.
  
  - Вызовите его ко мне.
  
  Через несколько минут явился запыхавшийся Липман.
  
  - Вы мне обещали сделать сегодня протез. Почему не выполнили обещания?
  
  - Не получилось, Иосиф Виссарионович.
  
  - Что задерживает? - Сталин смотрел на врача своим особенным, тяжелым взглядом, которого все боялись.
  
  Липман развел руками.
  
  - Говорите правду.
  
  - Видите ли, - робко начал Липман, - изо всех искусственных зубов, что я привез с собой, ни один не подходит по цвету к вашим.
  
  - Почему не взяли тех, что подходят?
  
  - Я взял все, что у нас есть, в том числе и того цвета, который для вас уже использовали раньше.
  
  - Ну и что?
  
  - У людей, особенно курящих, меняется цвет зубов. Те зубы, что я привез, близко подходят по цвету к вашим, очень близко, но все же некоторая разница в оттенке есть.
  
  - Очень заметная?
  
  - Не очень. Но специалист заметит.
  
  - Какое мне дело до специалистов?
  
  - Мне не хотелось бы, чтобы кто-то сказал, что я плохо сделал вашу работу.
  
  Сталин усмехнулся.
  
  - Из-за вашего самолюбия я должен ходить без зубов. И сколько я еще буду ходить без зубов?
  
  - Я попросил позвонить в Москву и прислать мне еще зубы - номера по каталогу указал.
  
  Сталин пристально смотрел на Липмана.
  
  - Но ведь вы привезли все, что есть в Москве?!
  
  - Достанут...
  
  - Где достанут?
  
  Липман, не поднимая глаз, проговорил:
  
  - В Берлине.
  
  - В Берлине?!
  
  - Я их выписал по немецкому каталогу.
  
  - Почему вы мне сразу не сказали?
  
  Липман молчал.
  
  - Запретили говорить? - усмехнулся Сталин.
  
  Липман молчал.
  
  - Кто запретил?
  
  Липман молчал.
  
  - Товстуха?
  
  Липман едва заметно кивнул головой.
  
  - Так вот, - внушительно сказал Сталин, - имейте в виду: товарищу Сталину все МОЖНО говорить, товарищу Сталину все НУЖНО говорить, от товарища Сталина ничего НЕЛЬЗЯ скрывать. И еще: от товарища Сталина НИЧЕГО НЕВОЗМОЖНО СКРЫТЬ. Рано или поздно товарищ Сталин будет знать правду.
  
  Задержка с протезом, конечно, неприятна, но это в конце концов образуется. Однако тот факт, что врача заставили врать, возмутителен. Никто из его окружения не имеет права произносить даже слово неправды. Малая ложь влечет за собой большую ложь. Если его окружение врет ему по мелочам, это ненадежное окружение. Все, начиная с членов Политбюро и кончая поваром на кухне, должны знать, что товарищу Сталину надо говорить правду, только правду, одну правду.
  
  Отпустив доктора, он вызвал Товстуху.
  
  - Зачем вы заставили доктора обманывать меня?
  
  - Дело в следующем, - сказал Товстуха. - Вчера доктор доложил, что зубов нужного цвета у него нет, такие зубы можно достать только в Берлине. Я тут же позвонил Литвинову, передал ему все данные по каталогу, Литвинов позвонил Хинчуку...
  
  - Разве Хинчук еще в Берлине?
  
  - Да, Суриц только сегодня выезжает туда.
  
  - Так... Дальше?
  
  - Литвинов мне сообщил, что все уже куплено и сегодня, доставят в Москву. Надеюсь, к вечеру материал будет здесь, доктор сказал, что за ночь они сделают.
  
  - Ночью пусть спят, ночью они ничего толком не сделают. Но вопрос такой; зачем вы заставили врача обманывать меня?
  
  Ответ был неожиданный:
  
  - Я боялся, что вы запретите выписывать материал из Берлина.
  
  Товстуха опасался его скромности. Тонкая лесть! А может быть, и в самом деле так думал, решил все взять на себя, принять все на свой страх и риск? Человек проверенный, преданный. И все равно лжи во спасение быть не может!
  
  - Вы все сделали вчера без моего ведома, - сказал Сталин, - и, следовательно, поставили меня перед свершившимся фактом. Если я даже недоволен вашими действиями, то отменять сегодня их поздно. Но зачем вы заставили врача говорить неправду?
  
  - Опасался, что он вам все расскажет и вы запретите.
  
  Сталин прошелся по веранде, остановился, подумал вдруг, что неплохо бы снова попринимать бром. После этой подлой статьи Енукидзе он стал хуже спать, Киров не оправдал его надежд, устранился от отповеди Енукидзе, пребывание Кирова в Сочи не укрепляет нервную систему. Но надо отделять серьезное от мелочей. Не надо выходить из себя из-за пустяков. Зубы, выписанные в Берлине, - пустяк, мелочь! Товстуха искренне говорит, даже убедительно. И все же ложь надо пресечь в самом зародыше, раз и навсегда!
  
  Сталин снова помрачнел, подошел к Товстухе почти вплотную, просверлил его взглядом. Товстуха покраснел, отступил на шаг.
  
  - Я не желаю, чтобы меня окружали лжецы и обманщики, я должен абсолютно верить людям, меня окружающим! Люди, меня окружающие, не могут соврать даже в мелочи, у них не может даже возникнуть мысли об этом.
  
  Товстухе показалось, что последнюю фразу Сталин произнес уже более миролюбивым тоном.
  
  - Извините меня, я поступил необдуманно.
  
  Но Товстуха ошибся. Сталин снова смерил его грозным взглядом.
  
  - За малейшую ложь я буду строго наказывать. Особенно строго тех, кто вынуждает ко лжи обслуживающий персонал. Вы поняли, надеюсь?
  
  - Да, товарищ Сталин, больше это не повторится.
  
  На следующий день после обеда Товстуха доложил, что у врача все готово.
  
  - Пусть придет.
  
  Липман явился, виновато улыбаясь, поздоровался, открыл чемодан.
  
  Прохаживаясь по кабинету и наблюдая за действиями врата, Сталин сказал:
  
  - Вы продумали наш вчерашний разговор?
  
  - Да, конечно, Иосиф Виссарионович.
  
  - Я беседовал но этому поводу с товарищем Товстухой, это, оказывается, он вынудил вас говорить неправду.
  
  Липман приложил руку к сердцу.
  
  - Товарищ Сталин, мы не хотели говорить вам неправду. Товарищ Товстуха просил меня не беспокоить вас, не хотел огорчать вас таким мелким осложнением. Боже упаси говорить неправду.
  
  - Беспокоить, огорчать - какое-то детский разговор, а мы с вами взрослые люди.
  
  Сталин сел в кресло, откинул голову на подголовник, Липман ополоснул новый бюгель в стакане, стряхнул с него капли, осторожно, мягким движением поставил на место. Бюгель был на золотой дужке.
  
  Потом началась обычная процедура подгонки протеза карандашом, синей бумажкой... Сомкните зубы. Разомкните зубы... Впрочем, продолжалась она недолго, бюгель сидел хорошо.
  
  - Как будто все в порядке, - сказал Сталин.
  
  Уходя, Липман попросил не снимать протез до завтрашнего утра, а если что-то будет мешать, вызвать его.
  
  Вызывать не пришлось, протез сидел хорошо, Сталин был доволен и, когда через два дня Липман явился, сказал ему:
  
  - Бюгель очень удобный, нигде не жмет, не беспокоит. Ощущение такое, будто я ношу его уже давно.
  
  Липман все же попросил его сесть, снял протез, осмотрел десну, снова надел протез.
  
  - Да, - подтвердил он, - получилось как будто хорошо.
  
  - Ну вот, - сказал Сталин, - а возражали против золотого.
  
  Линией молчал, потом после некоторого колебания сказал:
  
  - Товарищ Сталин, раз вы довольны моей работой, хочу обратиться к вам с маленькой просьбой.
  
  - Пожалуйста, - нахмурился Сталин, не любил, когда к нему непосредственно обращаются с просьбами. Для этого существует определенный порядок, есть люди, они готовят вопрос, знают, какие просьбы нужно ему докладывать, какие нет. Обращаться с просьбами к нему лично нескромно.
  
  Просьба оказалась неожиданной.
  
  Липман вынул из чемодана пакет, развернул, там лежал пластинчатый протез.
  
  - Я вас прошу, товарищ Сталин, походить в этом протезе только один день. Посмотрите, какой удобнее, и сама все решите.
  
  Сталин в изумлении поднял брови. Ведь он ему ясно сказал, что предпочитает золотой, даже ударил кулаком по креслу, и у врача душа ушла в пятки. И все же упорно настаивает на своем. Черт его знает, может быть, так и надо.
  
  - Хорошо, - нехотя согласился Сталин.
  
  Липман сменил протезы. Процедура подгонки, как и в прошлый раз, прошла быстро. Все как будто было хорошо.
  
  - Завтра вы меня, пожалуйста, вызовите, - сказал Липман, - и скажите, какой вам удобнее. Какой будет удобнее, тот оставим.
  
  На следующий день перед обедом Сталин вызвал Липмана.
  
  - В порядке самокритики должен признаться, вы оказались нравы. С этим протезом мне легче и удобнее. Но ведь он может сломаться. Сделайте мне запасной.
  
  Липман радостно заулыбался.
  
  - Пожалуйста, хоть десять.
  
  - Завтракали?
  
  - Да, конечно.
  
  - Ну, ничего, перекусите еще раз со мной.
  
  Он провел его в соседнюю комнату. На столе стояли вина и закуски.
  
  - Водки и коньяка у меня нет, не пью и другим не советую. Вот вино - это совсем другое дело. Какое предпочитаете?
  
  - Я в винах плохо разбираюсь, - смутился Липман.
  
  - Напрасно, - сказал Сталин, - в винах надо разбираться. Кофе я совсем не пью, чай пью, но редко. Предпочитаю вино. Две, три рюмки вина и взбодрят, и голову не затуманят.
  
  Он налил вино в две маленькие, почти ликерные рюмочки.
  
  - Пусть протез, который вы сделали, долго живет. Закусывайте.
  
  Липман взял бутерброд с паштетом.
  
  - Хотите еще немного отдохнуть в Сочи? - спросил Сталин.
  
  - Здесь прекрасно, но мне надо возвращаться в Москву, на работу, если я, конечно, вам больше не нужен.
  
  - Я скажу вашему начальству, что задержал вас. Живите, купайтесь, пишите свою книгу.
  
  - В Москве меня ждут мои больные. Некоторых я уже начал лечить, снял протезы, вырвал зубы, они сидят с открытым ртом и ждут меня. Как быть?
  
  - Это резонно, - согласился Сталин, - когда вы хотите лететь?
  
  - Как можно скорее. Хорошо бы завтра.
  
  Сталин открыл дверь в кабинет, позвал Товстуху.
  
  - Отправьте завтра доктора самолетом в Москву, снабдите всем необходимым, - он показал на бутылки, - вот это вино, например...
  
  Он куда-то вышел и вернулся с большим решетом, наполненным виноградом, передал Липману.
  
  - Донесете? А не донесете, люди помогут, - он повернулся к Товстухе, - в Москве пусть встретят, доставят домой. До свидания, доктор! Будьте здоровы!
  
  Проводив врача, Сталин распорядился пригласить к нему Кирова и Жданова.
  
