Рыбаченко Олег Павлович : другие произведения.

Троцки думает что Сталин преступник? А что думают миллионы россиян и как считают?

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
   возросло. К тому же приближаются выборы в Государственную Думу.
  Основной тон избирательной агитации уже дан из Кракова. Исходные позиции
  заняты. Большевики участвуют в избирательной борьбе отдельно от ликвидаторов
  и против них. Сплотить рабочих под знаменем трех главных лозунгов
  демократической революции: республика, 8-мичасовой рабочий день и
  конфискация помещичьих земель; высвободить мелкобуржуазную демократию из-под
  влияния либералов; привлечь крестьян на сторону рабочих -- таковы
  руководящие идеи избирательной платформы Ленина. Сочетая со смелым размахом
  мысли неутомимое внимание к деталям, Ленин был едва ли ни единственным
  марксистом, который великолепно изучил все силки и петли столыпинского
  избирательного закона. Политически вдохновляя избирательную кампанию, он и
  технически руководил ею изо дня в день. На помощь Петербургу он посылал
  из-за границы статьи.инструкции и тщательно подготовленных эмиссаров.
   Сафаров, принадлежащий ныне к категории исчезнувших, весною 1912 г. по
  пути из Швейцарии в Питер остановился в Кракове, где узнал, что на
  проведение избирательной кампании едет также Инесса, выдающаяся деятельница
  партии, близко стоявшая к Ленину. "Пару дней, наверно, Ильич нас накачивал
  инструкциями". Выборы уполномоченных по рабочей курии были назначены в
  Петербурге на 16 сентября. 14-го были арестованы Инесса и Сафаров. "Но не
  знала еще полиция, -- пишет Крупская, -- что 12-го приехал бежавший из
  ссылки Сталин. Выборы по рабочей курии прошли с большим успехом". Крупская
  не говорит "благодаря Сталину". Она просто ставит две фразы рядом. Это прием
  пассивной самообороны. "На ряде заводов на летучих собраниях, -- читаем в
  новом издании воспоминаний бывшего депутата Бадаева (в первом издании этого
  не было), -- выступал Сталин, только что бежавший из Нарым а". По словам
  Аллилуева, написавшего свои воспоминания только в 1937 г., "Сталин
  непосредственно руководил всей огромной кампанией выборов в IV Думу...
  Проживая в Питере нелегально, без определенного постоянного пристанища, не
  желая беспокоить кого-либо из близких товарищей в поздние часы ночи, после
  затянувшегося рабочего собрания, а также и по конспиративным соображениям,
  Сталин нередко проводил остаток ночи в каком-либо трактире за стаканом чая".
  Здесь удавалось иногда и "вздремнуть, сидя в прокопченной дымом махорки
  трактирной обстановке".
  
  
   На исход выборов на низшей стадии, где приходилось иметь дело
  непосредственно с рабочими избирателями, Сталин не мог оказать большого
  влияния, не только в силу слабости его ораторских ресурсов, но и потому, что
  в его распоряжении не было и четырех дней. Зато он должен был сыграть
  крупную роль на дальнейших этапах многоэтажной системы, где нужно было
  сплачивать уполномоченных и руководить ими из-за кулис, опираясь на
  нелегальный аппарат. В этой сфере Сталин оказался, несомненно, более на
  месте, чем кто-либо другой. Важным документом избирательной кампании был
  "Наказ петербургских рабочих своему депутату". В первом издании своих
  воспоминаний Бадаев говорит, что наказ был составлен Центральным Комитетом;
  в новом издании авторство приписывается Сталину лично. Всего вероятнее, что
  наказ был продуктом коллективной работы, в которой последнее слово могло
  принадлежать Сталину как представителю ЦК.
   "...Мы думаем, -- говорится в "Наказе", -- что Россия живет накануне
  грядущих массовых движений, быть может, более глубоких, чем в пятом году...
  Застрельщиком этих движений будет, как и в пятом году, наиболее передовой
  класс русского общества, русский пролетариат. Союзником же его может быть
  многострадальное крестьянство, кровно заинтересованное в раскрепощении
  России". Ленин пишет в редакцию "Правды": "Немедленно поместите этот
  наказ... на видном месте крупным шрифтом". Губернский съезд уполномоченных
  принял большевистский наказ подавляющим большинством. В эти горячие дни
  Сталин более активно выступает и как публицист: в течение недели мы
  насчитали четыре его статьи в "Правде". Результаты выборов в Петербурге, как
  и во всех вообще промышленных районах, оказались весьма благоприятными.
  Большевистские кандидаты прошли от шести важнейших промышленных губерний, в
  которых насчитывалось около 4/5 рабочего класса. Семь ликвидаторов были
  избраны главным образом голосами городской мелкой буржуазии. "В отличие от
  выборов 1907 г., -- писал Сталин в корреспонденции для центрального органа,
  выходившего за границей, -- выборы 1912 г. совпали с революционным
  оживлением среди рабочих". Именно поэтому рабочие, далекие от тенденций
  бойкотизма, активно боролись за свои избирательные права. Правительственная
  комиссия сделала по-
  
  
   пытку признать недействительными выборы от самых больших заводов
  Петербурга. Рабочие ответили на это дружной забастовкой протеста и добились
  успеха. "Не лишне будет заметить, -- прибавляет автор корреспонденции, что
  инициатива забастовочной кампании принадлежала представителю Центрального
  Комитета..." Речь идет здесь о самом Сталине. Политические выводы из
  избирательной кампании: "Жизненность и мощь революционной социал-демократии
  -- таков первый вывод. Политическое банкротство ликвидаторов -- таков второй
  вывод". Это было правильно.
   Семерка меньшевиков, в большинстве интеллигентов, пыталась поставить
  шестерку большевиков, малоопытных политически рабочих, под свой контроль. В
  конце ноября Ленин пишет лично Сталину ("Васильеву"): "Если у нас все 6 по
  рабочей курии, нельзя молча подчиняться каким-то сибирякам. Обязательно
  шестерке выступить с самым резким протестом, если ее май-оризируют". Ответ
  Сталина на это письмо, как и на другие, остается под спудом. Но призыв
  Ленина не вызывает сочувствия: сама шестерка ставит единство с объявленными
  "вне партии" ликвидаторами выше собственной политической независимости. В
  особой резолюции, напечатанной в "Правде", объединенная фракция признала
  "единство социал-демократии настоятельно необходимым", высказалась за
  слияние "Правды" с ликвидаторской газетой "Луч" и, как шаг на этом пути,
  рекомендовала всем своим членам вступить сотрудниками в обе газеты. 18
  декабря меньшевистский "Луч" опубликовал с торжеством имена четырех
  депутатов-большевиков (два отказались) в списке своих сотрудников; имена
  членов меньшевистской фракции одновременно появились в заголовке "Правды".
  Примиренчество снова одержало победу, которая означала, по существу,
  ниспровержение духа и буквы Пражской конференции.
   Вскоре в списке сотрудников "Луча" появилось еще одно имя: Горького.
  Это пахло заговором. "А как же это вы угодили в "Луч"??? -- писал Ленин
  Горькому с тремя вопросительными знаками. -- Неужели вслед за депутатами? Но
  они просто попали в ловушку". Во время эфемерного торжества примирен-
  
  
   цев Сталин находился в Петербурге и осуществлял контроль ЦК над
  фракцией и "Правдой". О его протесте против решений, наносивших жестоки^
  удар политике Ленина, никто ничего не сообщает: верный признак, что за
  кулисами примиренческих маневров стоял сам Сталин. Оправдываясь впоследствии
  в своем грехопадении, депутат Бадаев писал: "Как и во всех других случаях,
  наше решение... находилось в согласии с настроением тех партийных кругов,
  среди которых мы имели в тот момент возможность обсуждать нашу работу". Эта
  описательная форма намекает на Петербугское бюро ЦК и прежде всего на
  Сталина: Бадаев осторожно просит, чтоб вину не перелагали с руководителей на
  руководимых.
   В советской печати отмечалось несколько лет тому назад, что история
  внутренней борьбы Ленина с фракцией и редакцией "Правды" еще недостаточно
  освещена. За последние годы были приняты все меры, чтоб затруднить такое
  освещение. Переписка Ленина за тот критический период до сих пор не
  опубликована полностью. В распоряжении историка имеются только те документы,
  которые были по разным поводам извлечены из архивов до установления
  тоталитарного контроля. Однако и из этих разрозненных фрагментов
  вырисовывается безошибочная картина. Непримиримость Ленина была только
  оборотной стороной его реалистической дальнозоркости. Он настаивал на
  расколе по той линии, которая должна была, в конце концов, стать линией
  гражданской войны. Эмпирик Сталин к дальнему прицелу был органически
  неспособен. Он энергично боролся с ликвидаторами во время выборов, чтоб
  иметь своих депутатов: дело шло о важной точке опоры. Но когда эта
  организационная задача была разрешена, он не считал нужным поднимать новую
  "бурю в стакане", тем более, что и меньшевики под влиянием революционной
  волны как будто склонны были заговорить по-иному. Поистине незачем "лезть на
  стену"! Для Ленина вся политика сводилась к революционному воспитанию масс.
  Борьба во время избирательной кампании не имела для него никакого смысла,
  если после окончания выборов думская фракция оставалась единой. Нужно было
  дать возможность рабочим на каждом шагу, на каждом действии, на каждом
  событии убеждаться, что большевики во всех основных вопросах резко
  отличаются от других политических группировок. Таков важнейший узел борьбы
  между Краковом и Петербургом,
  
  
   Шатания думской фракции были тесно связаны с политикой "Правды". "В
  этот период, -- писал Бадаев в 1930 г., -- "Правдой" руководил Сталин,
  находившийся на нелегальном положении". То же пишет и хорошо осведомленный
  Савельев: "Оставаясь на нелегальном положении, Сталин фактически руководил
  газетой на протяжении осени 1912 и зимы 1912--13 гг. Лишь на короткий срок
  он уезжает в это время за границу, в Москву и другие места". Эти
  свидетельства, совпадающие со всеми фактическими обстоятельствами, не
  вызывают сомнения. Однако о руководстве Сталина в подлинном смысле слова не
  может быть все же речи. Действительным руководителем газеты был Ленин. Он
  каждый день посылал статьи, критику чужих статей, предложения, инструкции,
  поправки. Сталину, при его медлительной мысли, никак было не угнаться за
  этим живым потоком обобщений и предложений, которые на 9/10 казались ему
  лишними или преувеличенными. Редакция, по существу, занимала оборонительную
  позицию. Собственных политических идей она не имела, а стремилась лишь
  обломать острые углы краковской политики. Однако Ленин умел не только
  сохранять острые углы, но и заново оттачивать их. В этих условиях Сталин,
  естественно, стал закулисным вдохновителем примиренческой оппозиции против
  ленинского натиска.
   "Новые конфликты, -- говорит редакция "Сочинений" Ленина (Бухарин,
  Молотов, Савельев), -- возникли вследствие недостаточно энергичной полемики
  с ликвидаторами по окончании избирательной кампании, а также в связи с
  приглашением к сотрудничеству в "Правде" впередовцев. Отношения еще более
  обострились в январе 1913 г. после отъезда из Петербурга И. Сталина". Это
  тщательно обдуманное выражение: "еще более обострились" свидетельствует, что
  и до отъезда Сталина отношения Ленина с редакцией не отличались дружелюбием.
  Но Сталин всячески избегал подставлять себя "как мишень".
   Члены редакции были в партийном смысле маловлиятельными, отчасти даже
  случайными фигурами. Добиться их смещения не представляло бы для Ленина
  затруднений. Но они имели опору в насторениях верхнего слоя партии и лично
  -- в представителе ЦК. Острый конфликт со Сталиным, связанным с редакцией и
  фракцией, означал бы потрясение партийного штаба. Этим объясняется
  осторожная, при всей своей настойчивости, политика
  
  
   Ленина. 13 ноября он "с крайней печалью" укоряет редакцию в том, что
  она не посвятила статьи открытию международного социалистического конгресса
  в Базеле: "...написать такую статью было бы совсем нетрудно, а что в
  воскресенье открывается съезд, редакция "Правды" знала". Сталин, вероятно,
  искренне удивился. Международный конгресс? В Базеле? Это было очень далеко
  от него. Но главным источником трений являлись не отдельные, хотя и
  непрерывно повторяющиеся промахи, а основное различие в понимании путей
  развития партии. Политика Ленина имела смысл только под углом зрения смелой
  революционной перспективы; с точки зрения тиража газеты или постройки
  аппарата она не могла не казаться утрированной. В глубине души Сталин
  продолжал считать "эмигранта" Ленина сектантом.
   Нельзя не отметить здесь же привходящий щекотливый эпизод. Ленин в те
  годы сильно нуждался. Когда "Правда" встала на ноги, редакция назначила
  своему вдохновителю и главному сотруднику гонорар, который, несмотря на свои
  архискромные размеры, составлял финансовую основу его существования. Как раз
  в период обострения конфликта деньги перестали получаться. Несмотря на свою
  исключительную деликатность в делах такого рода, Ленин вынужден был
  настойчиво напоминать о себе. "Почему не посылаете следуемых денег?
  Опоздание нас сильно стесняет. Не опаздывайте, пожалуйста". Вряд ли можно
  рассматривать задержку денег как своего рода финансовую репрессию (хотя в
  дальнейшем, стоя у власти, Сталин не стеснялся прибегать к таким приемам на
  каждом шагу). Но если даже дело шло о простом невнимании, оно бросает
  достаточный свет на отношения между Петербургом и Краковом. Поистине, они
  были очень далеки от дружелюбия.
   Возмущение "Правдой" прорывается в письмах Ленина открыто сейчас же
  после отъезда Сталина в Краков, на совещание партийного штаба. Создается
  неотразимое впечатление, что Ленин лишь выжидал этого отъезда, чтоб
  разгромить петербургское примиренческое гнездо, сохранив в то же время
  возможность мирного соглашения со Сталиным. С того часа, как наиболее
  влиятельный противник оказывается нейтрализован, Ленин открывает
  истребительную атаку на петербургскую редакцию. В письме от 12 января,
  адресованном доверенному лицу в Петер-
  
  
   бурге, он говорит о "непростительной глупости", совершенной "Правдой" в
  отношении газеты текстильщиков, требует исправить "свою глупость" и пр.
  Письмо в целом написано рукой Крупской. Дальше почерком Ленина: "Мы получили
  глупое и нахальное письмо из редакции. Не отвечаем. Надо их выжить... Нас
  крайне волнует отсутствие вестей о плане реорганизации редакции...
  Реорганизация, а еще лучше полное изгнание всех прежних, крайне необходимо.
  Ведется нелепо. Расхваливают Бунд и "Цейт" (оппортунистическое еврейское
  издание), это прямо подло. Не умеют вести линии против "Луча", безобразно
  относятся к статьям (т. е. к статьям самого Ленина). Прямо терпения нет".
  Тон письма показывает, что негодование Ленина, который умел, когда нужно,
  сдерживать себя, дошло до высшей точки. Уничтожающая оценка газеты относится
  ко всему тому периоду, когда непосредственное руководство лежало на Сталине.
  Кем именно было написано "глупое и нахальное письмо из редакции", до сих под
  не раскрыто и, конечно, не случайно. Вряд ли Сталиным: для этого он слишком
  осторожен; к тому же он, вероятно, находился уже вне Петербурга. Вернее
  всего, письмо написал Молотов, официальный секретарь редакции, столь же
  склонный к грубости, как и Сталин, но лишенный его гибкости. Нетрудно
  догадаться о характере "глупого и нахального письма": "Мы -- редакция, "мы"
  решаем, ваши заграничные претензии для нас "буря в стакане", можете, если
  угодно, "лезть на стену", - мы будем "работать".
   Насколько решительно Ленин подошел на этот раз к застарелому конфликту,
  видно из дальнейших строк письма: "Что сделано насчет контроля за деньгами?
  Кто получил суммы за подписку? В чьих они руках? Сколько их?" Ленин не
  исключает, видимо, даже возможности разрыва и озабочен сохранением
  финансовой базы в своих руках. Но до разрыва не дошло; растерянные
  примиренцы вряд ли дерзали и помышлять о нем. Пассивное сопротивление было
  их единственным оружием. Теперь и оно будет выбито из их рук.
   Отвечая на пессимистическое письмо Шкловского из Берна и доказывая ему,
  что дела большевиков идут не так плохо, Крупская начинает с признания:
  "Конечно, "Правда" ведется плохо". Эта фраза звучит, как общее место,
  стоящее вне спора. "Там публика в редакции с бору да с сосенки, большинство
  не лите-
  
  
   раторов... Не помещаются протесты рабочих против "Луча" для избежания
  полемики". Крупская обещает, однако, в ближайшем будущем "существенные
  реформы". Письмо написано 19-го января. На следующий день Ленин пишет через
  Крупскую в Петербург: "...необходимо насадить свою редакцию "Правды" и
  разогнать теперешнюю. Ведется дело сейчас из рук вон плохо. Отсутствие
  кампании за единство снизу -- глупо и подло... ну, разве люди эти редакторы?
  Это не люди, а жалкие тряпки и губители дела". Это тот стиль, которым писал
  Ленин, когда хотел показать, что дойдет до конца.
   Параллельно он успел уже открыть огонь из тщательно расставленных
  батарей по примиренчеству думской фракции. Еще 3 января он писал в
  Петербург: "Добейтесь безусловно помещения письма бакинских рабочих, которое
  посылаем". Письмо требует разрыва депутатов-большевиков с "Лучом". Указывая
  на то, что в течение пяти лет ликвидаторы "на разные лады повторяли, что
  партия умерла", бакинские рабочие спрашивают: "Откуда у них теперь взялась
  охота объединяться с мертвецом?" Вопрос не лишен меткости. "Когда же
  состоится выход четырех (депутатов) из "Луча"? -- настаивает, со своей
  стороны, Ленин. -- Можно ли еще ждать?.. Даже из далекого Баку 20 рабочих
  протестуют". Не будет рисковано предположить, что, не добившись путем
  переписки разрыва депутатов с "Лучом", Ленин еще во время пребывания Сталина
  в Петербурге стал осторожно мобилизовывать низы. Несомненно, именно по его
  инициативе протестовали бакинские рабочие -- Баку был выбран Лениным не
  случайно! -- причем протест свой послали не редакции "Правды", где руководил
  бакинский вождь Коба, а Ленину в Краков. Сложные нити конфликтов явственно
  выступают здесь наружу. Ленин наступает. Сталин маневрирует. При
  противодействии примиренцев, но зато не без невольной помощи ликвидаторов,
  которые все больше обнаруживали свой оппортунизм. Ленину удалось вскоре
  добиться того, что депутаты-большевики вышли с протестом из состава
  сотрудников "Луча". Но они по-прежнему продолжали оставаться связанными
  дисциплиной ликвидаторского большинства думской фракции.
   Готовясь к худшему, даже к разрыву, Ленин, как всегда, принимает меры к
  тому, чтоб достигнуть своей политической цели с наименьшими потрясениями и
  личными жертвами. Имен-
  
  
   но поэтому он заблаговременно вызвал Сталина за границу и сумел
  заставить его понять, что на время предстоящей "реформы" ему выгоднее отойти
  от "Правды". В Петербург был в это время направлен другой член ЦК, Свердлов,
  будущий первый председатель советской республики. Этот знаменательный факт
  засвидетельствован официально: "В целях реорганизации редакции, -- гласит
  примечание к XVI тому "Сочинений" Ленина, -- в Петербург Ц. Комитетом был
  прислан Свердлов". Ленин писал ему: "Сегодня узнали о начале реформы в
  "Правде". Тысячу приветов, поздравлений и пожеланий успехов... Вы не можете
  вообразить, до какой степени мы истомились работой с глухо-враждебной
  редакцией". В этих словах, где накопившаяся горечь соединяется со вздохом
  облегчения, Ленин подводит счеты своих отношений с редакцией за весь тот
  период, когда, как мы слышали, "Сталин фактически руководил газетой".
   "Автор этих строк живо помнит, -- писал Зиновьев в 1934 г., когда над
  головой его висел уже дамоклов меч, -- каким событием был приезд Сталина в
  Краков". Ленин радовался вдвойне: и тому, что теперь
  удастся призвести деликатную операцию в Петербурге в отсутствие Сталина, и
  тому, что дело обойдется, вероятно, без потрясений внутри ЦК. В своем скупом
  и осторожном рассказе о пребывании Сталина в Кракове-Крупская замечает, как
  бы вскользь: "Ильич нервничал тогда по поводу "Правды", нервничал и Сталин.
  Столковывались, как наладить дело". Эти многозначительные, при всей своей
  преднамеренной туманности, строки остались, очевидно, от более откровенного
  текста устраненного по требованию цензуры. В связи с уже известными нам
  обстоятельствами вряд ли можно сомневаться , что Ленин и Сталин "нервничали"
  по-разному, пытаясь каждый отстоять свою политику. Однако борьба была
  слишком неравной: Сталину пришлось отступить.
   Совещание, на которое он был вызван, состоялось 28 декабря -- 1 января
  1913 г. в составе одиннадцати человек: членов ЦК, думской фракции и видных
  местных работников. Наряду с общими политическими задачами в условиях нового
  революционного подъема совещание обсуждало острые вопросы внутренней жизни
  партии: о думской фракции, о партийной прессе, об отношении к ликвидаторству
  и к лозунгу "единства". Главные до-
  
  
   клады делал Ленин. Надо полагать, депутатам и их руководителю Сталину
  пришлось выслушать немало горьких истин, хоть и высказанных дружественным
  тоном. Сталин на совещании, видимо, отмалчивался: только этим и можно
  объяснить тот факт, что в первом издании своих воспоминаний (1929 г.)
  почтительный Бадаев забывает даже назвать его в числе участников.
  Отмалчиваться в критических условиях есть, к тому же, излюбленный прием
  Сталина. Протоколов и других материалов совещания "до сих пор не разыскано".
  Вероятнее всего, к неразысканию приняты были особые меры. В одном из
  тогдашних писем Крупской в Россию рассказывается: "Доклады с мест на
  совещании были очень интересны. Все говорили, что масса теперь подросла...
  Во время выборов выяснилось, что повсюду имеются самочинные рабочие
  организации... В большинстве случаев они не связаны с партией, но по духу
  своему партийны". В свою очередь, Ленин отмечает в письме Горькому, что
  совещание "очень удалось" и "сыграет свою роль". Он имел в виду прежде всего
  выпрямление политики партии.
   Департамент полиции не без иронии уведомлял своего заведующего
  агентурной за границей, что, вопреки его последнему донесению, депутат
  Полетаев на совещании не присутствовал, а были следующие лица: Ленин,
  Зиновьев, Крупская; депутаты: Малиновский, Петровский, Бадаев; Лобова,
  рабочий Медведев, поручик русской артиллерии Трояновский (будущий посол в С.
  Штатах), жена Трояновского и Коба. Не лишен интереса порядок имен: Коба
  оказывается в списке департамента на последнем месте. В примечаниях к
  "Сочинениям" Ленина (1929) он назван пятым, после Ленина, Зиновьева,
  Каменева и Крупской, хотя Зиновьев, Каменев и Крупская давно уже находились
  в опале. В перечнях новейшей эры Сталин занимает неизменно второе место,
  сейчас же после Ленина. Эти перемещения недурно отбивают такт исторической
  карьеры.
   Департамент полиции хотел показать своим письмом, что Петербург лучше
  своего заграничного агента осведомлен о происшедшем в Кракове. Немудрено:
  одну из видных ролей на совещании играл Малиновский, о действительной
  физиономии которого как провокатора знала лишь самая верхушка полицейского
  Олимпа. Правда, еще в годы реакции среди социал-демократов, соприкасавшихся
  с Малиновским, возникли против него подо-
  
  
   зрения; доказательств, однако, не было, и подозрения заглохли. В январе
  1912 г. Малиновский оказался делегирован от московских большевиков на
  конференцию в Праге. Ленин жадно ухватился за способного и энергичного
  рабочего и содействовал выдвижению его кандидатуры на выборах в Думу.
  Полиция, с своей стороны, поддерживала своего агента, арестуя возможных
  соперников. Во фракции Думы представитель московских рабочих сразу
  завоевывает авторитет. Получая от Ленина готовые тексты парламентских речей,
  Малиновский передавал рукописи на просмотр директору департамента полиции.
  Тот пробовал сперва вносить смягчения; однако режим большевистской фракции
  вводил автономию отдельного депутата в очень узкие пределы. В результате
  оказалось, что если социал-демократический депутат был лучшим осведомителем
  охраны, то, с другой стороны, агент охраны стал наиболее боевым оратором
  социал-демократической фракции.
   Подозрения насчет Малиновского снова возникли летом 1913 года у ряда
  видных большевиков; но за отсутствием доказательств и на этот раз все
  осталось по-старому. Однако само правительство испугалось возможного
  разоблачения и связанного с этим политического скандала. По приказу
  начальства Малиновский подал в мае 1914 г. председателю Думы заявление о
  сложении депутатского мандата. Слухи о провокации вспыхнули с новой силой и
  проникли на этот раз в печать. Малиновский выехал за границу, явился к
  Ленину и потребовал расследования. Свою линию поведения он, очевидно,
  тщательно подготовил при содействии своих полицейских руководители. Две
  недели спустя в петербургской газете партии появилась телеграмма, сообщавшая
  иносказательно, что ЦК, расследовав дело Малиновского, убедился в его личной
  честности. Еще через несколько дней было опубликовано постановление о том,
  что самовольным сложением мандата Малиновский "поставил себя вне рядов
  организованных марксистов": на языке легальной газеты это означало
  исключение из партии.
   Ленин подвергался долгому и жестокому обстрелу со стороны противников
  за "укрывательство" Малиновского. Участие агента полиции в думской фракции и
  особенно в Центральном Комитете было, конечно, большим бедствием для партии.
  В частности, Сталин в последнюю свою ссылку отправился по
  
  
   доносу Малиновского. Но в ту эпоху подозрения, осложнявшиеся подчас
  фракционной враждой, отравляли всю атмосферу подполья. Прямых улик против
  Малиновского никто не представлял. Нельзя же было приговорить члена партии к
  политической, пожалуй, и физической смерти на основании смутных подозрений.
  А так как Малиновский занимал ответственное положение, и от его репутации
  зависела до известной степени и репутация партии, то Ленин считал своим
  долгом защищать Малиновского с той энергией, которая его отличала. После
  низвержения монархии факт службы Малиновского в полиции нашел полное
  подтверждение. После Октябрьского переворота провокатор, вернувшийся в
  Москву из немецкого плена, был расстрелян по приговору Трибунала.
   Несмотря на недостаток людей, Ленин не спешил вернуть Сталина в Россию.
  Необходимо было до его возвращения закончить а Петербурге "существенные
  реформы". С другой стороны, и сам Сталин вряд ли очень рвался на место
  прежней работы после краковского совещания, которое означало косвенное, но
  недвусмысленное осуждение его политики. Как всегда, Ленин сделал все, чтоб
  обеспечить побежденному почетное отступление. Мстительность была ему
  совершенно чужда. Чтобы задержать Сталина на критический период за границей,
  он заинтересовал его работой о национальном вопросе: комбинация целиком в
  духе Ленина!
   Уроженцу Кавказа с его десятками полукультурных и первобытных, но
  быстро пробуждающихся народностей, не нужно было доказывать важность
  национального вопроса. Традиция национальной независимости продолжала жить в
  Грузии. Коба получил первый революционный импульс именно с этой стороны.
  Самый псевдоним его напоминал о национальной борьбе. Правда, в годы первой
  революции он, по словам Иремашвили, успел охладеть к грузинской проблеме.
  "Национальная свобода... уже ничего не означала для него. Он не хотел
  признавать никаких границ для своей воли к власти. Россия и весь мир должны
  были оставаться открытыми для него". Иремашвили явно предвосхищает факты и
  настроения более позднего времени. Несомненно лишь, что, став большевиком,
  Коба покончил с той национальной романтикой, которая продолжала мирно ужи-
  
  
   ваться с расплывчатым социализмом грузинских меньшевиков. Но
  отказавшись от идеи независимости Грузии, Коба не мог, подобно многим
  великороссам, оставаться безразличным к национальному вопросу вообще:
  взаимоотношения грузин, армян, русских и пр. осложняли на каждом шагу
  революционную работу на Кавказе.
   По своим взглядам Коба стал интернационалистом. Стал ли он им по своим
  чувствам? Великоросс Ленин органически не выносил шуток и анекдотов,
  способных задеть чувства угнетенной нации. Сталин сохранил в нервах своих
  слишком многое от крестьянина из деревни Диди-Лало. В предреволюционные годы
  он не смел, разумеется, играть на национальных предрассудках, как делал это
  позже, стоя у власти. Но в мелочах предрасположения его на этот счет
  обнаруживались уже и тогда. Ссылаясь на преобладание евреев в меньшевистской
  фракции Лондонского съезда 1907 г., Коба писал: "По этому поводу кто-то из
  большевиков заметил шутя (кажется, тов. Алексинский), что меньшевики --
  еврейская фракция, большевики -- истинно русская, стало быть, не мешало бы
  нам, большевикам, устроить в партии погром". Нельзя и сейчас не поразиться
  тому, что в статье, предназначенной для рабочих Кавказа, где атмосфера была
  отравлена национальной рознью, Сталин счел возможным цитировать проникнутую
  подозрительным ароматом' шутку. Дело шло при этом вовсе не о случайной
  бестактности, а о сознательном расчете. В той же статье, как мы помним,
  автор развязно "шутил" над резолюцией съезда об экспроприациях, чтобы
  рассеять таким способом сомнения кавказских боевиков. Можно с уверенностью
  предположить, что меньшевистская фракция в Баку возглавлялась в то время
  евреями и что своей "шуткой" насчет погрома автор хотел скомрометировать
  фракционных противников в глазах отсталых рабочих: это легче, чем убедить и
  воспитать, а Сталин всегда и во всем искал линии наименьшего сопротивления.
  Прибавим, что "шутка" Алексинского тоже не возникла случайно: этот
  ультралевый большевик стал впоследствии отъявленным реакционером и
  антисемитом.
   В своей политической работе Коба отстаивал, разумеется, официальную
  позицию партии. Однако до поездки за границу статьи его на эти темы не
  возвышались над уровнем повседневной пропаганды. Только теперь, по
  инициативе Ленина, он
  
  
   подошел к национальной проблеме с более широкой теоретической и
  политической точек зрения. Жизненное знакомство с переплетом кавказских
  национальных отношений облегчало ему, несомненно, ориентировку в этой
  сложной области, где абстрактное теоретизирование особенно опасно.
   В двух странах довоенной Европы национальный вопрос имел исключительное
  политическое значение: в царской России и в габсбургской Австро-Венгрии. В
  каждой из них рабочая партия создала свою собственную школу. В области
  теории австрийская социал-демократия в лице Отто Бауэра и Карла Реннера
  брала национальность независимо от территории, хозяйства и классов,
  превращая ее в некоторую абстракцию, связанную так называемым "национальным
  характером". В области национальной политики, как, впрочем, и во всех других
  областях, она не шла дальше поправок к статус кво. Страшась самой мысли о
  расчленении монархии, австрийская социал-демократия стремилась приспособить
  свою национальную программу к границам лоскутного государства. Программа так
  называемой "национально-культурной автономии" требовала, чтобы граждане
  одной и той же национальности, независимо от их расселения на территории
  Австро-Венгрии, как и от административных делений государства, были
  объединены по чисто персональному признаку в одну общину для разрешения
  своих "культурных" задач (театр, церковь, школа и пр.). Эта программа была
  искусственна и утопична, поскольку в обществе, раздираемом социальными
  противоречиями, пытались отделить культуру от территории и хозяйства; она
  была в то же время реакционна, поскольку вела к принудительному разъединению
  рабочих разных национальностей одного и того же государства, подрывая их
  классовую силу.
   Позиция Ленина была прямо противоположна. Рассматривая национальность в
  неразрывной связи с территорией, хозяйством и классовой культурой, он в то
  же время отказывался видеть в историческом государстве, границы которого
  прошли по живому телу наций, священную и неприкосновенную категорию. Он
  требовал признания за каждой национальной частью государства права на
  отделение и самостоятельное существование. Поскольку же разные
  национальности добровольно или в силу необходимости сожительствуют в
  границах одного государства, их культурные интересы должны найти наивысшее
  возможное
  
  
   удовлетворение в рамках самой широкой областной (следовательно,
  территориальной) автономии, с законодательной гарантией прав каждого
  меньшинства. В то же время Ленин считал непререкаемым долгом всех рабочих
  данного государства, независимо от национальности, объединяться в одних и
  тех же классовых организациях.
   Особенно жгуче стояла национальная проблема в Польше, в соответствии с
  исторической судьбой этой страны. Так называемая Польская Социалистическая
  Партия (ППС), главой которой стал Иосиф Пилсудский, страстно выступала за
  независимость Польши; "социализм" ППС был только туманным дополнением ее
  воинственного национализма. Наоборот, польская социал-демократия,
  руководительницей которой была Роза Люксембург, противопоставляла лозунгу
  независимости Польши требование автономии Польского края в составе
  демократической России. Люксембург исходила из того, что в эпоху
  империализма отделение Польши от России экономически неосуществимо, а в
  эпоху социализма -- ненужно.. "Право на самоопределение" она считала пустой
  абстракцией. Полемика по этому вопросу длилась долгие годы. Ленин доказывал,
  что империализм отнюдь не господствует равномерно во всех странах, областях
  и сферах жизни; что наследие прошлого представляет нагромождение и
  взаимопроникновение разных исторических эпох; что монополистический капитал
  возвышается над всем остальным, но не замещает его; что, несмотря на
  господство империализма, сохраняют свою силу многочисленные национальные
  проблемы и что, в зависимости от внутренней и мировой конъюнктуры, Польша
  может стать самостоятельной и в эпоху империализма.
   Право на самоопределение явилось, с точки зрения Ленина, ничем иным,
  как применением принципов буржуазной демократии в сфере национальных
  отношений. Полная, реальная, всесторонняя демократия при капитализме
  неосуществима; в этом смысле "неосуществима" и национальная независимость
  малых и слабых народов. Однако рабочий класс не отказывается и при
  империализме от борьбы за демократические права, в том числе и за право
  каждой нации на самостоятельное существование. Более того: для известных
  частей нашей планеты именно империализм придает лозунгу национального
  самоопределения исключительную остроту. Если Западная и Центральная Европа
  так или
  
  
   иначе успели разрешить свои национальные проблемы в течение XIX века,
  то в Восточной Европе, Азии, Африке, Южной Америке эпоха
  национально-демократических движений развернулась по-настоящему только в XX
  веке. Отвергать право наций на самоопределение, значит, на деле оказывать
  помощь империалистам против колоний и угнетенных народов вообще.
   Период реакции чрезвычайно обострил в России национальный вопрос.
  "Поднявшаяся сверху волна воинствующего национализма, -- писал Сталин, --
  целый ряд репрессий со стороны власть имущих, мстящих окраинам за их
  свободолюбие, вызывали ответную волну национализма снизу, переходящего в
  грубый шовинизм". Это было время ритуального процесса против киевского еврея
  Бейлиса. Ретроспективно, в свете новейших завоеваний цивилизации, особенно в
  Германии и в СССР, этот процесс, кажется, потряс весь мир. Отрава
  национализма угрожала и широким слоям рабочего класса. Горький с тревогой
  писал Ленину о необходимости противодействовать шовинистическому одичанию.
  "Насчет национализма вполне с вами согласен, -- отвечал Ленин, -- что надо
  заняться этим посурьезнее. У нас один чудесный грузин засел и пишет для
  "Просвещения" большую статью, собрав все австрийские и пр. материалы. Мы
  именно на это наляжем". Речь шла о Сталине. Давно связанный с партией.
  Горький хорошо знал ее руководящие кадры. Но фигура Сталина оставалась для
  него, очевидно, полной неизвестностью, раз Ленин оказался вынужден
  прибегнуть к такому хотя и лестному, но совершенно безличному определению,
  как "один чудесный грузин". Это кстати сказать, единственный, пожалуй,
  случай, когда Ленин характеризует видного русского революционера по
  национальному признаку. Он имел в виду, собственно, не грузина, а кавказца:
  элемент первобытности несомненно подкупал Ленина; недаром он с такой
  нежностью относился к Камо.
   Во время своего двухмесячного пребывания за границей Сталин написал
  небольшое, но очень содержательное исследование: "Марксизм и национальный
  вопрос". Будучи предназначена для легального журнала, статья пользуется
  осторожным словарем. Но революционные тенденции ее выступают, тем не менее,
  совершенно отчетливо. Автор начинает с противопоставления
  историко-материалистического определения нации аб-
  
  
   страктно-психологическому, в духе австрийской школы. "Нация, -- пишет
  он, -- это исторически сложившаяся устойчивая общность языка, территории,
  экономической жизни и психологического склада, проявляющегося в общности
  культуры". Это комбинированное определение, сочетающее психологические черты
  нации с географическими и экономическими условиями ее развития, не только
  правильно теоретически, но и плодотворно практически, ибо обязывает искать
  разрешения вопроса о судьбе каждой нации в изменении материальных условий ее
  существования, начиная с территории. Фетишистского пррклоне-ния перед
  границами государства большевизма никогда не знал. Политически дело шло о
  том, чтоб царскую империю, тюрьму народов, перестроить территориально,
  политически и административно в соответствии с потребностями и желаниями
  самих народов.
   Партия пролетариата не предписывает отдельным национальностям,
  оставаться ли им в пределах государства или отделиться от него: это их
  собственное дело. Но она обязывается помочь каждой из них осуществить свою
  действительную волю. Вопрос о возможности государственного отделения есть
  вопрос конкретных исторических обстоятельств и соотношения сил. "Никто не
  может сказать, -- писал Сталин, -- что Балканская война является концом, а
  не началом осложнений. Вполне возможно такое сочетание внутренних и внешних
  конъюктур, при котором та или иная национальность в России найдет нужным
  поставить и решить вопрос о своей независимости. И, конечно, не дело
  марксистов ставить в таких случаях преграды. Но из этого следует, что
  русские марксисты не обойдутся без права наций на самоопределение".
   Интересы наций, которые добровольно останутся в пределах
  демократической России, будут ограждены посредством "автономии таких
  определившихся единиц, как Польша, Литва, Украина, Кавказ и т. п. Областная
  автономия позволяет лучше использовать естественные богатства области; она
  не разделяет граждан по национальным линиям, позволяя им группироваться в
  классовые партии". Территориальное самоуправление областей во всех сферах
  общественной жизни противопоставляется здесь внетерриториальному, т. е.
  платоническому самоуправлению национальностей только в вопросах "культуры".
  
