почти независимо  от  твердости или мягкости индивидуальных характеров.
Интеллигенту  нужно  было незаурядное  политическое  чутье  и  теоретическое
воображение, исключительное доверие к диалектике исторического процесса  и к
революционным качествам рабочего класса,  чтобы серьезно  и прочно связать с
большевистской  партией  свою  судьбу  в  то  время,  когда  сам  большевизм
представлял   собою   лишь   историческую  антиципацию.   Подавляющее  число
интеллигентов,  примкнувших к большевизму  в  период революционного подъема,
покинули его в  следующие годы. Кобе труднее было примкнуть,  но  труднее  и
порвать.  Ни теоретического воображения,  ни исторического  чутья,  ни  дара
предвосхищения у него не было, как не было, с другой стороны, и легкомыслия.
Интеллект его всегда оставался ниже  его воли. В сложной обстановке, лицом к
лицу с новыми факторами, Коба предпочитает выжидать,  молчать или отступать.
Во  всех тех случаях, где ему придется  выбирать между идеей и аппаратом, он
неизменно  будет склоняться на  сторону  аппарата. Программа должна  создать
свою  бюрократию  прежде, чем Коба почувствует к  ней  уважение. Недоверие к
массам, как и к отдельным  людям, составляет основу его натуры. Его эмпиризм
всегда  влечет   его   на  путь  наименьшего   сопротивления.  Оттого   этот
революционер  короткого  прицела  будет  на  всех больших  поворотах истории
занимать,  как  правило, оппортунистическую позицию,  чрезвычайно сближающую
его с меньшевиками и даже ставящую иногда вправо от них. Но в то же время он
будет  неизменно  тяготеть  к  самым  решительным действиям  для  разрешения
усвоенных  им  задач.  Хорошо организованное  насилие  кажется ему  при всех
условиях кратчайшим  расстоянием  между двумя точками.  Здесь  напрашивается
аналогия.   Русские  террористы   были,  по   сути  дела,   мелкобуржуазными
демократами, но крайне решительными и  смелыми. Марксисты не раз называли их
"либералами с бомбой". Сталин  был и остается политиком-золотой середины, не
останавливающимся, однако, перед  самыми  крайними средствами. Стратегически
он --  оппортунист; тактически -- "революционер". В своем роде оппортунист с
бомбой.  Мы  будем  иметь  достаточно  случаев  проверить  эту  формулу   на
дальнейшем  протяжении  его  жизни.  Вскоре после выхода  из семинарии  Коба
поступил чем-то


     вроде  бухгалтера  в  тифлисскую обсерваторию.  Несмотря на  "ничтожное
жалование",   должность,  по  словам  Иремашвили,  нравилась  ему,  так  как
оставляла  много  свободного времени  для  революционной работы.  "О  личном
существовании он меньше всего заботился. Он не предъявлял никаких требований
к  жизни  и  считал  такие  требования  несовместимыми  с  социалистическими
принципами.  Он  был достаточно  честен, чтобы приносить  своей  идее личные
жертвы". Коба оставался верен тому обету бедности,  который молчаливо  и  не
размышляя  давали все  молодые  люди,  уходившие в революционное подполье; к
тому  же  детство  не  приучило  его  к  довольству, как многих  других.  "Я
несколько  раз  посещал  его в  его  маленькой, убогой, скудно  обставленной
комнате на Михайловской улице, -- рассказывает незаменимый "второй Coco". --
Коба носил каждый день простую черную русскую блузу  с характерным  для всех
социал-демократов   красным  галстуком.  Зимою  он   надевал  поверх  старый
коричневый плащ. В качестве головного  убора он знал только  русский картуз.
Хотя  Коба  покинул  семинарию  отнюдь  не в  качестве  друга  всех  молодых
семинарских  марксистов, все же все они время от времени складывались, чтобы
при случае помочь ему в нужде". Барбюс сообщает, что в 1900 году, т.е. через
год после  ухода из семинарии, Иосиф  оказался без всяких средств: "Товарищи
давали ему возможность кормиться". Из  полицейских документов  вытекает, что
Коба  оставался на службе в  обсерватории до марта 1901 года, когда вынужден
был   скрыться.   Но  служба,   как  мы  слышали,   едва   обеспечивала  его
существование. "...Его доходы не давали ему возможности хорошо одеваться, --
продолжает Иремашвили, --  но правда и то, что у  него  не  было  стремления
поддерживать  свою одежду хотя бы  в чистоте  и порядке.  Его никогда нельзя
было  видеть иначе,  как в грязной  блузе  и  нечищенных башмаках.  Все, что
напоминало  буржуа, он ненавидел от глубины души". Грязная блуза, нечищенная
обувь и нечесанные волосы были  тоже общим признаком молодых революционеров,
особенно в провинции. Перейдя  в  марте 1901 года на  нелегальное положение,
Коба  окончательно превратился в  профессионального революционера. Отныне  у
него не было имени, потому что было много имен. В разные периоды, а иногда в
одно и то же время он именовался


     "Давид",   "Коба",   "Нижерадзе",   "Чижиков",   "Иванович",  "Сталин".
Параллельно жандармы наделяли его своими  кличками; наиболее устойчивой была
кличка "рябой", намекавшая на следы оспы на его лице. На легальное положение
Коба  переходил отныне  только в тюрьме и ссылке, т.е. между двумя периодами
подполья.
     "Он никогда  не  разбрасывался,  --  пишет  о  молодом Сталине  в своих
исправленных  воспоминаниях  Енукидзе. -- Все его действия, встречи,  дружбы
были  направлены  к  определенной  цели...  Сталин никогда  не искал  личной
популярности".   Этот    мотив,   повторяющийся   во   многих    официальных
воспоминаниях, имеет своей  целью объяснить, почему Сталин до самого прихода
к власти оставался неизвестен народным массам, даже  широким кругам  партии.
Неверно, однако,  будто он  не искал популярности. Он  жадно искал ее, но не
умел найти. Отсутствие  популярности  рано  начало сверлить его душу. Именно
неспособность завоевать  славу лобовой атакой  толкала эту сильную натуру на
обходные и кривые пути.
     Уже  в молодости  Коба  искал власти  над людьми, которые в большинстве
своем  казались  ему слабее  его.  Но сам  он не  был  ни  умнее  других, ни
образованнее, ни красноречивее. В нем  не  было  ни  одного из тех  качеств,
которые   привлекают   симпатии.   Зато  он   был  богаче  других   холодной
настойчивостью и практической сметкой. Он не  повиновался  импульсам, а умел
подчинять  их  расчету. Эта черта  успела сказаться уже на  школьной скамье.
"Обычно Иосиф отвечал на вопросы не торопясь, --  пишет Глур-джидзе. -- Если
у  него  был ответ всесторонне  обоснованный, он  отвечал; если же  нет,  он
оттягивал ответ на более или менее  короткий  срок". Если оставить в стороне
преувеличение насчет "всесторонне обоснованных"ответов,  в этих словах  дана
весьма   жизненная  черта   молодого   Сталина,  которая  составляла  важное
преимущество   в  среде   молодых  революционеров,   в   большинстве   своем
великодушных, торопливых и наивных.
     Уже  в  этот  ранний  период  Коба  не  останавливается  перед взаимным
натравливанием  своих  сопреников, перед их  опорочиванием  и  вообще  перед
интригой против каждого, кто  превосходит  его в  каком-либо  отношении  или
кажется  ему  помехой на  его  пути.  Нравственная  неразборчивость молодого
Сталина создает  вокруг  него атмосферу подозрений  и  зловещих  слухов. Ему
начинают приписывать многое, в чем он не повинен. Социа-


     лист-революционер  Верещак,  близко  сталкивавшийся  с Кобой  в тюрьме,
рассказал в  1928  году в эмигрантской печати, будто после исключения Иосифа
Джугашвили из семинарии директор  получил от него донос на  всех  его бывших
товарищей  по революционному кружку. Когда  Иосифу пришлось  давать по этому
делу ответ перед тифлисской организацией, он не  только признал себя автором
доноса, но и вменил себе этот акт в заслугу: вместо  того, чтоб превратиться
в священников  или учителей, исключенные должны будут стать, по его расчету,
революционерами.  Весь  этот эпизод,  подхваченный  некоторыми  легковерными
биографами,  несет  на  себе  явственное  клеймо  измышления.  Революционная
организация  может  поддерживать  свое   существование  только   беспощадной
строгостью  ко  всему,  что  хоть отдаленно пахнет  доносом,  првокацией или
предательством.  Малейшая снисходительность  в этой области означает для нее
начало гангрены. Если бы даже Coco оказался способен на такой шаг, в котором
на  треть  Макиавелли  приходится  две  трети  Иуды,  совершенно  невозможно
допустить, чтобы партия потерпела его после этого в своих рядах. Иремашвили,
входивший в тот же семинарский кружок, что и  Коба, ничего не  знает об этом
эпизоде. Сам  он благополучно закончил семинарию  и  стал  учителем. Тем  не
менее совершенно не случайно, что злостная выдумка связана с именем Сталина.
Ни о ком другом из старых революционеров не рассказывали подобных вещей.
     Суварин,  наиболее  документированный  из  биографов Сталина,  пытается
вывести его  нравственную  личность из его принадлежности к зловещему ордену
"профессиональных  революционеров". В этом случае, как  и во многих  других,
обобщения  Суварина  очень поверхностны. Профессиональный  революционер есть
человек,  который   полностью  отдает  себя  рабочему  движению  в  условиях
нелегальной  и вынужденной конспирации.  На  это способен не  всякий  и,  во
всяком  случае,  не  худший. Рабочее  движение  цивилизованного  мира  знает
многочисленных профессиональных чиновников и  профессиональных  политиков; в
подавляющем большинстве своем  этот слой отличается консерватизмом, эгоизмом
и ограниченностью, живет не для движения, а за  счет  движения. По сравнению
со средним  рабочим бюрократом Европы или  Америки  средний профессиональный
революционер России представлял несравненно более привлекательную фигуру.


     Молодость  революционного  поколения совпадала  с  молодостью  рабочего
движения. Это было время людей  от 18  до  30 лет. Революционеры свыше этого
возраста  насчитывались   единицами  и  казались  стариками.  Движение   еще
совершенно  не   знало  карьеризма,   жило   верой   в   будущее   и   духом
самопожертвования.  Не было рутины,  условных  формул,  театральных  жестов,
готовых ораторских приемов. Молодой пафос борьбы был застенчивым и неловким.
Самые слова "комитет", "партия" были еще  новы, овеяны весенней свежестью  и
звучали в  молодых  ушах  тревожной  и  заманчивой  мелодией.  Вступавший  в
организацию знал, что через несколько месяцев его ждут тюрьма, затем ссылка.
Честолюбие состояло в том,  чтоб продержаться как можно дольше на  работе до
ареста;  твердо  держать  себя  пред  лицом  жандармов;  облегчить,  сколько
возможно,  положение товарищей;  прочитать  в тюрьме  как можно больше книг;
бежать как  можно скорее  из  ссылки за  границу;  набраться там  мудрости и
вернуться на революционную работу.
     Профессиональные революционеры верили тому, чему учили; иных побуждений
вступать  на  крестный  путь   у   них   быть  не  могло.  Солидарность  под
преследованиями не была пустым словом и дополнялась презрением к малодушию и
дезертирству.  "Перебирая   в  своей  памяти  массу  товарищей,  с  которыми
приходилось сталкиваться, -- пишет об одесском подполье за 1901 -- 1907 годы
Евгения  Левицкая,  --  не припомню ни одного  скверного, подлого  поступка,
обмана или лжи. Были  трения,  фракционные  разногласия, но  не больше.  Все
как-то  нравственно подтягивались, делались лучше  и мягче  в этой дружеской
семье".  Одесса не составляла, конечно, исключения. Юноши и девушки, которые
целиком  отдавали  себя  движению, ничего не требуя взамен,  не были худшими
представителями  своего поколения. Орден  "профессиональных  революционеров"
мог без труда выдержать сравнение с любой другой группой общества.
     Иосиф  Джугашвили принадлежал к этому  ордену  и  разделял  многие  его
черты; многие,  но  не  все. Цель своей жизни он видел в низвержении сильных
мира сего. Ненависть к ним была неизмеримо активнее в его душе, чем симпатия
к  угнетенным.  Тюрьма, ссылка,  жертвы,  лишения  не  страшили его. Он умел
смотреть опасности в глаза. В то же время он остро  ощущал такие свои черты,
как медленность интеллекта, отсутствие таланта, общую


     серость физического  и нравственного облика. Его напряженное честолюбие
было окрашено завистью и недоброжелательством. Его настойчивость шла об руку
с  мстительностью.  Желтоватый  отлив  его   глаз  заставлял  чутких   людей
настораживаться. Уже из школы он вынес способность подмечать слабые  стороны
людей и без жалости  играть на них. Кавказская  среда  оказалась как  нельзя
более благоприятной для  развития этих  органических качеств его  натуры. Не
увлекаясь среди легко увлекающихся, не воспламеняясь среди воспламеняющихся,
но и быстро остывающих, он рано понял выгоды холодной выдержки, осторожности
и  особенно хитрости, которая у него незаметно переходила в коварство. Нужны
были  только  особые  исторические обстоятельства, чтобы  эти,  по  существу
второстепенные качества получили первостепенное значение.


    ПЕРВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ


     Мы сделали выше  предположение,  что Коба примкнул  к большевикам после
ноябрьской  конференции в Тифлисе,  которая  постановила принять  участие  в
подготовке нового съезда. Мы  приняли  без  сопротивления утверждение Берия,
что в декабре Коба выехал в Баку для агитации за съезд. Это возможно: раскол
налицо,  большевистская  фракция уже успела  к этому времени обнаружить свои
организационные преимущества, Кобе приходилось выбирать. Но  если  бы от нас
потребовались  доказательства   того,  что   он   действительно  примкнул  к
большевикам в конце 1904  года, а не  позже, мы  оказались бы в затруднении.
Берия приводит ряд большевистских  прокламаций того  периода,  но  нигде  не
говорит, что  автором  их был Коба. Это  умолчание убедительнее всяких слов.
Цитаты из написанных другими прокламаций имеют явной целью заполнить  пробел
в биографии Сталина.
     Разногласия между меньшевиками и большевиками перешли; тем временем, из
области устава партии в область революционной стратегии.  Кампания земских и
вообще   либеральных   банкетов,   развернувшаяся   осенью  1904  года   при
попустительстве  растерянных  властей, поставила вопрос  ребром об отношении
социал-демократии к оппозиционной буржуазии. План меньшевиков состоял в том,
чтоб превратить рабочих в демократический хор при либеральных  солистах, хор
настолько тактичный и осторожный, чтобы "не отпугивать" либералов, наоборот,
придать им  веры в себя. Ленин немедленно перешел в наступление. Он  высмеял
самую идею плана: подменить революционную борьбу  с царизмом дипломатической
поддержкой  бессильной оппозиции.  Победа революции  может  быть  обеспечена
только натиском  масс;  поднять  эти  массы  на  ноги  может  только  смелая
социальная программа: но именно этого боятся либералы. "Мы были бы


     глупцами, если бы соображались с их паникой". Небольшая брошюра Ленина,
вышедшая  в  ноябре  1904 года, после длительного  молчания, подняла дух его
единомышленников  и  сыграла  крупную  роль  в  развитии  тактических   идей
большевизма. Не  эта ли  брошюра  привлекла Кобу?  Мы  не  решаемся ответить
утвердительно. Во всех тех  случаях,  где ему приходилось в  позднейшие годы
занимать  самостоятельную  позицию  в  вопросе  о  либералах,  он  неизменно
сбивался  на меньшевистскую  идею "неотпугивания" (1917 г., Китай, Испания и
пр.).  Вполне  возможно, однако, что  накануне  первой  революции плебейский
демократ  оказался  искренно  возмущен  оппортунистическим  планом,  который
вызвал  большое недовольство  даже среди рядовых  меньшевиков. Нужно  вообще
сказать, что традиция презрительного отношения к либерализму не успела тогда
еще  выветриться  в среде радикальной интеллигенции. Возможно,  однако,  что
только Кровавое  Воскресенье в  Петербурге и  последовавшая затем  стачечная
волна во  всей стране  толкнули осторожного и недоверчивого кавказца на путь
большевизма. Веха этого  поворота во  всяком случае  осталась неотмеченной в
анналах истории.
     Два  старых  большевика, Стопани  и  Леман,  в тщательно  разработанных
воспоминаниях  перечисляют  тех  революционеров, с которыми  им  приходилось
иметь дело в конце 1904 и начале 1905 года в Баку и в  Тифлисе: Кобы  в этом
списке нет. Леман приводит имена лиц, "стоящих  во главе" Кавказского Союза:
Коба  в  их  число не  входит. Стопани  называет  тех  большевиков,  которые
совместно  с меньшевиками руководили знаменитой  бакинской стачкой в декабре
1904 года:  имени  Кобы снова нет. Между  тем, Стопани  должен  знать, о чем
пишет,  ибо сам  он входил  в стачечный комитет. В комментариях к  переписке
Ленина  и Крупской с  кавказской  организацией имя Сталина на  протяжении 50
страниц ни разу не встечается. Нужно прибавить, что оба автора воспоминаний,
напечатанных в официальном  историческом  журнале, принадлежат не к  "врагам
народа", а  к сталинцам;  но секрет в том, что  работа их выполнена  в  1925
году, когда фальсификации по заданной сверху  программе не были  возведены в
систему.  Таратута, бывший член большевистского ЦК,  в статье,  написанной в
1926 году  и посвященной  "кануну  революции 1905 г. на  Кавказе" --  мы уже
цитировали эту статью -- также не называет имени Сталина. Ни  в конце 1904 ,
ни в начале


     1905 года нет никакой возможности открыть следы деятельности того, кого
ныне изображают вождем кавказского большевизма.
     Новейшие  монотонные утверждения  насчет  непримиримой борьбы Сталина с
меньшевиками в  основе своей не противоречат нашему выводу.  Передвинуть эту
борьбу  на два года вглубь не составляет большого  труда, раз  не приходится
ссылаться  на документы или опасаться опровержений. С другой  стороны, можно
считать  несомненным,  что  раз  сделав  свой  выбор  Коба  придал борьбе  с
меньшевиками наиболее  резкий и  грубый, ни  перед чем  не останавливающийся
характер. Та  склонность  к закулисным  ходам  и  интригам,  в  которой  его
обвиняли,  когда  он  был  участником  семинарского  кружка,  пропагандистом
тифлисского Комитета и членом батумской группы, нашла теперь более широкое и
смелое выражение во фракционной борьбе.
     Берия называет Тифлис, Батум,  Чиатуры, Кутаис, Поти как те пункты, где
Коба участвовал в прениях с Н. Жордания, И. Церетели, Н. Рамишвили и прочими
вождями  меньшевиков,  а  также  анархистов  и  федералистов.  Однако  Берия
тщательно  и  не  случайно  обходит  вопрос  о датах.  Первое  дискуссионное
собрание, которое он определяет более точно, происходило  в  мае 1905  года.
Точно  так же  обстоит  дело  и  с  печатными  высказываниями  Кобы.  Первым
большевистским произведением его является вышедшая в мае 1905 года маленькая
брошюрка  под странным заглавием  "Вскользь о партийных разногласиях": Берия
считает,  что  брошюрка  была написана  "в  начале 1905 г.", и тем лишь ярче
обнаруживает   свое  стремление   сократить  двухлетний  пробел.   Один   из
корреспондентов, видимо будущий Литвинов, не знавший по-грузински,  сообщает
за  границу  о  выходе  в Тифлисе  брошюры,  "которая  произвела  сенсацию".
Объяснить "сенсацию" можно  только тем, что  грузинская аудитория слышала до
сих  пор только голос  меньшевиков.  По  существу  же  брошюра  представляет
ученическое резюме  работ Ленина.  Не  мудрено,  если она никогда больше  не
перепечатывалась. Берия приводит из нее тщательно отобранные цитаты, которые
легко объясняют, почему сам автор  набросил на эту брошюру, как и  на другие
свои литературные работы того периода, покров забвения.
     В  августе 1905 года Сталин  перелагает  ту  главу  книги  Ленина  "Что
делать?", которая пытается выяснить взаимоотношение


     между стихийным  рабочим  движением и  социалистическим  сознанием.  По
изображению  Ленина,  рабочее  движение,  будучи предоставлено самому  себе,
неотвратимо влечется на путь оппортунизма; революционное сознание вносится в
пролетариат извне марксистской интеллигенцией. Здесь не  место  для  критики
этой концепции, которая целиком относится к  биографии Ленина, а не Сталина.
Сам  автор "Что делать?" впоследствии признал односторонность  и  тем  самым
неправильность  своей теории, которую он эпизодически выдвинул как батарею в
борьбе  с  "экономизмом"  и  его  преклонением  перед стихийностью  рабочего
движения.  После разрыва с  Лениным  Плеханов выступил  с запоздалой, но тем
более  суровой  критикой "Что делать?".  Вопрос  о  внесении  в  пролетариат
революционного сознания  "извне"  снова приобрел  актуальность.  Центральный
орган большевистской  партии отметил  в анонимной  статье  грузинской газеты
"прекрасную постановку вопроса"  о  внесении  сознания  "извне". Эта похвала
цитируется ныне как своего рода свидетельство теоретической зрелости Кобы. В
действительности  дело  шло  об  одном  из   обычных  поощрительных  отзывов
заграничного центра  по  адресу  того или другого  провинциального  издания,
когда оно  вступалось  за идеи или вождей своей  фракции.  О качестве статьи
дает   достаточное   представление   следующая  цитата  в   переводе  Берия:
"Современная  жизнь устроена капиталистически. Здесь существуют  два больших
класса: буржуазия и пролетариат, между ними борьба не на жизнь, а на смерть.
Первого  его  жизненное  положение   вынуждает  укреплять  капиталистические
порядки.  Второго  же  то  же  положение вынуждает  подорвать  и  уничтожить
капиталистические  порядки. Соответственно  этим  двум  классам  и  сознание
вырабатывается   двоякое:   буржуазное    и   социалистическое.    Положению
пролетариата  соответствует сознание социалистическое... Но  какое  значение
имеет одно  социалистическое сознание, если оно  не имеет  распространения в
пролетариате? Оно остается  лишь пустой фразой и  больше  ничем!  Совершенно
по-другому повернется  дело,  если  это сознание  найдет  распространение  в
пролетариате:  пролетариат  осознает  свое  положение  и  ускоренным   шагом
устремится  к социалистической  жизни. "  и т.д. Подобные статьи  спасены от
заслуженного  забвения только дальнейшей  судьбой  их  автора. Но совершенно
очевидно, что статьи сами по себе не объясняют этой судьбы, скорее делают ее
более загадочной.


     В  течение  всего 1905  года  мы  по-прежнему  не находим  Кобы в числе
кавказских корреспондентов Ленина и Крупской. 8-го марта некто Тари сообщает
им  из Тифлиса  отзыв  некоторых кавказских меньшевиков: "Ленин понял  время
раньше других и лучше других".  Тот же  Тари пишет:  "Ленина называют своего
рода  Базаровым  среди  этих  Аркадиев  Николаевичей".  Дело  идет о  героях
Тургенева:  Базаров  -- тип  практического реалиста, Аркадий  Николаевич  --
идеалист  и фразер.  Под  именем Тари редакция исторического журнала  делает
пометку: "автор неизвестен". Уже одна меткая литературная ссылка показывает,
что  Сталин  не  мог быть автором  письма. За  вторую половину 1905  года  в
статьях  и письмах  Ленина, опубликованных  до  сих пор,  названо  свыше  30
социал-демократов,  работавших в России;  из них  19  по  возрасту  ближе  к
Ленину,  12 -- к Сталину. Самого Сталина в этой переписке нет, ни в качестве
прямого участника, ни  в качестве  третьего лица.  Мы  можем, таким образом,
твердо держаться уже сделанного  нами заключения,  что Сталин просто выдумал
эпизод с получением им письма от Ленина в 1903 году.
     После разрыва с редакцией "Искры" Ленин, которому  было  около 34  лет,
пережил месяцы колебаний, вдвойне  для него тяжелых,  ибо несвойственных его
характеру, прежде чем успел убедиться в сравнительной многочисленности своих
приверженцев и в силе своего молодого авторитета. Успешная подготовка нового
съезда   обнаружила   несомненный   организационный   перевес   большевиков.
Руководимый  Красиным примиренческий Центральный  Комитет  капитулировал,  в
конце концов, перед  "незаконным" Бюро комитетов большинства  и  примкнул  к
съезду, которого не сумел предотвратить. Так, собравшийся в апреле 1905 года
в Лондоне Третий съезд,  от которого меньшевики  отстранились, ограничившись
своей  конференцией  в  Женеве, стал  учредительным съездом большевизма.  24
делегата с решающими, 14 -- с совещательными голосами, -- все это были почти
без исключения те большевики, которые пошли за  Лениным с момента раскола на
Втором  съезде  и  сумели  поднять  комитеты  партии   против  объединенного
авторитета  Плеханова, Аксельрода,  Веры  Засулич,  Мартова и Потресова.  На
съезде  был узаконен тот взгляд  на движущие силы русской революции, который
Ленин развил уже в прямой борьбе со своими бывши-


     ми  учителями и  ближайшими сотрудниками по "Искре"  и который  получил
отныне большее практическое значение, чем общая  с  меньшевиками официальная
программа партии.
     Несчастная  и  постыдная  война с Японией ускоряла  разложение  режима.
Поднявшись  на  первой могущественной  волне  стачек  и манифестаций, Третий
съезд отражал  приближение революционной развязки.  "Вся история  последнего
года показала, -- говорил Ленин в  своем  докладе,  -- что  мы недооценивали
значение и  неизбежность восстания". Съезд  сделал решительный шаг  вперед в
аграрном вопросе,  признав необходимость поддержки  крестьянского  движения,
вплоть до конфискации помещичьих  земель.  Конкретнее установлена была общая
перспектива борьбы и победы, в частности в вопросе о Временном Революционном
Правительстве как организаторе гражданской войны. "Если мы бы даже завладели
Петербургом  и гильотинировали Николая, то  имели  бы перед собой  несколько
Вандеи".  Съезд  смелее  подошел  к  технической  подготовке восстания.  "По
вопросу об  образовнии особых боевых  групп, --  говорил  Ленин,  --  я могу
сказать, что считаю их необходимыми".
     Но чем выше значение Третьего съезда, тем  знаменательнее тот факт, что
Коба на нем не  присутствовал. К этому  времени  у него за спиной было около
семи лет революционной работы, в том числе -- тюрьма, ссылка, побег. Все это
естественно должно было бы выдвинуть  его кандидатуру в  делегаты, если бы в
рядах большевиков  он действительно играл сколько-нибудь заметную роль. Коба
оставался  весь  1905  год  на  свободе; по утверждению Берия,  он "принимал
активнейшее  участие в деле организации  Третьего  съезда большевиков". Если
так, то  он должен был бы непременно возглавить кавказскую делегацию. Почему
же  этого  не   произошло?  Если   бы   болезнь  или   какая-нибудь   другая
исключительная  причина  помешала  ему   выехать  за  границу,   официальные
биографы, разумеется, не преминули бы сказать нам об этом. Их молчание может
быть объяснено  только  тем, что  в их  распоряжении не  оказалось  никакого
благовидного объяснения  неучастия  "вождя кавказских  большевиков" в съезде
исторической важности.  Утверждение  Берия об  "активнейшем" участии Кобы  в
организации съезда  есть одна из тех  голых фраз, которыми полна официальная
историография.  В  юбилейной  статье,   посвященной  тридцатилетию  Третьего
съезда, хорошо


     осведомленный  О. Пятницкий  решительно ничего  не  говорит об  участии
Сталина в подготовке съезда, а придворный историк Ярославский ограничивается
пустой ссылкой  на  то,  что работа Сталина на Кавказе  "имела,  несомненно,
громадное  значение"  для съезда,  но  забывает  указать, в  чем именно  это
значение состояло.  Между тем, из всего,  что  мы успели узнать до сих  пор,
положение выясняется полностью: после длительного выжидания Коба примкнул  к
большевизму лишь незадолго до  съезда; он не принимал  участия  в кавказской
ноябрьской конференции; не входил в созданное  ею бюро и в качестве новичка,
естественно, не мог претендовать  на мандат. Делегация состояла из Каменева,
Невского,  Цхакая и Джапаридзе;  они  и возглавляли в  тот период кавказский
большевизм. Их дальнейшая  судьба не безразлична  для  нашего повествования:
Джапаридзе  был  расстрелян  англичанами  в 1918  году;  Каменев  расстрелян
Сталиным; Невский им же объявлен "врагом  народа"  и исчез бесследно; уцелел
лишь престарелый Цхакая, успевший пережить самого себя.
     Централистические  тенденции  большевизма  уже  обнаружили  на  Третьем
съезде  и  свою   отрицательную   сторону.   В  подполье  успели   сложиться
"аппаратные" навыки.  Наметился тип молодого бюрократа.  Условия конспирации
ставили, правда, формальной  демократии  (выборность, отчетность,  контроль)
весьма  узкие  пределы. Но  несомненно,  что комитетчики  сужали эти пределы
значительно  больше,   чем   требовала   необходимость,  и   предъявляли   к
революционным  рабочим   более  строгие  требования,   чем  к  себе   самим,
предпочитая  командовать  и в  тех  случаях,  когда  нужно было  внимательно
прислушаться   к  массам.   Крупская  отмечает,  что  как  в  большевистских
комитетах,  так  и на самом  съезде, почти  не было  рабочих. Господствовали
интеллигенты.  "Комитетчик, --  пишет  Крупская,  --  был  обычно  человеком
довольно  самоуверенным;  он видел, какое громадное влияние на  массы  имеет
работа  комитета;  "комитетчик",   как  правило,  никакого  внутрипартийного
демократизма  не признавал;  "комитетчик" всегда  внутренне презирал немного
"заграницу", которая с жиру  бесится  и  склоки  устраивает: "посадить бы их
всех   в   русские  условия"...  Вместе   с  тем  он  не   хотел   новшеств.
Приспособляться к быстро менявшимся условиям  "комитетчик"  не  хотел  и  не
умел". Эта осторожная, но очень мет-


     кая характеристика Кобы, который был комитетчиком par excellence. Уже в
1901 году  на заре своей революционной  работы  он  отбивался в  Тифлисе  от
притязания  рабочих на  участие  в  комитете.  В  качестве "практика",  т.е.
политического  эмпирика,  он безразлично,  а позже презрительно  относился к
эмиграции,  к  "загранице".   Лишенный,  к   тому  же,  личных  качеств  для
непосредственного воздействия  на массы  он  с удвоенной  силой держался  за
аппарат.  Осью  мирозданья  был  для  него  комитет: тифлисский,  бакинский,
кавказский,  прежде  чем  стал  ею  Центральный  Комитет.  Приверженность  к
партийной  машине  разовьется  в  нем  впоследствии  с  чрезвычайной  силой;
комитетчик     станет     сверхаппаратчиком,    "генеральным    секретарем",
персонификацией бюрократии и ее вождем.
     Чрезвычайно соблазнительно  сделать  по этому поводу то заключение, что
будущий сталинизм был  уже  заложен в большевистском  централизме или, более
общо,  в  подпольной иерархии  профессиональных революционеров.  Однако  при
прикосновении  анализа  этот  вывод  оказывается  очень  беден  историческим
содержанием.   В  строгом  отборе  передовых  элементов  и  их  сплочении  в
централизованную  организацию есть, конечно,  свои опасности, корни  которых
надо  искать,  однако,  не  в "принципе"  централизма, а в неоднородности  и
отсталости трудящихся, т.е. в тех общих социальных условиях, которые как раз
и  делают необходимым централистическое руководство классом со  стороны  его
авангарда.  Ключ  к  динамической  проблеме  руководства   --  в   детальных
взаимоотношениях  между  аппаратом  и партией,  между  авангардом и классом,
между  централизмом  и  демократией.  Эти  взаимоотношения  не  могут  иметь
априорно установленный  и  неизменный характер.  Они  зависят  от конкретных
исторических  условий;  их подвижное  равновесие регулируется живой  борьбой
тенденций,   которые,  в  лице  крайних   своих  флангов,  колеблются  между
аппаратным деспотизмом и импотентной расплывчатостью.
     В  брошюре  "Наши  политические задачи",  написанной мною в  1904  г. и
заключающей в себе  немало незрелого  и ошибочного в критике  Ленина,  есть,
однако,  страницы,  дающие  вполне правильную характеристику  образа  мыслей
тогдашних "комитетчиков", которые "потеряли потребность опираться на рабочих
после  того, как нашли опору в "принципах" централизма". Та  борьба, которую
Ленину пришлось через год вести на съезде


     против  высокомерных  "комитетчиков",  целиком подтвердила правильность
этой критики. "Дебаты принимают  более  страстный характер,  -- рассказывает
Лядов,   один   из  делегатов,  --намечается  определенная   группировка  на
теоретиков и  практиков, литераторов и комитетчиков... Особенно  выдвигается
во  время  этих  споров  сравнительно молодой еще  работник  Рыков, сумевший
сгруппировать  вокруг себя  большинство  комитетчиков".  Симпатии Лядова  на
стороне  последних.  "Я  не  мог  сидеть  спокойно,  -- восклицает  Ленин  в
заключительном  слове,  --  когда говорили,  что  рабочих,  годных  в  члены
комитета, нет".  Вспомним, как  настойчиво Коба предлагал тифлисским рабочим
признать, "положа руку на сердце", что среди них нет годных для посвящения в
жреческое звание. "Вопрос оттягивается,  -- настаивал Ленин,  -- очевиднр, в
партии есть болезнь". Болезнь аппаратного высокомерия, начало бюрократизма.
     Ленин  лучше,  чем  кто-либо,  понимал  необходимость  централизованной
организации; но он видел в ней прежде всего  рычаг  для повышения активности
передовых  рабочих.   Аппаратный  фетишизм  был   ему  не  только  чужд,  но
отвратителен. Он сразу подметил  на съезде кастовую тенденцию комитетчиков и
вступил с нею в страстную борьбу. "Горячился Владимир Ильич, -- подтверждает
Крупская,  --  горячились  комитетчики".  Победа  осталась  на  этот  раз за
комитетчиками, вождем которых  выступал  Рыков,  будущий преемник Ленина  на
посту  председателя Совета Народных  Комиссаров.  Ленину так  и  не  удалось
провести резолюцию, обязывающую комитеты включать в свой  состав большинство
рабочих.  Комитетчики  решили,  опять-таки  против  воли  Ленина,  подчинить
заграничную  редакцию контролю  Центрального  Комитета.  Еще год тому  назад
Ленин скорее  пошел бы на разрыв, чем согласился  бы  поставить  направление
партии в зависимость от  подверженного  провалам и  потому неустойчивого  по
составу русского  центра.  Но  сейчас  он  твердо  рассчитывал  на  то,  что
последнее слово  будет  принадлежать  ему.  Окрепнув  в борьбе против старых
авторитетов,  он  чувствовал  себя теперь гораздо  увереннее, чем на  Втором
съезде,  --  и  потому спокойнее. Если он, по словам Крупской, "нервничал" в
прениях,   вернее,  проявлял  горячность,  то   тем  осторожнее  он  был   в
организационных  шагах.   Он  не  только  молча  принял  поражение  по  двум
чрезвычайно важным вопросам, но и содействовал вклю-


