Аннотация: Я думаю вам понравиться этот рассказ, про то как секут мальчишку.
Когда полковник Монтейз и майор Сандерс входили в здание муниципалитета, их сопровождал нервно выглядящий, но очень симпатичный мальчик-подросток. Крепкий и хорошо развитый, его светло-каштановые волосы были аккуратно причесаны, а его чистая, бронзовая от загара кожа светилась здоровьем и юношеской энергией.
Однако, когда трое, все в соответствующей полупарадной форме, примерно сорок минут спустя вышли, парень, в особенности, имел решительно обеспокоенное выражение на своем славном открытом лице, и было очевидно, что они столкнулись с серьезной проблемой. Она возникла примерно двадцатью четырьмя часами раньше, когда 14-летний Фрэнк Робертс, вновь назначенный вестовой майора Сандерса, был арестован и без церемоний посажен на ночь по обвинению в ограблениях, включая дом одного из членов Городского Совета. Для офицеров это стало причиной добиваться личной встречи с аятоллой и другими членами правящей верхушки небольшого, но зажиточного иракского города Асламабада, в центре которого размещался 2-ой полк бронетанковой дивизии британских экспедиционных сил, чтобы надзирать за выполнением временного прекращения огня.
Зная мальчика, оба офицера первоначально склонны были отклонить инцидент, как одну из ошибок опознания, но из вопросов быстро обнаружилось, что не было никакой ошибки и что юный Фрэнк фактически был обнаружен внутри дома с некоторой собственностью владельца оного в принадлежащем ему мешке. Сам Фрэнк упорно отказывался давать никаких объяснений своему поведению, даже после освобождения его под охрану военных в ожидании суда над ним по различным уголовным обвинениям, но, как только его затруднительное положение стало известно во всем небольшом сообществе, которое составлял британский военный гарнизон горячо оспариваемого пограничного города, некоторые другие юные солдаты признались добровольно, и задача была решена.
В этом полку была традиция, что если кадет или поступивший на службу юный солдат назначался вестовым к одному из полевых офицеров, его сверстники накладывали на него некое взыскание или штраф, не только в качестве ритуала утверждения, но также как плату с него за легкий, роскошный образ жизни, которым он мог бы ожидаемо наслаждаться, по сравнению с ихним, во всяком случае, на обозримое будущее. Некоторые из этих требований были суровыми, даже жестокими, и подвергали испытанию стойкость и находчивость получавших их. В данном случае, мальчику назначили совершить "набег" на дома любых двух отцов города и принести обратно, в качестве приза, опознаваемые ценные вещи от каждого, которые, как уверили его, затем немедленно были бы возвращены их владельцам, после чего инцидент должен быть исчерпан. Однако, ни о чем не подозревающей жертве НЕ было сказано, что домовых слуг всех членов Совета, что проживали по соседству с лагерем, должны были анонимно известить о предстоящем "набеге", но не упоминая им, что это было бы, фактически, простой шалостью, чтобы якобы помочь им перед лицом вторжения неверного в жилище одного из правоверных. В результате этого, тщательно выбрав свою первую цель, проникнув в нее и собрав свою добычу, выданный мальчик был бы схвачен, весьма грубо вытащен и передан городской полиции, которая бы избила его неподалеку, болезненно, но не оскорбительно, прежде чем запереть его, в цепях, с некоторыми страшными предсказаниями относительно близких его перспектив. Некая степень физических оскорблений предвиделась и предполагалась более старшими солдатами, но они не предполагали более серьезных последствий, как например, его суточное заключение и угроза уголовной ответственности. При их репутации, едва им стало об этом известно, они даром потеряли время, очищая свою совесть за все это дело и прося своих офицеров сделать все необходимое, чтобы обеспечить освобождение и помилование Фрэнка, даже если бы это навлекло на них самих огорчительные неприятности.