  
   Однако наиболее непосредственное и жгучее значение, с точки зрения
  освободительной борьбы пролетариата, имеет вопрос о взаимоотношении рабочих
  разных национальностей одного государства. Большевизм выступает за тесное и
  нераздельное сплочение рабочих всех национальностей в партии и
  профессиональных союзах на основах демократического централизма. "Тип
  организации влияет не только на практическую работу. Он накладывает
  неизгладимую печать на всю духовную жизнь рабочего. Рабочий живет жизнью
  своей организации, он там растет духовно и воспитывается...
  Интернациональный тип организации является школой товарищеских чувств,
  величайшей агитацией в пользу интернационализма".
   Австрийская программа "культурной автономии" ставила одной из своих
  целей "сохранение и развитие национальных особенностей народов". Зачем и для
  чего? -- с изумлением спрашивал большевизм. Забота об обособлении
  национальных частей человечества -- не наша забота. Большевизм требовал,
  правда, для каждой нации права на отделение -- права, а не обязанности, --
  как последней, наиболее действительной гарантии против угнетения. Но, в то
  же время, ему была глубоко враждебна мысль об искусственном консервировании
  национальных особенностей. Устранение всякого, хотя бы и замаскированного,
  хотя бы и самого утонченного, почти "невесомого" национального гнета или
  унижения должно служить не разобщению, а, наоборот, революционному
  объединению рабочих разных национальностей. Где есть национальные привилегии
  и обиды, там нужно дать возможность нациям разделиться, чтоб тем самым
  облегчить свободное объединение рабочих во имя тесного сближения наций с
  отдаленной перспективой их полного слияния. Такова основная тенденция
  большевизма, обнаружившая всю свою силу в Октябрьской революции.
   Австрийская программа не обнаружила ничего, кроме слабости: она не
  спасла ни империи Габсбургов, ни самой австрийской социал-демократии.
  Культивируя обособленность национальных групп пролетариата и в то же время
  отказываясь дать реальное удовлетворение угнетенным национальностям,
  австрийская программа лишь прикрывала господствующее положение немцев и
  мадьяр и являлась, по справедливым словам Сталина, "утонченным видом
  национализма". Нельзя, однако, не отме-
  
  
   тить, что, критикуя заботу о "национальных особенностях", автор придает
  мысли противника заведомо упрощенное толкование. "Подумайте только, --
  восклицает он, -- сохранить такие национальные особенности закавказских
  татар, как самобичевание в праздник Шахсей-Вахсей! Развить такие
  национальные особенности Грузии, как право мести!" На самом деле
  австро-марксисты не имели, конечно, в виду сохранения заведомо реакционных
  пережитков. Что касается такой "национальной особенности Грузии, как "право
  мести", то именно Сталин в дальнейшем развил ее до таких пределов, как,
  может быть, никто другой в человеческой истории. Но это относится уже к
  другому порядку идей.
   Видное место в исследовании занимает полемика против старого
  противника. Ноя Жордания, который в годы реакции стал склоняться к
  австрийской программе. На отдельных примерах Сталин показывает, что
  культурно-национальная автономия, "непригодная вообще, является еще
  бессмысленной и вздорной с точки зрения кавказских условий". Не менее
  решительной критике подвергается политика еврейского Бунда, который был
  организован не по территориальному, а по национальному принципу и пытался
  навязать эту систему партии в целом. "Одно из двух: либо федерализм Бунда, и
  тогда -- российская социал-демократия перестраивается на началах
  "размежевания" рабочих по национальностям; либо интернациональный тип
  организации, и тогда Бунд перестраивается на началах территориальной
  автономии... Среднего нет: принципы побеждают, а не примиряются".
   "Марксизм и национальный вопрос" представляет, несомненно, самую
  значительную, вернее, единственную теоретическую работу Сталина. На
  основании одной этой статьи, размером в 40 печатных страниц, можно было бы
  признать автора выдающимся теоретиком. Остается только непонятным, почему ни
  до того, ни после того он не написал ничего, сколько-нибудь приближающегося
  к этому уровню. Разгадка таится в том, что работа полностью внушена Лениным,
  написана под его ближайшим руководством и проредактирована им строка за
  строкой.
   Ленин дважды в своей жизни рвал с близкими сотрудниками, стоявшими на
  большой теоретической высоте. Сперва, в 1903-- 1904 гг., когда он разошелся
  со всеми старыми авторитетами
  
  
   российской социал-демократии: Плехановым, Аксельродом, Засулич и
  выдающимися молодыми марксистами Мартовым и Потресовым. Второй раз, в те
  годы реакции, когда от него отошли Богданов, Луначарский, Покровский,
  Рожков, писатели высокой квалификации. Зиновьев и Каменев, его ближайшие
  сотрудники, не были теоретиками. В этом смысле новый революционный подъем
  застиг Ленина в одиночестве. Естественно, что он с жадностью набрасывался на
  всякого молодого товарища, который мог в той или другой области принять
  участие в разработке вопросов партийной программы.
   "На этот раз, -- вспоминает Крупская, -- Ильич много разговаривал со
  Сталиным по национальному вопросу, рад был, что встретил человека,
  интересующегося всерьез этим вопросом, разбирающегося в нем. Перед этим
  Сталин месяца два прожил в Вене, занимаясь там национальным вопросом, близко
  познакомился там с нашей венской публикой, с Бухариным, с Трояновским".
  Здесь не все договорено. "Ильич много разговаривал со Сталиным", это значит:
  давал руководящие идеи, освещал их с разных сторон, разъяснял недоразумения,
  указывал литературу, просматривал первые опыты и вносил поправки. "Я
  вспоминаю, -- рассказывает та же Крупская, -- отношение Ильича к малоопытным
  авторам. Смотрел на суть, на основное, обдумывал, как помочь, исправить. Но
  делал он это как-то очень бережно, так что и не заметит другой автор, что
  его поправляют. А помогать в работе Ильич здорово умел. Хочет, например,
  поручить кому-нибудь написать статью, но не уверен, так ли тот напишет, так
  сначала заведет с ним подробный разговор на эту тему, разовьет свои мысли,
  заинтересует человека, прозондирует его как следует, а потом предложит: "Не
  напишете ли на эту тему статью?" И автор и не заметит даже, как помогла ему
  предварительная беседа с Ильичем, не заметит, что вставляет в статью
  Ильичевы словечки и обороты даже". Крупская не называет, конечно, Сталина.
  Но характеристика Ленина как наставника молодых авторов включена ею в ту
  главу "Воспоминаний", где рассказывается о работе Сталина над национальным
  вопросом: Крупская вынуждена нередко прибегать к окольным путям, чтоб хоть
  отчасти отстоять интеллектуальные права Ленина от узурпации.
   Ход работы Сталина над статьей вырисовывается перед на-
  
  
   ми с достаточной ясностью. Сгарва -- наводящие беседы Ленина в Кракове,
  указание руководящих идей и необходимой литературы. Поездка Сталина в Вену,
  в центр "австрийской школы". За незнанием немецкого языка справиться с
  источниками самостоятельно Сталин не мог. Зато Бухарин, несомненно
  обладавший теоретической головой, знал языки, знал литературу, умел
  оперировать с документами. Бухарин, как и Трояновский, имели от Ленина
  поручение помочь" чудесному", но малообразованному грузину. Им, очевидно, и
  принадлежит подбор важнейших цитат. На логическом построении статьи, не
  лишенном педантизма, сказалось, по всей вероятности, влияние Бухарина,
  который тяготел к профессорским приемам, в отличие от Ленина, для которого
  политический или полемический интерес определял структуру произведения.
  Дальше этого влияние Бухарина не шло, так как именно в национальном вопросе
  он стоял ближе к Розе Люксембург, чем к Ленину. Какова была доля участия
  Трояновского, мы не знаем. Но именно с этого времени ведет начало его связь
  со Сталиным, которая через ряд лет и переменчивых обстоятельств обеспечила
  незначительному и неустойчивому Трояновскому один из ответственных
  дипломатических постов.
   Из Вены Сталин вернулся со своими материалами в Краков. Здесь опять
  наступила очередь Ленина, внимательного и неутомимого редактора. Печать его
  мысли и следы его пера можно без труда открыть на каждой странице. Некоторые
  фразы, механически включенные автором, или отдельные строки, явно вписанные
  редактором, кажутся неожиданными или непонятными без справки с
  соответственными работами Ленина. "Не национальный, а аграрный вопрос решает
  судьбы прогресса в России, -- пишет Сталин без объяснений, -- национальный
  вопрос ему подчинен". Правильная и глубокая мысль об относительном удельном
  весе аграрного и национального вопросов в ходе русской революции полностью
  принадлежала Ленину и развивалась им неоднократно в течение годов реакции. В
  Италии и в Германии борьба за национальное освобождение и объединение
  составляла в свое время стержень буржуазной революции. Иначе в России, где
  главенствующая национальность, великорусская, не испытывала над собою
  национального гнета, наоборот, угнетала других; зато главная, именно
  крестьянская, масса самих
  
  
   великороссов испытывала над собой глубокий гнет крепостничества. Такого
  рода сложные и серьезно взвешенные мысли действительный автор их никогда не
  высказал бы мимоходом, как общее место, без доказательств и комментариев.
   Зиновьев и Каменев, долго жившие бок о бок с Лениным, усваивали не
  только его идеи, но и его обороты, даже почерк. Относительно Сталина этого
  сказать нельзя. Разумеется, и он жил идеями Ленина, но вдали, в стороне, и
  лишь в тех пределах, в каких они нужны ему были для его непосредственных
  целей. Он был слишком крепок, упрям, ограничен и органичен, чтоб усваивать
  литературные приемы учителя. Оттого ленинские поправки к его тексту
  выглядят, по слову поэта, "как яркие заплаты на ветхом рубище". Разоблачение
  австрийской школы как "утонченного вида национализма" принадлежит,
  несомненно, Ленину, как и ряд других простых, но метких формул. Сталин так
  не писал. По поводу данного Бауэром определения нации как "относительной
  общности характера" читаем в статье: "...чем же отличается тогда нация
  Бауэра от мистического и самодовлеющего "национального духа."
  спиритуалистов?" Эта фраза написана Лениным. Ни раньше, ни позже Сталин так
  не выражался. И дальше, когда статья по поводу эклектических поправок Бауэра
  к его собственному определению нации отмечает: "...так сама себя опровергает
  сшитая идеалистическими нитками теория", то нельзя не распознать сразу перо
  Ленина. То же относится к характеристике интернационального типа рабочей
  организации как "школы товарищеских чувств". Сталин так не писал. С другой
  стороны, во всей работе, несмотря на ее многочисленные угловатости, мы не
  встречаем ни хамелеонов, принимающих окраску зайцев, ни подземных ласточек,
  ни ширм, состоящих из слез: Ленин вытравил все эти семинарские красоты.
  Рукопись с поправками можно, конечно, скрыть. Но никак нельзя скрыть и то
  обстоятельство, что за годы тюремных заключений и ссылок Сталин не создал
  ничего, хоть отдаленно похожего на ту работу в течение нескольких недель в
  Вене и Кракове.
   8 февраля, когда Сталин еще находился за границей, Ленин поздравлял
  редакцию "Правды" "с громадным улучшением во всем ведении газеты, которое
  видно за последние дни". Улучшение имело принципиальный характер и
  выразилось, главным
  
  
   образом, в усилении борьбы с ликвидаторами. Свердлов выполнял тогда, по
  рассказу Самойлова, обязанности фактического редактора; живя нелегально и не
  выходя из квартиры "неприкосновенного" депутата, он целыми днями возился с
  газетными рукописями. "Он был, кроме того, очень славный товарищ и во всех
  частных вопросах жизни". Это правильно. О Сталине, с которым он близко
  соприкасался и к которому очень почтителен, Самойлов такого отзыва не дает.
  10-го февраля полиция проникла в "неприкосновенную" квартиру, арестовала
  Свердлова и выслала его вскоре в Сибирь, несомненно, по доносу Малиновского.
  К концу февраля у тех же депутатов поселился Сталин, вернувшийся из-за
  границы. "В жизни нашей фракции и газеты "Правды" он играл руководящую роль,
  -- рассказывает Самойлов, -- и он бывал не только на всех устраиваемых нами
  в нашей квартире совещаниях, но нередко с большим для себя риском посещал и
  заседания социал-демократической фракции, отстаивая в спорах с меньшевиками
  и по разным вопросам нашу позицию, оказывал нам большие услуги".
   Сталин застал в Петербурге значительно изменившуюся обстановку.
  Передовые рабочие твердо поддержали реформы Свердлова, внушенные Лениным.
  Штаб "Правды" был обновлен. Примиренцы оказались оттесненными. Сталин и не
  думал отстаивать по существу те позиции, от которых его оторвали два месяца
  тому назад. Это не в его духе. Его забота теперь состоит в том, чтоб
  сохранить лицо. 26 февраля он печатает в "Правде" статью, в которой
  призывает рабочих "возвысить голос против раскольнических попыток внутри
  фракции, откуда бы они ни исходили". По существу, статья входит в кампанию
  подготовки раскола думской фракции с возложением ответственности на
  противника. Но связанный собственным вчерашним днем, Сталин пытается
  облекать новую цель в старую фразеологию. Отсюда двусмысленное выражение о
  раскольнических попытках, "откуда бы они ни исходили". Во всяком случае, из
  статьи очевидно, что, побывав в краковской школе, автор стремился лишь как
  можно менее заметно переменить фронт и включиться в новую политику. Однако
  участвовать в ней ему почти не довелось: его скоро арестовали.
   В воспоминаниях бывшего грузинского оппозиционера Кавта-радзе
  рассказывается о встрече его со Сталиным в одном из петербургских ресторанов
  под бдительным оком шпиков. Когда
  
  
   собеседникам показалось на улице, что они счастливо отделались от
  преследователей, Сталин уехал на лихаче. Но немедленно за ним двинулся
  другой лихач со шпиком. Кавтарадзе, решивший, что его земляку не миновать на
  этот раз ареста, к удивлению своему узнал, что тот на свободе. Проезжая
  тускло освещенной улицей, Сталин собрался в ком, перекатился незаметно назад
  через спинку саней и зарылся в сугроб снега на краю улицы. Проводив глазами
  второго лихача, он встал, отряхнулся и укрылся у товарища. Через три дня,
  переодетый в форму студента, вышел из своего убежища и "продолжал
  руководящую работу в питерском подполье". Своими явно стилизованными
  воспоминаниями Кавтарадзе пытался отвести уже занесенную над ним руку. Но,
  как и многие другие, он ничего не купил ценою унижения... Редакция
  официального исторического журнала умудрилась не заметить, что в 1911 г., к
  которому Кавтарадзе относит этот эпизод, Сталин был в Петербурге только в
  летние месяцы, когда снежных сугробов на улицах быть не могло. Если брать
  рассказ за чистую монету, дело могло идти либо о конце 1912, либо о начале
  1913 г., когда Сталин после возвращения из-за границы оставался на свободе
  около двух-трех недель.
   В марте большевистская организация под фирмой "Правды" устраивала
  вечер-концерт. Сталину "захотелось туда пойти", -- рассказывает Самойлов:
  там можно было повидать многих товарищей. Он спрашивал у Малиновского
  совета: стоит ли пойти, не опасно ли? Вероломный советчик ответил, что, по
  его мнению, опасности нет. Однако опасность была подготовлена самим
  Малиновским. После прихода Сталина зал был сразу наводнен шпиками.
  Попытались провести его через артистическую, переодев предварительно в
  женскую ротонду. Но его все же арестовали. На этот раз ему предстояло
  исчезнуть из обращения ровно на четыре года.
   Через два месяца после этого ареста Ленин писал в "Правду": "Очень
  поздравляю с успехом... Улучшение громадное и серьезное, надо надеяться,
  прочное и окончательное... Только бы не сглазить!" В интересах полноты
  нельзя не процитировать также письмо, которое Ленин послал в Петербург в
  октябре 1913 г., когда Сталин был уже в далекой ссылке, а редакцией
  руководил Каменев: "Тут все довольны газетой и ее редактором, я за все это
  время не слышал ни одного худого слова... Все довольны, и я особо: ибо
  оказался пророком. Помните?" В конце
  
  
  
   письма: "Дорогой друг! Все внимание уделено теперь борьбе шестерки за
  равноправие. Умоляю налечь изо всех сил и не дать ни газете, ни
  общественному мнению марксистов колебнуться ни разу". Из всех приведенных
  данных вытекают совершенно непреложные выводы: газета велась, по мнению
  Ленина, из рук вон плохо в период, когда ею руководил Сталин. Думская
  фракция шаталась в тот же период в сторону примиренчества. Газета стала
  политически выправляться после того, как Сверд- лов, в отсутствие Сталина,
  произвел "существенные реформы". Газета поднялась и стала
  удовлетворительной, когда во главе ее стал Каменев. Под его же руководством
  большевистские депутаты Думы завоевали себе самостоятельность.
   В расколе фракции активную роль, даже две сразу, играл Малиновский.
  Жандармский генерал Спиридович пишет по этому поводу: "Малиновский, исполняя
  директивы Ленина и департамента полиции, добился того, что в октябре 1913 г.
  "семерка" и "шестерка" перессорились окончательно". Меньшевики, со своей
  стороны, не раз злорадствовали по поводу "совпадения" политики Ленина и
  департамента полиции. Департамент полиции надеялся, что раскол
  социал-демократии ослабит рабочее движение. Ленин считал, наоборот, что
  только раскол обеспечит рабочим необходимое революционное руководство.
  Полицейские Макиавелли явно просчитались. Меньшевики оказались обречены на
  ничтожество. Большевизм победил по всей линии.
   Свыше шести месяцев перед последним арестом отдал Сталин интенсивной
  работе в Петербурге и за границей. Он принимал активное участие в проведении
  избирательной кампании в Думу, руководил "Правдой", участвовал в важном
  совещании 3 партийного штаба за границей и написал свою работу о
  национальном вопросе. Это полугодие имело несомненно большое зна- , чение в
  его личном развитии. Впервые он нес ответственность за работу на столичной
  почве, впервые подошел к большой политике, впервые близко соприкоснулся с
  Лениным. То чувство мнимого превосходства, которое ему было столь
  свойственно как реалистическому "практику", не могло не быть потрясено при
  личном контакте с великим эмигрантом. Самооценка должна была стать более
  критической и трезвой, честолюбие -- более замкнутым и тревожным, ущемленное
  провинциальное самодовольство должно было неминуемо окраситься завистью,
  которую смиряла только осторожность. В ссылку Сталин уезжал со стиснутыми
  зубами.
  
  
   ВОЙНА И ССЫЛКА
  
  
   Увидев на улице человека, сидящего на корточках и производящего
  таинственные жесты, Лев Толстой решил, что перед ним сумасшедший; подойдя
  ближе, убедился, что человек делает нужное дело: точит нож о камень. Ленин
  любил цитировать этот пример. Непрерывные дискуссии, фракционные раздоры,
  расколы внутри самих большевиков казались стороннему наблюдателю действиями
  маниаков. Проверка событий обнаружила, что люди делали нужное дело: борьба
  велась вовсе не из-за схоластических тонкостей, как казалось дилетантам, а
  из-за самых основных вопросов революционного движения. Благодаря тщательным
  идейным уточнениям и политическим размежеваниям, только Ленин и его
  сторонники оказались подготовлены для встречи нового революционного подъема.
  Отсюда непрерывный ряд успехов, обеспечивших в короткий срок полное
  преобладание "правдистов" в рабочем движении. В годы реакции большинство
  старшего поколения отошло от борьбы. "У Ленина -- только мальчишки", --
  презрительно говорили ликвидаторы. Но Ленин видел в этом великое
  преимущество своей партии: революция, как и война, неизбежно ложится главной
  своей тяжестью на спину молодежи. Безнадежна та социалистическая партия,
  которая не способна вести за собой "мальчишек".
   Царская полиция, соприкасавшаяся с революционными партиями лицом к
  лицу, не скупилась в своей секретной переписке на лестные признания по
  адресу большевиков. "За последние 10 лет, -- писал в 1913 г. директор
  департамента полиции, - элементом наиболее энергичным, бодрым, способным к
  неутомимой борьбе, сопротивлению и постоянной организации являются... те
  организации и те лица, которые концентрируются вокруг Ленина... Постоянной
  организаторской душой всех мало-мальски серьезных партийных начинаний
  является Ленин... Фракция
  
  
   ленинцев всегда лучше других сорганизована, крепче своим единодушием,
  изобретательнее по части проведения своих идей в рабочую среду... Когда за
  последние два года стало усиливаться рабочее движение, Ленин со своими
  сторонниками оказался к рабочим ближе других и первый стал провозглашать
  чисто революционные лозунги... Большевистские кружки, ячейки, организации
  разбросаны теперь по всем городам. Постоянная переписка и сношения завязаны
  почти со всеми фабричными центрами. Центральный Комитет почти правильно
  функционирует и целиком находится в руках Ленина... Ввиду изложенного,
  ничего нет удивительного в том, что в настоящее время сплочение всей
  подпольной партии идет вокруг большевистских организаций и что последние на
  деле и представляют собой Российскую Социал-Демократическую Рабочую партию".
  К этому почти нечего прибавить.
   Переписка заграничного штаба принимает новую, оптимистическую окраску.
  Крупская пишет Шкловскому в начале 1913 г.: "Все связи носят какой-то другой
  характер, чем раньше. Больше как-то чувствуешь, что имеешь дело с
  единомышленниками... Дела большевизма так хороши, как никогда". Ликвидаторы,
  гордившиеся своим реализмом и вчера еще объявлявшие Ленина главою
  выродившейся секты, внезапно увидели себя оттесненными и изолированными. Из
  Кракова Ленин-неутомимо следит за всеми проявлениями рабочего движения,
  регистрирует и классифицирует все факты, которые могут позволить прощупать
  пульс пролетариата. В результате кропотливых подсчетов, произведенных в
  Кракове над денежными сборами в пользу рабочей печати, оказывается, что в
  Петербурге на стороне "Правды" 86 % читающих рабочих, а на стороне
  ликвидаторов -- только 14 %; в Москве соотношение почти такое же; в отсталой
  провинции -- несколько более благоприятное для ликвидаторов, но в общем на
  стороне "Правды" стоят 4/5 передовых рабочих. Какую ценность могут иметь
  абстрактные призывы к единству фракций и течений, если правильная политика,
  противопоставленная этим "фракциям и течениям", сумела в течение трех лет
  сплотить вокруг большевизма подавляющее большинство передовых рабочих? Во
  время выборов в IV Думу, где дело шло не о социал-демократах, а об
  избирателях, 67 % рабочей курии высказалось за большевиков. Во время
  конфликта между двумя
  
  
   частями думской фракции в Петербурге за депутатов-большевиков подано
  было 5 000 голосов, за меньшевиков -- всего 621 голос. В столице ликвидаторы
  оказались совершенно раздавлены. В профессиональном движении то же
  соотношение: из 13 союзов Москвы не было ни одного ликвидаторского; из 20
  союзов Петербурга только четыре, наименее пролетарских и наименее
  значительных, оказались полностью в руках меньшевиков. В начале 1914 г. при
  выборах представителей от рабочих в больничные кассы Петербурга прошли
  целиком списки сторонников "Правды". Все враждебные большевизму группы:
  ликвидаторы, отзовисты, примиренцы разных толков, оказались совершенно
  неспособны пустить корни в рабочем классе. Ленин делал отсюда вывод: "Только
  в борьбе против этих групп складывается и может сложиться действительная
  рабочая социал-демократическая партия в России".
   Весной 1914 г. Эмиль Вандервельде, тогдашний председатель Второго
  Интернационала, посетил Петербург, чтобы ознакомиться на месте с борьбой
  фракций в рабочем классе. Споры русских варваров оппортунистический скептик
  измерил масштабами бельгийского парламентаризма. "Меньшевики, -- сообщил он
  по возвращении, -- хотят организоваться легально и требуют права коалиций;
  большевики хотят добиваться немедленного провозглашения республики и
  экспроприации земель". Эти разногласия Вандервельде назвал "довольно
  ребяческими". Ленину оставалось только горько усмехнуться. Скоро надвинулись
  события, которые произвели неподкупную проверку людей и идей. "Ребяческие"
  разногласия между марксистами и оппортунистами распространились постепенно
  на все мировое рабочее движение.
   "Война Австрии с Россией, -- писал Ленин Горькому в начале 1913 г., --
  была бы очень полезной для революции (во всей Восточной Европе) штукой, но
  мало вероятия, чтобы Франц Иосиф и Николаша доставили нам сие удовольствие".
  Они доставили его, -- правда, не раньше, чем через полтора года.
   Промышленная конъюнктура тем временем уже перевалила через зенит. Стали
  ощутимы первые подземные толчки кризиса. Но они не остановили стачечной
  борьбы. Наоборот, придали ей более наступательный характер. Всего за шесть с
  лишним меся-
  
  
   цев до начала войны насчитывалось почти полтора миллиона участников
  стачек. Последняя грандиозная вспышка произошла как раз накануне
  мобилизации. 3-го июля петербургская полиция стреляла в толпу рабочих. По
  призыву комитета большевиков остановились в знак протеста важнейшие заводы.
  Число стачечников достигло 200 тысяч. Всюду шли митинги и демонстрации. Были
  попытки строить баррикады. Как раз в разгар этих событий в столицу,
  превращенную в военный лагерь, прибыл для последних переговоров со своим
  коронованным "другом" французский президент Пуанкаре и получил возможность
  заглянуть одним глазом в лабораторию русской революции. Но уже через
  несколько дней правительство воспользовалось объявлением войны, чтобы
  стереть с земли рабочие организации и рабочую прессу. Первой жертвой пала
  "Правда". Задушить революцию войной -- такова была заманчивая идея царского
  правительства.
   Утверждения некоторых биографов, будто Сталин был автором
  "пораженческой" теории или формулы о "превращении империалистской войны в
  гражданскую", представляет чистейший вымысел и свидетельствует о полном
  непонимании интеллектуальной и политической физиономии Сталина. Меньше всего
  ему были свойственны дух политического новаторства и теоретического
  дерзания. Он никогда и ничего-не предвосхищал, никогда не забегал вперед. В
  качестве эмпирика, он всегда страшился "априорных" выводов, предпочитая
  десять раз отмерить прежде, чем отрезать. В этом революционере всегда сидел
  консервативный бюрократ. Второй Интернационал был могущественным аппаратом.
  Никогда Сталин по собственной инициативе не пошел бы на разрыв с ним.
  Выработка большевистской доктрины войны относится целиком к биографии
  Ленина. Сталин не внес сюда ни одного слова, как и в доктрину революции.
  Однако для того, чтобы понять поведение Сталина в годы ссылки и особенно в
  первые критические недели после февральского переворота, как и его
  позднейший разрыв со всеми принципами большевизма, необходимо очертить здесь
  вкратце ту систему взглядов, которую Ленин выработал уже в начале войны и к
  которой он постепенно привел партию.
   Первый вопрос, поставленный европейской катастрофой, состоял в том,
  должны ли социалисты брать на себя "защиту
  
  
   отечества". Речь шла не о том, может ли отдельный социалист выполнять
  обязанности солдата: другого выхода у него не остается, дезертирство не есть
  революционная политика, -- а о том, должна ли социалистическая партия
  поддерживать войну политически: вотировать военный бюджет, отказаться от
  борьбы против правительства, агитировать за "защиту отечества"? Ленин
  отвечал: нет, не должна, не имеет права; не потому, что это война, а потому
  что это реакционная война, кровавая свалка рабовладельцев за передел мира.
   Формирование национальных государств на континенте Европы охватывало
  эпоху, которая началась, приблизительно. Великой французской революцией и
  завершилась Версальским миром 1871 г. Войны за создание или защиту
  национального государства как необходимого условия для развития
  производительных сил и культуры имели в этот период прогрессивный
  исторический характер. Революционеры не только могли, но обязаны были
  поддерживать национальные войны политически. С 1871 г. до 1914 г.
  европейский капитализм, достигнув расцвета на основе национальных
  государств, переживает себя, превращается в монополистский, или
  империалистский капитализм. "Империализм -- это такое состояние капитализма,
  когда он, выполнив все для него возможное, поворачивает к упадку". Причина
  упадка в том, что производительным силам становится одинаково тесно в рамках
  частной собственности, как и в границах национального государства. Ища
  выхода, империализм стремится разделить и переделить мир. На смену
  национальным войнам приходят империалистские. Они имеют насквозь реакционный
  характер, выражающий исторический тупик, застой, загнивание монополистского
  капитализма.
   Империализм может существовать только потому, что на нашей планете
  имеются отсталые нации, колониальные и полуколониальные страны. Борьба этих
  угнетенных народов за национальное объединение и независимость имеет вдвойне
  прогрессивный характер, ибо, с одной стороны, подготовляет для них самих
  более благоприятные условия развития, с другой -- наносит удары
  империализму. Отсюда вытекает, в частности, что в войне между цивилизованной
  империалистской демократической республикой и отсталой варварской монархией
  колониальной страны, социалисты будут полностью на стороне угнетенной
  
  
   страны, несмотря на ее монархию, и против угнетательской страны,
  несмотря на ее "демократию".
   Свои хищнические цели: захвата колоний, рынков, источников сырья, сфер
  влияния, -- империализм прикрывает идеями "защиты мира от агрессоров",
  "защиты отечества", "защиты демократии" и пр. Эти идеи насквозь фальшивы.
  "Вопрос о том, какая группа нанесла первый военный удар или первая объявила
  войну, -- писал Ленин в марте 1915 г., -- не имеет никакого значения при
  определении тактики социалистов. Фразы о защите отечества, об отпоре
  вражескому нашествию, об оборонительной войне и т. п. с обеих сторон
  являются сплошным обманом народа". ... "Десятилетиями, -- пояснял Ленин, --
  трое разбойников (буржуазия и правительства Англии, России, Франции)
  вооружались для ограбления Германии. Удивительно ли, что два разбойника
  напали раньше, чем трое успели получить заказанные ими новые ножи?" Решающее
  значение для пролетариата имеет объективное историческое значение войны:
  какой класс ведет ее и во имя каких целей? -- а не уловки дипломатии,
  которой всегда удастся представить врага в качестве нападающей стороны.
   Столь же фальшивы ссылки империалистов на интересы демократии и
  культуры. "Немецкая буржуазия... одурачивает рабочий класс и трудящиеся
  массы, уверяя, что ведет войну... ради освобождения угнетенных царизмом
  народов... Английская и французская буржуазия... одурачивает рабочий класс и
  трудящиеся массы, уверяя, что ведет войну... против милитаризма и деспотизма
  Германии". Та или другая государственная форма не способна изменить
  реакционный экономический фундамент империализма. Между тем характер войны
  полностью определяется этим фундаментом. "В наши дни... смешно было бы
  думать о прогрессивной буржуазии, о прогрессивном буржуазном движении.
  Старая буржуазная "демократия"... стала реакционной". Эта оценка
  империалистской "демократии" составляет краеугольный камень всей концепции
  Ленина.
   Раз война ведется обоими лагерями не ради защиты отечества, демократии
  и культуры, а ради передела мира и колониального порабощения, социалист не
  имеет права предпочитать один империалистский лагерь другому. Совершенно
  тщетна была бы попытка "определить, с точки зрения международного пролета-
  
