Был прекрасный теплый день, когда я вместе с обергруппенфюрером СС Райнхардом Тристаном Ойгеном Гейдрихом, рейхспротектором Богемии и Моравии, вернулся из Праги на берлинский вокзал Анхальтер. Мы оба были одеты в форму СД, но, в отличие от генерала, я был человеком с пружинистым шагом, мелодией в голове и улыбкой в сердце. Я был рад оказаться дома, в городе моего рождения. Я предвкушал тихий вечер с хорошей бутылкой "Маккенштедтера" и несколькими "Кемалями", которые я раздобыл из личных запасов Гейдриха в его кабинете в Градщинском замке. Но я ничуть не беспокоился, что он может обнаружить эту мелкую кражу. Я ни о чем особо не беспокоился. Я был всем, чем не был Гейдрих. Я был жив.
Берлинские газеты сообщали, что несчастный рейхспротектор был убит группой террористов, десантировавшихся в Богемию из Англии. Это было немного сложнее, чем это, только я не собирался говорить так много. Еще нет. Не надолго. Может быть, никогда.
Трудно сказать, что случилось с душой Гейдриха, если она у него когда-либо была. Я полагаю, что Данте Алигьери мог указать мне примерное направление, если бы я когда-нибудь почувствовал желание отправиться на поиски его где-нибудь в Подземном мире. С другой стороны, я довольно хорошо представляю, что случилось с его телом.
Всем нравятся хорошие похороны, и нацисты, конечно же, не были исключением, предоставив Гейдриху лучшие проводы, на которые мог надеяться любой преступник-психопат-убийца. Все событие было организовано в таком грандиозном масштабе, что можно было подумать, что какой-то сатрап в Персидской империи умер после победы в великой битве; и казалось, что все было заложено, кроме ритуального жертвоприношения нескольких сотен рабов - хотя, как оказалось для маленькой чешской шахтерской деревушки под названием Лидице, я ошибался в этом.
Со станции Анхальтер Гейдриха доставили в конференц-зал штаб-квартиры гестапо, где шесть почетных караулов в черной парадной форме наблюдали за его погребением. Для многих берлинцев это был шанс спеть "Ding-Dong!". Ведьма мертва! украдкой на цыпочках загляните внутрь дворца принца Альбрехта. Наравне с другими полуопасными действиями, такими как восхождение на вершину старой радиовышки в Шарлоттенбурге или езда по берегу на гоночной трассе Авус, было приятно иметь возможность сказать, что вы это сделали.
В тот вечер по радио Лидер восхвалял умершего Гейдриха, описывая его как "человека с железным сердцем", что, как я полагаю, он имел в виду как комплимент. С другой стороны, вполне возможно, что наш собственный злой волшебник из страны Оз мог просто перепутать Железного Дровосека с Трусливым Львом.
На следующий день, одетый в штатское и чувствуя себя в целом более человечным, я присоединился к тысячам других берлинцев возле Новой рейхсканцелярии и попытался выглядеть соответственно мрачным, когда целое муравейник гитлеровских мирмидонцев вырвалось из Мозаичного зала, чтобы следовать за сверкающим орудием. карета, которая везла гроб Гейдриха с драпированным флагом на восток по Фосс-штрассе, а затем на север по Вильгельмштрассе к месту последнего упокоения генерала на Инвалиденском кладбище вместе с некоторыми настоящими немецкими героями, такими как фон Шарнхорст, Эрнст Удет и Манфред фон Рихтгофен.
В храбрости Гейдриха не было никаких сомнений: его стремительная неполная активная служба в Люфтваффе, в то время как большая часть высшего начальства оставалась в безопасности в своих волчьих редутах и своих покрытых мехом бункерах, была наиболее очевидным примером этой храбрости. Я предполагаю, что Гегель мог просто признать героизм Гейдриха воплощением духа нашего деспотического времени. Но за свои деньги герои должны иметь рабочие отношения с богами, а не с титаническими силами тьмы и беспорядка. Особенно в Германии. Так что я ничуть не сожалел о его смерти. Благодаря Гейдриху я был офицером СД. А на потускневшей серебряной кокарде, которая была отвратительным символом моего долгого знакомства с Гейдрихом, были втиснуты клейма ненависти, страха, а после моего возвращения из Минска и вины.
Это было девять месяцев назад. В основном я стараюсь не думать об этом, но, как однажды заметил другой известный немецкий сумасшедший, трудно смотреть через край бездны без того, чтобы бездна не смотрела в тебя.
ГЛАВА 1
сентябрь 1941 г.
Мысль о самоубийстве для меня настоящее утешение: иногда это единственный способ пережить бессонную ночь.
В такие ночи - а их было немало - я разбирал свой автоматический пистолет "Вальтер" и тщательно смазывал металлическую мозаику из кусочков. Я видел слишком много осечек из-за отсутствия хорошо смазанного ружья и слишком много неудачных самоубийств из-за того, что пуля вошла в череп человека под острым углом. Я даже разгружала крошечную лестницу, которая представляла собой магазин с одной стопкой, и полировала каждую пулю, выстраивая их в шеренгу, как аккуратные маленькие медные солдатики, прежде чем выбирать самых чистых, самых ярких и самых страстных, чтобы угодить им, чтобы они сидели поверх остальных. Я хотел, чтобы только лучшие из них пробили дыру в стене тюремной камеры, которая была моим толстым черепом, а затем пробили туннель сквозь серые клубки отчаяния, которые были моим мозгом.
Все это могло бы объяснить, почему полицейские ошибочно сообщают о стольких самоубийствах. "Он просто чистил свое ружье, и оно выстрелило", - сказала жена убитого.
Конечно, ружья стреляют постоянно, а иногда даже убивают того, кто их держит; но сначала надо приставить холодный ствол к голове - лучше всего к затылку - и нажать на чертов спусковой крючок.
Раз или два я даже положил пару сложенных банных полотенец под подушку на своей кровати и лег с твердым намерением действительно пережить это. Даже из маленькой дырки из головы вытекает много крови. Я лежал и смотрел на предсмертную записку, написанную на моей лучшей бумаге, купленной в Париже, и бережно положенную на каминную полку, никому конкретно не адресованную.
В конце лета 1941 года ни у меня, ни у меня не было довольно близких отношений.
Через некоторое время я иногда засыпал. Но сны, которые у меня были, не подходили для тех, кому меньше двадцати одного года. Вероятно, они не подходили для Конрада Вейдта или Макса Шрека. Однажды я проснулся от такого ужасного, яркого, душераздирающего сна, что даже выстрелил из пистолета, когда резко сел на кровати. Часы в моей спальне - мамины настенные часы из орехового дерева Вена - уже никогда не были прежними.
В другие ночи я просто лежал и ждал, когда серый свет усилится на краю пыльных занавесок и полной пустоты другого дня.
Мужество уже не годилось. И не был смелым. Бесконечный допрос моего жалкого "я" вызывал не сожаление, а только большее отвращение к себе. Для всех посторонних я был тем же человеком, что и всегда: Берни Гюнтер, криминальный комиссар, из "Алекса"; и все же я был просто пятном того, кем я был. Самозванец. Сгусток чувств ощущался со стиснутыми зубами, комом в горле и ужасной гулкой одинокой пещерой в желудке.