     чению  Рыкова в Центральный Комитет. Для него не могло  быть сомнения в
том, что революция, великая школа инициативы и самодеятельности масс, сумеет
попутно  и  без  труда  разрушить молодой  и  неустойчивый  еще консерватизм
партийного аппарата. В  состав  Центрального Комитета,  кроме Ленина  вошли:
инженер  Красин  и  естественник, врач  и  философ  Богданов, оба  ровесники
Ленина;  Посталовский,  вскоре  отошедший  от партии, и  Рыков.  В  качестве
кандидатов были намечены: литератор Румянцев и два "практика":  Гусев и Бур.
Никто не подумал, разумеется, о включении Кобы в первый большевистский ЦК.
     В  1934 г.  съезд коммунистической партии Грузии  возвестил, по докладу
Берия,  что  "все,  написанное   до  сих  пор,  не   отражает  подлинной   ,
действительной  роли  т.  Сталина, фактически  руководившего  на  протяжении
многих лет борьбой большевиков на  Кавказе". Почему так  случилось, съезд не
объяснил.  Но  все  прежние  мемуаристы  и  историки  подверглись осуждению;
кое-кто из них попал  позже  под маузер.  Решено было для  -исправления всех
несправедливостей  прошлого  основать  особый  "Институт  Сталина".  С этого
времени  производится в широком масштабе чистка  старых пергаментов, которые
тут же  покрываются новыми письменами.  Никогда еще  под небосводом не  было
такой  грандиозной мануфактуры  лжи.  Тем  не менее  положение  биографа  не
безнадежно.  Истина вспыхивает не только из столкновения мнений, как говорят
французы, но также из внутренних противоречий лжи.
     "В период 1904--1907 г.г., -- пишет  Берия, -- тов.  Сталин, находясь у
руля закавказских большевиков, ведет  огромную  теоретически-организационную
работу". К  сожалению, не так легко  выяснить, в чем именно она  состояла, и
даже, где именно она развивалась. Выслушаем на этот счет прежде всего самого
Сталина. "Я  вспоминаю далее  1905--1907 г.г.,  -- говорил  он  в своей  уже
цитированной  автобиографической речи в Тифлисе в 1926 году, --  когда я, по
воле партии, был переброшен на  работу в Баку. Два года революционной работы
среди рабочих нефтяной промышленности закалили меня как  практического борца
и одного  из практических  руководителей...  Там, в  Баку, я получил,  таким
образом,  второе   свое  боевое   революционное   крещение.  Здесь  я   стал
подмастерьем от революции"... Первое " боевое


     крещение" он получил, как мы уже знаем, в Тифлисе, где он проходил стаж
ученичества. "Мастером" ему предстоит стать в Петербурге в 1917 году.
     Как  нередко у Сталина,  здесь ошибочна  прежде  всего  хронология.  По
смыслу  цитаты выходит,  будто Коба  провел годы  первой революции  в  Баку,
пролетарской крепости Кавказа. На самом деле это не так. Коба был  арестован
в  Баку в марте 1908 г. Если принять слова  Сталина на веру, то выходит, что
он провел  в Баку не два года, а  свыше  трех  лет.  Между тем  в биографии,
написанной  одним  из  его  собственных  секретарей,  сказано:  "С  1907  г.
начинается бакинский период революционной деятельности Сталина. Вернувшись с
Лондонского  съезда  партии...  Сталин оставляет  Тифлис и обосновывается  в
Баку..."  Лондонский   съезд  происходил  в  июне   1907  г.;   Сталин  мог,
следовательно, перебраться  в Баку  не раньше  июля-август, вернее всего,  в
связи со знаменитой тифлисской  экспроприацией, о  которой еще речь впереди.
Если  верить  высокоофициальной биографии,  то  оказывается, что  "бакинский
период", который превратил Кобу из  ученика в подмастерье, длился  не три  с
лишним года, и даже не два, а всего шесть-семь месяцев. Противоречие на этот
раз слишком велико. Попробуем проверить, какая из двух версий,  исходящих из
одного и того же источника, ближе к истине.
     "Большевистские  газеты того времени в  Тифлисе,  -- говорит Енукидзе о
периоде первой революции, -- главным образом держались на Сталине".  Коба не
мог,  следовательно,  жить  вне Тифлиса.  12-го июня  1905 г.  он  принимает
участие  в  похоронах  в  местечке  Хони  уже  знакомого  нам  революционера
Цулукидзе, скончавшегося от туберкулеза в возрасте 29  лет.  Берия сообщает,
по  этому случаю, что на похоронах присутствовало "свыше 10  000  человек" и
что  "тов. Сталин выступил  с блестящей речью". Толпа была, вероятно,  менее
многочисленной,  так  как в  Хони не  насчитывалось и ЗУь тысяч  жителей. Не
легко  также  представить  себе Сталина произносящим  "блестящую  речь".  Во
всяком случае он находился в середине 1905 г. не  в Баку, а в сердце Грузии.
В воспоминаниях большевика Голубева упоминается, правда, что летом 1905 г. в
Баку "приезжал член ЦК тов. Коба". Членом ЦК Коба стал на самом  деле только
через  семь лет. Если упоминание  об эпизодическом приезде правильно, то оно
подтверждает, что Коба жил не в Баку. Официальная


     биография прямо утверждает, что "Октябрьский манифест 1905 года застает
Сталина в  Тифлисе". Сам Берия свидетельствует, что в ноябре и  декабре Коба
редактировал в Тифлисе "Кавказский рабочий листок". В конце 1905 г. он писал
прокламации  для  Тифлисского  комитета.  После  декабрьского  поражения  он
продолжал оставаться в Тифлисе.  В апреле 1906 г. он  представлял тифлисских
большевиков на партийном  съезде  в Стокгольме.  В июне  и июле  1906  г.  в
Тифлисе  снова  возникает   легальная  газета   на  грузинском   языке  "под
руководством    т.   Сталина".    Орджоникидзе,    будущий   глава   тяжелой
промышленности, впервые познакомился со Сталиным в 1906  году  в  Тифлисе, в
редакции  большевистской газеты  "Дро" (Время). Сомнениям  нет места: период
первой революции  Коба  полностью  провел не  в Баку, где  рабочее  движение
переживало  тем временем тяжелый кризис в результате армяно-татарской резни,
а  в   Тифлисе,  который  Коба  позже   сам  характеризовал  как   застойное
меньшевистское болото.
     Что же представляла собой в год революции  тифлисская организация Кобы?
На этот  счет у нас есть непререкаемое свидетельство, одним ударом сметающее
все легенды. В ленинском "Пролетарии" напечатан в августе официальный "отчет
о деятельности большевиков Тифлиса в 1905 году". Цитируем дословно: "Тифлис,
1-го  июля.  Недель  пять  тому  назад  здесь  совсем  не  было  организации
"большинства",  были отдельные лица,  кучки, но  этим все и  ограничивалось.
Наконец,   состоялось  в   начале  июля  общее  собрание  всех  разрозненных
элементов...  Начался период собирания, в  котором  мы  пока  еще находимся.
Отношение массы к нам переменилось. Из резко враждебного оно  превратилось в
колеблющееся...    Комитет   думает   выпускать   раз    в   неделю   листки
пропагандистского характера". Такова удручающая картина, нарисованная самими
тифлисскими большевиками, может  быть, даже при участии Кобы, который в июле
1905  г.  не  мог   оставаться  в   стороне   от  начавшегося  строительства
большевистской организации.
     Коба вернулся из ссылки в Тифлис в  феврале 1904 г., причем неизменно и
победоносно "руководил работой  большевиков". За вычетом коротких отлучек он
провел в Тифлисе  большую часть 1904--5  годов. Рабочие говорили,  по словам
новейших воспоминаний: "Коба сдирает шкуру с меньшевиков". Между тем


     оказывается,  что грузинские  меньшевики  почти  не пострадали от  этой
хирургической операции. Лишь во второй половине
     г. разрозненные тифлисские большевики вступили в "пе
     риод собирания" и "думали" выпускать листки. В какой же ор
     ганизации участвовал Коба в 1904 г. и в первой половине 1905 г.?
     Если он не стоял вообще в стороне от рабочего движения, что не
     вероятно, то он не мог, вопреки всему, что мы слышали от Бе
     рия, не принадлежать к организации меньшевиков. К началу
     г. число сторонников Ленина возросло в Тифлисе до 300.
     Меньшевиков насчитывалось около 3 000. Уже одно соотноше
     ние сил обрекало Кобу на литературную оппозицию в самый раз
     гар революционных событий.
     "Два  года  (1905--1907) революционной  работы среди  рабочих  нефтяной
промышленности, --  заверял Сталин, -- закалили меня". Совершенно невозможно
допустить, что  в тщательно  про-редактировнном изложении  собственной  речи
оратор просто  перепутал, где  именно он провел год революционного  крещения
народа,  как и  следующий,  1906 год, когда вся  страна  еще  содрогалась  в
конвульсиях и  жила  ожиданием  развязки. Таких  вещей  не забывают!  Нельзя
отделаться от впечатления, что Сталин сознательно обошел первую революцию, о
которой  ему  попросту  нечего  было  сказать. Так  как Баку создавал  более
героический фон, чем Тифлис, то  он ретроспективно переселил себя в Баку  на
21А года раньше, чем следовало.  Опасаться возражений  со стороны
советских  историков ему не  приходилось. Но  все  же остается  во всей силе
вопрос: что собственно делал Коба в 1905 г.?
     Год  революции открылся  расстрелом  петербургских  рабочих,  шедших  с
петицией к царю. Написанное Кобой воззвание  по поводу событий  9-го  января
увенчивается   призывом:  "Протянем  друг  другу  руки  и  сплотимся  вокруг
партийных  комитетов.  Мы  не  должны забывать  ни  на  минуту,  что  только
партийные  комитеты  могут  достойным  образом руководить  нами,  только они
осветят  нам путь  в  обетованную  землю..."  и  пр. Какой  убежденный голос
"комитетчика"!  В  эти самые дни,  а может, и часы, в  далекой Женеве  Ленин
вписывал  в  статью   одного  из   своих  сотрудников   следующий  призыв  к
поднимающимся  массам: "Дайте волю гневу и ненависти,  которые накопились  в
ваших сердцах за столетия эксплуатации, страданий и горя!" В этой


     фразе весь Ленин. Он ненавидит и восстает вместе  с  массами, чувствует
революцию в своих  костях и не требует  от восставших, чтоб  они действовали
только  с разрешения "комитетов". Нельзя в более  лапидарной  форме выразить
контраст  между двумя этими  натурами  в  их отношении как  раз к  тому, что
политически объединяло их, именно к революции!
     Через пять месяцев после Третьего съезда, в котором для Кобы не нашлось
места, началось строительство Советов. Инициатива  принадлежала меньшевикам,
которым,  однако,  и  во  сне  не  снилось, к  чему  приведет  дело  их рук.
Меньшевистские  фракции  в  советах  господствовали.  Революционные  события
увлекли  рядовых  меньшевиков;   верхи  растерянно  наблюдали  резкий  загиб
собственной  фракции  влево.  Петербургский  комитет  большевиков  испугался
вначале такого новшества, как беспартийное представительство борющихся масс,
и не  нашел ничего лучшего,  как  предъявить  Совету  ультиматум: немедленно
принять  социал-демократическую программу или распуститься. Совет, включая и
рабочих-большевиков,  прошел  мимо ультиматума,  не  моргнув глазом.  Только
после приезда Ленина,  в  ноябре, произошел  радикальный  поворот в политике
"комитетчиков" по отношению к совету. Однако первоначальная ложная установка
не могла не  ослабить  позицию  большевиков.  Провинция  следовала  и в этом
вопросе за столицей. Глубокие разногласия  в  оценке исторического  значения
советов начались уже  с этого времени. Меньшевики пытались видеть в них лишь
эпизодическую форму  рабочего представительства,  "пролетарский  парламент",
"орган   революционного   самоуправления"  и  пр.   Все  это   было   крайне
неопределенно. Ленин, наоборот, умел глубоко подслушать петербургские массы,
которые называли  совет "пролетарским  правительством",  и сразу  оценил эту
новую форму организации как рычаг борьбы за власть.
     В скудных по форме и содержанию писаниях Кобы за 1905 г.  мы решительно
ничего  не найдем о советах и не только потому, что  в Грузии их не было: он
вообще не понял их значения, не обратил на них внимания, прошел мимо них. Не
поразительно ли? В качестве могущественного аппарата советы  должны были бы,
на первый взгляд, импонировать будущему "генеральному секретарю". Но это был
в его глазах чужой аппарат, непосредственно представлявший загадочную массу.
Совет не подчинялся


     дисциплине  комитета  и   требовал  более  сложных  и  гибких   приемов
руководства. Совет выступал, в известном смысле,  могущественным конкурентом
комитета. Так, в революции  1905 г. Коба стоял к советам спиной.  В сущности
он стоял спиной к самой революции, как бы обидевшись на нее.
     Причина обиды была  в  том,  что  он  не знал, как подойти к революции.
Московские   биографы   и  художники  пытаются  изобразить   Кобу  во  главе
манифестаций "как мишень",  как  пламенного  оратора,  как  трибуна. Все это
неправда. Сталин и в более поздние годы не стал  оратором; "пламенных" речей
от него  никто не слыхал. В  течение 1917 года, когда все  агитаторы партии,
начиная с Ленина, ходили с сорванными голосами, Сталин вообще не выступал на
народных собраниях. Не иначе могло обстоять дело и  в 1905 году. Коба не был
оратором даже в том скромном масштабе, в каком ораторами были другие молодые
кавказские революционеры, Кнунианц, Зубаров, Каменев,  Церетели.  Он  мог не
без  успеха  изложить в закрытом  собрании партии мысли,  которые он  твердо
усвоил.  Но в  нем не было ни одной жилки агитатора. Он с трудом выжимал  из
себя  фразы  без колорита, без теплоты, без ударения.  Органическая слабость
его натуры, оборотная сторона его силы, заключалась  в  полной неспособности
зажечься, подняться над уровнем будней,  создать  живую  связь между собой и
аудиторией,  пробудить в ней лучшую часть ее самой. Не загораясь сам,  он не
мог зажечь других. Холодной злобы недостаточно, чтоб овладеть душой масс.
     1905-ый год  всем развязал  уста.  Страна, которая молчала  тысячу лет,
впервые заговорила. Всякий,  кто  способен был членораздельно  выразить свою
ненависть к бюрократии  и царю, находил неутомимых и благодарных слушателей.
Пробовал себя, вероятно, и Коба. Но сравнение с  другими  импровизированными
ораторами  на  глазах масс оказалось слишком  невыгодно.  Этого  он  не  мог
снести. Грубый в отношении к другим, Коба,  в то же время, крайне обидчив и,
как это ни неожиданно,  капризен. Его реакции примитивны. Почувствовав  себя
обойденным, он склонен  поворачиваться  спиной к  людям,  как и  к событиям,
забиваться в угол, угрюмо сосать трубку и  мечтать о реванше. Так, он в 1905
г. отошел с затаенной обидой в тень и стал чем-то вроде редактора.
     Коба не был, однако, журналистом по натуре. Его мысль слишком медленна,
ассоциации слишком однообразны, стиль


     слишком  неповоротлив и  скуден. Недающуюся силу выражения он  заменяет
грубостью. Ни одна из его тогдашних статей не была бы принята сколько-нибудь
внимательной   и  требовательной  редакцией.  Правда,  в  большинстве  своем
подпольные издания  не отличались высокими литературными качествами, так как
редактировались обычно  людьми,  бравшимися за  перо не  по призванию, а  по
необходимости. Коба, во всяком случае, не поднимался над этим уровнем. В его
писаниях  заметно, пожалуй,  стремление к более  систематическому  изложению
темы;  но  оно  выражается  главным  образом в  схоластическом  расположении
материала, в нумерации аргументов, в искусственных риторических вопросах и в
тяжеловесных  повторениях  проповеднического  типа.  Отсутствие  собственной
мысли,  оригинальной формы, живого образа отмечает каждую  его стрку печатью
банальности. Автор никогда не высказывает свободно свои мысли, он неуверенно
перелагает  чужие.  Слово   "неуверенно"   может  показаться  неожиданным  в
применении  к  Сталину;   тем  не  менее  оно  полностью  характеризует  его
нащупывающую  манеру  как  писателя,  начиная  с  кавказского  периода и  до
сегодняшнего дня.
     Было бы, однако, неправильно  думать, что подобные статьи  не оказывали
действия. Они были необходимы, ибо отвечали  спросу. Их сила состояла в том,
что они  выражали идеи  и лозунги революции; для массового читателя они были
новы  и  свежи;  из  буржуазной  печати  этому  научиться  нельзя  было.  Но
кратковременное действие их ограничивалось тем кругом, для которого они были
написаны.  Сейчас  невозможно   без   чувства   стеснения,  досады,   иногда
непроизвольного  смеха  читать  эти  сухо,  нескладно,  не  всегда  грамотно
построенные фразы, неожиданно украшенные бумажными цветами риторики. Никто в
партии  не  считал   Кобу   журналистом.   В  первой  легальной   ежедневной
большевистской  газете   "Новая  Жизнь",  возникшей  в  октябре  1905  г.  в
Петербурге под руководством Ленина,  принимали  участие  все  большевистские
литераторы, большие и малые,  столичные и провинциальные. Имени Сталина в их
списке нет. С Кавказа для участия в газете вызван был не он, а Каменев. Коба
не был рожден писателем и не стал им. Если он в 1905 г. более усердно взялся
за перо, то только потому, что другой способ общения с массами  был ему  еще
менее свойственен.
     Период нескончаемых митингов, бурных стачек, уличных манифестаций сразу
перерастает многих комитетчиков. Револю-


     ционерам  приходится  говорить  на  площади,  писать на колене,  спешно
принимать  ответственные  решения.  Ни  то,  ни другое, ни  третье  не  дано
Сталину: его  голос  слаб,  как и воображение;  дар  импровизации  чужд  его
осторожной  мысли,  предпочитающей  двигаться  ощупью.  Более  яркие  фигуры
оттесняют его даже  на кавказской арене. За революцией он следит с  ревнивой
тревогой  и  почти с неприязнью: это не  его стихия. "Он все время, -- пишет
Енукидзе, -- кроме собраний  и  занятий  в ячейках,  просиживал  в маленькой
комнате, заваленной книгами и газетами  или в такой же "просторной" редакции
большевистской  газеты".  Надо  на   минуту  представить  себе  патетический
водоворот "сумасшедшего года", чтоб оценить как следует этот образ одинокого
молодого  честолюбца, затаившегося  в маленькой и,  надо  думать,  не  очень
опрятной комнате, с пером в руках, в погоне за недающей-ся  фразой,  которая
была бы хоть сколько-нибудь созвучна эпохе.
     События   нагромождались  на  события.   Коба   оставался   в  стороне,
недовольный всеми и самим собой. Все видные большевики, в том числе  и те из
них, которые  вели в  те  годы  руководящую  работу на  Кавказе  --  Красин,
Посталовский, Стопани, Леман,  Гальперин, Каменев, Таратута  и др. -- прошли
мимо Сталина, не упоминают о  нем в своих воспоминаниях, и сам  он ничего не
говорит о  них. Некоторые из  них, как Курнатовский или  Каменев, несомненно
соприкасались  с  ним  в  работе.  Другие,  может быть,  встречались,  но не
выделяли его из остальных "комитетчиков". Никто из них не отметил его словом
признания или симпатии  и  не дал  будущим официальным биографам возможности
опереться на сочувственный отзыв.
     Официальная   комиссия  по  истории   партии  выпустила   в   1926   г.
переработанное,  т.е.   приспособленное  к  новым,  после-ленинским  веяниям
издание  матералов,  посвященных 1905 году.  На сотню  с  лишним  документов
приходится около 30 статей Ленина; столько же  примерно статей разных других
авторов.  Несмотря  на  то,  что  борьба  с  троцкизмом  уже приблизалась  к
пароксизму, правоверная  редакция  не  могла  не  включить в сборник  четыре
статьи Троцкого. Зато на протяжении 455 страниц нет ни одной строки Сталина.
В  алфавитном указателе,  охватывающем несколько сот имен, в  том числе всех
сколько-нибудь видных участников революционного года, имя Сталина не названо
ни разу; упомянуто лишь имя Ивановича как участ-


     ника Таммерфорс кой конференции партии (декабрь 1905 г.). Замечательно,
однако, что в 1926 г. редакция не знала еще, что Иванович и Сталин -- одно и
то  же  лицо.  Эти нелицеприятные  детали  убедительнее всех ретроспективных
панегириков.
     Сталин  остается  как  бы вне  1905  г.  Его  "ученичество"  падает  на
предреволюционные годы, которые он провел в Тифлисе и Батуме, затем в тюрьме
и ссылке. "Подмастерьем"  он  стал, по собственным словам,  в  Баку, т.е.  в
1907--1908  г.г.  Период  первой  революции  совсем  выпадает  из   процесса
подготовки  будущего "мастера". Рассказывая  о себе, Сталин  проходит, точно
мимо пустого места, мимо того великого  года, который выдвинул и сформировал
всех наиболее выдающихся революционеров  старшего поколения. Запомним твердо
этот факт, он не случаен. 1917  год  пойдет в  эту биографию почти  таким же
туманным пятном, как и 1905. Мы снова застанем Кобу, уже  ставшего Сталиным,
в скромной  редакции петербургской "Правды", где  он  будет не спеша  писать
тусклые  комментарии  к ярким событиям. Свойства этого революционера таковы,
что подлинное восстание масс каждый раз выбивает его из колеи  и оттесняет в
сторону. Каждая  новая  революция  в дальнейшем --  в Германии,  в  Китае, в
Испании -- будет неизменно застигать его врасплох. Он рожден для аппарата, а
не  для  руководства непосредственным творчеством масс.  Между тем революция
ломает  привычные аппараты и  воздвигает новые,  гораздо менее покорные. Она
основана на  импровизации, смелой инициативе, вдохновении масс и требует тех
же  качеств от своих  вождей. Все это недоступно Кобе. Он  не  был трибуном,
стратегом  или вождем восстания.  Он был  бюрократом революции и потому  для
обнаружения своих  качеств  осужден  был полупассивно ждать,  пока неистовые
воды войдут в берега.
     Разделение  на  "большинство"  и  "меньшинство" закрепилось на  Третьем
съезде,   который  объявил   меньшевиков   "отколовшейся   частью   партии".
Революционные  события осени 1905 г.,  застигшие партию в  состоянии полного
раскола,  сразу   смягчили  своим  благотворным  давлением  борьбу  фракций.
Готовясь  в октябре к  отъезду из  Швейцарии в Россию, Ленин пишет Плеханову
горячее  примирительное  письмо,  в  котором  называет  старшего  противника
"лучшей силой русских социал-демокра-


     тов" и  призывает  его к совместной работе. "А тактические  разногласия
наши революция сама сметает с поразительной быстротой"... Это было верно, но
ненадолго, ибо и сама революция продержалась недолго.
     На первых порах меньшевики, несомненно, проявили больше находчивости  в
деле создания  и  использования  массовых организаций;  но  как политическая
партия  они  плыли по  течению,  захлебываясь  в нем.  Наоборот,  большевики
медленнее приспособлялись  к  размаху  движения," зато они оплодотворяли его
отчетливыми лозунгами, вытекавшими из реалистической оценки сил революции. В
Советах преобладали меньшевики; но общее направление политики Советов шло, в
общем, по  линии большевизма.  В качестве оппортунистов меньшевики сумели на
время приспособиться даже к революционному подъему; но они не  были способны
ни руководить им, ни сохранить верность его задачам во время отлива.
     После   Октябрьской   всеобщей   стачки,   которая   вырвала   у   царя
конституционный  манифест и породила в рабочих кварталах атмосферу оптимизма
и дерзания, объединительные тенденции приняли в обеих фракциях непреодолимую
силу. На местах создаются федеративные или объединенные комитеты большевиков
и  меньшевиков.  Вожди следуют за течением. Для подготовки  полного  слияния
каждая  фракция созывает свою  предварительную  конференцию.  Меньшевистская
заседает   в   конце   ноября  в   Петербурге,  где   еще  царят  "свободы";
большевистская в декабре, когда реакция уже перешла в наступление, вынуждена
собраться в Таммерфорсе, в Финляндии.
     Первоначально большевистская  конференция задумана была  как экстренный
съезд партии. Однако  железнородожная  забастовка, восстание в Москве и  ряд
экстраординарных  событий в провинции  задержали на  месте многих делегатов,
так  что  представительство  оказалось  крайне   неполным.  Прибыли   от  26
организаций  41 делегат,  выбранный примерно  4 тыс.  голосов. Цифра кажется
ничтожной для революционной  партии, собиравшейся опрокинуть царизм и занять
место в революционном  правительстве. Но  эти четыре  тысячи  уже  научились
выражать  волю  сотен   тысяч.   Решено  было  съезд,  за  малочисленностью,
превратить  в конференцию.  Коба,  под  именем  Ивановича,  и рабочий  Телия
прибыли как представители закавказских большевистских орга-


     низаций. Горячие события, которые разыгрывались в те дни в Тифлисе,  не
помешали Кобе покинуть свою редакцию.
     Протоколы таммерфорских прений, развертывавшихся под канонаду в Москве,
не  найдены до  сих  пор.  Память  участников,  придавленная  грандиозностью
тогдашних  событий,  удержала  немногое.  "Как  жаль,   что  не  сохранились
протоколы этой конференции, -- писала  Крупская  тридцать  лет спустя. --  С
каким  подъемом она прошла! Это был самый  разгар  революции, каждый товарищ
был  охвачен энтузиазмом к бою. В перерывах учились стрелять... Вряд ли  кто
из бывших  на этой конференции делегатов забыл  о ней.  Там  были Лозовский,
Баранский, Ярославский, многие другие. Мне  запомнились эти товарищи потому,
что  уж  больно  интересны были  их доклады  с  мест". Ивановича Крупская не
называет: он ей не  запомнился.  В  воспоминаниях  Горева, члена  президиума
конференции, читаем: "...в числе делегатов были Свердлов, Лозовский, Сталин,
Невский  и  другие".  Не  лишен  интереса  порядок  имен.  Известно еще, что
Иванович, выступавший за бойкот выборов в Государственную Думу, был выбран в
комиссию, посвященную этому вопросу.
     Волны  прибоя  били  еще так высоко,  что даже  меньшевики,  напуганные
своими недавними оппортунистическими  ошибками,  не решались вступить обеими
ногами  на  зыбкую  доску  парламентаризма.   Они  предлагали,  в  интересах
агитации, участвовать  лишь в  первоначальной стадии выборов,  но в  Думу не
входить.  Среди  большевиков  преобладало  насторение  в  пользу  "активного
бойкота". О позиции  Ленина в те дни рассказал по-своему Сталин на  скромном
праздновании 50-тилетнего  юбилея Ленина в 1920 г.:  "Мне  вспоминается, как
Ленин,  этот великан,  дважды признался  в  промахах,  им допущенных. Первый
эпизод  --   в  Финляндии  в   1905  году,  в  декабре,  на   общероссийской
большевистской конференции. Тогда стоял  вопрос о бойкоте Виттевской думы...
Открылись прения,  повели атаку провинциалы, сибиряки, кавказцы, и каково же
было  наше удивление, когда в конце наших  речей Ленин выступает и заявляет,
что он был сторонником участия в выборах, но теперь он видит, что ошибался и
примыкает   к   фракции.   Мы   были  поражены.  Это  призвело   впечатление
электрического удара. Мы ему устроили грандиозную овацию". Ни у кого другого
нет упоминания об этом "электрическом ударе", как и о "грандиозной овации",


     устроенной  50-ю  парами рук.  Возможно, однако,  что  Сталин  передает
эпизод, в основном, правильно.  "Твердокаменность"  большевиков в те времена
еще  не сочеталась с тактической гибкостью, особенно у "практиков", лишенных
подготовки  и  кругозора.  Сам  Ленин  мог  колебаться; напор провинции  мог
показаться   ему  напором  самой   революционной  стихии.   Так  или  иначе,
конференция постановила: "Стремиться сорвать эту полицейскую  Думу, отвергая
всякое участие в ней". Странно только, что Сталин в 1920 г. продолжал видеть
"промах" Ленина в  его первоначальной готовности принять участие  в выборах;
сам  Ленин  давно  уже успел к тому времени ошибкой  признать свою уступку в
пользу бойкота.
     Об участии Ивановича в прениях по вопросу о Думе имеется красочный, но,
видимо, целиком вымышленный рассказ некого Дмитриевского. "Сталин волновался
вначале. В первый раз он выступал перед собранием руководящей группы партии.
В  первый  раз  он  говорил  перед   Лениным.  Но  Ленин   смотрел  на  него
заинтересованными  глазами,  одобрительно покачивая  головой  Голос  Сталина
креп. Он кончил при  всеобщем  одобрении.  Его точка  зрения была  принята".
Откуда  эти  сведения у  автора,  который  не  имел к  конференции  никакого
отношения? Дмитриевский -- бывший советский дипломат, шовинист и  антисемит,
временно присоединившийся  к сталинской фракции  в  период ее борьбы  против
троцкизма, затем  перебежавший  за границей на сторону  правого крыла  белой
эмиграции.  Замечательно,  что и в качестве открытого  фашиста  Дмитриевский
продолжает высоко ставить Сталина, ненавидеть его  противников  и  повторять
все  кремлевские  легенды.   Послушаем,  однако,  его  рассказ  дальше-После
заседания,  посвященного бойкоту  Думы,  Ленин  и  Сталин "вышли  вместе  из
Народного Дома, где происходила конференция. Было холодно. Дул резкий ветер.
Но они  долго ходили по улицам Таммерфорса. Ленина интересовал этот человек,
о котором  он  уже  слышал  как  об  одном из  самых  решительных и  твердых
революционеров Закавказья. Он  хотел присмотреться к нему ближе. Он долго  и
внимательно расспрашивал его  о его работе, о жизни,  о людях, с которыми он
встречался, о книгах, какие он читал. Время от времени Ленин бросал короткие
замечания... и  их тон  был довольный,  удовлетворенный.  Этот  человек  был
именно того типа, что нужен ему". В Таммерфорсе Дмитриев-


     ский не был, разговоров Ленина со Сталиным на улице ночью подслушать не
мог, на  самого Сталина,  с  которым он,  как  видно  из книги,  никогда  не
беседовал, не ссылается. Между тем в  его  рассказе  чувствуется нечто живое
и... знакомое. После некоторых усилий памяти я  сообразил, что  Дмитриевский
просто приспособляет  к  финляндскому  климату  мой  рассказ  о первой  моей
встрече  с Лениным  и о прогулке с ним по  улицам Лондона осенью 1902  года.
Фольклор богат перенесением ярких  эпизодов с одного мифологического лица на
другое. Бюрократическое мифотворчество соблюдает те же приемы.
     Кобе  ровно  26  лет.  Он впервые пробивает провинциальную  скорлупу  и
вступает на арену партии.  Его появление  остается,  правда, малозамеченным.
Пройдет  еще  почти семь лет  прежде,  чем  он  будет включен в  Центральный
Комитет, Но все  же Там-мерфорская конференция  составляет важную веху в его
жизни. Он посещает Петербург, знакомится со штабом партии, присматривается к
ее механизму,  сравнивает  себя с  другими делегатами, участвует в  прениях,
избирается в  комиссию и, как сказано в официальной биографии, "окончательно
связывается с Лениным". К сожалению, обо всем этом мы знаем очень мало.
     О  первой встрече  своей  с Лениным Сталин  сам рассказал,  правда,  28
января 1924 г., через неделю после смерти Ленина, на траурном вечере красных
юнкеров  Кремля.  Насквозь  условный и ходульный рассказ его мало  дает  для
освещения самой встречи. Но  он настолько характерен  для  рассказчика,  что
должен быть приведен целиком. "Впервые я встретился с тов. Лениным в декабре
1905 г. на конференции большевиков в Таммерфорсе (в Финляндии), -- так начал
Сталин. -- Я надеялся увидеть  горного орла нашей партии, великого человека,
великого не только политически, но, если угодно, и физически, ибо тов. Ленин
рисовался в моем воображении в виде великана, статного  и представительного.
Каково же было мое разочарование, когда  я увидел самого обыкновенного, ниже
среднего  роста, ничем,  буквально  ничем  не отличающегося  от обыкновенных
смертных..." Прервем на  минуту. За мнимой наивностью этих  образов, которые
"горного  орла"  рисуют в  виде "великана",  скрывалась  хитрость на  службе
личного расчета. Сталин  говорил будущим офицерам  Красной армии: "Пусть вас
не обманывает моя серая фигура; Ленин тоже не отличался ни ростом,


     ни  статностью,  ни  крастотой".   Доверенные  агенты  среди  курсантов
расшифровывали затем с необходимой откровенностью эти намеки.
     Сталин  продолжал:  "Принято,  что  "великий  человек"  обычно   должен
запаздывать на собрание с  тем,  чтобы  члены  собрания с замиранием  сердца
ждали  его  появления,  причем  перед  появлением  великого  человека  члены
собрания  предупреждают: "тсс... тише...  он идет".  Эта обрядность казалась
мне  не лишней,  ибо она  импонирует, внушает  уважение. Каково же было  мое
разочарование, когда я узнал, что Ленин явился на собрание раньше  делегатов
и, забившись где-то в углу, по-простецки ведет беседу с самыми обыкновенными
делегатами конференции. Не скрою,  что это показалось  мне  тогда  некоторым
нарушением некоторых необходимых  правил. Только впоследствии  я понял,  что
эта простота  и  скромность тов. Ленина, это стремление остаться  незаметным
или,  во всяком случае, не бросаться в глаза  и не подчеркивать свое высокое
положение,  --  эта  черта представляет  одну из самых сильных  сторон  тов.
Ленина как нового вождя новых масс, простых и обыкновенных масс, глубочайших
"низов  человечества".  Это  вульгарное  противопоставление   построено   на
тщательно  обдуманной неправде. Коба вряд ли  имел  много случаев изучить до
1905  г.  правила  встречи  "великих  людей" в Тифлисе или  Батуме.  В эпоху
подпольного существования партии вообще  не могло быть еще никаких эффектных
появлений  "вождей", трепетных возгласов и прочих торжественных обрядностей.
Меньше всего мог ждать их Сталин на  тесной конференции верхов партии. Когда
он  с  показным  добродушием  кается в  том,  что  торжественная  обрядность
"казалась ему  не лишней", то он хочет просто этой  мнимой чистосердечностью
завоевать доверие  слушателей  к  своему  рассказу. Между  тем явная  фальшь
состояла в  том, что  Сталин  умышленно  переносил  в прошлое  нравы  новой,
советской эпохи,  когда  овации по адресу популярных  вождей  --  без всякой
подготовки  и без всякой "обрядности"  --  принимали  нередко  очень  бурные
формы. От таких приветствий не мог уклониться и Ленин; вернее сказать, Ленин
весьма тяготившийся ими, мог уклониться от них меньше, чем  кто-либо другой.
Сталин еще совсем  не  знал  в это время "оваций"; его появление  на трибуне
проходило совершенно незамеченным. И вовсе  не потому, что он  сам стремился
"не


     бросаться  в глаза".  Наоборот, как  раз его речь о  Ленине показывает,
насколько  он остро воспринимал свою  чуждость  массам.  Именно  поэтому  он
пытается в смешном виде изобразить популярность  других  советских вождей и,
прячась за фигуру Ленина, отождествить отсутствие популярности с отсутствием
интереса  к ней. Если  принять  во внимание,  что Сталин  делал  свой доклад
военным курсантам Кремля, то нетрудно понять против кого,  в  первую голову,
было  направлено  его  словесное  маневрированье.   "Замечательны  были,  --
продолжает  Сталин,  --   две  речи  тов.  Ленина,  произнесенные   на  этой
конференции: о текущем моменте и  об аграрном вопросе. Они, к сожалению,  не
сохранились.  Это были  вдохновенные  речи,  приведшие в бурный  восторг всю
конференцию.  Необычайная сила  убеждения, простота и  ясность аргументации,
короткие   и   всем   понятные   фразы,   отсутствие   рисовки,   отсутствие
головокружительных жестов  и эффектных фраз, бьющих на  впечатление, --  все
это  выгодно отличало  речи  тов. Ленина от  речей  обычных  "парламентских"
ораторов. Но  меня  пленила  тогда не  эта сторона  речей тов. Ленина.  Меня
пленила та  непреодолимая сила логики в речах тов. Ленина, которая несколько
сухо, но зато основательно овладевает  аудиторией, постепенно электризует ее
и потом берет ее  в плен, как говорят,  без  остатка. Я  помню, как говорили
тогда  многие  из делегатов: "Логика в  речах тов. Ленина  --  это  какие-то
всесильные  щупальца,  которые охватывают тебя со всех сторон  клещами и  из
объятий которых нет  мочи вырваться: либо сдавайся, либо  решайся  на полный
провал".  Я думаю, что  эта  особенность  в речах тов. Ленина является самой
сильной  стороной его ораторского  искусства". И  здесь  Сталин  не  столько
говорит о  Ленине,  сколько  пытается  примирить аудиторию с собой самим как
оратором.  Он  стремится  внушить  молодым слушателям, что  хорошие  ораторы
годятся  только для буржуазного парламента; тогда как высокая сила убеждения
свойственна  только тому, кто не  умеет говорить. Замечательна в своем  роде
характеристика  ленинского  ораторского  искусства:   "вдохновенная   речь",
которая  "несколько сухо"  овладевает аудиторией,  "электризует"  ее и потом
"берет  в плен" при помощи "всесильных щупальцев, которые охватывают со всех
сторон  клещами"!  Если эти тщательно  обдуманные,  повторяем,  строки  дают
весьма  отдаленное  представление  о  Ленине  как  ораторе, зато  они  очень
выразительно характеризуют человека и оратора Сталина.