  
   риата, поражение которой из двух групп воюющих наций было бы наименьшим
  злом для социализма". Жертвовать во имя этого мнимого "меньшего зла"
  политической самостоятельностью пролетариата значит предавать будущность
  человечества.
   Политика "национального единства" во время войны еще неизмеримо более,
  чем в мирное время, означает поддержку реакции и увековечение
  империалистского варварства. Отказ в этой поддержке, элементарный долг
  социалиста, есть, однако, лишь негативная или пассивная сторона
  интернационализма. Одного этого недостаточно. Задачей партии пролетариата
  является "всесторонняя, распространяющаяся и на войско и на театр военных
  действий, пропаганда социалистической революции и необходимости направить
  оружие не против своих братьев, наемных рабов других стран, а против
  реакционных и буржуазных правительств и партий всех стран".
   Но революционная борьба во время войны может принести поражение
  собственному правительству. Ленин не пугается этого вывода. "В каждой стране
  борьба со своим правительством, ведущим империалистическую войну, не должна
  останавливаться перед возможностью, в результате революционной агитации,
  поражения этой страны". В этом и состоит суть так называемой теории
  "пораженчества". Недобросовестные противники пытались истолковывать дело
  так, будто Ленин допускал сотрудничество интернационалистов с иностранным
  империализмом для победы над национальной реакцией. На самом деле речь шла
  об общей борьбе мирового пролетариата против мирового империализма, путем
  одновременной борьбы пролетариата каждой страны против собственного
  империализма, как непосредственного и главного врага. "Для нас, русских, с
  точки зрения интересов трудящихся масс и рабочего класса России, -- писал
  Ленин Шляпникову в октябре 1914 г., -- не может подлежать ни малейшему,
  абсолютно никакому сомнению, что наименьшим злом было бы теперь и тотчас --
  поражение царизма в данной войне..."
   Против империалистской войны нельзя бороться воздыханиями о мире, по
  образцу пацифистов. "Одной из форм одурачения рабочего класса является
  пацифизм и абстрактная проповедь мира. При капитализме, и особенно в его
  империалистской стадии, войны неизбежны". Мир, заключенный империалистами,
  
  
   будет простой передышкой перед новой войной. Только революционная
  массовая борьба против войны и породившего ее империализма способна
  обеспечить действительный мир. "Без ряда революций так называемый
  демократический мир есть мещанская утопия".
   Борьба против иллюзий пацифизма входит важнейшим элементом в доктрину
  Ленина. С особой ненавистью он отбрасывает требование "разоружения", как
  явно утопическое при капитализме и способное лишь отвлечь мысль рабочих от
  необходимости их собственного вооружения. "Угнетенный класс, который не
  стремится к тому, чтобы научиться владеть оружием, иметь оружие, такой
  угнетенный класс заслужил бы лишь того, чтобы с ним обращались, как с
  рабами". И далее: "Нашим лозунгом должно быть: вооружение пролетариата для
  того, чтобы победить, экспроприировать и обезоружить буржуазию... Лишь после
  того, как пролетариат обезоружил буржуазию, он может, не изменяя своей
  всемирно-исторической задаче, выбросить на слом всякое оружие". Ленин
  отвергает голый лозунг "мира", противопоставляя ему лозунг "превращения
  империалистской войны в гражданскую войну".
   Большинство вождей рабочих партий оказались в войне на стороне своей
  буржуазии. Ленин окрестил их направление, как социал-шовинизм: социализм на
  словах, шовинизм на деле. Измена интернационализму не упала, однако, с неба,
  а явилась неизбежным продолжением и развитием политики реформистского
  приспособления к капиталистическому государству. "Идейно-политическое
  содержание оппортунизма и социал-шовинизма одно и то же: сотрудничество
  классов вместо борьбы их, отказ от революционных средств борьбы, помощь
  "своему" правительству в затруднительном его положении, вместо использования
  его затруднений для революции".
   Последний период капиталистического расцвета перед войной (1909--1913)
  особенно тесно привязал верхний слой пролетариата к империализму. От
  сверхприбыли, которую буржуазия получала с колоний и вообще отсталых стран,
  жирные крохи перепадали также рабочей аристократии и рабочей бюрократии. Их
  патриотизм диктовался, таким образом, прямой заинтересованностью в политике
  империализма. Во время войны, которая обнажила все социальные отношения,
  "гигантскую
  
  
   силу оппортунистам и шовинистам дал их союз с буржуазией,
  правительствами и генеральными штабами". Оппортунисты окончательно перешли в
  лагерь классового врага.
   Промежуточное и, пожалуй, самое широкое направление в социализме, так
  называемый центр (Каутский и пр.), колебавшийся в мирное время между
  реформизмом и марксизмом, почти полностью попал в плен к социал-шовинистам,
  прикрываясь пацифистскими фразами. Что касается масс, то они оказались
  застигнуты врасплох и обмануты собственным аппаратом, который они создавали
  в течение десятилетий. Дав социологическую и политическую оценку рабочей
  бюрократии Второго Интернационала, Ленин не останавливается на полдороге.
  "Единство с оппортунистами есть союз рабочих со "своей" национальной
  буржуазией и раскол интернационального революционного рабочего класса".
  Отсюда вывод о необходимости раз навсегда разрубить все связи с
  социал-шовинистами. "Нельзя выполнить задачи социализма в настоящее время,
  нельзя осуществить действительное интернациональное сплочение рабочих без
  решительного разрыва с оппортунизмом", как и с центризмом, "этим буржуазным
  течением в социализме". Нужно переменить самое имя партии. "Не лучше ли
  отказаться от запачканного и униженного ими названия "социал-демократов" и
  вернуться к старому марксистскому названию коммунистов? Пора порвать со
  Вторым Интернационалом и строить Третий!"
   Вот к чему привели те разногласия, которые всего за два-три месяца до
  войны казались Эмилю Вандервельде "ребяческими". Сам председатель Второго
  Интернационала успел тем временем стать патриотическим министром своего
  короля.
   Большевистская партия была самой революционной -- в сущности
  единственно революционной -- из всех секций Второго Интернационала. Но и она
  нашла свой путь в лабиринте войны не сразу. По общему правилу замешательство
  было более глубоким и длительным в верхнем ярусе партии, непосредственно
  соприкасавшемся с буржуазным общественным мнением. Думская фракция
  большевиков сразу совершила резкий поворот направо, сойдясь на двусмысленной
  декларации с меньшевиками. Оглашенный 26 июля в Думе документ отмежевывался,
  правда, от "фальшивого патриотизма, под прикрытием которого господствующие
  классы ведут свою хищническую политику",
  
  
   но в то же время обещал, что пролетариат "будет защищать культурные
  блага народа от всяких посягательств, откуда бы они ни исходили -- извне или
  изнутри". Фракция становилась на патриотическую позицию под видом "защиты
  культуры".
   Тезисы Ленина о войне были получены в Петербурге только в начале
  сентября и отнюдь не встретили в партии общего признания. Больше всего было
  возражений против лозунга "поражения", который, по словам Шляпникова, вызвал
  "недоумение". Думская фракция, руководимая Каменевым, пыталась и на этот раз
  обломать острые углы ленинских формулировок. В Москве и провинции дело
  обстояло не иначе. "Война застала "ленинцев" врасплох, -- свидетельствует
  московское охранное отделение, -- и они долгое время... не могли
  столковаться о своем отношении к войне". Московские большевики пишут через
  Стокгольм условным языком для передачи Ленину, что "несмотря на все уважение
  к нему, его пресловутый совет продать дом (лозунг "поражения") не встретил
  отклика". В Саратове, по словам местного лидера Антонова, "работники
  большевистского, меньшевистского и эсеровского направления не разделяли
  пораженческой позиции. Более того... они были (за единичными исключениями)
  определенными оборонцами". В среде передовых рабочих дело обстояло более
  благоприятно. В Петербурге на заводах появились надписи: "Если Россия
  победит, нам лучше не будет, нас будут еще сильнее давить".
  "Иваново-Вознесенские товарищи, -- пишет Самойлов, -- классовым инстинктом
  пролетариев нащупали... правильный путь и определенно стали на него еще в
  первые месяцы войны".
   Формулировать свое мнение удавалось, однако, лишь единицам или немногим
  десяткам. Повальные аресты смели социал-демократические организации. Разгром
  прессы разобщил рабочих. Тем важнее становилась роль думской фракции.
  Оправившись от первого приступа паники, депутаты-большевики стали развивать
  серьезную нелегальную работу. Но уже 4 ноября они подверглись аресту. Роль
  главной улики сыграли документы заграничного штаба. Власти предъявили
  арестованным обвинение в измене. Во время следствия Каменев и депутаты,
  кроме одного Муранова, отреклись от тезисов Ленина. На суде, который
  состоялся 10 февраля, подсудимые держались той же линии. Заявление Каменева
  о том, что предъявленные ему документы
  
  
   "решительно противоречат его взгляду на текущую войну", не было
  продиктовано одной лишь заботой о самосохранении: оно выражало по существу
  отрицательное отношение к пораженчеству всего верхнего слоя партии. К
  великому негодованию Ленина чисто оборонительная тактика подсудимых
  чрезвычайно ослабила агитационную силу процесса. Юридическая защита вполне
  могла бы идти об руку с политическим наступлением. Но Каменев, умный и
  образованный политик, не был рожден для исключительных ситуаций. Адвокаты
  делали, с своей стороны, что могли. Отвергая обвинение в измене, один из
  них, Переверзев, предрекал на суде, что верность рабочих депутатов своему
  классу навсегда сохранится в памяти потомства; тогда как их слабые стороны:
  неподготовленность, зависимость от советников-интеллигентов и пр., -- "все
  это отлетит прочь, как шелуха, вместе с клеветническим обвинением в измене".
  В силу одной из тех са-дических причуд, на которые неистощима история,
  именно на долю Переверзева, уже в качестве министра юстиции в правительстве
  Керенского, выпало обвинить всех вождей большевизма в государственной измене
  и шпионаже, притом с помощью таких циничных подлогов, на которые никогда не
  решился бы царский прокурор. Только Вышинский, прокурор Сталина, превзошел в
  этом отношении демократического министра юстиции.
   Несмотря на уклончивое поведение подсудимых, самый факт суда над
  рабочими депутатами нанес непоправимый удар легенде "гражданского мира" и
  встряхнул тот слой рабочих, который успел пройти революционную школу. "Около
  40 000 рабочих покупали "Правду", -- писал Ленин в марте 1915 г., -- много
  больше читало ее... Уничтожить этого слоя нельзя. Он жив... Он один стоит
  среди народных масс и в самой глубине их, как проповедник интернационализма
  трудящихся, эксплуатируемых, угнетенных". Отрезвление в массах началось
  скоро, но пробивалось наружу медленно. В качестве военнообязанных, рабочие
  были связаны по рукам и по ногам. Каждое нарушение дисциплины грозило
  немедленной отправкой на фронт с особой полицейской пометкой, которая была
  почти равносильна смертному приговору. Это действовало, особенно в
  Петербурге, где надзор был вдвойне свиреп.
   Тем временем поражения царской армии идут своим чередом. Гипноз
  патриотизма, как и гипноз страха, постепенно ослабева-
  
  
   ют. Во второй половине 1915 г. возникают спорадические забастовки на
  почве дороговизны в московском текстильном районе, но не получают развития.
  Массы недовольны, но молчат. В мае 1916 г. вспыхивают в провинции
  разрозненные волнения среди новобранцев. На юге начинаются продовольственные
  беспорядки и сейчас же находят свое продолжение в Кронштадте, крепости,
  охраняющей подступы к столице. В конце декабря наступает, наконец, очередь
  Петрограда. Политическая забастовка сразу охватывает до 200 000 рабочих, при
  несомненном участии организации большевиков. Лед сломан. В феврале
  открывается ряд бурных забастовок и волнений, которые разрастаются в
  восстание и приводят к переходу столичного гарнизона на сторону рабочих.
  "Немецкий путь развития", на который надеялись либералы и меньшевики, не
  осуществился. Впрочем, и сами немцы скоро сбились с так называемого
  немецкого пути... О победе восстания и отречении царя Сталину суждено было
  узнать в далекой ссылке.
   На пространстве в 30 000 квадратных миль население Туруханского края,
  на севере Енисейской губернии, составляло около 10 000 душ, русских и
  инородцев. На сотни верст одно от другого разбросаны мелкие поселения, от
  двух до десяти дворов, редко больше. При восьмимесячной зиме земледелия
  здесь нет. Жители ловят рыбу и бьют зверя. И рыбы и зверя много. Сталин
  прибыл в этот негостеприимный край в середине 1913 г. и застал уже здесь
  Свердлова. Аллилуев получил вскоре письмо, в котором Сталин просил его
  поторопить депутата Бадаева отправкой высланных Лениным из-за границы денег.
  "... Сталин подробно пояснял, что деньги ему нужны спешно, чтобы успеть
  запастисть необходимыми продуктами, керосином и другими предметами, пока не
  наступила полярная суровая зима".
   25 августа департамент полиции предупреждает енисейскую жандармерию о
  возможности попыток к побегу со стороны ссыльных Свердлова и Джугашвили. 18
  декабря департамент уже по телеграфу требует от енисейского губернатора
  принятия мер к предупреждению побега. В январе департамент телеграфирует
  енисейской жандармерии, что Свердлову и Джугашвили, в дополнение к
  полученным ими ранее ста рублям, предстоит получить еще пятьдесят рублей на
  организацию побега.
  
  
   В марте агенты охраны прослышали даже, будто Свердлова видели в Москве.
  Енисейский губернатор спешит донести, что оба ссыльные "находятся на лицо и
  что меры к предупреждению их побега приняты". Тщетно писал Сталин Аллилуеву,
  что деньги высланы Лениным будто бы на керосин и другие продукты: из первых
  рук, т.е. все от того же Малиновского департамент знал, что готовится побег.
   В феврале 1914 г. Свердлов писал сестре своей: "Меня и Иосифа
  Джугашвили переводят на 100 верст севернее, -- севернее полярного круга на
  80 верст. Надзор усилился, от почты оторвали; последняя -- раз в месяц,
  через "ходока", который часто запаздывает. Практически не более 8--9 почт в
  год..." Местом нового назначения является заброшенный поселок Курейка. Но
  этого мало. "Джугашвили за получение денег лишен пособия на 4 месяца. Деньги
  необходимы и мне и ему. Но на наше имя посылать нельзя". Секвеструя пособие,
  полиция облегчала царский бюджет и уменьшала шансы побега.
   В первом письме из Курейки Свердлов ярко описал свою совместную жизнь
  со Сталиным. "Устроился я на новом месте значительно хуже. Одно то уже, что
  живу не один в комнате. Нас двое. Со мною грузин Джугашвили, старый
  знакомый, с которым мы уже встречались в ссылке другой. Парень хороший, но
  слишком большой индивидуалист в обыденной жизни. Я же сторонник минимального
  порядка. На этой почве нервничаю иногда. Но это не так важно. Гораздо хуже
  то, что нет изоляции от хозяев. Комната примыкает к хозяйской и не имеет
  отдельного хода. У хозяев -- ребята. Естественно, торчат часами у нас.
  Иногда мешают. Заходят и взрослые вообще из деревни. Придут, усядутся,
  помолчат с полчаса и вдруг поднимаются: "Ну, надо итти, до свидания!" Ушли,
  а вскоре еще кто-нибудь зайдет, и повторяется то же самое. И приходят как
  раз в лучшее для занятий время -- вечером. Понятно: днем на работе. Пришлось
  проститься с прежним распорядком и заново распределить день свой. Пришлось
  проститься и с привычкой сидеть за книгой далеко за полночь. Керосину
  абсолютно нет. Зажигаем свечи. Для моих глаз света мало. Так что все занятия
  перенесены на день. Впрочем, занимаюсь не много. Книг почти нет..." Так жили
  будущий первый президент советской республики и будущий диктатор
  послесоветской России.
  
  
   Интереснее всего для нас в письме сдержанная характеристика Сталина:
  "парень хороший, но слишком большой индивидуалист". Первая часть отзыва
  имеет целью смягчить вторую часть. "Индивидуалист в обыденной жизни"
  означает в данном случае человека, который, будучи, вынужден жить о бок с
  другим лицом, не считается ни с его привычками, ни с его интересами.
  "Минимальный порядок", на котором безуспешно настаивал Свердлов, требовал
  некоторого добровольного самоограничения в интересах сожителя. Свердлов был
  по натуре деликатен. Самойлов отзывался о нем, как о "славном товарище" в
  личных отношениях. В натуре Сталина не было и тени деликатности. К тому же
  не забудем, что именно Свердлову поручено было ликвидировать редакцию
  "Правды", на которую Сталин опирался против Ленина. Таких вещей Сталин не
  прощал; он вообще ничего не прощал. Опубликование всей туруханской переписки
  Свердлова, обещанное в 1924 г., никогда не последовало: она заключала,
  видимо, историю дальнейшего обострения отношений.
   Швейцер, жена Спандарьяна, третьего члена ЦК, ездившая в Курейку
  накануне войны, когда Свердлов уже перевелся оттуда, передает, что в комнате
  Сталина "стол был завален книгами и большими пачками газет, а в углу на
  веревке весели разные снасти, рыболовные и охотничьи, собственного изделия".
  Жалоба Свердлова на недостаток книг, очевидно, возымела действие: друзья
  пополнили библиотеку Курейки. Снасти "собственного изделия" не могли быть,
  конечно, ружьем и огнестрельными припасами. Дело шло о самоловах на рыб, о
  капканах на зайцев и другого зверя. Сталин и позже не стал ни стрелком, ни
  охотником в спортивном смысле этого слова. Да и по общему облику, его легче
  представить себе ставящим ночью капкан, чем бьющим из ружья птицу влет.
   Социалист-революционер Карганов, ставший впоследствии оперным певцом,
  относит встречу со Сталиным в туруханской ссылке к 1911 г., вместо 1913;
  хронологические ошибки в таких случаях обычны. В числе прочего, Карганов
  рассказывает, как Сталин, выступая на защиту уголовного ссыльного по
  прозвищу Чайка, который обокрал крестьянина, доказывал, что Чайку нельзя
  осуждать, что нужно привлечь его на свою сторону, что люди такого сорта
  нужны для будущей борьбы. О пристрастии Кобы к уголовным мы уже слышали от
  Верещака. Сталин
  
  
   проявил себя будто бы однажды в дискуссии как антисемит, употребив
  грубые грузинские выражения по адресу евреев. Нарушая все традиции ссыльных,
  он вступил, если верить Каргано-ву, в приятельские отношения с полицейским
  приставом, осетином Кибировым. На упреки товарищей Сталин ответил, что
  приятельские отношения не помешают ему, в случае надобности, уничтожить
  пристава как политического врага. По словам того же Карганова, Сталин
  поражал ссыльных "своей полной беспринципностью, хитростью и необычайной
  жестокостью... Даже в мелочах проявлялось его необычайное честолюбие". Где
  во всем этом кончается правда и начинается выдумка, решить трудно. Но в
  общем рассказ Карганова довольно близко напоминает наблюдения Верещака в
  бакинской тюрьме.
   По линии почтовых и иных связей Курейка опиралась на село Монастырское,
  откуда нити вели в Енисейск и дальше в Красноярск. Бывший ссыльный Гавен,
  принадлежащий ныне к категории исчезнувших, рассказывает, чи енисейская
  коммуна была в курсе политической жизни, как легальной, так и подпольной.
  Она вела переписку с другими районами ссылки и с Красноярским, который имел,
  в свою очередь, связь с питерским и московским комитетами большевиков и
  снабжал ссыльных подпольными документами. Люди умудрялись и на полярном
  круге жить интересами партии, делились на группировки, спорили до хрипоты, а
  иногда и до лютой ненависти. Впрочем, принципиальное размежевание ссыльных
  началось лишь с середины 1914 г., после прибытия в Туруханский край третьего
  члена ЦК, неистового Спандарьяна.
   Что касается Сталина, то он держался особняком. По словам Шумяцкого,
  впоследствии начальника советской кинематографии, "Сталин... замкулся в
  самом себе. Занимаясь охотой и рыбной ловлей, он жил почти в совершенном
  одиночестве... Почти не нуждался в общении с людьми и лишь изредка выезжал к
  своему другу Сурену Спандарьяну в село Монастырское с тем, чтобы через
  несколько дней вернуться обратно в свою берлогу отшельника. Он скупо бросал
  свои отдельные замечания по тому или иному вопросу, поскольку ему
  приходилось бывать на собраниях, устраиваемых ссыльными". Эти строки,
  смягченные и украшенные в одной из позднейших версий (даже "берлога"
  оказалась почему-то превращена в "лабораторию"), надо понимать в
  
  
   том смысле, что Сталин прекратил личные отношения с большинством
  ссыльных и избегал их. Не мудрено, если оборвались и его отношения со
  Свердловым: в монотонных условиях ссылки даже более уживчивые характеры не
  спасают от ссор. "Моральная атмосфера... -- осторожно писал Свердлов в одном
  из писем, успевших попасть в печать, -- не особенно благоприятна... Ряд
  контров (личных конфликтов), возможных лишь в условиях тюрьмы и ссылки,
  несмотря на всю их мелочность, здорово трепали нервы..." Из-за "контров"
  Свердлов добился перевода в другой поселок. Поспешили покинуть Курейку и два
  других большевика: Голощекин и Медведев, которые тоже принадлежат ныне к
  категории исчезнувших. Желчный, грубый, снедаемый честолюбием Сталин был
  нелегким соседом.
   Биографы явно преувеличивают, когда говорят, что побег на этот раз был
  физически невозможен; но он несомненно наталкивался на серьезные трудности.
  Предшествующие побеги Сталина были не побегами в собственном смысле, а
  просто незаконными отъездами с места высылки. Скрыться из Сольвычегодск а,
  Вологды, даже Нарыма не представляло никакого труда, стоило только решиться
  потерять "легальность". Другое дело Туруханский край: здесь нужно было
  совершить нелегкий переезд на оленях или собаках, или летом на лодке, или же
  тщательно укрывшись под досками трюма, если капитан парохода был дружествен
  к политическим ссыльным; словом, побег предполагал на этот раз серьезный
  риск. Что трудности не были, однако, непреодолимы, лучше всего доказывается
  тем обстоятельством, что из туруханской ссылки успешно бежало в те годы
  несколько человек. Правда, после того как департамент полиции узнал о плане
  побега, Свердлов и Сталин были поставлены под особый надзор. Но заполярные
  "стражники", ленивые и падкие на вино, никому еще не мешали бежать.
  Туруханские ссыльные пользовались довольно широкой свободой передвижения.
  "Сталин часто наезжал в село Монастырское, -- пишет Швейцер, -- куда
  стекались ссыльные. Он пользовался для этого как нелегальными путями, так и
  всякими легальными предлогами". Надзор не мог быть очень действительным в
  безграничных пустынях севера. В течение первого года Сталин, видимо,
  приглядывался и делал подготовительные шаги не спеша: он был осторожен. Но в
  июле следующего года разразилась война. К физи-
  
  
   ческим и полицейским трудностям побега присоединялись опасности
  нелегального существования в условиях военного режима. Именно этот
  повышенный риск и удержал Сталина от побега, как и многих других.
   "На этот раз Сталин, -- пишет Швейцер, -- решил остаться в ссылке. Там
  он продолжал работу по национальному вопросу, заканчивал вторую часть своей
  книги". О разработке Сталиным этой темы упоминает и Шумяцкий. Статью по
  национальному вопросу Сталин действительно написал в первые месяцы ссылки:
  мы имеем на этот счет категорическое свидетельство Аллилуева. "В том же
  (1913 г.), в начале зимы, -- пишет он, -- я получил второе письмо от
  Сталина... В конверт была вложена статья по национальному вопросу, которую
  Сталин просил отправить за границу Ленину". Труд был, очевидно, не очень
  объемист, если вмещался в конверт письма. Но что сталось с этой статьей?
  Продолжая в течение всего 1913 г. развивать и уточнять национальную
  программу, Ленин не мог не наброситься с жадностью на новую работу Сталина.
  Умолчание о судьбе статьи свидетельствует попросту, что она была признана
  негодной для печати. Попытка самостоятельно продолжать разработку мыслей,
  навеянных ему в Кракове, завела, видимо, Сталина на какую-то ложную дорогу,
  так что Ленин не счел возможным исправить статью. Только этим можно
  объяснить тот поразительный факт, что в течение дальнейших трех с половиной
  лет ссылки обиженный Сталин не сделал ни одной попытки выступить в
  большевистской печати.
   В ссылке, как и в тюрьме, большие события кажутся особенно
  невероятными. По словам Шумяцкого, "вести о войне ошарашили публику, и
  отдельные лица брали совершенно неверные ноты..." "Оборонческие течения
  среди ссыльных были сильны, все были дезориентированы", -- пишет Гавен.
  Немудрено: дезориентированы были революционеры и в Петербурге,
  переименованном ныне в Петроград. "Но так велик был авторитет Сталина среди
  большевиков, -- заявляет Швейцер, -- что первое его письмо к ссыльным
  положило конец сомнениям и отрезвило колеблющихся". Что сталось с этим
  письмом? Такого рода документы переписывались от руки и ходили по ссыльным
  колониям во многих экземплярах. Все копии не могли пропасть; те.
  
  
   которые попали в руки полиции, должны были обнаружиться в ее архивах.
  Если историческое "письмо" Сталина не сохранилось, то только потому, что
  никогда не было написано. Свидетельство Швейцер представляет, при всей своей
  шаблонности, трагический человеческий документ. Воспоминания написаны ею в
  1937 г., через четверть столетия после событий, в порядке принудительной
  повинности. Политическая заслуга, которую ее заставили приписать Сталину,
  принадлежала на самом деле, хотя в более скромных масштабах, ее мужу,
  неукротимому Спандарья-ну, который умер в ссылке в 1916 г. Швейцер, конечно,
  прекрасно знает, как было дело. Но конвеер фальсификаций работает
  автоматически.
   Ближе к действительности воспоминания Шумяцкого, опубликованные за 13
  лет до статьи Швейцер. Руководящую роль в борьбе с патриотами Шумяцкий
  отводит Спандарьяну. "Одним из первых он занял непримиримую позицию
  "пораженчества" и на редких товарищеских заседаниях саркастически клеймил
  социал-патриотов..." И в более позднем варьянте Шумяцкий, характеризуя общую
  путаницу идей, сохраняет фразу: "Ясно и четко представлял себе дело покойный
  Спандарьян..." Остальные представляли себе дело, очевидно, менее ясно.
  Правда, Шумяцкий, никогда не посещавший Курейки, спешит прибавить, что
  "Сталин, будучи совершенно изолирован в своей берлоге, без всяких колебаний
  занял сразу пораженческую линию" и что письма Сталина "поддерживали Сурена в
  его борьбе с противниками". Но убедительность этой вставки, пытающейся
  закрепить за Сталиным второе место среди "пораженцев", чрезвычайно ослаблена
  самим Шумяцким. "Только лишь в конце 1914 г. и начале 1915г., -- пишет он
  далее, -- когда Сталину удалось побывать в Монастыре и поддержать
  Спандарьяна, последний перестал подвергаться нападкам противоположных
  групп". Выходит, что Сталин открыто занял интернационалистскую позицию лишь
  после встречи со Спандарьяном, а не в начале войны. Пытаясь замаскировать
  продолжительное молчание Сталина, а на самом деле лишь ярче подчеркивая его,
  Шумяцкий в новом издании выбрасывает ссылку на то, что посещение
  Монастырского Сталиным произошло "лишь в конце 1914 г. и начале 1915". На
  самом деле поездка приходится на конец февраля 1915 г., когда, благодаря
  опыту семи месяцев войны, не только колеблющиеся, но
  
  
   и многие активные "патриоты" успели отрезвиться от угара. Иначе дело и
  не могло, в сущности, обстоять. Руководящие большевики Петербурга, Москвы,
  провинции встретили тезисы Ленина с недоумением и тревогой. Никто не взял их
  полностью на свой счет. Не было поэтому ни малейшего основания ждать, что
  медлительная и консервативная мысль Сталина дойдет самостоятельно до
  выводов, означавших целый переворот в рабочем движении.
   За весь период ссылки стали известны лишь два документа, в которых
  позиция Сталина в отношении войны нашла свое отражение: это личное письмо
  его к Ленину и подпись под коллективным заявлением группы большевиков.
  Личное письмо, написанное 27 февраля из села Монастырского, есть первое и,
  по-видимому, единственное обращение Сталина к Ленину за время войны. Мы
  приведем его целиком. "Мой привет вам, дорогой Ильич, горячий, горячий
  привет. Привет Зиновьеву, привет Надежде Константиновне. Как живете, как
  здоровье? Я живу, как раньше, хлеб жую, доживаю половину срока. Скучновато,
  да ничего не поделаешь. А как ваши дела-делишки? У вас-то должно быть
  веселее... Читал я недавно статьи Кропоткина -- старый дурак, совсем из ума
  выжил. Читал также статейку Плеханова в "Речи" -- старая неисправимая
  болтунья-баба. Эх-ма. А ликвидаторы с их депутатами-агентами
  Вольно-Экономического общества? Бить их некому, черт меня дери. Неужели так
  и останутся они безнаказанными? Обрадуйте нас и сообщите, что в скором
  времени появится орган, где их будут хлестать по роже, да порядком, да без
  устали. Если вздумаете написать, пишите по адресу: Туруханский край.
  Енисейской губернии, село Монастырское, Сурену Спандарьяну. Ваш Коба.
  Тимофей (Спандарьян) просит передать его кислый привет Г еду. Самба и
  Вандервельду на славных -- хе-хе -- постах министров".
   Для оценки политической позиции Сталина это письмо, явно навеянное
  беседами со Спандарьяном, дает в сущности немного. Престарелый Кропоткин,
  теоретик чистой анархии, стал с начала войны неистовым шовинистом. Не лучше
  выглядел и Плеханов, от которого всячески открещивались даже меньшевики.
  Вандервельде, Гед и Самба представляли в качестве буржуазных министров
  слишком доступную мишень. Письмо Сталина не заключает ни малейшего намека на
  те новые проблемы, которые
  
  
   тогда владели мыслью революционных марксистов. Отношение к пацифизму,
  лозунги "пораженчества" и "превращения империалистской войны в гражданскую",
  проблема нового Интернационала стояли тогда в центре бесчисленных дебатов.
  Идеи Ленина отнюдь не встречали признания. Что могло бы быть естественнее со
  стороны Сталина, как намекнуть Ленину о своей солидарности с ним, если б эта
  солидарность была налицо? Если верить Швейцер, именно здесь, в Монастырском,
  Сталин впервые познакомился с тезисом Ленина. "Трудно передать, -- пишет она
  стилем Берия, -- с каким чувством радости, уверенности и торжества Сталин
  читал тезисы Ленина, которые подтверждали его мысли..." Почему же он ни
  словом не упомянул о тезисах в письме? Если б он самостоятельно работал над
  проблемами нового Интернационала, он не мог бы хоть в нескольких словах не
  поделиться с учителем своими выводами и не поставить ему наиболее острые
  вопросы. Ничего этого нет. Из идей Ленина Сталин воспринял то, что отвечало
  его собственному кругозору. Остальное казалось ему сомнительной музыкой
  будущего, если не заграничной "бурей в стакане". С этими взглядами он
  вступил затем в Февральскую революцию.
   Бедное содержанием письмо из Монастыри: ко го со своим наигранным тоном
  лихости ("черт меня побери", "хе.-хе" и пр.) раскрывает, однако, больше, чем
  хотел автор. "Скучновато, да ничего не поделаешь". Так не пишет человек,
  способный жить напряженной умственной жизнью. "Если вздумаете написать,
  напишите по адресу..." Так не пишет человек, дорожащий теоретическим обменом
  мыслей. Письмо несет на себе все ту же тройную печать: хитрости,
  ограниченности и вульгарности. Систематической переписки с Лениным за четыре
  года ссылки так и не завязалось, несмотря на то, что Ленин дорожил связью с
  единомышленниками и умел поддерживать ее. Осенью 1915 г. Ленин запрашивает
  эмигранта Карпинского: "Большая просьба: узнайте... фамилию "Кобы" { Иосиф
  Дж...?? мы забыли). Очень важно!!" Карпинский ответил: "Иосиф Джугашвили". О
  чем шло дело: о новой ли посылке денег или о письме? Необходимость наводить
  справку о фамилии показывает, во всяком случав, что постоянной переписки не
  было.
   Другой документ, несущий на себе подпись Сталина, это обращение группы
  ссыльных в редакцию легального журнала, посвя-
  
  
   щенного страхованию рабочих. "Пусть "Вопросы страхования" приложат все
  усилия и старания и к делу идейного страхования рабочего класса нашей страны
  от глубоко развращающей антипролетарской и в корне противоречащей принципам
  международности проповеди г.г. Потресовых, Левицких и Плехановых". Это была
  несомненная манифестация против социал-патриотизма, но опять-таки в пределах
  тех идей, которые были общи не только большевикам, но и левому крылу
  меньшевиков. Написанное, судя по стилю, Каменевым письмо датировано 12 марта
  1916 г., т. е. относится к тому времени, когда революционное давление успело
  сильно возрасти, а патриотическое чрезвычайно ослабело.
   Каменев и осужденные депутаты прибыли в туруханскую ссылку летом 1915
  г. Поведение депутатов на суде продолжало вызывать большие споры в рядах
  партии. В Монастырское съехалось около 18 большевиков, в том числе четыре
  члена ЦК: Спан-дарьян, Свердлов, Сталин и Каменев. Петровский сделал доклад
  о процессе, Каменев его дополнил. Участники прений, рассказывает Самойлов,
  "указывали на допущенные нами ошибки на суде: особенно резко сделал это
  Спандарьян, все остальные высказывались мягче". Роль Сталина в прениях
  Самойлов не выделяет вовсе. Зато вдова Спандарьяна снова оказалась вынуждена
  приписать Сталину то, что на самом деле было выполнено ее мужем. "После
  прений, -- продолжает Самойлов, -- вынесли резолюцию, в общем одобряющую...
  поведение на суде фракции". Эта снисходительность была очень далека от
  непримиримости Ленина, который в печати объявил поведение Каменева
  "недостойным революционного социал-демократа". Из Берна Шкловский по
  поручению Ленина писал на иносказательном языке Самойлову в Монастырское: "Я
  очень рад, что у вас нет желания ссориться с моей семьей, но сколько
  неприятностей он (Каменев) нам (и не он один) причинил... Ошибаться или
  глупость сделать всякий человек может, но исправить ошибку, хотя бы
  публичным извинением, он обязан, если ему и его друзьям моя и моих родных
  честь дорога". "Под словами "моя семья" и "мои родные", -- поясняет
  Самойлов, -- нужно понимать ЦК партии". Письмо походило на ультиматум. Ни
  Каменев, ни депутаты не сделали, однако, заявления, которого требовал от них
  Ленин. И нет оснований думать, что Сталин поддержал это тре-
  
  
   бование, хотя письмо Шкловского получилось в Монастырском незадолго до
  совещания.
   Снисходительность Сталина к поведению депутатов была в сущности
  осторожным выражением солидарности. Перед лицом суда, угрожавшего тяжкой
  карой, заостренные формулы Ленина должны были казаться вдвойне неуместными:
  какой смысл жертвовать собой во имя того, что считаешь ошибочным? Сам Сталин
  в прошлом не проявлял склонности пользоваться скамьей подсудимых как
  революционной трибуной: во время подготовки процесса бакинских манифестантов
  он прибегал к сомнительным уловкам, чтобы отделиться от других обвиняемых.
  Тактика Каменева на суде оценивалась им скорее со стороны военной хитрости,
  чем со стороны политической агитации. Во всяком случае его отношения с
  Каменевым остались близкими до конца ссылки, как и во время революции. На
  групповой фотографии, снятой в Монастырском, они стоят рядом. Только через
  12 лет Сталин выдвинет против Каменева его поведение на суде как тягчайшее
  обвинение. Но там дело будет идти не о защите принципов, а о личной борьбе
  за власть... Письмо Шкловского должно было, однако, тоном своим показать
  Сталину, что вопрос стоит гораздо острее, чем ему представлялось и что
  сохранять дальше выжидательную позицию невозможно. Вот почему именно в эти
  дни он пишет Ленину приведенное выше письмо, развязная форма которого
  пытается прикрыть политическую уклончивость.
   В 1915 г. Ленин сделал попытку выпустить в Москве легальный
  марксистский сборник, чтобы хоть вполголоса изложить взгляды большевистской
  партии на войну. Сборник был задержан цензурой, но статьи сохранились и были
  выпущены после революции. В числе авторов, кроме Ленина, находим литератора
  Степанова, уже известного нам Ольминского, сравнительно недавнего большевика
  Милютина, примиренца Ногина -- все это неэмигранты. Наконец, Свердлов
  прислал статью "О расколе германской социал-демократии". Между тем, Сталин,
  находившийся в тех же условиях ссылки, что и Свердлов, не дал для сборника
  ничего. Объяснить это можно либо опасением не попасть в тон, либо
  раздражением по поводу неудачи с национальной статьей: обидчивость и
  капризность были ему так же свойственны, как и осторожность.
  