Но после моего возвращения из Украины не только я почувствовал себя другим, но и Берлин. Мы были почти в двух тысячах километров от фронта, но война витала в воздухе. Это не имело никакого отношения к британским Королевским военно-воздушным силам, которые, несмотря на пустые обещания Толстяка Германа о том, что никакая английская бомба никогда не упадет на немецкую столицу, умудрялись нерегулярно, но тем не менее разрушительно появляться в нашем ночном небе. Но к лету 1941 года они вообще почти не посещали нас. Нет, это Россия теперь повлияла на каждый аспект нашей жизни, от того, что было в магазинах, до того, как вы занимаетесь в свободное время (на какое-то время танцы были запрещены) до того, как вы передвигались по городу.
"Евреи - наша беда", - провозгласили нацистские газеты. Но к осени 1941 года лозунгу фон Трейчке никто не поверил; и, конечно, не тогда, когда была более очевидная и самостоятельная катастрофа, чем Россия, с которой ее можно было сравнить. Кампания на Востоке уже иссякала; и из-за России и насущных потребностей нашей армии Берлин больше напоминал столицу банановой республики, в которой закончились бананы, как и почти все остальное, что вы могли себе представить.
Пива было очень мало, а часто и вовсе не было. Таверны и бары закрывались на один день в неделю, потом на два, иногда и вовсе, а через некоторое время в городе осталось всего четыре бара, где можно было регулярно получить кружку пива. Не то, чтобы это было похоже на пиво, когда тебе удалось отследить его. Кислая, коричневая, солоноватая вода, которую мы с горечью пили в своих стаканах, больше всего напоминала мне наполненные жидкостью воронки и неподвижные лужи Ничейной земли, в которых нам иногда приходилось укрываться. Для берлинца это действительно было несчастьем. Спиртное было невозможно достать, а все это означало, что почти невозможно было напиться и уйти от себя, из-за чего поздно ночью мне часто приходилось чистить пистолет.
Мясной паек не менее разочаровывал население, для которого колбаса во всех ее проявлениях была образом жизни. Якобы каждый из нас имел право на пятьсот граммов в неделю, но даже когда мясо было доступно, вы с такой же вероятностью могли получить только пятьдесят граммов за стограммовый талон.
После неурожая картофель вообще исчез. Так же поступали и лошади, тянущие молочные фургоны; не то чтобы это имело большое значение, так как в маслобойках не было молока. Там были только сухое молоко и яичный порошок, и то, и другое по вкусу напоминало каменную пыль, сброшенную с наших потолков бомбами Королевских ВВС. Хлеб был на вкус как опилки, и многие клялись, что это именно то, что было. Купоны на одежду платили за новую одежду императора и не более того. Вы не могли купить новую пару обуви, и было почти невозможно найти сапожника, чтобы починить ваши старые. Как и все остальные, имевшие ремесло, большинство берлинских сапожников служило в армии.
Эрзац или второсортные товары были повсюду. Нить порвалась, когда вы попытались ее натянуть. Новые пуговицы порвались у вас в пальцах, даже когда вы пытались их пришить. Зубная паста представляла собой просто мел и воду с небольшим количеством мятного ароматизатора, и в очереди за мылом было больше пены, чем в осыпающемся куске размером с печенье, который вам выделяли, чтобы содержать себя в чистоте. Целый месяц. Даже те из нас, кто не был членом партии, начали немного пахнуть.
Со всеми торговцами в армии некому было обслуживать трамваи и автобусы, и в результате целые маршруты, такие как номер один, который шел по Унтер-ден-Линден, были просто уничтожены, а половина берлинских поездов была физически удалены, чтобы обеспечить русскую кампанию всем мясом, картошкой, пивом, мылом и зубной пастой, которых вы не смогли найти дома.
И не только машины остались без внимания. Куда бы вы ни посмотрели, краска отслаивалась от стен и деревянных конструкций. Дверные ручки исчезли в ваших руках. Вышли из строя водопроводная и отопительная системы. Леса на поврежденных бомбами зданиях стали более или менее постоянными, так как не осталось кровельщиков для проведения ремонта. Пули, конечно, сработали отлично, как всегда. Немецкие боеприпасы всегда были хороши; Я мог засвидетельствовать постоянное превосходство боеприпасов и оружия, из которого они стреляли. А все остальное было либо сломано, либо второсортно, либо заменено, либо закрыто, либо недоступно, либо в дефиците. А темпераментов, как и пайков, было меньше всего. Крестоносный черный медведь на гербе нашего гордого города стал похож на типичного берлинца, рычащего на попутчика по городской железной дороге, рычащего на равнодушного мясника, отдавшего вам только половину бекона, которому ваша карточка сказал, что вы имеете на это право, или угрожал соседу в вашем доме какой-нибудь партийной шишкой, которая придет и все исправит.
Возможно, самые горячие нравы проявлялись в длинных очередях за табаком. Порция составляла всего три "Джонни" в день, но когда вы были достаточно экстравагантны, чтобы выкурить одну, было легче понять, почему Гитлер не курил сам: на вкус они были как подгоревшие тосты. Иногда люди курили чай, тогда можно было достать любой чай, но если можно, то всегда лучше облить кипятком и выпить.
Вокруг штаб-квартиры полиции на Александерплац - этот район также оказался центром берлинского черного рынка, который, несмотря на очень серьезные наказания, которым подвергались пойманные, был едва ли не единственным в городе, что можно было назвать процветающим. - нехватка бензина ударила по нам почти так же сильно, как нехватка табака и алкоголя. Мы ездили на поездах и автобусах к месту преступления, а когда они не ходили, то шли пешком, часто через затемнение, что было небезопасно. Почти треть всех смертей в результате несчастных случаев в Берлине произошла в результате отключения электроэнергии. Не то чтобы кто-то из моих коллег в Крипо был заинтересован в посещении мест преступлений или в решении чего-либо, кроме постоянной проблемы, где найти новый источник колбасы, пива и сигарет. Иногда мы шутили, что преступность снижается: никто не ворует деньги по той простой причине, что в магазинах не на что их потратить. Как и большинство берлинских шуток осенью 1941 года, эта была смешнее, потому что была правдой.
Конечно, воровства было еще предостаточно: талоны, белье, бензин, мебель - воры использовали ее на дрова - занавески (люди использовали их для изготовления одежды), кролики и морские свинки, которых люди держали на своих балконах для свежего мяса; Вы называете это, берлинцы украли это. А с отключением электричества было настоящее преступление, насильственное преступление, если вам интересно его искать. Затмение было отличным, если ты был насильником.
Какое-то время я снова был в отделе убийств. Берлинцы по-прежнему убивали друг друга, хотя не прошло и минуты, чтобы мне не казалось смешным, что я продолжаю верить в то, что это имеет большое значение, зная то, что я теперь знал о том, что происходит на Востоке. Не было и дня, чтобы я не помнил, как стариков-евреев гнали к ямам для расстрелов, где их расстреливали пьяные, смеющиеся эсэсовцы. Тем не менее, я делал все возможное, чтобы быть настоящим детективом, хотя часто мне казалось, что я пытаюсь потушить огонь в пепельнице, когда в конце концов весь город был ареной крупного пожара.