  Жданов доложил замечания, разработанные референтами по очередной главе курса истории. Сталин слушал его, прохаживаясь по комнате, Киров сидел за журнальным столиком, что-то рисовал на листе бумаги. Это раздражало Сталина, хотя у него у самого была такая же привычка, слушая, чертить или рисовать. Но у него это был способ сосредоточиться, у Кирова, наоборот, способ отвлечься, показать, что все это его мало интересует, чуждо ему.
  
  Своего раздражения Сталин ничем не выказал, наоборот, когда Жданов кончил докладывать, сказал:
  
  - Замечания мне кажутся дельными, думаю, можно принять. Твое мнение, Сергей Миронович?
  
  - У меня нет возражений, - не отрывая глаз от рисунка, ответил Киров.
  
  Сталин взял со стола сводку хлебозаготовок, протянул ее Кирову.
  
  - Посмотри!
  
  В сводке красным карандашом был подчеркнут Казахстан - семьдесят процентов выполнения плана, в общем, средний показатель.
  
  - Отстает Мирзоян, - сказал Сталин, - наши опасения оказались правильными.
  
  - У него не самое худшее положение, - ответил Киров, - семьдесят процентов... Но, конечно, надо подтянуть.
  
  - За этими средними процентами скрывается глубокий прорыв в отдельных областях, - возразил Сталин, доставая со стола еще один листок и просматривая его, - например, Восточно-Казахстанская область выполнила план заготовок всего на тридцать восемь процентов. И это в условиях прекрасного урожая. Но этот прекрасный урожай застал руководителей края врасплох, внес, как мы и предполагали, настроение самоуспокоенности и благодушия. В донесении из Казахстана отмечается плохое использование машин, антимеханизаторские настроения, разбазаривание и расхищение государственных средств, проникновение в аппарат земельных органов чуждых, преступных элементов и жуликов с партбилетами в кармане. Положение необходимо срочно исправить, иначе потом будет поздно. Казахстан провалит заготовки, это может тяжело сказаться на хлебном балансе страны, особенно сейчас, когда мы отменяем нормирование хлеба. Я думаю, следует кого-то послать в помощь товарищу Мирзояну.
  
  - А не обидится? - усомнился Киров. - Выходит, не верим в его силы. Может, написать ему, пусть подтянет кадры, предложить помощь людьми, транспортом?
  
  - Зачем обижаться? - усмехнулся Сталин. - На партию нельзя обижаться. Если каждый из нас будет обижаться на партию, то что от партии останется? Конечно, такт нужно соблюдать, не инструктора пошлем, секретаря ЦК пошлем... Слушай, Сергей Миронович, может быть, тебе самому к нему съездить. Отношения у вас дружеские, к тому же член Политбюро приехал - почетно!
  
  Такого поворота Киров никак не ожидал. Уехать в Казахстан, оторваться от Ленинграда, самое меньшее, на месяц... Впрочем, здесь, в Сочи, Сталин может продержать его весь сентябрь. Но здесь Сталин держать его не хочет, отношения у них натянуты, и самое лучшее, конечно, разъехаться. Не пользуется ли Сталин Казахстаном для отправки его отсюда? Просто вернуть в Ленинград означало бы, что их совместная работа не состоялась, не получилась. А так есть благовидный предлог - нужно срочно вытаскивать Казахстан и но целому ряду соображений лучше всего послать Кирова, в том числе и из соображений его личной дружбы с Мирзояном. В этом случае его внезапный отъезд из Сочи не вызовет никаких кривотолков. Настораживает только одно: Сталин заговорил о Казахстане в первый же день его, Кирова, приезда сюда. Почему? Заранее предвидел, что их совместная работа не сложится? Заранее готовил его отъезд? Возможно, и так, Сталин предусмотрителен. Во всяком случае, это предложение дает ему возможность поскорее уехать отсюда. Конечно, можно было бы найти другой предлог, еще проще отпустить его на Минводы - тут и предлога искать не надо, врачи потребовали. Но он уже отказался писать о Енукидзе, отказался переехать в Москву, его третий отказ окончательно обострит их отношения.
  
  - Ну что ж, - сказал Киров, - если есть необходимость, поеду.
  
  - Необходимость есть, ты сам это хорошо понимаешь, да и потом, - Сталин показал на листки конспекта по истории, - эта работа, я вижу, тебя не слишком увлекает, так ведь?
  
  - Да, это так, - подтвердил Киров, - какой я историк...
  
  - Вот видишь! А там живое дело. Больше месяца оно у тебя не займет, зато вытянем Казахстан, будем с хлебом. Чем сложен Казахстан? Во-первых, далеко от центра, окраина. Во-вторых, пестрое и фактически новое земледельческое население. Много там осело бывших раскулаченных. Среди них встречаются и хорошие, прилежные работники, - он повернулся к Жданову, - если вам нетрудно, Андрей Александрович, проверьте, я уже просил подготовить указ о восстановлении в правах бывших кулаков, особенно молодежи, которые в течение трех или пяти лет хорошо показали себя на новых местах... Да, есть среди них и трудолюбивые, но много и озлобленных, они вредят нам. С другой стороны, мы еще не привили нашим людям, рядовым работникам, рядовым труженикам элементарной трудовой морали, стремления сделать свое дело возможно, лучше, не развили в них чувство гордости за качество своей работы, за свою профессию, за свою личную рабочую репутацию. Вот приехал ко мне из Москвы зубной врач, зубы мне лечил, предложил свой вариант, я отказался. Он начал настаивать, мне пришлось даже несколько повысить голос, не сдержался... Однако интересно другое: он сделал и мой вариант, и свой, и предложил мне испробовать оба - сначала мой, потом свой. Я испробовал - его вариант оказался лучше, что я в порядке самокритики и признал. Таким образом, он доказал свою правоту, настоял на своем варианте. Зачем? Мог спокойно сделать, как я хотел, и спокойно уехать. Нет, настоял на своем, не побоялся настоять, не побоялся нарушить мой прямой запрет. Почему не побоялся? Профессиональное достоинство пересилило. Значит, это настоящий работник, у него высокое чувство профессиональной гордости, такое чувство мы и должны воспитывать в наших людях. И, когда мы это чувство воспитаем, исчезнет необходимость в принудительных мерах. Но пока этого нет, пока мы много болтаем о преданности делу, клянемся, принимаем обязательства, а обязательство должно быть одно - перед своей рабочей совестью, перед своей рабочей гордостью, вот как у грузинских виноделов, например, или, скажем, как у этого зубного врача.
  
  - Этот врач - приятный человек, - улыбнулся Киров.
  
  Сталин остановился.
  
  - Разве он и тебя лечил?
  
  - Нет, мы с ним виделись на пляже. Хорошо плавает!
  
  Сталин молча прошелся по кабинету, потом сказал:
  
  - Выходит, ты здесь совсем не скучал, а я-то думал, заскучал наш Сергей Миронович за этими конспектами.
  
  В голосе Сталина Киров уловил хорошо ему знакомые ревнивые, подозрительные нотки.
  
  - Пляж пустой, никто, кроме меня и доктора, не купался. Впрочем, я его видел два раза, он на меня произвел хорошее впечатление.
  
  - Да, разговорчивый, - равнодушно подтвердил Сталин.
  
  Это равнодушие тоже было хорошо знакомо Кирову.
  
  Сталин снова молча прошелся по кабинету, затем остановился против Кирова, спросил:
  
  - Завтра можешь вылететь в Алма-Ату?
  
  - Конечно.
  
  - Вот и прекрасно.
  
  Вечером, подписывая бумаги, Сталин сказал Товстухе:
  
  - Зубного врача Липмана заменить другим.
  
  И, подумав, добавил:
  
  - Из кремлевской больницы его уволить, но не трогать.
  
  18
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Как и в прошлый раз, Алферов был в штатском, как и в прошлый раз, принял Сашу в горнице, придвинул стул к обеденному столу. Стол простой, рубленный из досок, а стулья городские, с мягкими сиденьями.
  
  - Садитесь, Панкратов, чаю хотите?
  
  Ничего хорошего подобное гостеприимство не предвещало.
  
  - Спасибо, я уже завтракал.
  
  - Стакан чая не помешает, ведь вы с дороги. На чем приехали?
  
  - Пешком пришел.
  
  - Тем более...
  
  Алферов открыл дверь кухни.
  
  - Анфиса Степановна, соорудите нам самоварчик.
  
  Вернулся к столу, дружелюбно посмотрел на Сашу.
  
  - Ну как, Панкратов, сепаратор работает?
  
  - Не знаю, не интересуюсь.
  
  - Напрасно. Так вот, работает. И скажите спасибо мне... Я попросил МТС обязательно его исправить. Исправили в тот же день.
  
  Значит, Зида сказала правду.
  
  Алферов покосился на Сашу.
  
  - Как вы понимаете, я сделал это вовсе не из альтруизма. А потому, что если наш подопечный испортил аппарат, то наша обязанность его исправить.
  
  - Ваш "подопечный" не портил аппарата.
  
  - В деревне об этом думают иначе. Во всяком случае, сепаратор исправлен, инцидент исчерпан. Впрочем, выразимся более точно: приглушен. Заявление на вас лежит у меня, - он показал на ящик стола, - я не собираюсь вас им шантажировать, но о нем может вспомнить председатель колхоза. Впрочем, к этому мы еще вернемся. А вот и чай!
  
  Средних лет женщина, дородная, вальяжная, в длинной юбке и короткой кофточке, внесла самовар, поставила на стол тарелку с брусникой, с рыбой, запеченной в яйцах, с пирожками, начиненными опять же рыбой, брусникой, черникой.
  
  - Чай завариваю сам, - говорил Алферов, засыпая чай, - большое, знаете, искусство, я ему выучился в Китае.
  
  Он поставил чайник на самоварную конфорку, прикрыл сложенным полотенцем.
  
  - Пока чай дойдет, закусите, - Алферов обвел рукой стол.
  
  - Спасибо, чай попью, а есть не хочу, завтракал.
  
  - Ну, ну, смотрите, а захотите - ешьте, аппетит приходит во время еды. Как вам живется в Мозгове, скучаете?
  
  - Веселого мало.
  
  - Не сахар, конечно, - согласился Алферов, - впрочем, у вас там довольно интересные люди. Жилинский Всеволод Сергеевич, философ, ученик Бердяева. Мог в свое время уехать за границу - отказался, как говорит, из-за любви к России. Сейчас бы, конечно, уехал, да поздно. Уж если любишь Россию, то работай для нее, а не против нее. Так ведь?
  
  Саша пожал плечами.
  
  - В принципе, так, но я не знаю, что он делал против России.
  
  - И Жилинский, и все другие будут вас уверять, что попали сюда зря. Но, поверьте, зря сюда никто не попадает.
  
  Саша усмехнулся.
  
  Его усмешка не ускользнула от Алферова.
  
  - Вы имеете в виду себя, но вы совсем другое дело. Ваша ссылка - это наши внутрипартийные дела, как говорил Пушкин: "Старинный братский спор..." Вы попали в определенную ситуацию, вели себя в ней не слишком осторожно. Думаете, я приехал в эту дыру по собственному желанию? Видели вы богучанского уполномоченного? Здесь можно и таким обойтись. Я, как вы, надеюсь, понимаете, несколько иное. Но я в своей ситуации тоже оказался не на высоте и вот попал сюда. Ну и что? Я коммунист и я выполняю свой долг. Да, так о Жилинском... Умный человек, эрудит, но с ним будьте начеку.
  