     Объединительный съезд  удалось созвать  только  в  апреле  1906 года  в
Стокгольме.  К  этому времени  петербургский совет был арестован, московское
восстание раздавлено, каток  репрессий прошелся по всей  стране.  Меньшевики
шарахнулись вправо. Плеханов выразил их настроение крылатой фразой: "Не надо
было браться за оружие". Большевики продолжали держать курс на восстание. На
костях  революции царь созывал первую Думу, в  которой уже с начала  выборов
явно обнаружилась победа либералов над  откровенной  монархической реакцией.
Меньшевики, еще несколько  недель тому назад стоявшие  за  полубойкот  Думы,
перенесли  теперь  свои надежды  с  революционной борьбы  на конституционные
завоевания. Поддержать либералов казалось  им в момент Стокгольмского съезда
важнейшей задачей социал-демократии.  Большевики ждали дальнейшего  развития
крестьянских восстаний, которые  должны были возродить наступательную борьбу
пролетариата и смести царскую Думу. В противовес  меньшевикам они продолжали
стоять  за  бойкот. Как всегда после  поражения, разногласия  сразу  приняли
острый   характер.    Объединительный    съезд   открывался    при    дурных
предзнаменованиях.
     Делегатов с решающими голосами числилось на съезде 113, в  том числе 62
меньшевика, 46 большевиков. Так как каждый делегат представлял,  в принципе,
300 организованных  социал-демократов,  то на долю всей партии можно принять
около  34  тысяч  членов,  в  том  числе  19  тысяч  меньшевиков,  14  тысяч
большевиков. Цифры эти в  силу  законов избирательной конкуренции несомненно
преувеличены, притом значительно.  Во  всяком случае к моменту съезда партия
уже не росла,  а сжималась. Из  113  делегатов  на долю Тифлиса  приходилось
одиннадцать. Из этих одиннадцати десять было меньшевиков, один -- большевик.
Этот единственный большевик был  Коба, под псевдонимом Иванович. Соотношение
сил  говорит  здесь  точным  языком арифметики.  Берия  утверждает, что "под
руководством Сталина" кавказские большевики изолировали меньшевиков от масс.
Цифры  не подтверждают этого.  Тесно сплоченные кавказские меньшевики играли
крупнейшую роль в своей фракции.
     Участие Ивановича в работах съезда было довольно активным и запечатлено
в протоколах. Однако, если бы не знать, что Иванович есть Сталин,  никто при
чтении протоколов не обратил бы


     внимания на его  речи и реплики. Еще десять лет тому назад  никто  этих
речей  не   цитировал,  и  даже   партийные  историки   не   отмечали   того
обстоятельства, что Иванович и генеральный секретарь партии -- одно и то  же
лицо. Ивановича включили в одну из технических комиссий, которая должна была
выяснить, как выбирались делегаты на съезд. При всей  своей незначительности
это избрание  симптоматично: в сфере аппаратной механики Коба был  вполне на
месте. Попутно  меньшевики  дважды  обвиняли его  в  ложной передаче фактов.
Никто  не  поручится  за  беспристрастие  самих  обвинителей. Но  нельзя  не
отметить снова, что подобные инциденты всегда вращаются вокруг имени Кобы.
     В  центре  работ  съезда стоял  аграрный вопрос. Крестьянское  движение
застигло партию,  в сущности, врасплох. Старая аграрная программа,  почти не
посягавшая   на  крупное  землевладение,  потерпела  крушение.   Конфискация
помещичьих  земель  стала  неизбежностью.  Меньшевики  отстаивали  программу
"муниципализации",  т.е.  передачи  земли  в  руки  демократических  органов
местного самоуправления.  Ленин стоял за  национализацию при условии полного
перехода  власти  к   народу.  Плеханов,   главный   теоретик   меньшевизма,
рекомендовал не  доверять  будущей  центральной  власти и  не  вооружать  ее
земельным фондом страны. "Та республика, -- говорил он, -- о которой мечтает
Ленин,  будучи установлена,  не сохранится вечно. Мы  не можем рассчитывать,
что в России в ближайшее  время установится такой  же демократический строй,
как в  Швейцарии, в Англии и Соединенных Штатах. При возможности реставрации
национализация   опасна..."  Так  осторожны   и   скромны  были  перспективы
основоположника русского марксизма! Передача  земли  в руки государства была
бы, по его  мнению,  допустима  лишь  в  том случае, если  само  государство
принадлежало  рабочим. "...Захват  власти  обязателен  для  нас, --  говорил
Плеханов, -- когда  мы  делаем пролетарскую революцию. А так как предстоящая
нам  теперь  революция  может  быть  только мелкобуржуазной, то  мы  обязаны
отказаться от захвата власти". Вопрос о борьбе за власть Плеханов подчинял -
и это  была ахиллесова  пята всей его доктринерской  стратегии -- априорному
социологическому определению, вернее, наименованию революции, а не реальному
соотношению ее внутренних сил.
     Ленин отстаивал  захват помещичьей земли  революционными  крестьянскими
комитетами и санкцию этого захвата Учредитель-


     ным  Собранием  посредством  закона  о  национализации.  "Моя  аграрная
программа,  --   писал  и  говорил  он,  --   всецело  является   программой
крестьянского  восстания  и  полного  завершения   буржуазно-демократической
революции". В  основном пункте он оставался согласен с Плехановым: революция
не только  начнется,  но  и завершится  как буржуазная. Вождь большевизма не
только не  считал, что Россия может  самостоятельно  построить  социализм --
ставить этот вопрос до  1924  г. никому  вообще не приходило в голову --  но
даже  не  верил в возможность удержать будущие демократические  завоевания в
России  без социалистической революции  на  Западе.  Именно на Стокгольмском
съезде он  выразил эту  свою  точку  зрения с  чрезвычайной категоричностью.
"Русская  (буржуазно-демократическая)  революция может  своими  собственными
силами победить, -- говорил он, -- но она ни в  коем  случае не может своими
руками удержать и укрепить своих завоеваний. Она не может достигнуть  этого,
если  на Западе  не  будет социалистического переворота".  Было  бы ошибочно
думать,  что Ленин,  согласно  позднейшим толкованиям Сталина, имел  в  виду
опасность  военной  интервенции   извне.  Нет,  он  говорил  о  неизбежности
внутренней  реставрации  в   результате  того,  что  крестьянин  как  мелкий
собственник  повернется   после   земельного  переворота  против  революции.
"Реставрация неизбежна и при муниципализации,  и  при национализации,  и при
разделе  ,  ибо  мелкий  хозяйчик  при всех  и всяческих формах  владения  и
собственности будет опорой реставрации. После полной победы  демократической
революции, -- настаивает Ленин, -- мелкий хозяйчик неизбежно повернет против
пролетариата,  и  тем  скорее,  чем   скорее   будут  сброшены  общие  враги
пролетариата и хозяйчика... У  нашей демократической революции нет  никакого
резерва, кроме социалистического пролетариата на Западе".
     Однако для  Ленина, который  ставил  судьбу русской демократии в прямую
зависимость от  судьбы  европейского  социализма, так  называемая  "конечная
цель" не отделялась от  демократического переворота необозримой исторической
эпохой.  Уже  в  период борьбы за  демократию он стремился заложить  опорные
пункты   для   скорейшего   продвижения  к   социалистической   цели.  Смысл
национализации  земли в  том,  что  она открывает окно  в будущее. "В  эпоху
демократической  революции  и  крестьянского  восстания, --  говорил  он, --
нельзя ограничиваться


     одной   конфискацией   помещичьей  земли.  Надо  итти  дальше:  нанести
решительный удар частной собственности  на землю, чтобы  расчистить путь для
дальнейшей борьбы за социализм".
     В  центральном  вопросе  революции  Иванович  разошелся с  Лениным.  Он
решительно   выступал   на   съезде   против   национализации,   за   раздел
конфискованной  земли  между  крестьянами.  Об этом  расхождении,  полностью
отраженном на страницах протоколов,  мало кто знает в СССР и сейчас еще, ибо
никому не позволено ни цитировать, ни комментировать выступление Ивановича в
прениях по аграрной программе. Между тем оно  заслуживает внимания. "Так как
мы  заключаем временный  революционный  союз с  борющимся крестьянством,  --
говорил он, -- так как мы не можем,  стало быть, не считаться с требованиями
этого крестьянства,  то мы  должны поддерживать эти требования, если  они  в
общем и  целом  не  противоречат тенденции  экономического  развития  и ходу
революции. Крестьяне требуют  раздела;  раздел не противоречит вышесказанным
явлениям (?), значит, мы должны поддерживать полную конфискацию и раздел.  С
этой точки зрения и национализация и муниципализация одинаково неприемлемы".
Кремлевским военным курсантам Сталин рассказывал, что  в  Таммерфорсе  Ленин
произнес непреодолимую речь по аграрному вопросу, вызвавшую общий энтузиазм.
В Стокгольме  обнаружилось, что речь эта отнюдь не охватила Ивановича своими
"клещами": он  не только выступал  против  аграрной программы  Ленина,  но и
объявил ее "одинаково" неприемлемой, как и программу Плеханова.
     Не  может, прежде всего, не вызвать удивления самый  факт, что  молодой
кавказец, совершенно не знавший России, решился столь непримиримо  выступить
против  вождя  своей  фракции  по  аграрному  вопросу,  в  области  которого
авторитет  Ленина считался  особенно  незыблемым. Осторожный  Коба не любил,
вообще говоря,  ни вступать на незнакомый лед, ни  оставаться в меньшинстве.
Он  вообще  ввязывался в  прения  только тогда,  когда чувствовал  за  собой
большинство или, как в позднейшие годы, когда аппарат обеспечивал ему победу
независимо  от  большинства.  Тем повелительнее должны были  быть те мотивы,
которые  заставили  его  выступить на  этот раз  в защиту  мало  популярного
раздела. Этих мотивов,  насколько их  можно разгадать через 30 с лишним лет,
было два, и оба они очень характерны для Сталина.


     Коба вошел в  революцию как плебейский демократ, провинциал и  эмпирик.
Соображения Ленина насчет международной революции были ему далеки  и  чужды.
Он искал более близких  "гарантий". У грузинских крестьян, которые  не знали
общины,   индивидуалистическое   отношение  к  земле  проявлялось   резче  и
непосредственнее,  чем у  русских.  Сын  крестьянина  из деревни  Ди-ди-Ладо
считал, что  самой надежной гарантией против контрреволюции  будет наделение
мелких  собственников дополнительными  клочками  земли. "Разделизм" не был у
него, следовательно,  выводом  из доктрины  -- от выводов  доктрины он легко
отказывался  -- это  была  его  органическая программа, отвечавшая  глубоким
тенденциям натуры,  среды и воспитания. Мы  встретимся у  него  с  рецидивом
"разделизма" через 20 лет.
     Другой мотив  Кобы почти столь же несомненен. Декабрьское поражение  не
могло не понизить в его глазах  авторитет Ленина:  факту  он всегда придавал
большее значение,  чем идее. Ленин был  на съезде в меньшинстве.  Победить с
Лениным  Коба не мог. Уже  это  одно  чрезвычайно  уменьшало его  интерес  к
программе национализации. И  большевики, и меньшевики считали раздел меньшим
злом по сравнению с программой противной фракции. Коба мог надеяться, что на
меньшем зле сойдется, в конце концов,  большинство съезда.  Так органическая
тенденция   радикального   демократа  совпадала   с   тактическим   расчетом
комбинатора. Коба просчитался: у меньшевиков было твердое  большинство, и им
незачем было выбирать меньшее зло, раз они предпочитали большее.
     Важно отметить для будущего, что  в период Стокгольмского съезда Сталин
вслед  за  Лениным  рассматривал  союз  пролетариата  с  крестьянством   как
"временный", т.е. ограниченный  одними лишь демократическими задачами. Ему и
в голову не  приходило утверждать,  что крестьянство как  крестьянство может
стать  союзником  пролетариата в  деле  социалистического  переворота. Через
двадцать  лет это  "неверие" в крестьянство  будет объявлено главной  ересью
"троцкизма".  Впрочем, многое  будет  выглядеть  иначе  через  двадцать лет.
Объявляя в  1906 г. аграрные программы меньшевиков  и большевиков "одинаково
неприемлемыми", Сталин считал, что раздел земли  "не противоречит  тенденции
экономического  развития".  Он  имел  в  виду  тенденцию  капиталистического
развития. Что  касается будущей социалистической революции, о которой ему не
доводилось в то время еще


     ни разу серьезно подумать, то он  не сомневался в одном, именно, что до
ее наступления протекут  еще  многие десятки лет, в течение  которых  законы
капитализма произведут в  сельском хозяйстве необходимую работу концентрации
и  пролетаризации.  Недаром  в  своих   прокламациях  Коба  называл  далекую
социалистическую цель библейским именем "обетованной земли".
     Основной доклад от  имени сторонников  раздела принадлежал, разумеется,
не  малоизвестному Ивановичу,  а  более авторитетному  большевику  Суворову,
который достаточно полно развил точку зрения своей группы. "Говорят, что эта
мера  --  буржуазная;  но  само  крестьянское  движение  мелкобуржуазно,  --
доказывал Суворов, -- и если мы можем поддержать крестьян, то  только в этом
направлении.  Самостоятельное хозяйство крестьян  сравнительно с  крепостным
представляет  шаг  вперед,  а  потом оно будет  оставлено позади  дальнейшим
развитием". Социалистическое преобразование общества сможет стать на очередь
только  тогда, когда капиталистическое развитие  "оставит  позади",  то есть
разорит и  экспроприирует созданного буржуазной революцией  самостоятельного
фермера.
     Действительным  автором  программы раздела был, однако,  не  Суворов, а
радикальный  историк  Рожков,  лишь  незадолго  до революции  примкнувший  к
большевикам. Он не выступал докладчиком на съезде только потому, что сидел в
тюрьме. По взгляду  Рожкова,  развитому  в его  полемике  против автора этой
книги,  не  только  Россия,  но  и  самые передовые  страны  далеко  еще  не
подготовлены к социалистической революции. Капитализму еще предстоит во всем
мире долгая эпоха прогрессивной работы, завершение которой теряется в тумане
будущего.  Чтоб низвергнуть препятствия на пути  творческой работы  русского
капитализма,  наиболее  отсталого,  пролетариату необходимо оплатить  союз с
крестьянством ценою раздела  земли. Капитализм  справится затем  с  иллюзией
аграрной уравнительности,  сосредоточив  постепенно землю  в руках  наиболее
сильных   и  прогрессивных  хозяев.  Сторонников  этой   программы,  которая
непосредственно  означала ставку  на буржуазного фермера,  Ленин называл, по
имени их вождя, "рожковистами". Не лишне  отметить,  что сам Рожков, который
серьезно относился к  вопросам доктрины,  перешел в  годы реакции на сторону
меньшевиков.
     При  первом голосовании  Ленин  присоединился  к  сторонникам  раздела,
чтобы, по его собственному объяснению, "не раз-


     бивать  голосов  против  муниципализации". Программу раздела  он считал
меньшим злом,  прибавляя,  однако,  что  если  раздел  способен  представить
известный  оплот  против  реставрации  помещиков и  царя,  то он  может зато
создать базу для бонапартистской диктатуры. Сторонников раздела он обвинял в
том, что они "односторонне  рассматривают  крестьянское  движение  только  с
точки  зрения прошлого и настоящего,  не принимая во внимание  точку  зрения
будущего", т.е. социализма.  Во взглядах крестьянина на землю как на "ничью"
или  "божью"  много  путаницы и немало прикрытого  мистикой  индивидуализма.
Нужно уметь,  однако, ухватиться за прогрессивную тенденцию в этих взглядах,
чтобы направить ее против буржуазного  общества.  Этого не умеют  сторонники
раздела.  "Практики... будут  вульгаризировать  теперешнюю  программу... они
сделают  из  маленькой  ошибки  большую...  Они  будут  крестьянской  толпе,
кричащей, что земля ничья, божья, казенная, доказывать преимущества раздела,
они будут этим позорить и опошлять марксизм". В устах Ленина слово "практик"
означает в  данном случае  революционера  с  узким кругозором, пропагандиста
коротеньких  формул. Этот  удар тем более  попадает в  цель,  что  Сталин  в
течение ближайшей  четверти  века  будет сам величать  себя  не  иначе,  как
"практиком",  в  противовес  "литераторам"  и  "эмигрантам".  Теоретиком  он
провозгласит себя лишь после  того, -как аппарат обеспечит  ему практическую
победу и оградит его от критики.
     Плеханов был, конечно, прав, когда ставил аграрный вопрос в неразрывную
связь  с  вопросом  о  власти.  Но и Ленин понимал эту связь,  притом глубже
Плеханова. Чтобы стала возможной национализация земли, революция должна была
установить, по  его определению,  "демократическую  диктатуру пролетариата и
крестьянства",  которую  он  строго  отличал  от социалистической  диктатуры
пролетариата. В противовес  Плеханову, Ленин считал, что аграрная  революция
будет совершена не либеральными, а плебейскими руками или не будет совершена
вовсе.  Однако  природа  проповедывавшейся  им  "демократической  диктатуры"
оставалась неясной  и противоречивой. Если бы  в революционном правительстве
получили господство представители  хозяйчиков -- что само по себе невероятно
по отношению к буржуазной революции  XX века -- то само  это  правительство,
согласно Ленину,  грозило  бы стать орудием  реакции. Если же принять,  что,
благо-


     даря размаху  аграрной  революции, властью завладевает пролетариат,  то
одним   этим   допущением  устраняется  перегородка  между   демократической
революцией  и   социалистической:  одна  естественно  переходит  в   другую,
революция становится "перманентной". На  это  возражение Ленин  не  отвечал.
Незачем и говорить, что в качестве "практика" и "разделиста"  Коба относился
к перспективам перманентной революции с суеверным презрением.
     Защищая  против  меньшевиков  революционные крестьянские  комитеты  как
орудия  захвата  помещичьей  земли,  Иванович  говорил:  "Если  освобождение
пролетариата  может  быть  делом  самого  пролетариата,  то  и  освобождение
крестьян может быть  делом самих крестьян". На самом деле эта симметрическая
формула представляет пародию на  марксизм.  Историческая миссия пролетариата
вырастает  в  значительной  мере именно из  неспособности  мелкой  буржуазии
освободить  себя  собственными  силами. Крестьянская  революция  невозможна,
конечно,  без активного  участия самих крестьян в форме вооруженных отрядов,
местных комитетов  и пр.  Но  судьба  крестьянской  революции решается не  в
деревне,  а в  городе.  Бесформенный  обломок  средневековья  в  современном
обществе,  крестьянство  не   может  иметь  самостоятельной  политики,   оно
нуждается в вожде со  стороны.  Два новых класса претендуют  на руководство.
Если крестьянство пойдет за либеральной буржуазией, революция остановится на
полпути,  чтоб  откатиться  затем назад.  Если крестьянство найдет  вождя  в
пролетариате, революция неизбежно перейдет за буржуазные пределы.  Именно на
этом особом соотношении между классами  исторически  запоздалого буржуазного
общества и основывалась перспектива перманентной революции.
     Никто,  однако, не защищал  на  Стокгольмском съезде  этой перспективы,
которую автор  настоящей книги  снова пытался обосновать в  те дни в  камере
петербургской  тюрьмы.  Восстание  было  уже  отбито.  Революция  отступала.
Меньшевики  тяготели к  блоку с либералами. Большевики были в меньшинстве, к
тому   же   разъединены.   Перспектива   перманентной   революции   казалась
скомпрометированной. Ей придется ждать реванша одиннадцать лет. Большинством
62  голосов  против  42  при  7  воздержавшихся съезд  принял меньшевистскую
программу  муниципализации.  Она не  играла никакой  роли  в  дальнешем ходе
событий. Кре-


     стьяне приняли национализацию земли, как они приняли советскую власть и
руководство большевиков.
     Два  других  выступления  Ивановича  на  съезде   представляли  простую
перифразу речей и статей Ленина. По вопросу об общем политическом положении,
он  справедливо нападал на стремление меньшевиков принизить  движение  масс,
приспособив его к политическому курсу  либеральной буржуазии. "Или гегемония
пролетариата,  -- повторял он  распространенную формулу,  --  или  гегемония
демократической  буржуазии, -- вот как стоит вопрос в партии, вот в чем наши
разногласия". Оратор был, однако, очень далек от пониманья всех исторических
последствий   этой  альтернативы.  "Гегемония   пролетариата"  означает  его
политическое верховодство  над  всеми революционными силами  страны,  прежде
всего -- над крестьянством. При полной победе  революции "гегемония" должна,
естественно, привести к диктатуре пролетариата со всеми  вытекающими  отсюда
последствиями.  Но  Иванович  твердо  держался  того  взгляда,  что  русская
революция способна лишь расчистить  путь буржуазному режиму.  Идею гегемонии
пролетариата он непостижимыми  путями соединял с  идеей независимой политики
крестьянства, которое само освобождает  себя  посредством  раздела  земли на
мелкие участки.
     Съезду было присвоено  название "Объединительного". Формальное единство
двух  фракций,  как  и национальных организаций (польской социал-демократии,
латышской и  еврейского  Бунда),  действительно было достигнуто. Но реальное
значение  съезда  состояло, по  словам Ленина, в  том, что  он "помог  более
отчетливой размежевке правого и левого крыла социал-демократии". Если раскол
на  Втором  съезде  явился  лишь  "антиципацией" и  оказался  преодолен,  то
"объединение" на Стокгольмском съезде стало простым этапом на пути полного и
окончательного раскола, который наступил  через шесть лет. В дни  съезда сам
Ленин  был, однако, еще далек от мысли о неизбежности раскола.  Опыт горячих
месяцев 1905 г., когда  меньшевики сделали резкий поворот влево, был слишком
свеж. Хотя после того они,  как пишет Крупская, "уже достаточно выявили свое
лицо",  однако, Ленин  продолжал еще,  по ее свидетельству, надеяться,  "что
новый подъем революции, в котором он не сомневался, захватит их и примирит с
большевистской линией". Однако новый подъем революции не наступил.


     Немедленно после съезда Ленин написал воззвание к партии со сдержанной,
но  недвусмысленной  критикой принятых  решений.  Воззвание  было  подписано
делегатами из  состава  "бывшей  фракции  большевиков"  (на  бумаге  фракции
считались  распущенными)  .  Но  замечательное  дело: из  42  большевистских
участников  съезда под воззванием  подписалось только 26. Подписи  Ивановича
нет,  как  нет  и подписи  вождя  его группы  Суворова.  Сторонники  раздела
считали,  видимо,  разногласие  настолько важным,  что отказались  выступить
перед  партией  совместно  с  группой  Ленина, несмотря на очень  осторожную
формулировку  воззвания  в  вопросе  о земле.  Тщетно  стали  бы  мы  искать
комментариев этого  факта в  официальных изданиях партии.  С другой стороны,
Ленин в  обширном печатном докладе о  Стокгольмском съезде, подробно излагая
прения и перечисляя важнейших  ораторов как большевиков, так  и меньшевиков,
ни разу не упоминает о выступлениях Ивановича:  очевидно,  они не показались
ему столь существенными, как их пытаются представить  тридцать  лет  спустя.
Положение  Сталина  внутри  партии внешним  образом, во  всяком  случае,  не
изменилось. Никто не предложил  его в состав Центрального  Комитета, который
был  сформирован  из  7  меньшевиков  и  3  большевиков: Красина,  Рыкова  и
Десницко-го.  После Стокгольмского  съезда,  как  и  до него, Коба  остается
работником "кавказского масштаба".
     В последние  два  месяца  революционного  года  Кавказ  кипел котлом. В
декабре  стачечный комитет, захватив в  свои  руки  управление  Закавказской
железной дороги  и  телеграфа,  стал регулировать  транспортное  движение  и
экономическую   жизнь  Тифлиса.  Пригороды  оказались  в  руках  вооруженных
рабочих,  однако,  не  надолго:  военные  власти  быстро   оттеснили  врага.
Тифлисская губерния была объявлена на военном  положении. Вооруженная борьба
велась в  Кутаисе, Чиатурах и  других пунктах. Западная Грузия была охвачена
крестьянским  восстанием.  10-го  декабря  начальник  полиции  на   Кавказе,
Ширинкин,  доносил в Петербург  директору  своего  департамента: "Кутаисская
губерния  в особом  положении...  жандармов обезоружили, завладели  западным
участком дороги и сами продают билеты  и наблюдают за  порядком... Донесений
из  Кутаиса не получаю,  жандармы  с линии сняты и сосредоточены в  Тифлисе.
Посылае-


     мые  нарочные  с  донесениями  обыскиваются  революционерами, и  бумаги
отбираются;   положение   там   невозможное...   Наместник   болен    нервым
переутомлением..." Все  эти события не  совершались сами собой. Коллективная
инициатива  пробужденных  масс  имела, конечно, главное  значение; но она на
каждом   шагу    нуждалась   в    индивидуальных   агентах,   организаторах,
руководителях. Коба  не  был в их  числе. Он  не спеша комментировал события
задним числом. Только это и позволило ему в самое горячее время отлучиться в
Таммерфорс. Никто не заметил его отсутствия и не отметил его возвращения.
     Подавление  восстания  в Москве  при пассивности петербургских рабочих,
истощенных  предшествующими  боями   и  локаутами;  подавление  восстаний  в
Закавказье, в Прибалтийском крае, в Сибири создали перелом. Реакция вступила
в свои права. Большевики тем менее  спешили признать  это,  что общий  отлив
пересекался еще  запоздалыми волнами прибоя. Все революционные партии хотели
верить, что девятый вал  впереди.  Когда более  скептические единомышленники
говорили Ленину, что реакция,  может  быть,  уже  началась,  он  отвечал: "Я
признаю это последним". Пульс русской революции отчетливее всего выражался в
стачках, которые  составляли основную форму  мобилизации  масс. В  1905 году
насчитывалось 2% миллиона стачечников; в 1906 г. -- около миллиона: огромная
сама по себе цифра эта означала, однако, резкий упадок.
     По   объяснению  Кобы,  пролетариат  потерпел  эпизодическое  поражение
"прежде всего потому, что у него не было, либо было слишком  мало оружия, --
как бы вы сознательны ни были, голыми руками вам  против  пуль не  устоять!"
Объяснение  явно  упрощало  вопрос.  "Устоять"  голыми  руками против  пуль,
конечно, трудно. Но были и более глубокие причины поражения. Крестьянство не
поднялось  всей  массой;  в  центре  меньше,  чем  на окраинах.  Армия  была
захвачена  лишь частично.  Пролетариат еще  не  знал по-настоящему ни  своей
силы,  ни  силы  противника. 1905  г.  вошел в  историю  --  и  в  этом  его
неизмеримое  значение --  как "генеральная  репетиция". Но такое определение
Ленин мог дать лишь задним числом. В 1906 г. он сам ждал близкой развязки. В
январе Коба, упрощенно как всегда пересказывая Ленина, писал: "Мы должны раз
навсегда    отвергнуть    всякие   колебания,    отбросить    прочь   всякую
неопределенность и


     бесповоротно стать на точку зрения нападения... Единая  партия, партией
организованное  вооруженное восстание  и  политика  нападения  --  вот  чего
требует от  нас победа  восстания". Даже меньшевики еще не  решались сказать
вслух,  что  революция  закончилась. На  съезде в  Стокгольме  Иванович имел
возможность  заявить, не  опасаясь  возражений: "Итак,  мы  накануне  нового
взрыва .. В этом все мы сходимся". На самом деле в это время "взрыв" был уже
позади. "Политика нападения" все  больше становилась  политикой партизанских
стычек  и отдельных  ударов.  Широко  разлились  по  стране  так  называемые
"экспроприации", т.е.  вооруженные набеги на  банки,  казначейства и  другие
хранилища денег.
     Разложение   революции   передавало  инициативу   наступления   в  руки
правительства, которое успело тем временем  справиться  со  своими  нервами.
Осенью  и  зимой  революционные  партии  вышли из подполья. Борьба  велась с
открытым  забралом.  Царская  полиция  распознала своих врагов в  лицо, всех
вместе  и  каждого  в  отдельности.  Расправа  началась  3  декабря  арестом
Петербургского  Совета. Все  скомпрометированные  постепенно арестовывались,
если  не  успевали  скрыться.  Победа  адмирала   Дубасова  над  московскими
дружинниками придала  репрессиям  особую свирепость. С  января  1905  г.  до
созыва  первой  Государственной  Думы   27-го   апреля   1906   г.   царским
правительством  по приблизительным  расчетам  убито  более 14  000  человек,
казнено более 1 000, ранено  20  000, арестовано, сослано, заточено -- около
70 000. Главное число жертв пришлось на декабрь 1905 и первые месяцы 1906 г.
Коба  не  подставлялся  "как  мишень". Он не был  ни ранен,  ни  сослан,  ни
арестован. Ему не пришлось и скрываться. Он оставался по-прежнему в Тифлисе.
Этого  никак нельзя  объяснить  личной  умелостью  или  счастливым  случаем.
Конслративно, т.е. украдкой можно было уехать на Таммерфор-скую конференцию.
Но украдкой  нельзя было руководить массовым движением 1905 г. Для активного
революционера  в  маленьком Тифлисе не могло быть и "счастливого случая". На
самом  деле  Коба  настолько  оставался  в стороне от больших  событий,  что
полиция не уделила ему внимания. В середине 1906 г. он продолжал  заседать в
редакции легальной большевистской газеты.
     Ленин  укрывался тем  временем в Финляндии,  в Куоккала,  в  постоянной
связи с Петербургом и всей страной. Здесь же были


     и другие  члены большевистского  центра. Отсюда  связывались  порванные
нити нелегальной  организации. "Со всех концов России, -- пишет Крупская, --
приезжали товарищи, с которыми сговаривались о  работе".  Крупская  называет
ряд имен, в частности Свердлова,  который  на Урале  "пользовался  громадным
влиянием", упоминает  вскользь Ворошилова и других. Но, несмотря  на грозные
оклики официальной критики, она  ни разу не называет  в этот период Сталина.
Не потому, что она  избегает его имени: наоборот, везде, где у нее есть хоть
малейшая опора в фактах, она старается выдвинуть его. Она просто  не находит
его в своей памяти.
     Первая Дума  была распущена 8 июля 1906  г.  Стачка протеста, к которой
призвали  левые партии, не  удалась:  рабочие научились понимать, что  одной
стачки  мало,  а  на  большее не  было сил.  Попытка революционеров  сорвать
рекрутский набор плачевно провалилась. Восстание в Свеаборгской крепости при
участии  большевиков оказалось  изолированной  вспышкой  и  было  подавлено.
Реакция крепчала. Партия забиралась глубже в подполье.  "Ильич  из  Куоккала
руководил, -- пишет Крупская, -- фактически всей работой большевиков". Опять
ряд имен  и  эпизодов.  Сталин  не  назван.  То  же  повторяется  в  связи с
ноябрьской конференцией партии в Терриоках, где решался вопрос  о выборах во
Вторую Думу. Коба не  приезжал в Куоккола. Не сохранилось ни малейших следов
переписки между ним и Лениным за 1906  г. Несмотря на встречу в Таммерфорсе,
личной  связи  не создалось.  Новая  встреча  в  Стокгольме  также  не  дала
сближения. Крупская рассказывает о прогулке по шведской  столице с  участием
Ленина,  Рыкова, Строева, Алексинского  и  других; Сталина она  не называет.
Возможно  и  то,  что  отношения,  едва  возникнув,  натянулись  в  связи  с
разногласием  по аграрному вопросу: Иванович не подписал воззвания, Ленин не
упомянул Ивановича в отчете.
     В согласии с решением в Таммерфорсе и Стокгольме кавказские  большевики
объединились с меньшевиками. В состав объединенного областного Комитета Коба
не  входил.  Зато  он   стал,   если   верить   Берия,  членом   кавказского
большевистского Бюро, которое секретно существовало в 1906 г., параллельно с
официальным Комитетом партии. О деятельности этого  Бюро и о роли в нем Кобы
никаких данных нет. Одно несомненно: ор-


     ганизационные   взгляды   "комитетчика"  времени  тифлисско-ба-тумского
периода  потерпели  изменение,  если  не  в  существе  своем,  то  в  формах
выражения. Сейчас  Коба не отважился бы приглашать  рабочих покаяться в том,
что  они не доросли до комитетов. Советы и профессиональные  союзы выдвинули
рабочих  революционеров на  первый  план,  и  они  обычно оказывались  более
подготовлены   для   руководства   массами,   чем   большинство   подпольных
интеллигентов.  "Комитетчикам"  пришлось,  как  и  предвидел  Ленин,  наспех
пересмотреть  свои  взгляды  или, по крайней  мере, свою аргументацию.  Коба
защищал  теперь  в печати необходимость партийной  демократии, притом такой,
когда  "масса   сама  решает  вопросы  и   сама  действует".   Одного   лишь
избирательного  демократизма недостаточно: "Наполеона  III избрали  всеобщим
голосованием, но  кто  не знает, что этот избранный император был величайшим
поработителем народа". Если  бы  Бе-сошвили  (тогдашний псевдоним  Кобы) мог
предвидеть  собственное   будущее,   он   воздержался  бы   от   ссылки   на
бонапартистские плебесциты. Но он многого не  предвидел. Дар предвиденья был
ему отпущен только для коротких дистанций. И в этом, как увидим, состояла не
только его слабая, но и его сильная сторона, по крайней мере, для  известной
эпохи.
     Поражения пролетариата  оттесняли марксизм  на оборонительные  позиции.
Враги  и противники,  притихшие  в  бурные месяцы, теперь  поднимали головы.
Материализм и  диалектика  призывались справа и  слева  к ответу  за  разгул
реакции. Справа -- со стороны либералов, демократов, народниког; слева -- со
стороны анархистов. В  движении 1905 г.  анархизм  не играл никакой роли.  В
Петербургском Совете существовали только три фракции: меньшевики, большевики
и социалисты-революционеры. Но ликвидация Советов и  атмосфера разочарования
создали для  анархистов более благоприятный резонанс. Волна отлива дала себя
знать  и  на  отсталом  Кавказе, где условия для анархизма были,  во  многих
отношениях, более благоприятны, чем в других частях страны. Приняв участие в
защите атакуемых позиций  марксизма, Коба написал на  грузинском языке серию
газетных   статей   на   тему:   "Анархизм   и   социализм".   Эти   статьи,
свидетельствующие о лучших намерениях автора, не поддаются изложению, потому
что сами являются изложением  чужих работ. Их трудно также и цитировать, так
как общая серая окраска за-


     трудняет выбор сколько-нибудь  индивидуальных  формулировок. Достаточно
сказать, что эта работа никогда не переиздавалась.
     Направо   от  грузинских   меньшевиков,   продолжавших   считать   себя
марксистами, встала  партия федералистов, местная пародия отчасти на русских
социалистов-революционеров,   отчасти  --   на  кадетов.   Бесошвили  вполне
справедливо  обличал  склонность  этой   партии   к  трусливым   маневрам  и
компромиссам, но пользовался при этом рискованными  образами. "Как известно,
-- писал он, -- всякое животное имеет  свою определенную окраску; но природа
хамелеона не мирится с этим; со львом он принимает окраску льва, с волком --
волка, с лягушкой -- лягушки, в зависимости от того, когда какая окраска ему
более  выгодна..."  Зоолог,  вероятно,  протестовал  бы  против  клеветы  на
хамелеона.  Но  так как,  по сути дела, большевистский критик  был прав,  то
можно простить ему его стиль несостоявшегося сельского священника.
     Вот и все, что  можно сообщить о работе Кобы--Ивановича-- Бесошвили  за
время  первой  революции.  Это  немного,   даже  и  в  чисто  количественном
отношении.  Между  тем  автор старался не  упустить  ничего,  сколько-нибудь
достойного внимания. Дело в  том, что интеллект Кобы, лишенный воображения и
бескорыстия,   малопроизводителен.  К  тому   же   этот   упорный,  желчный,
требовательный характер, вопреки созданной за последние годы легенде, совсем
не трудолюбив. Культура  умственного труда ему несвойственна. Все, кто ближе
соприкасался  с ним  в  более  поздние периоды, знали, что  Сталин не  любит
работать. "Коба  --  лентяй",  --  говорили  не  раз  с  полуснисходительной
усмешкой  Бухарин,  Крестинский, Серебряков  и  другие.  На  то же  интимное
качество   осторожно  намекал  иногда  и  Ленин.  В  склонности  к  угрюмому
ничегонеделанию сказывалось, с одной  стороны, ориентальное происхождение, с
другой  --  неудовлетворенное честолюбие.  Нужна была  каждый  раз  властная
личная причина, чтобы побудить Кобу к длительному и систематическому усилию.
В  революции,  которая  оттесняла его,  он  такой  побудительной причины  не
находил.  Оттого  его  вклады  в  революцию  кажутся  такими,  мизерными  по
сравнению с тем вкладом, какой революция внесла в его личную жизнь.