Для этой цели два офицера, сопровождаемые основным виновником, были вызваны в муниципалитет и в высшей степени учтиво приняты аятоллой и его Советом. Тем не менее, как только они изложили свое дело, то встретили определенный холод в отношении к ним, и в конечном счете советники перешли для обсуждения в другое помещение, вернувшись, чтобы заявить, что раз истинность рассказанного ими не подвергается сомнению, то начальники гарнизона должны понять, что Совет не может допустить установления такого прецедента произвольного пренебрежения их законами и нарушения их обычаев, разрешив иностранному юнцу, хотя бы и несведущему, избежать после этого наказания, как если бы это была веселая проделка.
Они, тем не менее, готовы снять все уголовные обвинения против мальчика, что должно защитить его от риска ампутации руки, являющейся обычным наказанием за первое ограбление, и его обязательной депортации как нежелательного иностранца, если он и начальствующие над ним офицеры готовы, чтобы он принял муниципальное наказание, которое не должно быть ни зарегистрировано, ни никоим образом влиять против него впоследствии. Очевидный вопрос вызвал реплику, что, хотя по этому делу решение должен принимать весь Совет, вероятность заключается в том, что мальчик будет крепко и публично высечен постоянным профессиональным городским палачом.
В этом месте троица взяла разрешение рассмотреть, какой у них есть выбор, и придти к некоторому решению. Первоначальной реакцией майора Сандерса было немедленно тайно похитить из страны юного Фрэнка, которого он очень искренне любил, но полковник Монтейз довольно холодно указал, что, хоть пока и выполнимая, подобная акция должна будет иметь далеко идущие последствия для хрупких уже взаимоотношений между экспедиционным гарнизоном и хозяевами города, что делает предложение совсем несостоятельным.
После большой дальнейшей дискуссии, в которую также включились другие обеспокоенные солдаты, Фрэнк сам решил проблему, сказав, что, хотя знай он лучше, то отказался бы проделывать что-либо такое глупое, даже с риском быть заклейменным как трус или "дурачок", он готов принять какое бы то ни было наказание, которое Совет, вероятно, имеет для него в запасе, если это должно закрыть инцидент.
Майор Сандерс, тем не менее, был настолько обеспокоен использованием слова "высечь", что ушел, чтобы получить больше деталей относительно всей процедуры, которая должна была последовать, и, когда он вернулся примерно часом позже, то созвал всех интересующихся солдат в офицерскую столовую, чтобы сообщить им, что он разузнал.
Суть состояла в том, что весь Совет собрался и единодушно решил, что Фрэнк должен, в самом деле, быть наказан публичной поркой на главной городской площади. Она будет назначена на 10 часов утра третьего дня, с тем чтобы дать достаточно времени как для завершения приготовлений, так и для сооружения трибун, чтобы разместить тех людей из окраинных районов, которые могут захотеть привести своих собственных сыновей, чтобы те сами увидали, какие могут быть последствия у преступления.
Сама порка должна состоять из 12 ударов кнутом (майор Сандерс нарочно уклонился от использования слова "плети") по голому заду Фрэнка. Однако, палач должен был сказать, что в данном случае обычное следствие того, что если кожа мальчика будет порвана в течение наказания, то он будет освобожден от остальной части его порки, не должно применяться.
Майор Сандерс также не счел необходимым передать эту утонченную жестокость уже очень обеспокоенным мальчикам, ибо сделай он так - это не могло бы привести ни к какому результату, но лишь чрезвычайно увеличило бы тревогу Фрэнка. Как бы то ни было, путь обратно в казармы проделывала очень подавленная и, в случае одного из ее членов, испуганная группа юных солдат.
Фрэнк провел две почти бессонные ночи с печальным днем между ними, и почти как облегчение пришло, когда на третье утро в районе 9 часов он был приведен мрачно выглядящим майором Сандерсом в муниципальный офис и официально и неохотно передан там служащим, которые явно были готовы и ждали его.