  - Я с ним почти не общаюсь, так, шапочное знакомство.
  
  - Общаться вам придется волей-неволей, - возразил Алферов, - три года в молчанку не проиграешь, общение неизбежно. Есть у вас еще Маслов Михаил Михайлович, бывший полковник Генерального штаба.
  
  - Вот уж кто меня совсем не интересует, - сказал Саша, начиная, как ему казалось, догадываться, какую цель преследует Алферов.
  
  - Безусловно, - подхватил Алферов, - другое поколение, другая формация. Те, с кем вы этапировались, вам ближе хотя бы по возрасту. Тот же Квачадзе... Переписываетесь с ним?
  
  - Нет, даже не знаю, где он.
  
  - Что же вы так забросили своих попутчиков? - полюбопытствовал Алферов. - Впрочем, я вас понимаю: Квачадзе - троцкист, а заядлый. Но вот Соловейчик...
  
  - С Соловейчиком я изредка переписываюсь.
  
  Конечно, он бы мог ему этого не говорить. Мог бы спросить: для чего вы меня вызвали? Для допроса? Тогда ведите его по всей форме, а такого рода беседы меня не устраивают. Но Саша этого не сказал. Ничего плохого Алферов ему не сделал, хочет говорить по-человечески, пожалуйста, он примет такой разговор.
  
  - Давно вы получили от него последнее письмо?
  
  - Разве вы не знаете? - ответил Саша. - Мне казалось, что вы в курсе всей моей переписки.
  
  - Да, иногда приходится просматривать почту административно-ссыльных, это входит в наши обязанности, - подтвердил Алферов, - но я делаю это нерегулярно, выборочно.
  
  - Мои конверты всегда вскрыты.
  
  - А какой смысл их снова заклеивать, - засмеялся Алферов, - все равно увидите, что они вскрывались. Но, повторяю, делаю это выборочно, мог и пропустить последнее письмо Соловейчика.
  
  - С ним что-нибудь случилось? - спросил Саша.
  
  - Особенного ничего. Просит перевести в Гольтявино, утверждает, что там у него невеста. Это правда?
  
  - Да, - подтвердил Саша, - у него там невеста. Я ее сам видел, когда мы проходили через Гольтявино.
  
  - Допускаю, что в Гольтявино у него невеста. Но это не дает ему права самовольно покидать назначенное место жительства. А он без разрешения ездил в Гольтявино. Возможно, я посмотрел бы на это сквозь пальцы, дело молодое, любовь и так далее. Но Гольтявино в ведении Дворцовской комендатуры, а они на это сквозь пальцы смотреть не желают.
  
  - Я об этом ничего не знал, - сказал Саша. - Но его можно понять. Уж если кто случайно попал сюда, то именно Соловейчик, далекий от политики человек. К тому же человек легкий, контактный, все эти ограничения для него очень обременительны. Конечно, странно, что он решился на такое, но любовь не знает границ.
  
  - Лирика, Панкратов, сантименты, на официальном языке это называется побег! И за побег наказывают не только бежавшего, а и тех, кто способствовал побегу. В Рожкове есть еще ссыльные, он их всех подвел.
  
  - Если кто-нибудь убежит из Мозговы, я буду за это отвечать?
  
  - Да, представьте себе: один убежит - все отвечают. И надо оберегать невинных людей от эгоистов, думающих только о себе. О любом готовящемся побеге надо сообщать властям, таков порядок. И надо в этом нам помогать. Вот вы утверждаете, что вы честный советский человек. Помогайте!
  
  - Вот кем вы хотите меня сделать?!
  
  - Александр Павлович, ну зачем так? За провокаторство у нас положено строжайшее наказание. Мы не просим вас сообщать о настроениях, о разговорах. Мы хотим предотвратить побеги, спасти легкомысленных людей, которые бегут, и доверчивых людей, которые тому способствуют. Переведем вас в Кежму, разъездным механиком в МТС, будете свободно передвигаться по району, встречаться с ссыльными, в том числе и с теми, кто хочет бежать. А вы их отговаривайте. В крайнем случае, сообщайте нам, чтобы мы могли предотвратить побег. Будете материально обеспечены, жить будете в районе, а не в деревне и людей спасете от безрассудных поступков.
  
  - Вы напрасно тратите время, - сказал Саша, - то, чего вы хотите, я делать не буду. Считаю аморальным.
  
  - Мою работу вы тоже считаете аморальной?
  
  - Вы служите и выполняете свои служебные обязанности. А я ссыльный и тоже буду выполнять свои обязанности.
  
  - Какие?
  
  - Отбывать свой срок.
  
  Алферов помолчал, потом улыбнулся и сказал:
  
  - Александр Павлович, вы ставите меня в очень затруднительное положение.
  
  - Я вас не понимаю.
  
  - Вы сказали "любовь не знает границ", вы правы, допустим. Но ваша жена - учительница. Можем мы доверить воспитание подрастающего поколения жене человека, политически нелояльного?
  
  - У меня нет жены, с чего вы взяли? Учительница? Я захожу к ней иногда за книгами, только и всего.
  
  - Александр Павлович, мы с вами мужчины и хорошо понимаем друг друга. Я и не рассчитывал на другой ответ. Но учительница - ваша жена. И если вы будете благоразумны, то мы не только вас, но и ее переведем в Кежму, и тут нужны учителя.
  
  - Никакой жены у меня нет, - нахмурился Саша, - с таким же успехом вы можете объявить моей женой любую женщину в Мозгове. Если вы тронете учительницу, то совершите величайшую несправедливость.
  
  - Никто не собирается ее трогать. Но оградить ее от чуждых влияний мы обязаны. Скажем, переведя вас в другое место.
  
  - Вы хозяева! - Саша вздохнул с облегчением. Черт с ним! Переедет в другую деревню, лишь бы Зиду не тронули.
  
  Алферов встал, прошелся по комнате...
  
  - Скажите, Панкратов, каким вы мыслите свой путь в жизни?
  
  - После ссылки вернусь домой, буду хлопотать о пересмотре дела.
  
  - В Москву вы не вернетесь, получите минус.
  
  - Работать можно не только в Москве.
  
  - Пересмотр дела? - продолжал Алферов. - Вряд ли вы его добьетесь. Судимость на вас будет висеть.
  
  - Бывает, что судимость снимают.
  
  - Бывает, - согласился Алферов, - но за заслуги перед государством. А я не вижу у вас особого стремления совершить нечто особенное. Ведь вы обижены.
  
  - Я не обижен. Но, как билась моя мать в коридоре, когда меня уводили, не забуду. И, как шил мне дело следователь, тоже не забуду.
  
  - Ну хорошо, - Алферов снова уселся против Саши, - перейдем к делу. Соловейчик убежал!
  
  Он пытливо смотрел на Сашу. Саша ошеломленно смотрел на него.
  
  - Этого не может быть. Соловейчик не так глуп, он хорошо понимает, что убежать некуда.
  
  - И все же он сбежал, он писал вам что-либо?
  
  Саша усмехнулся.
  
  - Сбежать глупо, писать об этом еще глупее.
  
  - Безусловно, - согласился Алферов, - и все же вы здесь его единственный друг, единственный товарищ.
  
  - Вы хотите меня обвинить в пособничестве побегу?
  
  - Панкратов, - внушительно сказал Алферов, - я к вам отношусь гораздо лучше, чем вы думаете. Никто вас в этом не обвиняет. Но Соловейчик хорошо продумал маршрут побега. Этих маршрутов два: первый - по Ангаре к Енисею, второй - через тайгу в Канск. И по тому и по другому пути он далеко не уйдет, в первой же деревне его задержат. Идти в обход селений - нужен большой запас продовольствия, которого у него нет. Но возможен и третий путь - вверх по Ангаре, на Иркутск. Эта дорога длиннее, но на пути есть Мозгова, где живете вы, и дальше вверх еще два селения, где живут единомышленники его невесты. Не исключено, что он выбрал именно этот путь, не исключено, что он явится к вам.
  
  - Как же он ко мне явится? На глазах у всей деревни?
  
  - Этого я не знаю. Может, и не явится. Но может и явиться. В этом случае вам следует продумать свое поведение.
  
  - Задержать его? - засмеялся Саша. - А если я с ним не справлюсь?
  
  - Задерживать его не надо, мы сами его задержим. Хорошо бы уговорить вернуться. В этом случае обвинение в побеге отпадет, просто самовольная отлучка, можно ограничиться мерами административного характера. Я говорю честно, Панкратов, я не хочу побега, мне не нужно чрезвычайное происшествие.
  
  Саша чувствовал, Алферов говорит искренне. Но Саша не верил в побег Соловейчика, может быть, охотился в тайге и заблудился.
  
  - Вот так, Панкратов, - заключил Алферов, - уговорите его вернуться, это самое простое. А если не вернется, сообщите в сельсовет или в правление колхоза, они знают, что делать.
  
  Он помолчал, потом добавил:
  
  - Отнеситесь к этому серьезно, Панкратов, укрывательство беглого или оказание ему помощи могут иметь для вас серьезные последствия. Считайте себя предупрежденным!
  
  Соловейчик убежал? Саша не мог в это поверить. Он мог допустить, что Соловейчик повесился, утопился - жизнь растоптана. Разве сам он не был близок к самоубийству? Но бежать?! Практичный, рассудительный Соловейчик отлично понимает нелепость такого поступка. С гораздо большим успехом он мог убежать из Канска - сел на поезд и уехал; Здесь он мог надеяться на соединение с Фридой, убежав, он эту надежду терял навсегда. И Фриду затаскают. А уж ее он не стал бы подводить.
  
  Какую же сеть плетет Алферов? Твой товарищ бежал из ссылки, как бы тебе не пришлось отвечать, спрячься-ка лучше за нашей широкой спиной! Живешь с учительницей, она может от этого пострадать, опять же спрячься за нашей широкой спиной! В Мозгове ты без работы, кто тебя будет кормить три года? А я тебе дам работу, тебе не придется обременять родных. И не забудь, на тебе еще висит сепаратор, бумажка - вот она, в столе. Примитивно.
  
  Но вместе с тем Саша чувствовал в Алферове некую необычность, нестандартность, не Дьяков, птица совсем другого полета, был в Китае, Дьякова в Китай не пошлешь. Однако Дьяков в Москве, в центральном аппарате, а Алферов здесь, в глуши. Проштрафился, наверно. В глазах настороженность, признак собственного неустойчивого положения. И нет в нем грубого дьяковского напора. Может быть, не особенно старается?...
  
  Всеволоду Сергеевичу Саша сказал, что его вызывали из-за Зиды. О побеге не говорил - не верил в этот побег.
  
  Всеволод Сергеевич отнесся к разговору спокойно.
  
  - Поедете, в крайнем случае, в Савино или Фролово - небольшая плата за два месяца счастья. А Нурзиде Газизовне ничего не будет, здесь она ценнее Алферова. Другого уполномоченного сюда найдут, другую учительницу - нет.
  
  Зиде Саша рассказал о Соловейчике, ожидал, что Зида, как и он, не поверит. Но Зида поверила.
  
  - Бегут от тоски, - сказала она, - даже очень рассудительные люди. Обычная вещь.
  