    ПЕРИОД РЕАКЦИИ


     Личная жизнь подпольных революционеров была отодвинута на задний план и
придушена, но она существовала. Как пальмы на пейзажах Диего Ривера,  любовь
из-под тяжелых камней прокладывала себе дорогу  к солнцу. Чаще  всего, почти
всегда, она  была  связана с  революцией. Единство идей, борьбы, опасностей,
близость в изолированности  от остального мира создавали крепкие связи. Пары
соединялись в подполье, разъединялись тюрьмою и снова находили друг друга  в
ссылке. О  личной жизни молодого Сталина мы знаем мало,  но  тем более ценно
это малое для характеристики человека.
     "В 1903 г. он женился, -- рассказывает Иремашвили. -- Его брак был, как
он понимал  его,  счастливым. Правда, равноправия полов, которое он выдвигал
как основную форму  брака в новом государстве, в его собственном доме нельзя
было  найти.  Да  это и не отвечало совсем  его  натуре  -- чувствовать себя
равноправным с кем-нибудь. Брак был счастливым потому, что его жена, которая
не могла следовать за  ним, глядела на него  как  на полубога, и потому, что
она,  как  грузинка,  выросла  в  священной  традиции,  обязывающей  женщину
служить". Сам Иремашвили, хотя и считавший себя социал-демократом,  сохранил
в  почти  незатронутом  виде  культ  традиционной  грузинской   женщины,  по
существу, семейной  рабыни. Жену Кобы он  рисует  теми же чертами, что и его
мать, Кеке.  "Эта истинно  грузинская женщина...  всей  душой  заботилась  о
судьбе  своего мужа. Проводя  неисчислимые  ночи в горячих  молитвах,  ждала
своего Coco,  когда  он участвовал в  тайных собраниях.  Она молилась о том,
чтобы Коба отвернулся от своих богопротивных идей ради мирной семейной жизни
в труде и довольстве".
     Не без изумления узнаем мы из этих строк, что у Кобы, который сам уже в
13 лет отвернулся от религии, была наивно и


     глубоко верующая жена. Это обстоятельство  может показаться заурядным в
устойчивой  буржуазной  среде,  где   муж  считает   себя   агностиком   или
развлекается франк-масонским ритуалом, в то время как жена, после очередного
адюльтера,   исповедуется  у  католического  священника.  В   среде  русских
революционеров   эти   вопросы  стояли  неизмеримо   острее.  Не   анемичный
агностицизм,  а  воинствующий  атеизм  составлял   необходимый   элемент  их
революционной философии. И где им  было взять  личной терпимости  к религии,
неразрывно связанной со всем тем, против чего они боролись  среди постоянных
опасностей? В  рабочей среде при ранних браках можно было встретить, правда,
немало случаев, когда муж, уже после  женитьбы, становился революционером, а
жена   упорно  сохраняла  старые  верования.  Однако  это   вело   обычно  к
драматическим  коллизиям. Муж скрывал от жены свою новую жизнь  и отходил от
нее  все дальше. В других случаях муж  отвоевывал жену на свою сторону от ее
родни. Молодые рабочие часто жаловались, что трудно найти девушек, свободных
от  старых суеверий. В  среде  учащейся молодежи  выбор подруги  был гораздо
легче. Почти  не было  примеров,  чтоб  революционный интеллигент женился на
верующей.  Не то чтобы на этот счет существовали  какие-либо правила. Но это
просто  не  отвечало  нравам,  взглядам,  чувствам  среды.  Коба представлял
несомненно редкое исключение.
     Из различия взглядов  не возникло,  видимо,  никакой драмы.  "Внутренне
столь  беспокойный человек,  который на каждом шагу  и  при каждом  действии
чувствовал  себя  наблюдаемым и  преследуемым  царской тайной  полицией, мог
находить  любовь  только в  убогом  очаге  своей семьи. Из  того  презрения,
которое он источал по отношению ко всем людям, он исключал только свою жену,
свое  дитя и  свою  мать".  Идиллическая  семейная  картина,  которую рисует
Иремашвили, как бы подсказывает вывод о  мягкой терпимости Кобы к верованиям
близкого ему существа. Но это слишком мало вяжется  с  тиранической  натурой
этого  человека. На  самом  деле  терпимостью  выглядит  здесь  нравственное
безразличие.  Коба не искал в  жене друга, способного  разделить его взгляды
или хотя  бы амбиции. Он удовлетворялся  покорной и  преданной женщиной.  По
взглядам он  был марксистом; по  чувствам и  духовным потребностям --  сыном
осетина Бесо из Диди-Лило. Он не требовал от жены больше  того, что его отец
нашел в безропотной Кеке.


     Хронология Иремашвили, не безупречная вообще, в делах личного характера
надежнее,  чем  в  области  политики.  Возбуждает,  однако,   сомнение  дата
женитьбы: 1903 год. Коба был арестован в апреле 1902 г. и вернулся из ссылки
в феврале 1904 г. Возможно, что венчание состоялось в тюрьме -- такие случаи
были нередки. Но возможно  и то, что женитьба произошла лишь после побега из
ссылки, в  начале 1904  г.  Церковное венчание  в  этом случае представляло,
правда,  для  "нелегального"  трудности;  но  при  первобытных  нравах  того
времени, особенно  на Кавказе, полицейские  препятствия  можно  было обойти.
Если  женитьба  произошла  после  ссылки,  то  это  отчасти  может объяснить
политическую пассивность Кобы в течение 1904 г.
     Жена Кобы --  мы не  знаем  даже  ее  имени  --  умерла  в  1907 г., по
некоторым сведениям, от воспаления легких.  К этому времени отношения  между
двумя Coco  успели  утратить  дружеский характер.  "Его  резкая  борьба,  --
жалуется Иремашвили,-- направлялась отныне против нас,  его прежних  друзей.
Он  нападал на  нас  во  всех  собраниях, дискуссиях  самым  ожесточенным  и
неизменным образом и пытался всюду сеять против нас яд и ненависть. Если б у
него была  возможность, он бы нас искоренил огнем  и мечом... Но подавляющее
большинство  грузинских марксистов оставалось с нами. Этот  факт еще  больше
усиливал  его  злобу".  Политическая  отчужденность  не помешала  Иремашвили
посетить Кобу по случаю смерти жены, чтоб принести ему слова утешения: такую
силу сохраняли еще традиционные  грузинские нравы. "Он был очень  опечален и
встретил меня,  как  некогда,  по-дружески.  Бледное лицо отражало  душевное
страдание,  которое  причинила смерть верной жизненной  подруги  этому столь
черствому  человеку.  Его  душевное  потрясение... должно  было  быть  очень
сильным и длительным, так как он не способен  был более  скрывать его  перед
людьми".
     Умершую  похоронили по  всем правилам  православного ритуала.  На  этом
настаивали  родственники  жены, и  Коба  не  сопротивлялся. "Когда  скромная
процессия  достигла  входа на  кладбище, -- рассказывает Иремашвили, -- Коба
крепко  пожал мою  руку,  показал  на  гроб и  сказал:  "Coco, это  существо
смягчало мое каменное сердце; она умерла, и вместе с ней -- последние теплые
чувства  к людям". Он положил правую руку  на  грудь:  "здесь внутри все так
опустошено, так непередаваемо пусто!" Эти


     слова могут  показаться театрально-патетическими  и неестественными; но
они вполне  похожи на  правду, и не  только потому,  что дело идет о молодом
человеке, которого постиг первый личный  удар: мы и в  дальнейшем встретим у
Сталина склонность к  сухой  патетике, нередкой у черствых  натур. Угловатую
стилистику для выражения своих  чувств  он почерпал из внушений  семинарской
гомилетики.
     Жена  оставила  Кобе  мальчика  с мелкими  и  нежными чертами  лица.  В
1919--20  годах  он учился  в тифлисской  гимназии,  где Иремашвили  состоял
преподавателем. Вскоре отец перевел Яшу в  Москву. Мы еще встретимся с ним в
Кремле.  Вот  и  все,  что  мы  знаем  об  этом  браке, который  во  времени
(1903--1907) довольно точно укладывается в  рамки  первой  революции.  Такое
совпадение  неслучайно:  ритмы  личной  жизни революционеров  слишком  тесно
бывали связаны  с ритмами больших  событий.  "Начиная  с того  дня, когда он
похоронил свою  жену,  --  настаивает  Иремашвили, --  он утратил  последний
остаток  человеческих  чувств.  Его сердце  наполнилось  невыразимо  злобной
ненавистью, которую  уже  его безжалостный отец  начал сеять в детской  душе
сына. Он подавлял сарказмом все более  редко подымавшиеся моральные сдержки.
Беспощадный по отношению к самому  себе, он стал беспощадным по отношению ко
всем  людям".  Таким  он вступил  в  период реакции, которая надвинулась тем
временем на страну.
     Начало   массовых  стачек  во  второй  половине  90-х   годов  означало
приближение революции. Среднее число стачечников не составляло,  однако, еще
и 50 тысяч в год. В 1905 г. это число сразу поднялось до 2% миллиона; в 1906
г.  оно снижается  до 1 миллиона; в  1907  г. -- до 3А  миллиона,
считая,  конечно, и повторные стачки. Таковы цифры революционного трехлетия:
мир  не  знал  еще  подобной  стачечной волны! В 1908 г.  открывается период
реакции:  число стачечников сразу падает  до 174 тысяч,  в 1909 г. -- до  64
тысяч, в 1910 г. -- до 50 тысяч. Но в то время, как пролетариат столь быстро
свертывает  свои  ряды,  разбуженные  им  крестьяне еще  продолжают  и  даже
усиливают  свое   наступление.  В  месяцы   первой  Думы   особенно   широко
развернулись разгромы помещичьих гнезд. Прокатился ряд солдатских  волнений.
После подавления попыток Свеаборгского и


     Кронштадтского восстаний  (июль  1906  г.)  монархия  делается  смелее,
вводит военно-полевые суды, фальсифицирует при помощи сената выборное право,
но не достигает на  этом пути нужных  результатов:  вторая  Дума оказывается
радикальнее первой.
     Политическое положение в  стране Ленин характеризует в  феврале 1907 г.
следующими   словами:  "Самый  дикий,  самый  бесстыдный  произвол...  Самый
реакционный избирательный  закон  в  Европе.  Самый революционный  в  Европе
состав  народного представительства в самой отсталой стране!"  отсюда вывод:
"впереди  --  новый,  еще  более  грозный...  революционный  кризис".  Вывод
оказался ошибочным. Революция была еще достаточно сильна, чтобы дать знать о
себе  на арене  царского  псевдопарламента.  Но  она  была уже  разбита.  Ее
конвульсии становились все слабее.
     Параллельный процесс происходил и в социал-демократической  партии.  По
числу членов она еще  продолжала расти.  Но ее влияние  на массы падало. Сто
социал-демократов  уже не способны вывести на улицу столько рабочих, сколько
год   назад   выводили   десять    социал-демократов.   Различные    стороны
революционного движения, -- как исторического  процесса в целом, как  живого
развития вообще  --  не  равномерны  и не  гармоничны. Рабочие и даже мелкие
буржуа  пытались  за  поражение   в  открытом  бою   мстить   царизму  левым
голосованием; но  на новое  восстание они  уже не  были  способны. Лишившись
аппарата советов и непосредственной  связи  с массами,  быстро  впадавшими в
мрачную   апатию,   более   активные  рабочие  почувствовали  потребность  в
революционной партии. Так, полевение Думы и рост социал-демократии оказались
на этот раз симптомами не подъема, а упадка революции.
     Ленин, несомненно, и в те дни уже допускал  такую возможность.  Но пока
окончательная проверка не была дана опытом, он продолжал строить политику на
революционном  прогнозе.   Таково  было  основное  правило  этого  стратега.
"Революционная социал-демократия,  -- писал  он в октябре 1906 г. ,-- первой
должна становиться на путь  наиболее решительной и наиболее  прямой борьбы и
последней принимать более обходные способы борьбы".  Под прямой борьбой надо
понимать: забастовки,  демонстрации,  всеобщую стачку,  схватки с  полицией,
восстание. Под общими способами: использование легальных возможностей, в


     частности  парламентаризма, для  собирания сил. Эта стратегия неизбежно
заключала в себе опасность  применения боевых методов в  такой момент, когда
объективные условия  для них  уже исчезли. Но на весах  революционной партии
этот  тактический  риск весил  неизмеримо  менее  стратегической  опасности:
отстать от событий и упустить революционную ситуацию.
     Пятый  съезд  партии,  заседавший в Лондоне в  мае  1907 г.,  отличался
чрезвычайным многолюдством:  в зале  "социалистической" церкви насчитывалось
302 делегата с решающими голосами (один делегат на 500 членов партии), около
полусотни  --  с  совещательными  и  немало  гостей.  Большевиков  было  90,
меньшевиков --  85.  Национальные делегации располагались между флангами как
"центр".  На  прошлом съезде,  как  мы  помним,  представлены  были  13  000
большевиков  и 18  000 меньшевиков  (один  делегат на 300 членов партии). За
двенадцать месяцев между Стокгольмским и Лондонским  съездами  русская часть
партии возросла с 31 000  до 77 000 членов, т.  е. в два  с  половиной раза.
Обострение  фракционной  борьбы  неизбежно  вздувало   цифры.  Но   остается
неоспоримым, что передовые рабочие за последний год  продолжали  притекать в
партию. Значительно быстрее усиливалось при этом левое крыло. В Советах 1905
г. меньшевики  преобладали; большевики  составляли  скромное  меньшинство. В
начале 1906  г. силы обоих течений в Петербурге приблизительно сравнялись. В
период  между первой  и второй  Думой  большевики стали брать верх. Во время
второй Думы они  уже завоевали полное преобладание среди  передовых рабочих.
Стокгольмский  съезд  по  характеру  принятых  решений  был  меньшевистским.
Лондонский -- большевистским.
     Власти внимательно следили  за этим сдвигом влево.  Незадолго до съезда
департамент   полиции   разъяснял   своим   отделениям   на    местах,   что
"меньшевистские группы по настроению  их  в настоящий момент не представляют
столь серьезной  опасности,  как  большевики".  В очередном  докладе о  ходе
съезда,   представленном   департаменту  полиции  его  заграничным  агентом,
заключается  следующая  оценка: "Из ораторов в дискуссии  выступали в защиту
крайней  революционной   точки  зрения   Станислав  (большевик)  ,  Троцкий,
Покровский  (большевик), Тышко  (польский  национал-демократ); в  защиту  же
оппортунистической точки зрения Мартов, Плеханов" (вожди меньшевиков). "Ясно


     намечается,  --  продолжает охранник, --  поворот  социал-демократов  к
революционным методам  борьбы...  Меньшевизм,  расцветший  благодаря Думе, с
течением  времени, когда Дума показала свою  импотентность, вымирает и снова
дает  простор большевистским или, вернее, крайне революционным течениям". На
самом деле, как уже сказано, внутренние сдвиги в пролетариате были сложнее и
противоречивее: передовой слой,  под влиянием опыта, сдвинулся влево; массы,
под влиянием поражений, сдвинулись  вправо. Дыхание реакции уже носилось над
съездом.  "Наша  революция  переживает  трудные времена, -- говорил Ленин на
заседании 12 мая.  -- нужна  вся  сила  воли, вся выдержанность  и стойкость
сплоченной  пролетарской  партии,  чтобы  уметь   противостоять  настроениям
неверия, упадка сил, равнодушия, отказа от борьбы".
     "В Лондоне, -- пишет французский биограф, -- Сталин в первый  раз видел
Троцкого, но последний вряд ли заметил его; вождь Петербургского  Совета  не
был  человеком, который легко  завязывает знакомства и сближается с кем-либо
без  действительного духовного сродства".  Верно ли  это или  нет,  но  факт
таков, что только из книги Суварина я узнал о присутствии Кобы на Лондонском
съезде и нашел затем подтверждение этого в официальных протоколах. Как  и  в
Стокгольме,  Иванович  принимал участие не в числе 302 делегатов с  решающим
голосом, а  в числе  42  с совещательным.  Так  слаб оставался большевизм  в
Грузии, что Коба не мог собрать в Тифлисе 500 голосов! "Даже в родном городе
Кобы и моем, в Гори, -- пишет Иремашвили, -- не было ни одного  большевика".
Полное господство меньшевиков на Кавказе засвидетельствовал в прениях съезда
Шаумян, один из руководящих кавказских большевиков, соперник  Кобы и будущий
член  ЦК. "Кавказские  меньшевики,  --  жаловался  он,  --  пользуясь  своим
подавляющим  численным  перевесом  и  официальным  господством  на  Кавказе,
принимают все меры  к  тому, чтобы  не  дать быть избранными большевикам". В
заявлении, подписанном  тем же Шаумяном  и  Ивановичем,  читаем: "Кавказские
меньшевистские организации состоят  почти  сплошь  из  городской  и сельской
мелкой буржуазии". Из 18 000 кавказских членов партии насчитывалось не более
б 000 рабочих; но и те в подавляющем числе шли за меньшевиками.
     Наделение Ивановича совещательным голосом сопровожда-


     лось   не   лишенным  интереса   инцидентом.   В  качестве   очередного
председателя  съезда  Ленин  предложил  без   прений  утвердить  предложение
мандатной комиссии о предоставлении совещательного голоса четырем делегатам,
в том  числе Ивановичу.  Неутомимый Мартов  крикнул с  места: "Я  просил  бы
выяснить,  кому дается совещательный голос, кто эти  лица, откуда и т.  д.".
Ленин   :  "Действительно,  это  неизвестно,  но  съезд   может   довериться
единогласному  мнению мандатной  комиссии". Весьма  вероятно, что  у Мартова
были уже какие-либо  закулисные  сведения  о специфическом характере  работы
Ивановича,  -- об  этом вскоре будет  речь, -- и  что именно  поэтому  Ленин
поспешил отвести опасный намек ссылкой на единогласие мандатной комиссии. Во
всяком случае.  Мартов  считал  возможным  характеризовать  "этих  лиц"  как
неизвестных: "кто они, откуда и т. д."; со своей стороны, Ленин не только не
оспорил,  но  подтвердил эту  характеристику.  В  1907 г.  Сталин  оставался
совершенно еще неизвестной фигурой не только для широких кругов партии, но и
для  делегатов съезда.  Предложение комиссии  было принято  при значительном
числе воздержавшихся.
     Однако  самое замечательное  состоит в том,  что Иванович  ни  разу  не
воспользовался предоставленным ему совещательным голосом. Съезд длился почти
три недели, прения были крайне обильны. Но  в списке многочисленных ораторов
мы  ни  разу  не  встречаем  имени  Ивановича.  Только  под двумя  короткими
письменными заявлениями,  внесенными кавказскими большевиками по  поводу  их
домашних конфликтов с  меньшевиками, значится на  третьем месте его подпись.
Других следов  его  присутствия на  съезде нет.  Чтоб понять значение  этого
обстоятельства, надо знать закулисную механику  съезда.  Каждая из фракций и
национальных   организаций   собиралась   в  перерывах  между   официальными
заседаниями особо для выработки своей линии поведения и назначения ораторов.
Таким образом,  в  течение  трехнедельных дебатов, в  которых  выступали все
сколько-нибудь заметные члены партии, большевистская фракция не нашла нужным
поручить ни одного выступления Ивановичу.
     Под  конец  одного  из  последних  заседаний  съезда  говорил   молодой
петербургский делегат. Все спешили  покинуть места, почти никто  не  слушал.
Оратор  оказался вынужден встать на  стул,  чтоб  обратить на себя внимание.
Несмотря на крайне невыгод-


     ную  обстановку, ему  удалось  добиться  того,  что  вокруг  него стали
сосредоточиваться делегаты, и зал притих.  Эта речь сделала дебютанта членом
Центрального  Комитета.   Обреченный  на  молчание  Иванович  отметил  успех
молодого  незнакомца, --  Зиновьеву  было  всего  25  лет  --  вероятно, без
сочувствия,   но  вряд  ли   без  зависти.  Решительно   никто  не   замечал
честолюбивого кавказца с совещательным  голосом. Один из рядовых  участников
съезда, большевик Гандурин,  рассказывал  в  своих воспоминаниях:  "Во время
перерывов  мы  обычно окружали  одного или другого  из  крупных  работников,
забрасывая  вопросами".  Гандурин  упоминает  в  числе делегатов  Литвинова,
Ворошилова, Томского и других сравнительно малоизвестных тогда  большевиков;
но ни разу не называет Сталина. А между тем воспоминания написаны в 1931 г.,
когда Сталина было уже гораздо труднее забыть, чем вспомнить.
     В  число  членов  нового  Центрального  Комитета  от  большевиков  были
выбраны:  Мешковский,  Рожков,  Теодорович и Ногин;  в качестве  кандидатов:
Ленин,  Богданов,  Красин,  Зиновьев,  Рыков,   Шанцер,  Саммер,  Лейтайзен,
Таратута, А. Смирнов.  Наиболее видные  руководители фракции попали в  число
кандидатов по той причине, что на передний план были выдвинуты лица, которые
могли  работать в  России.  Но  ни в  число членов,  ни в  число  кандидатов
Иванович  не  попал. Было  бы  неправильно  искать  причины  этого  в кознях
меньшевиков: на самом деле каждая фракция сама выбирала своих кандидатов. Из
числа большевистс-ких членов ЦК некоторые, как Зиновьев, Рыков, Таратута, А.
Смирнов, по возрасту принадлежали к тому же  поколению, что Иванович, и были
даже моложе его.
     На  последнем  заседании  большевистской  фракции,  уже  после закрытия
съезда,  был  избран  тайный  большевистский  центр,  так называемый  "БЦ" в
составе  15 членов. В их числе мы  находим тогдашних и будущих теоретиков  и
литераторов:  Ленина,  Богданова, Покровского, Рожкова, Зиновьева, Каменева,
как и  наиболее выдающихся  организаторов:  Красина,  Рыкова, Дубровинского,
Ногина и других.  Ивановича  и в  этой  коллегии  нет. Значение  этого факта
слишком очевидно. Сталин мог не  войти  в ЦК, не будучи известен всей партии
или -- допустим  на  минуту  -  вследствие  особенно острой  вражды  к  нему
кавказских меньшевиков. Но если б он имел вес и влияние внутри собствен-


     ной фракции, он непременно  вошел бы  в  состав большевистского центра,
который нуждался  в авторитетном представителе Кавказа. Сам Иванович  не мог
не мечтать о месте в "БЦ". Но такого места для него не нашлось.
     Зачем же вообще Коба  приежзал при  таких  условиях в Лондон? Он не мог
поднимать руку как  делегат. Он  оказался не  нужен как  оратор. Он явно  не
играл   никакой  роли   на  закрытых  заседаниях   большевистской   фракции.
Невероятно, чтоб он  приехал только для того, чтоб послушать и посмотреть. У
него были, очевидно, иные задачи. Какие именно?
     Съезд  закончился 19  мая. Уже 1 июня  премьер Столыпин  предъявил Думе
требование  немедленно  исключить 55 социал-демократов  и дать  согласие  на
арест 16 из них. Не  дожидаясь  согласия,  полиция приступила в ночь на  2-е
июня  к  арестам. 3-го  июня Дума уже объявлена распущенной,  и,  в  порядке
государственного  переворота,   опубликован   новый   избирательный   закон.
Повсеместно произведены заранее подготовленные массовые аресты, в частности,
среди  железнодорожников  --  в предупреждение всеобщей забастовки.  Попытки
восстания  в Черноморском  флоте  и в одном  из киевских полков  закончились
неудачей.  Монархия  торжествовала. Когда  Столыпин  гляделся в зеркало,  он
находил там Георгия Победоносца, поразившего насмерть дракона.
     Очевидный упадок революции вызвал ряд новых кризисов в партии и в самой
большевистской   фракции,  которая  повально  становится   на  бойкотистскую
позицию.  Это была почти инстинктивная реакция против насилия правительства,
и вместе с тем попытка  прикрыть радикальным  жестом  собственную  слабость.
Отдыхая  после съезда  в  Финляндии,  Ленин всесторонне обдумал положение  и
решительно  выступил  против  бойкота.  Его положение в собственной  фракции
оказалось нелегким, ибо нелегок вообще переход от революционных праздников к
мрачным будням.  "За исключением Ленина и Рожкова, --  писал Мартов, --  все
видные представители большевистской фракции (Богданов, Каменев, Луначарский,
Вольский и др.) высказались за бойкот". Цитата интересна,  в частности, тем,
что,  включая в число  "видных  представителей" не только Луначарского, но и
давно забытого Вольского, не упоминает Сталина. В 1924 г., когда официальный
исторический журнал в Москве воспроизвел свидетельство


     Мартова, редакции  не  пришло  еще  в голову поинтересоваться  тем, как
голосовал Сталин.
     Между  тем Коба был в числе бойкотистов.  Помимо прямых свидетельств на
этот  счет, правда,  исходящих  от  меньшевиков, имеется одно косвенное,  но
наиболее  убедительное:  ни  один   из  нынешних  официальных  историков  не
упоминает  ни  одним словом  о позиции Сталина по  отношению к выборам в III
Государственную  Думу. В вышедшей вскоре после переворота брошюре "О бойкоте
III Думы", где  Ленин защищал  участие в выборах, точку  зрения  бойкотистов
представлял Каменев. Кобе  тем  лучше удалось сохранить свое  инкогнито, что
никому  не могло в  1907  г.  придти  в голову предложить  ему  выступить со
статьей.  Старый  большевик  Пирейко  вспоминает,  как  бойкотисты  "громили
товарища Ленина  за его  меньшевизм".  Можно не сомневаться,  что  и Коба  в
тесном кругу  не скупился на  крепкие грузинские и русские слова.  Со  своей
стороны,  Ленин  требовал от своей фракции готовности и способности  глядеть
действительности  в глаза.  "Бойкот  есть  объявление  прямой  войны  старой
власти, прямая атака на  нее.  Вне широкого революционного подъема не  может
быть  и  речи  об  успехе  бойкота".  Много  позже, в  1920 г., Ленин писал:
"Ошибкой...  был  уже  бойкот  большевиками  Думы  в 1906г." Ошибкой он  был
потому,  что  после  декабрьского  поражения  нельзя было  ожидать  близкого
революционного  штурма;  неразумно  было  поэтому  отказываться  от  думской
трибуны для собирания революционных рядов.
     На  партийной  конференции,  собравшейся в июле в Финляндии, оказалось,
что из 9 делегатов-большевиков все, кроме Ленина, стояли за бойкот. Иванович
на конференции  не  участвовал. Бойкотисты выставили докладчиком  Богданова.
Положительное  разрешение  вопроса об участии в выборах  прошло соединенными
голосами  "меньшевиков,  бундистов,  поляков,  одного из  латышей  и  одного
большевика", --  пишет Дан. Этим "одинм большевиком" был Ленин. "В маленькой
дачке горячо защищал свою позицию Ильич, -- вспоминает Крупская. -- Подъехал
на велосипеде Красин и постоял у окна, внимательно  слушая Ильича. Потом, не
входя в дачу, задумчиво пошел прочь..." Красин отошел от окна больше, чем на
десять  лет. Он вернулся в партию лишь после Октябрьской революции, да и  то
далеко   не  сразу.  Постепенно,   под  влиянием  новых  уроков,  большевики
переходили на


     позицию Ленина,  хотя,  как  увидим,  не  все.  Бесшумно  отказался  от
бойкотизма и Коба. Его кавказские статьи и речи в пользу бойкота великодушно
преданы забвению.
     1-го  ноября начала  свою  бесславную деятельность  III Государственная
Дума, в  которой за помещиками и крупной  буржуазией было заранее обеспечено
большинство. Открылась самая мрачная  полоса  в  жизни "обновленной" России.
Рабочие  организации   подверглись  разгрому,   революционная   печать  была
задушена,  в  хвосте  карательных экспедиций  шли  военно-полевые  суды.  Но
страшнее  внешних  ударов  была  внутренняя  реакция.  Дезертирство  приняло
повальный  характер.  Интеллигенция уходила от  политики в науку, искусство,
религию,  эротическую  мистику.  Эпидемия  самоубийств   дополняла  картину.
Переоценка ценностей направлялась прежде всего против революционных партий и
их  вождей.  Резкая  смен"  настроений   нашла  яркое  отражение  в  архивах
департамента полиции, где  тщательно перлюстрировали  подозрительные письма,
сохраняя наиболее интересные для истории.
     Из Петербурга  писали Ленину в Женеву:  "Тихо наверху и внизу, но внизу
тишина  отравленная. Под покровом тишины зреет такое озлобление, от которого
взвоют кому выть  надлежит.  Но пока от  этого озлобления плохо приходится и
нам".  Некий Захаров писал своему приятелю в Одессу: "Абсолютно утеряна вера
в тех, кого раньше так высоко ставили!..  Помилуйте, в конце 1905 г. Троцкий
всерьез  говорил,   что   вот-де   закончился  полным  успехом  политический
переворот, и за ним сейчас  же начнется  переворот социальный... А  чудесная
тактика  вооруженного  восстания,  с   которой  большевики  носились...  Да,
изверился  я  окончательно  в   наших  вождях  и  вообще  в  так  называемой
революционной интеллигенции". Либеральная и радикальная  пресса не щадила, с
своей стороны, сарказма по адресу побежденных.
     Корреспонденция  местных   организаций  в  Центральном  Органе  партии,
преренесенном  снова  за  границу, не  менее  красноречиво  отражали процесс
разложения революции. "В  последнее  время,  за  отсутствием  интеллигентных
работников,  окружная   организация  умерла",   --  пишут  из   центрального
промышленного района. "Наши  идейные силы тают,  как  снег",  --  жалуются с
Урала. "Элементы... -примкнувшие к партии лишь в момент подъема... поки-


     нули наши партийные организации". И все в том же роде. Даже в каторжных
тюрьмах  герои  и  героини  восстаний  и  террористических  актов  враждебно
отворачивались от собственного вчерашнего дня и употребляли такие слова, как
"партия", "товарищ", "социализм", не иначе, как в ироническом смысле.
     Дезертировали не  только  интеллигенты,  не  только  "рыцари  на  час",
временно примкнувшие к движению, но и передовые рабочие, годами связанные  с
партией.  "В  партийных  комитетах  стало  пусто,  безлюдно",  --  вспоминал
Войтинский, ушедший позже от большевиков к меньшевикам. Среди отсталых слоев
рабочего  класса  усилились,  с  одной   стороны,  религиозность,  с  другой
-алкоголизм,  карточные  игры  и  т.д. В верхнем  слое  стали  задавать  тон
рабочие-индивидуалисты, стремившиеся  в стороне от  масс к повышению личного
культурного  и бытового  уровня.  На  эту тоненькую  прослойку аристократии,
главным  образом  металлистов  и  печатников, опирались меньшевики.  Рабочие
среднего слоя, которых революция приучила к чтению газеты, проявляли большую
устойчивость. Но, войдя в политическую жизнь под  руководством интеллигентов
и сразу предоставленные самим себе, они оказались парализованы и выжидали.
     Не  все  дезертировали.   Но  революционеры,  не  желавшие   сдаваться,
наталкивались на  непреодолимые трудности. Для нелегальной организации нужны
сочувствующая   среда  и  постоянно  обновляющиеся   резервы.  В  обстановке
упадочных настроений  было  трудно, почти  невозможно  соблюдать необходимые
меры конспирации  и поддерживать революционные связи. "Подпольная работа шла
вяло.   В  течение   1909   г.  были  арестованы   партийные   типографии  в
Ростове-на-Дону,  Москве,  Тюмени,  Петербурге..."  и  пр.  и  пр.;  "склады
прокламаций  в Петербурге, Белостоке, Москве; архив  Центрального Комитета в
Петербурге.  При всех этих арестах партия теряла  хороших работников".  Так,
почти в тоне огорчения повествует отставной жандармский генерал Спиридович.
     "Людей у  нас  вообще нет,  --  пишет Крупская  химическими чернилами в
Одессу в  начале 1909  г., - все по  тюрьмам и  ссылкам".  Жандармы проявили
невидимый  текст  письма и --  увеличили  население  тюрем.  Малочисленность
революционных рядов неизбежно  влекла  за  собой  снижение уровня комитетов.
Недостаток выбора открывал возможность секретным агентам


     подниматься  по ступеням подпольной иерархии.  Одним  движением  пальца
провокатор обрекал на арест революционера,  который становился  на его пути.
Попытка очистить организации от  сомнительных элементов немедленно приводила
к массовым  арестам. Атмосфера взаимного недоверия и подозрительности душила
всякую  инициативу.  После   ряда  хорошо  рассчитанных  арестов   во  главе
Московской  Окружной  организации  становится  в начале  1910 г.  провокатор
Кукушкин.  "Осуществляется  идеал  Охранного  Отделения, --  пишет  активный
участник движения, -- во главе всех  московских организаций  стоят секретные
сотрудники".  Немногим лучше обстояло  дело  в  Петербурге. "Верхи оказались
разгромленными, казалось, не было  возможности их  восстановить,  провокация
разъедала, организации разваливались..." В  1909 г. в России  оставалось еще
пять-шесть действующих  организаций, но  они быстро замирали. Число членов в
Московской  Окружной организации  достигало к  концу 1908 г. 500, в середине
следующего  года  оно  упало до 250, еще через полгода -- до 150;  в 1910 г.
организация перестала существовать.
     Бывший  думский депутат Самойлов  рассказывает, что распалась  к началу
1910 г.  Иваново-Вознесенская организация, недавно  еще столь внушительная и
активная. Вслед за ней зачахли и профессиональные союзы. Зато подняли голову
черносотенные банды.  На текстильных  фабриках  постепенно.восстанавливались
дореволюционные  порядки: пониженная плата, суровые штрафы,  уволнения и пр.
"Рабочий молчал и терпел". И  все же возврата  к  старому уже не могло быть.
Ленин  ссылался  за  границей  на  письма  рабочих, которые,  рассказывая  о
возобновившихся  притеснениях  и  издевательствах  фабрикантов,  прибавляли:
"Погодите, придет опять 1905 год !"
     Террор сверху  дополнялся  террором снизу.  Разгромленное восстание еще
долго  продолжало конвульсивно  биться в  виде отдельных  локальных вспышек,
партизанских  набегов,  групповых и индивидуальных  террористических  актов.
Статистика террора замечательно ярко  характеризует кривую революции. В 1905
г. было  убито 233  человека; в  1906 г. -  768; в 1907  г. --1  231.  Число
раненых изменялось в несколько иной пропорции, так  как террористы научались
более  метко стрелять.  Кульминации своей террористическая волна достигла  в
1907 г. "Бывали дни, -- писал либеральный обозреватель, -- когда несколько