Фрэнка немедленно отвели в безупречный медпункт в здании, где его заставили полностью раздеться и провели полный медицинский осмотр с целью установить, в состоянии ли он вынести серьезное применение кнута к его обнаженным задним частям. Так как в этом реально не было сомнений, ему затем поставили основательную и, по его собственному признанию, не совсем неприятную клизму и дали возможность опустошить его мочевой пузырь "просто на всякий неприятный случай", прежде чем доставить в большую комнату, из которой он мог видеть временные трибуны, быстро заполнявшиеся зрителями всех возрастов и обоего пола, которые пришли все, чтобы увидеть, как "неверное отродье" получает крепкую порку кнутом по его голому заду. Встревоженный этим садистским интересом, Фрэнк едва обратил внимание на стоящее в комнате крепкое деревянное приспособление, пока его не подвели к нему и не сказали усесться на него так, чтобы можно было подогнать это под его размер. По существу, это дало ему возможность оказаться связанным в позе, где он стоял на цыпочках, наклонившись вперед, его голый зад был туго натянут и выставлен, тогда как его бедра и, соответственно, ягодицы были хорошенько раздвинуты в стороны, обеспечивая плети полный доступ к чувствительным местечкам между его ягодиц.
Фрэнк тогда также впервые увидел палача, огромного мужчину, который, обнаженный выше талии, любовно вымачивал в кадке с жидкостью длинный кнут с ужасным, суживающимся к концу ремнем. Он также увидал среди зрителей нескольких своих товарищей-солдат, это уже по его собственной просьбе, так как он верил, что их присутствие должно помочь ему выдержать его порку по крайней мере с некоторой стойкостью.
На этот момент, однако, боль от порки была наименьшей из проблем Фрэнка, наиболее затруднительным было то, что у него проявилась полная эрекция, и он страшился долгого прохода голышом на помост в центре площади.
Из-за необычной природы происшествия, Фрэнк был единственным мальчиком, которого должны были в этот день пороть, поэтому у него не было прецедентов, чтобы руководствоваться ими относительно последующей процедуры, и у него сильно отлегло от сердца, когда ему передали обычный мешок из-под зерна с тремя прорезанными на закрытом конце дырами и сказали надеть на себя. Эта временная одежда прикрыла его до середины бедер и избавила от первой части его сурового испытания, когда мягким, но настойчивым толчком его направили на его путь за дверь.
Толпа еще росла, когда тонкая светловолосая фигурка вышла в поле зрения и начала свое решительное путешествие через площадь. Всегда привлекательный мальчик, Фрэнк приобрел многих поклонников своим ясным загорелым лицом, несклоненной головой и проницательными голубыми глазами, зафиксированными на зловещем помосте впереди; он не волок ноги, не бросал отчаянных взглядов по сторонам, и только легчайшие клубы пыли, поднимавшиеся между босых пальцев его ног отмечали его решительные, равномерные шаги по площади. Достигнув помоста, он не колебался, а быстро проделал свои несколько шагов вверх, чтобы встретиться с огромной тушей Фарука аль Хассада, городского палача, который только что вынул из кадки с рассолом свой кнут и сушил его.
Фрэнку сказали, что из-за языковой проблемы он не должен просить о своем наказании, как обычно делают мальчики, которых секут, и Фарук просто взял его за руку и повернул вокруг, лицом к главной трибуне. Фарук, стоящий у него за спиной, затем ухватился за край его единственного "одеяния" и потянул его, вывернув наизнанку, над его головой, оставив его совершенно обнаженным перед всеми. Его руки метнулись к паху, чтобы прикрыть его непокорные гениталии, но были остановлены Фаруком, который скользнул своими собственными руками под руки мальчика, поднял его без усилий под подмышки и перенес к ожидающему аппарату. Понимая, что сопротивление было бы бесполезно и только привлекло бы внимание к его все еще эрегированному пенису, Фрэнк спокойно висел в больших руках и, зная, что от него требуется, уселся верхом на опорной конструкции приспособления и позволил помощнику пристегнуть манжетами свои запястья и щиколотки к стойкам. Он остро осознавал теплый солнечный свет на своей обнаженной спине, пристальные взоры тысяч глаз на своем голом заду и тот факт, что многим в толпе его распластанная поза ничего не оставляла для фантазии.