Когда я расследовал несколько убийств, произошедших со мной в начале сентября 1941 года, я обнаружил несколько новых мотивов убийства, которых не было в книгах по юриспруденции. Мотивы, проистекающие из причудливых новых реалий берлинской жизни. Мелкий землевладелец из Вайсензее, который довел себя до безумия грубой домашней водкой, а затем топором убил почтальонку. Мясник в Вильмерсдорфе, которого местный надзиратель воздушной тревоги зарезал собственным ножом во время спора о небольшом пайке бекона. Молодая медсестра из больницы Рудольфа Вирхова, которая из-за острого кризиса жилья в городе отравила 65-летнюю старую деву в Плотцензее, чтобы она могла получить более обставленную комнату жертвы. Сержант СС, вернувшийся в отпуск из Риги, который, привыкший к массовым убийствам, происходившим в Латвии, застрелил своих родителей, потому что не видел причин не стрелять в них. Но большинство солдат, пришедших домой с восточного фронта и захотевших кого-нибудь убить, покончили с собой.
Я мог бы сделать это и сам, если бы не уверенность, что меня совсем не пропустят; и твердое знание того, что было много других - в основном евреев - которые, казалось, продолжали жить с гораздо меньшими затратами в жизни, чем у меня. Да. В конце лета 1941 года именно евреи и то, что происходило с евреями, помогли мне убедить меня не убивать себя.
Конечно, по-прежнему совершались старомодные берлинские убийства - те, что раньше продавали газеты. Мужья продолжали убивать своих жен, как и раньше. А иногда жены убивали своих мужей. С того места, где я сидел, большинство убитых мужей - хулиганов, слишком развязно обращающихся со своими кулаками и своей критикой, - исходили. Я никогда не бил женщину, если мы сначала не обсудили это. Проституткам, как и прежде, перерезали горло или забивали до смерти. И не только проституток. Летом, предшествовавшим моему возвращению с Украины, убийца похоти по имени Павел Огожов признал себя виновным в изнасиловании и убийстве восьми женщин и покушении на убийство еще как минимум восьми. Популярная пресса окрестила его Убийцей городской железной дороги, потому что большинство его нападений было совершено в поездах или возле станций городской железной дороги.
Вот почему Пауль Огожов пришел мне на ум, когда однажды поздно ночью на второй неделе сентября 1941 года меня вызвали осмотреть тело, которое было найдено недалеко от линии между станциями городской железной дороги на мосту Янновиц и мостом Янновиц. Шлезишер. В затемнении никто не был уверен, было ли это тело мужчиной или женщиной, что было более понятно, если принять во внимание, что оно было сбито поездом и у него не было головы. Внезапная смерть редко бывает аккуратной. Если бы это было так, им не нужны были бы детективы. Но этот был таким же неопрятным, как все, что я видел со времен Великой войны, когда мина или гаубичный снаряд могли в мгновение ока превратить человека в груду изуродованной окровавленной одежды и зазубренных костей. Может быть, поэтому я мог смотреть на него с такой отстраненностью. Я надеюсь, что это так. Альтернатива - то, что мой недавний опыт в гетто убийств в Минске оставил меня равнодушным к виду человеческих страданий - была слишком ужасна, чтобы ее можно было даже представить.
Другими детективами-расследователями были Вильгельм Вюрт, сержант, который был большим шумом в полицейском спортивном движении, и Готфрид Ленхофф, инспектор, который вернулся в "Алекс" после выхода на пенсию.
Вурт был в команде по фехтованию, а прошлой зимой он принял участие в лыжных соревнованиях Гейдриха для немецкой полиции и выиграл медаль. Вурт был бы в армии, если бы не тот факт, что он был на год или два старше. Но он был полезным человеком для расследования убийства на тот случай, если жертва скатится на острие меча. Это был худощавый, тихий человек с ушами, похожими на колокольчики, и верхней губой, полной, как усы моржа. Это было хорошее лицо для детектива современной берлинской полиции, но он не был таким глупым, как выглядел. Он был одет в простой серый двубортный костюм, держал в руках толстую трость и жевал черенок вишневой трубки, которая почти всегда была пуста, но каким-то образом от него пахло табаком.
У Ленхоффа были шея и голова, как груша, но он не был зеленым. Как и многие другие копы, он получал пенсию, но теперь, когда в полицейских батальонах на Восточном фронте служило так много молодых офицеров, он вернулся в полицию, чтобы устроить себе уютный уголок в "Алексе". Маленькая партийная булавка, которую он носил в лацкане своего дешевого костюма, только облегчила бы ему задачу как можно меньше заниматься настоящей охраной.
Мы шли на юг по Дирксен-штрассе к мосту Янновиц, а затем по линии скоростной железной дороги с рекой под ногами. Была луна, и большую часть времени нам не нужны были фонарики, которые мы привезли с собой, но мы чувствовали себя с ними в большей безопасности, когда очередь возвращалась назад над газовым заводом на Хольтмарктштрассе и старой светотехнической фабрикой Юлиуса Пинча; там не было большого забора, и было бы легко сойти с линии и сильно упасть.
Над газовым заводом мы наткнулись на группу одетых в форму милиционеров и железнодорожников. Дальше по пути я мог различить очертания поезда на станции Шлезишер.
- Я комиссар Гюнтер с "Алекса", - сказал я. Казалось, нет смысла показывать ему мой пивной жетон. - Это инспектор Ленхофф и сержант Вурт. Кто вызвал его?
- Я, сэр. Один из полицейских подошел ко мне и отдал честь. - Сержант Штумм.
- Надеюсь, никакого родства, - сказал Ленхофф.
Был Йоханнес Штумм, которого Толстяк Герман заставил уйти из политической полиции, потому что он не был нацистом.
'Нет, сэр.' Сержант Штумм терпеливо улыбнулся.
- Скажите мне, сержант, - сказал я. - Почему вы подумали, что это может быть убийство, а не самоубийство или несчастный случай?
"Ну, это правда, встать под поезд - самый популярный в наши дни способ покончить с собой", - сказал сержант Штумм. - Особенно, если ты женщина. Что касается меня, я бы использовал огнестрельное оружие, если бы хотел убить себя. Но женщинам не так удобно обращаться с оружием, как мужчинам. У этой жертвы все карманы вывернуты наизнанку, сэр. Это не то, что вы бы сделали, если бы планировали убить себя. И это не то, что обычно делает поезд. Значит, это случайность, понимаете?
"Может быть, кто-то другой нашел его раньше вас", - предположил я. - И только что ограбил его.
- Может быть, медный, - предположил Вурт.
Благоразумный сержант Штумм проигнорировал это предложение.
- Маловероятно, сэр. Я почти уверен, что я был первым на сцене. Машинист поезда увидел кого-то на пути, когда начал набирать скорость из Янновица. Он ударил по тормозам, но к тому времени, когда поезд остановился, было уже слишком поздно".
'Хорошо. Давайте посмотрим на него.
- Некрасивое зрелище, сэр. Даже в темноте.
- Поверь мне, я видел и хуже.
- Поверю вам на слово, сэр.
Сержант в форме шел впереди по трассе и на мгновение остановился, чтобы включить фонарик и осветить отрубленную руку, лежащую на земле. Я смотрел на него с минуту или около того, прежде чем мы прошли туда, где другой полицейский терпеливо ждал рядом с коллекцией рваной одежды и искалеченными человеческими останками, которые когда-то были людьми. Какое-то мгновение я мог смотреть на себя.
- Направь на него вспышку, пока мы посмотрим.
Тело выглядело так, будто его прожевало и выплюнуло доисторическое чудовище. Гофрированные ноги едва прилегали к невероятно плоскому тазу. На мужчине был рабочий синий комбинезон с карманами размером с рукавицу, который действительно был вывернут наизнанку, как и описал сержант; как и карманы промасленной тряпки, которая была его скрученной фланелевой курткой. Там, где раньше была голова, теперь был блестящий зазубренный гарпун из окровавленных костей и сухожилий. Сильно пахло дерьмом из кишок, раздавленных и опустошенных под огромным давлением колес паровоза.