  
   Шумяцкий упоминает о том, что Сталин был призван в ссылке к отбыванию
  воинской повинности, очевидно в 1916 гч когда мобилизованы были старшие
  возрасты (Сталину шел 37-й год), но в армию не попал из-за несгибающейся
  левой руки. Он продолжал терпеливо оставаться за полярным кругом, ловил
  рыбу, ставил капканы на зайцев, читал, вероятно, также писал. "Скучновато,
  да ничего не поделаешь". Замкнутый, молчаливый, желчный он отнюдь не стал
  центральной фигурой ссылки. "Ярче многих других, -- писал Шумяцкий,
  сторонник Сталина, -- зарисовывалась в памяти туруханцев монументальная
  фигура Сурена Спандарьяна... неукротимого революционера-марксиста и крупного
  организатора". Спандарьян прибыл в Туруханский край накануне войны, на год
  позже Сталина. "Какая у вас здесь тишь и благодать, -- говорил он
  саркастически, -- все во всем согласны -- и эсеры, и большевики, и
  меньшевики, и анархисты... Разве вы не знаете, что к голосу ссылки
  прислушивается питерский пролетариат?" Сурен первым занял антипатриотическую
  позицию и заставил к себе прислушиваться. В смысле личного влияния на
  товарищей выдвигался на первое место Свердлов. "Живой и общительный",
  органически не способный уходить в себя, Свердлов всегда сплачивал других,
  собирал важные новости и рассыпал их по колониям, строил кооператив
  ссыльных, вел наблюдения на метеорологической станции. Отношения между
  Спандарьяном и Свердловым сложились натянутые. Остальные ссыльные
  группировались вокруг этих двух фигур. Против администрации обе группы
  боролись совместно, но соперничество "из-за сфер влияния", как выражается
  Шумяцкий, не прекращалось. Принципиальные основы борьбы выяснить теперь
  нелегко. Враждуя со Свердловым, Сталин осторожно и на расстоянии поддерживал
  Спандарьяна.
   В первом издании своих воспоминаний Шумнцкий писал: "...администрация
  края чувствовала в Сурене Спандарьяне самого активного деятеля революции и
  считала его как бы главарем". В позднейшем издании та же фраза
  распространена уже на двух: Спандарьяна и Свердлова. Пристав Кибиров. с
  которым Сталин завязал будто бы приятельские отношения, установил над
  Спандарьяном и Свердловым свирепый надзор, считан, что они являются
  "коноводами всей ссылки". Потеряв на время официальную нить, Шумяцкий
  совершенно забывает назвать в
  
  
   этой связи Сталина. Нетрудно понять причину. Общий уровень туруханской
  ссылки был значительно выше среднего. Здесь находилось одновременно основное
  ядро русского центра: Каменев, Сталин, Спандарьян, Свердлов, Голощекин и еще
  несколько видных большевиков. В ссылке не было официального партийного
  "аппарата", и нельзя было руководить анонимно, нажимая на рычаги из-за
  кулис. Каждый стоял на виду у остальных, как он есть. Чтоб убедить или
  завоевать этих видавших виды людей, недостаточно было хитрости, твердости и
  настойчивости: нужны были образованность, самостоятельность мысли, меткость
  де-батера. Спандарьян отличался, видимо, большей смелостью мысли, Каменев --
  большей начитанностью и более широким кругозором, Свердлов -- большей
  восприимчивостью, инициативой и гибкостью. Именно поэтому Сталин "ушел в
  себя", отделываясь односложными замечаниями, которые Шумяцкий лишь в новом
  издании своих очерков догадался назвать "меткими".
   Учился ли сам Сталин в ссылке и чему? Он уже давно вышел из возраста,
  когда удовлетворяются бескорыстным и бессистемным чтением. Двигаться вперед
  он мог, только изучая определенные вопросы, делая выписки, пытаясь письменно
  оформить свои выводы. Однако, кроме упоминаний о статье по национальному
  вопросу, никто ничего не сообщает об умственной жизни Сталина в течение
  четырех лет. Свердлов, совсем не теоретик и не литератор, пишет за годы
  ссылки ряд статей, переводит с иностранного, сотрудничает в сибирской
  прессе. "С этой стороны дела мои обстоят недурно", -- пишет он в приподнятом
  тоне одному из друзей. После смерти Орджоникидзе, соврешенно лишенного
  теоретических способностей, жена его рассказывала о тюремных годах
  покойного: "Он работал над собой и читал, читал без конца. В толстой
  клеенчатой тетради, выданной Серго тюремным начальством, сохранились длинные
  списки прочитанной им за этот период литературы". Каждый революционер
  вывозил из тюрьмы и ссылки такие клеенчатые тетради. Правда, многое гибло
  при побегах и обысках. Но из последней ссылки Сталин мог вывести все, что
  хотел, в наилучших условиях, а в дальнешем он не подвергался обыскам,
  наоборот, обыскивал других. Между тем, тщетно стали бы мы искать каких-либо
  следов его духовной жизни за весь этот период одиночества и досуга. Четыре
  года -- нового подъема революционного движения в
  
  
   России, мировой войны, крушения международной социал-демократии, острой
  идейной борьбы в социализме, Подготовки нового Интернационала, -- не может
  быть, чтоб Сталин за весь этот период не брал в руки пера. Но среди всего
  написанного им, видимо, не оказалось ни одной строки, которую можно было бы
  использовать для подкрепления позднейшей репутации. Годы войны и подготовки
  Октябрьской революции оказываются в идейной биографии Сталина пустым местом.
   Революционный интернационализм нашел свое законченное выражение под
  пером "эмигранта" Ленина. Арена отдельной страны, тем более отсталой России,
  была слишком узка, чтоб позволить правильную оценку мировой перспективы. Как
  эмигранту Марксу нужен был Лондон, тогдашняя столица капитализма, чтоб
  связать немецкую философию и французскую революцию с английской экономикой,
  так Ленину во время войны нужно было быть в средоточии европейских и мировых
  событий, чтоб сделать последние революционные выводы из посылок марксизма.
  Мануильский, который после Бухарина и до Димитрова был официальным вождем
  Коммунистического Интернационала, писал в 1922 г.: "Социал-демократ",
  издававшийся в Швейцарии Лениным и Зиновьевым, парижский "Голос" ("Наше
  слово"), руководимый Троцким, явятся для будущего историка III
  Интернационала основными фрагментами, из которых выковывалась новая
  революционная идеология международного пролетариата". Мы охотно признаем,
  что Мануильский преувеличивает здесь роль Троцкого. Но Сталина он не нашел
  повода хотя бы назвать. Впрочем, по мере сил он исправит это упущении
  несколькими годами позже.
   Усыпленные монотонными ритмами снежной пустыни, ссыльные совсем не
  ожидали событий, разыгравшихся в феврале 1917 г. Все оказались застигнуты
  врасплох, хотя всегда жили верой в неизбежность революции. "Первое время, -
  пишет Самойлов, -- мы вдруг как бы позабыли все наши разногласия...
  Политические споры и взаимные антипатии сразу куда-то как бы исчезли..." Это
  интересное признание подтверждается всеми изданиями, речами и практическими
  шагами того времени. Перегородки между большевиками и меньшевиками,
  интернационалистами и патриотами оказались опрокинуты. Жизнерадостное, но
  близорукое и многословное примиренчество раз-
  
  
   лилось по всей стране. Люди захлебывались в патетической фразе,
  составлявшей главный элемент Февральской революции, особенно в первые
  недели. Со всех концов Сибири поднимались группы ссыльных, соединялись
  вместе и плыли на запад в атмосфере восторженного угара.
   На одном из митингов в Сибири Каменев, заседавший в президиуме вместе с
  либералами, народниками и меньшевиками, присоединился, как потом
  рассказывали, к телеграмме, приветствовавшей великого князя Михаила Романова
  по поводу его якобы великодушного, а на самом деле трусливого отречения от
  трона до решения Учредительного собрания. Не исключено, что размякший
  Каменев решил не огорчать своих соседей по президиуму неучтивым отказом. В
  великой сумятице тех дней никто не обратил на это внимания, и Сталин,
  которого и не подумали включить в президиум, не протестовал против нового
  грехопадения Каменева до тех пор, пока не открылась между ними жестокая
  борьба.
   Первым большим пунктом на пути со значительным числом рабочих был
  Красноярск. Здесь существовал уже Совет депутатов. Местные большевики,
  входившие в общую организацию с меньшевиками, ждали от проезжих вождей
  директив. Полностью во власти объединительной волны, вожди не потребовали
  даже создания самостоятельной большевистской организации. К чему?
  Большевики, как и меньшевики, стояли за поддержку Временного правительства,
  возглавлявшегося либеральным князем Львовым. По вопросу о войне разногласия
  также стерлись: надо защищать революционную Россию! С этими настроениями
  Сталин, Каменев и другие продвигались к Петрограду. Путь по железной дороге,
  вспоминает Самойлов, был "необычаен и шумен, с массой встреч, митингов и т.
  д." На большинстве станций ссыльных встречали восторженные толпы жителей,
  военные оркестры играли Марсельезу: время Интернационала еще не пришло. На
  более крупных станциях устраивались торжественные обеды. Амнистированным
  приходилось "говорить, говорить без конца". Многие потеряли голос, заболели
  от переутомления, отказывались выходить из вагона; "но и в вагоне нас не
  оставляли в покое".
   Сталину не пришлось терять голос, он не выступал с речами.
  
  
   Было много других, более искусных ораторов, среди них тщедушный
  Свердлов со своим могучим басом. Сталин оставался в стороне, замкнутый,
  встревоженный разливом весенней стихии и, как всегда, недоброжелательный.
  Люди гораздо меньшего веса снова начали оттирать его. А между тем за спиной
  у него было уже почти два десятилетия революционной работы, пересекавшейся
  неизбежными арестами и возобновлявшейся после побегов. Почти десять лет
  прошло с тех пор, как Коба покинул "Стоячее болото" Тифлиса для
  промышленного Баку. Около восьми месяцев он вел тогда работу в нефтяной
  столице; около шести месяцев просидел в бакинской тюрьме; около девяти
  месяцев провел в вологодской ссылке. Месяц подпольной работы оплачен двумя
  месяцами кары. После побега он снова работает в подполье около девяти
  месяцев, попадает на шесть месяцев в тюрьму и остается девять месяцев в
  ссылке, -- соотношение несколько более благоприятное. После окончания ссылки
  -- менее двух месяцев нелегальной работы, около трех месяцев тюрьмы, около
  двух месяцев в Вологодской губернии: два с половиной месяца кары за месяц
  работы. Снова два месяца в подполье, около четырех месяцев тюрьмы и ссылки.
  Новый побег. Свыше полугода революционной работы, затем -- тюрьма и ссылка,
  на этот раз до Февральской революции, т. е. в течение четырех лет. В общем
  на 19 лет участия в революционном движении приходится 2 и 3/4 года тюрьмы, 5
  и 3/4 года ссылки. Такое соотношение можно считать благоприятным:
  большинство профессиональных революционеров провели в тюрьмах значительно
  более длительные сроки.
   За эти девятнадцать лет Сталин не выдвинулся в ряд фигур первого, ни
  даже второго ряда. Его не знали. В связи с перехваченным письмом Кобы из
  Сольвычегодске в Москву начальник тифлисского охранного отделения дал в 1911
  г. об Иосифе Джугашвили подробную справку, в которой нет ни выдающихся
  фактов, ни ярких черт, если не считать упоминания о том, что "Coco", он же
  "Коба", начал свою деятельность в качестве меньшевика. Между тем по поводу
  Гургена (Цхакая), мимоходом названного в том же письме, жандарм отмечает,
  что он "издавна принадлежал к числу серьезных революционных деятелей".
  Гурген был, согласно справке, арестован "вместе с известным
  
  
   революционным деятелем Богданом Кнунианцем". На "известность" самого
  Джугашвили нет и намека, между тем Кнунианц был не только земляк, но и
  ровесник Кобы.
   Двумя годами позже, подробно характеризуя структуру большевистской
  партии и ее руководящий штаб, директор департамента полиции отмечает
  вскользь, что в состав Бюро ЦК введены путем кооптации Свердлов и "некий
  Иосиф Джугашвили". Слово "некий" показывает, что имя Джугашвили еще ничего
  не говорило главе полиции в 1913 г., несмотря на такой источник информации,
  как Малиновский. Революционная биография Сталина имела до сих пор, до марта
  1917 г., заурядный характер. Десятки профессиональных революционеров, если
  не сотни, выполняли подобную же работу, одни -- лучше, другие -- хуже.
   Трудолюбивые московские исследователи подсчитали, что за трехлетие
  1906--1909 годов Коба написал 67 воззваний и газетных статей, менее двух в
  месяц. Ни одна из этих статей, представлявших пересказ чужих мыслей для
  кавказской аудитории, не была переведена с грузинского языка или
  перепечатана в руководящих органах партии или фракции. Ни в одном из списков
  сотрудников петербургских, московских или заграничных изданий того периода,
  легальных и нелегальных, газет, журналов, тактических сборников, мы не
  встретим ни статей Сталина, ни ссылок на него. Его продолжали считать не
  марксистским литератором, а пропагандистом и организатором местного
  масштаба.
   С 1912 г., когда его статьи начинают более или менее систематически
  появляться в большевистской прессе Петербурга, Коба усваивает себе псевдоним
  Сталина, производя его от стали, как Розенфельд принял раньше псевдоним
  Каменева, производя его от камня: у молодых большевиков были в ходу твердые
  псевдонимы. Статьи за подписью Сталина не останавливают на себе ничьего
  внимания: они лишены индивидуальной физиономии, если не считать грубость
  изложения. За пределами узкого круга руководящих большевиков никто не знал,
  кто является автором статей, и вряд ли многие спрашивали себя об этом. В
  январе 1913 г. Ленин пишет в тщательно взвешенной заметке о большевизме для
  известного библиографического справочника Рубаки-на: "Главные писатели
  большевики: Г. Зиновьев, В. Ильин, Ю. Каменев, П. Орловский и др." Ленину не
  могло придти в
  
  
   голову назвать в числе "главных писателей" большевизма Сталина, который
  как раз в те дни находился за границей и работал над своей "национальной"
  статьей.
   Пятницкий, неразрывно связанный со всей историей партии, с ее
  заграничным штабом, как и с подпольной агентурой в России, с литераторами,
  как и с нелегальными транспортерами, в своих тщательных и в общем
  добросовестных воспоминаниях, охватывающих период 1896--1917 гг., говорит
  обо всех сколько-нибудь выдающихся большевиках, но ни разу не упоминает
  Сталина: это имя не включено даже в указатель, приложенный к книге. Факт тем
  более достойный внимания, что Пятницкий отнюдь не враждебен Сталину,
  наоборот, состоит ныне во вторых рядах его свиты. В большом сборнике
  материалов московского охранного отделения, охватывающих историю большевизма
  за 1903--1917 гг., Сталин назван три раза: по поводу его кооптации в ЦК, по
  поводу его назначения в Бюро ЦК и по поводу его участия в краковском
  совещании. Ничего об его работе, ни слова оценки, ни одной индивидуальной
  черты!
   В поле зрения полиции, как и в поле зрения партии, Сталин впервые
  вступает не как личность, а как член большевистского центра. В жандармских
  обзорах, как и в революционных мемуарах, он никогда не упоминается
  персонально как вождь, как инициатор, как литератор, в связи с его
  собственными идеями или действиями, а всегда -- как элемент аппарата, как
  член местного комитета, как член ЦК, как один из сотрудников газеты, как
  один из участников совещания, как один из ссыльных в ряду других, в списке
  имен, притом никогда -- на первом месте. Не случайно он попал в Центральный
  Комитет значительно позже ряда своих сверстников, притом не по выборам, а в
  порядке кооптации.
   Из Перми Ленину послана в Швейцарию телеграмма: "Братский привет.
  Выезжаем сегодня в Петроград. Каменев, Муранов, Сталин". Мысль о посылке
  телеграммы принадлежала, конечно, Каменеву. Сталин подписан последним. Эта
  тройка чувствовала себя связанной узами солидарности. Амнистия освободила
  лучшие силы партии, и Сталин с тревогой думал о революционной столице. Он
  нуждался в относительной популярности Каменева и в депутатском звании
  Муранова. Так они втроем прибыли в потрясенный революцией Петроград. "Его
  имя,--
  
  
   пишет X. Виндеке (Ch. Windecke), один из немецких биографов, -- было
  тогда известно только в тесных партийных кругах. Его не встречала, как месяц
  спустя Ленина... воодушевленная толпа народа с красными знаменами и музыкой.
  Ему навстречу не выезжала, как два месяца спустя навстречу мчавшемуся из
  Америки Троцкому, приветственная депутация, которая вынесла Троцкого на
  плечах. Он прибыл беззвучно и бесшумно приступил к работе... Об его
  существовании никто за пределами России не имел понятия".
  
  
   1917 ГОД
  
  
   Это был самый важный год в жизни страны и особенно того поколения
  профессиональных революционеров, к которому принадлежал Иосиф Джугашвили. На
  оселке этого года испытыва-лись идеи, партии и люди.
   Сталин застал в Петербурге, переименованном в Петроград, обстановку,
  которой он не ждал и не предвидел. Накануне войны большевизм господствовал в
  рабочем движении, особенно в столице. В марте 1917 года большевики оказались
  в Советах в ничтожном меньшинстве. Как это случилось? В движении 1911 --
  1914 гг. участвовали значительные массы, но они составляли все же лишь
  небольшую часть рабочего класса. Революция подняла на ноги не сотни тысяч, а
  миллионы. Состав рабочих обновился к тому же благодаря мобилизации чуть ли
  не на 40%. Передовые рабочие играли на фронте роль революционного бродила,
  но на заводах их заменили серые выходцы из деревни, женщины, подростки. Этим
  свежим слоям понадобилось, хоть вкратце, повторить тот политический опыт,
  который авангард проделал в предшествующий период. Февральским восстанием в
  Петрограде руководили передовые рабочие, преимущественно большевики, но не
  большевистская партия. Руководство рядовых большевиков могло обеспечить
  победу восстания, но не завоевание политической власти. В провинции дело
  обстояло еще менее благоприятно. Волна жизнерадостных иллюзий и всеобщего
  братания при политической неграмотности впервые пробужденных масс создала
  естественные условия для господства мелкобуржуазных социалистов: меньшевиков
  и народников. Рабочие, а за ними и солдаты, выбирали в Совет тех, которые,
  по крайней мере на словах, были не только против монархии, но и против
  буржуазии. Меньшевики и народники, собравшие в своих рядах чуть ли не всю
  интеллигенцию, располагали немсчис-
  
  
   лимыми кадрами агитаторов, которые звали к единству, братству и
  подобным привлекательным вещам. От лица армии говорили преимущественно
  эсеры, традиционные опекуны крестьянства, что не могло не повышать авторитет
  этой партии в глазах свежих слоев пролетариата. В результате господство
  соглашательских партий казалось, по крайней мере им самим, незыблемым.
   Хуже всего было, однако, то, что большевистская партия оказалась
  событиями застигнута врасплох. Опытных и авторитетных вождей в Петрограде не
  было. Бюро ЦК состояло из двух рабочих, Шляпникова и Залуцкого, и студента
  Молотова (первые два стали впоследствии жертвами чистки, последний -- главой
  правительства). В "Манифесте", изданном ими после февральской победы от
  имени Центрального Комитета говорилось, что "рабочие фабрик и заводов, а
  также восставшие войска должны немедленно выбрать своих представителей во
  Временное революционное правительство". Но сами авторы "Манифеста" не
  придавали своему лозунгу практического значения. Они совсем не собирались
  открыть самостоятельную борьбу за власть, а готовились в течение целой эпохи
  играть роль левой оппозиции.
   Массы с самого начала решительно отказывали либеральной буржуазии в
  доверии, не отделяя ее от дворянства и бюрократии. Не могло быть, например,
  и речи о том, чтоб рабочие или солдаты подали голос за кадета. Власть
  оказалась полностью в руках социалистов-соглашателей, за которыми стоял
  вооруженный народ. Но не доверяющие самим себе соглашатели добровольно
  передали власть ненавистной массам и политически изолированной буржуазии.
  Весь режим оказался основан на qui pro quo. Рабочие, притом не только
  большевики, относились к Временному правительству, как к врагу. На заводских
  митингах почти единогласно принимались резолюции в пользу власти Советов.
  Активный участник этой агитации, большевик Дингельштедт, позднейшая жертва
  чистки, свидетельствует: "Не было ни одного рабочего собрания, которое
  отклонило бы нашу резолюцию такого содержания..." Но Петроградский Комитет
  под давлением соглашателей приостановил эту кампанию. Передовые рабочие изо
  всех сил стремились сбросить опеку оппортунистических верхов, но не знали,
  как парировать ученые доводы о буржуазном характере революции. Различные
  оттенки в боль-
  
  
   шевизме сталкивались друг с другом, не доводя своих мыслей до конца.
  Партия была глубоко растеряна. "Каковы лозунги большевиков, -- вспоминал
  позже видный саратовский большевик Антонов, -- никто не знал... Картина была
  очень неприятная..."
   Двадцать два дня между прибытием Сталина из Сибири (12 марта) и
  прибытием Ленина из Швейцарии (3 апреля) представляют для оценки
  политической физиономии Сталина исключительное значение. Перед ним сразу
  открывается широкая арена. Ни Ленина, ни Зиновьева в Петрограде нет. Есть
  Каменев, известный своими оппортунистическими тенденциями и
  скомпрометированный своим поведением на суде. Есть молодой и малоизвестный
  партии Свердлов, больше организатор, чем политик. Неистового Спандарьяна
  нет: он умер в Сибири. Как в 1912 году, так и теперь, Сталин оказывается на
  время если не первой, то одной из двух первых большевистских фигур в
  Петрограде. Растерянная партия ждет ясного слова; отмолчаться невозможно.
  Сталин вынужден давать ответы на самые жгучие вопросы: о Советах, о власти,
  о войне, о земле. Ответы напечатаны и говорят сами за себя.
   Немедленно по приезде в Петроград, представлявший в те дни один
  сплошной митинг, Сталин направляется в большевистский штаб. Три члена бюро
  ЦК в сотрудничестве с несколькими литераторами определяли физиономию
  "Правды". Они делали это беспомощно, но руководство партией было в их руках.
  Пусть другие надрывают голоса на рабочих и солдатских митингах, Сталин
  окопается в штабе. Свыше четырех лет назад, после Пражской конференции, он
  был кооптирован в ЦК. После того много воды утекло. Но ссыльный из Курейки
  умеет держаться за аппарат и продолжает считать свой мандат непогашенным.
  При помощи Каменева и Муранова он первым делом отстранил от руководства
  слишком "левое" Бюро ЦК и редакцию "Правды". Он сделал это достаточно грубо,
  не опасаясь сопротивления и торопясь показать твердую руку.
   "Прибывшие товарищи, -- писал впоследствии Шляпников, -- были настроены
  критически и отрицательно к нашей работе". Ее порок они видели не в
  нерешительности и бесцветности, а наоборот, в чрезмерном стремлении
  отмежеваться от соглашателей. Сталин, как и Каменев, стояли гораздо ближе к
  советскому
  
  
   большинству. Уже с 15 марта "Правда", перешедшая в руки новой редакции,
  заявила, что большевики будут решительно поддерживать Временное
  правительство, "поскольку оно борется с реакцией или контрреволюцией..."
  Парадокс этого заявления состоял в том, что единственным серьезным штабом
  контрреволюции являлось именно Временное правительство. Того же типа был
  ответ насчет войны: пока германская армия повинуется своему императору,
  русский солдат должен "стойко стоять на своем посту, на пулю отвечать пулей
  и на снаряд -- снарядом..." Статья принадлежала Каменеву, но Сталин не
  противопоставил ей никакой другой точки зрения. От Каменева он вообще
  отличался в этот период разве лишь большей уклончивостью. "Всякое
  пораженчество, -- писала "Правда", -- а вернее то, что неразборчивая печать
  под охраной царской цензуры клеймила этим именем, умерло в тот момент, когда
  на улицах Петрограда показался первый революционный полк". Это было прямым
  отмежеванием от Ленина, который проповедывал пораженчество вне досягаемости
  для царской цензуры, и подтверждением заявлений Каменева на процессе думской
  фракции, но на этот раз также и от имени Сталина. Что касается "первого
  революционного полка", то появление его означало лишь шаг от византийского
  варварства к империалистской цивилизации.
   "День выхода преобразованной "Правды", -- рассказывает Шляпников, --
  был днем оборонческого ликования. Весь Таврический дворец, от дельцов
  Комитета Государственной думы до самого сердца революционной демократии.
  Исполнительного комитета, был преисполнен одной новостью: победой умеренных
  благоразумных большевиков над крайними. В самом Исполнительном комитете нас
  встретили ядовитыми улыбками... Когда этот номер "Правды" был получен на
  заводах, там он вызвал полное недоумение среди членов нашей партии и
  сочувствовавших нам и язвительное удовольствие у наших противников...
  Негодование в районах было огромное, а когда пролетарии узнали, что "Правда"
  была захвачена приехавшими из Сибири тремя бывшими руководителями "Правды",
  то потребовали исключения их из партии". Изложение Шляпникова
  перерабатывалось им в духе смягчения под давлением Сталина, Каменева и
  Зиновьева в 1925 г., когда эта "тройка" господствовала в партии. Но оно все
  же достаточно ярко рисуе1 первые шаги
  
  
   Сталина на арене революции, как и отклик передовых рабочих. Резкий
  протест выборжцев, который "Правде" пришлось вскоре напечатать на своих
  столбцах, побудил редакцию стать осторожнее в формулировках, но не изменить
  курс.
   Политика Советов была насквозь пропитана духом условности и
  двусмысленности. Массы больше всего нуждались в том, чтобы кто-нибудь назвал
  вещи их настоящим именем: в этом, собственно, и состоит революционная
  политика. Но никто этого не делал, боясь потрясти хрупкое здание
  двоевластия. Наиболь-ше фальши скоплялось вокруг вопроса о войне. 14 марта
  Исполнительный комитет внес в Совет проект манифеста "К народам всего мира".
  Рабочих Германии и Австро-Венгрии этот документ призывал отказаться "служить
  орудием захвата и насилия в руках королей, помещиков и банкиров". Тем
  временем сами вожди Совета совсем не собирались рвать с королями
  Великобритании и Бельгии, с императором Японии, с помещиками и банкирами,
  своими собственными и всех стран Антанты. Газета министра иностранных дел
  Милюкова с удовлетворением писала, что "воззвание развертывается в
  идеологию, общую нам со всеми нашими союзниками". Это было совершенно верно:
  в таком именно духе действовали французские министры-социалисты с начала
  войны. Почти в те же часы Ленин писал в Петроград через Стокгольм об
  угрожающей революции опасности прикрытия старой империалистической политики
  новыми революционными фразами: "Я даже предпочту раскол с кем бы то ни было
  из нашей партии, чем уступлю социал-патриотизму". Но идеи Ленина не нашли в
  те дни ни одного защитника.
   Единогласное принятие манифеста в Петроградском Совете означало не
  только торжество империалиста Милюкова над мелкобуржуазной демократией, но и
  торжество Сталина и Каменева над левыми большевикам. Все склонились перед
  дисциплиной патриотической фальши. "Нельзя не приветствовать, -- писал
  Сталин в "Правде", -- вчерашнее воззвание Совета... Воззвание это, если оно
  дойдет до широких масс, без сомнения вернет сотни и тысячи рабочих к
  забытому лозунгу: "пролетарии всех стран, соединяйтесь!" На самом деле в
  подобных воззвания на Западе недостатка не было, и они лишь помогали
  правящим классам поддерживать мираж войны за демократию.
  
  
   Посвященная манифесту статья Сталина в высшей степени характерна не
  только для его позиции в данном конкретном вопросе, но и для его метода
  мышления вообще. Его органический оппортунизм, вынужденный, благодаря
  условиям среды и эпохи, временно искать прикрытия в абстрактных
  революционных принципах, обращается с ними, на деле, без церемонии. В начале
  статьи автор почти дословно повторяет рассуждения Ленина о том, что и после
  низвержения царизма война на стороне России сохраняет империалистский
  характер. Однако при переходе к практическим выводам он не только
  приветствует с двусмысленными оговорками социал-патриотический манифест, но
  и отвергает, вслед за Каменевым, революционную мобилизацию масс против
  войны. "Прежде всего несомненно, -- пишет он, -- что голый лозунг: долой
  войну! совершенно непригоден как практический путь". На вопрос: где же
  выход? он отвечает: "Давление на Временное правительство с требованием
  изъявления своего согласия немедленно открыть мирные переговоры..." При
  помощи дружественного "давления" на буржуазию, для которой весь смысл войны
  в завоеваниях, Сталин хочет достигнуть мира "на началах самоопределения
  народов". Против подобного филистерского утопизма Ленин направлял главные
  свои удары с начала войны. Путем "давления" нельзя добиться того, чтоб
  буржуазия перестала быть буржуазией: ее необходимо свергнуть. Но перед этим
  выводом Сталин останавливался в испуге, как и соглашатели.
   Не менее знаменательна статья Сталина "Об отмене национальных
  ограничений" ("Правда", 25 марта). Основная идея автора, воспринятая им еще
  из пропагандистских брошюр времен тифлисской семинарии, сотоит в том, что
  национальный гнет есть пережиток средневековья. Империализм, как господство
  сильных наций над слабыми, совершенно не входит в его поле зрения.
  "Социальной основой национального гнета, -- пишет он, -- силой,
  одухотворяющей его, является отживающая земельная аристократия... В Англии,
  где земельная аристократия делит власть с буржуазией, национальный гнет
  более мягок, менее бесчеловечен, если, конечно, не принимать во внимание
  того обстоятельства, что в ходе войны, когда власть перешла в руки
  лендлордов, национальный гнет значительно усилился (преследование ирландцев,
  индусов)".
  
