Особая признательность должна быть выражена нескольким людям за различные функции и влияние, в первую очередь моему агенту Расселу Галену, человеку терпеливому, дальновидному и проницательному. Бетси Воллхейм за то, что она щедро и бескорыстно дала мне возможность расправить крылья; Майклу А. Стэкполу за исследовательские материалы и беседу; Гейл Вольфенден-Штайб за информацию и справочники по моде XII века; и особая признательность Мэрилин МакКерси за преемственность, комментарии и поддержку.
Отдельное спасибо доктору Нилу Кунце, профессору истории в Университете Северной Аризоны, который, несомненно, забыл о специальности журналистики, которая посещала курсы истории английского языка из чистой любви к ней; Рэю Ньютону, журналисту, который научил меня многому из того, что я знаю о писательстве, а затем вдохновил меня делать это по- своему ; и моему редактору Энн Лафарж за ее энтузиазм и поддержку.
Особая признательность моему деду, С. Дж. Харди, и моей матери, Шере Харди Роберсон, чья любовь к книгам оказалась генетической; Георгане Вольф Майнер за то, что она была с самого начала; а также клубу корги в четверг утром за то, что он помог мне сохранить рассудок.
Многие другие люди внесли большой или малый вклад в этот роман, и все они не были настолько незначительными, чтобы я считал их неважными, потому что, как может подтвердить любой автор, даже одно мимоходом брошенное слово может помочь оформить рукопись. Тем, кто обронил слова, искренне благодарю, даже если забыл время, место, причину.
Тогда из среды обездоленных и изгнанных возникли знаменитейший флибустьер Робин Гуд и маленький Джон со своими сообщниками, которых глупая толпа так неистово любит прославлять в трагедиях и комедиях; и баллады о ком, спетые шутами и менестрелями, радуют их больше всего.
- запись за 1266 год шотландского летописца Уолтера Бауэра, аббата Инчкольма, 1445 год.
Пролог
Ноттингемский замок
Поздняя весна - 1194 г.
Тьма. Тишина. Вес одиночества. Каждое из них было оружием, призванным сломить ее, довести до унижения из-за непокорного самообладания; заставить ее сдаться, молить о милосердии, о сострадании, о понимании.
Мрачно она размышляла, Но в основном в согласии, в постели и вне ее.
Звук разрушил тишину, как свет изгнал тьму. Тяжелая дверь со скрипом распахнулась. "Мэриан".
Ей хотелось смеяться. Такой мягкий, соблазнительный шепот - но с лезвием лезвия в звуке, исходящем от человека, давно привыкшего к тому, чтобы его слышали, как бы тихо он ни шептал.
Он принес с собой факел, без присмотра солдат в ливреях; то, что он хотел от нее, он хотел дать - или взять - в уединении комнаты. Капитуляция? - спросила она. Возможно, даже возмездие. Или просто возможность иметь то, что было у другого человека.
Рев факела поглотил тьму, и мир снова ожил.
Она резко выпрямилась, щурясь от света факела, затем заставила себя расслабиться. Ее ноги были запутаны в тяжелом постельном белье, стянутом скрученными юбками.
Она знала, что он видел: спутанные черные волосы с кусочками соломы из темницы; грязная растрепанная юбка, пропахшая лошадьми, потом и дымом; песчаные голубые глаза покраснели от напряжения и недосыпа. Я очень хорошо знаю, что он видит. То, что он хотел, было столь же вопиющим, хотя он ничего не говорил об этом. Еще нет. Она знала, что он хитрый человек, а потому еще более опасный.
Он поднял факел. Пламя вспыхнуло во тьме, осветив комнату. Она смотрела, на мгновение завороженная огнем, вспышками и водосточными желобами в вечном танце, ухаживании воздуха и пламени. " Мариан. "
Комната купалась в тени, ухаживая за пламенем. Пока он шел, скользили тени, скользя по полу, в щели, в углы, взбегая по стенам, быстрые, черные и хитрые, как крысы, которых она оставила в подземелье внизу:
Иллюминация блестела в серебряных нитях его кудрявых темных волос, образуя жуткий нимб вокруг красивой головы. Художник может решить нарисовать его. Но она была склонна верить, что из него получился в высшей степени невероятный ангел.
Он улыбнулся, обнажив острую полоску квадратных белых зубов на темном ободке нижней губы, пока она поправляла юбки, чтобы убедиться, что ее ноги прикрыты. Она отказалась дать ему это. То, что он получил от нее, будет украдено.
Он поднес факел еще ближе. Дым дразнил воздух, клубясь вокруг его головы. Она посмотрела сквозь нее на его глаза, карие при свете дня, теперь почерневшие от огня.