- Не могу представить, что из виденного вами могло выглядеть хуже, чем этот бедный Фриц, - сказал сержант Штумм.
- Я тоже, - заметил Вурт и с отвращением отвернулся.
- Осмелюсь предположить, что до окончания войны мы все увидим несколько интересных мест, - сказал я. - Кто-нибудь искал голову?
- У меня пара парней сейчас обыскивают его, - сказал сержант. - Один на рельсах, а другой внизу на случай, если он упадет на газовый завод или заводской двор.
- Думаю, вы, наверное, правы, - сказал я. - Похоже на убийство. Не считая карманов, которые были вывернуты, есть рука, которую мы видели.
'Рука?' Это говорил Ленхофф. 'Что насчет этого?'
Я повел их обратно по тропе, чтобы еще раз взглянуть на отрубленную руку, которую я поднял и повертел в руках, как исторический артефакт или, возможно, сувенир, когда-то принадлежавший пророку Даниилу.
- Эти порезы на пальцах кажутся мне защитными, - сказал я. "Как будто он мог поймать нож кого-то, пытающегося нанести ему удар".
"Я не знаю, как вы можете сказать это после того, как его только что переехал поезд", - сказал Ленхофф.
- Потому что эти порезы слишком тонкие, чтобы их мог нанести поезд. И просто посмотрите, где они. Вдоль плоти внутренней части пальцев и на кисти между большим и указательным пальцами. Это хрестоматийная оборонительная травма, если я когда-либо ее видел, Готфрид.
- Хорошо, - сказал Ленхофф почти неохотно. - Я полагаю, вы эксперт. Об убийстве.
'Возможно. Только в последнее время у меня было много конкурентов. На востоке много полицейских, молодых копов, которые знают об убийствах гораздо больше, чем я.
- Не знаю, - сказал Ленхофф.
- Поверь мне на слово. Есть целое новое поколение полицейских экспертов". Я позволил этому замечанию осесть на мгновение, прежде чем добавить, очень осторожно, для вида: "Иногда я нахожу это очень обнадеживающим. Что есть так много хороших мужчин, чтобы занять мое место. А, сержант Штумм?
'Да сэр.' Но я мог слышать сомнение в голосе сержанта в форме.
- Пойдемте с нами, - сказал я, потеплев к нему. В стране, где вспыльчивость и раздражительность были в порядке вещей - Гитлер и Геббельс постоянно о чем-то гневно разглагольствовали, - невозмутимость сержанта воодушевляла. "Вернитесь на мостик. Еще одна пара глаз может пригодиться.
'Да сэр.'
- Что мы сейчас ищем? В голосе Ленхоффа прозвучал усталый вздох, как будто он не видел смысла в дальнейшем расследовании этого дела.
'Слон.'
'Какая?'
'Что-нибудь. Доказательство. Вы непременно узнаете это, когда увидите, - сказал я.
Вернувшись назад, мы нашли несколько пятен крови на железнодорожной шпале, а затем еще несколько на краю платформы за пределами гулкой оранжереи, которая была станцией на мосту Янновиц.
Внизу кто-то на борту речной баржи, которая тихо пыхтела через одну из многочисленных арок моста из красного кирпича, крикнул нам, чтобы мы погасили наши огни. Это было сигналом для Ленхоффа, чтобы он начал использовать свой вес. Это было почти так, как будто он только и ждал момента, когда станет жестким с кем-то, и неважно с кем.
- Мы - полиция, - крикнул он барже. Ленхофф был еще одним разгневанным немцем. - И мы расследуем убийство здесь, наверху. Так что не лезь не в свое дело, или я поднимусь на борт и обыщу тебя просто потому, что могу.
- Это касается всех, если бомбардировщики "Томми" увидят ваши огни, - небезосновательно сказал голос.
Нос Вюрта сморщился от недоверия. - Я вообще не думаю, что это очень вероятно. Вы, сэр? Прошло много времени с тех пор, как Королевские ВВС заходили так далеко на восток.
- Бензина, наверное, у них тоже нет, - сказал я.
Я направил фонарик на землю и пошел по кровавому следу вдоль платформы к тому месту, где он, казалось, начинался.
- Судя по количеству крови на земле, он, вероятно, получил ножевое ранение здесь. Затем он проковылял вдоль платформы, пока не упал на рельсы. Подобрался сам. Прошел еще немного, а потом попал под поезд до Фридрихсхагена.
- Это был последний, - сказал сержант Штумм. "Час дня".
- Повезло, что не промахнулся, - сказал Ленхофф.
Не обращая на него внимания, я взглянул на часы. Было три часа ночи. "Ну, это дает нам приблизительное время смерти".
Я пошел по дорожке перед платформой и через некоторое время нашел серовато-зеленую книгу паспортного размера, лежащую на земле. Это был документ, удостоверяющий личность, очень похожий на мой, за исключением того, что он был для иностранцев. Внутри была вся необходимая мне информация о покойном: имя, национальность, адрес, фотография и работодатель.
- Книга иностранного рабочего? - сказал Ленхофф, оглядываясь через мое плечо, когда я изучал детали жертвы при свете фонарика.
Я кивнул. Погибшим был Герт Вранкен, тридцати девяти лет, родившийся в Дордрехте в Нидерландах, железнодорожник-волонтер; проживание в общежитии в Вульхайде. Лицо на фотографии было настороженным, с рассеченным подбородком, слегка небритым. Брови были короткими, а волосы редеющими на одну сторону. На нем была такая же толстая фланелевая куртка, что и на теле, и рубашка без воротника, застегнутая до шеи. Пока мы читали голые подробности короткой жизни Герта Вранкена, другой полицейский поднимался по лестнице вокзала Янновиц с чем-то, что в темноте выглядело как маленький круглый мешок.
- Я нашел голову, сэр, - сообщил полицейский. - Это было на крыше завода "Пинч". Он держал голову за ухо, что, при отсутствии большого количества волос, выглядело как лучший способ носить отрубленную голову, о чем вы только могли подумать. - Я не хотел оставлять его там, сэр.
- Нет, ты был прав, что взял его с собой, парень, - сказал сержант Штумм и, взяв другое ухо, осторожно положил голову мертвеца на железнодорожную платформу так, чтобы она смотрела на нас.
- Такое зрелище не увидишь каждый день, - сказал Вурт и отвел взгляд.
- Вы хотите добраться до Плотцензее, - заметил я. "Я слышал, что падающий топор сейчас очень занят".
- Это он, - сказал Ленхофф. "Человек в трудовой книжке. Не могли бы вы сказать?
- Я согласен, - сказал я. - И я полагаю, что кто-то мог попытаться ограбить его. Иначе зачем рыться в его карманах?
- Значит, вы придерживаетесь версии, что это убийство, а не несчастный случай? - спросил Ленхофф.
'Да. Я. По этой причине.'
Сержант Штумм громко чихнул, а затем потер щетинистую челюсть, что прозвучало почти так же громко. "Не повезло ему. Но и убийце тоже не повезло.
'Что ты имеешь в виду?' Я попросил.
"Ну, если он был иностранным рабочим, я не могу себе представить, что в его карманах было что-то большее, чем пух. Чертовски обидно убить человека с намерением ограбить его, а потом обнаружить, что у него нечего было красть. Я имею в виду, этим бедолагам не очень хорошо платят, не так ли?