  Как ни странно, разговор с Алферовым успокоил Сашу, прекратил его муки: Алферов подтвердил то, о чем он сам думал - Москвы ему не видать, на пересмотр дела надеяться нечего. Его списали. Что же, придется перестраиваться и ему. Наконец он принял свою судьбу, почувствовал, что умеет управлять собой. Никаких иллюзий. Его случай не особый, таких, как он, великое множество. И нужно найти в себе силы выстоять.
  
  Как-то он встретил на улице Тимофея. Тот опасливо посмотрел на него, хотел пройти мимо, но Саша преградил ему дорогу.
  
  - Плохо стреляешь, Тимофей, или ружье у тебя дерьмовое?
  
  - Ты чего, чего? - забормотал Тимофей, отступая назад, как и тогда, на лугу, боялся, наверно, что Саша его ударит.
  
  - Не бойся, - усмехнулся Саша, - здесь не трону, а попадешься еще раз в лесу - пристрелю, как собаку. У тебя жеребий, а у меня пуля и ствол нарезной - достану! Я не достану, другие достанут. У нас своя расправа. Запомни, падло!
  
  Сказал и пошел дальше. С такими только так и надо. Как расправились в тюрьме с парнями, убившими ссыльных на Канской дороге, знает вся Ангара. И Тимофей знает. Не сунется больше, трус! Отправляясь в лес, Саша стволы заряжал дробью, но в карман клал жеребий. И не один. И без Жучка уже не ходил. И не стоял на открытом месте. И тропинки всякий раз менял.
  
  На второй или третий день после разговора с Тимофеем Саша опять пошел в лес. Жучок вдруг остановился, что-то почуяв, бросился в чащу. Его неистовый лай слышался совсем близко, лай был не призывный, а злобный, задыхающийся, видно, лаял на человека, а может, и на медведя. Саша притаился за деревом, перезарядил ружье, вогнал в оба ствола по жеребию.
  
  Лай нарастал с неистовой силой, то отдаляясь, то приближаясь, видно, Жучок отбегал потом опять набрасывался на кого-то. Это, конечно, не Тимофей, собака знает всех деревенские, так она может лаять только на незнакомого или на медведя.
  
  Саше почудился за деревьями человек, почудилось шевеление, может быть, движение воздуха или хруст веток... Жучок выскочил на полянку и кидался на незнакомца, а тот отгонял его длинной толстой палкой. Саша сразу узнал его. Это Соловейчик, в стеганых брюках и стеганой телогрейке, шапке-ушанке, в болотных сапогах, с небольшой бородой, худой. Узнать его было трудно, но Саша узнал по фигуре, по тому, как отмахивался он от собаки, а может, где-то в глубине души допускал возможность того, что Борис действительно убежал и предположения Алферова правильны: убежал именно в эту сторону.
  
  Он прикрикнул на собаку, подошел к Соловейчику.
  
  Они обнялись.
  
  - Зайдем обратно в лес, - сказал Саша.
  
  Они углубились в чащу и присели под деревом, где было относительно сухо. Соловейчик снял заплечный мешок, положил его рядом с собой, прислонился головой к дереву, закрыл глаза.
  
  - Злая у тебя собачонка.
  
  - Увидела незнакомого... Есть хочешь?
  
  - Пока нет, поел, - Борис кивнул на мешок, - ты что, обо мне уже знаешь?
  
  - Меня Алферов вызывал, спрашивал о тебе.
  
  Борис полулежал с закрытыми глазами.
  
  - Зачем ты это сделал? - спросил Саша.
  
  Соловейчик закашлялся, долго и мучительно отхаркивался.
  
  - Я просил перевести меня к Фриде или ее ко мне. Отказали. Я поехал к ней. В дороге задержали. Я убежал. Возвращаться в Рожково? Посадят, припишут побег. Вот и пошел в эту сторону. Искать меня будут внизу или на Канской дороге, а я, может быть, успею добраться до Братска.
  
  - Алферов предполагал, что ты пойдешь в эту сторону.
  
  - Он тебе это говорил?
  
  - Да.
  
  Борис молчал.
  
  - До Братска месяц дороги. Не сегодня-завтра станет зима. Замерзнешь в лесу, - сказал Саша.
  
  - У меня нет другого выхода, - устало ответил Борис, - дойду - дойду, не дойду - не дойду.
  
  - А что будет с Фридой?
  
  - Ей ничего не будет. Она ничего не знает. Я ее после этапа не видел. Переписывался? Я со многими переписывался.
  
  - Это не совсем так, - возразил Саша, - ты объявил ее своей невестой, значит, она близкий тебе человек, ее вызовут.
  
  - Тебя тоже вызывали, что ты мог сказать? И она ничего не может сказать.
  
  - Слушай, может быть, тебе лучше явиться в Кежму, к Алферову? Заявишь, что шел к нему, просить перевести тебя к Фриде или Фриду к тебе. Тогда получится совсем по-другому: из района ты не ушел, сам явился в Кежму.
  
  - Шито белыми нитками, - поморщился Борис. - "Шел в Кежму" - меня-то задержали не по дороге в Кежму, а, наоборот, по дороге вниз. Нет, к Алферову я не пойду - отошлет в Канск.
  
  - Дороги на Канск нет, - сказал Саша, - будет только через месяц, не раньше. Тюрьмы в Кежме тоже нет, где тебя держать-то? Алферову выгоднее принять твою версию: пришел хлопотать за себя и за Фриду. Он сам мне говорил: не хочу чрезвычайного происшествия. А то, что тебя взяли внизу, не имеет значения. Скажешь, в Рожкове не было лодки, а где-то в Коде или Пашине ты надеялся подрядить лодку.
  
  - Алферов уже наверняка объявил мой побег, - возразил Борис. - Уж если он тебя вызывал, значит, принял меры.
  
  - И все же, - настаивал Саша, - это единственный шанс. До Братска ты не дойдешь, перехватят в первой же деревне и тогда наверняка припаяют побег.
  
  - Не буду заходить в деревни.
  
  - А что будешь есть?
  
  - Дашь мне немного жратвы, сала, сухарей, сахара, если есть...
  
  - Конечно, дам! Но на сколько тебе этого хватят, сколько ты можешь унести?! В лесу сейчас не прокормишься - зима. Ружья у тебя нет. С голоду сдашься в первой же деревне. Пойми, дело идет о твоей жизни. Явишься я Алферову, ты ее сохранишь. И будет шанс выкрутиться. Пойдешь дальше - погибнешь в лесу или поймают тебя, я тогда уже никаких шансов.
  
  Борис молчал, полулежал с закрытыми глазами, точно не слушал Сашу. Может быть, задремал.
  
  - Переночуешь у меня?
  
  Не открывая глаз, Соловейчик отрицательно мотнул головой.
  
  - Усекут. И ты попадешься.
  
  - За меня не беспокойся.
  
  Борис открыл глаза, с неожиданной энергией заговорил:
  
  - Если меня здесь увидят, то Алферов пойдет по этому следу. А мне надо пройти километров семьдесят - там мне помогут. И подводить тебя тоже не могу. Ты даже не сможешь сказать, будто не знал, что я беглый, Алферов тебе предупреждал. Условимся: ты меня не видел, я тебя не видел! Что бы ни случилось и когда бы ни случилось, хотя через год, через два, через десять лет: я тебя не видел, ты меня не видел.
  
  - Ну, смотри, - сказал Саша, - все же, думаю, ты совершаешь ошибку. Через пару часов ты мог бы быть в Кежме. Алферов тебя потреплет немного, и на этом все кончится. Гарантии дать нельзя, но а думаю, так оно я было бы. Повторяю, это единственный шанс.
  
  - Все решено, - твердо сказал Соловейчик, - можешь достать мне сало, сухарей, сахар?
  
  - Сало могу, сахар постараюсь, сухари надо сушить, если подождешь, будут и сухари.
  
  - Ждать я не могу. Принеси хлеба вместо сухарей.
  
  - Борис! - сказал Саша. - Подумай, прошу тебя. Я не могу понять, на что ты рассчитываешь. Допустим, тебе удастся добраться до Братска... Это исключено, но допустим. А потом?
  
  - Там меня переправят в Иркутск, сяду на поезд и поеду в Москву.
  
  - Зачем?
  
  - Искать правду.
  
  Саше он казался сумасшедшим. Какую правду он собирается искать? А может, чего-то не договаривает? Может, у него есть верные люди на дороге? Фридины друзья? Ему нужно пройти еще семьдесят километров, значит, Фролово или Савино, или Усольцево. Но все они на островах, как он переберется через Ангару? Ангара еще не встала и встанет не скоро - течение тут быстрое. И все же на что-то рассчитывает. Видимо, и здесь, в ссылке, есть какие-то свои связи, свои возможности, о которых Саша не подозревает. Государство всегда казалось ему всесильным, всезнающим, всепроникающим. На самом деле это не так, его можно обойти. Зида предлагала ему другие пути. У Соловейчика, возможно, тоже есть свои пути, только Саша их не знает.
  
  - Сколько времени тебе нужно, чтобы сбегать в деревню?
  
  Это была просьба поторопиться. Саша встал.
  
  - Часа через три вернусь.
  
  - Я тебя буду ждать.
  
  Борис снова привалился к дереву и закрыл глаза.
  
  Все, что было раньше - арест, тюрьма, ссылка, - было несравнимо с тем, что совершается сейчас. Тогда он был ни в чем не виновен, теперь он впервые переступает закон. Помогает, будучи предупрежденным. Борис его, конечно, не выдаст, и все же "пособничество побегу" будет на нем висеть. И расплачиваться за это вдвойне обидно: побег Бориса - нелепость, пропадет в дороге или поймают.
  
  Но все равно он обязан помочь Борису. Важно только, чтобы в деревне никто ничего не заподозрил. Просить сало и хлеб у хозяев? Для кого? Явная улика. Единственный, кто может помочь ему, Зида. Если у самой нет, пойдет к соседям. Она всегда покупает продукты, подозрения не вызовет. Шматок сала, хлеба или лепешек, пару десятков яиц вкрутую, сахар у нее есть, есть и конфеты, присланные мамой из Москвы, соль...
  
  Зиде он скажет: достань! Мне это нужно, зачем, не спрашивай и забудь об этом.
  
  Зида ни о чем не спросила. Сходила к соседям, принесла сало, вяленое мясо, лепешек, сварила яйца, достала сахар, конфеты, все хорошо завернула, сложила в холщовую сумку, с какими местные охотники отправляются в лес.
  
  И по тому, что она все сложила в такую сумку, было ясно - догадывается.
  
  В дверях Саша обернулся.
  
  - Я у тебя ничего не брал.
  
  Что бы ни случилось, как бы не повернулось, Зида ни при чем.
  
  Зида кивнула головой.
  
  - Хорошо.
  
  Услышав Сашины шаги, Борис открыл глаза, приподнялся, помотал головой, как бы стряхивая с себя сон, переложил продукты в заплечный мешок, только соль не взял.
  
  - Есть у меня.
  
  Потом встал. Саша помог ему продеть руки в лямки мешка.
  
  - Ну, друг, прощай!
  
  Борис неловко - мешал мешок - обнял Сашу. Они расцеловались.
  
  - Завтра с утра я буду на этом месте, - сказал Саша, - если передумаешь и вернешься, встретимся.
  
  - Не передумаю, - ответил Борис, - ты все сделал аккуратно?
  
  - Об этом не волнуйся.
  