  
   Ряд диковинных утверждений, которыми переполнена статья -- будто в
  демократиях обеспечено национальное и расовое равенство; будто в Англии
  власть во время войны перешла к лендлордам; будто ликвидация феодальной
  аристократии означает уничтожение национального гнета, -- насквозь
  проникнуты духом вульгарной демократии и захолустной ограниченности. Ни
  слова о том, что империализм довел национальный гнет до таких масштабов, на
  которые феодализм, уже в силу своего ленивого провинциального склада, был
  совершенно неспособен. Автор не продвинулся теоретически вперед с начала
  столетия; более того, он как бы совершенно позабыл собственную работу по
  национальному вопросу, написанную в начале 1913 г. под указку Ленина.
   "Поскольку русская революция победила, -- заключает статья, -- она уже
  создала этим фактические условия для национальной свободы, ниспровергнув
  феодально-крепостическую власть". Для нашего автора революция остается уже
  полностью позади. Впереди, совершенно в духе Милюкова и Церетели, --
  "оформление прав" и "законодательное их закрепление". Между тем не только
  капиталистическая эксплуатация, о низвержении которой Сталин и не думал, но
  помещичье землевладение, которое он сам объявил основой национального гнета,
  оставались еще незатронутыми. У власти стояли русские лендлорды типа
  Родзянко и князя Львова. Такова была -- трудно поверить и сейчас! --
  историческая и политическая концепция Сталина за десять дней до того, как
  Ленин провозгласил курс на социалистическую революцию.
   28 марта, одновременно с совещанием представителей важнейших Советов
  России, открылось в Петрограде Всероссийское совещание большевиков,
  созванное бюро ЦК. Несмотря на месяц, протекший после переворота, в партии
  царила совершенная растерянность, которую руководство последних двух недель
  только усугубило. Никакого размежевания течений еще не произошло. В ссылке
  для этого понадобился приезд Спандарьяна; теперь партии пришлось дожидаться
  Ленина. Крайние патриоты, вроде Войтинского, Элиавы и др., продолжали
  называть себя большевиками и участвовали в партийном совещании наряду с
  теми, кто считал себя интернационалистами. Патриоты выступали гораздо более
  решительно и
  
  
   смело, чем полупатриоты, которые отступали и оправдывались. Большинство
  делегатов принадлежало к болоту и, естественно, нашло в Сталине своего
  выразителя. "Отношение к Временному правительству у всех одинаковое", --
  говорил саратовский делегат Васильев. "Разногласий в практических шагах
  между Сталиным и Войтинским нет", -- с удовлетворением утверждал
  Крестинский. Через день Войтинский перейдет в ряды меньшевиков, а через семь
  месяцев поведет казачьи части против большевиков.
   Поведение Каменева на суде не было, видимо, забыто. Возможно, что среди
  делегатов шли разговоры также и о таинственной телеграмме великому князю.
  Исподтишка Сталин мог напоминать об этих ошибках своего друга. Во всяком
  случае, главный политический доклад об отношении к Временному правительству,
  был поручен не Каменеву, а менее известному Сталину. Протокольная запись
  доклада сохранилась и представляет собой для историка и биографа неоценимый
  документ: дело идет о центральной проблеме революции, именно, о
  взаимоотношении между Советами, опиравшимися непосредственно на вооруженных
  рабочих и солдат, и буржуазным правительством, опиравшимся только на
  услужливость советских вождей. "Власть поделилась между двумя органами, --
  говорил на совещании Сталин, -- из которых ни один не имеет полноты
  власти... Совет фактически взял почин революционных преобразований; Совет --
  революционный вождь восставшего народа, орган, контролирующий Временное
  правительство. Временное правительство взяло, фактически роль закрепителя
  завоеваний революционного народа. Совет мобилизует силы, контролирует.
  Временное же правительство, упираясь, путаясь, берет роль закрепителя тех
  завоеваний народа, которые уже фактически взяты им". Эта цитата стоит целой
  программы!
   Взаимоотношения между двумя основными классами общества докладчик
  изображает, как разделение труда между двумя "органами": Советы, т. е.
  рабочие и солдаты, совершают революцию; правительство, т. е. капиталисты и
  либеральные помещики, "закрепляют" ее. В 1905--1907 гг. сам Сталин не раз
  писал, повторяя Ленина: "Русская буржуазия антиреволюцион-на, она не может
  быть ни двигателем, ни тем более вождем революции, она является заклятым
  врагом революции, и с ней надо
  
  
   вести упорную борьбу". Эта руководящая политическая идея большевизма
  отнюдь не была опровергнута ходом Февральской революции. Милюков, вождь
  либеральной буржуазии, говорил за несколько дней до переворота на
  конференции своей партии: "Мы ходим по вулкану... Какова бы ни была власть,
  -- худа или хороша, -- но сейчас твердая власть необходима более, чем
  когда-либо". После того, как переворот, вопреки сопротивлению буржуазии,
  разразился, либералам не оставалось ничего другого, как встать на почву,
  созданную его победой. Именно Милюков, объявлявший накануне, что даже
  распутинская монархия лучше, чем низвержение вулкана, руководил ныне
  Временным правительством, которое должно было, по Сталину, "закреплять"
  завоевания революции, но которое в действительности стремилось задушить ее.
  Для восставших масс смысл революции состоял в уничтожении старых форм
  собственности, тех самых, на защиту которых встало Временное правительство.
  Непримиримую классовую борьбу, которая, несмотря на усилия соглашателей,
  каждый день стремилась превратиться в гражданскую войну, Сталин изображал
  как простое разделение труда между двумя аппаратами. Так не поставил бы
  вопроса даже левый меньшевик Мартов. Это есть теория Церетели, оракула
  соглашателей, в ее наиболее вульгарном выражении: на арене демократии
  действуют "умеренные" и более "решительные" силы и разделяют между собою
  работу: одни завоевывают, другие закрепляют. Мы имеем здесь перед собою в
  готовом виде схему будущей сталинской политики в Китае (1924--1927), в
  Испании (1934--1939), как и всех вообще злополучных "народных фронтов".
   "Нам невыгодно форсировать сейчас события, -- продолжал докладчик, --
  ускоряя процесс откалывания буржуазных слоев... Нам необходимо выиграть
  время, затормозив откалывание средне-буржуазных слоев, чтобы подготовиться к борьбе с Временным правительством".
  Делегаты слушали эти доводы со смутной тревогой. "Не отпугивать буржуазию"
  -- было всегда лозунгом Плеханова, а на Кавказе -- Жордания. На ожесточенной
  борьбе с этим ходом идей вырос большевизм. "Затормозить откалывание"
  буржуазии нельзя иначе, как затормозив классовую борьбу пролетариата; это,
  по существу, две стороны одного и того же процесса. "Разговоры о
  незапугивании буржуазии, -- писал сам
  
  
   Сталин в 1913 г., незадолго до своего ареста, - вызывали лишь улыбку,
  ибо было ясно, что социал-демократии предстояло не только "запугать", но и
  сбросить с позиции эту самую буржуазию в лице ее адвокатов -- кадетов".
  Трудно даже понять, как мог старый большевик до такой степени позабыть
  четырнадцатилетнюю историю своей фракции, чтоб в самый критический момент
  прибегнуть к наиболее одиозным формулам меньшевизма. Объяснение кроется в
  том, что мысль Сталина невосприимчива к общим идеям, и память его не
  удерживает их. Он пользуется ими по мере надобности, от случая к случаю, и
  отбрасывает без сожаления, почти автоматически. В статье 1913 года дело шло
  о выборах в Думу. "Сбросить с позиции" буржуазию, значило попросту отнять у
  либералов мандат. Теперь дело шло о революционном низвержении буржуазии. Эту
  задачу Сталин относил к далекому будущему. Сейчас он совершенно так же, как
  и меньшевики, считал необходимым "не отпугивать буржуазию".
   Огласив резолюцию ЦК, составлявшуюся при его участии, Сталин неожиданно
  заявляет, что "не совсем согласен с нею и скорее присоединяется к резолюции
  Красноярского Совета". Закулисная сторона этого маневра неясна. В выработке
  резолюции для Красноярского Совета мог участвовать сам Сталин по пути из
  Сибири. Возможно, что прощупав ныре настроение делегатов, он пытается слегка
  отодвинуться от Каменева. Однако красноярская резолюция стоит по уровню еще
  ниже петербургского документа. "...Со всей полнотой выяснить, что
  единственный источник власти и авторитета Временного правительства есть воля
  народа, которому Временное правительство обязано всецело повиноваться, и
  поддерживать Временное правительство... лишь постольку, поскольку оно идет
  по пути удовлетворения требований рабочего класса и революционного
  крестьянства". Вывезенный из Сибири секрет оказывается очень прост:
  буржуазия "обязана всецело повиноваться" народу и "идти по пути" рабочих и
  крестьян.
   Через несколько недель формула о поддержке буржуазии "постольку --
  поскольку" станет в среде большевиков предметом всеобщего издевательства.
  Однако уже и сейчас некоторые из делегатов протестуют против поддержки
  правительства князя Львова: эта идея слишком шла вразрез со всей традицией
  большевизма.
  
  
   На следующей день социал-демократ Стеклов, сам сторонник формулы
  "постольку -- поскольку", но близкий к правящим сферам в качестве члена
  "контактной комисси" неосторожно нарисовал на совещании Советов такую
  картину деятельности Временного правительства -- сопротивление социальным
  реформам, борьба за монархию, борьба за аннексии, -- что совещание
  большевиков в тревоге отшатнулось от формулы поддержки. "Ясно, что не о
  поддержке, -- так формулировал настроение многих делегат умеренных Ногин, --
  а о противодействии должна теперь идти речь". Ту же мысль выразил делегат
  Скрыпник, принадлежавший к левому крылу: "После вчерашнего доклада Сталина
  многое изменилось... Идет заговор Временного правительства против народа и
  революции, а резолюция говорит о поддержке". Обескураженный Сталин,
  перспектива которого не продержалась и 24 часа, предлагает "дать директиву
  комиссии об изменении пункта о поддержке". Конференция идет дальше:
  "Большинством против 4-х пункт о поддержке из резолюции исключается".
   Можно подумать, что вся схема докладчика насчет разделения труда между
  пролетариатом и буржуазией предана забвению. На самом деле из резолюции
  устранялась только фраза, но не мысль. Страх "отпугнуть буржуазию" остался
  целиком. Суть резолюции сводилась к призыву побуждать Временное
  правительство "к самой эгергичной борьбе за полную ликвидацию старого
  режима", тогда как Временное правительство вело "самую энергичную борьбу" за
  восстановление монархии. Дальше дружелюбного давления на либералов
  конференция не шла. О самостоятельной борьбе за завоевание власти, хотя бы
  только во имя демократических задач, не было и речи. Как бы для того, чтобы
  ярче обнаружить действительный дух принятых решений, Каменев заявил на
  одновременно происходившем совещании Советов, что по вопросу о власти он
  "счастлив" присоединить голоса большевиков к официальной резолюции, которую
  внес и защищал лидер правых меньшевиков Дан. Раскол 1903 г., закрепленный на
  Пражской конференции 1913 г., должен был казаться в свете этих фактов
  простым недоразумением!
   Не случайно поэтому на следующий день большевистская конференция
  обсуждала предложение лидера правых меньшевиков Церетели об объединении
  обеих партий. Сталин отнесся к пред-
  
  
   ложению наиболее сочувственно: "Мы должны пойти. Необходимо определить
  наши предложения о линии объединения. Возможно объединение по линии
  Циммервальда-Кинталя". Дело шло о "линии" двух социалистических конференций
  в Швейцарии, с преобладанием умеренных пацифистов. Молотов, пострадавший две
  недели назад за левизну, выступил с робкими возражениями: "Церетели желает
  объединить разношерстные элементы... объединение по этой линии неправильно".
  Более решительно протестует Залуцкий, одна из будущих жертв чистки:
  "Исходить из простого желания объединения может мещанин, а не
  социал-демократ... По внешнему циммервальдско-кинталь-скому признаку
  объединиться невозможно... Необходимо выставить определенную платформу". Но
  Сталин, названный мещанином, стоял на своем: "Забегать вперед и
  предупреждать разногласия не следует. Без разногласий нет партийной жизни.
  Внутри партии мы будем изживать мелкие разногласия". Трудно верить глазам:
  разногласия с Церетели, вдохновителем правящего советского блока, Сталин
  объявляет мелкими разногласиями, которые можно "изживать" внутри партии.
  Прения происходили 1-го апреля. Через три дня Ленин объявит Церетели
  смертельную войну. Через два месяца Церетели будет разоружать и арестовывать
  большевиков.
   Мартовское совещание 1917 г. чрезвычайно важно для оценки состояния
  умов верхнего слоя большевистской партии сейчас же после Февральской
  революции и, в частности, Сталина, каким он вернулся из Сибири после четырех
  лет самостоятельных размышлений. Он выступает перед нами из скупых записей
  протоколов как плебейский демократ и ограниченный провинциал, которого
  условия эпохи заставили принять марксистскую окраску. Его статьи и речи за
  эти недели бросают безошибочный свет на его позицию за годы войны: если б он
  в Сибири хоть сколько-нибудь приблизился к идеям Ленина, как клянутся
  написанные двадцать лет спустя воспоминания, он не мог бы в марте 1917 г.
  так безнадежно увязнуть в оппортунизме. Отсутствие Ленина и влияние Каменева
  позволили Сталину проявить на заре революции свои наиболее органические
  черты: недоверие к массам, отсутствие воображения-, короткий прицел, поиски
  линии наименьшего сопротивления. Эти качества его мы увидим позже во всех
  больших событиях, в которых Сталину доведется играть руково-
  
  
   дящую роль. Немудрено, если мартовское совещание, где политик Сталин
  раскрыл себя до конца, ныне вычеркнуто из истории партии, и протоколы его
  держатся под семью замками. В 1923 г. были секретно изготовлены три копии
  для членов "тройки": Сталина, Зиновьева, Каменева. Только в 1926 г., когда
  Зиновьев и Каменев перешли в оппозицию к Сталину, я получил от них этот
  замечательный документ, что дало мне затем возможность опубликовать его за
  границей на русском и английском языках.
   В конце концов протоколы ничем существенным не отличаются от статей в
  "Правде", а только дополняют их. Не осталось вообще от тех дней ни одного
  заявления, предложения, протеста, в которых Сталин сколько-нибудь
  членораздельно противопоставил бы большевистскую точку зрения политике
  мелкобуржуазной демократии. Один из бытописателей того периода, левый
  меньшевик Суханов, автор упомянутого выше манифеста "К трудящимся всего
  мира", говорит в своих незаменимых "Записках о революции": "У большевиков в
  это время, кроме Каменева, появился в Исполнительном комитете Сталин... За
  время своей скромной деятельности... он производил -- не на одного меня --
  впечатление серого пятна, иногда маячившего тускло и бесследно. Больше о
  нем, собственно, нечего сказать". За этот отзыв, который нельзя не признать
  односторонним, Суханов поплатился впоследствии жизнью.
   3 апреля, пересекши неприятельскую Германию, прибыли в Петроград через
  финляндскую границу Ленин, Крупская, Зиновьев и другие... Группа большевиков
  во главе с Каменевым выехала встречать Ленина в Финляндию. Сталина в их
  числе не было, и этот маленький факт лучше всего другого показывает, что
  между ним и Лениным не было ничего, похожего на личную близость. "Едва войдя
  и усевшись на диван, -- рассказывает Раскольников, офицер флота,
  впоследствии советский дипломат, -- Владимир Ильич тотчас же накидывается на
  Каменева: -- что у вас пишется в "Правде"? Мы видели несколько номеров и
  здорово вас ругали..." За годы совместной работы за границей Каменев
  достаточно привык к таким холодным душам, и они не мешали ему не просто
  любить Ленина, а обожать его всего целиком, его страстность, его глубину,
  его простоту, его при-
  
  
   баутки, которым Каменев смеялся заранее, и его почерк, которому он
  невольно подражал. Много лет спустя кто-то вспомнил, что Ленин в пути
  справился о Сталине. Этот естественный вопрос (Ленин , несомненно,
  справлялся о всех членах старого большевистского штаба) послужил
  впоследствии завязкой советского фильма.
   По поводу первого выступления Ленина перед собранием большевиков
  внимательный и добросовестный летописец революции писал: "Мне не забыть этой
  громоподобной речи, потрясшей и изумившей не одного меня, случайно
  забредшего еретика, но и всех правоверных. Я утверждаю, что никто не ожидал
  ничего подобного". Дело шло не об ораторских громах, на которые Ленин был
  скуп, а обо всем направлении мысли. "Не надо нам парламентарной республики,
  не надо нам буржуазной демократии, не надо нам никакого правительства, кроме
  Советов рабочих, солдатских и батрацких депутатов!" В коалиции социалистов с
  либеральной буржуазией, т. е. в тогдашнем "народном фронте", Ленин не видел
  ничего, кроме измены народу. Он свирепо издевался над ходким словечком
  "революционная демократия", включавшим одновременно рабочих и мелкую
  буржуазию: народников, меньшевиков и большевиков. В соглашательских партиях,
  господствовавших в Советах, он видел не союзников, а непримиримых
  противников. "Одного этого, -- замечает Суханов, -- в те времена было
  достаточно, чтобы у слушателя закружилась голова!"
   Партия оказалась застигнута Лениным врасплох не менее, чем Февральским
  переворотом. Критерии, лозунги, обороты речи, успевшие сложиться за пять
  недель революции, летели прахом. "Он решительным образом напал на тактику,
  которую проводили руководящие партийные группы и отдельные товарищи до его
  приезда", -- пишет Раскольников; речь идет в первую голову о Сталине и
  Каменеве. Здесь были представлены наиболее ответственные работники партии.
  Но и для них речь Ильича явилась настоящим открытием. Она проложила руби-кон
  между тактикой вчерашнего и сегодняшнего дня". Прений не было. Все были
  слишком ошеломлены. Никому не хотелось подставлять себя под удары этого
  неистового вождя. Промеж себя, в углах, шушукались, что Ильич засиделся за
  границей, оторвался от России, не знает обстановки, хуже того, что он
  
  
   перешел на позиции троцкизма. Сталин, вчерашний докладчик на партийной
  конференции, молчал. Он понял, что страшно промахнулся, гораздо серьезнее,
  чем некогда на Стокгольмском съезде, когда защищал раздел земли, или годом
  позже, когда не вовремя оказался бойкотистом. Нет, лучше всего отойти сейчас
  в тень. Никто не спрашивал себя, что думает по этому поводу Сталин. Никто в
  мемуарах не вспоминает об его поведении в ближайшие недели.
   Тем временем Ленин не сидел без дела: он зорко всматривался в
  обстановку, допрашивал с пристрастием друзей, прощупывал пульс рабочих. Уже
  на другой день он представил партии краткое резюме своих взглядов, которое
  стало важнейшим документом революции под именем "Тезисов 4 апреля". Ленин не
  боялся "отпугнуть" не только либералов, но и членов ЦК большевиков. Он не
  играл в прятки с претенциозными вождями советских партий, а вскрывал логику
  движения классов. Отшвырнув трусливо-бессильную формулу "постольку --
  поскольку", он поставил перед партией задачу: завоевать власть.
   Прежде всего надо, однако, определить действительного врага.
  Черносотенные монархисты, попрятавшиеся по щелям, не имеют никакого
  значения. Штабом буржуазной контрреволюции является ЦК кадетской партии и
  вдохновляемое им Временное правительство. Но оно существует по доверенности
  эсеров и меньшевиков, которые, в свою очередь, держатся доверчивостью
  народных масс. При этих условиях не может быть и речи о применении
  революционного насилия. Нужно завоевать предварительно массы. Не
  объединяться и не брататься с народниками и меньшевиками, а разоблачать их
  перед рабочими, солдатами и крестьянами как агентов буржуазии. "Настоящее
  правительство -- Совет Рабочих Депутатов... В Совете наша партия -- в
  меньшинстве... Ничего не поделаешь! Нам остается лишь разъяснять терпеливо,
  настойчиво, систематически ошибочность их тактики. Пока мы в меньшинстве --
  мы ведем работу критики, дабы избавить массы от обмана". Все было просто и
  надежно в этой программе, и каждый гвоздь вколочен крепко. Под тезисами
  стояла одна единственная подпись: Ленин. Ни ЦК, ни редакция "Правды" не
  присоединились к этому взрывчатому документу.
   В тот же день, 4-го апреля, Ленин появился на том самом партийном
  совещании, на котором Сталин излагал теорию
  
  
   мирного разделения труда между Временным правительством и Советами.
  Контраст был слишком жесток. Чтоб смягчить его, Ленин, вопреки своему
  обыкновению, не подверг анализу уже принятые резолюции, а просто повернулся
  к ним спиною. Он приподнял конференцию на более высокий уровень и заставил
  ее увидеть новые перспективы, о которых временные вожди вовсе не
  догадывались. "Почему не взяли власть?" -- спрашивал новый докладчик и
  перечислял ходячие объяснения: революция-де буржуазная, она проходит только
  через первый этап, война создает особые трудности и пр. "Это вздор. Дело в
  том, что пролетариат недостаточно сознателен и недостаточно организован. Это
  надо признать. Материальная сила в руках пролетариата, а буржуазия оказалась
  сознательной и подготовленной". Из сферы мнимого объективизма, куда пытались
  укрыться от задач революции Сталин, Каменев и другие, Ленин перенес вопрос в
  сферу сознания и действия. Пролетариат не взял власти в феврале не потому,
  что это запрещено социологией, а потому, что он дал соглашателям обмануть
  себя в интересах буржуазии. Только и всего! "Даже наши большевики, --
  продолжал он, не называя пока никого по имени, -- обнаруживают доверчивость
  к правительству. Объяснить это можно только угаром революции. Это гибель
  социализма... Если так, нам не по пути. Пусть лучше останусь в меньшинстве".
  Сталин и Каменев без труда узнали себя. Все совещание понимало, о ком идет
  речь. Делегаты не сомневались, что, угрожая разрывом, Ленин не шутит. Как
  все это было далеко от "постольку -- поскольку" и вообще от доморощенной
  политики предшествующих дней!
   Не менее решительно оказалась передвинута ось вопроса о войне. Николай
  Романов низвергнут. Временное правительство наполовину обещало республику.
  Но разве это изменило природу войны? Во Франции республика существует давно,
  притом не в первый раз, тем не менее война с ее стороны остается
  империалистической. Природа войны определяется природой господствующего
  класса. "Когда массы заявляют, что не хотят завоеваний, я им верю. Когда
  Гучков и Львов говорят, что не хотят завоеваний -- они обманщики". Этот
  простой критерий глубоко научен и в то же время доступен каждому солдату в
  окопах. Тут Ленин наносит открытый удар, называя по имени "Правду".
  "Требовать от правительства капиталистов, чтоб оно отказалось
  
  
   от аннексий -- чепуха, вопиющая издевка". Эти слова прямиком бьют по
  Сталину. "Кончить войну не насильническим миром нельзя без свержения
  капитала". Между тем соглашатели поддерживают капитал, "Правда" поддерживает
  соглашателей. "Воззвание Совета -- там нет ни слова, проникнутого классовым
  сознанием. Там -- сплошная фраза". Речь идет о том самом манифесте, который
  приветствовался Сталиным как голос интернационализма. Пацифистские фразы при
  сохранении старых союзов, старых договоров, старых целей -- только средство
  обмана масс. "Что своеобразно в России, это -- гигантский быстрый переход от
  дикого насилия к самому тонкому обману".
   Три дня тому назад Сталин заявлял о своей готовности объединиться с
  партией Церетели. "Я слышу, -- говорил Ленин,-- что в России идет
  объединительная тенденция; объединение с оборонцами -- это предательство
  социализма. Я думаю, что лучше остаться одному, как Либкнехт. Один против
  1101 Недопустимо даже носить дольше общее с меньшевиками имя
  социал-демократии. Лично от себя предлагаю переменить название партии,
  назваться Коммунистической партией". Ни один из участников совещания, даже
  приехавший с Лениным Зиновьев, не поддержал этого предложения, которое
  казалось святотатственным разрывом с собственным прошлым.
   "Правда", которую продолжали редактировать Каменев и Сталин, заявила,
  что тезисы Ленина -- его личное мнение, что бюро ЦК их не разделярт и что
  сама "Правда" остается на старых позициях. Заявление писал Каменев. Сталин
  поддержал его молча. Отныне ему придется молчать долго. Идеи Ленина кажутся
  ему эмигрантской фантастикой. Но он выжидает, как будет реагировать
  партийный аппарат. "Надо открыто признать, -- писал впоследствии большевик
  Ангарский, проделавший ту же эволюцию, что и другие, -- что огромное число
  старых большевиков... по вопросу о характере революции 1917 года
  придерживалось старых большевистских взглядов 1905 г. и что отказ от этих
  взглядов, их изживание совершалось не так легко". Дело шло, на самом деле,
  не об "огромном числе старых большевиков", а обо всех без исключения.
   На мартовском совещании, где собрались кадры партии со всей страны, не
  раздалось ни одного голоса в пользу борьбы за власть Советов. Всем пришлось
  перевооружаться. Из шест-
  
  
   надцати членов Петроградского Комитета лишь двое присоединились к
  тезисам и то не сразу. "Многие из товарищей указывали, -- вспоминает Цихон,
  -- что Ленин оторвался от России, не учитывает данного момента и т. д."
  Провинциальный большевик Лебедев рассказывает, как осуждалась первоначально
  большевиками агитация Ленина, "казавшаяся утопической, объяснявшаяся его
  долгой оторванностью от русской жизни''. Одним из вдохновителей таких
  суждений был, несомненно, Сталин, всегда третировавший "заграницу" свысока.
  Через несколько лет Раскольников вспоминал: "Приезд Владимира Ильича положил
  резкий Рубикон в тактике нашей партии. Нужно признать, что до его приезда в
  партии была довольна большая сумятица... Задача овладения государственной
  властью рисовалась в форме отдаленного идеала... Считалась достаточной
  поддержка Временного правительства... с теми или иными оговорками. Партия не
  имела авторитетного лидера, который мог бы спаять ее воедино и повести за
  собой". В 1922 году Раскольникову не могло прит-ти в голову видеть
  "авторитетного лидера" в Сталине.
   "Наши руководители, -- пишет уральский рабочий Марков, которого
  революция застала за токарным станком, -- до приезда Владимира Ильича шли
  ощупью... позиция нашей партии стала проясняться с появлением его знаменитых
  тезисов". "Вспомните, какая встреча была оказана апрельским тезисам
  Владимира Ильича, -- говорил вскоре после смерти Ленина Бухарин, -- когда
  часть нашей собственной партии увидела в этом чуть ли ни измену обычной
  марксистской идеологии". "Часть нашей собственной партии" -- это был весь ее
  руководящий слой без единого исключения. "С приездом Ленина в Россию 1917
  года, -- писал в 1924 году Молотов, -- наша партия почувствовала под ногами
  твердую почву. До этого момента партия только слабо и неуверенно нащупывала
  свой путь. У партии не было достаточно ясности и решительности, которой
  требовал революционный момент".
   Раньше других, точнее и ярче определила происшедшую перемену Людмила
  Сталь: "Все товарищи до приезда Ленина бродили в темноте, -- говорила она 14
  апреля' 1917 года, в самый острый момент партийного кризиса. - Видя
  самостоятельное творчество народа, мы не могли его учесть... Наши товарищи
  смогли только ограничиться подготовкой к Учредительному собранию
  
  
   парламентским способом и совершенно не учли возможности итти дальше.
  Приняв лозунги Ленина, мы сделаем то, что нам подсказывает сама жизнь".
   Лично для Сталина апрельское перевооружение партии имело крайне
  унизительный характер. Из Сибири он приехал с авторитетом старого
  большевика, со званием члена ЦК, с поддержкой Каменева и Муранова. Он тоже
  начал со своего рода "перевооружения", отвергнув политику местных
  руководителей как слишком радикальную и связав себя рядом статей в "Правде",
  докладом на совещании, резолюцией Красноярского Совета. В самый разгар этой
  работы, которая по характеру своему была работой вождя, появился Ленин. Он
  вошел на совещание, точно инспектор в классную комнату и, схватив на лету
  несколько фраз, повернулся спиной к учителю и мокрой губкой стер с доски все
  его беспомощные каракули. У делегатов чувства изумления и протеста
  растворялись в чувстве восхищения.
   У Сталина восхищения не было. Были острая обида, сознание бессилия и
  желтая зависть. Он был посрамлен перед лицом всей партии неизмеримо более
  тяжко, чем на тесном Краковском совещании после его злополучного руководства
  "Правдой". Бороться было бы бесцельно: ведь он тоже увидел новые горизонты,
  о которых не догадывался вчера. Оставалось стиснуть зубы и замолчать.
  Воспоминание о перевороте, произведенном Лениным в апреле 1917 г., навсегда
  вошло в сознание Сталина острой занозой. Он овладел протоколами мартовского
  совещания и попытался скрыть их от партии и от истории. Но это еще не решало
  дела. В библиотеках оставались комплекты "Правды" за 1917 г. Она была вскоре
  даже переиздана сборником: статьи Сталина говорили сами за себя.
  Многочисленные воспоминания об апрельском кризисе заполняли в первые годы
  исторические журналы и юбилейные номера газет. Все это нужно было изымать
  постепенно из обращения, заменять, подменять. Самое слово "перевооружение"
  партии, употребленное мною мимоходом в 1922 г., стало впоследствии предметом
  все более ожесточенных атак со стороны Сталина и его историков.
   Правда, в 1924 г. сам Сталин считал еще благоразумным признать, со всей
  необходимой мягкостью по отношению к самому себе, ошибочность своей позиции
  в начале революции. "Партия, -- писал он, -- приняла политику давления
  Советов на Временное
  
  
   правительство в вопросе о мире и не решилась сразу сделать шаг
  вперед... к новому лозунгу о власти Советов... Это была глубоко ошибочная
  позиция, ибо она плодила пацифистские иллюзии, лила воду на мельницу
  оборончества и затрудняла революционное воспитание масс. Эту ошибочную
  позицию я разделял тогда еще с другими товарищами по партии и отказался от
  нее полностью лишь в середине апреля, присоединившись к тезисам Ленина".
   Это публичное признание, необходимое для прикрытия собственного тыла в
  начинавшейся тогда борьбе против троцкизма, уже через два года стало
  стеснительным. Сталин категорически отрицал в 1926 г. оппортунистический
  характер своей политики в марте 1917 г. : "Это неверно, товарищи, это
  сплетня", -- и допускал лишь, что у него были "некоторые колебания... Но у
  кого из нас не бывали мимолетные колебания?"
   Еще через четыре года Ярославский, упомянувший в качестве историка о
  том, что Сталин в начале революции занимал "ошибочную позицию", подвергся
  свирепой травле со всех сторон. Теперь нельзя уже было заикаться и о
  "мимолетных колебаниях". Идол престижа -- прожорливое чудовище! Наконец, в
  изданной им самим "Истории партии" Сталин приписывает себе позицию Ленина, а
  свои собственные взгляды делает уделом своих врагов. "Каменев и некоторые
  работники Московской организации, например, Рыков, Бубнов, Ногин, -- гласит
  эта необыкновенная "История", -- стояли на полуменьшевистской позиции
  условной поддержки Временного правительства и политики оборонцев. Сталин,
  который только что вернулся из ссылки. Молотов и другие вместе с
  большинством партии отстаивали политику недоверия Временному правительству,
  выступали против оборончества" и пр. Так, путем последовательных сдвигов от
  факта к вымыслу черное было превращено в белое. Этот метод, который Каменев
  называл "дозированьем лжи", проходит через всю биографию Сталина, чтоб найти
  свое высшее выражение, и вместе с тем свое крушение, в Московских процессах.
   Анализируя концепции обеих фракций социал-демократии в 1909 г., автор
  этой книги писал: "Антиреволюционные стороны меньшевизма сказываются во всей
  силе уже теперь; антиреволюционные черты большевизма грозят огромной
  опасностью
  
  
   только в случае революционной победы". В марте 1917 г., после
  низверженя царизма, старые кадры партии довели эти антиреволюционные черты
  большевизма до их крайнего выражения: самый водораздел между большевизмом и
  меньшевизмом казался утерян. Понадобилось радикальное перевооружение партии,
  которое Ленин -- только ему была по плечу эта задача -- произвел в течение
  апреля.
   Сталин, видимо, ни разу не выступил публично против Ленина, но и не
  разу за него. Он бесшумно отодвинулся от Каменева, как десять лет тому назад
  он отошел от бойкотистов, как на Краковском совещании молчаливо предоставил
  примиренцев их собственной участи. Не в его нравах было защищать идею, если
  она не сулила непосредственно успеха. С 14 по 22 апреля заседала конференция
  Петроградской организации. Влияние Ленина на ней было уже преобладающим, но
  прения имели еще моментами острый характер. Среди участников встречаем имена
  Зиновьева, Каменева, Томского, Молотова и других известных большевиков.
  Сталин не появлялся вовсе. Он, видимо, хотел, чтоб о нем на время забыли.
   24 апреля собралась в Петрограде Всероссийская конферен
   ция, которая должна была окончательно ликвидировать наслед
   ство мартовского совещания. Около полутораста делегатов
   представляли 79 тысяч членов партии; из них 15 000 приходи
   лось на столицу. Для антипатриотической партии, вчера лишь
   вышедшей из подполья, это было совсем неплохо. Победа Ле
   нина стала ясна уже при выборе пятичленного президиума, в
   состав которого не были включены ни Каменев, ни Сталин,
   ответственные за оппортунистическую политику в марте. Ка-
   менев нашел в себе достаточно мужества, чтобы потребовать
   для себя на конференции содоклада. "Признавая, что формально и
  фактически классический остаток феодализма, помещичье землевладение, еще не
  ликвидирован... рано говорить, что буржуазная демократия исчерпала все свои
  возможности". Такова была основная мысль Каменева и его единомышленников:
  Рыкова, Ногина, Дзержинского, Ангарского и других. "Толчок к социальной
  революции, -- говорил Рыков, -- должен быть дан с Запада". Демократическая
  революция не закончилась, настаивали вслед за Каменевым ораторы оппозиции.
  Это было верно. Но ведь миссия Временного правительства состояла не в том,
  чтобы
  
  
   закончить ее, а в том, чтобы отбросить ее назад. Именно отсюда и
  вытекало, что довершить демократическую революцию возможно лишь при
  господстве рабочего класса. Прения носили оживленный, но мирный характер,
  так как вопрос был по существу предрешен, и Ленин делал все возможное, чтоб
  облегчить противникам отступление.
   Сталин выступил в этих прениях с короткой репликой против своего
  вчерашнего союзника. "Если мы не призываем к немедленному низвержению
  Временного правительства, -- говорил в своем содокладе Каменев,-- то мы
  должны требовать контроля над ним, иначе массы нас не поймут". Ленин
  возражал, что "контроль" пролетариата над буржуазным правительством,
  особенно в условиях революции, либо имеет фиктивный характер, либо сводится
  к сотрудничеству с ним. Сталин счел своевременным показать свое несогласие с
  Каменевым. Чтоб дать подобие объяснения перемены собственной позиции, он
  воспользовался изданной 19 апреля министром иностранных дел Милюковым нотой,
  которая своей излишней империалистской откровенностью толкнула солдат на
  улицу и породила правительственный кризис. Ленинская концепция революции
  исходила не из отдельной дипломатической ноты, мало отличавшейся от других
  правительственных актов, а из соотношения классов. Но Сталина интересовала
  не общая концепция; ему нужен был внешний повод для поворота с наименьшим
  ущербом для самолюбия. Он "дозировал" свое отступление. В первый период, по
  его словам, "Совет намечал программу, а теперь намечает ее Временное
  правительство". После ноты Милюкова "правительство наступает на Совет, Совет
  отступает. Говорить после этого о контроле -- значит говорить впустую". Все
  это звучало искусственно и ложно. Но непосредственная цель была достигнута:
  Сталин успел вовремя отмежеваться от оппозиции, которая при голосованиях
  собирала не более семи голосов.
   В докладе по национальному вопросу Сталин сделал, что мог, чтоб
  проложить мост от своего мартовского доклада, который источник национального
  гнета усматривал исключительно в земельной аристократии, к новой позиции,
  которую усваивала ныне партия. "Национальный гнет, -- говорил он,
  полемизируя по неизбежности с самим собой, -- поддерживается не только
  земельной аристократией. Наряду с ней существует другая
  
  
   сила -- империалистические группы, которые методы порабощения
  народностей, усвоенные в колониях, переносят и во внутрь своей страны. К
  тому же крупная буржуазия ведет за собой "мелкую буржуазию, часть
  интеллигенции, часть рабочей верхушки, которые также пользуются плодами
  грабежа". Это та тема, которую Ленин настойчиво развивал в годы войны.
  "Таким образом, -- продолжает докладчик, -- получается целый хор социальных
  сил, поддерживающий национальный гнет". Чтоб покончить с гнетом, надо
  "убрать этот хор с политической сцены". Поставив у власти импералистскую
  буржуазию. Февральская революция вовсе еще не создала условий национальной
  свободы. Так, Временное правительство изо всех сил противилось простому
  расширению автономии Финляндии. "На чью сторону должны мы стать? Очевидно,
  на сторону финляндского народа".
   Украинец Пятаков и поляк Дзержинский выступали против программы
  национального самоопределения как утопической и реакционной. "Нам не следует
  выдвигать национального вопроса, -- наивно говорил Дзержинский, -- ибо это
  отодвигает момент социальной революции. Я предложил бы поэтому вопрос о
  независимости Польши из резолюции выкинуть". "Социал-демократия, -- возражал
  им докладчик, -- поскольку она держит курс на социалистическую революцию,
  должна поддерживать революционное движение народов, направленное против
  империализма". Сталин впервые в своей жизни упомянул здесь о "курсе на
  социалистическую революцию". На листке юлианского календаря значилось: 29
  апреля 1917 года.
   Присвоив себе права съезда, конференция выбрала новый Центральный
  Комитет, в который вошли: Ленин, Зиновьев, Каменев, Милютин, Ногин,
  Свердлов, Смилга, Сталин, Федоров; в качестве кандидатов: Теодорович,
  Бубнов, Глебов-Авилов и Правдин. Из 133 делегатов с решающим голосом
  участвовали в тайном голосовании почему-то лишь 109; возможно, что часть
  успела разъехаться. За Ленина подано 104 голоса (был ли Сталин в числе пяти
  делегатов, отказавшихся поддержать Ленина?), за Зиновьева -- 101, за Сталина
  -- 97, за Каменева -- 95. Сталин впервые был выбран в ЦК в нормальном
  партийном порядке. Ему шел 38-й год. Рыкову, Зиновьеву и Каменеву было по
  23-24 года, когда съезды впервые избирали их в состав большевистского штаба.
  