- Это работа, - возразил Ленхофф. "Лучше иметь работу в Германии, чем не иметь ее в Голландии".
- А чья это вина? - сказал сержант Штумм.
- Не думаю, что мне нравятся ваши инсинуации, сержант, - сказал Ленхофф.
- Оставь это, Ленхофф, - сказал я. - Сейчас не время и не место для политических споров. В конце концов, человек мертв.
Ленхофф хмыкнул и постучал носком ботинка по голове, чего хватило, чтобы мне захотелось столкнуть его с платформы.
- Ну, а если его кто-то и убил, как вы говорите, герр комиссар, то, вероятно, это сделал другой иностранный рабочий. Вы видите, если я ошибаюсь. В этих общежитиях для иностранных рабочих творится чепуха.
- Не стучите, - сказал я. "Собаки знают, как важно время от времени получать полноценную еду. А если говорить за себя, то если выбирать между 50 граммами собаки и сотней граммов ничего, то я съем собаку в любое время".
- Не я, - сказал Ленхофф. "Я подвожу черту к морским свинкам. Так что я ни за что не стал бы есть собаку".
- Одно дело сказать это, сэр, - сказал сержант Штумм. - Но совсем другое дело - попытаться найти разницу. Может быть, вы не слышали, но полицейским из Зоопарка приходится устраивать ночные патрули в зоопарке. Из-за того, что браконьеры взламывают и крадут животных. Очевидно, у них только что забрали тапира.
- Что такое тапир? - спросил Вюрт.
- Это немного похоже на свинину, - сказал я. - Так что, я полагаю, так это теперь называет какой-нибудь недобросовестный мясник.
- Удачи ему, - сказал сержант Штумм.
- Вы не это имеете в виду, - сказал Ленхофф.
"Человеку нужно нечто большее, чем волнующая речь Махатмы Пропаганди, чтобы наполнить желудок", - сказал я.
- Аминь, - сказал сержант Штумм.
- Значит, вы бы смотрели в другую сторону, если бы знали, что это такое?
- Я ничего не знаю об этом, - сказал я, снова становясь осторожным. Я мог быть склонен к суициду, но я не был глуп: Ленхофф был как раз из тех, кто доносит в гестапо на человека, который носит английские туфли; и вряд ли мне хотелось провести неделю в камерах, лишенных комфорта моего теплого ночного пистолета. - Но это Берлин, Готфрид. Мы хорошо умеем смотреть в другую сторону.
Я указал на отрубленную голову, которая лежала у наших ног.
- Вы просто посмотрите, не ошибаюсь ли я.
ГЛАВА 2
Во многих вещах я не всегда прав. Но насчет нацистов я не часто ошибался.
Герт Вранкен был волонтером и приехал в Берлин в поисках лучшей работы, чем та, которая была ему доступна в Голландии. Берлинская железная дорога, которая сама же переживала кризис с набором обслуживающего персонала, была рада иметь опытного путевого инженера; Берлинская полиция менее заинтересована в расследовании его убийства. На самом деле, оно вообще не хотело расследовать это дело. Но сомнений в том, что голландца убили, не было. Когда, в конце концов, его тело было подвергнуто неохотному беглому осмотру старым доктором, вернувшимся из отставки, чтобы заниматься судебно-медицинской экспертизой для берлинской полиции, на том, что осталось от его туловища, были обнаружены шесть ножевых ранений.
Комиссар Фридрих-Вильгельм Людтке, возглавлявший теперь берлинскую криминальную полицию, был неплохим детективом. Именно Людтке успешно руководил расследованием убийства на городской железной дороге, которое привело к аресту и казни Пола Огожова. Но, как он сам объяснил мне в своем недавно устланном ковром кабинете на верхнем этаже Алекса, с Вильгельмштрассе поступил важный новый закон, и начальник Людтке, Вильгельм Фрик, министр внутренних дел, приказал ему отдавать приоритет его исполнению за счет всех других следственных действий. Людтке, доктор права, почти постеснялся сказать мне, в чем заключался этот важный новый закон.
"С 19 сентября, - сказал он, - все евреи в Германии и протекторате Богемия и Моравия будут обязаны носить на верхней одежде желтую звезду со словом "еврей".
- Вы имеете в виду, как в средние века?
- Да, как в средние века.
- Что ж, это должно облегчить их обнаружение. Отличная идея. До недавнего времени мне было довольно трудно распознать, кто еврей, а кто нет. В последнее время они выглядят тоньше и голоднее, чем остальные из нас. Но это все. Честно говоря, я еще не видел ни одного человека, похожего на эти дурацкие карикатуры из "Штурмера". Я кивнул с поддельным энтузиазмом. "Да, это определенно помешает им выглядеть точно так же, как все остальные".
Людтке смущенно поправил накрахмаленные манжеты и воротничок. Это был крупный мужчина с густыми темными волосами, аккуратно зачесанными на широкий загорелый лоб. На нем был темно-синий костюм и темный галстук с узлом размером с партийный значок на лацкане; вероятно, он ощущал такое же напряжение на шее, когда дело доходило до того, чтобы говорить правду. Соответствующий темно-синий котелок лежал на углу стола его двойного партнера, как будто он что-то скрывал. Возможно, это был его обед. Или просто его совесть. Мне было интересно, как будет смотреться шляпа с желтой звездой на тулье. Как шлем Кистоун Копа, подумал я. Что-то идиотское, однако.
- Мне это нравится не больше, чем тебе, - сказал он, нервно почесывая тыльную сторону ладоней. Я мог сказать, что он умирал от курения. Мы оба были. Без сигарет Alex чувствовал себя как пепельница в зале для некурящих.
"Думаю, если бы я был евреем, мне бы это нравилось гораздо меньше", - сказал я.
- Да, но знаете, что делает это почти непростительным? Он открыл коробок спичек и укусил одну. "Сейчас ощущается острая нехватка материала".
"Желтый материал".
Людтке кивнул.
- Я мог догадаться. Не возражаете, если я возьму один из них?
'Угощайтесь.' Он бросил спички через стол и смотрел, как я вытащила одну и сунула ее в уголок рта. - Мне сказали, что они полезны для горла.
- Вы беспокоитесь о своем здоровье, Вильгельм?
'Разве не все? Вот почему мы делаем то, что нам говорят. На случай, если мы придем с дозой гестапо.
- Вы имеете в виду, например, заставить евреев носить свои желтые звезды?
'Вот так.'
"О, конечно, конечно. И хотя я вижу очевидную важность такого закона, остается еще вопрос о мертвом голландце. Если вы забыли, его ударили шесть раз.
Людтке пожал плечами. - Будь он немцем, все было бы иначе, Берни. Но дело Огожова было очень дорогим расследованием для этого ведомства. Мы вышли за рамки бюджета. Вы не представляете, сколько стоит поймать этого ублюдка. Полицейские под прикрытием, опрошенные половина городских железнодорожников, усиленное присутствие полиции на станциях - сверхурочные, которые нам приходилось оплачивать, были огромными. Это действительно было очень трудное время для Kripo. Не говоря уже о давлении на нас со стороны Министерства пропаганды. Трудно кого-то поймать, когда в газетах даже не разрешают писать о деле.
- Герт Вранкен был железнодорожником, - сказал я.
- И вы думаете, Министерство обрадуется, узнав, что на городской железной дороге работает еще один убийца?