В третий раз он произнес ее имя, как будто держа его во рту, он обладал им и ею. Но она отказалась склониться перед ним, показать какой-либо знак капитуляции или даже признания. Все, что она делала, это пристально и вызывающе смотрела в ответ, отказывая ему в победе, которой он так желал.
Пламя превратило волосы из серебристо-каштановых в вороново-золотые. Свет наложился на его лицо, разделив его точно пополам. Одна сторона была сделана плоской, суровой, бесхарактерной, лишенной человечности; другой отбрасывался в тени, которые лизали глаза и нос, лаская его улыбающийся рот. Разделенное лицо. Разделенная душа. Черное и белое, подумала она, без всякого серого.
Ноги, закутанные в юбки и постельное белье, она села у стены. Она находилась уже не в темнице, где познакомилась с крысами, а в спальне, полностью обставленной и хорошо убранной; он был утонченным человеком. Расписная ткань, висевшая на стене, прорезала холод темного камня. Но недостаточно. Недостаточно. Это не согрело ее кровь.
- У тебя есть выбор, - сказал он ей. - У тебя всегда был выбор.
Мариан хотелось смеяться. Медленно, с необдуманной грацией, она протянула ему левую руку. Ладонь вниз. И когда, удивившись, он потянулся, чтобы коснуться его - думая, она знала, что она имела в виду его, - она щелкнула запястьем и повернула ладонь вверх. Его рука мгновенно отдернулась; она знала, что он уже сожалел об этом предложении.
- Выбор, - мягко произнесла она своим дымчатым, темным голосом. "Покайся перед аббатом, затем прими постриг и стань монахиней, хотя у меня нет настоящего призвания".
Он ждал молча, сосредоточенно. Факел испускал дым и пламя.
Она протянула другую руку и щелкнула ею. Свет ненадолго пролился на неровные края сломанных ногтей, грязь от грубого обращения. - Выбор, - повторила она. "Дай обет и стань твоей женой, хотя у меня нет истинного призвания, - она улыбнулась прежде, чем он успел заговорить, - или даже следа желания".
Факел лишил его лица красок. "Что мне нужно от желания?" Его тон был холодным, ничего не раскрывая. "С или без, я могу получить тебя".
- Если только кол не возьмет меня первым. Она опустила руки и позволила им лечь на холмики юбок и постельного белья. - Когда вы закончите, придет ли аббат, чтобы отстаивать свою точку зрения? Или вы хотели сохранить эту попытку убеждения в тайне?
Он слабо улыбнулся. "Правда, а не убеждение. Утром вас будут судить по обвинению в колдовстве. Мы оба знаем, что ты виновен, поэтому я сомневаюсь, что ты выживешь.
Она прекрасно знала, что не сделает этого, хотя чувство вины тут ни при чем. Никто, ведьма или нет, не выжил после сожжения на костре.
- Правда, - сказал он тихо. "Примите постриг и поступите в монастырь, и суда не будет".
Закралась горечь. - И мои земли перейдут к Церкви, - она сделала паузу, ища дополнительные истины, - если только ты не собираешься взять их часть в качестве платы за то, что ты делаешь сейчас.
Тон - и подтверждение - были ироничными: "Думаю, подходящее приданое для невесты Иисуса Христа".
Мэриан рассмеялась; теперь она знала его лучше. - Но это не то, чего ты хочешь. Это отвергло бы вас, а вы не могли этого допустить. Не Уильям ДеЛейси. Его гордость никогда бы этого не позволила.
Это изгнало намек на улыбку. "Дай обет и женись на мне, и суда не будет".
Теперь ее собственная ирония. - И ты получишь все мои земли.
Его глаза горели тихим смехом. - Думаю, подходящее приданое для шерифа Ноттингемского.
Она пристально посмотрела на него, сохраняя ровный тон. "И если я не дам обетов, погибнув в огне, ни один из вас не победит. Мои земли перейдут к королю".
Он позволил себе улыбнуться. - Твой отец всегда был человеком Львиного Сердца. Он умер за Ричарда, в святом безумии Ричарда.
Он умел подстрекать и преуспевать даже с ней, которая теперь знала его лучше; это был особый талант. - Мой отец никогда бы...
Шериф оборвал ее. "Но теперь говорят, что сам Ричард не вернется домой из своей камеры в немецкой тюрьме Генриха, и в этом случае его брат Джон, наш нынешний граф Мортен, унаследует английский трон". Уильям де Лейси помолчал. - Думаешь, твой отец успокоился бы, увидев, что его земли передаются Джону? "
Нет. Нет и нет. Она с горечью сказала: "Теперь это мои земли по всем законам Англии... и, может быть, стоит отдать их Джону Безземелью, хотя бы для того, чтобы помешать вам и аббату".