     крупных  случаев  террора сопровождались  положительно десятками мелких
покушений  и  убийств среди  низших чинов  администрации...  Мастерские бомб
открываются во всех городах, бомбы рвут самих мастеров по неосторожности..."
и пр. Алхимия Красина сильно демократизировалась. Взятое в целом,  трехлетие
1905--1907 годов  резко выделяется как в  отношении террористических  актов,
так  и  в  отношении  стачек. Но  различие  между этими  двумя  рядами  цифр
бросается  в глаза: в то время как число стачечников из года  в  год  быстро
падает, число террористических актов, наоборот, столь же быстро поднимается.
Вывод  ясен: индивидуальный террор нарастает  по мере  ослабления  массового
движения.  Однако усиление террора не могло  итти без конца. Толчок,  данный
революцией, должен был неизбежно израсходоваться  и  в  этой области. Если в
1907  г. убитых -- 1 231, то в 1908 -- около 400, в 1909  г.  --  около 100.
Возросший  процент  раненых показывает,  что стреляют теперь случайные люди,
преимущественно зеленая молодежь.
     На  Кавказе,  где еще  очень живы были романитческие традиции  разбоя и
кровной мести,  партизанская война нашла  бесстрашные кадры исполнителей. За
годы  первой  революции  в одном  Закавказье  совершено  было  свыше  тысячи
террористических  актов всякого рода. Большой  размах действия боевых дружин
получили также на Урале под руководством большевиков и в Польше под знаменем
ППС ("Польской  Социалистической Партии").  2-го августа 1906  г. на  улицах
Варшавы и  других городов края были  убиты и  ранены  десятки полицейских  и
солдат.  Эти  атаки   имели   задачей,  по  объяснению  вождей,  "поддержать
революционное  настроение  пролетариата".  Вождем  этих  вождей   был  Иосиф
Пилсудский,  будущий  "освободитель" Польши  и  ее  угнетатель.  В  связи  с
событиями  в Варшаве, Ленин писал:  "Мы  советуем всем многочисленным боевым
группам  нашей партии  прекратить  свою  бездеятельность и  предпринять  ряд
партизанских действий..." "И эти призывы большевистских лидеров, -- замечает
генерал Спиридович,  --  несмотря на противодействие  Центрального  Комитета
(меньшевистского), не оставались безрезультатными".
     Большую  роль в кровавых схватках  боевиков с  полицией играл вопрос  о
деньгах, нерве всякой войны, в том числе и гражданской. До  конституционного
манифеста 1905 г. револю-


     ционное   движение   финансировалось   главным   образом    либеральной
буружуазией   и  радикальной  интеллигенцией.  Это   относится  также   и  к
большевикам, на которых  либеральная  оппозиция  глядела  тогда лишь  как на
более  смелых революционных демократов.  Перенеся  свои надежды  на  будущую
Думу, буржуазия стала  видеть в революционерах  помеху на пути соглашения  с
монархией. Эта перемена фронта резко ударила по финансам  революции. Локауты
и безработица  приостановили  приток денег  со  стороны рабочих.  Между  тем
революционные  организации  успели  развернуть  большой  аппарат  со  своими
типографиями,  издательствами,   кадрами  агитаторов  и,   наконец,  боевыми
отрядами,  которые  требовали  вооружения.  Насильственный  захват  денежных
средств  казался  в   этих  условиях  единственным   средством   дальнейшего
финансирования революции. Инициатива, как почти всегда, пришла снизу. Первые
экспроприации производились  довольно  мирным путем, нередко при  молчаливом
соглашении   между   "экспроприаторами"    и   служащими   экспроприируемого
учреждения.  Рассказывали  случаи,   когда   чиновники  страхового  общества
"Надежда"  успокаивали бледных боевиков словами: "Не  волнуйтесь, товарищи!"
Однако  идиллический  период длился  недолго. Вслед за буржуазией отходит от
революции интеллигенция, включая и банковских  чиновников. Полицейские  меры
усиливаются.  Растет  число  жертв  с  обеих  сторон.  Лишенные поддержки  и
сочувствия,  "боевые   организации"  быстро  сгорают  или  столь  же  быстро
загнивают.
     Типическую картину разложения даже  наиболее  дисциплинированных дружин
дает в  своих воспоминаниях уже  цитированный выше  Самойлов, бывший депутат
Думы  от  Иваново-Вознесенских ткачей. Дружина, действовавшая  первоначально
"по  директивам  партийного  центра",  во  второй  половине 1906  г.  начала
"пошаливать".  Когда  дружина  предложила  партии  часть  ограбленных ею  на
фабрике денег (кассир был при этом убит), Комитет наотрез оказался и призвал
дружинников к порядку. Но они уже быстро катились вниз и скоро докатились до
"разбойных нападений обыкновенного уголовного типа". Имея  постоянно крупные
деньги, боевики начали заниматься кутежами, причем часто попадались во время
кутежей в  руки полиции.  Так вся дружина  нашла себе постепенно  бесславный
конец. "Надо, однако, признать,  -- пишет Самойлов, -- что в  ее  рядах было
не-


     мало...  беззаветно   преданных  делу  революции  товарищей,  иногда  с
кристально чистой душой".
     Первоначальное  назначение  боевых  организаций состояло  в  том, чтобы
встать во  главе восставших масс,  помогая им овладевать оружием и  наносить
врагу удары в наиболее  чувствительные места. Главным,  если не единственным
теоретиком в этой  области был Ленин. После поражения декабрьского восстания
возник  вопрос: что делать боевым организациям? На Стокгольмский съезд Ленин
явился  с  проектом  резолюции,  которая,  признавая  партизанские  действия
неизбежным продолжением декабрьского восстания  и  подготовкой новой большой
битвы с царизмом,  допускала так называемые экспроприации  денежных  средств
"под  контролем  партии".  Большевики  сняли,  однако,  свою  резолюцию  под
влиянием разногласий в  собственной  среде. Большинством 64 голосов против 4
при 20 воздержавшихся принята была резолюция меньшевиков, которая совершенно
запрещала "экспроприации"  у  частных лиц и  учреждений  и  допускала захват
государственных  средств  только в случае образования  органов революционной
власти  в  данной местности,  т.  е.  в непосредственной  связи  с  народным
восстанием.  24  делегата,  которые   воздержались  или  голосовали  против,
составляли ленинскую, непримиримую половину большевистской фракции.
     В  обширном печатном докладе  о  Стокгольмском  съезде Ленин совершенно
обходит  резолюцию  о  боевых  выступлениях,  ссылаясь  на  то,  что  он  не
присутствовал  на прениях: "Да и вопрос  этот,  конечно, не принципиальный".
Вряд ли отсутствие Ленина было случайным:  он попросту  не  хотел  связывать
себе рук. Точно так же и через год, на Лондонском съезде, Ленин, вынужденный
в качестве  председателя присутствовать  на прениях по поводу экспроприации,
уклонился  от  участия  в  голосовании,  несмотря  на  яростные  возгласы  с
меньшевистских   скамей.  Лондонская  резолюция   категорически   воспрещала
экспроприации и постановила распустить "боевые организации" партии.
     Дело шло, разумеется, не об абстрактной морали. Все классы и все партии
подходят  к вопросу об убийстве не с  точки зрения  библейской заповеди, а с
точки зрения тех  исторических интересов, какие они представляют. Папа и его
кардиналы  благословляли   оружие   Франко,  и   никто   из   консервативных
государственных людей не предлагал посадить его в тюрьму за подстрека-


     тельство  к убийствам.  Официальные  моралисты отрицают  насилие тогда,
когда  дело  идет  о  революционном  насилии.  Наоборот,  кто борется против
классового  гнета,  тот  не  может  не  признавать революцию.  Кто  признает
революцию, признает гражданскую войну. Наконец,  "партизанская  борьба  есть
неизбежная  форма  борьбы...   когда  наступают  более  или   менее  крупные
промежутки между большими сражениями в  гражданской  войне" (Ленин). С точки
зрения общих принципов классовой борьбы, все это было совершенно неоспоримо.
Разногласия начинались с оценки конкретных исторических обстоятельств. Когда
две  большие  битвы  гражданской  войны отделены друг  от  друга двумя-тремя
месяцами, этот  интервал неизбежно будет заполнен  партизанскими ударами  по
врагу.  Но  там,  где  "перерыв"  затягивается  на годы,  партизанская война
перестает  быть подготовкой  новой битвы, а является  простыми  конвульсиями
после поражения. Определить момент перелома, разумеется, нелегко.
     Вопросы  о бойкотизме  и  о  партизанских  действиях  оказываются тесно
связаны  между собой. Бойкотировать представительные учреждения можно лишь в
том случае, если массовое движение достаточно могущественно, чтоб опрокинуть
их или  пройти мимо  них.  Наоборот, когда массы отступают, тактика  бойкота
теряет революционный смысл.  Ленин  понял и объяснил это лучше других. Уже в
1906 г. он отказался от бойкота Думы. После  переворота 3-го июня 1907 г. он
повел  решительную  борьбу против бойкотистов именно потому, что прилив явно
сменился  отливом.  Но  совершенно  очевидно,  что  в  тех  условиях,  когда
приходилось    пользоваться    ареной    царского   "парламентаризма"    для
подготовительной мобилизации масс, партизанские действия стали анархизмом. В
разгар  гражданской  войны они дополняли и  питали движение  масс;  в период
реакции  они пытались  заменить  его,  а  на деле  лишь  компрометировали  и
разлагали партию. Ольминский, один из заметных соратников Ленина, критически
освещал тот период уже  в советские  дни: "Немало хорошей молодежи, -- писал
он,   --  успело  погибнуть  на  виселицах;   другие  развратились;   третьи
разочаровались в революции.  А  население стало  смешивать революционеров  с
уголовными  грабителями.  Позже,  когда началось  возрождение революционного
рабочего движения, это  возрождение  всего медленнее шло в тех  городах, где
было больше всего увлечения "эксами".


     Содержание революционной работы Кобы в годы  первой революции выступает
столь  незначительным, что  невольно порождает вопрос: неужели  это  все?  В
вихре событий,  которые проходили  мимо него, Коба  не мог  не  искать таких
средств  действия, которые позволяли бы ему показать, чего он стоит. Участие
Кобы в террористических актах и экспроприациях несомненно. Однако определить
характер этого участия не легко.
     "Главным вдохновителем и генеральным руководителем... боевой работы, --
пишет Спиридович, -- был сам  Ленин, которому  помогали  близкие, доверенные
люди". Кто они были? Бывший большевик Алексинский,  который со времени войны
стал  специалистом по разоблачению  большевиков, рассказывал  в  заграничной
печати,  что  в  составе  Центрального  Комитета  был  еще  "малый  комитет,
существование которого было скрыто не  только  от  глаз царской полиции,  но
также  и от членов партии. Этот  малый  комитет,  в  который входили  Ленин,
Красин  и  еще  третье лицо...  особенно  занимался финансами  партии".  Под
занятием   финансами  Алексинский  понимает  руководство   экспропри-ациями.
Неназванное "третье лицо" -- уже  знакомый нам естественник, врач, экономист
и  философ  Богданов.  У  Алексинского  не  могло  быть  никаких  побуждений
умалчивать  об  участии Сталина  в  боевых  операциях.  Если  он  ничего  не
рассказал на этот счет, значит, он ничего не знает. Между тем Алексинский не
только стоял  в те годы близко  к большевистскому центру, но и встречался со
Сталиным.  По общему правилу  этот  разоблачитель рассказывает  больше,  чем
знает.
     О  Красине  в примечаниях  к  "Сочинениям"  Ленина  сказано: "Руководил
боевым техническим бюро при  ЦК". "Партийцы  знают теперь,  -- пишет, в свою
очередь,  Крупская,  -- ту  большую  работу,  которую  нес  Красин  во время
революции "Пятого  года" по  вооружению боевиков, по руководству подготовкой
боевых  отрядов   и  пр.  Делалось  все  это  конспиративно,  без  шума,  но
вкладывалась  в это дело масса энергии. Владимир Ильич больше, чем кто-либо,
знал  эту работу Красина и  с тех пор  всегда очень ценил  его". Войтинский,
бывший во время первой революции видным большевиком, пишет: "У меня осталось
отчетливое   впечатление,  что   Никитич   (Красин)  был  в   большевистской
организации единственным человеком, к которому  Ленин  относился с настоящим
уважением и с полным доверием". Прав-


     да, Красин сосредоточивал свои усилия  главным образом в Петербурге. Но
если бы Коба руководил  на Кавказе операциями того же  типа, Красин, Ленин и
Крупская  не  могли бы не знать  об  этом.  Между тем Крупская, которая  для
доказательства своей  благонадежности, старается называть Сталина как  можно
чаще, совершенно не упоминает о его роли в боевой работе партии.
     3-го  июля  1938  г.  московская  "Правда"  неожиданно  упомянула,  что
"небывало  могучий размах  революционного движения  на  Кавказе" в  1905  г.
связан с "руководством впервые созданных здесь непосредственно тов. Сталиным
наиболее  боевых  организаций  нашей партии".  Но  единственное  официальное
признание причастности Сталина к "наиболее  боевым организациям" относится к
началу  1905 г., когда вопрос об экспроприациях еще не возникал; оно не дает
никаких сведений насчет действительной работы Кобы; наконец, оно сомнительно
по  существу, ибо  в Тифлисе  большевистская организация  возникла  лишь  во
второй половине 1905 г.
     Попробуем    выслушать   Иремашвили.    Говоря   с    негодованием    о
террористических  актах, эксах  и пр., он  заявляет: "Коба  был  инициатором
совершенных  большевиками  в  Грузии преступлений, которые служили реакции".
После  смерти  жены,  когда  Коба  утратил  "последний  остаток человеческих
чувств", он стал "ревностным  защитником  и организатором..! злонамеренного,
систематического убийства князей, священников и буржуа". Мы уже имели случаи
убедиться, что  показания Иремашвили  становятся  тем менее  надежными,  чем
более отходят  от  личной жизни к  политике, и  от детства и юношества --  к
более  зрелым годам.  Политическая связь между друзьями  юности прекратилась
уже в  начале  первой  революции.  Только случайно  17-го  октября,  в  день
опубликования  конституционного  манифеста,  Иремашвили  видел  на  улице  в
Тифлисе,  --  только видел,  но  не  слышал, --  как Коба с железного фонаря
говорил  толпе  речь  (в  этот  день   все  взбирались  на  фонари).  Будучи
меньшевиком,  Иремашвили  мог узнавать о  террористической деятельности Кобы
только  из вторых  и  третьих уст.  Его показания  поэтому  явно  ненадежны.
Иремашвили  приводит  два примера: знаменитую тифлисскую  экспроприацию 1907
года,  о  которой   нам   придется  еще  говорить,  и  убийство  грузинского
национального писателя князя Чавчавадзе. По поводу экспроприации, кото-


     рую он ошибочно относит  к 1905 г.,  Иремашвили замечает: "Полицию Кобе
удалось обмануть и на этот раз; у нее не было даже достаточных данных, чтобы
заподозрить его инициативу в этом жестоком покушении. Социал-демократическая
партия Грузии  исключила,  однако,  Кобу  отныне  уже  и  официально..."  Ни
малейших  доказательств  причастности  Сталина к убийству  князя  Чавчавадзе
Иремашвили  не  приводит,  ограничиваясь  ничего  не  говорящим  замечанием:
"Косвенно  также и Коба стоял за убийство; он  был  подстрекателем  ко  всем
преступлениям, этот исполненный ненависти агитатор". Воспоминания Иремашвили
в этой части интересны лишь  постольку, поскольку  освещают репутацию Кобы в
рядах политических противников.
     Осведомленный автор статьи в  немецкой газете  (Volksstimme Mannheim, 2
сентября 1932 г.), вероятно,  грузинский меньшевик, подчеркивает, что друзья
и  враги  чрезвычайно  преувеличивают   террористические  приключения  Кобы.
"Правильно,  что Сталин обладал исключительной способностью  и склонностью к
организации нападений названного  рода...  Однако  в  таких делах  он обычно
выполнял работу  организатора,  вдохновителя,  руководителя, но  не  прямого
участника". Совершенно неверно поэтому, когда некоторые  биографы изображают
его  "бегающим  с  бомбами  и  револьверами и выполняющим  самые сумасшедшие
авантюры". Подобный же выдумкой является рассказ о прямом якобы участии Кобы
в убийстве тифлисского военного диктатора генерала  Грязнова 17  января 1906
г. "Это  дело  было выполнено согласно  постановлению социал-демократической
партии Грузии (меньшевиков) через специально назначенных для этого партийных
террористов.  Сталин,  как и большевики вообще, не  имел никакого влияния  в
Грузии  и  не принимал  в  этом  деле  ни  прямого, ни  косвенного участия".
Свидетельство  анонимного  автора   заслуживает   внимания.   Однако  же   в
положительной своей части оно почти лишено содержания: признавая за Сталиным
"исключительную способность и  склонность" к экспроприациям и убийствам, оно
не подтверждает этой характеристики никакими данными.
     Старый   грузинский  большевик-террорист  Катэ  Цинцадзе,  серьезный  и
надежный  свидетель,  рассказывает, что Сталин,  недовольный медлительностью
меньшевиков  в деле  покушения  на генерала  Грязнова, предложил ему,  Катэ,
составить для этой


     цели  собственную  дружину.   Однако  меньшевики  вскоре  сами  успешно
справились с  задачей.  Тот  же  Катэ вспоминает, как он в  1906 г. пришел к
мысли  создать  боевую  дружину  из  одних  большевиков  для   нападения  на
казначейства. "Наши передовые  товарищи, в особенности Коба-Сталин, одобрили
мою  инициативу".  Это  свидетельство  интересно   вдвойне:  во-первых,  оно
показывает, что Цинцадзе смотрел на Кобу как на "передового товарища",  т.е.
как на местного вождя;  во-вторых,  оно позволяет сделать вывод, что Коба не
шел в этих вопросах далее одобрения инициативы других. Отметим вскользь, что
в 1930 г. Катэ умер в ссылке у "передового товарища Кобы-Сталина".
     При прямом  сопротивлении  меньшевистского  ЦК,  но  зато при  активном
содействии Ленина, боевым группам партии удалось в  ноябре 1906 г. созвать в
Таммерфорсе собственную конференцию, среди руководящих участников которой мы
встречаем имена революционеров, игравших  впоследствии  крупную или заметную
роль  в партии: Красин,  Ярославский,  Землячка,  Лалаянц, Трилиссер  и  др.
Сталина в их числе нет,  хотя он находился в то время на  свободе в Тифлисе.
Можно допустить, что он  предпочитал не рисковать  появлением на конференции
по конспиративным соображениям.  Однако же Красин, действительно стоявший во
главе боевой  работы и ввиду своей  известности подвергавшийся большему, чем
кто-либо, риску, играл на конференции руководящую роль.
     18-го марта  1918 г., т. е.  через несколько месяцев после установления
советского режима, вождь меньшевиков Мартов писал в своей московской газете:
"Что кавказские большевики примазывались к разного  рода удалым предприятиям
экспроприаторского рода, хорошо известно хотя бы тому же г. Сталину, который
в  свое время  был исключен из партийной  организации за  прикосновенность к
экспроприациям". Сталин счел  нужным  привлечь Мартова к суду революционного
трибунала. "Никогда  в  жизни, -- говорил он  пред  судом  при переполненном
зале, -- я не судился в партийной организации и не исключался -- это гнусная
клевета".   Об  экспроприациях  Сталин,  однако,  не  упомянул.  "С   такими
обвинениями,  с какими выступил Мартов, можно выступать лишь с документами в
руках,  а обливать грязью на основании слухов, не имея фактов -- бесчестно".
В чем, собственно, политический источник негодования Сталина?


     Что большевики вообще  были причастны к экспроприация"*, не  составляло
тайны:  Ленин открыто  защищиал экспроприации  в печати. С  другой  стороны,
исключение  из  меньшевистской  организации  вряд  ли  могло  восприниматься
большевиком  как  позорящее обстоятельство,  тем более через  десять лет.  У
Сталина  не  могло   быть,  следовательно,  побудительных  мотивов  отрицать
"обвинения"  Мартова, если  б  они  соответствовали действительности.  Да  и
вызывать при  таких условиях умного  и находчивого противника в суд, значило
бы рисковать доставить ему торжество. Значит ли это, что  обвинения  Мартова
ложны?  Увлекаемый  темпераментом  публициста  и  ненавистью  к  большевикам
Мартов, вообще говоря, не  раз переходил ту черту, у которой  должно было бы
удержать его неоспоримое благородство его натуры. Однако же на этот раз идет
дело о суде.  Мартов остается в своих  утверждениях крайне категоричным.  Он
требует   вызова   свидетелей:   "Это,   во-первых,   известный   грузинский
социал-демократический деятель  Исидор  Рамишвили,  состоявший председателем
революционного  суда,  установившего  причастность  Сталина  к экспроприации
парохода "Николай  I" в Баку, Ной Жордания, большевик  Шаумян и другие члены
Закавказского   Областного   Комитета   1907--1908  гг.  Во-вторых,   группа
свидетелей   во  главе  с  Гуковским,  нынешним  комиссаром  финансов,   под
председательством  которого рассматривалось  дело  о  покушении  на убийство
рабочего  Жаринова,  изобличавшего  перед  партийной  организацией бакинский
Комитет  и его руководителя Сталина в причастности к экспроприации". В своей
реплике  Сталин  ничего  не  говорит ни  об  экспроприации  парохода,  ни  о
покушении  на  Жаринова, зато  продолжает настаивать: "Никогда я не судился;
если Мартов утверждает это, то он гнусный клеветник".
     "Исключить" экспроприаторов, в юридическом смысле  слова, нельзя  было,
так как они предусмотрительно сами заранее вышли  из партии. Зато можно было
постановить   об  их  непринятии  в  организацию.  Прямое  исключение  могло
обрушиться лишь на  тех вдохновителей, которые оставались в рядах партии. Но
против Кобы, видимо,  не было прямых улик. Возможно поэтому, что прав был до
известной  степени Мартов,  когда утверждал,  что Сталин  был  исключен;  "в
принципе" это было так. Ло прав был и Сталин: индивидуально он не был судим.
Разобраться во


     всем этом трибуналу  было нелегко, особенно  при отсутствии свидетелей.
Против их  вызова  возражал  Сталин,  ссылаясь  на  трудность и ненадежность
сношений с  Кавказом в те критические дни. Революционный трибунал не вошел в
рассмотрение  дела  по   существу,  признав,   что   клевета  в  печати  ему
неподспудна,  но  приговорил   Мартова   к  "общественному   порицанию"   за
оскорбление советского правительства  ("правительства Ленина  --  Троцкого",
как  иронически  гласит отчет  о суде в меньшевистском  издании). Нельзя  не
остановиться  в  тревоге  перед  упоминанием  о покушении  на жизнь рабочего
Жаринова за его протест против экспроприации. Хотя мы ничего больше не знаем
об этом эпизоде, однако, он бросает от себя зловещий свет в будущее.
     В  1925  г.  меньшевик  Дан   писал,  что  такие   экспроприаторы,  как
Орджоникидзе  и  Сталин   на  Кавказе,  снабжали  средствами  большевистскую
фракцию;  но  это лишь повторение того, что говорил  Мартов  и несомненно на
основании тех же источников. Никто не сообщает ничего конкретного. Между тем
недостатка  в  попытках приподнять завесу над романическим периодом в  жизни
Кобы не  было.  Со свойственной ему  почтительной развязностью  Эмиль Людвиг
попросил Сталина во время  их беседы в Кремле рассказать ему "что-нибудь" из
похождений своей  молодости,  вроде, например,  ограбления  банка.  Сталин в
ответ вручил любознательному собеседнику брошюрку  со своей  биографией, где
будто бы "все" сказано; на самом деле об ограблениях там не сказано ничего.
     Сам Сталин нигде и никогда не обмолвился о своих боевых  похождениях ни
словом.  Трудно  сказать,   почему.  Автобиографической  скромностью  он  не
отличался.  Что  он  считает неудобным  рассказывать сам, то  делают  по его
заданию другие.  Со времени своего  головокружительного возвышения  он  мог,
правда, руководствоваться  соображениями  государственного "престижа". Но  в
первые годы после Октябрьского переворота  такие заботы были ему  совершенно
чужды. И со стороны бывших боевиков ничего не проникло на этот счет в печать
в тот период, когда Сталин еще не вдохновлял и не контролировал исторические
воспоминания. Репутация его как организатора боевых действий не находит себе
подкрепления  ни в каких  других документах:  ни  в полицейских актах, ни  в
показаниях предателей


     и перебежчиков. Правда,  полицейские документы Сталин  твердо  держит в
своих руках. Но  если  бы  жандармские архивы  заключали в  себе  какие-либо
конкретные  данные  о   Джугашвили  как   экспроприаторе  кары,  которым  он
подвергался, имели бы несравненно более суровый характер.
     Из  всех  гипотез  сохраняет  правдоподобие  только  одна.  "Сталин  не
возвращается и  никому  не позволяет возвращаться к террористическим  актам,
так  или   иначе  связанным  с  его  именем,  --  пишет  Суварин,  --  иначе
обнаружилось бы неизбежно, что в актах участвовали  другие, он руководил ими
только  издалека". Весьма возможно к тому же , -- это вполне  в натуре Кобы,
--  что при помощи умолчаний  и  подчеркиваний он, где нужно было, осторожно
приписывал  себе те заслуги, которых на  самом деле не имел. Проверить его в
условиях подпольной конспирации было невозможно. Отсюда отсутствие у  него в
дальнейшем интереса  к раскрытию деталей.  С  другой стороны, действительные
участники  экспроприации   и  близкие  к  ним  люди  не  упоминают  в  своих
воспоминаниях о Кобе только потому, что им нечего сказать. Сражались другие,
Сталин руководил ими издалека.
     "Из меньшевистских резолюций, -- писал Иванович в нелегальной бакинской
газете  по  поводу  Лондонского  съезда,   --  прошла   только  резолюция  о
партизанских выступлениях, и то совершенно случайно: большевики на  этот раз
не приняли боя, вернее, не захотели довести до конца, просто из желания дать
хоть раз порадоваться меньшевикам". Объяснение поражает своей несуразностью.
"Дать порадоваться меньшевикам" -- такого рода человеколюбивая  заботливость
не  была  в политических нравах Ленина.  Большевики  "уклонились  от боя" на
самом  деле потому, что против них были в этом вопросе не только меньшевики,
бундовцы, латыши,  но и ближайшие  союзники,  поляки. А главное, среди самих
большевиков  имелись  острые  разногласия  насчет  экспроприации.  Было  бы,
однако, ошибочно предполагать, что автор статьи просто сболтнул для красного
словца,  без  какого-либо   умысла.  На  самом   деле  ему  необходимо  было
скомпрометировать  стеснительное  решение  съезда в  глазах  боевиков.  Это,
конечно, не  делает само объяснение менее бессмысленным. Но такова уж манера
Сталина: когда ему  нужно прикрыть свою цель,  он  не колеблется прибегать к
самым грубым уловкам. И как раз своей нарочитой грубостью доводы его нередко


     достигают цели, освобождая от необходимости доискиваться более глубоких
мотивов.  Серьезный  член  партии  мог  только  с  досадой  пожать  плечами,
прочитав,  как Ленин уклонился  от  боя, чтоб  доставить  маленькую  радость
меньшевикам. Но  примитивный боевик охотно соглашался с тем, что "совершенно
случайное" запрещение экспроприации не нужно  брать всерьез.  Для  ближайшей
боевой операции этого было достаточно.
     12-го июня  в  10  ч.  45 минут утра в  Тифлисе, на Эриванской  площади
совершено было  исключительное по дерзости вооруженное  нападение на казачий
конвой, сопровождавший экипаж с мешком денег. Ход  операции был  рассчитан с
точностью часового  механизма. В определенном порядке брошено было несколько
бомб исключительной силы. Не было недостатка в револьверных выстрелах. Мешок
с  деньгами  (241  000  рублей) исчез  вместе с революционерами.  Ни один из
боевиков не был задержан полицией. На месте остались трое  убитых из конвоя;
около 50  человек  были  ранены, в  большинстве легко.  Главный  организатор
предприятия, защищенный формой офицера, прогуливался по площади, наблюдая за
всеми  движениями конвоя и  боевиков  и  в то же время  ловкими  замечаниями
устраняя с места предстоящей операции публику, чтоб избегнуть  лишних жертв.
В критическую  минуту,  когда могло  показаться, что  все  потеряно,  мнимый
офицер с  поразительным  самобладанием завладел денежным  мешком и  временно
скрыл его в диване у директора обсерватории, той самой, где юный Коба служил
одно время  бухгалтером.  Об этом начальнике,  армянском боевике  Петросяне,
носившем кличку Камо, необходимо здесь вкратце рассказать.
     Приехав  в   конце  прошлого  столетия   в  Тифлис,  он  попал  в  руки
пропагандистов,  в  том  числе  Кобы.  Почти  не  владевший  русским языком,
Петросян  однажды переспросил Кобу: "Камо (вместо: кому) отнести?" Коба стал
издеваться на ним:  "Эх  ты, -- камо, камо!.."  Из  этой неделикатной  шутки
родилось  революционное прозвище, которое вошло  в историю. Так рассказывает
Медведева, вдова Камо. Больше  ничего  об отношениях этих двух людей она  не
сообщает. Зато говорит о трогательной привязанности Камо  к Ленину, которого
он  впервые  навестил  в  1906  г. в Финляндии.  "Этот  отчаянной  смелости,
непоколебимой  силы воли, бесстрашный боевик, -- пишет Крупская, -- был в то
же время каким-то чрезвычайно цельным человеком, немного


     наивным и нежным товарищем. Он страстно был привязан к Ильичу,  Красину
и Богданову... Подружился  он с  моей  матерью,  рассказывал ей о  тетке,  о
сестрах. Камо часто ездил из Финляндии в Питер, всегда брал с  собой оружие,
и мама каждый  раз особенно заботливо  увязывала ему  револьверы на  спине".
Отметим, что мать Крупской  была  вдовой царского  чиновника  и рассталась с
религией только на старости лет.
     Незадолго  до тифлисской  экспроприации Камо  снова посетил финляндский
штаб. Медведева пишет: "Под видом  офицера, Камо съездил  в Финляндию, был у
Ленина  и с оружием  и взрывчатыми  веществами вернулся в  Тифлис".  Поездка
совершена была либо накануне Лондонского съезда, либо сейчас же  после него.
Бомбы были получены из лаборатории Красина. Химик по образованию, Леонид еще
будучи  студентом  мечтал о  бомбах  размером  в  орех.  1905  год  дал  ему
возможность развернуть свои  изыскания в этом  направлении.  Правда,  он  не
достиг идеальных  размеров ореха, но в  лабораториях,  действоваших под  его
руководством, изготовлялись бомбы  большой сокрушительной силы. Боевики не в
первый раз проверили их на площади Тифлиса.
     После экспроприации  Камо  вынырнул в Берлине. Здесь его арестовали  по
доносу  провокатора Житомирского,  занимавшего  видное  место в  заграничной
организации большевиков.  При аресте прусская полиция захватила  чемодан,  в
котором,  как  полагается,  находились  бомбы  и  револьверы.  По  сведениям
меньшевиков  (расследование  вел  будущий  дипломат  Чичерин),  динамит Камо
предназначался будто бы  для  нападения на банкирскую контору  Мендельсона в
Берлине.  "Неверно,  --  утверждает  осведомленный большевик  Пятницкий,  --
динамит был приготовлен для Кавказа". Оставим назначение динамита под знаком
вопроса. Камо просидел в немецкой тюрьме более 1,5 лет, симулируя все время,
по  совету Красина, буйное  помешательство. В качестве неизлечимого больного
он  был выдан России и  просидел в Тифлисе,  в Метехском  замке,  еще  около
полутора лет, подвергаясь самым тяжким испытаниям.  Окончательно  признанный
безнадежно помешанным, Камо был переведен в психиатрическую больницу, откуда
бежал. "Потом  нелегально, прячась  в трюме,  поехал  в Париж потолковать  с
Ильичем".  Это было  уже  в 1911 г.  Камо страшно мучился тем, что произошел
раскол между Лениным, с одной стороны, Богдановым и Краси-


     ным -- с другой. "Он был горячо привязан ко всем троим",  --  повторяет
Крупская. Далее следует идиллия:  Камо попросил  купить ему миндалю; сидел в
кухне, заменявшей гостиную, ел миндаль, как на родном Кавказе, и рассказывал
о страшных годах, о  том, как притворялся  сумасшедшим,  о  том,как в тюрьме
приручил  воробья.  "Ильич  слушал и  остро-жалко ему было этого  беззаветно
смелого человека, детски наивного,  с горячим сердцем, готового  на  великие
подвиги и не знающего после побега, за какую работу взяться".
     Снова арестованный  в России  Камо был приговорен к смерти. Манифест по
поводу  трехсотления  династии  (1913) принес  неожиданную  замену  виселицы
бессрочной  каторгой.  Через  четыре  года  Февральская  революция  принесла
неожиданное освобождение. Октябрьская революция принесла большевикам власть,
но выбила Камо из колеи. Он походил на мощную рыбу, выброшенную на берег. Во
время гражданской войны я пытался привлечь его к  партизанской борьбе в тылу
неприятеля. Но работа в поле, видимо, не была его  призванием.  К тому же  и
прожитые страшные годы не прошли бесследно. Камо задыхался.  Он не для  того
рисковал  своей  и  чужой  жизнью  десятки  раз,  чтоб  стать  благополучным
чиновником.  Катэ  Цинцадзе,  другая легендарная фигура, погиб  в  ссылке  у
Сталина от  туберкулеза. Сходный конец выпал бы, наверняка, и на  долю Камо,
если б он не был случайно убит летом 1922  г. при столкновении с автомобилем
на  одной из  улиц  Тифлиса. В автомобиле сидел, надо думать,  кто-нибудь из
новой бюрократии.  Камо передвигался в темноте на скромном велосипеде: он не
сделал карьеры. Самая гибель его имеет символический характер.
     По  поводу фигуры Камо Суварин с  мало оправдываемым высокомерием пишет
об "анахронистическом мистицизме",  несовместимом с  рационализмом передовых
стран. На самом деле в Камо  получили лишь предельное выражение некоторые из
черт  революционного типа, который  вовсе не  сошел еще с  порядка дня  и  в
странах "западной цивилизации".  Недостаток  революционного духа  в  рабочем
движении Европы  привел уже  в  ряде стран  к торжеству  фашизма,  в котором
"анахронистический мистицизм" -- вот где это слово уместно! -- находит  свое
наиболее отвратительное  выражение.  Борьба против  железной тирании фашизма
непременно воепитает в революционных борцах Запада


     все те черты, которые поражают скептического филистера в фигуре Камо. В
своей "Железной пяте" Джек Лондон предсказывал целую эпоху американских Камо
на службе  социализма. Исторический процесс  сложнее, чем хотелось бы думать
поверхностному рационализму.
     Личное участие  Кобы в  тифлисской  экспроприации издавна  считалось  в
партийных   кругах  несомненным.  Бывший  советский  дипломат   Беседовский,
наслушавшийся  разных историй  в бюрократических салонах второго и  третьего
класса,   рассказывает,   что   Сталин,    "согласно   инструкции   Ленина",
непосредственного  участия в экспроприации не принимал, но что  он сам будто
бы  "впоследствии  хвастал, что  это именно  он разработал план  действий до
мельчайших  подробностей и что первую бомбу бросил он же с  крыши дома князя
Сумбатова".  Хвастал ли действительно Сталин когда-либо своим  участием, или
же Беседовский хвастает осведомленностью, решить трудно. Во всяком случае, в
советскую эпоху Сталин  не подтверждал этих  слухов, но  и не опровергал их.
Он,  видимо,  не  имел   ничего  против  того,   что  трагическая  романтика
экспроприации связывается в сознании молодежи с его  именем. Еще в 1932 г. я
лично не сомневался в руководящем участии Сталина в вооруженном нападении на
Эриван-ской площади и упомянул об  этом мимоходом  в одной из статей.  Более
внимательное  изучение  обстоятельств   того  времени  заставляет,   однако,
пересмотреть традиционную версию.
     В  хронике,  приложенной к XII тому  "Сочинений" Ленина, под  датой: 12
июня   1907   г.  читаем:  'Тифлисская   экспроприация   (341   000   руб.),
организованная  Камо-Петросяном".  И только. В посвященном Красину сборнике,
где много говорится  о  знаменитой  нелегальной типографии  на  Кавказе  и о
боевой  работе  партии,  Сталин  ни  разу  не  назван. Старый боевик, хорошо
осведомленный  в  делах  того периода,  пишет:  "Планы  всех  организованных
последним (Камо) экспроприации в Квирильском и Ду-шетском казначействах и на
Эриванской  площади  подговлялись  и обсуждались  им  совместно с  Никитичем
(Красиным)". О Сталине ни  слова.  Другой  бывший боевик  утверждает: "Такие
экспроприации, как тифлисская  и  другие,  происходили под  непосредственным
руководством Леонида Борисовича (Красина)". О Сталине опять  ничего. В книге
Бибинейшвили,  где  рассказаны   все  подробности  подготовки  и  выполнения
экспроприации, имя