"Этот убийца другой. Насколько я знаю, его никто не насиловал. И если не считать поезда, который его проехал, его тоже никто не пытался покалечить.
- Но убийство есть убийство, и, честно говоря, я точно знаю, что они скажут. Что сейчас достаточно плохих новостей. Если ты не заметил, Берни, боевой дух этого города уже ниже барсучьей задницы. Кроме того, нам нужны эти иностранные рабочие. Вот что они собираются сказать мне. Последнее, чего мы хотим, это чтобы немцы думали, что есть проблема с нашими гастарбайтерами. Нам этого хватило во время дела Огожова. Все в Берлине были убеждены, что немец не мог убить всех этих женщин. Многие иностранные рабочие подвергались преследованиям и избиениям со стороны разгневанных берлинцев, которые думали, что это сделал кто-то из них. Ты же не хочешь больше этого видеть, не так ли? Господи, в поездах и в метро и так хватает проблем. Сегодня утром я почти час шел на работу.
"Интересно, зачем нам вообще приезжать, учитывая, что сейчас Министерство пропаганды решает, что мы можем и что мы не можем расследовать. Мы действительно должны найти людей, которые выглядят как евреи, и проверить, правильно ли они носят вышивку? Это смешно.
- Боюсь, так оно и есть. Возможно, если будут еще такие поножовщины, как эта, мы сможем выделить часть ресурсов на расследование, но пока я бы предпочел, чтобы вы оставили этого Датчи в покое.
- Хорошо, Вильгельм, если ты так хочешь. Я сильно укусил свой матч. - Но я начинаю понимать твою привычку играть двадцать матчей в день. Думаю, легче не кричать, когда жуешь одну из них.
Когда я встал, чтобы уйти, я взглянул на картину на стене. Вождь торжествующе уставился на меня, но, для разнообразия, он почти ничего не говорил. Если кому и нужна была желтая звезда, так это ему; и пришиты прямо над его сердцем, если оно у него есть; прицельная точка для расстрельной команды.
Карта Берлина на стене Людтке тоже ничего мне не сказала. Когда Бернхард Вайс, один из предшественников Людтке, руководил берлинским крипо, карта была усеяна маленькими флажками, отмечающими преступления в городе. Теперь он был пуст. Казалось бы, ни о каком преступлении не может быть и речи. Еще одна великая победа национал-социализма.
'О, и кстати. Не должен ли кто-нибудь сказать семье Вранкенов в Голландии, что их главный кормилец остановил поезд своим лицом?
"Я поговорю с Государственной службой труда", - сказал Людтке. - Вы можете спокойно оставить это им.
Я вздохнул и устало покрутил головой на плечах; он был толстым и тяжелым, как старый набивной мяч.
- Я уже успокоился.
- Ты не выглядишь, - сказал он. - Что с тобой в последнее время, Берни? Ты настоящая летучая мышь в яйцах, ты знаешь это? Всякий раз, когда вы входите сюда, это похоже на дождь, идущий по карнизу. Как будто ты сдался.
- Может быть.
"Ну, не надо. Я приказываю тебе взять себя в руки.
Я пожал плечами. "Вильгельм? Если бы я умел плавать, я бы сначала развязал наковальню, которая привязана к моим ногам".
ГЛАВА 3
Пруссия всегда была интересным местом для жизни, особенно если вы были евреем. Еще до прихода нацистов соседи относились к евреям с особым вниманием. Еще в 1881 и 1900 годах были сожжены синагоги в Нойштеттине и Конице, а также, вероятно, в нескольких других прусских городах. Затем, в 1923 году, когда были голодные бунты, а я был молодым полицейским в военной форме, многие еврейские магазины Шойенфиртеля - одного из самых неблагополучных районов Берлина - подверглись особому обращению, потому что евреев подозревали в взвинчивании цен или накопительстве. или и то, и другое, это не имело значения: евреи были евреями, и им нельзя было доверять.
Большая часть городских синагог, конечно, была разрушена в ноябре 1938 года. Наверху Фазаненштрассе, где у меня была небольшая квартира, стояла огромная, но разрушенная синагога и смотрела на весь мир так, как будто будущий римский император Тит только что закончил проповедовать. город Иерусалим урок. Похоже, что с 70 г. н.э. мало что изменилось; конечно, не в Берлине, и это могло быть только вопросом времени, когда мы начнем распинать евреев на улицах.
Я никогда не проходил мимо этих руин без небольшого чувства стыда. Но прошло немало времени, прежде чем я понял, что в моем собственном доме живут евреи. Долгое время я совершенно не замечал их присутствия так близко ко мне. Однако в последнее время эти евреи стали легко узнаваемы для любого, у кого есть глаза, чтобы видеть. Несмотря на то, что я сказал комиссару Людтке, вам не нужна была желтая звезда или штангенциркуль, чтобы измерить длину чьего-то носа, чтобы узнать, кто еврей. Лишенные всех удобств, комендантский час в девять часов, запрещенные "предметы роскоши", такие как фрукты, табак или алкоголь, и им разрешалось делать покупки только в течение одного часа в конце дня, когда магазины обычно были пусты, евреи у них была самая несчастная жизнь, и это было видно по их лицам. Каждый раз, когда я видел одного, я думал о крысе, только у крысы в кармане пальто был жетон пива Kripo с моим именем и номером. Я восхищался их стойкостью. Как и многие другие берлинцы, даже некоторые нацисты.
Я меньше думал о том, чтобы ненавидеть или даже убить себя, когда думал о том, с чем приходится мириться евреям. Чтобы выжить еврею в Берлине осенью 1941 года, нужно было быть человеком мужественным и сильным. Тем не менее, было тяжело представить, что две сестры Фридман, занимавшие квартиру под моей, прожили намного дольше. Один из них, Раиса, был женат, имел сына Ефима, но и он, и муж Раисы Михаил, арестованный в 1938 году, все еще сидели в тюрьме. Дочь Сарра сбежала во Францию в 1934 году, и с тех пор о ней ничего не было слышно. Эти две сестры - старшая была Цилия - знали, что я полицейский, и справедливо опасались меня. Мы редко обменивались чем-то большим, чем кивок или "доброе утро". Кроме того, контакты между евреями и арийцами были строго запрещены, и, поскольку лидер блока сообщил бы об этом в гестапо, я счел за лучшее, ради них, держаться на расстоянии.
После Минска я не должен был так ужасаться желтой звезде, но я испугался. Может быть, этот новый закон казался мне хуже тем, что я знал, что ждет тех евреев, которых депортировали на восток, но после моего разговора с комиссаром Людтке я решил что-то предпринять, хотя только день или два сообразил, что это может быть.
Моей жены уже двадцать лет как нет в живых, а у меня остались некоторые ее платья, и иногда, когда мне удавалось побороть нехватку и выпить-другую, и мне стало жалко себя и, в особенности, ее, Я доставал из шкафа одну из ее старых вещей, прижимал ткань к носу и рту и вдыхал ее память. Долгое время после ее ухода я называл это семейной жизнью. Когда она была жива, у нас было мыло, так что все мои воспоминания были приятными; в эти дни вещи были менее ароматными, и если вы были мудры, вы садились в S-Bahn, держа в руках апельсин, начиненный гвоздикой, как средневековый Папа Римский, путешествующий среди простых людей. Особенно летом. Даже самая красивая девушка пахла грузчиком в собачьи дни 1941 года.