  19
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Орджоникидзе остался недоволен инцидентом с комиссией Пятакова, недоволен тем, что Марк Александрович фактически выдворил комиссию с завода, недоволен нахлобучкой, полученной от Сталина по вине Марка Александровича. Сталин поддержал тогда Марка Александровича, однако никакого документа, который бы узаконил затеянное Марком Александровичем жилищное, коммунальное и бытовое строительство, нет. Есть слова, а слова забываются. Пока нет официального одобрения, Рязанов остается под ударом.
  
  И потому Марк Александрович охотно согласился на предложение редакции журнала "Большевик" написать статью о положении дел на заводе и проблемах, стоящих перед отечественной черной металлургией. "Большевик" - главный партийный журнал, статья поможет заводу: поставщики и смежники воспримут ее, как директиву. И главное: статья даст возможность публично зафиксировать и, следовательно, узаконить затеянное им строительство.
  
  Статью Марк Александрович написал за два вечера. Основные ее положения сводились к следующему.
  
  Американцы разрабатывали проект завода с большой поспешностью, он нуждается в поправках. Марк Александрович перечислил основные. Но одновременно он призывал широко знакомить наших металлургов с лучшими образцами работы американцев и подробно указал, в чем именно мы от них отстаем.
  
  Главная же задача черной металлургии на Востоке - закрепление высококвалифицированных, устойчивых рабочих и инженерно-технических кадров. Отсюда необходимость широкого жилищного, коммунального, культурного и бытового строительства. Марк Александрович перечислил уже произведенные работы (из-за которых и приезжала комиссия), отметил их как достижения, одобренные Центральным Комитетом партии (он имел в виду слова Сталина), и указал, что завод эту работу будет продолжать.
  
  В заключение Марк Александрович в резкой форме критиковал неисправных поставщиков. В середине ноября статья появилась на страницах журнала, а в конце ноября Марк Александрович приехал в Москву на Пленум ЦК партии.
  
  Пленум обсуждал только один вопрос - отмену с первого января 1935 года карточной системы на хлеб и другие продукты.
  
  Озабоченность звучала во всех речах: карточки существовали с 1928 года, обеспечивали хотя и недостаточный, но все же твердый уровень снабжения. Сейчас будет введена свободная продажа, появится рынок, управлять которым разучились.
  
  Сталин не выступал, молча сидел в президиуме.
  
  В последний день пленума в перерыве к Марку Александровичу подошли Орджоникидзе и Киров.
  
  - Вот, - улыбаясь, сказал Орджоникидзе, - с тобой хочет познакомиться Сергей Миронович, твоя статья ему понравилась.
  
  Киров пожал Марку Александровичу руку.
  
  - Да, дельная и умная статья. То, о чем вы пишете, касается не только новых районов, но и старых. Проблема устойчивых кадров становится сейчас первостепенной повсюду. Нравится мне и ваш призыв учиться хорошему у американцев, учиться не зазорно даже у капиталистов. Что касается вашей критики некоторых ленинградских предприятий, то я обещаю исправить положение.
  
  - Спасибо, это будет для нас самой высокой наградой, - ответил Марк Александрович.
  
  Орджоникидзе добродушно сказал:
  
  - Он у нас большой дипломат. В статье официально узаконил свои незаконные расходы.
  
  - Что вы, Григорий Константинович, - возразил Марк Александрович, - просто я зафиксировал то, что сделано и одобрено...
  
  Орджоникидзе не успел ответить. Возле них остановился Сталин. Они даже не заметили, с какой стороны он подошел.
  
  - О чем спор?
  
  - Говорили о статье товарища Рязанова, - ответил Орджоникидзе.
  
  - Что за статья? - спросил Сталин, холодно взглянув на Орджоникидзе, на Марка Александровича, но обойдя взглядом Кирова.
  
  - В последнем номере "Большевика", - ответил Киров.
  
  - Не читал, - по-прежнему не глядя на Кирова, сказал Сталин.
  
  И пошел дальше.
  
  Марк Александрович смотрел ему вслед, видел его узкую, чуть сутулую спину во френче защитного, почти коричневого цвета, и сердце Марка Александровича наполнялось гордостью. Только что, минуту назад он стоял рядом с НИМ, рядом с Кировым и Орджоникидзе, они разговаривали на глазах всего пленума. Сталин не читал его статьи в "Большевике", это естественно, готовя пленум, готовя отмену карточной системы, он не имел времени даже перелистать журнал. Достаточно того, что ее прочитал и похвалил Киров. И дружеское обращение Орджоникидзе показывает, что больше он не сердится, действия Марка Александровича на заводе узаконены, статья сыграла свою роль. Все правильно, его тревоги были напрасны. В эпоху великих свершений все истинное, полезное неизбежно побеждает, ибо направляется ЕГО мудрой мыслью, ЕГО могучей рукой. Вот ОН идет по заполненному людьми фойе, никто как будто бы и не уступает ему дороги, не делает даже шага в сторону, и все же дорога свободна, перед НИМ дорога свободна, ОН идет спокойно, неторопливо, легко ступая в своих мягких сапогах, никто как будто и не смотрит на него, не оглядывается, но все знают, что идет Сталин. Сталин скрылся за дверью, ведущей в комнату президиума, и только тут Марк Александрович увидел, что Орджоникидзе стоит, прислонившись к стене, дрожащими руками достает из трубочки таблетку нитроглицерина, кладет ее под язык.
  
  - Что с тобой? - спросил Киров встревоженно.
  
  Орджоникидзе перевел дыхание.
  
  - Ничего.
  
  Марк Александрович взял его под руку.
  
  Орджоникидзе мягко отвел его руку.
  
  - Григорий Константинович, зайдем на медпункт рядом...
  
  - Ничего не надо, все прошло.
  
  - Нет, - решительно сказал Киров, - отправляйся домой. Пойдем, я тебя провожу.
  
  Для Кирова неприветливость Сталина не была неожиданной. Их отношения испортились уже в Сочи, оттуда Сталин, по существу, услал его в Казахстан. Киров был в Казахстане с шестого по двадцать девятое сентября, а когда вернулся в Ленинград, Медведь, начальник управления НКВД, доложил ему, что его заместитель Иван Запорожец, даже не согласовав с ним, Медведем, привез из Москвы, из центрального аппарата своих людей, которых самовольно расставил на ключевых постах в секретно-политическом отделе и вообще демонстрирует, что он автономен и подчиняется Москве. Такое положение нетерпимо, в НКВД не могут быть два начальника, из которых один подчиняется обкому, другой - Москве. И потому Медведь просит потребовать немедленного отзыва Запорожца, а также его людей, назначенных без согласования с местными органами.
  
  Вопрос был щекотливым. Безусловно, эти назначения санкционированы. Вероятно, сделаны даже по прямому указанию Сталина для "выкорчевывания остатков оппозиции", в пику ему, Кирову - не хочешь делать сам, сделаем без тебя, потому-то Запорожец всячески заявляет свою автономность. Потребовать отзыва Запорожца - значит, вступить в прямой конфликт со Сталиным, причем по деликатному кадровому вопросу, где Сталин не терпит ничьего вмешательства.
  
  И все же допустить в Ленинграде существование такого автономного, не подчиненного обкому органа - значит, потерять со временем всякую власть.
  
  Киров собрал у себя в кабинете членов бюро обкома, только членов бюро, без секретарей, без технических работников, без протокола, и предложил Медведю повторить свою информацию, а членам бюро - высказать свое мнение. Мнение было единодушным: потребовать немедленного отзыва Запорожца и его людей.
  
  Киров поднял трубку и связался с Москвой.
  
  - Сейчас доложу, - ответил Поскребышев.
  
  Ждать пришлось долго. В кабинете Кирова было тихо, все молчали, понимали, что Сталин не случайно не берет трубку.
  
  Наконец он взял ее.
  
  - Слушаю.
  
  - Товарищ Сталин, - сказал Киров, - Запорожец самовольничает, не подчиняется начальнику НКВД Медведю. Бюро обкома просит отозвать Запорожца из Ленинграда.
  
  - В чем конкретно самовольство?
  
  - Вот последний случай, - сказал Киров, - привез из Москвы, от Ягоды, пять человек, без ведома Медведя расставил их на ответственные посты в секретно-политическом отделе...
  
  - Видишь ли, - ответил Сталин, - это внутренние перемещения внутри аппарата НКВД.
  
  - Но я секретарь обкома или нет? - с гневом произнес Киров и ребром ладони ударил по столу.
  
  - К чему такие ребяческие вопросы? - возразил Сталин. - НКВД - новый наркомат, и, как во всяком новом наркомате, в нем неизбежна перестановка кадров. Согласовать каждую кандидатуру со всеми местными организациями практически невозможно.
  
  - Бюро обкома и я лично решительно настаиваем на отзыве Запорожца, - заявил Киров.
  
  - Я объяснил все как мог, лучше не умею, - холодно проговорил Сталин.
  
  И положил трубку.
  
  Некоторое время все молчали. Потом Киров повернулся к Медведю.
  
  - Ну что ж, Филипп, в управлении ты хозяин, бюро обкома знает только тебя. Любые сепаратные действия Запорожца пресекай в корне, мы тебя поддержим.
  
  Проводив Серго на квартиру, Киров вернулся на пленум. Прозвенел звонок, перерыв кончился, участники пленума входили в зал. Но Марк Александрович дожидался Кирова.
  
  - Простите, Сергей Миронович, как Григорий Константинович?
  
  - Все пока как будто в порядке, лег в постель, Зинаида Гавриловна вызывает врача.
  
  Но вызывать врача Орджоникидзе запретил. Он чувствовал себя лучше, встал с постели, однако на пленум решил не возвращаться, проект решения ему известен, проголосуют и без него.
  
  Пересел в кресло, задумался...
  
  Сегодня во время двухминутного разговора со Сталиным в фойе он совершенно отчетливо понял истинное отношение Сталина к Кирову. Орджоникидзе хорошо знал Сталина, знал, что означает, когда Сталин, разговаривая с человеком, не смотрит на него...
  
  Наступили сумерки, в квартире зажгли свет, к нему заглянула Зинаида Гавриловна.
  
  - Как ты?
  
  - Все хорошо, но не зажигай у меня лампу, - попросил Орджоникидзе, - я хочу посидеть один.
  
  Он сидел и думал. После сообщения Будягина о странных перемещениях в ленинградском НКВД он несколько раз пытался заговорить со Сталиным о Кирове, хотел прощупать ситуацию, но Сталин уходил от разговора, а потом неожиданно затеял его сам.
  
  На Политбюро обсуждалось сообщение Кирова из Казахстана о ходе хлебозаготовок, и Сталин как бы между делом, вне всякой связи с обсуждаемым вопросом сказал:
  
  - Я предлагал товарищу Кирову, как секретарю ЦК, переехать в Москву - отказался. Сколько можно сидеть в одном городе? Восемь лет! Хватит! Держать Кирова в Ленинграде - такой роскоши мы не можем себе позволить. Киров - работник союзного масштаба, он нужен всей партии.
  
  И больше ничего не сказал, перешел к следующему вопросу.
  
  А после заседания, когда уже все разошлись и в кабинете остались только Сталин, Каганович, Молотов, кажется, Куйбышев тоже остался, Сталин сказал Орджоникидзе:
  
  - Поговори с Кировым, ведь вы друзья, пусть переезжает в Москву. Нужен русский человек в центральном руководстве. Мы с тобой - грузины, Каганович - еврей, Рудзутак - латыш, Микоян - армянин. Кто у нас русские? Молотов, Куйбышев, Ворошилов и Калинин - мало.
  