  
   На конференции сделана была попытка оставить за порогом Центрального
  Комитета Свердлова. Об этом после смерти первого Председателя советской
  республики рассказывал Ленин, как о своей вопиющей ошибке. "К счастью, --
  прибавлял он, - снизу нас поправили". У самого Ленина вряд ли могли быть
  основания восстать против кандидатуры Свердлова, которого он знал по
  переписке как неутомимого профессионального революционера. Вероятнее всего,
  сопротивление исходило от Сталина, который не забыл, как Свердлов наводил
  после него порядок в Петербурге, реформируя "Правду"; совместная жизнь в
  Курейке только усилила в нем чувство неприязни. Сталин ничего не прощал.
   На конференции он, видимо, пытался взять реванш и сумел какими-то
  путями, о которых мы можем лишь строить догадки, завоевать поддержку Ленина.
  Однако покушение не удалось. Если в 1912 г. Ленин натолкнулся на
  сопротивление делегатов, когда пытался ввести Сталина в Центральный Комитет,
  то теперь он встретил не меньший отпор при попытке оставить Свердлова за
  бортом. Из состава ЦК, избранного на апрельской конференции, успели
  своевременно умереть Свердлов и Ленин. Все остальные -- за вычетом, конечно,
  самого Сталина, -- как и все четыре кандидата, подверглись в последние годы
  опале и либо официально расстреляны, либо таинственно исчезли с горизонта.
   Никто без Ленина не оказался способен разобраться в новой
  действительности, все оказались пленниками старой формулы. Между тем,
  ограничиваться лозунгом демократической диктатуры, значило теперь, как писал
  Ленин, "перейти на деле к мелкой буржуазии". Преимущество Сталина над
  другими состояло, пожалуй, в том, что он не испугался этого перехода и взял
  курс на сближение с соглашателями и слияние с меньшевиками. Им руководило
  отнюдь не преклонение перед старыми формулами. Идейный фетишизм был чужд
  ему: так, он без труда отказался от привычной мысли о контрреволюционной
  роли русской буржуазии. Как всегда, Сталин действовал эмпирически, под
  влиянием своего органического оппортунизма, который всегда толкал его искать
  линии наименьшего сопротивления. Но он стоял не одиноко; в течение трех
  недель он давал выражение скрытым тенденциям целого слоя "старых
  большевиков".
  
  
   Нельзя забывать, что в аппарате большевистской партии преобладала
  интеллигенция, мелкобуржуазная по происхождению и условиям жизни,
  марксистская по идеям и связям с пролетариатом. Рабочие, которые становились
  профессиональными революционерами, с головой уходили в эту среду и
  растворялись в ней. Особый социальный состав аппарата и его командное
  положение по отношению к пролетариату -- и то и другое -- не случайность, а
  железная историческая необходимость -- были не раз причиной шатаний в партии
  и стали в конце концов источником ее вырождения. Марксистская доктрина, на
  которую опиралась партия, выражала исторические интересы пролетариата в
  целом; но люди аппарата усваивали ее по частям, соответственно со своим,
  сравнительно ограниченным, опытом. Нередко они, как жаловался Ленин, просто
  заучивали готовые формулы и закрывали глаза на перемену условий. Им не
  хватало в большинстве случаев как синтетического понимания исторического
  процесса, так и непосредственной повседневной связи с рабочими массами.
  Оттого они оставались открыты влиянию других классов. Во время войны верхний
  слой партии был в значительной мере захвачен примиренческими настоениями,
  шедшими из буржуазных кругов, в отличие от рядовых рабочих-большевиков,
  которые оказались гораздо более устойчивы по отношению к патриотическому
  поветрию.
   Открыв широкую арену демократии, революция дала "профессиональным
  революционерам" всех партий неизмеримо большее удовлетворение, чем солдатам
  в окопах, крестьянам в деревнях и рабочим на военных заводах. Вчерашние
  подпольщики сразу стали играть крупную роль. Советы заменяли им парламенты,
  где можно было свободно обсуждать и решать. В их сознании основные классовые
  противоречия, породившие ре волюцию, начали как бы таять в лучах
  демократического солнца. В результате, большевики и меньшевики объединяются
  почти во всей стране, а там, где они остаются разъединенными, как в
  Петербурге, стремление к единству сильно сказывается в обеих организациях.
  Тем временем в окопах, в деревнях и на заводах застарелые антагонизмы
  принимают все более открытый и ожесточенный характер, предвещая не единство,
  а гражданскую войну. Движение классов и интересы партийных аппаратов пришли,
  как нередко, в острое противоречие. Даже партийные кадры большевизма,
  успевшие приобресть исключительный револю-
  
  
   ционный закал, обнаружили на второй день после низвержения монархии
  явственную тенденцию обособиться от массы и принимать свои собственные
  интересы за интересы рабочего класса. Что же будет, когда эти кадры
  превратятся во всемогущую бюрократию государства? Сталин об этом вряд ли
  задумывался. Он был плотью от плоти аппарата и самой твердой из его костей.
   Каким, однако, чудом Ленину удалось в течение немногих недель повернуть
  партию на новую дорогу? Разгадку надо искать одновременно в двух
  направлениях: в личных качествах Ленина и в объективной обстановке. Ленин
  был силен тем, что не только понимал законы классовой борьбы, но и умел
  подслушать живые массы. Он представлял не аппарат, а авангард пролетариата.
  Он был заранее убежден, что из того рабочего слоя, который вынес на себе
  подпольную партию, найдутся многие тысячи, которые поддержат его. Массы
  сейчас революционнее партии; партия -- революционнее аппарата. Уже в течение
  марта действительные чувства и взгляды рабочих и солдат успели во многих
  случаях бурно прорваться наружу, в вопиющем несоответствии с указками
  партий, в том числе и большевистской. Авторитет Ленина не был абсолютен, но
  он был велик, ибо подтвержден всем опытом прошлого. С другой стороны,
  авторитет аппарата, как и его консерватизм, только еще складывались. Натиск
  Ленина не был индивидуальным актом его темперамента; он выражал давление
  класса на парию, партии -- на аппарат. Кто пытался в этих условиях
  сопротивляться, тот скоро терял почву под ногами. Колеблющиеся равнялись по
  передовым, осторожные -- по большинству. Так Ленину удалось, ценою
  сравнительно небольших потерь своевременно изменить ориентировку партии и
  подготовить ее к новой революции.
   Но тут возникает новое затруднение. Оставаясь без Ленина,
  большевистское руководство делает каждый раз ошибки, преимущественно вправо.
  Ленин появляется, как бог, из машины, чтобы указать правильный путь. Значит,
  в большевистской партии Ленин -- все, остальные -- ничто? Этот взгляд,
  довольно широко распространенный в демократических кругах, крайне
  односто-ронен и потому ложен. Ведь то же самое можно сказать о науке: без
  Ньютона -- механика, без Дарвина -- биология на многие годы -- ничто. Это
  верно, и это ложно. Нужна была работа тысяч рядовых ученых, чтобы собрать
  факты, сгруппировать их, поста-
  
  
   вить вопросы и подготовить почву для синтетического ответа Ньютона или
  Дарвина. Этот ответ наложил, в свою очередь, неизгладимую печать на новые
  тысячи рядовых исследователей. Гении не творят науку из себя, а лишь
  ускоряют движение коллективной мысли. Большевистская партия имела
  гениального вождя. Это не было случайно. Революционер такого склада и
  размаха, как Ленин, мог быть вождем только наиболее бесстрашной партии,
  которая свои мысли и действия доводит до конца. Однако, гениальность сама по
  себе есть редчайшее исключение. Гениальный вождь ориентируется скорее,
  оценивает обстановку глубже, видит дальше. Между гениальным вождем и
  ближайшими соратниками открывалась неизбежно большая дистанция. Можно даже
  признать, что могущесто мысли Ленина до известной степени тормозило
  самостоятельность развития его сотрудников. Но это все же не значит, что
  Ленин был "все" и что партия без Ленина была ничто. Без партии Ленин был бы
  бессилен, как Ньютон и Дарвин -- без коллективной научной работы. Дело идет,
  следовательно, не об особых пороках большевизма, обусловленных будто бы
  централизацией, дисциплиной и пр., а о проблеме гениальности в историческом
  процессе. Писатели, которые пытаются принизить большевизм на том основании,
  что большевистской партии посчастливилось иметь гениального вождя, только
  обнаруживают свою умственную вульгарность.
   Без Ленина большевистское руководство лишь постепенно, ценою трений и
  внутренней борьбы, искало бы правильную линию действия. Классовые конфликты
  продолжали бы свою работу, компенсируя и отметая бесформенные лозунги
  "старых большевиков". Сталину, Каменеву и другим фигурам второй категории
  пришлось бы либо дать членораздельное выражение тенденциям пролетарского
  авнгарда, либо же попросту перейти на другую сторону баррикады... Не
  забудем, что Шляпников, Залуцкий, Молотов пытались с самого начала взять
  более левый курс.
   Это не значит, однако, что правильный путь был бы во всяком случае
  найден. Фактор времени играет в политике, особенно в революции, решающую
  роль. Ход классовой борьбы отнюдь не предоставляет политическому руководству
  неограниченный срок для правильной ориентировки. Значение гениального вождя
  в том и состоит, что, сокращая этапы наглядного обуче-
  
  
   ния, он дает партии возможность вмешаться в события в нужный момент.
  Если бы Ленину не удалось приехать в начале апреля, партия несомненно
  толкалась бы на тот путь, который Ленин возвестил в своих "тезисах". Сумели
  бы, однако, другие вожди заменить Ленина настолько, чтобы своевременно
  подготовить партию к Октябрьской развязке? На этот вопрос невозможно дать
  категорический ответ. Одно можно сказать с уверенностью: в этой работе,
  которая требовала решимости противопоставить живые массы и идеи косному
  аппарату, Сталин не мог бы проявить творческой инициативы и являлся бы
  скорее тормозом, чем двигателем. Его сила начинается с того момента, когда
  можно обуздать массы при помощи аппарата.
   В течение следующих двух месяцев трудно проследить деятельность
  Сталина. Он оказался сразу отодвинут куда-то на третий план. Редакцией
  "Правды" руководил Ленин, притом не издалека, как до войны, а
  непосредственно изо дня в день. По камертону "Правды" настраивается партия.
  В области агитации гсподствует Зиновьев. Сталин по-прежнему не выступает на
  митингах. Каменев, наполовину примирившийся с новой политикой, представляет
  партию в Центральном Исполнительном Комитете и в Совете. Сталин почти
  исчезает с советской арены и мало появляется в Смольном. Руководящая
  организационная работа сосредоточена в руках Свердлова: он распределяет
  работников, принимает провинциалов, улаживает конфликты. Помимо дежурства в
  "Правде" и участия в заседаниях ЦК, на Сталина ложатся эпизодические
  поручения то административного, то технического, то дипломатического
  порядка. Они немногочисленны. По натуре Сталин ленив. Работать напряженно он
  способен лишь в тех случаях, когда непосредственно затронуты его личные
  интересы. Иначе он предпочитает сосать трубку и ждать поворота обстановки.
  Он переживает период острого недомогания. Более крупные или более
  талантливые люди оттеснили его отовсюду. Память о марте и апреле жжет его
  самолюбие. Насилуя себя, он медленно перестраивает свою мысль, но добивается
  в конце концов лишь половинчатых результатов.
   Во время бурных "апрельских дней", когда солдаты вышли на улицу с
  протестом против империалистской ноты Милюкова, соглашатели заняты были, как
  всегда, заклинаниями по адресу
  
  
   правительства, увещаниями по адресу масс. 21-го ЦИК отправил, за
  подписью Чхеидзе, одну из своих пастырских телеграмм в Кронштадт и другие
  гарнизоны: да, воинственная нота Милюкова не заслуживает одобрения, но
  "между Исполнительным Комитетом и Временным правительством начались
  переговоры, пока еще не законченные" (эти переговоры, по самой своей натуре,
  никогда не заканчивались); "признавая вред всяких разрозненных и
  неорганизованных выступлений. Исполнительный Комитет просит вас
  воздержаться" и пр.
   Из официальных протоколов мы не без удивления усматриваем, что текст
  телеграммы составлен комиссией из двух соглашателей и одного большевика и
  что этот большевик -- Сталин. Эпизод мелкий (крупных эпизодов за этот период
  вообще не найдем), но характерный. Увещательная телеграмма представляла
  классический образчик того "контроля", который входил необходимым элементом
  в механику двоевластия. Малейшую причастность большевиков к этой политике
  бессилия Ленин клеймил особенно беспощадно. Если выступление кронштадтцев
  было нецелесообразно, нужно им было это сказать от имени партии, своими
  словами, а не брать на себя ответственность за "переговоры" между Чхеидзе и
  князем Львовым. Соглашатели включили Сталина в комиссию потому, что
  авторитетом в Кронштадте пользовались только большевики. Тем больше
  оснований было отказаться. Но Сталин не отказался. Через три дня после
  увещательной телеграммы он выступил на партийной конференции против
  Каменева, причем как раз конфликт вокруг ноты Милюкова избрал как особо
  яркое доказательство бессмысленности "контроля". Логические противоречия
  никогда не тревожили этого эмпирика.
   На конференции большевистской военной организации в июне, после
  основных политических речей Ленина и Зиновьева, Сталин докладывал о
  "национальном движении и национальных полках". Под влиянием пробуждения
  угнетенных национальностей в действующей армии началось самочинное
  переформирование частей по национальному признаку: возникали украинские,
  мусульманские, польские полки и пр. Временное правительство открыло борьбу
  против "дезорганизации армии"; большевики в этой области встали на защиту
  угнетенных национальностей. Записи доклада Сталина не сохранилось. Вряд ли,
  впрочем, он вносил что-либо новое.
  
  
   Первый Всероссийский съезд Советов, открывшийся 3-го июня, тянулся
  почти три недели. Несколько десятков провинциальных делегатов-большевиков,
  тонувших в массе соглашателей, представляли довольно разношерстную группу,
  далеко еще не освободившуюся от мартовских настроений. Руководить ими было
  нелегко. Именно к этому моменту относится интересное замечание уже знакомого
  нам народника, наблюдавшего некогда Кобу в бакинской тюрьме. "Я всячески
  хотел понять роль Сталина и Свердлова в большевистской партии, -- писал
  Верещак в 1928 г. -- В то время, как за столом президиума съезда сидели
  Каменев, Зиновьев, Ногин и Крыленко и, в качестве ораторов, выступали Ленин,
  Зиновьев и Каменев, Свердлов и Сталин молча дирижировали большевистской
  фракцией. Это была тактическая сила. Вот здесь я впервые почувствовал все
  значение этих людей". Верещак не ошибся. В закулисной работе по подготовке
  фракции к голосованиям Сталин был очень ценен. Он не всегда прибегал к
  принципиальным доводам, но он умел быть убедительным для среднего командного
  состава, особенно для провинциалов. Однако и в этой работе первое место
  принадлежало Свердлову, неизменному председателю большевистской фракции
  съезда.
   В армии велась тем временем "моральная" подготовка наступления, которая
  нервировала массы не только на фронте, но и в тылу. Большевистская фракция
  решительно протестовала против военной авантюры, заранее предрекая
  катастрофу. Большинство съезда поддержало Керенского. Большевики сделали
  попытку ответить уличной демонстрацией. При обсуждении вопроса обнаружились
  разногласия. Володарский, главная сила Петроградского комитета, не был
  уверен, выйдут ли на улицу рабочие. Представители военной организации
  утверждали, что солдаты не выступят без оружия. Сталин считал, что "брожение
  среди солдат -- факт; среди рабочих такого определенного настроения нет", но
  полагал все же, что необходимо дать правительству отпор. В конце концов
  демонстрация была назначена на воскресенье, 10 июня. Соглашатели
  всполошились. Но испугавшись впечатления, произведенного запретом на массы,
  съезд сам назначил общую демонстрацию на 18 июня. Результат получился
  неожиданный: все заводы и все полки вышли с большевистскими плакатами.
  Авторитету съезда был нанесен непоправимый удар.
  
  
   Рабочие и солдаты столицы почувствовали свою силу. Через две недели они
  попытались реализовать ее. Так выросли "июльские дни", важнейший рубеж между
  двумя революциями.
   4-го мая Сталин писал в "Правде": "Революция растет вширь и вглубь...
  Во главе движения идет провинция. Если в первые дни революции Петроград шел
  впереди, то теперь он начинает отставать". Ровно через два месяца "июльские
  дни" обнаружили, что провинция чрезвычайно отстала от Петрограда. В своей
  оценке Сталин имел в виду не массы, а организации. "Столичные Советы, --
  отмечал Ленин еще на Апрельской конференции, -- политически находятся в
  большей зависимости от буржуазной центральной власти, чем провинциальные". В
  то время как ЦИК изо всех сил стремился сосредоточить власть в руках
  правительства, в провинции Советы, меньшевистские и эсеровские по составу,
  против собственной воли завладевали нередко властью и даже пытались
  регулировать экономическую жизнь. Но " отсталость" советских учреждений в
  столице вытекала как раз из того, что петроградский пролетариат далеко ушел
  вперед и пугал мелкобуржуазную демократию радикализмом своих требований. При
  обсуждении вопроса об июльской демонстрации Сталин считал, что рабочие не
  стремились к борьбе. Июльские дни опровергли и это утверждение: против
  запрета соглашателей и даже против предостережения большевистской партии,
  пролетариат вырвался на улицу, рука об руку с гарнизоном. Обе ошибки Сталина
  крайне знаменательны для него: он не дышал атмосферой рабочих собраний, не
  был связан с массой и не доверял ей. Сведения, которыми он располагал, шли
  через аппарат. Между тем массы были несравненно революционнее партии,
  которая, в свою очередь, была революционнее своих комитетчиков. Как и в
  других случаях, Сталин выражал консервативную тенденцию аппарата, а не
  динамическую силу масс.
   В начале июля Петроград был полностью на стороне большевиков. Знакомя
  нового французского посла с положением в столице, журналист Клод Анэ
  показывал ему по ту сторону Невы Выборгский район, где сосредоточены самые
  большие заводы: "Ленин и Троцкий царят там, как господа". Полки гарнизона --
  либо большевистские, либо колеблющиеся в сторону большевиков. "Если Ленин и
  Троцкий захотят взять Петроград, кто им
  
  
   помешает в этом?" Характеристика положения была верна. Но власти брать
  нельзя было, ибо вопреки тому, что Сталин писал в мае, провинция значительно
  отставала от столицы.
   2 июля на общегородской конференции большевиков, где Сталин представлял
  ЦК, появляются два возбужденных пулеметчика с заявлением, что их полк решил
  немедленно выйти на улицу с оружием в руках. Конференция рекомендует
  отказаться от выступления. От имени Центрального Комитета Сталин
  подтверждает решение конференции. Пестковский, один из сотрудников Сталина и
  раскаявшийся оппозиционер, вспоминал через тринадцать лет об этой
  конференции: 'Там я впервые увидел Сталина. Комната, в которой происходила
  конференция, не могла вместить всех присутствующих: часть публики следила за
  ходом прений из коридора через открытую дверь. В этой части публики был и я,
  и поэтому плохо слышал доклады... От имени ЦК выступал Сталин. Так как он
  говорил тихо, то я из коридора разобрал немногое. Обратил внимание лишь на
  одно: каждая фраза Сталина была отточена и закончена, положения отличались
  ясностью формулировки..." Члены конференции расходятся по полкам и заводам,
  чтоб удержать массы от выступления. "Часов в 5, -- докладывал Сталин после
  событий, -- на заседании ЦИКа официально от имени ЦК и конференции заявили,
  что мы решили не выступать". Часам к 6 выступление все же развернулось.
  "Имела ли партия право умыть руки... и уйти в сторону?.. Как партия
  пролетариата мы должны были вмешаться в выступление и придать ему мирный и
  организованный характер, не задаваясь целью вооруженного захвата власти".
  Несколько позже Сталин рассказывал о июльских днях на партийном съезде:
  "Партия не хотела выступления, партия хотела переждать, когда политика
  наступления на фронте будет дискредитирована. Тем не менее, выступление
  стихийное, вызванное разрухой в стране, приказами Керенского, отправлением
  частей на фронт, состоялось". ЦК решил придать манифестации мирный характер.
  "На вопрос, поставленный солдатами, нельзя ли выйти вооруженными, ЦК
  постановил: с оружием не выходить. Солдаты, однако, говорили, что выступать
  невооруженными невозможно, что они возьмут оружие только для самообороны".
  
  
   Здесь, однако, мы наталкиваемся на загадочное свидетельство Демьяна
  Бедного. В очень восторженном тоне придворный поэт рассказал в 1929 г., как
  в помещении "Правды" Сталин был вызван из Кронштадта по телефону и как в
  ответ на заданный вопрос о том, выходить ли с оружием или без оружия, Сталин
  ответил: "Винтовки?.. Вам, товарищи, виднее!.. Вот мы, писаки, так свое
  оружие, карандаш, всегда таскаем за собой... А как там вы со своим оружием,
  вам виднее!" Рассказ, вероятно, стилизован. Но в нем чувствуется зерно
  истины. Сталин был, вообще говоря, склонен преуменьшать готовность рабочих и
  солдат к борьбе: по отношению к массам он всегда был Недоверчив. Но где
  борьба завязывалась, на площади ли Тифлиса, в бакинской ли тюрьме или на
  улицах Петрограда, он всегда стремился придать ей как можно более острый
  характер. Решение ЦК? Его можно было осторожно опрокинуть параболой о
  карандашах. Не нужно, однако, преувеличивать значение этого эпизода: запрос
  исходил, вероятно, от Кронштадтского комитета партии: что касается матросов,
  то они все равно вышли бы с оружием.
   Не поднявшись до восстания, июльское движение переросло рамки
  демонстрации. Были провокационные выстрелы из окон и с крыш, были
  вооруженные столкновения, без плана и ясной цели, но со многими убитыми и
  ранеными, был эпизодический полузахват Петропавловской крепости
  кронштадтскими моряками, была осада Таврического дворца. Большевики
  оказались полными господами в столице, но сознательно отклонили переворот
  как авантюру. "Взять власть 3 и 4 июля мы могли, -- говорил Сталин на
  Петроградской конференции. -- Но на нас поднялись бы фронт, провинция.
  Советы. Власть, не опирающаяся на провинцию, оказалась бы без рук и без
  ног". Лишенное непосредственной цели, движение стало откатываться. Рабочие
  возвращались на свои заводы, солдаты -- в казармы.
   Оставался вопрос о Петропавловке, где все еще сидели кронштадтцы. "ЦК
  делегировал меня в Петропавловскую крепость, -- рассказывал Сталин, -- где
  удалось уговорить присутствующих матросов не принимать боя... В качестве
  представителя ЦИК, я еду с (меньшевиком) Богдановым к (командующему
  войсками) Козьмину. У него все готово к бою... Мы уговариваем его не
  применять вооруженной силы.. Для меня очевидно.
  
  
   что правое крыло хотело крови, чтобы дать "урок" рабочим, солдатам и
  матросам. Мы помешали им выполнить свое желание". Успешное выполнение
  Сталиным столь деликатной миссии оказалось возможным только благодаря тому,
  что он не был одиозной фигурой в глазах соглашателей: их ненависть
  направлялась против других лиц. К тому же он умел, несомненно как никто,
  взять в этих переговорах тон трезвого и умеренного большевика, избегающего
  эксцессов-и склонного к соглашениям. О своих советах матросам насчет
  "карандашей" он, во всяком случае, не упоминал.
   Вопреки очевидности, соглашатели объявили июльскую манифестацию
  вооруженным восстанием и обвинили большевиков в заговоре. Когда движение уже
  закончилось, с фронта прибыли реакционные войска. В печати появилось
  сообщение, ссылавшееся на "документы" министра юстиции Переверзева, что
  Ленин и его соратники являются попросту агентами германского штаба. Настали
  дни клеветы, травли и смуты. "Правда" подверглась разгрому. Власти издали
  распоряжение об аресте Ленина, Зиновьева и других виновников "восстания".
  Буржуазная и соглашательская пресса грозно требовала, чтобы виновные отдали
  себя в руки правосудия.
   В ЦК большевиков шли совещания: явиться ли Ленину к властям, чтоб дать
  гласный бой клевете, или'скрыться. Не было недостатка в колебаниях,
  неизбежных при столь резком переломе обстановки. Спорный вопрос состоял в
  том, дойдет ли дело до открытого судебного разбирательства? В советской
  литературе немалое место занимает вопрос о том, кто "спас" тогда Ленина и
  кто хотел "погубить" его. Демьян Бедный рассказывал некогда, как он
  примчался к Ленину в автомобиле и уговаривал его не подражать Христу,
  который "сам себе в руки врагов предаде". Бонч-Бруевич, бывший управляющий
  делами Совнаркома, начисто опроверг своего друга, рассказав в печати, что Д.
  Бедный провел критические часы у него на даче в Финляндии. Многозначительный
  намек на то, что честь переубеждения Ленина "выпала на долю других
  товарищей", ясно показывал, что Бончу пришлось огорчить близкого друга,
  чтобы доставить удовольствие кому-то более влиятельному. В своих
  "Воспоминаниях" Крупская рассказывает: "7-го мы были у Ильича
  
  
   на квартире Аллилуевых вместе с Марией Ильиничной (сестрой Ленина). Это
  был как раз у Ильича момент колебаний. Он приводил доводы за необходимость
  явиться на суд. Мария Ильинична горячо возражала ему. "Мы с Григорием
  (Зиновьевым) решили явиться, пойди, скажи об этом Каменеву", --сказал мне
  Ильич. Я заторопилась. "Давай попрощаемся, -- остановил меня Владимир Ильич,
  -- может, не увидимся уже". Мы обнялись. Я пошла к Каменеву и передала ему
  поручение Владимира Ильича. Вечером Сталин и другие убедили Ильича на суд не
  являться и тем спасли его жизнь".
   Подробнее о тех горячечных часах рассказал до Крупской Орджоникидзе.
  "Началась бешеная травля наших вождей... Некоторые наши товарищи ставят
  вопрос о том, что Ленину нельзя скрываться, он должен явиться... Так
  рассуждали многие видные большевики. Встречаемся со Сталиным в Таврическом
  дворце. Идем вместе к Ленину..." Прежде всего бросается в глаза, что в те
  часы, когда шла "бешеная травля нашей партии и наших вождей", Орджоникидзе и
  Сталин спокойно встречаются в Таврическом дворце, штабе врага, и безнаказно
  покидают его. На квартире Аллилуева возобновляется все тот же спор: сдаться
  или скрыться? Ленин полагал, что никакого гласного суда не будет.
  Категоричнее всех против сдачи высказался Сталин: "Юнкера до тюрьмы не
  довезут, убьют по дороге".
   В это время появляется Стасова и сообщает о вновь пущенном слухе, будто
  Ленин по документам департамента полиции провокатор. "Эти слова произвели на
  Ильича невероятно сильное впечатление. Нервная дрожь перекосила его лицо, и
  он со всей решительностью заявил, что надо ему сесть в тюрьму".
   Орджоникидзе и Ногина посылают в Таврический дворец добиться от
  правящих партий гарантий, "что Ильич не будет растерзан юнкерами". Но
  перепуганные меньшевики искали гарантий для самих себя. В свою очередь,
  Сталин докладывал на Петроградской конференции: "Я лично ставил вопрос о
  явке перед Л ибером и Анисимовым (меньшевики, члены ЦИК), и они мне
  ответили, что никаких гарантий они дать не могут". После этой разведки в
  неприятельском лагере решено было, что Ленин уедет из Петрограда и скроется
  в глубоком подполье. "Сталин взялся организовать отъезд Ленина".
  
  
   Насколько правы были противники сдачи Ленина властям, обнаружилось
  впоследствии из рассказа командующего войсками, генерала Половцева. "Офицер,
  отправляющийся в Терриоки (Финляндия) с надеждой поймать Ленина, меня
  спрашивает, желаю я получить этого господина в целом виде или в
  разобранном... Отвечаю с улыбкой, что арестованные делают очень часто
  попытку к побегу". Для организаторов судебного подлога дело шло не о
  "правосудии", а о захвате и убийстве Ленина, как это было сделано два года
  спустя в Германии с Карлом Либкнех-том и Розой Люксембург.
   Мысль о неизбежности кровавой расправы сидела в голове Сталина прочнее,
  чем у других: такая развязка вполне отвечала складу его собственной натуры.
  К тому же он мало склонен был беспокоиться о том, что скажет "общественное
  мнение". Другие, в том числе Ленин и Зиновьев, колебались. Ногин и
  Луначарский в течение дня из сторонников сдачи стали ее противниками. Сталин
  держался наиболее твердо, и оказался прав.
   Посмотрим теперь, что сделала из этого драматического эпизода новейшая
  советская историография. "Меньшевики, эсеры и Троцкий, ставший впоследствии
  фашистским бандитом, -- пишет официальное издание 1938 г., -- требовали
  добровольной явки Ленина на суд. За явку Ленина в суд стояли ныне
  разоблаченные как враги народа фашистские наймиты Каменев и Рыков. Им дал
  резкий отпор Сталин" и т.д.
   На самом деле , я лично в совещаниях вообще не участвовал, так как
  вынужден был сам в те часы скрываться. 10 июля я обратился к правительству
  меньшевиков и эсеров с письменным заявлением о полной солидарности с
  Лениным, Зиновьевым и Каменевым и был 22 июля арестован. В письме к
  Петроградской конференции Ленин счел нужным особо отметить, что Троцкий в
  "тяжелые июльские дни оказался на высоте задачи". Сталина не арестовали и
  даже формально не привлекли к делу по той причине, что политически он ни для
  властей, ни для общественного мнения не существовал. В бешеной травле против
  Ленина, Зиновьева, Каменева, Троцкого и других Сталин едва ли вообще
  назывался в печати, хотя он был редактором "Правды" и подписывал статьи
  своим именем. Никто не замечал этих статей и не интересовался их автором.
   Ленин скрывался сперва на квартире Аллилуева, затем переехал в
  Сестрорецк к рабочему Емельянову, которому безуслов-
  
  
   но доверял и о котором, не называя его, упоминает с уважением в одной
  из своих статей. "Во время отъезда Владимира Ильича в Сестрорецк -- это было
  вечером 11 июля -- мы с товарищем Сталиным, -- рассказывает Аллилуев, --
  провожали Ильича на Се-строрецкий вокзал. За время пребывания в шалаше на
  Разливе, а затем в Финляндии, Владимир Ильич время от времени через меня
  посылал записки Сталину; записки приносились мне на квартиру, и так как на
  записки нужно было своевременно отвечать, то Сталин в августе месяце
  перебрался ко мне... и поселился в той же комнате, где скрывался Владимир
  Ильич в июльские дни". Здесь он, видимо, познакомился со своей будущей
  женой, дочерью Аллилуева Надеждой, тогда еще подростком.
   Другой из кадровых рабочих, Рахиа, обрусевший финн, рассказывал в
  печати, как Ленин поручил ему однажды "привести Сталина на следующий день
  вечером. Сталина я должен был найти в редакции "Правды". Они разговаривали
  очень долго, В. И. подробно обо всем расспрашивал". Сталин был в этот
  период, наряду с Крупской, важным связующим звеном между ЦК и Лениным,
  который питал к нему, несомненно, полное доверие, как к осторожному
  конспиратору. К тому же все обстоятельства естественно выдвигали Сталина на
  эту роль: Зиновьев скрывался, Каменев и Троцкий сидели в тюрьме, Свердлов
  стоял в центре организационной работы, Сталин был более свободен и менее на
  виду у полиции.
   В период реакции после июльского движения роль Сталина вообще
  значительно возрастает. Уже знакомый нам Пестковский пишет в своих
  апологетических воспоминаниях о работе Сталина летом 1917 г.: "Широкие
  рабочие массы Петрограда мало знали тогда Сталина. Да он и не гонялся за
  популярностью. Не обладая ораторским талантом, он избегал выступлений на
  массовых митингах. Но никакая партийная конференция, никакое серьезное
  организационное совещание не обходилось без политического выступления
  Сталина. Благодаря этому партийный актив знал его хорошо. Когда ставился
  вопрос о большевистских кандидатах от Петрограда в Учредительное Собрание,
  кандидатура Сталина была выдвинута на одно из первых мест по инициативе
  парийного актива". Имя Сталина стояло в петроградском списке на шестом
  месте... В 1930 г. считалось еще необходимым в объяснение того, почему
  Сталин не пользовался популярностью, указывать на отсутствие у него
  "ораторского
  
  
   таланта". Сейчас такая фраза была бы совершенно невозможна: Сталин
  объявлен идолом петроградских рабочих и классиком ораторского искусства. Но
  верно, что не выступая перед массами, Сталин рядом со Свердловым выполнял в
  июле и августе крайне ответственную работу в аппарате: на совещаниях,
  конференциях, в сношениях с Петербургским комитетом и пр.
   О руководстве партии в тот период Луначарский писал в 1923 г.: "...До
  июльских дней Свердлов состоял, так сказать, в главном штабе большевиков,
  руководя всеми событиями вместе с Лениным, Зиновьевым и Сталиным. В июльские
  дни он выдвинулся на передний план". Это было верно. Среди жестокого
  разгрома, обрушившегося на партию, этот маленький смуглый человек в пенсне
  держал себя так, как если б ничего особенного не случилось: распределял
  по-прежнему людей, ободрял тех, кто нуждался в ободрении, давал советы, а
  если нужно -- приказания. Он был подлинный "генеральный секретарь"
  революционного года, хотя и не нес этого звания. Но это был секретарь
  партии, бесспорным политическим руководителем которой Ленин оставался и в
  своем подполье. Из Финляндии он посылал статьи, письма, проекты резолюций по
  всем основным вопросам политики. Ошибаясь нередко на расстоянии тактически,
  Ленин тем более уверенно определял стратегию партии. Повседневное
  руководство лежало на Свердлове и Сталине, как на наиболее влиятельных
  членах ЦК из числа оставшихся на свободе. Массовое движение тем временем
  чрезвычайно ослабело. Партия наполовину ушла в подполье. Удельный вес
  аппарата соответственно возрос. Внутри аппарата автоматически выросла роль
  Сталина. Этот закон проходит неизменно через всю его политическую биографию,
  как бы составляя ее основную пружину.
   Непосредственно поражение в июле потерпели рабочие и солдаты
  Петрограда, порыв которых разбился, в последнем счете, об относительную
  отсталость провинции. В столице упадок в массах оказался поэтому глубже, чем
  где-либо, но держался лишь несколько недель. Открытая агитация
  возобновляется уже в двадцатых числах июля, когда на небольших митингах
  выступают в разных частях города три мужественных революционера: Слуцкий,
  убитый позже белыми в Крыму, Володарский, убитый эсерами в Петрограде, и
  Евдокимов, убитый Сталиным в 1936 г. Потеряв кое-каких случайных попутчиков,
  партия в конце месяца снова начинает расти.
  