Фарук, надо отдать ему справедливость, не продлевал мучения. Он был истинным знатоком всех орудий своей жуткой профессии, от тонкой, похожей на провод гарротты, которая использовалось для казней, ножей, пил для костей, клещей и прижигающего железа, применяемого при отсечении рук или ступней или обрубания пары пальцев на руках или ногах, через кнуты и прутья, которыми производится телесное наказание обычно, но не исключительно, по голым спинам или ягодицам мужчин, правонарушителей различных возрастов и степеней серьезности, и вплоть до тонких легких прутьев, которые применялись, иногда в течение часа, к подошвам босых ног предполагаемых беглецов от законности, и он в данном случае не терял времени на предмет приступить к наказанию, причинением которого он занимался. Он был, очевидно, жестоким человеком, но реально не садистом; причинять боль своим жертвам было для него удовольствием, но только в физическом смысле - он не получал никакого удовлетворения от их психических мучений или мук от их ожидания, но лишь от реального зрелища их корчащихся тел или, в нынешнем случае, небольшого крепкого мальчишеского зада, сжимающегося и пылающего в ответ на мучительные удары, которые он предполагал по нему нанести. Поэтому, как только он оказался удовлетворен положением обнаженного зада Фрэнка и тем, что хорошо раздвинутые ноги того должны позволить кончику кнута отыскать все его самые нежные местечки, он мягко, почти ласкающе положил тяжелый мокрый ремень кнута на середину двух тугих, круглых сфер плоти, побалансировал сам на подушечках пальцев ног, оценивая расстояние и длину ремня, которая потребна ему, чтобы поразить его специфическую цель, согнул свою мощную правую руку, отвел кнут от голого зада мальчика и размахнулся им по кругу за спиной сверкнувшей дугой, прежде чем с ужасным свистом привести его вперед по направлению к туго связанной и дрожащей цели.
Каждый жесткий удар таким ремнем по обнаженной коже должен быть остро болезненным и очень повреждающим, но Фарук в данном случае владел своим бичом с даже еще более утонченной жестокостью и с беспощадным опытом, который был неразличим для зрителей и даже для Фрэнка, пока несколько ударов не достигли обнаженной спины мальчика. Метод, который призывался для синхронности до долей секунды и отличной координации глаз с рукой, включал в себя задерживание Фаруком бича внизу на взмахе, когда тот был в футе от цели, заставляя последние примерно 15 дюймов оного складываться вдвое назад на себя и затем со щелчком распрямляться вперед с огромным ускорением, приземляясь плашмя прямо через обе обнаженные ягодицы единственной обжигающей огненной линией. Первый удар поразил ожидающий зад целиком через самую мясистую часть обеих ягодиц, оттиснув поперек них ярко-красную, с белыми краями полосу, более длинную на правой, чем на левой ягодице. Два офицера в ужасе наблюдали, как кровь, выдавленная из плоти силой удара, устремилась обратно и не только заполнила весь быстро вспухающий рубец, но начала сочиться по краям полос, которые становились воспаленно пурпурными и являлись, очевидно, разрезами на обнаженной коже мальчика. Когда ужасный укус и ожог запечатлелись и волной прошли по его пытаемому заду, все тело Фрэнка, казалось, рывком затвердело, его ноги напряглись в своих узах, а его обнаженная спина - в веревках, как если бы его плечи сами вывихнулись. Тем не менее, так как он по-своему боролся с ослепительной болью, из его губ не раздалось ни звука, и когда судорога прошла, он, кажется, зарылся в козлы, готовый к следующему удару.