Сначала я собиралась подарить двум сестрам Фридман желтое платье, чтобы они могли из него сделать желтые звезды, но что-то в этом мне не нравилось. Полагаю, это заставило меня почувствовать себя причастным ко всему этому ужасному полицейскому порядку. Тем более, что я был полицейским. Итак, на полпути вниз по лестнице с желтым платьем, перекинутым через руку, я вернулась в свою квартиру и принесла все платья, которые были в моем шкафу. Но даже этого мне показалось недостаточно, и, передав оставшийся гардероб моей жены этим безобидным женщинам, я тихо решил сделать что-то большее.
Это не совсем страница какой-нибудь героической истории, описанной Винкельманом или Гёльдерлином, но именно так и началась вся эта история: если бы не решение помочь сестрам Фридманн, я бы никогда не встретил Арианну Таубер и то, что случилось, не случилось бы.
Вернувшись в свою квартиру, я выкурил последнюю сигарету и подумывал засунуть свой нос в какие-нибудь записи в "Алексе", просто чтобы посмотреть, живы ли еще Михаил и Ефим Фридман. Что ж, это было единственное, что я мог сделать, но тем, у кого на карточках была лиловая буква J, это не поможет накормить. Двум женщинам, которые выглядели такими же худыми, как сестры Фридманн, нужно было что-то более существенное, чем просто информация о своих близких.
Через некоторое время мне пришла в голову, как мне показалось, хорошая идея, и я достал из шкафа немецкий армейский хлебный мешок. В хлебном мешке был килограмм алжирских кофейных зерен, которые я стащил в Париже и собирался обменять на сигареты. Я вышел из квартиры и поехал на трамвае на восток до Потсдамского вокзала.
Был теплый вечер, еще не стемнело. Под руку через Тиргартен прогуливались пары, и казалось почти невероятным, что в двух тысячах километров к востоку немецкая армия окружила Киев и медленно сжимала мертвой хваткой Ленинград. Я подошел к Парижской площади. Я направлялся в отель "Адлон" к метрдотелю с целью обменять кофе на еду, которую я мог бы угостить двух сестер.
Метрдотель в "Адлоне" в том году был Вилли Туммель, толстый судетский немец, который всегда был занят и так легко двигался, что я даже удивился, как он вообще стал толстым. Своими румяными щеками, легкой улыбкой и безупречной одеждой он всегда напоминал мне Германа Геринга. Без сомнения, оба мужчины наслаждались едой, хотя рейхсмаршал всегда производил на меня впечатление, что он мог бы съесть и меня, если бы был достаточно голоден. Вилли нравилась еда; но он больше любил людей.
В ресторане не было посетителей - еще нет - и Вилли проверял плотные шторы, когда я высунул нос из-за двери. Как любой хороший метрдотель, он сразу заметил меня и быстро направился ко мне на невидимых колесиках.
"Берни. Ты выглядишь обеспокоенным. Ты в порядке?'
- Какой смысл жаловаться, Вилли?
'Я не знаю; колесо, которое в наши дни в Германии скрипит громче всех, обычно смазывается больше всего. Что привело тебя сюда?'
- Наедине, Вилли.
Мы спустились по небольшой лестнице в офис. Вилли закрыл дверь и налил два маленьких стакана хереса. Я знал, что он редко уезжал из ресторана дольше, чем на осмотр фарфора в мужском туалете, поэтому сразу перешел к делу.
- Когда я был в Париже, я раздобыл немного кофе, - сказал я. "Настоящий кофе, а не дерьмо, которое мы получаем в Германии. Бобы. Алжирская фасоль. Целый килограмм. Я кладу пакет с хлебом на стол Вилли и позволяю ему осмотреть содержимое.
На мгновение он просто закрыл глаза и вдохнул аромат; затем он издал стон, который я редко слышал за пределами спальни.
- Вы определенно заслужили эту выпивку. Я и забыл, как пахнет настоящий кофе.
Я ударил миндалины хересом.
- Килограмм, говоришь? Это сто марок на черном рынке, в прошлый раз, когда я пытался их достать. А так как нигде нет кофе, то, наверное, больше. Неудивительно, что мы вторглись во Францию. За таким кофе я бы в Ленинград пополз".
- У них там тоже ничего нет. Я позволил ему наполнить мой стакан. Херес вряд ли был лучшим, но ничего, даже в Адлоне. Уже нет. - Я подумал, что вы могли бы угостить некоторых из ваших особых гостей.
- Да, я мог бы. Он нахмурился. - Но ты не можешь хотеть денег. Не ради чего-то такого ценного, Берни. В наши дни даже дьяволу приходится пить грязь с сухим молоком.
Он сделал еще один вдох аромата и покачал головой. - Так чего ты хочешь? "Адлон" в вашем распоряжении.
"Я не хочу так много. Я просто хочу немного еды.
'Ты меня разочаровываешь. На наших кухнях нет ничего достойного такого кофе. И пусть вас не вводит в заблуждение то, что в меню. Он взял со стола меню и передал его мне. "В меню два мясных блюда, когда кухня может подать только одно. Но мы поставили два для вида. Что ты можешь сделать? У нас есть репутация, которую нужно поддерживать.
- А если кто-нибудь попросит блюдо, которого у вас нет? Я сказал.
'Невозможно.' Вилли покачал головой. "Как только первый посетитель входит в дверь, мы вычеркиваем второе блюдо. Это выбор Гитлера. То есть выбора нет вообще.
Он сделал паузу.
- Хочешь еды к этому кофе? Какая еда?'
"Я хочу еды в банках".
"Ах".
"Качество не имеет значения, если оно съедобно. Мясные консервы, консервированные фрукты, молочные консервы, овощные консервы. Все, что вы можете найти. Достаточно, чтобы продержаться какое-то время.
- Ты же знаешь, что консервы строго запрещены? Это закон. Все консервы для фронта. Если вас остановят на улице с консервами, у вас будут серьезные проблемы. Весь этот драгоценный металл. Они подумают, что ты собираешься продать его Королевским ВВС.
'Я знаю это. Но мне нужна еда, которой хватит надолго, и это лучшее место, где ее можно достать".
- Ты не похож на человека, который не может ходить в магазины, Берни.
- Это не для меня, Вилли.
- Я так и думал. В таком случае не мое дело, для чего вам это нужно. Но вот что, комиссар, за такой кофе я готов совершить преступление против государства. Лишь бы ты никому не сказал. Теперь пойдем со мной. Кажется, у нас есть консервы довоенного производства.
Мы прошли в кладовую отеля. Он был таким же большим, как замок под Alex, но легче для ушей и носа. Дверь была заперта на большее количество замков, чем Немецкий национальный банк. Там он наполнил мой хлебный мешок столько банок, сколько он мог вместить.
- Когда эти банки закончатся, приходи и возьми еще, если ты еще на свободе. А если нет, то, пожалуйста, забудьте, что когда-либо встречались со мной.
- Спасибо, Вилли.
- А теперь у меня к тебе маленькая просьба, Берни. Что может быть даже в вашу пользу. Здесь, в отеле, остановился американский журналист. Один из нескольких, как это бывает. Его зовут Пол Диксон, и он работает в Mutual Broadcasting System. Он очень хотел бы побывать на фронте, но, видимо, такие вещи запрещены. Сейчас все запрещено. Единственный способ узнать, что разрешено, это если мы что-то делаем и умудряемся не попасть в тюрьму.