     Сталина не упомянуто  ни  разу. Из этих умолчаний  вытекает неоспоримо,
что  Коба  не  входил в  непосредственные сношения  с  членами  дружины,  не
инструктировал их, не  был, следовательно,  организатором дела  в  подлинном
смысле слова, не говоря уже о прямом участии.
     Съезд   в  Лондоне   закончился  27  апреля.  Экспроприация  в  Тифлисе
произведена 12 июня, через полтора месяца. У Сталина оставалось слишком мало
времени  между  возвращением  из-за  границы  и  днем  экспроприации,  чтобы
руководить  подготовкой  столь  сложного предприятия. Вернее  всего, боевики
успели  уже  подобраться и спеться в  ряде  предшествующих опасных  дел. Они
могли  ждать решения съезда. У некоторых  могли быть сомнения, как посмотрит
теперь на экспроприацию Ленин. Боевики ждали сигнала. Сталин мог привезти им
сигнал. Шло ли  его  участие дальше этого? Об отношениях  Камо и Кобы мы  не
знаем почти ничего.  Камо умел привязываться  к  людям. Между  тем  никто не
говорит  об его  привязанности к Кобе. Умолчание об их отношениях заставляет
думать,  что привязанности  не было, что были, скорее, конфликты. Источником
их могли быть попытки Кобы командовать Камо или приписывать себе то, что ему
не принадлежало. В  своей  книге о Камо Бибинейшвили  рассказывает следующий
факт. В Грузии, уже  в советский период, появился "таинственный незнакомец",
который  под  фальшивым предлогом  завладел корреспонденцией Камо  и другими
ценными  материалами.  Кому  они нужны  были и для  чего? Документы,  как  и
похититель  канули в бездну. Будет ли слишком поспешно допустить, что Сталин
через  своего агента  вырвал из рук  Камо те материалы, которые  почему-либо
тревожили его? Это не значит, однако, что  между ними не  могло быть тесного
сотрудничества  в  июне  1907  г. Ничто не  мешает допустить, что  отношения
испортились после тифлисского "дела" и что Коба мог быть советником Камо при
выработке последних деталей. Советник мог создать за границей преувеличенное
представление о своей роли. Приписать себе руководство экспроприацией легче,
чем -- руководство Октябрьским переворотом. Сталин не остановился, однако, и
перед этим.
     Барбюс рассказывает, что в 1907 г. Коба отправился в Берлин и оставался
там некоторое время "для бесед с Лениным". Для каких именно, автор не знает.
Текст книги Барбюса состоит,


     главным  образом, из  ошибок. Но  ссылка на поездку в Берлин заставляет
тем  более  прислушаться, что в диалоге  с Людвигом  Сталин упомянул о своем
пребывании  в  Берлине  в 1907  г.  Если Ленин специально приезжал для этого
свидания в столицу Германии,  то уж во всяком  случае не  ради теоретических
"бесед". Свидание могло произойти либо непосредственно перед, либо,  вернее,
сейчас  же  после  съезда  и  почти  несомненно  посвящено  было предстоящей
экспроприации, способам  доставки  денег  и  пр. Почему  переговоры велись в
Берлине,  а не  в Лондоне?  Весьма  вероятно, что Ленин считал  неосторожным
встечаться   с   Ивановичем   в  Лондоне,  на  виду  у  других  делегатов  и
многочисленных царских и иных шпионов, привлеченных съездом. Возможно также,
что в совещаниях должны были принимать участие  третьи лица, непричастные  к
съезду. Из  Берлина Коба возвращается в  Тифлис, но уже через короткое время
переселяется в Баку,  откуда, по словам  Барбюса, "снова едет за границу  на
свидание с Лениным". Кто-либо из близко посвященных кавказцев (Барбюс был на
Кавказе и записывал  там немало рассказов,  аранжированных Берия)  упомянул,
очевидно,  о двух  свиданиях Сталина с Лениным за границей, чтоб подчеркнуть
их  близость.   Хронология   этих  свиданий  очень  многозначительна:   одно
предшествует  экспроприации,  другое  непосредственно следует  за  ней. Этим
достаточно определяется  их цель. Второе свидание было, по всей вероятности,
посвящено вопросу: продолжать или прекратить?
     Иремашвили  пишет: "Дружба Кобы-Сталина  с Лениным  с  этого началась".
Слово  "дружба"  здесь явно  не  подходит. Дистанция,  отделявшая  этих двух
людей, исключала личную дружбу. Но сближение действительно началось, видимо,
с того времени. Если верно  предположение, что Ленин заранее  сговаривался с
Кобой о проекте  экспроприации в Тифлисе, то совершенно естественно, что  он
должен   был  проникнуться  чувством  восторга  к  тому,   в  ком  видел  ее
организатора.  Прочитав  телеграмму о  захвате  добычи без единой жертвы  со
стороны революционеров, Ленин вероятно воскликнул  про себя, а может быть, и
сказал Крупской: "Чудесный грузин)" Слова, которые мы встретим позже в одном
из его  писем  Горькому.  Увлечение людьми,  проявившими  решительность  или
просто  удачно проведшими  порученную им операцию, свойственно было Ленину в
высшей степе-


     ни  до  конца его жизни.  Особенно  он  ценил людей действия.  На опыте
кавказских  экспроприации он,  видимо, оценил  Кобу как человека, способного
итти или вести других до конца. Он решил, что "чудесный грузин" пригодится.
     Тифлисская добыча не принесла добра.  Вся захваченная сумма состояла из
билетов в 500 рублей. Столь крупные купюры невозможно было пускать в оборот.
После  огласки,  какую получила трагическая схватка на  Эриванской  площади,
попытаться разменять билеты в русских банках  было немыслимо. Операция  была
перенесена за границу. Но участие в организации  размена принимал провокатор
Житомирский,  который  своевременно  предупредил полицию.  Будущий  народный
комиссар по иностранным делам  Литвинов был арестован  при попытке размена в
Париже. Ольга Равич, ставшая позже женой Зиновьева, попала в руки  полиции в
Стокгольме.  Будущий народный  комиссар здравоохранения,  Семашко,  оказался
арестован в  Женеве, видимо,  случайно. "Я был из тех большевиков, --  пишет
он, -- которые тогда приниципиально стояли против  экспроприации". История с
разменом  чрезвычайно   увеличила  число  таких  большевиков.   "Швейцарские
обыватели, -- рассказывает Крупская, --  были перепуганы насмерть.  Только и
разговоров было, что о русских экспроприаторах. Об этом с ужасом говорили за
столом  и  в том пансионе,  куда мы с Ильичем ходили  обедать". Отметим, что
Ольга Равич, как и Семашко исчезли в последних советских "чистках".
     Тифлисская экспроприация ни в каком случае не могла рассматриваться как
партизанская  стычка между  двумя сражениями гражданской войны. Ленин не мог
не  видеть,  что  восстание отодвинулось в  неопределенное  будущее.  Задача
состояла для него  на этот раз  просто  в  том,  чтоб попытаться  обеспечить
партию денежными средствами  за счет врага  на  надвигающийся черный период.
Ленин  не удержался  от искушения,  понадеялся  на  благоприятный случай, на
счастливое "исключение". В этом смысле,  надо прямо сказать, идея тифлисской
экспроприации заключала  в себе  добрый элемент авантюризма,  столь  чуждого
вообще политике Ленина. Другое дело Сталин. Широкие исторические соображения
имели  мало  цены  в  его глазах. Резолюция  Лондонского съезда  была только
неприятным клочком бумаги-,  который  можно опровергнуть  при помощи  грубой
уловки.


     Риск будет оправдан успехом. Суварин возражает на  это, что неправильно
переносить  ответственность с  вождя  фракции на  второстепенную  фигуру.  О
перенесении  ответственности   нет  и   речи.  Но  во   фракции  большевиков
большинство  в  этот  период  было  уже  в вопросе об экспроприациях  против
Ленина.   Большевики,   которые  непосредственно  соприкасались   с  боевыми
дружинами,  имели  слишком  убедительные  наблюдения, которых  Ленин,  снова
отброшенный  в  эмиграцию, был  лишен.  Без поправок снизу самый  гениальный
вождь  будет неизбежно  делать грубые ошибки. Остается фактом, что Сталин не
был в  числе тех, которые своевременно  поняли  недопустимость  партизанских
действий в обстановке  революционного упадка. И это не  случайность.  Партия
была для него  прежде всего аппаратом. Аппарат требует денежных средств  для
существования.  Денежные  средства можно добыть при помощи другого аппарата,
независимого от жизни и борьбы масс. Сталин был здесь на своем месте.
     Последствия  трагической  авантюры,  закончившей  целую  полосу в жизни
партии,  были  достаточно тяжелы.  Борьба  вокруг  тифлисской  экспроприации
надолго отравила отношения в партии и внутри самой большевистской фракции. С
этого времени Ленин меняет фронт и все решительнее выступает против  тактики
экспроприации, которая  остается  еще на известное время достоянием "левого"
крыла большевиков. В последний раз тифлисское "дело" официально  разбиралось
в ЦК  партии  в январе 1910 г.  по  настоянию  меньшевиков. Резолюция строго
осудила  экспроприации как  недопустимые  нарушения партийной дисциплины, но
признавала, что в намерения участников не входило причинение ущерба рабочему
движению и что ими  "руководили лишь неправильно понятые  интересы  партии".
Никто  не был исключен.  Никто  не был назван по имени. В числе других был и
Коба,   таким  образом,  амнистирован  в   качестве   лица,  руководившегося
"неправильно понятыми интересами партии".
     Тем временем разложение революционных организаций шло полным ходом. Еще
в  октябре  1907 г. литератор-меньшевик  Потресов  писал Аксельроду: "У  нас
полный распад и совершенная деморализация... Нет не то,  что организации, но
даже  и  элементов  для нее. И  это  небытие возводится  еще  в  принцип..."
Возведение  распада  в  принцип  стало  вскоре  уделом   большинства  вождей
меньшевизма , в том числе и Потресова. Они объявили


     нелегальную   партию   раз   навсегда   ликвидированной   и  стремление
восстановить  ее  --  реакционной  утопией.  Мартов  утверждал,  что  именно
"сканальные истории, вроде размена тифлисских кредиток", вынуждали "наиболее
преданные партии  и наиболее активные  элементы рабочего класса" сторониться
от  всякого соприкосновения  с  нелегальным аппаратом. В ужасающем  развитии
провокации  меньшевики,  получившие  теперь  кличку  ликвидаторов,  находили
другой  убедительный  довод в  пользу "необходимости"  покинуть  зачумленное
подполье.  Окапываясь  в  профессиональных союзах,  образовательных  клубах,
страховых обществах, они вели работу не как революционеры, а  как культурные
пропагандисты. Чтоб сохранить свои посты в легальных организациях, чиновники
из  рабочих начали прибегать к  покровительственной  окраске.  Они  избегали
стачечной  борьбы,  чтоб не  компрометировать еле  терпимые профессиональные
союзы. Легальность  во что бы  то ни  стало  означала на  практике  отказ от
революционных методов вообще.
     В  самые  глухие  годы  ликвидаторы  занимали  авансцену.  "Они  меньше
страдали от полицейских преследований, -- пишет  Ольминский.  -- У них  было
много  литературных, отчасти,  лекторских и вообще интеллигентских сил.  Они
считали  себя  господами  положения".  Попытки большевистской  фракции, ряды
которой редели не  по дням, а по часам, сохранить  свой нелегальный аппарат,
разбивались  не  каждом  шагу   о  враждебные  условия.  Большевизм  казался
окончательно  осужденным.  "Все теперешнее  развитие... -- писал Мартов,  --
делает образование  сколько-нибудь прочной  партии-секты жалкой  реакционной
утопией". В этом основном прогнозе  Мартов и с ним вместе русский меньшевизм
• жестоко ошиблись. Реакционной утопией оказались перспективы и лозунги
"ликвидаторов". Для открытой рабочей партии в режиме 3-го июня не могло быть
места.  Даже  партия либералов встретила  отказ  в регистрации. "Ликвидаторы
стряхнули с  себя нелегальную  партию, -- писал Ленин, --  но и не выполнили
обязательства основать легальную".  Именно потому, что  большевизм  сохранял
верность задачам революции в период ее упадка и унижения, он подготовил свой
небывалый расцвет в годы ее нового подъема.
     На  противоположном  от ликвидаторов  полюсе,  именно  на левом  фланге
большевистской фракции, сложилась тем време-


     нем экстремистская  группировка, которая  упорно не  хотела  признавать
изменившуюся  обстановку и продолжала отстаивать  тактику  прямого действия.
Разногласия,  возникшие по  вопросу о бойкоте Думы, привели  после выборов к
созданию     фракции     "отзовистов",    которая    требовала     отозвания
социал-демократических   депутатов  из   Думы.  Отзовисты   были  несомненно
симметричным дополнением ликвидаторства. В то время, как меньшевики всегда и
везде,  даже   в   обстановке  непреодолимого   напора   революции,  считали
необходимым  участвовать  во  всяком,  чисто   эпизодическом   "парламенте",
откроированном   царем,   отзовисты   думали,  что   бойкотируя   парламент,
установившийся  в результате поражения  революции, они  смогут вызвать новый
напор  масс.  Так  как  электрические  разряды  сопровождаются  треском,  то
"непримиримые"   пытались   посредством   искусственного    треска   вызвать
электрические разряды.
     Период динамитных  лабораторий еще  властно тяготел над  Красиным: этот
умный  и проницательный человек  примкнул на время к секте  отзовистов, чтоб
затем на ряд  лет  отойти  от революции. Отошел  влево  и  другой  ближайший
сотрудник Ленина по  секретной  большевистской "тройке", Богданов.' Вместе с
тайным  триумвиратом  распаласть старая  верхушка  большевизма. Но  Ленин не
дрогнул. Летом 1907 г. большинство фракции стояло  за бойкот. Весной 1908 г.
"отзовисты" оказались  уже  в меньшинстве в  Петербурге  и  Москве.  Перевес
Ленина  обнаруживался с несомненностью.  Коба своевременно  учел это. Опыт с
аграрной  программой,  когда он открыто выступил  против Ленина, сделал  его
осторожнее.  Он  отошел  от своих  единомышленников-бойкотистов  незаметно и
молча.  Оставаться  на  поворотах  в  тени и  менять позицию без  шума стало
основным приемом его поведения.
     Продолжающееся  дробление партии  на  мелкие  группы,  ведшие  жестокую
борьбу  в  почти  безвоздушном  пространстве,  породило  в  разных  фракциях
тенденцию к примирению, соглашению, единству во что бы то ни стало. Именно в
этот период на первый план выдвинулась другая сторона "троцкизма": не теория
перманентной  революции, а партийное  "примиренчество". Об  этом  необходимо
вкратце  сказать   здесь  в  интересах  понимания  позднейшей  борьбы  между
сталинизмом  и  троцкизмом.  С  1904  г.,  т.  е.  с  момента  возникновения
разногласий в оценке  либеральной буржуазии, я порвал с меньшинством Второго
съезда и в


     течение последующих тринадцати лет оставался вне фракций. Моя позиция в
отношении  внутрипартийной  борьбы  сводилась   к  следующему:  поскольку  у
большевиков,  как и  у  меньшевиков,  господство  принадлежит  революционной
интеллигенции    и    поскольку     обе    фракции     не     идут    дальше
буржуазно-демократической    революции,   раскол   между   ними   ничем   не
оправдывается; в новой революции  обе фракции под давлением рабочих масс все
равно  вынуждены будут, как и в 1905 г.,  занять одну и ту  же революционную
позицию.   Некоторые   критики  большевизма  и  сейчас  считают  мое  старое
примиренчество  голосом мудрости. Между тем  глубокая  ошибочность его давно
вскрыта теорией  и  опытом.  Простое  примирение фракций  возможно  лишь  на
какой-либо  "средней"  линии.  Но  где  же  гарантия, что  эта  искусственно
выведенная диагональ совпадет с потребностями  объективного развития? Задача
научной политики состоит в том, чтобы вывести программу и тактику из анализа
борьбы классов,  а  не из параллелограма таких второстепенных  и  преходящих
сил,   как   политические  фракции.  Обстановка   реакции  вводила,  правда,
политическую деятельность  всей партии в  очень  узкие  пределы.  Под  углом
зрения момента могло казаться, что разногласия имеют второстепенный характер
и искусственно раздуваются эмигрантскими вождями. Но именно в период реакции
революционная  партия   не   могла  воспитывать  свои   кадры   без  большой
перспективы.  Подготовка  к  завтрашнему дню  входила важнейшим  элементом в
политику сегодняшнего  дня. Примиренчество питалось надеждой на то,  что ход
событий сам подскажет необходимую тактику.  Но этот фаталистический оптимизм
означал  на деле отказ не только от фракционной борьбы,  но и от  самой идеи
партии. Ибо если "ход событий" способен непосредственно продиктовать  массам
правильную  политику,  к  чему  особое объединение  пролетарского авангарда,
выработка программы, отбор руководства, воспитание в духе дисциплины?
     Мелкая  и  кропотливая --  по масштабам,  смелая -- по  размаху  мысли,
работа   Ленина  в   годы  реакции   навсегда   останется   великой   школой
революционного воспитания. "Мы научились  во время революции, -- писал Ленин
в июле 1909 г., -- "говорить  по-французски", т.  е. ... поднимать энергию и
размах непосредственной массовой борьбы. Мы должны теперь, во время  застоя,
реакции, распада, научиться "говорить по-немецки", т. е. действо-


     вать  медленно...  завоевывая  вершок  за  вершком". Вождь  меньшевиков
Мартов  писал  в  1911  г.: "То,  что 2--3  года назад  деятелями  открытого
движения  (т.   е.   ликвидаторами)  признавалось  лишь   принципиально   --
необходимость  строить партию "по-немецки"...  теперь повсюду признается как
задача, к практическому решению которой можно уже  приступать".  Хотя оба, и
Ленин, и  Мартов как будто заговорили  "по-немецки", но на  самом  деле  они
говорили  на  разных  языках.  Для  Мартова  говорить  "по-немецки"  значило
приспособляться    к   русскому   полуабсолютизму   в   надежде   постепенно
"европеизировать"  его.  Для*  Ленина то же выражение  означало: при  помощи
нелегальной партии использовать скудные легальные возможности для подготовки
революции. Как показало  дальнейшее оппортунистическое вырождение германской
социал-демократии,  меньшевики  вернее  отражали  дух  "немецкого  языка"  в
политике. Но Ленин неизмеримо правильнее  понимал  объективный ход  развития
России,  как  и самой  Германии: эпохе  мирных реформ  шла  на  смену  эпоха
катастроф.
     Что касается Кобы,  то он не знал ни французского, ни  немецкого языка.
Но  все свойства  его натуры толкали его на сторону ленинского решения. Коба
не гонялся за открытой ареной,  как ораторы и журналисты меньшевизма, ибо на
открытой  арене обнаруживались  больше его слабые, чем сильные стороны. Но в
условиях  контрреволюционного   режима   этот  аппарат   мог   быть   только
нелегальным. Если Кобе не хватало исторического кругозора, зато он в избытке
был наделен  упорством.  В  годы реакции он  принадлежал не  к тем  десяткам
тысяч,  которые покидали партию, а к тем немногим сотням, которые,  несмотря
ни на что, сохраняли верность ей.
     Вскоре  после  Лондонского  съезда  молодой Зиновьев, выбранный  в  ЦК,
превратился в эмигранта, как  и Каменев, включенный  в Большевистский центр.
Коба оставался  в России. Впоследствии  он вменял  себе это в исключительную
заслугу. В действительности, дело  обстояло иначе. Выбор места  и  характера
работы только в небольшой мере зависел от заинтересованного. Если б ЦК видел
в Кобе молодого теоретика или публициста,  способного за  границей подняться
на более высокую ступень, его несомненно оставили бы в эмиграции и у него не
было бы ни возможности, ни желания отказаться. Но никто не звал его


     за  границу. С тех пор, как  на верхах партии вообще узнали о нем,  его
рассматривали как  "практика",  т.  е.  рядового  революционера,  пригодного
преимущественно  для  местной  организационной  работы.  Да  и  самого Кобу,
смерившего свои силы на съездах в Таммерфорсе, Стокгольме и Лондоне, вряд ли
тянуло в  эмиграцию,  где  он был  бы обречен на  третьи роли.  Позже, после
смерти Ленина, нужда была превращена в добродетель, и самое слово "эмигрант"
стало в  устах новой бюрократии  звучать почти так же, как звучало некогда в
устах консерваторов царской эпохи.
     Ленин  ушел  в новое изгнанье, по  собственным  словам, точно ложился в
гроб. "Мы здесь страшно оторваны теперь... -- писал он из Парижа осенью 1909
г. -- Годы действительно адски трудные..." В русской буржуазной печати стали
появляться уничижительные статьи об эмиграции, в которой как бы  воплощалась
разбитая  и  отвергнутая образованным обществом революция.  В 1912 г.  Ленин
ответил  на  эти  пасквили в петебрургской  газете большевиков:  "Да,  много
тяжелого в эмигрантской среде... В этой  среде больше нужды и  нищеты, чем в
другой. В ней особенно  велик процент самоубийств..." Однако "в ней и только
в ней  ставились  в  годы  безвременья  и затишья  важнейшие  принципиальные
вопросы всей русской демократии". В тягостных и изнуряющих боях эмигрантских
групп подготовлялись  руководящие идеи революции 1917 г. В  этой работе Коба
не принимал никакого участия.
     С осени 1907  г. до марта 1908  г.  Коба  ведет революционную  работу в
Баку. Установить дату его  переселения сюда невозможно. Весьма вероятно, что
он  выехал  из Тифлиса  в  тот момент,  когда Камо  заряжал последнюю бомбу:
осторожность входила  в мужество Кобы преобладающей  чертой.  Разноплеменный
Баку, насчитывавший уже в начале столетия свыше 100 тысяч жителей, продолжал
быстро  расти,  всасывая  в  нефтяную  промышленность  массы азербайджанских
татар.  На  революционное движение  1905  г.  царские  власти  не без успеха
ответили натравливанием  татар  на  более передовых  армян. Однако революция
захватила и отсталых азербайджанцев.  С  запозданием  по  отношению ко  всей
стране они массами участвуют в стачках 1907 г.
     Коба  провел  в  Черном  городе около восьми месяцев,  из которых нужно
вычесть время на поездку в Берлин. "Под руковод-


     ством тов. Сталина,  -- пишет  малоизобретательный  Берия,  -- выросла,
укрепилась  и  закалилась  в борьбе с  меньшевиками бакинская большевистская
организация". Коба  отправляется  в  те районы, где противники были особенно
сильны.   "Под  руководством   тов.  Сталина  большевики   сломили   влияние
меньшевиков  и  эсеров"  и  т.д.  Немногим больше мы  узнаем  от  Аллилуева.
Собирание большевистских сил после полицейского разгрома совершилось, по его
словам,  "под  непосредственным  руководством  и при  активном  участии тов.
Сталина...  Его   организаторские   способности,   подлинный   революционный
энтузиазм, неистощимая энергия, твердая воля и большевистское упорство..." и
т. д. К  сожалению, воспоминания тестя Сталина  написаны  в 1937 г. Формула:
"под непосредственным  руководством  и  при  активном  участии"  безошибочно
выдает  мануфактуру  Берия. Социалист-революционер  Верещак, ведший тогда же
работу  в  Баку  и наблюдавший  Кобу глазами  противника,  признает  за  ним
исключительные  организаторские  способности, но совершенно  отрицает личное
влияние на рабочих.  "Его внешность, --  пишет  он,  -- на свежего  человека
производила  плохое впечатление. Коба и это учитывал. Он никогда не выступал
открыто  на массовых  собраниях...  Появление  Кобы в  том или  ином рабочем
районе всегда было законспирировано, и о нем можно было догадаться только по
оживившейся работе большевиков". Это больше похоже на правду. С Верещаком мы
еще встретимся.
     Воспоминания  большевиков,  написанные  до  тоталитарной  эры,  отводят
первое  место в бакинской организации не Кобе, а  Шаумяну и Джапаридзе, двум
выдающимся  революционерам,  расстрелянным  англичанами  во время  оккупации
Закавказья  20 сентября 1918 г. "Из старых  товарищей в Баку работали тогда,
--  пишет Каринян, биограф Шаумяна, -- товарищи А. Енукидзе, Коба  (Сталин),
Тимофей (Спандарян), Алеша (Джапаридзе). Большевистская организация... имела
широкую базу для  работы  в  лице профессионального союза  нефтепромышленных
рабочих.  Секретарем и фактическим  организатором всей  союзной  работы  был
Алеша (Дзапаридзе)  ". Енукидзе  назван раньше  Кобы,  главная роль отведена
Джапаридзе.  И  дальше:  "Оба они  (Шаумян  и  Джапаридзе)  были любимейшими
вождями  бакинского пролетариата". Кариняну,  писавшему  в 1924  г.,  еще не
приходит в голову причислить Кобу к "любимейшим вождям".


     Бакинский  большевик Стопани  рассказывает,  как  он в  1907 г. ушел  с
головой  в  профессиональную  работу,  "самую  злободневную  для  Баку  того
времени. Профессиональный  союз  находился  под  руководством большевиков. В
союзе видную  роль играли неизменный Алеша Джапаридзе  и, меньшую, тов. Коба
(Джугашвили) ,  больше  отдававший  силы преимущественно  партийной  работе,
которой он руководил..."  В чем  состояла  "партийная  работа",  за  вычетом
"самой  злободневной" работы по руководству профессиональным союзом, Стопани
не уточняет. Зато он бросает очень интересное замечание о разногласиях среди
бакинских  большевиков.  Все они  стояли за  необходимость  организационного
"закрепления" влияния партии на союз. Но  "относительно степени и форм этого
закрепления  были разногласия  и  внутри  нас самих:  была уже своя  "левая"
(Коба-Сталин)  и  "правая"  (Алеша  Джапаридзе  и  др.,  в том числе  и  я);
разногласие  было  не  по  существу,  а  в отношении  тактики  или  способов
осуществления  этой связи".  Намеренно туманные слова  Стопани -- Сталин уже
был  очень  силен -- позволяют безошибочно  представить  себе действительную
расстановку  фигур.   Благодаря   запоздалой   волне  стачечного   движения,
профессиональный союз выдвинулся на передний план. Вождями союза естественно
оказались  те,  кто  умел  разговаривать с массами и вести их:  Джапаридзе и
Шаумян.  Отодвинутый  снова  на второй  план,  Коба  окопался  в  подпольном
Комитете.  Борьба за  влияние партии  на профессиональный  союз означала для
него  подчинение  вождей  массы,  Джапаридзе  и  Шаумяна,  его  собственному
командованию. В борьбе за такого рода "закрепление"  личной власти Коба, как
видно из слов Стопани, восстановил против себя всех руководящих большевиков.
Активность масс не благоприятствовала планам закулисного комбинатора.
     Особенно острый  характер приобрело соперничество Кобы с Шаумяном. Дело
дошло до того, что после ареста Шаумяна рабочие, по свидетельству грузинских
меньшевиков,  заподозрили  Кобу  в  доносе  на  своего  соперника  полиции и
требовали  над  ним  партийного  суда. Кампания была прервана только арестом
Кобы. Вряд ли у обвинителей были твердые доказательства. Но подозрение могло
сложиться на основании ряда совпадающих обстоятельств. Достаточно, однако, и
того,  что товарищи  по  партии  считали Кобу способным на  донос по мотивам
раздраженного честолюбия. Ни о ком другом не рассказывали подобных вещей!


     Относительно финансирования бакинского  Комитета во время участия в нем
Кобы   есть   совпадающие,   но   отнюдь  не   бесспорные  показания  насчет
"экспроприации"  с  оружем в  руках; денежных контрибуций,  налагавшихся  на
промышленников   под  угрозой  смерти  или  поджога  нефтяных  источников  ;
фабрикации и  сбыта  фальшивых ассигнаций  и пр. Приписывались  ли  все  эти
деяния, сами по себе несомненные, инициативе Кобы  уже в те отдаленные годы,
или же большую их часть связали с его  именем лишь значительно позже, решить
трудно. Во всяком случае, участие Кобы в столь рискованных  предприятиях  не
могло  быть прямым, иначе оно неизбежно обнаружилось  бы. По всей видимости,
боевыми   операциями   он  руководил   так   же,   как   пытался  руководить
профессиональным  союзом:  из-за  кулис.  Достойно  внимания, с  этой  точки
зрения,   что   о   бакинском  периоде  жизни  Кобы   известно  очень  мало.
Регистрируются  самые ничтожные эпизоды, если они служат к славе "вождя". Но
о содержании его революционной работы нам  сообщают лишь общие фразы. Фигура
умолчания вряд ли имеет случайный характер.
     "Социалист-революционер"  Верещак еще совсем молодым попал в 1909  г. в
бакинскую,  так   называемую   баиловскую   тюрьму,  где  провел  3,5  года.
Арестованный 25 марта Коба просидел  в той же тюрьме полгода, покинул ее для
ссылки, провел там девять  месяцев,  вернулся нелегально  в Баку,  был снова
арестован в марте 1910 г. и снова оставался, бок о бок  с Верещаком, около 6
месяцев в  заключении. В 1912 г. товарищи по  тюрьме столкнулись в Нарыме, в
Сибири. Наконец, после  Февральской революции Верещак в качестве делегата от
тифлисского гарнизона  встретил старого  знакомца на Первом съезде Советов в
Петрограде.   После   политического  возвышения  Сталина   Верещак  подробно
рассказал в  эмигрантской газете о совместной жизни  в тюрьме. Не все, может
быть, в его  повествовании  достоверно, и не  все его  суждения убедительны.
Так, Верещак утверждает, несомненно с чужих слов, будто Коба сам признавался
в  том,  что "с революционными  целями" выдал своих товарищей  по семинарии;
неправдоподобие  этого   рассказа  было   уже  показано   выше.  Рассуждения
народнического  автора о  марксизме  Кобы  крайне наивны.  Но  Верещак  имел
неоценимое  преимущество наблюдать  Кобу в  такой  обстановке,  где поневоле
отпадают навыки и условности культурного общежития. Рассчитанная


     на 400  заключенных бакинская торьма  содержала их в  то  время более 1
500. Арестанты  спали  в переполненных камерах, в коридорах,  на  ступеньках
лестниц. При такой скученности не могло быть и речи об изоляции.  Все двери,
кроме  дверей  карцера, стояли  наст еж.  Уголовные и политические  свободно
передвигались  по камерам, корпусам  и  двору. "Невозможно было ни сесть, ни
лечь без  того, чтобы другого не задеть". В этих условиях все наблюдали друг
друга,  а  многие --  и самих  себя с совершенно  неожиданных  сторон.  Даже
сдержанные и холодные люди раскрывали  такие черты своего характера, которые
в обычных условиях удается держать под спудом.
     "Развит был Коба  крайне  односторонне, -- пишет  Верещак, -- был лишен
общих принципов, достаточной общеобразовательной подготовки. По натуре своей
всегда  был малокультурным,  грубым человеком. Все это  в  нем сплеталось  с
особенно выработанной хитростью,  за которой и самый  проницательный человек
сначала  не  мог  бы  заметить  остальных  скрывающихся  черт". Под  "общими
принципами" автор понимает,  видимо, принципы морали:  сам  он,  в  качестве
народника, принадлежал  к школе "этического" социализма. Удивление  Верещака
вызвала выдержка Кобы. В  тюрьме существовала жестокая игра, которая ставила
задачей довести  противника  какими  угодно  мерами  до  умоисступления: это
называлось "загнать  в  пузырь".  "Кобу  никогда  не  удавалось  вывести  из
равновесия, -- утверждает Верещак. -- Ничто не могло его задеть.. " Эта игра
была совсем невинной по сравнению с другой игрой, которую вели власти. Среди
заключенных находились лица,  которые вчера  или сегодня  были приговорены к
смерти  и  с  часу  на  час  ждали  окончательного  решения   своей  судьбы.
"Смертники" ели  и спали вместе со всеми остальными. На глазах арестантов их
выводили  ночью и вешали в  тюремном дворе,  так что в камерах  были "слышны
крики и стоны казненных". Всех заключенных  трепала нервная лихорадка. "Коба
крепко спал,  -- говорит  Верещак,  --  или  спокойно  зубрил эсперанто  (он
находил, что эсперанто -- это будущий язык интернационала) ". Нелепо было бы
думать,  что Коба  оставался безразличен к  казням. Но  у него были  крепкие
нервы. Он не переживал за других, как  за  себя.  Такие  нервы сами по  себе
представляли уже важный капитал.
     Несмотря на хаос, казни, партийные и личные стычки, бакин-


     екая тюрьма  была  большой  революционной  школой.  Среди  марксистских
руководителей  выделялся  Коба.  В  личных  спорах он участия  не  принимал,
предпочитая публичную дискуссию: верный признак  того, что своим развитием и
опытом Коба возвышался над большинством  заключенных. "Внешность Кобы  и его
полемическая  грубость  делали его выступления всегда неприятными.  Его речи
были лишены  остроумия  и носили форму сухого изложения". Верещак вспоминает
об одной "аграрной  дискуссии", когда Орджоникидзе, сподвижник Кобы, "хватил
по  физиономии  содокладчика, эсера Илью  Карцевадзе,  за  что  был  жестоко
эсерами избит". Это не  выдумано: склонность  к  физическим аргументам  не в
меру горячий Орджоникидзе сохранил и тогда, когда стал советским сановником.
Ленин даже предлагал исключить его за это из партии.
     Верещак поражается "механизированной памятью"  Кобы,  маленькая  голова
которого "с неразвитым лбом" включала в себя будто бы весь "Капитал" Маркса.
"Марксизм  был его стихией, в нем он был  непобедим... Под всякое явление он
умел  подвести  соответствующую  формулу  по  Марксу.  На  непросвещенных  в
политике молодых  партийцев такой человек производил сильное впечатление". К
числу  "непросвещенных"   относился  и  сам  Верещак.   Молодому  народнику,
воспитавшемуся на истинно русской беллетристической социологии, марксистский
багаж  Кобы  мог казаться  чрезвычайно  солидным.  На  самом  деле,  он  был
достаточно скромен. У Кобы не было ни действительных теоретических запросов,
ни усидчивости, ни  дисциплины мысли.  Вряд ли  правильно  говорить  об  его
"механизированной памяти". Она узка,  эмпирична, утилитарна, но, несмотря на
семинарскую  тренировку,  совсем  не механизирована.  Это  мужицкая  память,
лишенная  размаха и синтеза, но крепкая и  упорная, особенно в злопамятстве.
Совсем неверно,  будто голова Кобы  была  набита  готовыми цитатами  на  все
случаи жизни.  Начетчиком и  схоластом Коба не был.  Из марксизма он усвоил,
через Плеханова и Ленина, наиболее элементарные положения о борьбе классов и
о  подчиненном значении идей  по  отношению к материальным  факторам. Крайне
упрощая эти положения, он мог, тем не  менее, с  успехом применять их против
народников,  как  человек с револьвером,  хотя  бы  и  примитивным,  успешно
сражается против человека с бумеран-