Шериф подошел к ней ближе. Она посмотрела на руку с факелом - его руку с мечом, сильную, закаленную годами опыта. Больше не солдатская рука, но не лишенная ни силы, ни умения. Она подумала об этой руке в своих волосах. Она думала об этом у своего горла. Представил его на своей груди.
Мариан захотелось вырвать.
Он осторожно наклонился над ней и вставил факел в скобу. Тени, лукавые и молчаливые, густыми ложились везде, кроме кровати. Она чувствовала его запах: гвоздичное масло и ладан. Он купался. Молился ли он?
При свете его лицо было для нее таким же обнаженным, как ее собственное для него. В его она видела страдание рода, которое она не могла полностью понять. Или я не осмеливаюсь рисковать, немного познав боль?
- Мариан, - прохрипел он.
Внезапно она сорвала одеяло и выскочила из постели. Она собиралась убежать от него, вырвать дверь и слететь вниз по винтовой лестнице, сбежать из Ноттингемского замка...
Но он поймал ее, заманил в ловушку, усадил на кровать. А потом отнял от нее руки. - Ты знаешь, что я вижу?
Она судорожно вздохнула. Она молча покачала головой.
- Маленькая девочка, - ответил он, - верхом на большом коне своего отца. С черными волосами, спутанными и пыльными, выбившимися из бесполезных косичек.
Это было не то, чего она ожидала.
"Дочь сэра Хью Фиц-Уолтера, маленькая леди Мэриан, родилась и выросла в Рейвенскипе на краю Шервудского леса, так близко к Ноттингему". Он улыбнулся, хотя горечь скривила уголки его твердого, хорошо очерченного рта. "Я дважды женился и обоих похоронил. Я не любил ни одного из них".
"Они подарили тебе детей, - сказала она.
Тон ДеЛейси был мягким. "Дети от женщины не имеют ничего общего с любовью".
Она сделала успокаивающий вдох. Она не боялась его; она никогда не боялась его, но теперь знала достаточно, чтобы не сомневаться в его намерениях. - Ты был другом моего отца.
"Я был. И я, Мариан. Он попросил меня позаботиться о вашем благополучии, если с ним случится несчастье.
Она знала это лучше, чем он. "Но он не требовал этого! "
Белые зубы блестели в свете факелов. - Ты делаешь это необходимым.
- Ты дурак, - сказала она ему. "Беспощадный, бессердечный дурак..."
"И хуже того, - согласился он, - но я не опускаюсь до изнасилования".
Мэриан хотелось плюнуть. - Ты не достанешь меня иначе.
Шериф лишь улыбнулся. "Знаешь, что я вижу? Черноволосая, голубоглазая дочь Фиц-Уолтера, но четырехмесячного возраста и без единого зуба в голове. Смеяться и махать бессильными кулаками перед лицом шерифа Ноттингемского.
Тогда она поняла, что он собирался сделать, как он надеялся довести ее до беспомощности перед лицом общих воспоминаний о детстве, о девичестве, о том, когда был жив ее отец.
Его улыбка исчезла. Теперь тон стал шипящим. - Ты знаешь, что я вижу?
Решительно она молчала.
Он все равно ответил ей резко. "Женщина, созревшая для постели, выпрашивает ее глазами".
Мышцы челюсти напряжены. "Дайте мне нож, - возразила она, - и я покажу вам, для чего я созрела".
Шериф красноречиво поднял единственную бровь. - Он тебя этому научил? Он также научил тебя владеть мечом? "
Она точно знала, что он имел в виду, хотя еще совсем недавно она ничего не знала о лишениях или резком жаргоне таких мужчин. Теперь она знала и говорила это, отвечая ему тем же с хладнокровным самообладанием, полностью осознавая, что может означать это признание. "Меч из плоти, да. Но он также научил меня тому, чего ты не можешь: что значит любить мужчину".
Тусклый цвет окрасил его лицо. Ее толчок достиг цели чисто и более глубоко, чем она надеялась. Ее фактическое подтверждение его грубой инсинуации повернуло клинок обратно против него.
Его глаза блестели пламенем. - Ты знаешь, что я вижу?
Она прекрасно знала, что он видел. Она назвала его раньше, чем он успел. - Шлюха Робин Гуда, - ответила она. - И благодарен за честь.
Один
Замок Хантингтон
Весна - 1194 г.
Мэриан криво улыбнулась. Это место превращает Равенскип в лачугу.