- Теперь я знаю, что вы недавно вернулись с фронта. И вы заметите, я не спрашиваю, каково там снаружи. На востоке. Просто вид компаса в эти дни вызывает у меня тошноту. Я не спрашиваю, потому что не хочу знать. Можно даже сказать, что именно поэтому я занялся гостиничным бизнесом: меня не волнует внешний мир. Гости в этом отеле - мой мир, и это все, что мне нужно знать. Их счастье и удовлетворение - это все, что меня волнует.
- Итак, для счастья и удовлетворения мистера Диксона я прошу вас встретиться с ним. Но не здесь, в отеле. Нет, не здесь. Говорить в Адлоне вряд ли безопасно. На верхнем этаже есть несколько комнат, которые заняли люди из Министерства иностранных дел. И этих людей охраняют немецкие солдаты в стальных касках. Вы можете себе это представить. Солдаты, сюда, в Адлон. невыносимо. Все как в 1919 году, только без баррикад".
"Что здесь делают работники министерства иностранных дел, чего они не могут делать в министерстве?"
- Некоторые из них будут отправлены в новое Управление иностранных дел, когда оно будет закончено. Но остальные печатают. Утром, днем и ночью они печатают. Как будто речь Махатмы.
- Что они печатают?
- Они печатают пресс-релизы для американской прессы, большинство из которых также остается здесь. А это значит, что в баре гестаповцы. Возможно, есть даже потайные микрофоны. Я не знаю точно, но это то, что я слышал. Что является еще одним источником горя для нас.
- Этот Диксон. Он сейчас в отеле?
Вилли на мгновение задумался. 'Я думаю так.'
- Не упоминай моего имени. Просто скажи ему, что если он заинтересуется "Поэзией жизни и правдой", я буду у статуи Гёте в Тиргартене.
'Я знаю это. Рядом с Герман-Геринг-штрассе.
- Я подожду его пятнадцать минут. И если он придет, он должен прийти один. Нет друзей. Только он, я и Гёте. Мне не нужны свидетели, когда я говорю с ним. В наши дни на гестапо работает много амис. А насчет Гёте я не уверен.
Я закинул мешок с хлебом на спину и вышел из "Адлона" на Парижскую площадь, где уже темнело. Одним из положительных моментов отключения света было то, что вы не могли видеть нацистские флаги, но суровые очертания частично построенного Шпееровского бюро иностранных поездок все еще были видны вдали на фоне багровеющего ночного неба, возвышаясь над пейзажем к западу от Бранденбургского залива. Ворота. Ходили слухи, что любимый архитектор Гитлера Альберт Шпеер использовал русских военнопленных для завершения строительства здания, которое, казалось, не было нужно никому, кроме Гитлера. Также ходили слухи, что строилась новая сеть туннелей, соединяющих правительственные здания на Вильгельмштрассе с секретными бункерами, которые простирались под Герман-Геринг-штрассе до Тиргартена. Никогда не стоило обращать слишком много внимания на слухи в Берлине по той простой причине, что они обычно были правдой.
Я стоял у статуи Гёте и ждал. Через некоторое время я услышал довольно низко в небе самолет 109, который летел на юго-восток к аэродрому в Темпельхофе; а затем еще один. Для любого, кто был в России, это был мгновенно узнаваемый и обнадеживающий звук, похожий на громадного, но дружелюбного льва, зевающего в пустой пещере, и совсем не похожий на шум гораздо более медленных RAF Whitleys, которые время от времени бороздили берлинское небо, как тракторы. смерть и разрушение.
- Добрый вечер, - сказал человек, идущий ко мне. - Я Пол Диксон. Американец из Адлона.
Вряд ли он нуждался в представлении. Его "Олд Спайс" и табак "Вирджиния" шли впереди него, как мотоциклетный гонщик с вымпелом на крыле. Твердые шаги говорили о крепких туфлях с носками крыльев, которые могли бы переправить его через Делавэр. Рука, которая качала мою, была частью тела, которое все еще потребляло питательную пищу. Его сладкое мятное дыхание пахло настоящей зубной пастой и свидетельствовало о том, что у него есть доступ к дантисту с зубами в голове, которому до пенсии оставалось еще десять лет. И пока было темно, я почти чувствовал его загар. Пока мы обменивались сигаретами и болтовней, я задавался вопросом, не связана ли настоящая причина, по которой берлинцы не любят американцев, не столько с Рузвельтом и его антинемецкой риторикой, сколько с их лучшим здоровьем, их лучшими волосами, их лучшей одеждой и их жизнью в целом. .
- Вилли сказал, что вы только что вернулись с фронта, - сказал он по-немецки, и тоже лучше, чем я ожидал.
'Да все верно.'
- Хочешь поговорить об этом?
- Говорить об этом - это единственный способ совершить самоубийство, на который у меня, кажется, хватило наглости, - признался я.
- Уверяю вас, сэр, я не имею ничего общего с гестапо. Если это то, что вы подразумеваете. Осмелюсь предположить, что это именно то, что вам сказал бы осведомитель гестапо. Но, если быть с вами откровенным, у них нет ничего, что мне нужно. Кроме, пожалуй, хорошей истории. Я бы убил за хорошую историю.
- Ты многих убил?
- Честно говоря, я не понимаю, как я мог это сделать. Как только они узнают, что я американец, большинство берлинцев, кажется, хотят меня ударить. Кажется, они возлагают на меня личную ответственность за все корабли, которые мы отдали британцам.
'Не волнуйся; - Берлинцев никогда не интересовал флот, - сказал я. "Такие вещи имеют большее значение в Гамбурге и Бремене. В Берлине вы можете считать себя счастливчиком, что Рузвельт никогда не давал Томми ни пива, ни колбасы, иначе вы были бы уже мертвы. Я указал на Потсдамскую площадь. 'Ну давай же. Давай прогуляемся.'
- Конечно, - сказал он и последовал за мной из парка на юг. - Где-нибудь конкретно?
'Нет. Но мне нужно несколько минут, чтобы, так сказать, обратиться к мячу.
- Гольфист, да?
"Раньше я немного играл. Перед нацистами. Но со времен Гитлера это так и не прижилось. Слишком легко быть плохим в этом, с чем нацисты не могут справиться".
- Я ценю, что ты так со мной разговариваешь.
- Я еще ничего тебе не сказал. Прямо сейчас мне все еще интересно, как много я могу рассказать вам, не чувствуя себя - как его имя? Предатель. Бенедикт-?'
- Бенедикт Арнольд?
'Вот так.'
Мы пересекли Потсдамер и вышли на Лейпцигер-плац.
- Надеюсь, мы не направляемся в Пресс-клуб, - сказал Диксон. - Я бы чувствовал себя дураком, если бы ты привел меня туда, чтобы рассказать свою историю. Он указал на дверь на другой стороне площади, где было припарковано несколько машин официального вида. "Я слышу всякую чушь в этом месте".
- Вы не говорите.
"Доктор Фрёлих, офицер связи министерства пропаганды с американскими средствами массовой информации, он всегда вызывает нас туда на специальные пресс-конференции, чтобы объявить об очередной решающей победе немецких войск над Красной Армией. Он или кто-то из тех других докторов. Браувейлер или Дитрих. Врачи обмана, так мы их называем.
- Не забывая о самом большом обманщике из всех, - сказал я. "Доктор Геббельс".
Диксон горько рассмеялся. "Все стало настолько плохо, что, когда мой собственный врач говорит, что со мной все в порядке, я просто не верю ему".
- Вы можете ему верить. Ты американец. Если вы не сделаете глупостей, например объявите войну России, большинство из вас должны жить вечно.