  
   21--22 июля в Петрограде происходит исключительной важности совещание,
  оставшееся незамеченным властями и прессой. После трагически закончившейся
  авантюры наступления в столицу стали все чаще прибывать делегаты с фронта с
  протестами против удушения свобод в армии и против затягивания войны. В
  Исполнительный Комитет их не допускали, так как соглашателям нечего было им
  сказать. Фронтовики знакомились друг с другом в коридорах и приемных и
  крепкими солдатскими словами отзывались о вельможах из ЦИКа. Большевики,
  умевшие проникать всюду посоветовали растерянным и озлобленным делегатам
  обменяться мыслями со столичными рабочими, солдатами и матросами. На
  возникшем таким образом совещании участовали представители от 29 полков с
  фронта, 90 петроградских заводов, от кронштадтских моряков и окрестных
  гарнизонов. Фронтовики рассказывали о бессмысленном наступлении, о разгроме
  и о сотрудничестве соглашателей-комиссаров с реакционным офицерством,
  которое снова подняло голову. Несмотря на то, что большинство фронтовиков
  продолжало, по-видимому, считать себя эсерами, резкая большевистская
  резолюция была принята единодушно. Из Петрограда делегаты вернулись в окопы
  незаменимыми агитаторами рабочей и крестьянской революции. В организации
  этого замечательного совещания Свердлов и Сталин принимали, видимо,
  руководящее участие.
   Петроградская конференция, безуспешно пытавшаяся удержать массы от
  демонстрации, тянулась после продолжительного перерыва до ночи 20 июля. Ход
  ее работ очень поучителен для выяснения роли Сталина и его места в партии.
  Организационное руководство нес от имени ЦК Свердлов; но в области теории и
  больших вопросов политики он, без излишних претензий, как и без напускной
  скромности, уступил место другим. Главной темой конференции была оценка
  политического положения, как оно сложилось после июльского разгрома.
  Володарский, руководящий член петроградского Комитета, заявил в самом
  начале: "По текущему моменту докладчиком может быть только Зиновьев...
  Желательно выслушать Ленина". Имени Сталина никто не называл. Но, прерванная
  массовым движением на полуслове, конференция возобновилась лишь 16 июля.
  Зиновьев и Ленин скрывались, и основной политический доклад лег на Сталина,
  который выступал как заместитель докладчика. "Для меня ясно, -- говорил он,
  -- что в данный момент контрреволюция победила нас,
  
  
   изолированных, преданных меньшевиками и эсерами, оболганных..." Победа
  буржуазной контрреволюции составляла исходную позицию докладчика... Однако
  эта победа неустойчива; пока война идет, пока непреодолена хозяйственная
  разруха, пока крестьяне не получили земли, "неизбежно будут происходить
  кризисы^ массы не раз будут выходить на улицу, будут происходить более
  решительные бои. Мирный период революции кончился..." Тем самым лозунг
  "власть Советам" утерял сейчас реальное содержание. Соглашательские Советы
  помогли военно-буржуазной контрреволюции раздавить большевиков, разоружить
  рабочих и солдат и тем сами лишились реальной власти. Вчера еще они могли
  устранить Временное правительство простым постановлением; внутри Советов
  большевики могли прийти к господству путем простых перевыборов. Сегодня это
  уже невозможно. При помощи соглашателей контрреволюция вооружилась. Да и
  сами Советы стали сейчас простым прикрытием контрреволюции. Смешно требовать
  власти для этих Советов! "Дело не в учреждениях, а в том, политику какого
  класса проводит это учреждение". О мирном завоевании власти не может быть
  более и речи. Не остается ничего другого, как готовиться к вооруженному
  восстанию, которое станет возможным, когда низы деревни, а с ними фронт,
  повернут в сторону рабочих. Этой смелой стратегической перспективе
  соответствовала очень осторожная тактическая директива на ближайший период.
  "Наша задача -- собрать силы, укрепить существующие организации и держать
  массы от преждевременного выступления... Это общая тактическая линия ЦК".
   При всей примитивности своей формы доклад давал глубокую оценку
  обстановки, изменившейся в несколько дней. Прения сравнительно мало
  прибавили к сказанному докладчиком. Редакция протоколов отмечала в 1927 г.:
  "Основные положеня этого доклада были согласованы с Лениным и построены
  согласно статье Ленина 'Три кризиса", которая еще не успела появиться в
  печати". Делегаты знали сверх того, вероятнее всего через Крупскую, что
  Ленин написал для докладчика особые тезисы. "Группа кон-ферентов, -- гласит
  протокол, -- просит огласить тезисы Ленина. Сталин сообщает, что у него нет
  с собой этих тезисов..."
   Требование делегатов слишком понятно: перемена ориентации так
  радикальна, что они хотят услышать подлинный голос вождя. Но зато непонятен
  ответ Сталина: если он просто забыл тезисы
  
  
   дома, то их можно доставить к следующему заседанию. Однако тезисы не
  были доставлены. Получается впечатление, что они были скрыты от конференции.
  Еще поразительнее тот факт, что "июльские тезисы", в отличие от всех других
  документов, написанных Лениным в подполье, вообще не дошли до нас. Так как
  единственный экземпляр был у Сталина, то остается предположить, что он
  утерял его. Однако сам он об утере ничего не говорил. Редакция протоколов
  высказывает предположение, что тезисы были составлены Лениным в духе его
  статей "Три кризиса" и "К лозунгам", написанных до конференции, но
  опубликованных после нее в Кронштадте, где сохранилась свобода печати.
  Действительно, сравнение текстов статей показывает, что доклад Сталина был
  лишь простым изложением этих двух статей, без единого оригинального слова от
  себя. Самих статей Сталин не читал и существования их, очевидно, не
  подозревал, но он опирался на тезисы, тождественные по ходу мыслей со
  статьями. И это обстоятельство достаточно объясняет, почему докладчик
  "забыл" принести на конференцию тезисы Ленина и почему этот документ вообще
  не сохранился. Характер Сталина делает эту гипотезу не только допустимой, но
  прямо-таки навязывает ее.
   В комиссии конференции, где шла, видимо, ожесточенная борьба,
  Володарский, отказавшийся признать, что в июле контрреволюция одержала
  полную победу, собрал большинство. Вышедшую из комиссии резолюцию защищал
  перед конференцией уже не Сталин, а Володарский. Сталин не потребовал
  содоклада и не участвовал в прениях. Среди делегатов царило замешательство.
  Резолюцию Володарского поддержали в конце концов 28 делегатов против 3 при
  28 воздержавшихся. Группа выборгских делегатов мотивировала свое воздержание
  тем, что "не были оглашены тезисы Ленина, и резолюцию защищал не докладчик".
  Намек на неблаговидное сокрытие тезисов был слишком явен. Сталин
  отмалчивался. Он потерпел двойное поражение, так как вызвал недовольство
  сокрытием тезисов и не сумел собрать в их пользу большинства.
   Что касается Володарского, то он продолжал, в сущности, отстаивать
  большевистскую схему революции 1905 г.: сперва демократическая диктатура;
  затем неизбежный разрыв с крестьянством и, в случае победы пролетариата на
  Западе, борьба за социалистическую диктатуру. Сталин при поддержке Молотова
  
  
   и некоторых других, защищал новую концепцию Ленина: только дикатура
  пролетариата, опирающегося на беднейших крестьян, обеспечит разрешение задач
  демократической революции и откроет вместе с тем эру социалистических
  преобразований. Сталин был прав против Володарского, но не сумел обнаружить
  своей правоты. С другой стороны, отказываясь признать, что буржуазная
  контрреволюция одержала полную победу, Володарский оказался прав против
  Сталина и против Ленина. Мы снова встретимся с этим спором на партийном
  съезде через несколько дней. Конференция закончилась принятием написанного
  Сталиным воззвания "Ко всем трудящимся", где, между прочим, говорилось:
  "...продажные наемники и трусливые клеветники осмеливаются открыто обвинять
  вождей нашей партии в "измене"... Никогда еще не были так дороги и близки
  рабочему классу имена наших вождей, как теперь, когда обнаглевшая буржуазная
  сволочь обливает их грязью!" Травле и преследованиям, кроме Ленина,
  подвергались главным образом Зиновьев, Каменев и Троцкий. Имена их были
  особенно дороги Сталину, когда "буржуазная сволочь" обливала их грязью.
   Петроградская конференция явилась как бы репетицией партийного съезда,
  который собрался 26 июля. К этому моменту почти все районные Советы
  Петрограда были уже в руках большевиков. В фабрично-заводских комитетах, как
  и в правлениях профессиональных союзов, влияние большевиков успело стать
  преобладающим. Организационная подготовка съезда сосредоточивалась в руках
  Свердлова. Политическую подготовку вел Ленин из подполья. В письмах в ЦК и в
  возобновившейся большевистской печати он с разных сторон освещал
  политическую обстановку. Им же были написаны проекты всех основных резолюций
  для съезда, причем доводы были тщательно взвешены на тайных свиданиях с
  будущими докладчиками.
   Съезд созывался под именем "Объединительного", так как на нем
  предстояло включение в партию петроградской межрайонной организации, к
  которой принадлежали: Троцкий, Иоффе, Урицкий, Рязанов, Луначарский,
  Покровский, Мануильский, Юренев, Карахан и другие революционеры, так или
  иначе вошед-
  
  
   шие в историю советской революции. "В годы войны, -- говорит примечание
  к "Сочинениям" Ленина, -- межрайонцы были близки большевистскому
  Петербургскому Комитету". Организация насчитывала к моменту съезда около 4
  000 рабочих.
   Сведения о съезде, заседавшем полулегально в двух рабочих районах,
  проникли в печать; в правительственных сферах поговаривали о роспуске
  съезда, но в конце концов Керенский счел более благоразумным не соваться в
  Выборгский район. Для широкого общественного мнения съезд руководился
  анонимами. Из большевиков, получивших известность впоследствии, на съезде
  участвовали: Свердлов, Бухарин, Сталин, Молотов, Ворошилов, Орджоникидзе,
  Юренев, Мануильский... В президиум вошли Свердлов, Ольминский, Ломов, Юренев
  и Сталин. Даже здесь, где отсутствуют наиболее видные фигуры большевизма,
  имя Сталина оказывается на последнем месте. Съезд постановляет послать
  приветствие "Ленину, Троцкому, Зиновьеву, Луначарскому, Каменеву, Коллонтай
  и всем остальным арестованным и преследуемым товарищам". Их выбирают в
  почетный президиум. Издание 1938 г. только упоминает об избрании Ленина.
   Об организационной работе ЦК отчет делал Свердлов. Со времени
  Апрельской конференции партия выросла с 80 до 240 тысяч членов, т. е. втрое.
  Рост под июльскими ударами был здоровым ростом. Тираж всей большевистской
  печати поражает своей незначительностью: 320 тысяч экземпляров на гигантскую
  страну! Но революционная среда электропроводна: идеи большевизма
  прокладывали себе дорогу в сознание миллионов.
   Сталин повторил два своих доклада: о политической деятельности ЦК и о
  положении в стране. В связи с муниципальными выборами, на которых большевики
  завоевали в столице около 20 % голосов, Сталин докладывал: "ЦК... приложил
  все силы, чтобы дать бой как кадетам, основной силе контрреволюции, так и
  меньшевикам и эсерам, вольно или невольно пошедшим за кадетами". Много воды
  утекло со времени мартовского совещания, когда Сталин зачислял меньшевиков и
  эсеров в "революционную демократию" и возлагал на кадетов миссию
  "закреплять" завоевания революции.
   Вопрос о войне, социал-патриотизме, крушении Второго Интернационала и
  группировках в мировом социализме был, вопреки традиции, выделен из
  политического доклада и поручен
  
  
   Бухарину, так как на международной арене Сталин совершенно не
  разбирался. Бухарин доказывал, что кампания за мир путем "давления" на
  Временное правительство и другие правительства Антанты потерпела полное
  крушение и что только низвержение Временного правительства способно
  приблизить демократическую ликвидацию войны. Вслед за Бухариным Сталин
  сделал доклад о задачах партии. Прения велись совместно по обоим докладам,
  хотя, как оказалось, между докладчиками не было полного согласия.
   "Некоторые товарищи говорили, -- докладывал Сталин, -- что так как у
  нас капитализм слабо развит, то утопично ставить вопрос о социалистической
  революции. Они были бы правы, если бы не было войны, если бы не было
  разрухи, не были расшатаны основы народного хозяйства. Но эти вопросы о
  вмешательстве в хозяйственную сферу ставятся во всех государствах как
  необходимые вопросы..." К тому же "нигде у пролетариата не было таких
  широких организаций, как Советы... Все это исключало возможность
  невмешательства рабочих масс в хозяйственную жизнь. В этом реальная основа
  постановки вопроса о социалистической революции у нас в России". Основной
  довод поражает явной несообразностью: если слабое развитие капитализма
  делает программу социалистической революции утопичной, то военное разрушение
  производительных сил дожно не приблизить, а наоборот, еще более отдалить эру
  социализма. На самом деле тенденция к превращению демократической революции
  в социалистическую заложена была не в военном разрушении производительных
  сил, а в социальной структуре русского капитализма. Эта тенденция могла быть
  вскрыта -- и она была вскрыта -- до войны и независимо от нее. Война
  придала, правда, революционному процессу в массах неизмеримо более быстрые
  темпы, но вовсе не изменила социального содержания революции. Надо, впрочем,
  сказать, что Сталин заимствовал свой довод из отдельных неразвитых замечаний
  Ленина, которые как бы имели своей целью примирить старые кадры с
  необходимостью перевооружения.
   В прениях Бухарин пытался отстоять частично старую схему большевизма: в
  первой революции русский пролетариат идет рука об руку с крестьянством во
  имя демократии; во второй революции -- рука об руку с европейским
  пролетариатом во имя
  
  
   социализма. "В чем перспектива Бухарина? -- возражал Сталин. -- По его
  мнению, в первом этапе мы идем к крестьянской революции. Но ведь она не
  может... не совпасть с рабочей революцией. Не может быть, чтобы рабочий
  класс, составляющий авнгард революции, не боролся вместе с тем за свои
  собственные требования. Поэтому я считаю схему Бухарина непродуманной". Это
  было совершенно правильно. Крестьянская революция не могла победить иначе,
  как поставив у власти пролетариат. Пролетариат не мог встать у власти, не
  начав социалистической революции. Сталин повторял против Бухарина те
  соображения, которые впервые были изложены в начале 1905 г. и до апреля 1917
  г. объявлялись "утопизмом". Через несколько лет Сталин забудет, однако,
  повторенные им на 6-ом съезде аргументы и возродит вместе с Бухариным
  формулу "демократической диктатуры", которая займет большое место в
  программе Коминтерна и сыграет роковую роль в революционном движении Китая и
  других стран.
   Основная задача съезда состояла в том, чтобы заменить лозунг мирного
  перехода власти к Советам лозунгом подготовки вооруженного восстания. Для
  этого необходимо было прежде всего понять происшедший сдвиг в соотношении
  сил. Общее направление сдвига было очевидно: от народа -- к буржуазии. Но
  определить размеры перемены было гораздо труднее: только новое открытое
  столкновение между классами могло измерить новое соотношение сил. Такой
  проверкой явилось в конце августа восстание генерала Корнилова, сразу
  обнаружившее, что за буржуазией по-прежнему нет опоры в народе или партии.
  Июльский сдвиг имел, следовательно, поверхностный и эпизодический характер,
  но он оставался тем не менее вполне реален: отныне уже немыслимо было
  говорить о мирном переходе власти к Советам. Формулируя новый курс, Ленин
  прежде всего был озабочен тем, чтоб как можно решительнее повернуть партию
  лицом к изменившемуся соотношению сил. В известном смысле, он прибегал к
  преднамеренному преувеличению: недооценить силу врага опаснее, чем
  переоценить ее. Но преувеличенная оценка вызвала отпор на съезде, как раньше
  на Петроградской конференции, -- тем более, что Сталин придавал мыслям
  Ленина упрощенное выражение.
  
  
   "Положение ясно, -- говорил Сталин, -- теперь о двоевластии никто не
  говорит. Если ранее Советы представляли реальную силу, то теперь это лишь
  органы сплочения масс, не имеющие никакой власти". Некоторые делегаты
  совершенно правильно возражали, что в июле временно восторжествовала
  реакция, но не победила контрреволюция и что двоевластие еще не
  ликвидировано в пользу буржуазии. На эти доводы Сталин отвечал, как и на
  конференции, аксиоматической фразой: "Во время революции реакции не бывает".
  На самом деле орбита каждой революции состоит из частых кривых подъема и
  спуска. Реакцию вызывают такие толчки со стороны врага или со стороны
  отсталости самой массы, которые приближают режим к потребностям
  контрреволюционного класса, но не меняют еще носителя власти. Другое дело
  победа контрреволюции: она немыслима без перехода власти в руки другого
  класса. В июле такого решающего перехода не произошло. Советские историки и
  комментаторы продолжают и сегодня переписывать из книги в книгу формулы
  Сталина, совершенно не задаваясь вопросом: если в июле власть перешла в руки
  буржуазии, то почему ей в августе пришлось прибегать к восстанию? До
  июльских событий именовали двоевластием тот режим, при котором Временное
  правительство оставалось лишь призраком, тогда как реальная сила
  сосредоточивалась у Совета. После июльских событий часть реальной власти
  перешла от Совета к буржуазии, но только часть: двоевластие не исчезло. Этим
  и определился в дальнейшем характер Октябрьского восстания.
   "Если контрреволюционерам удастся продержаться месяц-другой, -- говорил
  Сталин далее, -- то только потому, что принцип коалиции не изжит. Но
  поскольку развиваются силы революции, взрывы будут, и настанет момент, когда
  рабочие поднимут и сплотят вокруг себя бедные слои крестьянства, поднимут
  знамя рабочей революции и откроют эру социалистической революции на Западе".
  Заметим: миссия русского пролетариата -- открыть "эру социалистической
  революции на Западе". Это -- формула партии в течение ближайших лет. Во всем
  основном доклад Сталина дает правильную оценку обстановки и правильный
  прогноз: оценку и прогноз Ленина. Нельзя, однако, не отметить, что в его
  докладе, как всегда, отстутствует развитие мысли. Оратор утверждает,
  провозглашает, но не доказывает. Его
  
  
   оценки сделаны на глаз или заимствованы в готовом виде; они не прошли
  через лабораторию аналитической мысли и между ними не установилось той
  органической связи, которая сама из себя порождает нужные доводы, аналогии и
  иллюстрации. Полемика Сталина состоит в повторении уже высказанной мысли,
  иногда в виде афоризма, предполагающего доказанным то, что как раз требует
  доказательства. Нередко доводы сдабриваются грубостью, особенно в
  заключительном слове, когда нет основания опасаться возражений противника.
   В издании 1928 г., посвященном 6-му съезду, читаем: "В члены ЦК избраны
  Ленин, Сталин, Свердлов, Дзержинский и др." Рядом со Сталиным названы только
  трое умерших. Между тем, протоколы съезда сообщают, что Центральный Комитет
  был избран в составе 21 члена и 10 кандидатов. В виду полулегального
  положения партии имена выбранных путем закрытого голосования лиц не оглашены
  на съезде, за исключением четырех, получивших наибольшее число голосов:
  Ленин -- 133 из 134, Зиновьев -- 132, Каменев -- 131, Троцкий -- 131. Кроме
  них были выбраны: Ногин, Коллонтай, Сталин, Свердлов, Рыков, Бухарин, Артем,
  Урицкий, Милютин, Берзин, Бубнов, Дзержинский, Крестинский, Муранов, Смилга,
  Сокольников, Шаумян. Имена расположены в порядке полученного числа голосов.
  Из кандидатов удалось установить имена восьми: Ломов, Иоффе, Стасова,
  Яковлева, Джапаридзе, Киселев, Преображенский, Скрыпник. Из 29 членов и
  кандидатов только 4: Ленин, Свердлов, Дзержинский и Ногин умерли
  естественной смертью, причем Ногин был после смерти приравнен к врагам
  народа; 13 были приговорены официально к расстрелу и бесследно исчезли;
  двое, Иоффе и Скрыпник, были доведены преследованиями до самоубийства; трое:
  Урицкий, Шаумян и Джапаридзе не были расстреляны Сталиным только потому, что
  были ранее убиты врагами; один, Артем, пал жертвой несчастного случая;
  судьба четырех нам неизвестна. В итоге. Центральный Комитет, которому
  суждено было руководить Октябрьским переворотом, почти на две трети состоял
  из "предателей", если даже оставить открытым вопрос о том, как закончили бы
  Ленин, Свердлов и Дзержинский.
  
  
   3 августа закончился съезд. На другой день был освобожден из тюрьмы
  Каменев. Он не только выступает отныне систематически в советских
  учреждениях, но и оказывает несомненное влияние на общую политику партии и
  лично на Сталина. Они оба, хотя и в разной степени, приспособились к новому
  курсу. Но им обоим не так просто освободиться от навыков собственной мысли.
  Где может, Каменев притупляет острые углы ленинской политики. Сталин против
  этого ничего не имеет; он не хочет лишь подставляться сам. Открытый конфликт
  вспыхивает по вопросу о социалистической конференции в Стокгольме,
  инициатива которой исходила от германских социал-демократов. Русские
  патриоты-соглашатели, склонные хвататься за соломинку, усмотрели в этой
  конференции важное средство "борьбы за мир". Наоборот, обвиненный в связи с
  германским штабом Ленин решительно восстал против участия в предприятии, за
  которым заведомо стояло германское правительство. В заседании ЦИК 6-го
  августа Каменев открыто выступил за участие в конференции. Сталин даже и не
  подумал встать на защиту позиции партии в "Пролетарии" (так именовалась ныне
  "Правда"). Наоборот, резкая статья Ленина против Каменева натолкнулась на
  сопротивление со стороны Сталина и появилась в печати лишь через десять
  дней, в результате настойчивых требований автора и его обращения к другим
  членам ЦК. Открцто на защиту Каменева Сталин все же не выступил.
   Немедленно же после освобождения Каменева из демократического
  министерства юстиции был пущен в печать слух об его причастности к царской
  охранке. Каменев потребовал расследования. ЦК поручает Сталину "переговорить
  с Гоцем (один,из лидеров эсеров) о комиссии по делу Каменева". Мы уже
  встречали поручения такого типа: "поговорить" с меньшевиком Ани-симовым о
  гарантиях для Ленина. Оставаясь за кулисами, Сталин лучше других подходил
  для всякого рода щекотливых поручений. К тому же у ЦК всегда была
  уверенность, что в переговорах с противником Сталин не даст себя обмануть.
   "Змеиное шипение контрреволюции, -- пишет Сталин 13 августа по поводу
  клеветы на Каменева, -- вновь становится громче. Из-за угла высовывает
  гнусная гидра реакции свое ядовитое жало. Укусит и опять спрячется в свою
  темную нору" -- и т. д. в том же стиле тифлисских "хамелеонов". Но статья
  интересна
  
  
   не только стилистически. "Гнусная травля, вакханалия лжи и клеветы,
  дерзкий обман, низкий подлог и фальсификация, -- продолжает автор, --
  приобретают размеры, доселе невиданные в истории... Сперва намеревались
  испытанных борцов революции объявить германскими шпионами, когда это
  сорвалось -- их хотят сделать шпионами царскими. Так людей, которые всю
  сознательную жизнь посвятили делу революционной борьбы против царского
  режима, теперь пытаются объявить... царскими слугами... Политический смысл
  всего этого очевиден: контрреволюционных дел мастерам во что бы то ни стало
  необходимо изъять и обезвредить Каменева, как одного из признанных вождей
  революционного пролетариата". К сожалению, эта статья не фигурировала в
  материалах прокурора Вышинского во время процесса Каменева в 1936 г.
   30 августа Сталин печатает без оговорок неподписанную статью Зиновьева
  "Чего не делать", явно направленную против подготовки восстания. "Надо
  смотреть правде в лицо: в Петрограде сейчас налицо много условий,
  благоприятствующих возникновению восстания типа Парижской Коммуны 1871
  года". Не называя Зиновьева, Ленин пишет 3 сентября: "Ссылка на Коммуну
  очень поверхностна и даже глупа... Коммуна не могла предложить народу сразу
  того, что смогут предложить большевики, если станут властью, именно: землю
  крестьянам, немедленное предложение мира". Удар по Зиновьеву бил рикошетом
  по редактору газеты. Но Сталин промолчал. Он готов анонимно поддержать
  выступление против Ленина справа. Но он остерегается ввязываться сам. При
  первой опасности он отходит в сторону.
   О газетной работе самого Сталина за этот период сказать почти нечего.
  Он был редактором центрального органа не потому, что был писателем по
  природе, а потому, что не был оратором и вообще не был приспособлен для
  открытой арены. Он не написал ни одной статьи, которая привлекла бы к себе
  внимание; не поставил на обсуждение ни одного нового вопроса; не ввел в
  оборот ни одного лозунга. Он комментировал события безличным языком в рамках
  взглядов, установившихся в партии. Это был скорее ответственный чиновник
  партии при газете, чем революционный публицист.
   Прилив массового движения и возвращение к работе временно оторванных от
  нее членов ЦК, естественно, отбрасывают его
  
  
   от той выдающейся позиции, которую он занял в период июльского съезда.
  Его работа развертывается в закрытом сосуде, неведомая для масс, незаментая
  для врагов. В 1924 г. Комиссия по истории партии выпустила в нескольких
  томах обильную хронику революции. На 422-х страницах IV тома, посвященных
  августу и сентябрю, зарегистрированы все сколько-нибудь заслуживающие
  внимания события, эпизоды, столкновения, резолюции, речи, статьи. Свердлов,
  тогда еще малоизвестный, называется в этом томе три раза, Каменев -- 46 раз,
  Троцкий, просидевший август и начало сентября в тюрьме -- 31 раз, Ленин,
  находившийся в подполье -- 16 раз, Зиновьев, разделявший судьбу Ленина -- 6
  раз. Сталин не упомянут вовсе. В указателе, заключающем около 500
  собственных имен, имени Сталина нет. Это значит, что печать не отметила за
  эти два месяца ни одного из его действий, ни одной из его речей и что никто
  из более видных участников событий ни разу не назвал его по имени.
   К счастью, по сохранившимся, правда, неполным, протоколам ЦК за семь
  месяцев (август 1917 г. -- февраль 1918 г.) можно довольно близко проследить
  роль Сталина в жизни партии, вернее сказать, ее штаба. На всякого рода
  конференции и съезды делегируются, за отсутствием политических вождей,
  Милютин, Смилга, Глебов, маловлиятельные фигуры, но более приспособленные к
  открытым выступлениям. Имя Сталина встречается в решениях не часто.
  Урицкому, Сокольникову и Сталину поручается организовать комиссию по выборам
  в Учредительное собрание. Той же тройке поручается составить резолюцию о
  Стокгольмской конференции. Сталину поручаются переговоры с типографией по
  восстановлению центрального органа. Еще комиссия для составления резолюции и
  т.д. После июльского съезда принято предложение Сталина организовать работу
  ЦК на началах "строгого распределения функций". Однако это легче написать,
  чем выполнить: ход событий еще долго будет смешивать функции и опрокидывать
  решения. 2 сентября ЦК назначает редакционные коллегии еженедельного и
  ежемесячного журналов, обе с участием Сталина. 6 сентября -- после
  освобождения из тюрьмы Троцкого -- Сталин и Рязанов заменяются в редакции
  теоретического журнала Троцким и Каменевым. Но это решение остается лишь в
  протоколах. На самом деле оба журнала вышли только по одному разу, причем
  фактические редакции совершенно не совпадали с назначенными.
  
  
   5 октября ЦК создает комиссию для подготовки к будущему съезду проекта
  партийной программы. Состав комиссии: Ленин, Бухарин, Троцкий, Каменев,
  Сокольников, Коллонтай. Сталин в комиссию не включен. Не потому, что против
  его кандидатуры имелась оппозиция, -- просто его имя никому не пришло в
  голову, когда дело шло о выработке важнейшего теоретического документа
  партии. Программная комиссия не собралась, однако, ни разу: в порядке дня
  стояли совсем другие задачи. Партия совершила переворот и завоевала власть,
  не имея законченной программы. Так, даже в чисто партийных делах события
  распределяли людей не всегда в соответствии с видами и планами партийной
  иерархии. ЦК создает редакции, комиссии, тройки, пятерки, семерки, которые
  не успевают еще собраться, как вторгаются новые события, и все забывают о
  вчерашнем решении. К тому же протоколы, по соображениям конспирации,
  тщательно прячутся, и никто не справляется с ними.
   Обращает на себя внимание сравнительно частый абсентеизм Сталина. Из 24
  заседаний ЦК за август, сентябрь и первую неделю октября он отсутсвовал
  шесть раз; в отношении других шести заседаний не хватает списка участников.
  Эта неаккуратность тем менее объяснима, что Сталин не принимал участия в
  работе Совета и ЦИКа и не выступал на митингах. Очевидно, сам он вовсе не
  придавал своему участию в заседаниях ЦК того значения, какое ему
  приписывается ныне. В ряде случаев его отсутствие объяснялось несомненно
  обидой и раздражением: когда ему не удается настоять на своем, он
  предпочитатет не показывать глаз, скрываться и угрюмо мечтать о реванше.
   Не лишен интереса порядок, в каком присутствующие члены ЦК записаны в
  протоколах. 13 сентября: Троцкий, Каменев, Сталин, Свердлов и др. 15
  сентября: Троцкий, Каменев, Рыков,Ногин, Сталин, Свердлов и др. 20 сентября:
  Троцкий, Урицкий, Бубнов, Бухарин и др. (Сталин и Каменев отсутствуют). 21
  сентября: Троцкий, Каменев, Сталин, Сокольников и др. 23 сентября: Троцкий,
  Каменев, Зиновьев и т. д. (Сталин отсутствует) . Порядок имен не был,
  конечно, регламентирован и иногда нарушался. Но он все же не случаен,
  особенно если принять во внимание, что в предшествующий период, когда
  отсутствовали Троцкий, Каменев и Зиновьев, имя Сталина встречается в
  некоторых протоколах на первом месте. Все это, конечно, мелочи; но ничего
  более крупного мы не находим, а в то же время в этих
  
  
   мелочах нелицеприятно отражается повседневная жизнь ЦК и место в ней
  Сталина.
   Чем больший размах движения, тем меньше это место, тем труднее выделить
  Сталина из числа рядовых членов ЦК. В октябре, решающем месяце решающего
  года, Сталин менее заметен, чем когда-либо. Усеченный ЦК, единственная
  опорная база Сталина, сам лишен за эти месяцы внутренней уверенности. Его
  решения слишком часто опрокидываются инициативой, возникающей за его
  пределами. Аппарат партии вообще не чувствует себя твердо в революционном
  водовороте. Чем шире и глубже влияние лозунгов большевизма, тем труднее
  комитетчикам охватить движение. Чем больше Советы подпадают под влияние
  партии, тем меньше места находит себе ее аппарат. Таков один из парадоксов
  революции.
   Перенося на 1917-ый год те отношения, которые сложились значительно
  позже, когда воды потопа вошли в берега, многие историки, даже вполне
  добросовестные, представляют дело так, будто Центральный Комитет
  непосредственно руководил политикой Петроградского Совета, ставшего к началу
  сентября большевистским. На самом деле этого не было. Протоколы с
  несомненностью показывают, что за вычетом нескольких пленарных заседаний с
  участием Ленина, Троцкого и Зиновьева, Центральный Комитет не играл
  политической роли. Инициатива ни в одном большом вопросе не принадлежала
  ему. Многие решения ЦК за этот период повисают в воздухе, столкнувшись с
  решениями Совета. Важнейшие постановления Совета превращаются в действия
  прежде, чем ЦК успеет обсудить их. Только после завоевания власти, окончания
  гражданской войны и установления правильного режима, ЦК сосредоточит
  постепенно в своих руках руководство советской работой. Тогда придет очередь
  Сталина.
   8 августа ЦК открывает кампанию против созываемого Керенским в Москве
  Государственно Совещания, грубо подтасованного в интересах буржуазии.
  Совещание открывается 12-го августа под гнетом всеобщей стачки протеста
  московских рабочих. Сила большевиков, не допущенных на Совещание, нашла
  более действительное выражение. Буржуазия напугана и ожесточена. Сдав 21-го
  Ригу немцам, главнокомандующий Корнилов открывает 25-го поход на Петроград в
  поисках личной диктату-
  
  
   ры. Керенский, обманувшийся в своих расчетах на Корнилова, объявляет
  главнокомандующего "изменником родине". Даже в этот решительный момент,
  27-го августа, Сталин не появляется в ЦИКе. От имени большевиков выступает
  Сокольников. Он докладывает о готовности большевиков согласовать военные
  меры с органами советского большинства. Меньшевики и эсеры принимают
  предложение с благодарностью и со скрежетом зубов, ибо солдаты и рабочие шли
  с большевиками. Быстрая и бескровная ликвидация корниловского мятежа
  полностью возвращает Советам власть, частично утерянную ими в июле.
  Большевики восстанавливают лозунг "Вся власть Советам". Ленин в печати
  предлагает соглашателям компромисс: пусть Советы возьмут власть и обеспечат
  полную свободу пропаганды, тогда большевики полностью станут на почву
  советской легальности. Соглашатели враждебно отклоняют комромисс,
  предложенный слева; они по-прежнему ищут союзников справа.
   Высокомерный отказ соглашателей только укрепляет большевиков. Как и в
  1905 г., преобладание, которое принесла меньшевикам первая волна революции,
  быстро тает в атмосфере обостряющейся классовой борьбы. Но в отличие от
  первой революции, рост большевизма совпадает теперь не с упадком массового
  движения, а с его подъемом. В деревне тот же, по существу, процесс принимает
  иную форму: от господствющей в крестьянстве партии
  социалистов-революционеров отделяется левое крыло и пытается идти в ногу с
  большевиками. Гарнизоны больших городов почти сплошь с рабочими. "Да,
  большевики работали усердно и неустанно, -- свидетельствует Суханов,
  меньшевик левого крыла. -- Они были в массах, у станков, повседневно,
  постоянно... Масса жила и дышала вместе с большевиками. Она была в руках
  партии Ленина и Троцкого". В руках партии, но не в руках ее аппарата.
   31 августа Петроградский Совет впервые принял политическую резолюцию
  большевиков. Пытаясь не сдаваться, соглашатели решили произвести новую
  проверку сил. 9 сентября вопрос был поставлен в Совете ребром. За старый
  президиум и политику коалиции -- 414 голосов, против -- 519; воздержалось
  67. Меньшевики и эсеры подвели итоги политике соглашения с буржуазией.
  Созданное ими новое коалиционное правительство Совет встретил резолюцией,
  внесенной его новым председателем
  
  
   Троцким: "Новое правительство... войдет в историю революции как
  правительство гражданской войны... Всероссийский съезд Советов создаст
  истинно революционную власть". Это было прямым объявлением войны
  соглашателям, отвергнувшим "компромисс".
   14 сентябя открывается в Петрограде так называемое Демократическое
  Совещание, созванное ЦИК-ом якобы в противовес Государственному Совещанию, а
  на самом деле для санкционирования все той же насквозь прогнившей коалиции.
  Политика соглашательства превращалась в бред. Несколько дней перед тем
  Крупская совершает тайную поездку к Ленину в Финляндию. В битком набитом
  солдатами вагоне все говорят не о коалиции, а о восстании. "Когда я
  рассказала Ильичу об этих разговорах солдат, лицо его стало задумчивым и
  потом уже, о чем бы он ни говорил, эта задумчивость не сходила у него с
  лица. Видно было, что говорит он об одном, а думает о другом -- о восстании,
  о том, как лучше его подготовить".
   В день открытия Демократического Совещания -- самого пустого из всех
  лжепарламентов демократии -- Ленин пишет в ЦК свои знаменитые письма:
  "Большевики должны взять власть" и "Марксизм и восстание". На этот раз он
  требует немедленных действий: поднять полки и заводы, арестовать
  правительство и Демократическое Совещание, захватить власть. План сегодня
  еще явно невыполним, но он дает новое направление мысли и деятельности ЦК.
  Каменев предлагает категорически отвергнуть предложение Ленина как пагубное.
  Опасаясь, что письма пойдут по партии помимо ЦК, Каменев собирает 6 голосов
  за уничтожение всех экземпляров, кроме одного, предназначенного для архива.
  Сталин предлагает "разослать письма в наиболее важные организации и
  предложить обсудить их". Позднейший комментарий гласит, что предложение
  Сталина "имело целью организовать воздействие местных партийных комитетов на
  ЦК и подтолкнуть его к выполнению ленинских директив". Если б дело обстояло
  так, Сталин выступил бы в защиту предложений Ленина и противопоставил бы
  резолюции Каменева свою. Но он был далек от этой мысли. На местах
  комитетчики были, в большинстве, правее ЦК. Разослать им письма Ленина без
  поддержки ЦК значило высказаться против этих писем. Своим предложением
  Сталин хотел попросту выиграть
  