Тот, когда пришел, оказался еще сильнее первого, так как Фарук не только повторил первую процедуру, но также развернул свое запястье, заставив гибкий конец бича изменить его направление, приземлиться сначала на правую ягодицу Фрэнка, приблизительно дюймом ниже первой полосы, и загнуться на левую, вызвав еще более резкую реакцию страдающего мальчика, когда его голый зад был расписан вторым рубцом, в точности под стать первому. Вряд ли существовал зритель, и уж точно не было ни одного из мальчиков, которые сами ощущали такую же плеть на своих собственных голых задах, кто не поморщился и не содрогнулся бы за Фрэнка, пока продолжалась порка. Как упоминалось, Фарук был жестоким человеком и, хотя обычно он не мог порвать шкуры своим юным жертвам, не простив им остаток назначенных им побоев, он рутинно преодолевал это затруднение, используя в большинстве порок этот самый щелкающий удар для последнего, обычно диагонального, разреза, так что почти каждый секомый мальчик по собственному опыту знал, через что должен пройти Фрэнк, но не мог даже и представить себе, что двенадцать, а не один-единственный из этих режущих ударов, будут произведены по его незащищенному заду.
Когда, на четвертом ударе, Фарук по-прежнему не преуспел в исторгании звука из Фрэнка, он был близок к тому, чтобы позволить опасному кончику бича начать знакомиться с чувствительными, девственными внутренними округлостями голых ягодиц мальчика, ужалить его в анус и все еще слегка раздутую промежность и стегануть по задней стороне его мошонки, что, как он знал, должно вызвать почти невыносимое страдание. Но потом незнакомое новое чувство уважения к тонкому обнаженному телу, растянутому перед ним, овладело Фаруком. Этот простой ребенок, пропитанный его собственной иностранной культурой, укрепил себя для такой жестокой порки, какая только могла быть нанесена по голому заду такого юнца, и переносил ее в манере, что должна была посрамить большинство взрослых мужчин; тогда не для него, Фарука, выводить порку за пределы фактического приговора в область чистейшей пытки, применяя плети к другим местам, помимо голой мальчишеской задницы, которой было предписано их получить, и поэтому, с почти беспрецедентным сдерживанием, Фарук стал давать обнаженному заду юного Фрэнка порку, которую ни мальчик, ни любой из зрителей никогда не должен был позабыть, но не пользуясь благоприятным положением от его уязвимости, чтобы ранить его больше, чем диктовал его приговор.
Уже стоя перед довольно небольшим обнаженным задом, который нес на себе четыре толстых, рельефных, открытых рубца, равномерно и горизонтально пересекающих обе ягодицы, тем самым создавая широкую полосу красновато-пурпурной взбитой плоти, разделенной тонкими белыми полосками, Фарук приступил к расширению этой зоны, укладывая последующие удары поочередно выше и ниже существующих полос, пока все восемь синевато-багровых рубцов не обезобразили гладкие белые округлости полувзрослого юного зада. Восьмой удар приземлился, как это делалось, почти в складку, где задница Фрэнка переходила в ноги, сломив его решимость и вырвав у него резкий визг от боли. Ни один из наблюдавших мальчиков не мог поверить, что кто-то, не отличающийся от них самих, мог бы в молчании взять так много ударов по своей голой заднице, и они почти ощутили облегчение, услыхав, что этот чужой бледнокожий мальчик является в конце концов человеком и имеет зад, который так же реагирует на кнут, разве только несколько позже, чем их собственные.