  После возвращения Кирова из Казахстана Орджоникидзе ездил в Ленинград и передал Кирову предложение Сталина. Киров опять отказался. Рассказывая о своих трениях со Сталиным в Сочи и о дальнейшем конфликте по поводу Запорожца, спокойно и уверенно сказал:
  
  - Бесчинствовать Запорожцу в Ленинграде не позволим.
  
  Как наивны были все они, как наивны - и он, и Будягин, и Киров. Да разве Сталин не понимал, что Киров не спасует перед Запорожцем? "Выкорчевывание корешков" - всего лишь прикрытие, камуфляж, ничего там Запорожец не выкорчует, не дадут.
  
  Что предпринять?... Остается только одно: выиграть время. Надо задержать Кирова в Москве хотя бы на несколько дней, на неделю. Все обдумать, посоветоваться с товарищами, может быть, удастся уговорить Кирова на переезд в Москву. И главное: неожиданная задержка Кирова в Москве насторожит Сталина, он, возможно, пойдет на попятную, возможно, отзовет Запорожца.
  
  Киров вернулся с пленума почти в одиннадцать часов. Орджоникидзе сам открыл ему дверь.
  
  - Оклемался? - весело спросил Киров, входя в квартиру. - Как чувствуешь себя?
  
  Орджоникидзе сел в кресло, отдышался.
  
  - Плохо, Сережа, плохо, побудь со мной пару дней.
  
  Киров, собиравший портфель, оглянулся.
  
  - О чем ты говоришь? Первого декабря, послезавтра, мой доклад на партийном активе... О пленуме...
  
  - Какое дело - доклад... - тяжело переводя дыхание, сказал Орджоникидзе, - Чудов, Кодацкий не смогут сделать доклад? Поживи со мной, Сережа, может быть, не придется увидеться...
  
  Киров подошел к нему, взял за руку, посмотрел в глаза.
  
  - Отбрось это от себя. И ложись в постель, вызови врача. Приступ стенокардии всегда сопровождается таким страхом. Возьми себя в руки. Куда мне звонить насчет машины?
  
  - Я сам позвоню.
  
  Орджоникидзе поднялся с кресла, вышел в соседнюю комнату, набрал по внутреннему телефону гараж, позвал к аппарату своего шофера Барабашкина.
  
  - Василий Дмитриевич, подавай машину, отвезешь Кирова на вокзал, - и совсем тихо, прикрыв ладонью трубку, добавил: - Да сделай так, чтобы на поезд опоздал. Понял?
  
  Орджоникидзе вернулся в столовую, Киров уже собрал портфель, надел пальто, стоя, разговаривал с Зинаидой Гавриловной.
  
  - Побудь лучше со мной дня три, - грустно проговорил Орджоникидзе, - а, Сережа, побудь!
  
  - Не могу, я же тебе объяснил, первого декабря - актив.
  
  Внизу у подъезда раздался короткий гудок автомобиля.
  
  Киров обнял и поцеловал Орджоникидзе, обнял и поцеловал Зинаиду Гавриловну, дружески строго сказал ей:
  
  - Не ходи у него на поводу, заставляй лечиться.
  
  Взял портфель и торопливо вышел. Часы показывали половину двенадцатого.
  
  Не доезжая до почтамта, Барабашкин остановил машину, выскочил, поднял капот.
  
  - Что случилось?
  
  - Подача барахлит, Сергей Миронович, сейчас налажу.
  
  - Нет, ждать не буду.
  
  Ошибка Барабашкина заключалась в том, что он остановился вблизи трамвайной остановки. К ней как раз подходил четвертый номер, следовавший по маршруту к вокзалам, и Киров успел вскочить на площадку. В вагон "Стрелы" проводник впустил его за минуту до отхода поезда.
  
  20
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Саша вышел из дома еще затемно и рано утром был на том месте, где вчера расстался с Борисом. Вот и дерево, под которым он лежал. Саша посвистел, крикнул пару раз на Жучка, давая знать Соловейчику, что он здесь, но никто не отозвался. Саша промотался по лесу до сумерек, но нет, не было Бориса, значит, решил не возвращаться. В следующие дна Саша менял маршруты, делал большие круги. На елях толстыми подушками уже висел снег, покрывал рыхлыми комьями землю, валежник, скованные льдом болотца. Саша шел с трудом, часто останавливался, прислушивался, но лес был безмолвен. Лишь кряхтели изредка замерзающие деревья да цокали клесты, перелетая с ели на ель, стряхивая иней с ветвей да роняя в снег чешуйки и вылущенные шишки.
  
  Как-то Саша поднял с лежки зайца-беляка и он покатил меж деревьев, заложив за спину длинные уши. Попадались белки, видимо, выводки этого года, малоопытные: сидит открыто на ветке с закинутым за спину пушистым хвостом, лущит шишку, быстро-быстро перебирая ее лапками, и глядит сверху на Сашу в упор. Попалась как-то мышкующая лисица, неторопливо трусила по снегу, временами останавливалась, прислушивалась, не пискнет ли под снегом мышь или полевка, и если слышала писк, то сразу бросалась туда и быстро, по-собачьи рыла снег. Однажды Саша увидел, как кормится глухарь: осторожно ступая но пороше, он срывал листья с ветки можжевельника, побеги черники, еще не совеем занесенные снегом, а то и верхушки молодой сотенки.
  
  Неделю бродил Саша на лесу, но Соловейчик не появлялся, значит, далеко ушел, а может быть, и сгинул в лесу, замерз, заболел, провалился под лед или заблудился и умер с голоду.
  
  Но его не поймали. Попадись он, об этом знали бы все. Побег - событие, поимка беглого - еще большее событие, такая новость облетает всю Ангару, начинаются выяснения, допросы: кто помогал, кто прятал, кто давал пищу?
  
  Ссыльные в Мозгове тоже обсуждали побег Соловейчика. Но так как никто, кроме Саши, не знал его, а Саша об этом знакомстве не распространялся, то обсуждали побег вообще, его бесперспективность и обреченность. Даже если вырвется из Сибири, все равно пропадет - нелегальное положение в наших условиях невозможно. На этом сходились все.
  
  Но все понимали также, что побег Соловейчика не пройдет бесследно; оставить это без последствий, - значит, поощрить дальнейшие побеги. Если нельзя наказать беглеца, то надо наказать оставшихся, сорвать с обжитого места, лишить хоть какого-то заработка, ссыльные должны знать, что им придется отвечать за каждого беглого, должны сами предотвращать побеги. И действительно, вскоре всех ссыльных из Рожкова разослали по другим деревням.
  
  В Мозгову из Рожкова прислали двух: некоего Каюрова и женщину, как говорили, члена партии чуть ли не с тысяча девятьсот пятого года, со странной фамилией Звягуро. Звали ее Лидия Григорьевна. Старообразная, некрасивая, с выпирающими зубами, она приехала не одна, а с шестилетним мальчиком Тарасиком.
  
  Привезли ее уже по санному пути. Она остановила возчика возле избы, где жил Саша, вошла к нему и сказала:
  
  - Мне о вас говорил Соловейчик. Вы не подскажете, у кого можно снять жилье?
  
  - Надо подумать, - ответил Саша, - проходите, садитесь.
  
  - Я должна отпустить возчика.
  
  Они вышли на улицу. В санях, закутанный в платок, сидел Тарасик. Лидия Григорьевна вытащила его из саней, Саша взял вещи - два потертых чемодана, перевязанных веревкой, все вернулись в дом. На улице скрипнули полозья - возчик уехал.
  
  Лидия Григорьевна развязала на Тарасике платок, сняла с него нечто вроде шубки, сняла шапку, велела сесть на лавку. Тарасик сел, поглядывая на Сашу.
  
  Саша открыл дверь в кухню, попросил хозяйку зайти. В горницу вместе с хозяйкой зашел и хозяин.
  
  Саша показал на Лидию Григорьевну.
  
  - Это моя знакомая, у кого бы поселить?
  
  Старуха посмотрела на мальчика.
  
  - Внук, что ли?
  
  - Внук, - нахмурилась Лидия Григорьевна.
  
  - С ребенком, однако, трудно добыть. Балуются они, дети-то...
  
  - Он не балуется, - сказала Лидия Григорьевна.
  
  - Кто знат, - пробормотала старуха.
  
  - А разве не бывали тут у вас ссыльные с детьми? - спросил Саша.
  
  Хозяйка не ответила, продолжала рассматривать мальчика.
  
  - Звать-то как?
  
  - Тарасом его зовут.
  
  - Брюхановы, однако, сдадут, - сказал старик.
  
  - У Брюхановых девка мешана.
  
  - Девка тиха, не тронет.
  
  Лидия Григорьевна опять нахмурилась.
  
  - А кто кроме Брюхановых может пустить?
  
  Старуха задумалась.
  
  - Сизых? - спросила она у старика.
  
  - Заливает в глотку, - одобрительно заметил старик.
  
  - Нет, нет, это не надо, Тарасик боится пьяных.
  
  - Разборчива ты, - неодобрительно заметила старуха, потом обернулась к Саше. - К Верхотуровым сходи, возле учителки живут.
  
  По дороге к Верхотуровым Лидия Григорьевна сказала:
  
  - С ребенком трудно устроиться на квартиру, хотя он никому не мешает. Боятся другого: если меня заберут, ребенок останется у них. И, пока начальство отправит его в детдом, может пройти и год и два, надо хлопотать, писать, а писать они не умеют.
  
  Верхотуровы запросили тридцать рублей в месяц.
  
  По выражению лица Лидии Григорьевны Саша понял, что она сейчас откажется. Он придержал ее за локоть.
  
  - Ладно, сегодня они к вам переберутся.
  
  Лидия Григорьевна была недовольна.
  
  - Напрасно вы согласились за меня, я не могу и не намерена платить такие деньги.
  
  - Мое согласие ни к чему вас не обязывает, всегда можем отказаться. Побудете пару часов у меня, отдохнете, перекусите, а я похожу, поищу. Если найду что-либо подешевле, посмотрите и решите. Если не найдем сейчас, устроитесь пока у Верхотуровых, будем искать дальше.
  
  - Верхотуровы исключаются, - объявила Лидия Григорьевна, - у меня всего двадцать пять рублей. И что это за цены? В Рожкове я платила пятнадцать рублей.
  
  - Здесь дороже, - согласился Саша, - Рожково - глухомань. А Мозгова рядом с Кежмой, районным центром, цены там на жилье высокие. Я плачу двадцать рублей, вам накинули десятку на мальчика. Что касается денег, я вам одолжу немного, отдадите.
  
  - Я у вас не возьму, - возразила Лидия Григорьевна, - деньги мне присылает племянник из Ярославля, но сейчас начнется катавасия с почтой, уж я-то знаю, что такое переадресовка, хорошо, если получу через полгода. В Рожкове я зарабатывала шитьем. У хозяйки была швейная машина, найду ли я ее здесь?
  
  - У нас полно модниц, - весело сказал Саша, - равняются на районную интеллигенцию. Вас ждет обширная клиентура. А машинку найдем.
  
  - Все равно, как и в Рожкове, будут расплачиваться яйцами, сметаной, рыбой. Племянник мне присылает двадцать рублей в месяц, в этих пределах я и могу платить.
  
  Саша проводил Лидию Григорьевну домой, попросил хозяйку напоить ее и Тарасика чаем, а сам отправился к Зиде. Она знает всех в деревне и может присоветовать что-нибудь дельное.
  