  
   время и получить возможность в случае конфликта сослаться на
  сопротивление комитетов. Колебания парализовали ЦК. Вопрос о письмах Ленина
  решено перенести на ближайшее заседание. В неистовом нетерпении Ленин ждал
  ответа. Однако на ближайшее заседание, собравшееся только через пять дней,
  Сталин совсем не явился, и вопрос о письмах не был даже включен в порядок
  дня. Чем горячее атмосфера, тем холоднее маневрирует Сталин.
   Демократическое совещание постановило конструировать, по соглашению с
  буржуазией, некоторое подобие представительного учреждения, которому
  Керенский обещал дать совещательные права. Отношение к этому Совету
  Республики, или Предпарламенту, сразу превратилось для большевиков в острую
  тактическую задачу: принять ли в нем участие или перешагнуть через него к
  восстанию? В качестве намечавшегося докладчика ЦК на партийной конференции
  Демократического Совещания Троцкий выдвинул идею бойкота. Центральный
  Комитет, разделившийся по спорному вопросу почти пополам (9 -- за бойкот, 8
  -- против) , передал вопрос на разрешение фракции. Для изложения
  противоположных точек зрения "выделено два доклада: Троцкого и Рыкова". "На
  самом деле, -- настаивал Сталин в 1925 году, -- докладчиков было четверо:
  двое за бойкот Предпарламента (Троцкий и Сталин) и двое за участие (Каменев
  и Ногин) ". Это почти верно: когда фракция решила прекратить прения, она
  постановила дать высказаться еще по одному представителю с каждой стороны:
  Сталину -- от бойкотистов и Каменеву (а не Ногину) от сторонников участия.
  Рыков и Каменев собрали 77 голосов; Троцкий и Сталин -- 50. Поражение
  тактике бойкота нанесли провинциалы, которые во многих пунктах страны только
  недавно отделились от меньшевиков.
   На поверхностный взгляд могло казаться, что разногласие имеет
  второстепенный характер. На самом деле вопрос шел о том, собирается ли
  партия оставаться оппозицией на почве буржуазной республики или же ставит
  себе задачей штурм власти. В виду важности, которую приобрел этот эпизод в
  официальной историографии, Сталин напомнил о себе как о докладчике.
  Услужливый редактор прибавил от себя, что Троцкий выступал за "промежуточную
  позицию". В дальнейших изданиях Троцкий выпущен вовсе. Новая "История"
  гласит: "Против участия в
  
  
   Предпарламенте решительно выступал Сталин". Однако помимо свидетельства
  протоколов, сохранилось свидетельство Ленина. "Надо бойкотировать
  Предпарламент, -- писал он 23 сентября.-- Надо уйти... к массам. Надо им
  дать правильный и ясный лозунг: разогнать бонапартистскую банду Керенского с
  его поддельным Предпарламентом". Затем приписка: 'Троцкий был забой-кот.
  Браво, товарищ Троцкий!". Впрочем, Кремлем официально предписано устранить
  из нового издания "Сочинений" Ленина все подобные погрешности.
   7 октября большевистская фракция демонстративно покинула Предпарламент:
  "Мы обращаемся к народу. Вся власть Советам!". Это было равносильно призыву
  к восстанию. В тот же день на заседании ЦК было постановлено создать "Бюро
  для информации по борьбе с контрреволюцией". Преднамеренно туманное название
  прикрывало конкретную задачу: разведку и подготовку восстания. Троцкому,
  Свердлову и Бубнову поручено организовать это Бюро. В виду скупости
  протокола и отсутствия других документов автор вынужден здесь апеллировать к
  собственной памяти. Сталин от участия в Бюро уклонился, предложив вместо
  себя малоавторитетного Бубнова. К самой идее он отнесся сдержанно, если не
  скептически. Он был за восстание, но не верил, что рабочие и солдаты готовы
  к действию. Он жил изолированно не только от масс, но и от их советского
  представительства, питаясь преломленными впечатлениями партийного аппарата.
  Июльский опыт не прошел для масс бесследно. Слепого напора больше,
  действительно, не было; появилась осмотрительность. С другой стороны,
  доверие к большевикам успело окраситься тревогой: сумеют ли они сделать то,
  что обещают? Большевистские агитаторы жаловались иногда, что со стороны масс
  чувствуется "холодок". На самом деле это была усталость от ожидания, от
  неопределенности, от слов. Но в аппарате эту усталость нередко
  характеризовали словами: "боевого настроения нет". Отсюда налет скептицизма
  у многих комитетчиков. К тому же холодок под ложечкой чувствуют перед
  восстанием, как и перед боем, и самые мужественные люди. В этом не всегда
  признаются, но это так. Настроение самого Сталина отличалось
  двойственностью. Он не забывал апреля, когда его мудрость "практика" была
  жестоко посрам-
  
  
   лена. С другой стороны, аппарату Сталин доверял несравненно больше, чем
  массам. Во всех важнейших случаях он страховал себя, голосуя с Лениным. Но
  не проявлял никакой инициативы в направлении вынесенных решений, уклонялся
  от прямого приступа к решительным действиям, охранял мосты отступления,
  влиял на других расхолаживающе и в конце концов прошел мимо Октябрьского
  восстания по касательной.
   Из Бюро по борьбе с контрреволюцией, правда, ничего не вышло, но вовсе
  не по вине масс. 9-го начался в Смольном новый острый конфликт с
  правительством, постановившим вывести революционные войска из столицы на
  фронт. Гарнизон теснее примкнул к своему защитнику, Совету. Подготовка
  восстания сразу получила конкретную основу. Вчерашний инициатор Бюро перенес
  все свое внимание на создание военного штаба при Совете. Первый шаг был
  сделан в тот же день, 9-го октября. "Для противодействия попыткам штаба
  вывести революционные войска из Петрограда" Исполнительным Комитетом решено
  создать Военно-Революционный Комитет. Так, логикой вещей, без всякого
  обсуждения в ЦК, почти неожиданно, восстание завязалось на советской арене и
  стало строить свой советский штаб, гораздо более действительный, чем "Бюро"
  7-го октября.
   Ближайшее заседание ЦК с участием Ленина в парике состоялось 10 октября
  и получило историческое значение. В центре обсуждения стояла резолюция
  Ленина, выдвигавшая вооруженное восстание как неотложную практическую
  задачу. Затруднение, даже для самых убежденных сторонников восстания,
  состояло, однако, в вопросе о сроке. Под давлением большевиков
  соглашательский ЦИК еще в дни Демократического Совещания назначил съезд
  Советов на 20 октября. Теперь имелась полная уверенность, что съезд даст
  большевистское большинство. Переворот, по крайней мере в Петрограде, должен
  был во что бы то ни стало завершиться до 20-го, иначе съезд не только не
  смог бы взять в свои руки власть, но рисковал бы быть разогнанным. В
  заседании ЦК решено было без занесения на бумагу начать в Петрограде
  восстание около 15-го. На подготовку оставалось, таким образом, каких-нибудь
  пять дней. Все чувствовали, что этого мало. Но партия оказалась пленницей
  срока, который сама она, в другом порядке, навязала соглашателям. Сообщение
  Троцкого о том, что в Исполнительном Комите-
  
  
   те постановлено создать свой военный штаб, не произвело большого
  впечатления, ибо дело шло больше о плане, чем о факте. Все внимание было
  сосредоточено на полемике с Зиновьевым и Каменевым, которые решительно
  возражали против восстания. Сталин в этом заседании, видимо, не выступал
  вовсе или ограничился короткой репликой; во всяком случае, в протоколах не
  осталось следов его речи. Резолюция была принята 10-ю голосами против 2-х.
  Но тревога насчет срока осталась у всех участников.
   Под самый конец заседания, затянушегося далеко запол-ночь, по довольно
  случайной инициативе Дзержинского, было постановлено: "Образовать для
  политического руководства восстанием бюро в составе Ленина, Зиновьева,
  Каменева, Троцкого, Сталина, Сокольникова и Бубнова". Это важное решение
  осталось, однако, без последствий: Ленин и Зиновьев продолжали скрываться,
  Зиновьев и Каменев стали в непримиримую оппозицию к решению 10-го октября.
  "Бюро для политического руководства восстанием" ни разу не собралось. Лишь
  имя его сохранилось в приписке чернилами к отрывочному протоколу,
  написанному карандашом. Под сокращенным именем "семерки" это призрачное Бюро
  вошло в официальную историческую науку.
   Работа по созданию Военно-Революционного Комитета при Совете шла своим
  чередом. Однако тяжеловесный механизм советской демократии не допускал
  слишком резкого скачка. А времени до съезда оставалось мало. Ленин не без
  основания боялся промедления. По его требованию созывается 16 октября новое
  заседание ЦК с участием наиболее ответственных петроградских работников.
  Зиновьев и Каменев по-прежнему в оппозиции. С формальной стороны их
  положение даже укрепилось: прошло шесть дней, а восстание не началось.
  Зиновьев требует отложить решение вопроса до съезда Советов, чтоб
  "посоветоваться" с провинциальными делегатами: в душе он надеется на их
  поддержку. Прения носят страстный характер. Сталин впервые принимает в них
  участие. "День восстания, -- говорит он, -- должен быть целесообразен.
  Только так надо понимать резолюцию... То, что предлагают Каменев и Зиновьев,
  это объективно приводит к возможности контрреволюции сорганизоваться; мы без
  конца будем отступать и проиграем всю революцию.
  
  
   Почему бы нам не предоставить себе возможности выбора дня и условий,
  чтобы не дать возможности сорганизоваться контрреволюции". Оратор защищает
  абстрактное право партии выбрать момент для удара, тогда как дело идет о
  назначении конкретного срока. Большевистский съезд Советов, если б он
  оказался неспособен тут же взять власть, только скомпрометировал лозунг
  "власть Советам", превратив его в пустую фразу. Зиновьев настаивает: "Мы
  должны сказать себе прямо, что в ближайшие пять дней мы не устраиваем
  восстания". Каменев бьет в ту же точку. Сталин не дает на это прямого
  ответа, но заканчивает неожиданными словами: "Петроградский Совет уже встал
  на путь восстания, отказавшись санкционировать вывод войск". Он просто
  повторяет здесь, вне связи с собственной абстрактной речью, ту формулу,
  которую пропагандировали в последние дни руководители Военно-Революционного
  Комитета. Но что значит "встать на путь восстания"? Идет ли дело о днях или
  о неделях? Сталин осторожно воздерживается от уточнения. Обстановка неясна
  ему самому.
   В процессе прений представитель Петроградского Комитета Далецкий,
  будущий глава советского телеграфного агентства, погибший затем в одной из
  чисток, привел против немедленного перехода в наступление такой довод: "Мы
  не имеем даже центра. Мы идем полусознательно к поражению". Далецкий не
  знает еще, видимо, об образовании советского "центра" или не придает ему
  достаточного значения. Во всяком случае его замечание послужило толчком к
  новой импровизации. Удалившись в угол с другими членами ЦК, Ленин пишет на
  колене резолюцию: "ЦК организует военно-революционный центр в следующем
  составе: Свердлов, Сталин, Бубнов, Урицкий и Дзержинский. Этот центр входит
  в состав революционного Советского комитета". О Военно-Революционном
  Комитете напомнил, несомненно, Свердлов. Но никто не знал еще точно имени
  советского штаба. Троцкий находился в эти часы на заседании Совета, где
  Военно-Революционный Комитет окончательно ставился на рельсы.
   Резолюция 10 октября была подтверждена большинством 20 голосов против
  2-х, при 3-х воздержавшихся. Никто не ответил, однако, на вопрос: остается
  ли в силе решение о том, что вос-стание в Петрограде должно совершиться до
  20-го октября? Най-ти ответ было трудно. Политически решение о перевороте до
  съезда было единственно правильным. Но на выполнение его оста-
  
  
   валось слишком мало времени. Заседание 16 октября так и не вышло из
  этого противоречия. Но тут помогли соглашатели: на следующий день они, по
  своим собственным соображениям, постановили отсрочить открытие ненавистного
  им заранее съезда до 25 октября. Большевики приняли эту неожиданную отсрочку
  с открытым протестом и со скрытой благодарностью. Пять дополнительных дней
  полностью вывели Военно-Революционный Комитет из затруднения.
   Протоколы ЦК и номера "Правды" за последние недели перед восстанием
  достаточно полно очерчивают политическую фигуру Сталина на фоне переворота.
  Как перед войной он был формально с Лениным и в то же время искал поддержки
  примиренцев против эмигранта, который "лезет на стену", так и теперь он
  остается с официальным большинством ЦК, но одновременно поддерживает правую
  оппозицию. Он действует, как всегда, осторожно; однако, размах событий и
  острота конфликтов заставляют его нередко заходить дальше, чем того хотел
  бы.
   11 октября Зиновьев и Каменев напечатали в газете письмо Максима
  Горького, направленное против восстания. Положение на верхах партии сразу
  приняло чрезвычайную остроту. Ленин рвал и метал в своем подполье. Чтоб
  развязать себе руки для агитации против восстания, Каменев подал в отставку
  из ЦК. Вопрос разбирался на заседании 20 октября. Свердлов огласил письмо
  Ленина, клеймившее Зиновьева и Каменева штрейкбрехерами и требовавшее их
  исключения из партии. Кризис неожиданно осложнился тем, что в утро этого
  самого дня в "Правде" появилось заявление редакции в защиту Зиновьева и
  Каменева: "Резкость тона статьи т. Ленина не меняет того, что в основном мы
  остаемся единомышленниками". Центральный орган счел нужным осудить не
  публичное выступление двух членов ЦК против решения партии о восстании, а
  "резкость" ленинского протеста и сверх того солидаризировался с Зиновьевым и
  Каменевым "в основном". Как будто в тот момент был более основной вопрос,
  чем вопрос о восстании! Члены ЦК с изумлением протирали глаза.
   В редакцию, кроме Сталина, входил Сокольников, будущий советский
  дипломат и будущая жертва "чистки". Сокольников заявил, однако, что не
  принимал никакого участия в выработке редакционного порицания Ленину и
  считает его ошибочным.
  
  
   Оказалось, что Сталин единолично -- против ЦК и против своего коллеги
  по редакции -- поддержал Каменева и Зиновьева за четыре дня до восстания.
  Возмущение ЦК сдерживалось только опасением расширить размеры кризиса.
   Продолжая лавировать между сторонниками и противниками восстания.
  Сталин высказался против принятия отставки Каменева, доказывая, что "все
  наше положение противоречиво". Пятью голосами против Сталина и двух других
  принимается отставка Каменева. Шестью голосами снова против Сталина
  выносится решение, воспрещающее Каменеву и Зиновьеву вести борьбу против ЦК.
  Протокол гласит: "Сталин заявляет, что выходит из редакции". Это означало
  для него покинуть единственный пост, доступный ему в обстановке революции.
  Но ЦК отставку Сталина отклоняет, и новая трещина не получает развития.
   Поведение Сталина может казаться необъяснимым в свете созданной вокруг
  него легенды; на самом деле оно вполне отвечает его духовному складу.
  Недоверие к массам и подозрительная осторожность вынуждают его в моменты
  исторических решений отступать в тень, выжидать и, если возможно,
  страховаться на два случая. Защита Зиновьева и Каменева диктовалась отнюдь
  не сентиментальными соображениями. Сталин переменил в апреле официальную
  позицию, но не склад своей мысли. Если по голосованиям он был на стороне
  Ленина, то по настроению стоял ближе к Каменеву. К тому же недовольство
  своей ролью естественно толкало его на сторону других недовольных, хотя бы
  политически он с ними не вполне сходился.
   Всю последнюю неделю перед восстанием Сталин маневрировал между
  Лениным, Троцким и Свердловым, с одной стороны, Каменевым и Зиновьевым -- с
  другой. На заседании ЦК 21-го октября он восстанавливает слишком нарушенное
  накануне равновесие, внеся предложение поручить Ленину подготовку тезисов к
  предстоящему съезду Советов и возложить на Троцкого политический доклад. Оба
  предложения приняты единогласно. Если б между Троцким и ЦК, отметим,
  мимоходом, были в это время те разногласия, которые были изобретены
  несколько лет спустя, каким образом ЦК по инициативе Сталина мог бы поручить
  Троцкому наиболее ответственный доклад в наиболее ответственный момент?
  Застраховав себя таким путем слева, Сталин снова отходит в тень и выжидает.
  
  
   06 участии Сталина в Октябрьском восстании биографу, при всем желании,
  нечего сказать. Имя его нигде и никем не называется: ни документами, ни
  многочисленными авторами воспоминаний. Чтоб заполнить как-нибудь этот
  зияющий пробел, официальная историография связывает роль Сталина в событиях
  переворота с таинственным партийным "центром" по подготовке восстания.
  Никто, однако, ничего не сообщает нам о деятельности этого "центра", о месте
  и времени его заседаний, о тех способах, какими он осуществлял свое
  руководство. И немудрено: этот "центр" никогда не существовал. История
  легенды заслуживает внимания.
   На совещании ЦК с рядом выдающихся петроградских деятелей партии 16
  октября постановлено было, как мы уже знаем, организовать
  "Военно-Революционный Центр" из пяти членов ЦК. "Этот центр, -- гласит
  спешно написанная Лениным в углу зала резолюция, -- входит в состав
  революционного советского комитета". Таким образом, по прямому смыслу
  решения, "центр" предназначался не для самостоятельного руководства
  восстанием, а для пополнения советского штаба. Но, как и многим другим
  импровизациям тех лихорадочных дней, этому замыслу вообще не суждено было
  осуществиться.
   В те самые часы, когда ЦК, в отсутствие Троцкого, создавал на клочке
  бумаги новый "центр". Петроградский Совет под председательством Троцкого
  окончательно оформил Военно-Революционный Комитет, который с момента своего
  возникновения сосредоточил в своих руках всю работу по подготовке восстания.
  Свердлов, имя которого в списке членов "центра" стоит на первом месте (а не
  имя Сталина, как ложно значится в новых советских изданиях), работал и до и
  после постановления 16 октября в тесной связи с председателем
  Военно-Революционного Комитета. Три других члена "центра" -- Урицкий,
  Дзержинский и Бубнов -- были привлечены к работе Военно-Революционного
  Комитета каждый индивидуально, лишь 24 октября, как если бы решение 16
  октября никогда не выносилось. Что касается Сталина, то он, согласно всей
  своей линии поведения в тот период, упрямо уклонялся от вхождения как в
  Исполнительный комитет Петроградского Совета, так и в Военно-Революционный
  Комитет, и ни разу не появлялся на их заседаниях. Все эти обстоятельства без
  труда устанавливаются на основании официально опубликованных протоколов.
  
  
   На заседании ЦК 20 октября "центр", созданный четыре дня тому назад,
  должен был бы, казалось, сделать доклад о своей работе или хотя бы упомянуть
  о приступе к ней: до съезда Советов оставалось всего пять дней, а восстание
  должно было предшествовать открытию съезда. Правда, Сталину было не до того:
  защищая Зиновьева и Каменева, он подал на этом заседании
  в отставку из редакции "Правды". Но и из остальных членов "центра",
  присутствовавших на заседании, ни Свердлов, ни Дзержинский, ни Урицкий ни
  словом не упомянули о "центре". Протокольная запись 16 октября была, видимо,
  тщательно запрятана, чтоб скрыть следы участия в заседании "нелегального"
  Ленина, и за четыре драматических дня о "центре" успели тем легче позабыть,
  что напряженная работа Военно-Революционного Комитета исключала самую
  надобность в дополнительном учреждении.
   На следующем заседании 21 октября с участием Сталина, Свердлова,
  Дзержинского опять-таки никто не делает доклада о "центре" и даже не
  упоминает о нем. ЦК ведет работу так, как если бы никакого решения о
  "центре" никогда не выносилось. В этом заседании постановлено, между прочим,
  ввести в Исполнительный комитет Петроградского Совета для улучшения его
  работы десять видных большевиков, в том числе Сталина. Но и это
  постановление остается на бумаге.
   Подготовка восстания шла полным ходом, но по другому каналу.
  Фактический хозяин столичного гарнизона, Военно-Революционный Комитет искал
  повода для открытого разрыва с правительством. Такой повод создал 22 октября
  командующий войсками округа, отказавшись подчинить свой штаб контролю
  комиссаров Комитета. Нужно было ковать железо, пока горячо. Бюро
  Военно-Революционного Комитета с участием Троцкого и Свердлова выносит
  решение: признать разрыв со штабом совершившимся фактом и перейти в
  наступление. Сталина на этом совещании нет. Никому не приходит в голову
  вызвать его. Когда дело идет о том, чтобы сжечь все мосты отступления, никто
  не вспоминает о существовании так называемого "центра".
   24 октября утром в Смольном, превращенном в крепость, происходит
  заседание ЦК, непосредственно открывающее восстание. В самом начале принято
  предложение Каменева, успев-
  
  
   шего вновь вернуться в состав ЦК: "Сегодня без особого постановления ни
  один член ЦК не может уйти из Смольного". В повестке стоит доклад
  Военно-Революционного Комитета. О так называемом "центре" в момент начала
  восстания -- ни слова. Протокол гласит: "Троцкий предлагает отпустить в
  распоряжение Военно--Революционного Комитета двух членов ЦК для налаживания
  связи с почтово-телеграфистами и железнодорожниками; третьего члена -- для
  наблюдения за Временным правительством". Постановляется: на почту и телеграф
  делегировать Дзержинского, на железные дороги -- Бубнова. Наблюдение за
  Временным правительством возлагается на Свердлова. "Троцкий предлагает, --
  читаем далее, -- устроить запасной штаб в Петропавловской крепости и
  назначить туда с этой целью одного члена ЦК". Постановлено: "Поддерживать
  постоянную связь с крепостью поручить Свердлову". Таким образом, три члена
  "центра" впервые предоставляются здесь в прямое распоряжение
  Военно-Революционного Комитета. В этом не было бы, разумеется, нужды, если
  бы центр существовал и занимался подготовкой восстания. Протоколы отмечают,
  что четвертый член "центра", Урицкий, вносил практические предложения. А где
  же пятый член, Сталин?
   Самое поразительное в том и состоит, что Сталина на этом решающем
  заседании нет. Члены ЦК обязались не отлучаться из Смольного. Но Сталин
  вовсе и не появлялся в его стенах. Об этом непререкаемо свидетельствуют
  протоколы, опубликованные в 1929 г. Сталин никак не объяснил своего
  отсутствия, ни устно, ни письменно. Никто не поднимал о нем вопроса,
  очевидно, чтоб не вызывать лишнего кризиса. Все важнейшие решения по
  проведению восстания принимаются в отсутствие Сталина, без какого-либо
  участия с его стороны. При распределении ролей никто не назвал Сталина и не
  предложил для него никакого назначения. Он попросту выпал из игры. Может
  быть, однако, он где-нибудь в укромном месте руководил "центром"? Но все
  члены "центра", кроме Сталина, находились безотлучно в Смольном.
   В часы, когда открытое восстание уже началось, сгорающий от нетерпения
  в своей изоляции Ленин взывает к руководителям районов: "Товарищи! Я пишу
  эти строки вечером 24-го... Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все
  висит на во-
  
  
   лоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются,
  не съездами (хотя бы даже съездами Советов), а исключительно борьбой
  вооруженных масс". Из письма вытекает с очевидностью, что Ленин до самого
  вечера 24 октября не знал о переходе Военно-Революционного Комитета в
  наступление. Связь с Лениным поддерживалась, главным образом, через Сталина,
  как лицо, наименее интересовавшее полицию. Сам собою напрашивается вывод,
  что не явившись на утреннее заседание ЦК и избегая появляться в Смольном,
  Сталин так и не узнал до вечера о том, что восстание уже в полном ходу. Дело
  идет не о личной трусости -- обвинять в ней Сталина нет основания, -- а о
  политической двойственности. Осторожный комбинатор предпочел в решительный
  момент оставаться в стороне. Он лавировал и выжидал, чтоб определить свою
  позицию в зависимости от исхода восстания. В случае неудачи он готовился
  сказать Ленину, Троцкому и их единомышленникам: "Вы виноваты!". Надо ясно
  представить себе пламенную атмосферу тех дней, чтоб оценить по достоинству
  эту холодную выдержку или, если угодно, это коварство.
   Нет, Сталин не руководил восстанием ни лично, ни через посредство
  "центра". В протоколах, воспоминаниях, бесчисленных документах,
  справочниках, исторических учебниках, опубликованных при жизни Ленина и даже
  позже, пресловутый "центр" ни разу не называется, и имя Сталина как
  руководителя "центра", или хотя бы как видного участника восстания, никогда
  и никем не упоминается. Память партии прошла мимо него. Только в 1924 г.
  Комиссия по истории партии, занятая собиранием материалов, набрела на
  тщательно спрятанную запись заседания 16 октября с текстом решения о
  создании практического "центра". Развернушаяся в это время борьба против
  "левой оппозиции" и против меня лично требовала новой версии истории партии
  и революции.
   Помню, Серебряков, у которого были друзья и связи везде и всюду,
  сообщил мне, что в секретариате Сталина в связи с открытием "центра" большое
  ликование. "Какое же это может иметь значение?" -- спрашивал я с
  недоумением. "Они собираются на этом стрежне что-то наматывать", -- ответил
  проницательный Серебряков. И все же дальше повторной перепечатки протокола и
  туманных упоминаний о "центре" дело в тот период
  
  
   не шло. Слишком еще свежи в памяти были события 1917 года, участники
  переворота еще не подверглись истреблению, живы были еще Дзержинский и
  Бубнов, значившиеся в списке "центра". В своем фракционном фанатизме
  Дзержинский мог, правда, согласиться приписать Сталину заслуги, которых тот
  не имел; но он не мог приписать таких заслуг себе: это было выше его сил.
  Дзержинский умер своевременно. Одной из причин опалы и гибели Бубнова был,
  несомненно, его отказ от лжесвидетельства. Так никто ничего о существовании
  "центра" вспомнить не мог. Вышедший из протокола призрак продолжал вести
  протокольное существование: без костей и мяса, без ушей и глаз.
   Это не помешало ему, однако, послужить стержнем новой версии
  Октябрьского восстания. "В состав практического центра, призванного
  руководить восстанием, -- говорил Сталин в 1925 г., -- странным образом не
  попал "вдохновитель", "главная фигура", "единственный руководитель"
  восстания, тов. Троцкий. Как примирить это с ходячим мнением об особой роли
  тов. Троцкого?". Аргумент явно несообразный: "центр", по точному смыслу
  постановления, должен был включаться в тот самый Военно-Революционный
  Комитет, председателем которого был Троцкий. Но все равно, свое намерение
  "намотать" вокруг протокола новую историю революции Сталин раскрыл
  полностью. Он не объяснил лишь,. откуда взялось "ходячее мнение об особой
  роли Троцкого"? Между тем вопрос не лишен значения.
   В примечаниях к первому изданию "Сочинений" Ленина под именем Троцкого
  значится: "После того, как Петербургский Совет перешел в руки большевиков,
  был избран его председателем, в качестве которого организовал и руководил
  восстанием 25-го Октября". "Легенда" нашла себе место в "Сочинениях" Ленина
  при жизни их автора. Никому не приходило в голову оспаривать ее до 1925 г.
  Мало того, сам Сталин принес в свое время немаловажную дань "ходячему
  мнению". В юбилейной статье 1918 г. он писал: "Вся работа по практической
  организации восстания проходила под непосредственным руководством
  председателя Петроградского Совета тов. Троцкого. Можно с уверенностью
  сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой
  постановкой работы Военно-Революционного Комитета партия обязана прежде
  всего и глав-
  
  
   ным образом тов. Троцкому. Товарищи Антонов и Подвойский были главными
  помощниками тов. Троцкого".
   Эти слова звучат сейчас как панегирик. На самом деле, задней мыслью
  автора являлось напомнить партии, что в дни восстания, кроме Троцкого,
  существовал еще ЦК, в который входил Сталин. Вынужденный, однако, придать
  своей статье видимость объективности, Сталин не мог в 1918 г. не сказать
  того, что сказал. Во всяком случае, в первую годовщину советской власти он
  "практическую организацию восстания" приписывал Троцкому. В чем же состояла,
  в таком случае, роль таинственного "центра"? О нем Сталин не упоминал вовсе:
  до открытия протокола 16 октября оставалось еще б лет.
   В 1920 г. Сталин, уже не называя Троцкого, противопоставляет ЦК Ленину
  как автору ошибочного плана восстания. В 1922 году он повторяет это
  противопоставление, заменяя, однако, Ленина "одной частью товарищей" и
  осторожно давая понять, что восстание было спасено от ложного плана не без
  его, Сталина, участия. Через новых два года оказывается уже, что ложный план
  Ленина есть злостный вымысел Троцкого, зато сам Троцкий действительно
  выдвинул ложный план, к счастью, отвергнутый ЦК. Наконец, "История" партии,
  вышедшая в 1938 г., изображает Троцкого как отъявленного противника
  Октябрьского восстания, которым руководил Сталин. Парал-леьно совершалась
  мобилизиция всех видов искусства: поэзия, живопись, театр, фильм оказались
  призваны вдохнуть жизнь в мифический "центр", следов которого самые усердные
  историки не могли открыть с лупой в руках. Сталин как вождь Октябрьского
  восстания показан ныне на всех экранах мира, не говоря уже об изданиях
  Коминтерна.
   Того же типа пересмотр истории, хотя может быть и не столь яркий,
  производился в отношении всех старых большевиков, притом неоднократно, в
  зависимости от изменяющихся политических комбинаций. В 1917 г. Сталин брал
  Зиновьева и Каменева под защиту, стремясь использовать их против Ленина и
  меня и подготовляя будущую "тройку". В 1924 г.г когда "тройка" уже держала в
  своих руках аппарат, Сталин доказывал в печати, что разногласия с Зиновьевым
  и Каменевым перед Октябрем имели мимолетный и второстепенный характер.
  "Разногласия длились всего несколько дней потому и только потому,
  
  
   что мы имели в лице Каменева и Зиновьева -- ленинцев, большевиков".
  После распада "тройки" поведение Зиновьева и Каменева в 1917 г.'становится в
  течение ряда лет главным обвинением против них, как "агентов буржуазии",
  пока не включается, наконец, в обвинительный акт, подведший обоих под дуло
  маузера.
   Нельзя не остановиться с изумлением перед этой холодной, терпеливой и в
  то же время свирепой настойчивостью, направленной к одной и той же,
  неизменно личной цели. Как некогда в Батуме юноша Коба вел подкоп под
  стоящих над ним членов тифлисского Комитета; так в тюрьме и ссылке он
  натравливал простаков на своих соперников, так теперь в Петрограде он
  неутомимо комбинировал людей и обстоятельства, чтоб оттеснить, умалить,
  очернить всякого, кто так или иначе затмевал его и мешал ему продвинуться
  вперед.
   Октябрьский переворот как источник нового режима естественно занял
  центральное место в идеологии нового правящего слоя. Как все это произошло?
  Кто руководил в центре и на местах? Сталину понадобилось около 20 лет, чтобы
  навязать стране историческую панораму, в которой он себя поставил на место
  действительных организаторов восстания, а этим последним приписал роль
  предателей революции. Было бы ошибочно думать, что он с самого начала имел
  законченный замысел борьбы за личное господство. Понадобились исключительные
  исторические обстоятельства, чтобы придать его амбиции неожиданные для него
  самого масштабы. Но в одном он оставался неизменно верен себе: попирая все
  другие соображения, он насиловал каждую конкретную ситуацию для упрочения
  своей позиции за счет других. Шаг за шагом, камень за камнем, терпеливо, без
  увлечений, но и без пощады! В непрерывном плетении интриг, в осторожном
  дозировании лжи и правды, в органическом ритме фальсификаций лучше всего
  отражается Сталин и как человеческая личность, и как вождь нового
  привилегированного слоя, который в целом вынужден создавать себе новую
  биографию.
   Плохо начав в марте, скомпрометированный в апреле, Сталин весь год
  революции провел за кулисами аппарата. Он не знал непосредственного общения
  с массами и ни разу не почувствовал себя ответственным за судьбу революции.
  В известные моменты
  
  
   он был начальником штаба, никогда -- командующим. Предпочитая
  отмалчиваться, он выжидал инициативы других, отмечал себе их промахи и
  слабые стороны и отставал от событий. Для успеха ему нужна известная
  устойчивость отношений и свобода располагать временем Революция отказывала в
  том и другом
   Не вынужденный продумывать задачи революции с тем напряжением мысли,
  какое создается только чувством непосредственной ответственности, Сталин так
  и не понял до конца внутренней логики Октябрьского переворота Оттого так
  эмпиричны, разрознены и несогласованы его воспоминания, так противоречивы
  его позднейшие суждения о стратегии восстания, так чудовищны его ошибки в
  отношении ряда позднейших революций (Германия. Китай, Испания) Поистине,
  революция не есть стихия этого бывшего "профессионального революционера".
   И тем не менее 1917 г. вошел важнейшим этапом в формирование будущего
  диктатора Он сам говорил позже, что в Тифли се он был учеником, в Баку вышел
  в подмастерья, в Петрограде стал "мастером". После четырех лет политического
  и умствен ного прозябания в Сибири, где он опустился до уровня "левых"
  меньшевиков, год революции под непосредственным руковод ством Ленина, в
  кругу товарищей высокой квалификации имел неизмеримое значение в его
  политическом развитии. Он впервые получил возможность познакомиться со
  многим, что до тех пор совершенно выходило из круга его наблюдений. Он
  прислушивался и присматривался с недоброжелательством, но внимательно и
  зорко. В центре политической жизни стояла проблема власти. Временное
  правительство с участием меньшевиков и народников, вчерашних товарищей по
  подполью, тюрьме и ссылке, позволило ему ближе заглянуть в ту таинственную
  лабораторию. где, как известно, не боги обжигают горшки. Та неизмеримая
  дистанция, которая отделяла в эпоху царизма подпольного рево люционера от
  правительства, сразу исчезла. Власть стала близ ким, фамильярным понятием.
  Коба освободился в значительной мере от своего провинциализма, если не в
  привычках и нравах, то в масштабах политического мышления. Он остро и с
  обидой почувствовал то, чего ему не хватает лично, но в то же время проверил
  силу тесно спаянного коллектива одаренных и опытных революционеров, готовых
  идти до конца. Он стал признанным членом штаба партии, которую массы несли к
  власти. Он перестал быть Кобой, став окончательно Сталиным.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"