Фарук, ободренный успехом своего предыдущего удара и имея четыре в запасе, продолжил обеспечивать, чтобы каждый из них имел значение и вызывал у его беспомощной жертвы, к которой, в его интерпретации, было уже проявлено чрезмерное милосердие, такую большую, немедленную и долгосрочную боль, какую только возможно. Он, соответственно, положил девятый удар прямо в складку Фрэнка, гибкий кончик бича свирепо ужалил место, где сходились его правая ягодица и бедро, и где, как известно каждому мальчику, которого секли, его задние части были наиболее чувствительными. Фрэнк взвыл в бесстыдной агонии при этой новой атаке, и Фарук, пользуясь тем преимуществом, что местечко под задом на мгновение разжалось и было полностью незащищено, опустил кнут снова, быстро щелкнув им в противоположном направлении, так что привязанный мальчик претерпел повторение той же самой муки, прежде чем даже оказался в состоянии поглотить ту, что пришла раньше. С бегущими вниз по лицу слезами, Фрэнк выкрикнул свой протест, но, понимая, что ничто не может спасти его от еще двух ударов по его пытаемому и, он был уверен, ободранному заднему концу, он укрепил свой дух для последних двух плетей, стиснул зубы и попытался сделать вид, что это не ЕГО задницу резали на части. Решив сделать эти последние два удара наиболее мучительными из всех, Фарук слегка изменил свою позицию, прежде чем щелкнуть бичом по диагонали через обе исполосованные ягодицы, тело ремня ужалило в каждый из существующих рубцов и вызвало на каждом пересечении дополнительные капельки ярко-алой крови, в то время как страшный конец обрушился на верх закругления правой ягодицы Фрэнка с таким громким треском, что почти заглушил вой мальчика от смертной муки. Даже Фарук не смог бы сдублировать этот удар в противоположном направлении, не поменяв стороны, но альтернатива была, если была вообще, еще хуже с точки зрения Фрэнка. Перейдя на уровень ребер Фрэнка, Фарук опять опустил кнут, сильно и точно, через две вздрагивающие, извивающиеся ягодицы, так что новая диагональная полоса образовала пылающее пересечение со своей предшественницей, а конец бича получил доступ в самому концу чувствительной правой складки, где нежная кожа не оказала никакого противодействия, но порвалась, в то время как боль волной прошла по тонкому, изнуренному телу, и Фрэнк, несмотря на старание не делать этого, завопил в награду опыту Фарука.
Внезапно все это закончилось, и на площади установилась почти смертельная тишина, пока каждый из присутствующих в его или ее собственной манере приходил к согласию с тем, что только что происходило.
Фарук смотрел вниз, удовлетворенный результатами хорошо проведенной работы: пара небольших голых ягодиц, пересеченных десятью вполне однообразными горизонтальными рубцами в палец толщиной, выступающими на фоне крепкой мускулистой плоти, цветом переходящими от темно-красного к густому, воспаленно-пурпурному и бегущими взад-вперед непрерывным извилистым узором через полные, все еще корчащиеся в конвульсиях ягодицы, и все это пересекалось парой длинных, отличных диагональных рубцов, которые, казалась, связывали вместе все следы от кнута. Он любовался тощим гибким телом Фрэнка, когда сперва оно стояло, обнаженное, перед ним, и теперь получал удовольствие от взирания на безупречную, загорелую обнаженную спину и крепкие бедра, которые обрамляли пылающий, покрытый рубцами мальчишеский зад. В стране, где находился мальчик, если и плавали вообще, то делали это либо обнаженными, либо полностью одетыми, поэтому бледные филейные части Фрэнка, всегда защищенные от солнца, производили странное впечатление, но, размышлял Фарук, их поразительная белизна несомненно представляла отличную мишень для кнута, и настоящий контраст между гладкой коричневой кожей и краснотой выпоротых ляжек был не менее приятен. Он не ощущал ни раскаяния, ни сострадания: мальчик согрешил и заслужил быть высеченным; его плоть была юной и здоровой и вскоре должна излечиться, а шрамы, которые должны, вероятно, остаться у него на заду на всю жизнь, не были позорными и в любом случае были бы увидены, как неверно полагал Фарук, только немногими избранными.