     гом. Но Коба оставался по существу безразличен  к марксистской доктрине
в целом.
     Во время заключения в тюрьмах Батума  и  Кутаиса Коба,  как мы  помним,
пытался   проникнуть   в   тайны   немецкого   языка:   влияние   германской
социал-демократии на русскую было тогда чрезвычайно велико. Однако совладать
с языком Маркса Кобе удалось еще меньше, чем с доктриной. В бакинской тюрьме
он  принялся за эсперанто как за язык "будущего".  Этот штрих очень наглядно
раскрывает интеллектуальный диапазон  Кобы, который  в сфере познанья всегда
искал линии наименьшего  сопротивления. Несмотря на восемь  лет, проведенных
им в тюрьмах  и  ссылке, ему так  и не удалось овладеть ни одним иностранным
языком, не исключая и злополучного эсператно.
     По  общему правилу,  политические  заключенные старались не  общаться с
уголовными.   Кобу,   наоборот,  "можно  было   всегда  видеть  в   обществе
головорезов, шантажистов, среди грабите-лей-маузеристов". Он чувствовал себя
с ними на равной ноге.  "Ему всегда импонировали люди реального "дела". И на
политику он  смотрел,  как  на  "дело", которое  надо  уметь  и "сделать"  и
"обделать". Это  очень правильно подмечено.  Но именно это наблюдение  лучше
всего  опровергает слова насчет механизированной памяти, начиненной готовыми
цитатами.  Коба  тяготился  обществом  людей  с более  высокими  умственными
интересами. В Политбюро в  годы  Ленина  он почти  всегда сидел  молчаливым,
угрюмым  и раздраженным.  Наоборот,  он  становился  общительнее,  ровнее  и
человечнее  в  кругу людей  первобытного  склада  и  не  связанных  никакими
предрассудками. Во время гражданской войны, когда некоторые, преимущественно
кавалерийские,  части разнуздывались  и позволяли себе насилия и бесчинства,
Ленин  иногда говорил: "Не послать ли  нам туда Сталина он  умеет  с  такими
людьми разговаривать".
     Зачинщиком тюремных протестов  и  демонстраций Коба не был,  но  всегда
поддерживал  зачинщиков. "Это делало его в  глазах тюремной  публики хорошим
товарищем". И  это наблюдение правильно. Инициатором Коба не был ни  в  чем,
нигде  и  никогда. Но  он был  весьма  способен  воспользоваться инициативой
других,  подтолкнуть  иницаторов вперед  и оставить за собой свободу выбора.
Это не значит, что Коба был  лишен  мужества, но он  предпочитал расходовать
его экономно. Режим в тюрьме пред-


     ставлял сочетание распущенности с жестокостью. Заключенные пользовались
значительной  свободой  внутри  тюремных  стен.  Но  когда  какая-то  трудно
уловимая черта оказывалась перейденной, администрация прибегала  к  воинской
силе. Верещак рассказывает, как в 1909 г. (очевидно,  в 1908 г.), на  первый
день   пасхи,  рота  Сальянского   полка   избивала   всех   без  исключения
политических,  пропуская их сквозь строй, "Коба шел,  не сгибая  головы, под
ударами прикладов, с книжкой в руках. И когда началась стихийная обструкция,
Коба парашей высаживал двери своей камеры, несмотря на угрозы штыками". Этот
сдержанный человек умел,  в  редких, правда,  случаях доходить  до  крайнего
бешенства.
     Московский  "историк"  Ярославский   пересказывает  Верещака:   "Сталин
проходил  сквозь строй солдат, читая Маркса". Имя Маркса здесь привлечено по
той же причине, по которой в руке Богородицы оказывается роза. Вся советская
историография состоит  из таких роз. Коба с  "Марксом"  под  прикладами стал
предметом  советской науки,  прозы и поэзии. Между тем  такое  поведение  не
имело  в  себе  ничего  исключительного. Тюремные избиения,  как  и тюремный
героизм, стояли в порядке дня.
     Пятницкий  рассказывает,  как  после его ареста  в  Вильно  в  1902  г.
полицейский  предложил отправить  арестованного, тогда  еще совсем  молодого
рабочего, к становому приставу, известному  своими  побоями, чтоб вынудить у
него показания. Но  старший полицейский ответил: "Он и там ничего не скажет,
он принадлежит к искровской организации". Уже в те ранние годы революционеры
школы Ленина  имели  репутацию  несгибаемых.  Чтоб установить у Камо  мнимую
утрату  чувствительности,  врачи  втыкали  ему  иглы  под  ногти.  И  только
благодаря  тому,  что  Камо  стойко  переносил  такие  испытания  в  течение
нескольких  лет,  его признали  в конце  концов  безнадеждо помешанным.  Что
значат  по  сравнению  с этим  несколько  ударов  прикладом?  Нет  основания
преуменьшать мужество Кобы, но нужно ввести его в пределы места и времени.
     Благодаря условиям тюрьмы, Верещак без труда подметил ту черту Сталина,
благодаря  которой  он  долгое  время  мог оставаться  неизвестным:  "...это
способность  втихомолку подстрекнуть других, а самому остаться  в  стороне".
Дальше  следуют  два  примера.  Однажды в коридоре  "политического"  корпуса
жестоко


     0x08 graphic
     избивали молодого  грузина.  По  коридору  проносилось  зловещее  слово
"провокатор".  Только  подоспевшие солдаты прекратили  избиение.  Снесли  на
носилках  в тюремную  больницу  окровавленное  тело. Провокатор  ли?  И если
провокатор,  то почему  не  убили?  "Обыкновенно  провокаторов, в доказанных
случаях,  в  баи-ловской тюрьме  убивали",  --  отмечает мимоходом  Верещак.
"Никто ничего не знал и не понимал. И лишь спустя много  времени выяснилось,
что  слух исходил от  Кобы".  Был  ли  избитый  действительно  провокатором,
установить  не  удалось. Может быть,  это  был просто  один из тех  рабочих,
которые  выступали  против  экспроприации  или  обвиняли  Кобу в  доносе  на
Шаумяна?  Другой  случай.  На  ступеньках лестницы, ведущей  в  политический
корпус,  некий заключенный, по прозвищу Грек, убил ножом  молодого рабочего,
только доставленного в тюрьму. Сам Грек считал убитого шпионом,  хотя  лично
никогда  раньше   не  встречал   его.   Кровавое  происшествие,  естественно
взволновавшее  тюрьму,  долго  оставалось  невыясненным.  Наконец, Грек стал
проговариваться в  том  смысле,  что  его,  видимо, зря "навели". Наводка же
исходила от Кобы.
     Кавказцы   легко  воспламеняются  и   прибегают  к  ножу.  Холодному  и
расчетливому  Кобе, знавшему язык и нравы, нетрудно было натравить одного на
другого. В обоих  случаях  дело  шло,  несомненно, о мести. Подстрекателю не
нужно было, чтобы жертвы  знали, кто виновник  их несчастья. Коба не склонен
делиться  чувствами,  в  том  числе  и  радостью  удовлетворенной  мести. Он
предпочитает наслаждаться один, про себя. Оба эпизода, как ни жутки  они, не
кажутся   невероятными;    позднейшие    события   придают   им   внутреннюю
убедительность... В  ба-иловской тюрьме идет подготовка  к будущим событиям.
Коба  набирается  опыта, Коба  крепнет,  Коба растет.  Серая фигура  бывшего
семинариста с рябинками на лице отбрасывает от себя все более зловещую тень.
     Верещак называет далее, но уже явно с чужих слов, различные рискованные
предприятия Кобы во время его работы в Баку: организацию фальшивомонетчиков,
ограбление казначейства и пр. "Никогда  он  по этим делам в судебном порядке
не привлекался,  хотя и фальшивомонетчики и  эксисты  сидели вместе с  ним".
Если б они знали о его роли, кто-нибудь неизбежно выдал бы его. "Способность
втихомолку бить чужими руками


     по  цели, и  в  то же время оставаться незамеченным сделала Кобу хитрым
комбинатором, не брезгующим никакими средствами  и уклоняющимся от публичных
отчетов и ответственности".
     О жизни Кобы  в тюрьме  мы  знаем,  таким образом, больше,  чем  о  его
деятельности на воле. Но там и здесь он оставался верен  себе. Меж дискуссий
с  народниками  и  бесед  с  грабителями  он  не  забывал  о   революционной
организации. Берия сообщает,  что Кобе удалось из тюрьмы наладить правильные
связи  с  бакинским   Комитетом.  Это  вполне  возможно:  где  нет  изоляции
политических от уголовных и политических -- друг  от друга, там невозможна и
изоляция от внешнего мира. Один из номеров нелегальной газеты  был полностью
изготовлен  в тюрьме. Хоть и ослабленный, пульс  революции продолжал биться.
Если  тюрьма не повысила теоретических  интересов Кобы,  зато она не сломила
его готовности к борьбе.
     20   сентября  Коба   был  выслан  на  север  Вологодской  губернии,  в
Сольвычегодск.  Это  была  очень льготная  ссылка:  всего на два  года, не в
Сибири, а в  Европейской России, не  в  селе, а в городке  с двумя  тысячами
жителей, при легкой возможности побега. Ясно, что у жандармов не было против
Кобы  сколько-нибудь  серьезных улик. При крайней  дешевизне  жизни на  этих
далеких окраинах ссыльные  умудрялись  проживать на  те  несколько  рублей в
месяц, которые выдавало правительство; на экстренные нужды получалась помощь
от друзей и революционного Красного Креста. Как провел Коба девять месяцев в
Сольвычегодске, что делал, что  изучал,  мы не знаем. Никаких документов  не
опубликовано:  ни литературных  работ,  ни  дневников,  ни писем.  В местном
полицейском "деле об  Иосифе Джугашвили", под рубрикой "поведение" значится:
"груб, дерзок, с  начальством  непочтителен". Если  "непочтительность"  была
общей чертой революционеров, то грубость была чертой индивидуальной.
     Весной  1909  г.  Аллилуев,  живший уже в Петербурге,  получил от  Кобы
письмо  в места ссылки с просьбой  сообщить ему свой  адрес. "А в конце лета
того же  года  Сталин  бежал из  ссылки в  Питер, где  мы встретились с  ним
случайно  на одной из улиц  Литейной части".  Случилось  так,  что Сталин не
застал  Аллилуева ни  на квартире,  ни на службе и вынужден был долгое время
бродить по улицам без приюта. "Когда мы с ним случайно на


     улице встретились,  то он уже изнемогал от усталости". Аллилуев устроил
Кобу у сочувствующего революционерам дворника одного  из гвардейских полков.
"Здесь Сталин  несколько времени спокойно  отдыхал, повидался  кое с кем  из
членов большевистской фракции III Думы, а затем уже двинулся на юг, в Баку".
     Опять  в  Баку!  Вряд  ли его  влек  туда  местный  патриотизм.  Вернее
предположить,  что  в Петербурге не знали Кобы, депутаты Думы не проявили  к
нему  интереса, никто  не  приглашал его оставаться  и  не  предлагал  столь
необходимого нелегальному содействия. "Возвратившись в Баку, вновь энергично
взялся за дальнейшее укрепление большевистских организаций... В октябре 1909
г.  приезжает  в  Тифлис,  организует  и  направляет  борьбу  большевистской
организации против меньшевиков-ликвидаторов". Читатель узнает стиль Берия. В
нелегальной печати  Коба публикует несколько статей, интересных разве только
в  том  отношении,  что  они  Написаны  будущим  Сталиным. Ввиду  отсутствия
сколько-нибудь  ярких   фактов,   за  которые   можно  было  бы   уцепиться,
исключительное  значение придается ныне  корреспонденции, написанной Кобой в
декабре  1909  г. для заграничной  газеты  партии. Противопоставляя активный
промышленный  центр,  Баку,  застойному  Тифлису  чиновников,  лавочников  и
ремесленников, "Письмо с Кавказа" совершенно правильно  объясняет социальной
структурой  Тифлиса  господство  в нем меньшевиков.  Дальше следует полемика
против неизменного лидера грузинской социал-демократии Жордания, который еще
раз  провозгласил необходимость  "объединения сил буржуазии и пролетариата".
Рабочие должны отказаться от непримиримой  политики, ибо, уверяет  Жордания,
"чем  слабее  классовая  борьба   между  пролетариатом  и  буржуазией,   тем
победоноснее  буржуазная   революция".  Коба  противопоставлял  этому  прямо
противоположное положение:  "победа революции  будет тем полнее, чем  больше
обопрется  революция на классовую  борьбу  пролетариата,  ведущего за  собой
деревенскую бедноту против помещиков  и  либеральных буржуа". Все  это  было
вполне правильно по существу, но  не  содержало  ни одного  нового слова:  с
весны  1905  г.  подобная  полемика  повторялась  несчетное число раз.  Если
корреспонденция была  ценна для  Ленина,  то  не ученическим  пересказом его
собственных мыслей, а как живой голос


     из  России в такой момент,  когда  большинство  этих  голосов  замерло.
Однако  в  1937  г.  "Письмо  с  Кавказа" объявлено  "классическим  образцом
ленинско-сталинской   тактики".  "В  нашей   литературе  и   во  всем  нашем
преподавании,  --  пишет  один  из  панегиристов,  --  все  еще недостаточно
освещена эта исключительная по глубине, богатству содержания и историческому
значению статья". Не остается ничего, как пройти мимо.
     "В марте -- апреле 1910 г. удается, наконец, -- сообщает тот же историк
(некий Рабичев), -- создать  российскую  коллегию ЦК. В состав этой коллегии
входит и Сталин. Однако эта коллегия не  успела  развернуть  работы: вся она
была арестована". Если это верно, то Коба, по крайне мере формально, вошел с
1910 г. в состав ЦК. Важная  веха в его  биографии! Однако это не  верно. За
пятнадцать лет до  Рабичева  старый большевик Германов  (Фрумкин)  рассказал
следующее:  "На  совещании  пишущего  эти   строки  с  Ногиным  было  решено
предложить ЦК утвердить следующий список пятерки -- русской части ЦК: Ногин,
Дубровинский, Малиновский, Сталин и Милютин".  Дело шло, таким образом, не о
решении ЦК, а лишь о  проекте двух большевиков. "Сталин был нам обоим  лично
известен, --  продолжает Германов,  -- как один из  лучших и более  активных
бакинских работников.  Ногин  поехал в Баку договориться с  ним,  но по ряду
причин Сталин не мог взять  на  себя  обязанности члена  ЦК".  В  чем именно
состояла помеха, Германов не говорит. Сам Ногин писал о своей поездке в Баку
два  года  спустя:  "В  глубоком  подполье находился Сталин  (Коба),  широко
известный в  то  время на Кавказе  и принужденный  тщательно  скрываться  на
Балаханских  промыслах".  Из  рассказа  Ногина  вытекает,  что  он  даже  не
повидался с Кобой.
     Умолчание о характере причин, по которым Сталин не мог  войти в русскую
коллегию  ЦК,  подсказывает  интересные  заключения.  1910  г.  был периодом
наиболее полного  упадка движения и наиболее широкого разлива примиренческих
тенденций. В январе  состоялся в  Париже пленум ЦК, где  примиренцы одержали
крайне неустойчивую победу. Решено  было восстановить ЦК в России с участием
ликвидаторов. Ногин и Германов принадлежали к числу примиренцев-большевиков.
Воссоздание  "русской",  т.  е.  действующей нелегально  в России,  коллегий
лежало на Ногине. За отсутствием центральных фигур сделано


     было несколько попыток  привлечь  провинциалов. В их числе был и  Коба,
которого Ногин и Германов знали как "одного из лучших бакинских работников".
Из  этого  замысла, однако, ничего  не вышло.  Осведомленный  автор немецкой
статьи, которую  мы уже цитировали выше,  утверждает, что, хотя "официальные
большевистские  биографы  пытаются  сделать  небывшими...  экспроприацию   и
исключение  из  партии, тем  не  менее  сами  большевики  стеснялись ставить
Сталина  на  сколько-нибудь видный пост  руководителя". Можно с уверенностью
предположить, что причиной неудачи миссии Ногина послужило недавнее  участие
Кобы в "боевых действиях". Парижский пленум осудил  экспроприаторов как лиц,
руководившихся "ложно понятыми интересами  партии".  Борясь  за легальность,
меньшевики  ни  в каком случае не  могли  согласиться  на  сотрудничество  с
заведомым руководителем экспроприации. Ногин  понял  это,  видимо, лишь  при
переговорах  с  руководящими  меньшевиками на  Кавказе.  Никакой  коллегии с
участием   Кобы  создано   не  было.  Отметим,   что  из  двух  примиренцев,
протежировавших Сталину, Германов принадлежит к числу бесследно исчезнувших;
что касается Ногина, то только ранняя смерть (1924 г.) спасла его  от участи
Рыкова, Томского, Германова и других ближайших его друзей.
     Деятельность  Кобы  в  Баку была,  несомненно,  более  успешна,  чем  в
Тифлисе, независимо от того, играл ли он первую, вторую или третью  роль. Но
попытки изобразить бакинскую  организацию как единственную по несокрушимости
крепость  большевизма относятся к области мифов. В конце 1911  г.  Ленин сам
заложил случайно основу этого мифа,  причислив бакинскую организацию, наряду
с Киевской, к числу "образцовых и передовых для  России 1910 и  1911 годов",
т. е. для  годов  полного упадка партии  и начала ее возрождения. "Бакинская
организация  существовала  без перерыва  в течение  тяжелых  годов реакции и
принимала во всех проявлениях рабочего движения  самое активное участие", --
говорит одно из примечаний к XV тому "Сочинений"  Ленина.  Оба эти суждения,
тесно связываемые  ныне  с  деятельностью  Кобы,  оказываются,  по проверке,
совершенно ошибочными.  На самом деле Баку, после подъема, проходил через те
же  этапы  упадка,  что  и  другие  промышленные  пункты  страны,  правда, с
небольшим запозданием, но зато в еще более тяжелых формах.


     Известный  нам  Стопани  пишет  в  своих  воспоминаниях:  "Партийная  и
профессиональная жизнь  в  Баку  с  1910 г. совершенно  замирает". Кое-какие
обломки профессиональных союзов еще продолжают некоторое время существовать,
да и то с участием преимущественно  меньшевиков. "Наша большевистская работа
вскоре почти замирает благодаря постоянным провалам, отсутствию работников и
вообще  безвременью".  В  1911 г.,  положение еще ухудшается.  Орджоникидзе,
посетивший'  Баку  в  марте  1912  г.,  когда  волны  прибоя  уже  явственно
поднимались  по  всей  стране, писал за  границу:  "Вчера  удалось, наконец,
собрать  несколько  человек  рабочих... Организации, т. е.  местного центра,
нет,  поэтому пришлось ограничиться частным совещанием..." Эти два показания
достаточны. Напомним сверх того, уже цитированное свидетельство Ольминского:
"Возрождение  всего  медленнее шло  в тех  городах,  где  было  больше всего
увлечения  эксами  (для примера назову Баку и  Саратов)".  Ошибка  Ленина  в
оценке   бакинской   организации  представляет  обычный   случай   аберрации
эмигранта,  которому приходится  судить  издалека,  на  основании  частичных
сведений,  к числу которых  могли принадлежать и  чрезмерно  оптимистические
сообщения самого Кобы.
     Общая картина вырисовывается во всяком  случае с достаточной  ясностью.
Коба не принимал активного участия в профессиональном движении, которое было
тогда главной  ареной борьбы (Каринян,  Стопани). Он не выступал на  рабочих
собраниях (Верещак),  а сидел в  "глубоком подполье" (Ногин). Он не мог  "по
ряду причин" вступить в русскую коллегию ЦК (Германов).  В Баку было "больше
всего  увлечения эксами"  (Ольминский) и  индивидуальным террором (Верещак).
Кобе   приписывалось  прямое  руководство  бакинскими  "боевыми  действиями"
(Верещак, Мартов  и др.).  Такая деятельность несомненно требовала ухода  от
масс  в "глубокое подполье". Денежная  добыча  в  течение известного времени
искусственно  поддерживала  существование  нелегальной организации.  Но  тем
сильнее  дала  о себе знать реакция, и  тем позже началось возрождение. Этот
вывод  имеет  не  только  биографическое, но  и теоретическое значение,  ибо
помогает осветить некоторые общие законы массового движения.
     24 марта 1910 г. жандармский ротмистр Мартынов сообщал,


     что  им задержан Иосиф  Джугашвили, известный под кличкой "Коба",  член
бакинского   Комитета,  "самый  деятельный  партийный   работник,   занявший
руководящую роль" (будем верить, что  документ не исправлен рукою Берия).  В
связи  с  этим  арестом другой  жандарм  докладывал  по  начальству:  "ввиду
упорного участия" Джугашвили в революционной деятельности и его "двукратного
побега", он,  ротмистр  Галимбатовский,  "полагал  бы  принять  высшую  меру
взыскания".  Не надо думать, однако, что  дело шло о расстреле: "высшая мера
взыскания", в административном порядке, означала  ссылку в  отдаленные места
Сибири на пять лет.
     Тем  временем  Коба  снова  сидел  в  знакомой  ему  бакинской  тюрьме.
Политическое положение  в стране и  тюремный режим за протекшие полтора года
претерпели глубокие изменения. Шел 1910-й год, реакция торжествовала по всей
линии;  не  только  массовое  движение,  но  и  экспроприации, террор,  акты
индивидуального отчаяния  упали до  низшей точки.  В  тюрьме стало строже  и
тише. О коллективных дискуссиях не было больше речи.  Коба имел  достаточный
досуг изучать эсперанто, если  только  он  не успел разочароваться  в  языке
будущего.   27  августа   распоряжением  кавказского  наместника  Джугашвили
воспрещено было в течение  пяти лет проживать в Закавказье. Но в  Петербурге
остались  глухи к рекомендациям ротмистра Галимбатовского, который не сумел,
очевидно,  представить никаких серьезных улик:  Коба снова был  отправлен  в
Вологодскую   губернию  отбывать  незаконченный   двухлетний  срок   ссылки.
Петербургские власти  еще явно  не  придавали Иосифу  Джугашвили  серьезного
значения.


     НОВЫЙ ПОДЪЕМ
     Около  пяти  лет (1906--1911) Столыпин  господствовал  над страной.  Он
исчерпал  ресурсы реакции  до  дна.  "Режим 3-го июня"  успел раскрыть  свою
несостоятельность во всех  областях и,  прежде всего,  в  области  аграрного
вопроса.  От комбинаций политического характера Столыпину пришлось вернуться
к полицейской дубине. И как бы для  того,  чтобы ярче обнаружить банкротство
системы, для Столыпина нашелся убийца в его собственной секретной полиции.
     В   1910   г.   промышленное   оживление   стало   неоспоримым.   Перед
революционными  партиями встал вопрос: как перелом конъюнктуры  отразился на
политическом состоянии страны? Большинство социал-демократов  оставалось  на
схематической позиции: кризис  революционизирует массы,  промышленный подъем
успокаивает их.  Пресса обоих  течений, и большевиков, и меньшевиков,  имела
поэтому  тенденцию преуменьшать  или вовсе  отрицать  начавшееся  оживление.
Исключение  составляла  венская  газета  "Правда",  которая при  всех  своих
примиренческих  иллюзиях  отстаивала  ту  совершенно правильную  мысль,  что
политические  последствия  оживления,  как  и  кризиса,  отнюдь   не   имеют
автоматического характера, а каждый раз заново определяются в зависимости от
предшествующего  хода   борьбы  и   от  обстановки   в  стране.  Так,  после
промышленного  подъема,  в  течение  которого  успела развернуться стачечная
борьба большого размаха, резкий упадок конъюнктуры может, при наличии прочих
необходимых  условий,  вызвать прямой революционный подъем. Наоборот,  после
длительного   периода   революционной   борьбы,  закончившейся   поражением,
промышленный  кризис, разъединяя и ослабляя пролетариат, может  окончательно
убить  его боевой  дух. С другой стороны,  промышленный подъем,  наступивший
после долгого периода реакции, способен возродить


     рабочее  движение, преимущественно в виде  экономической борьбы,  после
чего новый кризис может перевести энергию масс на политические рельсы.
     Русско-японская   война  и   потрясения  революции  помешали   русскому
капитализму  занять место в мировом промышленном  подъеме  1903--1907 годов.
Тем временем непрерывные революционные бои,  поражения и депрессии исчерпали
силу  масс.  Разразившийся в  1907 г.  мировой  промышленный кризис  продлил
затяжную  депрессию в России на три новых года, не только не толкнув рабочих
на борьбу,  но,  наоборот,  еще более  распылив и  ослабив  их. Под  ударами
локаутов,  безработицы и нужды истощенные  массы  окончательно  пали  духом.
Такова была материальная  основа "успехов" столыпинской реакции. Пролетариат
нуждался  в  живительной купели нового промышленного подъема, чтобы обновить
свои  силы,  пополнить  свои  ряды,  снова  почувствовать  себя  незаменимым
фактором производства и ввязаться в новую борьбу.
     В конце 1910 г. происходят давно уже невиданные уличные демонстрации по
поводу смерти либерала  Муромцева, бывшего  председателя Первой Думы, и Льва
Толстого. Открывается новая полоса студенческого движения.  На поверхностный
взгляд  --  такова  обычная  аберрация  исторического  идеализма   --  могло
показаться,  что   очагом  политического  оживления  является  тонкий   слой
интеллигенции,  которая  силою  своего примера  начинает  увлекать за  собою
верхушку рабочих. На самом деле волна оживления шла не сверху вниз, а  снизу
вверх.  Благодаря промышленному подъему рабочий класс  выходил постепенно из
оцепенения. Прежде, однако, чем молекулярные  процессы в массах успели найти
открытое  выражение, они  через  промежуточные прослойки влили  первую волну
бодрости в среду студенчества. Благодаря тому,  что университетская молодежь
гораздо   легче   на  подъем,  оживление  проявилось  прежде  всего  в  виде
студенческих волнений. Однако подготовленному наблюдателю было заранее ясно,
что  манифестации  интеллигенции  представляют  лишь симптом  гораздо  более
глубоких и значительных процессов в пролетариате.
     Действительно,  кривая стачечного  движения  скоро начинает подниматься
вверх. Правда,  число стачечников доходит  в 1911  г. всего до 100 тысяч  (в
прошлом году оно не достигало и поло-


     вины): медленность  подъема показывает силу  оцепенения,  которую  надо
было  преодолеть. К концу  года рабочие кварталы  выглядели во всяком случае
уже значительно иначе, чем в  начале  его. После хороших урожаев 1909 и 1910
гг.,  давших  толчок  промышленному подъему,  наступил  в  1911  г.  сильный
неурожай,  который,  не  останавливая  подъема,  обрек голоду  20  миллионов
крестьян. Начавшееся брожение в деревне  снова поставило  аграрный вопрос  в
порядок дня. Большевистская  конференция в  январе  1912 г. с  полным правом
констатирует "начало  политического оживления".  Резкий перелом  происходит,
однако, лишь весною  1912 г., после знаменитого расстрела рабочих на Лене. В
глубокой тайге, за 7  000 верст от  Петербурга, за 2 000  верст  от железной
дороги,  парии золотопромышленности, доставлявшие ежегодно  миллионы  рублей
прибыли английским и русским акционерам, потребовали восьмичасового рабочего
дня, повышения  зарплаты  и  отмены штрафов. Вызванные  из Иркутска  солдаты
стреляли по  безоружной толпе. 150 убитых, 250 раненых; лишенные медицинской
помощи раненые умирали десятками.
     При обсуждении Ленских  событий в Думе министр  внутренних дел Макаров,
тупой чиновник, не худший и  не лучший среди других, заявил под аплодисменты
правых депутатов: 'Так было, так будет!" Эти неожиданные в своем бесстыдстве
слова  вызвали электрический разряд. Сперва с заводов Петербурга,  затем  со
всех  концов  страны  стали  стекаться по  телефону и  телеграфу известия  о
резолюциях и  стачках протеста.  Отклик на  Ленские события  можно  сравнить
только  с  той волной  негодования,  которая  за семь лет  до  того охватила
трудящиеся  массы  после Кровавого воскресения. "Быть может, никогда еще  со
времени 1905 г., -- писала либеральная  газета, -- столичные улицы не видели
такого оживления".
     Сталин находился  в  те дни в  Петербурге,  меж  двух ссылок.  "Ленские
выстрелы  разбили лед молчания, --  писал он в газете "Звезда", с которой мы
еще  встретимся, -- и тронулась река народного  движения.  Тронулась!.. Все,
что  было  злого   и  пагубного  в  современном  режиме,  все,   чем  болела
многострадальная  Россия - все это собралось  в одном факте, в  событиях  на
Лене. Вот  почему  именно Ленские выстрелы послужили  сигналом  забастовок и
демонстраций". Забастовки охватили около 300 тысяч


     рабочих. Первомайская стачка поставила на ноги  400 тысяч. Всего в 1912
г. бастовало,  по официальным данным, 725  тысяч.  Общая численность рабочих
выросла  в  годы  промышленного  подъема не  менее,  как на 20 процентов,  а
экономическая   роль  пролетариата,   благодаря   лихорадочной  концентрации
производства,  выросла   неизмеримо  больше.  Оживление  в   рабочем  классе
передается  во все другие  слои народа.  Тяжело шевелится  голодная деревня.
Наблюдаются вспышки недовольства в армии  и флоте. "А в России революционный
подъем, -- писал  Ленин Горькому в августе 1912 г., -- не иной какой-либо, а
именно революционный".
     Новое движение являлось не повторением прошлого, а его  продолжением. В
1905 г. грандиозная январская стачка сопровождалась наивной петицией царю. В
1912 г.  рабочие  сразу  выдвигают лозунг  демократической республики. Идеи,
традиции и организационные навыки 1905 г., обогащенные тяжелым опытом  годов
реакции,  оплодотворяют новый революционный  этап.  Ведущая  роль  с  самого
начала  принадлежит  рабочим.  Внутри  пролетарского  авангарда  руководство
принадлежит  большевикам.  Этим,  в  сущности,  предрешался характер будущей
революции, хотя сами большевики  еще не отдавали себе в  этом ясного отчета.
Усилив  пролетариат и обеспечив  за  ним  огромную  роль  в  экономической и
политической жизни страны, промышленный подъем укрепил базу под перспективой
перманентной  революции.  Чистка  конюшен   старого  режима  не  могла  быть
произведена  иначе,  как   метлой  пролетарской  диктатуры.  Демократическая
революция  могла  победить,  лишь  превратившись  в  социалистическую и  тем
преодолев себя.
     Такою  продолжала  оставаться  позиция  "троцкизма".  Но  у  него  была
ахиллесова  пята:  примиренчество,  связанное  с  надеждой на  революционное
возрождение  меньшевизма. Новый подъем  --  "не иной  какой-либо,  а  именно
революционный",   --  нанес  примиренчеству  непоправимый  удар.  Большевизм
опирался на революционный авангард пролетариата и учил  его  вести за  собою
крестьянскую бедноту. Меньшевизм опирался на прослойку  рабочей аристократии
и тянулся к либеральной буржуазии. С того момента, как массы снова выступили
на  арену  открытой  борьбы, о "примирении"  между этими двумя  фракциями не
могло быть и речи. Примиренцы должны были занять новые позиции:


     революционеры -- с большевиками, оппортунисты -- с меньшевиками.
     На  этот  раз Коба  остается  в ссылке  свыше  8 месяцев. О его жизни в
Сольвычегодске, о  ссыльных,  с которыми  он  поддерживал  связи, о  книгах,
которые он читал,  о проблемах, которыми  интересовался, не  известно  почти
ничего.  Из двух его писем  того периода  явствует, однако,  что  он получал
заграничные  издания  и имел  возможность следить за жизнью  партии,  вернее
сказать, эмиграции, где борьба фракций вступила  в острую  фазу. Плеханов  с
незначительной  группой своих сторонников  снова порвал со своими ближайшими
друзьями  и  встал  на защиту  нелегальной  партии от ликвидаторов: это была
последняя  вспышка  радикализма  у  этого  замечательного  человека,  быстро
клонившегося   к   закату.   Так   возник   неожиданный,   парадоксальный  и
недолговечный  блок  Ленина  с  Плехановым.  С другой  стороны,  происходило
сближение ликвидаторов (Мартов  и др.), впередов-цев (Богданов, Луначарский)
и   примиренцев   (Троцкий).   Этот   второй   блок,   совершенно   лишенный
принципиальных основ,  сложился  до  известной степени неожиданно  для самих
участников.   Примиренцы   все  еще  стремились  "примирить"  большевиков  с
меньшевиками, а  так как большевизм,  в лице  Ленина, беспощадно  отталкивал
самую  мысль  о  каком-либо   соглашении  с   ликвидаторами,  то  примиренцы
естественно  сдвигались  на  позицию союза  или  полусоюза с  меньшевиками и
впередов-цами.  Цементом   этого   эпизодического  блока,  как  писал  Ленин
Горькому,  являлась "ненависть к большевистскому  центру за  его беспощадную
идейную борьбу". Вопрос о двух блоках живо обсуждался в поредевших партийных
рядах того времени.
     31 декабря 1910 г. Сталин пишет за границу, в Париж: 'Тов. СеменI Вчера
получил от  товарищей  ваше  письмо. Прежде  всего  горячий  привет  Ленину,
Каменеву и  др."  Это  вступление  не  перепечатывается  больше  из-за имени
Каменева.  Дальше следует оценка положения в партии: "По моему мнению, линия
блока (Ленин--Плеханов) единственно  нормальная... В плане  блока видна рука
Ленина, --  он мужик умный и знает, где раки  зимуют. Но  это еще не значит,
что всякий блок хорош. Троц-ковский блок  (он бы сказал --"синтезис") -- это
тухлая беспринципность... Блок Ленин--Плеханов потому и является жиз-


     ненным,  что он глубоко принципиален, основан  на единстве взглядов  по
вопросу  о путях возрождения  партии. Но именно потому, что  это  блок, а не
слияние,  именно  потому большевикам  нужна своя  фракция". Все  это  вполне
отвечало  взглядам Ленина,  являясь,  по  существу,  простой  перифразой его
статей, и составляло как бы  принципиальную  саморекомендацию.  Провозгласив
далее,  как  бы  мимоходом,  что  "главное"   --  все  же  не  заграница,  а
практическая  работа  в  России,  Сталин  сейчас  же  спешит  пояснить,  что
практическая работа означает  "применение  принципов". Укрепив свою  позицию
повторением слова принцип,  Коба подходит ближе  к  сути дела. "По-моему, --
пишет он, -- для нас очередной задачей, не терпящей отлагательства, является
организация   центральной   (русской)   группы,  объединяющей   нелегальную,
полулегальную  и  легальную  работу... Такая группа  нужна, как воздух,  как
хлеб". В самом плане нет ничего  нового. Попытки воссоздать  русское ядро ЦК
делались Лениным со времени  Лондонского съезда не  раз,  но  распад  партии
обрекал  их  до сих  пор  на  неудачу.  Коба  предлагает  созвать  совещание
работников  партии. "Очень  может быть,  что это совещание и даст подходящих
людей  для  вышеназванной  центральной  группы".  Обнаружив свое  стремление
передвинуть  центр  тяжести  из-за границы в Россию,  Коба  опять  торопится
потушить  возможные опасения  Ленина:  "...действовать  придется неуклонно и
беспощадно,  не  боясь  нареканий  со   стороны  ликвидаторов,   троцкистов,
впередовцев..."  С рассчитанной откровенностью  он пишет о проектируемой  им
центральной  группе: "...назовите ее,  как хотите -- "русской частью ЦК" или
"вспомогательной группой  при  ЦК" --  это  безразлично". Мнимое безразличие
должно  прикрыть  личную  амбицию Кобы. "Теперь  о себе.  Мне остается шесть
месяцев.  По  окончании срока я весь к услугам.  Если нужда  в  работниках в
самом деле острая,  то я  могу  сняться немедленно". Цель  письма ясна: Коба
выставляет свою кандидатуру. Он хочет стать, наконец, членом ЦК.
     Амбиция  Кобы,  сама по себе нимало,  разумеется,  не предосудительная,
освещается неожиданным светом в другом  его письме,  адресованном московским
большевикам. "Пишет вам  кавказец Coco, -- так начинается письмо, -- помните
в 4-м г. (1904), в Тифлисе и Баку. Прежде  всего,  мой горячий привет Ольге,
вам, Германову. Обо всех вас рассказал мне И. М. Голубев, с


     которым я и коротаю мои дни в ссылке. Германов знает меня как к...б...а
(он поймет)". Любопытно, что и теперь, в 1911 г., Коба вынужден напоминать о
себе  старым членам партии, при помощи случайных и косвенных признаков:  его
все еще не знают и  легко могут  забыть. "Кончаю (ссылку) в июле этого года,
-- продолжает  он,  --  Ильич  и  Ко  зазывают в один  из  двух центров,  не
дожидаясь окончания  срока. Мне  хотелось бы отбыть срок  (легальному больше
размаха)...  Но  если  нужда  острая  (жду  от  них  ответа),  то,  конечно,
снимусь... А у нас здесь душно без дела, буквально задыхаюсь".
     С  точки  зрения элементарной осторожности,  эта  часть письма  кажется
поразительной.  Ссыльный,  письма  которого  всегда  рискуют  попасть в руки
полиции,   без  всякой  видимой   практической   нужды  сообщает  по   почте
малознакомым  членам  партии о  своей конспиративной переписке с Лениным,  о
том,  что его убеждают бежать из  ссылки и что в случае нужды он,  "конечно,
снимется". Как увидим, письмо действительно попало в руки жандармов, которые
без труда  раскрыли и отправителя и всех упомянутых  им лиц. Одно объяснение
неосторожности напрашивается  само собой: нетерпеливое  тщеславие! "Кавказец
Coco",   которого,  может  быть,   недостаточно  отметили   в  1904  г.,  не
удерживается от  искушения сообщить  московским большевикам, что он  включен
ныне  самим  Лениным  в число  центральных  работников  партии. Однако мотив
тщеславия  играет  только   привходящую  роль.  Ключ  к  загадочному  письму
заключается в его последней части. "О заграничной "буре в стакане", конечно,
слышали:     блоки     Ленина--Плеханова,     с     одной     стороны,     и
Троцкого-Мартова--Богданова -- с другой. Отношение рабочих  к первому блоку,
насколько я  знаю, благоприятное. Но  вообще на  заграницу  рабочие начинают
смотреть  пренебрежительно: "пусть, мол,  лезут  на  стену, сколько  их душе
угодно; а по-нашему,  кому дороги интересы движения, тот  работай, остальное
же  приложится".  Это,  по-моему, к  лучшему".  Поразительные строки! Борьбу
Ленина  против  ликвидаторства  и  примиренчества  Сталин  считал  "бурей  в
стакане". "На  заграницу  (включая  и генеральный  штаб большевизма) рабочие
начинают смотреть пренебрежительно" -- и Сталин вместе с  ними. "Кому дороги
интересы движения, тот  работай, остальное же приложится". Интересы движения
оказываются   независимы  от  теоретической   борьбы,  которая  вырабатывает
программу движения.