  Дверь у Зиды оказалась открытой, но дома ее не было. В печке тлели дрова, на столе лежали книги и тетради, значит, из школы уже пришла. Книги и тетради Зида запрещала ученикам, брать домой, уроки заставляла делать, задерживая детей в школе: "Уроков дома не делают, книгами закрывают крынки с молоком, тетради рвут на самокрутки..."
  
  Машинально он начал рассматривать детские каракули, потом его внимание привлекла толстая общая тетрадь в коленкоровом переплете, настоящая общая тетрадь, такими же он пользовался в Москве, в институте. Саша машинально открыл и ее.
  
  Еще не читая, по датам, обозначенным в тексте - август, сентябрь, октябрь, ноябрь, по прописным буквам "С" - это он, Саша, "В.С." - Всеволод Сергеевич, по мелькнувшим перед глазами фразам: "Вчера он сказал", "Он очень смелый и благородный", - Саша понял, это дневник Зиды. Первым побуждением было закрыть тетрадь, читать чужие дневники - до этого он не может опуститься. И все же... Будь это в Москве, в его прошлой жизни, он не осмелился бы открыть чужой дневник. Но здесь, в его положении... Ведь она пишет о нем! Что пишет? Зачем доверять бумаге? Он обязан знать, что тут написано, каждый его шаг, каждое его слово могут быть перетолкованы. Беда может прийти с любой стороны, даже от женщины, которая его любит. Что, в сущности, он знает о ней? Почему она здесь? В этой глуши!
  
  Он прошелся по комнате.
  
  И что значат слова "он смелый и благородный"? Намек на то, что снабдил продуктами Соловейчика, не выдал беглого?! Двух этих слов достаточно, чтобы распотрошить всю ссылку в Мозгове. Из-за того, что он ей доверился, могут пострадать люди. Она, конечно, не хочет зла никому, но зачем писать? Ведь не девочка, уже под тридцать! Неужели не понимает его положения? Почему оставила дневник на столе? Случайно? Забыла спрятать? Из легкомыслия?
  
  Он снова прошелся по комнате, оторвал от полена березовую кору, бросил в печку, обожженная огнем береста мгновенно свернулась в трубку и в следующий миг загорелась.
  
  Посмотреть дневник? Прочитать, что она пишет о нем, раз и навсегда убедиться, кто же она есть в действительности? Но, сделав это, он перейдет грань, отделяющую порядочного человека от непорядочного. Впрочем, поздно, он слишком долго колебался... Он услышал ее шаги во дворе, потом, как вытирала ноги в сенях. Она вошла, улыбаясь ему.
  
  - Давно ждешь?
  
  Вместо ответа он показал на дневник.
  
  - Что это такое?
  
  Она услышала гнев в его голосе, поняла, что он открывал дневник, смешалась, потом посмотрела на Сашу ясным, открытым взглядом.
  
  - Это мой дневник.
  
  - Зачем ты ведешь его?
  
  Она помедлила с ответом.
  
  - Тебя здесь что-нибудь обидело?
  
  - Я не читаю чужих дневников. Но... По-видимому, ты пишешь что-то и обо мне?
  
  - Да, пишу.
  
  Он смотрел на нее, потом спросил:
  
  - Почему ты здесь, Зида?
  
  Она опустила голову, молчала, не отвечала.
  
  - Я спрашиваю: что тебя сюда занесло?!
  
  Она прошептала:
  
  - Я тебе этого никогда не скажу.
  
  - Дело твое, но я обязан знать, что ты пишешь обо мне.
  
  Она протянула ему тетрадь.
  
  - Читай.
  
  - Я не буду читать твоего дневника. Но я прошу тебя вырвать из него все страницы обо мне и сжечь их вот в этой печке. И в дальнейшем ничего обо мне не писать. Я тебе уже объяснял свое положение, жаль, что ты ничего не поняла.
  
  Она задумчиво перелистала дневник, загнула несколько страниц, протянула тетрадь Саше.
  
  - Это о тебе, прочитай.
  
  - Я тебе сказал ясно: читать не буду. Вырви и сожги.
  
  Он понимал, как жестоко его требование. Но другого выхода нет! Поступок Соловейчика дорого обошелся людям, и без того несчастным. Он не желает, чтобы кто-то пострадал из-за ее легкомыслия.
  
  Зида подошла к печке, присела, открыла чугунную дверцу, вырвала из дневника одну страницу, просмотрела ее, скомкала и бросила в огонь. Прочитала, скомкала и бросила в огонь вторую, потом третью, четвертую... Она сидела на коленях перед печкой, спиной к Саше, вырывала из тетради страницы, комкала и бросала в огонь, уже не читая, видимо, конец дневника был о Саше, а может быть, ей было уже все равно, она рвала все подряд.
  
  - Жарко, - сказала она вдруг.
  
  Только сейчас он заметил, что не дал ей раздеться, она была в шубе, валенках, платке, так, как пришла с мороза.
  
  Теперь он жалел ее, ругал себя. Отвратительно все, ужасно! Он не мог дождаться, когда наконец кончится это придуманное им мучительство.
  
  Зида встала, положила на стол остатки тетради, улыбнулась сквозь слезы.
  
  - Вот и все!
  
  Саша вышел от Зиды. Ужасно, все ужасно! Гадко! Но иначе он поступить не мог. Он живет теперь по новый законам. Может быть, Зида это поймет и они останутся друзьями.
  
  Он зашел в лавку к Феде, спросил его насчет квартиры. Добавил, что жиличка с ребенком шести лет, хорошо шьет и нужно, чтобы у хозяйки была швейная машина.
  
  - А может, ее к Лариске определить? - предложил Федя. - Одна живет. И машинка есть. Обновы любит, шить не умеет, вот у нее и швея в доме.
  
  - Больше двадцати рублей она не может платить.
  
  - Хватит Лариске и пятнадцать, - махнул Федя рукой, - тем более шить ей будет. Может, и Маруське чего сошьет.
  
  - А согласится Лариска?
  
  - Скажу, согласится.
  
  Дело сладилось. Саша перенес чемоданы Лидии Григорьевны к Лариске, осмотрел швейную машинку, смазал. Машина была старая, но хорошей марки, "Зингер".
  
  - Желаю вам удачи, - сказал Саша, - что надо, зовите...
  
  Его интересовали подробности побега Соловейчика. Но Лидия Григорьевна ничего не рассказывала и расспрашивать Саша счел неудобным.
  
  Узнав, что Саша поместил Лидию Григорьевну у Лариски, Всеволод Сергеевич со своей обычной улыбкой сказал:
  
  - Альянс блудницы со старой девой. Но она с мальчиком и деваться ей некуда. Кстати, вы знаете, кто этот Тарасик?
  
  - Говорит, внук, но непохоже.
  
  - Он сын умерших тут спецпереселенцев, или, официально, кулаков.
  
  Саша удивился.
  
  - Взять здесь на воспитание ребенка? Мужественный поступок.
  
  Всеволод Сергеевич качнул головой.
  
  - Или попытка обрести цель в жизни, ухватиться хоть за что-то.
  
  - Чем бы ни был продиктован ее поступок, - сказал Саша, - он благороден и человечен. В меня лично он вселяет надежду: даже в этих диких условиях утверждаются высшие человеческие ценности. Сострадание - одно из них.
  
  - Я думаю о метаморфозах нашей действительности, - сказал, в свою очередь, Всеволод Сергеевич, - не исключено, что в свое время Лидия Григорьевна раскулачила родителей Тарасика и выселила их в Сибирь. А теперь сама в Сибири и воспитывает их сына, терпит из-за этого муки и лишения. Не подкрепляет ли этот факт тезис об искуплении?
  
  - Я плохо знаю христианское вероучение, - ответил Саша, - но Лидией Григорьевной, думаю, двигало то, что выше всех религий и идей - способность жертвовать собой ради других. И то, что это проявляется даже здесь, все это, повторяю, вселяет надежду: человеческое в человеке не убито и никогда не будет убито.
  
  Предлагая Лидии Григорьевне деньги, Саша располагал всего тридцатью рублями. Несколько рублей оставит на папиросы и керосин, перебьется, зато выручит Лидию Григорьевну. А со своими хозяевами рассчитается в конце ноября, в крайнем случае, в декабре, когда начнут доставлять почту по санному пути.
  
  Как он и предполагал, почта пришла в начале декабря. И, как ожидал Саша, почта большая: деньги, посылка с зимними вещами, надписанная четким Вариным чертежным почерком, много писем от мамы, много газет. На штемпелях значился август, сентябрь, кое-где ноябрь - посланное до распутицы перемешалось с посланным после нее, значит, много почты еще впереди, в дороге.
  
  Предстояло удовольствие на неделю, а то и на две - декабрь ему предстоял великолепный.
  
  Как и всегда, он просмотрел сначала письма, разложив их по датам отправления. Ничего нового мама не сообщала, да и какие у нее могут быть новости? Приветы от теток, от Вари, ничего об отце, Марке, товарищах. Каждый конверт Саша открывал с тайной надеждой получить хоть два слова от Вари, ведь он уже писал ей. Но письмо за письмом: "Привет от Вари", "Привет от Вари". А на бандеролях Варин чертежный почерк.
  
  И, когда Саша уже потерял надежду, он открыл последнее письмо и увидел листок:
  
  "Здравствуй, Саша! Я сейчас у твоей мамы, пишем тебе письмо. У нас все хорошо, мама твоя здорова, я работаю в Моспроекте. Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь. Варя".
  
  Он еще раз перечитал эти строки: "Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь..." Боже мой! Как бы он хотел знать, что она сейчас делает, видеть ее, слышать, прикоснуться к ней, провести рукой по ее лицу... "Как бы я хотела... Как бы я хотела..." Он испытал острое, щемящее чувство любви и влечения к этой девочке, он представил себе вдруг ее здесь, у него...
  
  У него забилось сердце, он встал, прошелся по комнате, взял себя в руки, просмотрел газеты за август, сентябрь, во поминутно брал письмо и перечитывал эти строки: "Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь..."
  
  Все еще впереди, черт возьми, все еще впереди! У него есть Варя, теперь он это твердо знает. "Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь..." Есть Варя, есть мама, люди вокруг, есть его думы, его мысли, все, что делает человека человеком.
  
  Сквозь маленькие квадратные оконца в комнату проникали солнечные лучи. В избе было хорошо натоплено, тепло и уютно. Ничего, можно жить! Тем, у кого нет крыши над головой, тем плохо.
  
  Вошел кто-то в сени, потоптался, смахнул веником снег с валенок, открыл дверь. Это был Всеволод Сергеевич.
  
  - Заходите, - обрадовался ему Саша, - раздевайтесь.
  
  Всеволод Сергеевич снял шубу, шапку, размотал шарф, положил на печь рукавицы... Прошелся по комнате, потирая озябшие руки, кивнул на стол.
  
  - Почту разбираете?
  
  - Да, много пришло. У вас, наверное, тоже?
  
  - И что нового? - ответил Всеволод Сергеевич вопросом.
  
  - Особенного ничего... Письма от матери, от друзей. Я им рад.
  
  - Конечно, конечно, - точно не слыша его, ответил Всеволод Сергеевич.
  
  - Что с вами? - спросил Саша. - Вы чем-то озабочены?
  