Фрэнк, со своей стороны, испытывал смесь ослепляющей боли и переполняющего его облегчения. Он осознавал больше жар, чем боль в своем иссеченном заду и, так как это несколько минут устойчиво возрастало после того, как кнут завершил свою работу, он чувствовал себя так, словно весь его задний конец окунули в кипящее масло. Тем не менее, поскольку сперва его прикрепили к конструкции для порки кнутом в комнате над площадью, и он представлял себе, каким незащищенным он будет перед плетью, Фрэнк наполовину ожидал, что его анус и яички будут отхлестаны так же, как и его задница, и он был более чем благодарен, что по крайней мере этого с ним не случилось, и что все суровое испытание было теперь, буквально, у него за спиной.
Наиболее живая реакция исходила, однако, от большого количества коричневых босоногих пострелят различного возраста, что составляли большую часть собравшихся. Они, все как один, пришли понаблюдать с мерзким ликованием, как один из их хозяев, хотя и иностранец, претерпевает такое же наказание, какое обычно производилось по их собственным обнаженным ляжкам, и со злобной надеждой, что он не в состоянии будет вынести оное так же хорошо, как удавалось большинству из них. Они были несколько ошеломлены явной величиной порки Фрэнка, так как ни один из них никогда не получал более шести ударов кнутом или восьми прутом и, конечно, только один из тех ужасных, щелкающих ударов ремня, целых двенадцать которых обрушились на голый зад Фрэнка. Теперь молчание было прервано звуками обмена мнениями и выражением восхищения той манерой, в которой этот неверный принял наиболее серьезную порку, какую когда-либо видeл любой из них. Кроме того, большинство из них бодро надеялись поближе рассмотреть повреждения и, при удаче, пройтись пальцем вдоль одного из широких красных рубцов, которые украшали распухший зад Фрэнка.
Двое офицеров сидели, безмолвные и охваченные ужасом от полнейшей жестокости того, что они увидeли. Им было известно, что ребенок должен быть сильно побит, но они ожидали, что это будет сделано больше в стиле порки в частных школах. Каждый из мужчин полупривставал со своего сиденья, чтобы вступиться за Фрэнка, когда кнут щелкал по его беззащитному заду, но, понимая, что протест бесполезен, они снова опускались на места. Теперь оба, частным образом, хотели бы знать, не была ли их пассивность больше обусловлена малодушием, чем благоразумием, и горько обвиняли себя за опустошение, доказательством чему служил поврежденный и окровавленный зад в центре площади.
Наконец, солдаты, товарищи Фрэнка, особенно те, которые непосредственно были ответственны за его затруднительное положение, поистине прострадали всю его порку вместе с ним. Большинство из них были знакомы с тем, как жалят голый зад прут или розги, но немногие ощущали ожог от кнута, так что к их вине добавился страх неизвестности, когда их юный коллега брыкался и корчился под бичом. Все они переживали за него и решали, чем это ему компенсировать, в то время как помощники Фарука осторожно стерли большую часть крови с ободранных и покрытых рубцами ягодиц мальчика и подготовили Фрэнка к последней и, возможно, самой унизительной части всего его наказания.
Иссеченному заду мальчика была оказана только элементарная первая помощь, сам он был высвобожден из приспособления для порка и осторожно поднят мускулистыми руками Фарука. По традиции, каждого мальчика, высеченного на этой площади, после порки носили по ее периметру, выставив напоказ его голый, покрытый рубцами зад, чтобы все и особенно другие городские мальчишки видели и были бы предупреждены тем, что с ним случилось. Обычно, жертва взгромождалась на спину Фарука, как если бы тот был кобылой для порки розгами, но в данном случае мальчик был так измучен его суровым испытанием, что Фарук набросил его безвольное тело на одно плечо и, получая удовольствие от давления крепких юных бедер и горячих, блестящих от пота гениталий на свой обнаженный торс, медленно понес его вокруг площади, предоставляя толкающейся, заинтересованной массе юнцов достаточно времени, чтобы досыта поглазеть, погладить и поразиться пылающим, открытым рубцам поперек двух обнаженных ягодиц. Рубцы, к тому времени, от темно-красного цвета переходили к почти черному, а ягодицы распухли, приобретя сходство с темными зрелыми дынями. Когда ряд часто не слишком чистых пальцев и ладоней поглаживал и ласкал покрытый рубцами зад Фрэнка, Фарук, к своему удивлению, ощутил возрастающее давление на свой левый сосок, так как крепкий юный мальчишеский пенис распухал в эрекции. Фарук выпустил обнаженные бедра из захвата как раз на достаточное время, чтобы позволить тонкой, гибкой пояснице подняться на его плечо и высвободить напряженный член, который щелкнул о живот Фрэнка, прежде чем снова оказался в ловушке, но более удобной, между ним и мужским плечом.