     Между двумя  документами,  как ни трудно этому  поверить,  всего 24 дня
расстояния!  В письме, предназначенном для Ленина,  заграничным межеваниям и
группировкам придается решающее значение для  практической  работы в России.
Сама  эта  работа  скромно характеризуется как  "применение"  выработанных в
эмиграции "принципов". В письме, адресованном русским практикам, заграничная
борьба в целом составляет лишь предмет глумления. Если в первом письме Ленин
именуется  "умным  мужиком",  который  знает,  "где  раки  зимуют"  (русская
поговорка выражает,  кстати, совсем не то, что Сталин хочет сказать) , то во
втором письме Ленин выглядит попросту  лезущим на стену маниаком-эмигрантом.
"Логика  вещей  строго  принципиальна  по  своей  природе". Но борьба за эту
логику оказывается "бурей в  стакане". Если рабочие в России "на заграницу",
включая и борьбу Ленина за "принцип", "начинают смотреть  пренебрежительно",
то "это, по-моему, к лучшему". Сталин явно льстит настроениям теоретического
безразличия и чувству мнимого превосходства близоруких практиков.
     Полтора года спустя, когда под влиянием начинавшегося  прибоя борьба  в
эмиграции стала еще острее, сентиментальный полубольшевик Горький плакался в
письме к Ленину на  заграничную "склоку" -- бурю в стакане воды. "О склоке у
социал-демократов,  --  сурово отвечал  ему Ленин,  -- любят кричать буржуа,
либералы, эсеры, которые к больным вопросам  относятся несерьезно,  плетутся
за  другими,  дипломатничают,  пробавляются  эклектизмом..."  "Дело тех, кто
понял  идейные  корни  "склоки", --  настаивает  он в  ближайшем  письме, --
помогать массе  разыскивать  корни, а  не оправдывать  массу  за то, что она
рассматривает  споры, как личное генеральское дело".  "В России сейчас,-- не
унимается со своей стороны. Горький, -- среди  рабочих есть много хорошей...
молодежи, но она так яростно  настроена против  заграницы". Ленин  отвечает:
"Это   фактически  верно,  но  это  не  результат   вины  "лидеров"...  Надо
разорванное связывать, а лидеров ругать дешево,  популярно, но малополезно".
Кажется,  будто  в  своих сдержанных  возражениях Горькому  Ленин  негодующе
полемизирует со Сталиным.
     Внимательное  сопоставление  двух  писем,  которые,  по  мысли  автора,
никогда  не  должны  были  встретиться,   чрезвычайно  ценно  для  понимания
характера Сталина и его приемов. Его подлинное


     отношение  к "принципам" гораздо правдивее выражено во  втором  письме:
"работай,  остальное же  приложится".  Таковы  были,  по сути  дела, взгляды
многих не мудрствующих лукаво примиренцев. Грубо пренебрежительные выражения
по отношению к "загранице"  Сталин выбирает  не только потому, что  грубость
ему  свойственна  вообще,  но  главным  образом потому,  что рассчитывает на
сочувствие  "практиков",  особенно  Германова.  Об их настроениях  он хорошо
знает от  Голубева, недавно высланного из Москвы. Работа в России шла плохо,
подпольная  организация  достигла низшей  точки  упадка,  и  практики весьма
склонны  были  срывать  сердце  на  эмигрантах,  которые поднимают шум из-за
пустяков.
     Чтоб понять практическую цель, скрывавшуюся за двойственностью Сталина,
надо вспомнить, что Германов, который несколько  месяцев тому назад выдвигал
кандидатуру Кобы в ЦК, был тесно связан с другими примиренцами, влиятельными
на  верхах  партии. Коба считает  целесообразным  показать  этой группе свою
солидарность  с  ней. Но он  отдает  себе слишком  ясный отчет  в могуществе
ленинского   влияния  и   начинает  поэтому  с  заявления   своей   верности
"принципам". В письме в Париж --  подлаживание  под  непримиримость  Ленина,
которого  Сталин боялся; в письме к москвичам --  натравливание  на  Ленина,
который зря "лезет  на стену". Первое письмо является грубоватым  пересказом
статей Ленина против  примиренцев. Второе -- повторяет аргументы примиренцев
против Ленина. И все это на протяжении 24 дней!
     Правда,  письмо "товарищу Семену" заключеает  в себе  осторожную фразу:
заграница --  "не все и не главное даже.  Главное --  организация  работы  в
России". С  другой стороны, в  письме к москвичам  имеется  как  бы случайно
оброненное   замечание:  отношение  рабочих   к   блоку   Ленина--Плеханова,
"насколько  я знаю,  благоприятное".  Но  то,  что  в одном  письме является
второстепенной  поправкой,  служит   исходным  пунктом  для  развития  прямо
противоположного  хода мыслей в  другом  письме. Незаметные оговорки,  почти
reservations  mentales,  как бы имеют  задачей  смягчить  противоречие между
обоими письмами. На самом деле они лишь выдают нечистую совесть автора.
     Техника интриги, как она ни примитивна, достаточна для намеченной цели.
Коба преднамеренно не пишет непосредственно


     Ленину, предпочитая адресоваться к "Семену": это позволяет ему говорить
о Ленине в тоне фамильярного восхищения  и в то же время не  обязывает его к
углублению в суть  вопроса. Действительные побуждения Кобы не остались, надо
думать,  для  Ленина   секретом.  Но   он  подходил  к   делу  как  политик.
Профессиональный революционер, который успел в прошлом показать  силу воли и
решительность, хочет теперь подняться  в аппарате партии. Ленин отметил себе
это. С другой стороны, и Германов запомнил, что в лице Кобы примиренцы будут
иметь  союзника. Цель  была таким  образом достигнута, по  крайней  мере, на
данном этапе. А там видно будет! У Кобы много данных, чтоб стать  выдающимся
членом  ЦК. Его амбиция вполне законна. Но поразительны пути, какими молодой
революционер идет к цели: пути двойственности, фальши и идейного цинизма!
     В  условиях  подпольной  работы  компрометирующие письма  уничтожаются,
личные связи с заграницей редки: Коба не опасается, что два его письма могут
быть сопоставлены.  Если  эти  неоценимые  человеческие документы  оказались
спасены  для  будущего,  то  заслуга  принадлежит  полностью  перлюстраторам
царской  почты. 23  декабря 1925 г., когда тоталитарный режим  был еще очень
далек   от   нынешнего   автоматизма,  тифлисская  газета   "Заря   Востока"
опубликовала по  неосторожности  извлеченную  из полицейских  архивов  копию
письма Кобы москвичам. Нетрудно себе представить, какую головомойку получила
злополучная редакция! Письмо впоследствии никогда не перепечатывал ось, и ни
один из официальных биографов никогда не ссылался на него.
     Несмотря на острую нужду в работниках, Коба  не "снялся немедленно", т.
е. не бежал,  а  отбыл на  этот  раз  свой срок до  конца. Газеты  приносили
сведения  о   студенческих  сходках  и  уличных  демонстрациях.  На  Невском
проспекте  собралось   не  менее  10  000   человек.   К  студентам   начали
присоединяться рабочие. "Не начало ли поворота?" -- спрашивал Ленин в статье
за несколько недель до получения письма Кобы из ссылки. В первые месяцы 1911
г. оживление принимет уже  несомненный  характер. Коба, который  совершил до
этого три побега, сейчас спокойно ожидает конца своей ссылки.  Период нового
весеннего пробуждения оставляет его как бы безразличным. Можно подумать, что
он пугается нового прибоя, вспоминая опыт 1905 г.


     Все  биографы, без исключения,  говорят о новом  побеге Кобы. На  самом
деле в  побеге не было  надобности:  срок  ссылки кончался  в июле  1911  г.
Московское  охранное  отделение,  упоминая мимоходом об  Иосифе  Джугашвили,
характеризует его на этот раз  как "отбывшего срок административной ссылки в
городе  Сольвычегодске".  Тем  временем  состоявшееся  за границей совещание
большевистских членов  ЦК  назначило  для  подготовки  партийной конференции
особую Комиссию, в состав которой,  видимо, намечен был, наряду  с  четырьмя
другими,  и  Коба.  После  ссылки  он  направляется в  Баку  и  Тифлис, чтоб
встряхнуть местных  большевиков  и  привлечь  их  к  участию  в конференции.
Оформленных  организаций  на Кавказе не было, приходилось  строить почти  на
чистом месте. Тифлисские  большевики  одобрили написанное Кобой  воззвание о
необходимости революционно партии. "К сожалению, передовым  рабочим в  нашем
кровном деле  укрепления  нашей родной социал-демократической партии, помимо
политических    рогаток,   провокаторов   и   прочей   сволочи,   приходится
наталкиваться  на новое  препятствие в наших  же  рядах, а именно на людей с
буржуазной психологией". Речь идет о  ликвидаторах. Воззвание  заканчивается
одним  из  обычных для нашего автора образов: "Мрачные кровавые тучи  черной
реакции,  нависшие  над  страной,  начинают рассеиваться, начинают сменяться
грозовыми облаками народного  гнева  и  возмущения.  Черный фон  нашей жизни
прорезывают  молнии,  и вдали  уже вспыхивают  зарницы, приближается  буря".
Воззвание имело  целью возвестить о  возникновении тифлисской группы  и  тем
обеспечить  немногочисленным  местным   большевикам  участие  в  предстоящей
конференции.
     Вологодскую  губернию Коба покинул  легально.  Прибыл ли он легально  с
Кавказа   в  Петербург,  остается  под   вопросом:  бывшим  ссыльным  обычно
запрещалось в течение  известного  срока проживание  в центрах страны. Но, с
разрешения  или без  разрешения, провинциал вступает, наконец, на территорию
столицы. Партия еще  только выходит из  оцепенения.  Лучшие силы в  тюрьмах,
ссылке или эмиграции. Именно поэтому  Коба и  понадобился в  Петербурге. Его
первое  появление на столичной  арене имеет, однако, эпизодический характер.
Между окончанием  ссылки  и  новым арестом  проходит  всего  два месяца,  из
которых три-четыре недели должна была отнять поездка на


     Кавказ. Мы  ничего не знаем  о том,  как  Коба осваивался с  незнакомой
обстановкой и как приступал к работе в новой среде.
     Единственным  памятником  этого  периода  является  посланная  Кобой за
границу   коротенькая  корреспонденция,  описывающая  тайное   собрание   46
социал-демократов  Выборгского  района.  Главная  мысль доклада,  сделанного
видным ликвидатором, заключалась в том, что "никаких организаций в партийном
смысле  не  нужно",  так  как  для  работы  на  открытой   арене  достаточно
"инициативных групп", которые занимались бы устройством публичных докладов и
легальных собраний по  вопросам  государственного страхования, муниципальной
политики  и  пр.  Ликвидаторский  план  приспособления к  лжеконституционной
монархии  встретил,  по  словам  корреспонденции, дружный  отпор со  стороны
рабочих,  в   том  числе  и  меньшевиков.  Под  конец  собрания  все,  кроме
докладчика, голосовали за нелегальную революционную партию. Ленин и Зиновьев
снабдили письмо из Петербурга примечанием от редакции: "Корреспонденция тов.
К.  заслуживает величайшего  внимания всех,  кто  дорожит  партией... Лучшее
опровержение взглядов и надежд наших примирителей и соглашателей трудно себе
представить. Исключителен  ли случай, описанный  тов. К".? Нет, это типичный
случай". Однако лишь очень редко "партия получает такие точные сообщения, за
которые  мы должны  быть  благодарны тов.  К.".  По  поводу  этого газетного
эпизода Советская энциклопедия  пишет: "Письма  и  статьи Сталина  говорят о
непоколебимом  единстве  борьбы и линии,  какое существовало между Лениным и
его гениальным соратником".  Чтоб  получить эту оценку,  пришлось  выпустить
одно  за другим  несколько  изданий энциклопедии, истребив  по пути  немалое
число ее редакторов.
     Аллилуев рассказывает, как, приближаясь в один из  первых дней сентября
к дому,  заметил у ворот шпиков, а у себя на квартире  застал  Сталина и еще
одного грузина-большевика.  Сообщение  Аллилуева о "хвостах" Сталин встретил
не очень учтивой репликой:  "Черт знает что  такое,  товарищи превращаются в
пугливых  мещан  и  обывателей!"  Шпики  оказались,  однако, реальностью:  9
сентября Коба был  арестован  и уже 22 декабря  прибыл на место высылки,  на
этот  раз в губернский город  Вологду, т. е. в  более благоприятные условия,
чем раньше.  Возможно,  что  высылка  явилась  простой  карой за  незаконное
пребывание в Петербурге.


     Заграничный  центр большевиков продолжал направлять в Россию  эмиссаров
для подготовки  конференции.  Связь  между местными  социал-демократическими
группами   устанавливалась   медленно   и   часто   обрывалась.   Провокация
свирепствовала, аресты имели опустошительный характер. Однако то сочувствие,
которое встретила идея конференции среди передовых рабочих, сразу  показало,
по  словам  Ольминского,  что  "рабочие только  терпели  ликвидаторство,  но
внутренне  были  далеки  от него".  Эмиссарам  удалось, несмотря  на  крайне
тяжелые условия, связаться  с целым рядом местных нелегальных  групп. 'Точно
пронеслась струя свежего воздуха", -- пишет тот же Ольминский.
     На конференции, собравшейся 5 января 1912 г. в Праге, присутствовало 15
делегатов от двух десятков подпольных организаций, в большинстве своем очень
слабых. Из докладов делегатов с мест вырисовывалась достаточно ясная картина
состояния партии: немногочисленные местные организации состояли почти только
из   большевиков,  с  большим  процентом   провокаторов,  которые   выдавали
организацию,  как только  она начинала  поднимать голову. Особенно  печально
представлялось положение на Кавказе. "Никакой организации в Чиатурах нет, --
докладывал  Орджоникидзе об единственном  промышленном пункте в Грузии. -- В
Батуме  также  никакой организации  нет".  В  Тифлисе  "та  же  картина.  За
последние несколько  лет ни  одного  листка,  никакой нелегальной работы..."
Несмотря на столь  явную слабость местных групп, конференция отражала  новое
дуновение  оптимизма. Массы сдвинулись,  партия чувствовала попутный ветер в
своих парусах.
     Вынесенные в  Праге решения надолго определили маршрут партии. В первую
голову    конференция    признала    необходимым    "создание    нелегальных
социал-демократических ячеек, окруженных возможно  более разветвленной сетью
всякого  рода  легальных  рабочих  обществ".  Неурожай, вызвавший  голод  20
миллионов  крестьян,   лишний   раз   подтвердил,  по  словам   конференции,
"невозможность  обеспечить  сколько-нибудь  нормальное  буржуазное  развитие
России  при  направлении  ее  политики...  классом  крепостников-помещиков".
"Задача завоевания  власти  пролетариатом, ведущим  за  собой  крестьянство,
остается   по-прежнему   задачей  демократического   переворота  в  России".
Конференция объявила фракцию ликвидаторов стоящей вне партии


     и призвала  всех социал-демократов "без различия  течений  и  оттенков"
вести борьбу  с  ликвидаторством во  имя  восстановления нелегальной партии.
Доведя, таким  образом, до конца разрыв с меньшевиками. Пражская конференция
открыла  эру самостоятельного существования большевистской  партии со  своим
собственным Центральным Комитетом.
     Новейшая "История"  партии, изданная под редакцией  Сталина в 1938  г.,
гласит:  "В  состав  этого ЦК вошли  Ленин, Сталин,  Орджоникидзе, Свердлов,
Голощекин и  другие. Сталин и Свердлов были избраны в ЦК заочно, так как они
находились  в ссылке". Между тем  в официальном сборнике  документов  партии
(1926 г.) читаем:  "Конференция выбрала новый Центральный Комитет, в который
вошли  Ленин,   Зиновьев,  Орджоникидзе,  Спандарьян,  Виктор   (Ордынский),
Малиновский  и Голощекин".  "История"  не включает  в  ЦК, с одной  стороны,
Зиновьева, с  другой  -- провокатора  Малиновского;  зато  включает Сталина,
которого нет в старом списке. Разъяснение этой загадки способно бросить свет
и на тогдашнее положение Сталина в  партии и на  методы нынешней  московской
историографии. На самом  деле  Сталин  не был выбран на  конференции, а  был
включен  в ЦК  вскоре после конференции  путем так  называемой кооптации. Об
этом  совершенно  точно  говорит  цитированный  выше  официальный  источник:
"...затем были  кооптированы в ЦК  тов. Коба (Джугашвили--Сталин) и Владимир
(Белостоцкий, .бывший рабочий Путиловского  завода)". Также и по  материалам
Московского  охранного  отделения   Джугашвили  был   включен  в  ЦК   после
конференции "на основании предоставленного  цекистам  права  кооптирования".
Тождественную  информацию  дают все  без исключения  советские  справочники,
кончая 1929 годом, когда была  опубликована  инструкция Сталина, совершившая
переворот  в исторической  науке. В  юбилейном  издании 1937 г., посвященном
конференции,  мы  уже читаем:  "Сталин  не  мог  принять участия  в  работах
Пражской  конференции,  так  как  в   это   время  находился  в   ссылке   в
Сольвычегодске.  Ленин  и  партия   уже  тогда  хорошо  знали   Сталина  как
крупнейшего   руководителя...  Поэтому,  по   предложению  Ленина,  делегаты
конференции избрали Сталина в ЦК заочно".
     Вопрос  о том, был ли Коба  выбран на конференции или кооптирован позже
Центральным Комитетом, может показаться вто-


     ростепенным. На самом деле это не так. Сталин хотел попасть в ЦК. Ленин
находил  нужным провести его в ЦК. Выбор  возможных кандидатов был настолько
узок,  что  в состав ЦК попали  некоторые совершенно  второстепенные фигуры.
Между тем Коба не был выбран. Почему? Ленин отнюдь не был диктатором партии.
Да  революционная партия  и  не  потерпела  бы  над  собой диктатуры!  После
предварительных переговоров с делегатами Ленин счел,  видимо, более разумным
не выдвигать кандидатуру Кобы. "Когда Ленин  в 1912 г. ввел Сталина в состав
Центрального Комитета партии, -- пишет Дмитриевский, -- это было встречено с
возмущением. Открыто никто не возражал. Но меж собой негодовали". Информация
бывшего  дипломата,   не  заслуживающая,   по   общему   правилу,   доверия,
представляет тем не менее интерес как отголосок бюрократических воспоминаний
и   сплетен.  Ленин,  несомненно,  наткнулся  на  серьезное   сопротивление.
Оставался путь: переждать, когда  конференция  закончится,  и апеллировать к
тесному руководящему кружку, который либо полагался на рекомендацию  Ленина,
либо разделял его оценку кандидата. Так Сталин вошел в первый раз в ЦК через
заднюю дверь
     Рассказ о  внутренней  организации ЦК претерпел  такие  же метаморфозы.
"ЦК... по предложению Ленина образовал бюро ЦК во главе с товарищем Сталиным
для  руководства партийной работой  в  России. В русское бюро  вошли,  кроме
Сталина, Свердлов, Спандарьян, Орджоникидзе, Калинин". Так повествует Берия,
который во время нашей работы над  этой главой оказался назначен начальником
тайной  полиции Сталина:  научные  заслуги не остались без признания. Тщетно
искали бы мы, однако, в документах опоры для той версии, которую повторяет и
новейшая "История". Надо сказать прежде всего, что никто никогда не ставился
"во  главе"  партийных  учреждений: такого  метода выборов  не  существовало
вообще.  Согласно  старому  официальному  справочнику,  ЦК  выбрал  "бюро  в
составе: Орджоникидзе, Спандарьян, Сталин и Голощекин".  Тот же список дан и
в  примечании  к  "Сочинениям"  Ленина.  В   бумагах  Московского  охранного
отделения з качестве членов  Русского бюро ЦК  названы, под кличками, первые
три: 'Тимофей, Серго и Коба". Не лишено интереса, что Сталин ви  всех старых
списках занимает неизменно последнее или предпоследнее место, чего не могло


     бы быть,  конечно,  если бы  он  был  поставлен "во главе".  Голощекин,
изгнанный во время одной из последних  чисток из аппарата, оказался вытеснен
и  из  бюро 1912  г.;  его место занял блогополучный  Калинин.  История есть
покорная глина в руках горшочника.
     24  февраля  Орджоникидзе  сообщает   Ленину,  что  посетил  в  Вологде
Ивановича  (Сталина):  "Окончательно с ним столковались.  Он остался доволен
исходом дела". Речь идет о решениях Пражской конференции. Коба узнал, что он
кооптирован, наконец,  в  только что  созданный "центр".  Уже 28  февраля он
совершает побег из  ссылки в своем новом звании члена Центрального Комитета.
После короткого посещения Баку он направляется в Петербург. Два  месяца тому
назад ему исполнилось 32 года.
     Переход Кобы с провинциальной арены на  общегосударственную совпадает с
моментом нового подъема рабочего  движения и сравнительно  широкого развития
рабочей  печати. Под напором подземных  сил царские власти потеряли  прежнюю
уверенность.  Рука  цензора  ослабела.  Легальные  возможности  расширились.
Большевизм  прорвался на  открытую  арену  сперва  с  еженедельной, затем  с
ежедневной  газетой.  Возможности  воздействия  на  рабочих сразу  возросли.
Партия продолжала оставаться в подполье, но редакции ее газет стали на время
легальными  штабами  революции.  Имя петербургской "Правды"  "окрасило целый
период рабочего движения, когда большевиков стали называть "правдистами". За
два с половиной года существования газеты правительство восемь раз закрывало
ее, но она каждый раз снова возрождалась под каким-либо сходным названием. В
самых  острых  вопросах  "Правда"  вынуждена   была  нередко  ограничиваться
полусловами и намеками. Но  подпольные агитаторы и воззвания  досказывали за
нее  то, чего  она  не могла сказать  открыто. Передовые рабочие научились к
тому  же  читать  между строк.  Тираж в 40 000 экземпляров  может показаться
очень  скромным  на  западноевропейский  или  американский  масштаб.  Но при
напряженной политической акустике царской России большевистская газета через
своих  непосредственных подписчиков  и читателей находила отклик среди сотен
тысяч. Так вокруг "Правды"  объединилось молодое революционное поколение под
руководством ветеранов, устоявших в годы реакции. "Правда"


     1912 г. -- это закладка  фундамента для победы большевизма  в 1917 г.",
-- писал впоследствии Сталин, намекая на свое участие в этой работе.
     Ленин, до  которого не  дошла еще весть  о побеге Сталина, жаловался 15
марта:  "От Ивановича ничего.  - Что он?  Где  он? Как он?.. Мало людей. Нет
подходящих  людей  даже в  столице".  В том  же  письме  Ленин писал, что  в
Петербурге  "дьявольски" нужен легальный человек, "ибо там дела плохи. Война
бешеная и  трудная. У  нас  ни информации,  ни  руководства,  ни  надзора за
газетой".  "Война  бешеная и трудная"  шла  у Ленина  с редакцией  "Звезды",
которая не  хотела вести войны  с ликвидаторами. "С "Живым  делом" (журналом
ликвидаторов)  воюйте  живее  --  тогда победа  обеспечена.  Иначе беда.  Не
бойтесь  полемики..."  --  настаивал  Ленин  снова  в  марте 1912  г.  Таков
лейтмотив всех его писем того времени.
     "Что  он? Где он?  Как  он?" --  можем мы повторить  вслед  за Лениным.
Действительую роль Сталина, как всегда закулисную, определить нелегко: нужен
тщательный  анализ  фактов  и  документов. Его  полномочия  как  члена ЦК  в
Петербурге,   т.е.    одного    из   официальных    руководителей    партии,
распространялись, конечно, и на легальную печать.  Однако это обстоятельство
предано было полному забвению до инструкции "историкам". Коллективная память
имеет свои  законы, которые не  всегда совпадают с  уставом партии. "Звезда"
была   основана  в   декабре  1910г.,  когда  обнаружились  первые  признаки
оживления. "Самое  близкое участие  в  подготовке  издания и в  редакционной
работе из-за границы,  --  гласит  официальная  справка, -- принимали Ленин,
Зиновьев  и  Каменев". Из главных сотрудников  в России редакция "Сочинений"
Ленина называет 11 человек, забывая  включить  в их число Сталина. Между тем
он был несомненным и,  по своему  положению, влиятельным сотрудником газеты.
Ту  же  самую  забывчивость  --  теперь  сказали бы:  саботаж  памяти  -- мы
встречаем во всех старых мемуарах и справочниках. Даже в специальном номере,
который  "Правда"  посвятила  в  1927  г.  своему собственному  15-тилетнему
юбилею,  ни  в  одной  из  статей,  начиная  с  передовой,  имя  Сталина  не
упоминается.  Когда  изучаешь старые  издания,  отказываешься  подчас верить
собственным глазам!
     Исключением,   до  некоторой  степени,  являются  ценные   воспоминания
Ольминского, ближайшего сотрудника "Звезды" и


     "Правды",  который  роль  Сталина  характеризует  в  следующих  словах:
"Сталин  и Свердлов появились  в Петербурге в разное время после  побега  из
ссылки... Пребывание обоих в Петербурге (до нового ареста) было  коротко, но
успевало существенно отразиться на работе газеты,  фракции и пр.". Это сухое
указание, сделанное,  к  тому  же  не в  основном тексте,  а  в  подстрочном
примечании, вернее всего, пожалуй, характеризует положение. Сталин появлялся
в Петербурге на короткое время, производил нажим на организацию,  на думскую
фракцию,   на   газету   и   снова  исчезал.  Его  появления   были  слишком
эпизодическими,  его влияние  -- слишком аппаратным,  его  идеи  и статьи --
слишком ординарными, чтобы врезаться в память. Когда  люди  пишут мемуары не
по  принуждению,  они вспоминают не официальные  функции чиновников, а живую
деятельность  живых  людей,  яркие  факты,  отчетливые формулы, оригинальные
предложения. Ничем подобным Сталин  себя не проявлял. Немудрено, если никому
не запомнилась серая  копия  рядом  с ярким  оригиналом. Правда,  Сталин  не
только пересказывал  Ленина. Связанный поддержкой примиренцев,  он продолжал
развивать  одновременно  две  линии, уже  знакомые  нам  по  его  письмам из
Сольвычегодске: с Лениным  -- против ликвидарторов, с примиренцами -- против
Ленина. Первая линия имела открытый характер,  вторая -- замаскированный. Но
та  борьба,  которую  Сталин   вел  против  заграничного  центра,   тоже  не
вдохновляла мемуаристов, хотя и  по  другой  причине: все  они,  активно или
пассивно,  участвовали в  примиренческом "заговоре" против  Ленина и  потому
предпочитали  впоследствии   отворачиваться  от  этой   страницы  партийного
прошлого. Только в  1929 г. официальное положение Сталина как  представителя
ЦК  положено  было  в  основу  нового  истолкования  исторического  периода,
предшествовавшего войне.
     Сталин не мог наложить личной печати на газету уже по  тому одному, что
не был, по природе, журналистом. С апреля  1912 г. по февраль 1913 г. он, по
подсчету одного из его близких сотрудников, поместил в большевистской печати
"не менее двух десятков  статей", что составляет в среднем около двух статей
в  месяц. И это в горячее  время, когда жизнь  каждый  день  выдвигала новые
вопросы! Правда, за этот год Сталин около шести  месяцев провел в ссылке. Но
сотрудничать в "Правде" из Соль-


     вычегодска или Вологды было гораздо легче, чем из Кракова, откуда Ленин
и Зиновьев каждый день посылали статьи и письма. Медлительность и чрезмерная
осмотрительность  натуры,  отсутствие  литературной  находчивости,  наконец,
изрядная  ориентальная  ленность  делали  перо Сталина малопроизводительным.
Статьи его, более уверенные  по тону, чем в  годы первой революции, носят на
себе по-прежнему неизгладимую печать посредственности.
     "Вслед за экономическими выступлениями рабочих, -- пишет он 15 апреля в
"Звезде", --  политические их выступления.  Вслед за стачками за  заработную
плату  --  протесты,  митинги,  политические забастовки  по  поводу  Ленских
расстрелов...  Нет сомнения,  что  подземные силы освободительного  движения
заработали.  Привет  вам,  первые ласточки!"  Образ  "ласточки"  как символа
"подземных сил" типичен для стиля нашего автора. Но в конце концов ясно, что
он  хочет сказать. Делая "выводы" из так называемых  "Ленских дней",  Сталин
анализирует,   как   всегда   схематически,  без  живых   красок,  поведение
правительства  и политических партий, обличает "крокодиловы слезы" буржуазии
по поводу расстрелов рабочих и заканчивает предостережением:  "теперь, когда
первая волна  подъема проходит,  темные силы,  спрятавшиеся было за  ширмами
крокодиловых  слез,  начинают снова появляться". Несмотря  на  неожиданность
такого  образа, как "ширмы крокодиловых  слез",  который  выступает особенно
причудливо на сером фоне текста, статья, в общем, говорит приблизительно то,
что   следовало  сказать  и  что  сказали   бы  десятки  других.  Но  именно
"приблизительность  " изложения, -- не  только стиля, но и самого анализа,--
делает чтение литературных работ Сталина столь же невыносимым, как фальшивую
музыку для чуткого слуха.
     "...Именно  сегодня в  день  Первого  мая,  -- пишет он  в  нелегальном
воззвании,  --  когда  природа  просыпается  от зимней спячки,  леса  и горы
покрываются зеленью, поля  и луга украшаются цветами, солнце начинает теплее
согревать,  в воздухе  чувствуется радость  обновления, а природа  предается
пляске и ликованию,  -- они решили именно сегодня  заявить миру, что рабочие
несут человечеству  весну  и  освобождение от оков капитализма...  Все  шире
разливается  океан рабочего  движения...  Высокими волнами  вздымается  море
пролетарского гнева... И уверен-


     ные в  своей победе, спокойные и сильные,  гордо шествуют они по пути к
обетованной земле,  по пути к  светлому социализму". Петербургская революция
говорит здесь словами тифлисской гомилетики.
     Стачечная  волна  нарастала, множились  связи с  рабочими. Еженедельник
перестал   отвечать   потребностям  движения.  "Звезда"  открыла   сборы  на
ежедневную газету. "В конце зимы 1912 г., -- пишет бывший депутат  Полетаев,
--  в Петербурге  появился Сталин, бежавший  из ссылки.  Дело с налаживанием
рабочей газеты  пошло быстрее". В статье "К десятилетию  "Правды" (1922  г.)
сам  Сталин  рассказал: "Это  было  в  середине апреля 1912 г., вечером,  на
квартире у Полетаева, где двое депутатов  Думы (Покровский и Полетаев), двое
литераторов (Ольминский и Батурин) и  я, член ЦК...  сговорились о платформе
"Правды"  и составили  первый  номер  газеты".  Ответственность  Сталина  за
платформу "Правды" устанавливается здесь им самим. Суть этой платформы можно
резюмировать  словами  "работай,  остальное  приложится".  Сам  Сталин  был,
правда, арестован уже 22 апреля, в день выхода первогого номера "Правды". Но
в  течение   почти   трех   месяцев  "Правда"  упорно  держалась  платформы,
выработанной при  его  участии.  Самое слово "ликвидатор"  было  изгнано  из
словаря газеты. "С ликвидаторством необходима была  непримиримая  борьба, --
пишет Крупская. -- Вот почему Владимира Ильича так волновало,  что  "Правда"
вначале упорно вычеркивала из его статей полемику с ликвидаторами.  Он писал
в  "Правду" сердитые  письма".  Часть  их, видимо, небольшая, успела увидеть
свет. "Иногда, хоть и  редко это было, -- жалуется  она далее, --  пропадали
без вести  и статьи Ильича.  Иногда статьи его задерживались, не  помещались
сразу. Ильич тогда нервничал, писал в " Правду" сердитые письма, но помогало
мало!'
     Борьба  с редакцией  "Правды" составляла  прямое  продолжение борьбы  с
редакцией  "Звезды". "От рабочих нельзя, вредно, губительно, смешно скрывать
разногласия", -- пишет Ленин 11 июля 1912 г. Через несколько дней он требует
у   секретаря   редакции  Молотова,   нынешнего   председателя   Совнаркома,
объяснения,  почему газета  "упорно,  систематически вычеркивает  и  из моих
статей и из статей других коллег упоминания о  ликвидаторах?"  Тем  временем
приближаются выборы в Четвер-


     тую  Думу.  Ленин предупреждает: "Выборы по  рабочей курии в Петербурге
несомненно  будут сопровождаться борьбой по всей линии с ликвидаторами.  Это
будет самый живой вопрос для передовиков-рабочих. А их газета будет молчать,
избегать слова ликвидатор... Отмахиваться от этих вопросов, значит совершать
самоубийство".
     Ленин очень зорко различал из Кракова молчаливый,  но тем более упорный
заговор примиренческих  верхов  партии.  Но  он  был слишком уверен в  своей
правоте.  Быстрое   пробуждение  рабочего  движения  должно  было  неминуемо
поставить ребром  основные проблемы революции, вырывая  почву из-под  ног не
только ликвидаторства, но и примиренчества.  Сила Ленина была не в  том, что
он умел строить "аппарат", -- он умел  и это делать, -- а в том,  что во все
критические моменты он  умел использовать живую энергию масс для преодоления
ограниченности и консерватизма, свойственных всякому аппарату. Так было и на
этот  раз.  Под  возрастающим движением  рабочих  и  под кнутом  из  Кракова
"Правда",   постепенно   и   упираясь,   покидала   позиции   выжидательного
нейтралитета.
     Сталин  просидел  в петербургской  тюрьме немногим  более двух месяцев.
2-го июля он отправился в новую ссылку, на четыре  года, на этот  раз по  ту
сторону Урала, на север Томской губернии в знаменитый своими лесами, озерами
и болотами Нарымский край. Уже знакомый нам Верещак встретился снова с Кобой
в селе  Колпашеве, где тот провел несколько дней по пути к месту назначения.
Здесь  же   находились  Свердлов,   И.Смирнов,   Лашевич,   старые  коренные
большевики.  Тогда  нелегко было предсказать, что Лашевич  умрет в ссылке  у
Сталина,  Смирнов  будет  им расстрелян,  а  Сверлова спасет  только  ранняя
смерть. "Прибытие  Сталина  в  Нарымский край, --  рассказывает  Верещак, --
оживило  деятельность большевиков и  ознаменовалось  целой серией  побегов".
После  нескольких других бежал и сам Сталин: "С первым весенним пароходом он
почти открыто уехал..." На самом деле, Сталин  бежал в  конце лета.  Это его
четвертый побег.
     Вернувшись  12  сентября  в  Петербург, он  застает  здесь  значительно
изменившуюся обстановку. Идут бурные  стачки. Рабочие снова выносят на улицу
лозунги  революции.  Политика  меньшевиков явно  скомпрометирована.  Влияние
"Правды" сильно