  - Плохие дела, Саша, плохие, - Всеволод Сергеевич продолжал ходить по комнате и все тер и тер руки.
  
  Первая мысль мелькнула - Соловейчик... Неужели поймали?
  
  - Да? А что произошло?
  
  Всеволод Сергеевич остановился против Саши.
  
  - Первого декабря в Ленинграде убит Киров.
  
  - Киров? - растерянно повторил Саша. - Кто его убил?
  
  - Подробностей не знаю. Передано правительственное сообщение: первого декабря в шестнадцать часов тридцать минут в городе Ленинграде, в Смольном от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса, погиб Киров. Стрелявший задержан. Его личность выясняется.
  
  - У вас есть газета?
  
  - Газеты у меня нет, но это точно. Есть и второе сообщение - убийца некий Николаев. И третье - дела о терроре рассматриваются в течение десяти дней без участия сторон, то есть без защиты, никаких обжалований, никаких помилований, расстреливать немедленно по вынесении приговора. Вот так, Саша! "Убийца, подосланный врагами рабочего класса", ничего себе...
  
  - Что вы находите особенного в этих словах? Не в них суть.
  
  - Вы так думаете? - ответил Всеволод Сергеевич. - "Убийца, подосланный врагами рабочего класса" - и тут же "личность стрелявшего выясняется". Как же это так, где логика? Личность еще неизвестна, но уже известно, кем он подослан... Непонятно, непонятно... Впрочем, очень понятно...
  
  - Киров, говорят, был хороший человек, хороший оратор, любимец партии. Кто посмел поднять на него руку?
  
  Всеволод Сергеевич сел на лавку, откинул голову к стене.
  
  - Кто бы это ни сделал, Саша, могу сказать вам с полной уверенностью; наступают черные времена.
  
  1966-1983, Москва.
  
  ПОСЛЕСЛОВИЕ
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  20 июня 1944 года гвардейский стрелковый корпус, которым командовал генерал Максим Иванович Костин, прибыл в район станции Рафалувка, западнее города Сарны, и расположился в лесах восточнее Ковеля.
  
  Передислокация была произведена скрытно. Войска разгрузились на малозаметных разъездах и полустанках и, тщательно маскируясь, ушли в леса. Генерал Костин приказал передвигаться только ночью, запретил купаться и стирать белье в реках и озерах, запретил радиосвязь, приказал свести к минимуму телефонные разговоры, шифруя их и кодируя.
  
  Максим Иванович Костин командовал полком под Москвой, дивизией в Сталинграде. На Северском Донце принял корпус, участвовал в Изюм-Барвенковской и других наступательных операциях, освобождении Донбасса, форсировании Днепра, боях на реках Ингул и Южный Буг, освобождении Одессы. Падали рядом люди, много людей, Максим Иванович подписывал сводки потерь: убитые, раненые, пропавшие без вести. Люди, их жизнь и смерть была слагаемыми войны. Приказы, которые он отдавал, тоже были слагаемыми войны и выполнялись неукоснительно. За добродушием генерала скрывалось умение подчинять людей поставленной задаче, за простоватостью - гибкий ум военного тактика, способного принимать смелые, неожиданные решения, за внешней покладистостью - тонкое понимание служебных отношений, умение маневрировать в нужных обстоятельствах. Его знал и ценил Жуков, это создавало некоторые личные сложности с командованием армии, но простота и добродушие этого высокого, грузноватого для своих тридцати пяти лет молодого генерала, его открытое крестьянское лицо обескураживали даже грозного командарма Чуйкова.
  
  Корпус прибыл 20 июня, а через три дня; 23 июня началась операция "Багратион", имевшая задачей освободить Белоруссию и выйти на старые государственные границы. В операции участвовали 166 дивизий. Однако армия, в состав которой входил корпус генерала Костина, в дело не вводилась. Несколько позже ей предстояло прорвать немецкую оборону на Ковельско-Люблинском направлении и выйти на Западный Буг. Для подготовки этого наступления был дан ориентировочно месяц - срок очень малый, если учесть потрепанность частей в предыдущих тяжелых боях, недокомплект личного состава и тяжелый рельеф местности.
  
  Предыдущие операции корпус проводил на юге, в степях Украины и Молдавии, здесь же наступать предстояло в болотистых лесах, изрезанных речушками и ручьями с заболоченными берегами. Войска обучались расчищать дороги и тропинки от завалов, волчьих ям, мин, преодолевать мелкие водные преграды, строить гати, проходить болота и торфяники. Корпус получил большое пополнение из местного, освобожденного от немцев населения, пополнение не обстрелянное, его следовало обучить хотя бы простейшему владению оружием.
  
  До командных пунктов дивизии Максим Иванович добирался на "виллисе", дальше верхом. Территория, занимаемая дивизиями корпуса, представляла собой гигантское болото, частью поросшее смешанным лесом: сосной, березой, ольхой, дубом. Среди болота были рассеяны песчаные островки, но все равно и здесь в землянках стояла вода, поэтому солдаты предпочитали палатки, устланные сосновыми ветками. И правильно, думал Максим Иванович, на дворе июнь, тепло, солдаты должны высыпаться, должны быть хорошо накормлены, за этим он следил строго.
  
  3 июля наши войска взяли Минск, прорвали фронт на протяжении 400 километров и продолжали стремительно продвигаться вперед. Это известие застало Максима Ивановича на КП полка, он подумал, что сроки наступления корпуса могут теперь измениться, и потому вернулся к себе раньше обычного. Однако никаких новых распоряжений из штаба армии не поступило. И этот вечер Максим Иванович провел, как обычно: собрал штабистов, говорил о том, что не удовлетворило его в войсках, давал задания, выслушивал доклады.
  
  Отпустив всех уже в первом часу ночи, Максим Иванович расстегнул ворот кителя: накурили, надымили, нужно проветрить. Сам он не курил, но запрещать это даже в своем блиндаже не мог. Поблизости равномерно тарахтел движок, его выключат, как только Максим Иванович ляжет спать.
  
  - Товарищ генерал, - доложил адъютант, - вас дожидается новый начальник автослужбы.
  
  - Что ему нужно?
  
  - Доложиться о прибытии, вступлении в должность.
  
  - Пусть доложится начальнику штаба.
  
  - Я ему так и сказал, но он настаивает.
  
  - Хорошо, пусть зайдет.
  
  Максим Иванович наклонился над картой. Мысль о том, что сроки наступления могут быть передвинуты, не оставляла его. К этому надо быть готовым, приказ может поступить в любую минуту...
  
  Скрипнула дверь. Максим Иванович оторвался от карты, обернулся...
  
  В дверях стоял офицер в старой, но хорошо сидевшей на нем шинели с полевыми погонами, в фуражке, в кирзовых сапогах. Лица его не было видно, неровно горевшая лампочка освещала только стол с разложенной на нем картой...
  
  И все же что-то отдаленно знакомое почудилось Максиму Ивановичу в этой фигуре, молча и напряженно ожидавшей его у двери, что-то тревожное шевельнулось в душе...
  
  Офицер бросил руку к козырьку, четко произнес:
  
  - Товарищ генерал! Гвардии майор Панкратов прибыл в ваше распоряжение для прохождения службы.
  
  Откинул руку, продолжал стоять по стойке "смирно".
  
  Не может быть. Неужели?!
  
  - Ваше предписание! - внезапно осевшим голосом проговорил Костин.
  
  Офицер вынул из планшета предписание, шагнул вперед, протянул его Максиму Ивановичу.
  
  Но тот отвернулся к столу, подтянул на ролике провод, лампа поднялась, осветила весь блиндаж, и, когда Максим Иванович снова повернулся к офицеру, он уже ясно видел - Саша!
  
  Максим Иванович взял предписание... Да, точно, Панкратов Александр Павлович...
  
  Он поднял глаза... На него смотрело его детство, его юность, его Арбат... И Максим Иванович не удержался, помимо воли спросил:
  
  - Саша, ты?
  
  Голос его дрогнул...
  
  - Я, - ответил офицер.
  
  Саша... Живой... Откуда он взялся? Как? Каким образом?
  
  Максим Иванович прошел не только войну, он прошел в предвоенные годы - и 37-й, и 38-й, в 39-й. На его глазах арестовывали, объявляли врагами народа хороших командиров, верных товарищей, испытанных в боях в Испании, на Хасане, на Халхин-Голе. Были ли они на самом деле врагами? Он не хотел в это верить и не мог не верить, иначе невозможно было бы служить делу, которому отдана жизнь. Правильнее всего было не думать об этом. Эти люди сгинули, перешли в иной, неведомый ему мир, из которого нет возврата никому.
  
  И вот из этого мира возник Саша. Через десять лет! Как он их прожил? Как уцелел? Почему направлен именно к нему, в его корпус? Что стоит за этим? Зря показал, что узнал его, зря назвал Сашей...
  
  Офицер снова поднял руку к козырьку.
  
  - Разрешите доложить, товарищ генерал?!
  
  Он четко выговаривал слова... Это его, Сашкин голос... И все же, все же...
  
  - Вольно! Я вас слушаю.
  
  Саша опустил руку.
  
  - Товарищ генерал! Чтобы была полная ясность. У меня судимость по 58-й статье, это фигурирует в моем личном деле. Я не просился в ваш корпус. Я не хотел ехать к вам. Но приказ есть приказ. Оспорить его было нечем. Единственное, на что я мог бы сослаться, наше прошлое знакомство. Но такой довод командование бы не приняло. А те, кому положено наблюдать за мной, учли бы. Это могло осложнить ваше положение. Поэтому прошу вернуть меня в штаб фронта: я майор, должность полковника - мотив убедительный. Такое решение было бы самым правильным и для вас, и для меня.
  
  Максим Иванович молчал. Боже мой! Это же прежний Сашка, которого он так любил. Сашка, честный, прямой, принципиальный, никого не хочет подводить, все берет на себя. Какую жизнь, наверное, прожил, а все такой же, все такой же! На Максима Ивановича опять смотрела его юность, открытая, смелая, бескомпромиссная. И в этих вспыхнувших воспоминаниях он и себя увидел прежним Максом, устыдился своей минутной слабости: забыл себя настоящего, дрогнул, поддался тому, что появилось в нем в те смутные годы.
  
  - Разрешите идти, товарищ генерал?
  
  - Ладно, Саша, - сказал Максим Иванович, - раздевайся, выпьем со встречей.
  
  - Максим, - серьезно произнес Саша, - именно поэтому я не хотел ехать к тебе, я слишком хорошо тебя знаю.
  
  ...Комок подкатил к горлу, Максим Иванович перевел дыхание, положил руку Саше на плечо.
  
  - Спасибо, Саша... Спасибо, что так думал обо мне. Все, садись!
  
  Он быстро отошел от Саши, открыл дверь, приказал адъютанту:
  
  - Сооруди нам пару капель с закуской и чай.
  
  - Максим, - снова начал Саша...
  
  - Все! - оборвал его Максим Иванович. - Здесь я старший - и по должности, и по званию.
   Так видится мне встреча двух моих героев. Однако останется ли в будущем эта сцена в том же виде, не знаю. Персонажи романа обладают способностью жить собственной жизнью, автору остается только записывать ее. Не знаю также, успею ли я дописать следующий роман. Но, если отпустит мне судьба еще несколько лет, я надеюсь довести повествование до 1958 года, до Двадцатого съезда, когда были возвращены к жизни тысячи ни в чем не повинных людей и вернули честные имена тем, ко
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"