Большинство из присутствующих повидало много голых задов, аналогично выставленных напоказ после порки, но никогда прежде не существовало ни одного, который был бы настолько обстоятельно высечен, что отдельные рубцы фактически слились в единую широкую полосу ободранной, кровоточащей плоти, которая покрывала обе ягодицы от верха расселины между ними и до самой нижней точки, где они соединялись с бедрами мальчика. Было много предположений на тему, когда Фрэнк опять будет в состоянии ходить, не говоря уже о том, чтобы сидеть, и некоторые мальчики бодро предсказывали, что он даже не сможет ничего носить на своем заду в течение недели.
Последнее тяжелое испытание, наконец, завершилось, и Фрэнк, с его юными силами, к тому времени фактически восстановленными, был спущен на землю. Фарук ожидал, что мальчик выкажет обиду, даже ненависть, к человеку, который только что так сильно его высек, и был очень удивлен, когда мальчик, к тому времени совсем равнодушный к своей наготе или состоянию своего голого зада, подошел к нему, протянул руку и поблагодарил за то, что тот не "повредил его 'там ниже'". Фаруку, чей английский был небогат, потребовалась минута или две, чтобы понять, что имеет в виду Фрэнк, но, осознав это, он ответил на рукопожатие, впервые в своей жизни почувствовав радость выказать милосердие, даже если только и в малой степени, и был воодушевлен этим привлекательным, простодушным пареньком, который, как он понял, совсем не был преступником, а просто жертвой судейской ошибки.
Вскоре после этого Фрэнк, чье все еще обнаженное тело, благопристойно прикрытое халатом майора Сандерса, повезли в лагерь, лежал лицом вниз на заднем сиденье служебного автомобиля полковника Монтейза. Когда они проезжали между рядами дружелюбных машущих мальчишек, Фрэнку удалось полуусесться и выдать довольно убедительную усмешку, пока он проносился мимо. В течение нескольких следующих дней он был освобожден от обязанностей по службе, но на второй скука пересилила неудобство, и на третье утро он рапортовал, как обычно. Его хорошо исполосованный и покрытый рубцами зад пока вполне оставался темой для разговоров с другими с олдатами, с интересом наблюдавшими, как порезы и рубцы, которые первоначально, кажется, покрывали всю его задницу, постепенно разделялись, пока не стало возможным вновь различать отдельные рубцы и края их не начали покрываться струпьями, в конечном счете оставившими его зад и, особенно, внешние округлости обеих ягодиц, отмеченными рядом тонких пурпурных шрамов, которые так долго оставались чувствительными, что, когда Фрэнк вместе с двумя другими кадетами примерно девятью месяцами позже заработал от своего взводного командира порку прутом, новые полосы немедленно вновь воспламенили старые и заставили его скакать вокруг офицерской столовой, где производились на казания, неистово потирая его терзаемое жгучей болью, хотя и одетое в этот раз в трусы, заднее место, как если бы оно было атаковано целым роем ос.
Спустя годы, генерал-майор Фрэнк Робертс с сожалением вспоминал свое суровое испытание на городской площади с голым задом, но добавлял, что события этого дня, вероятно, заложили основу для его блестящей военной карьеры, так как они настолько явно сосредоточили на нем внимание офицеров, что надо было бы получить еще большее бедствие, чтобы лишить его впоследствии их расположения.