Это не совсем так; ее любимая усадьба была достаточно достойным жилищем и гораздо лучше крепостной лачуги. Но Хантингтонский замок, в своем величии с башнями и решетками, был чрезвычайно внушительным, а также изысканно новым, с последними улучшениями в архитектуре и обороне. Крепость была окружена новомодной навесной стеной, изобилующей декоративными защитными махинациями и убийственными дырами, но Мэриан не столько ошеломляли размеры и массивность, сколько амбиции и богатство ее хозяина.
Сам большой зал был не менее впечатляющим, хотя и немного пугающим, с модными массивными каменными стенами, время от времени скрывавшимися за расписными тканевыми драпировками. Зал был залит светом свечей и ламп, окрашивая охрой и умброй тени в углы, трещины и щели. Песня лютни подчеркивала тепло множества тел, запахи сладостей, пряностей, крепкого вина; к оживленным дискуссиям, бурлящим в зале. Мэриан знала обо всех, хотя и отдалённо, вместо того чтобы думать о причине, по которой она и другие - даже те, кто не был приглашен - присутствовали.
Он меня не вспомнит. Он не мог, конечно; почему он должен? Он был сыном графа, а она дочерью рыцаря. То, что они встретились однажды, еще детьми, ничего для него не значило. Я бы хотел... Но она оборвала его. В этом не было никакой цели.
Песня лютни доносилась до нее сквозь просвет в толпе. Мэриан лениво взглянула на источник. Красивый менестрель - некоторые могли бы назвать его симпатичным - она увидела по прибытии, отметив его как верного типа в яркоглазых, красноречивых речах, предназначенных для того, чтобы заманить в ловушку женскую аудиторию, прежде чем он сыграет ноту. Быстрота его успеха заставила ее улыбнуться, но не стать жертвой; ответный блеск голубых глаз с длинными ресницами сказал ей, что он отметил ее как нечто большее, чем простое немедленное завоевание. Но она не вступила в игру по одной причине: ей не хотелось играть, и она пришла за Робертом Локсли, наследником Хантингтона.
Что-то сжало ее живот. Это не правильно. Я знаю, это. Я не должен утомлять его этим; просто потому, что он из того же графства, я не могу ожидать, что он знает что-то большее, чем я. Она глубоко вздохнула. Но теперь я здесь; это сделано. Я все равно подойду к нему. Что плохого в том, чтобы просить?
Ничего страшного в том, чтобы спросить... если он соблаговолит ответить. Если бы он вообще знал, кто она такая или кем был ее отец.
Она не знала никого другого, вообще никого. Мужчины теперь возвращались из Крестового похода почти каждый день, но она никого из них не знала. Я знаю не больше, чем Локсли... но, по крайней мере, я могу спросить... Мэриан закусила губу. Нет ничего плохого в том, чтобы спросить, не так ли?
Она пристально посмотрела на пустой помост. Раздражение вспыхнуло сиюминутно. Мэриан искала и снова разжигала его, чувствуя облегчение вины; было гораздо проще раздражаться, чем зацикливаться на угасающей самоуверенности. Без сомнения, он сдерживается только для того, чтобы произвести впечатление.
Роберт Локсли, наследник огромного состояния, древнего титула и совершенно нового замка своего отца, очень тихо сидел на краешке стула, держась совершенно неподвижно. Если бы он не двигался, если бы он даже не дернулся, стул не сломался бы.
И я тоже не буду.
Через обитую дубом дверь, тщательно закрытую и запертую на засов, в сознание проник шум: эхо, приглушенное деревом, камнем, расстоянием; искаженный восприятиями, интерпретациями, сформированными обстоятельствами, которые теперь остались в прошлом, но, как ни странно, все еще являются частью его настоящего. Он отстраненно и небрежно задавался вопросом, будут ли те же самые отголоски формировать его будущее. Он слышал так много, теперь. Даже те, которые не были настоящими.
Плечи и шея были напряжены, не поддаваясь тихим протестам ноющих мышц и сухожилий. Он сидел с дотошной аккуратностью на краю тяжелого стула, прогоняя дрожь слишком тугих сухожилий, не позволяя себе ни расслабления узловатых мышц, ни покоя своего духа. Прислушиваясь к шуму.
Лютня, чистая и сладкая, ноты перемежаются женским смехом и девичьим хихиканьем. Лютня и женщины, подумал он отстраненно, были необходимы друг другу, хотя бы для того, чтобы соответствовать моде романтики, продиктованной королевой: Элеонорой Аквитанской, неукротимой матерью Ричарда.
Ричард. Он закрыл глаза. Руки, вяло растопыренные на согнутых бедрах, судорожно согнулись, затем сжались в кулаки, царапая ногтями ткань чулок. Дрожь потрясла его неподвижность, затем он умер. Он закрыл свои предательские глаза со всей силой, на которую был способен. Если я откажусь слушать...
Но песня лютни и смех за дверью без труда преобразились. Шум теперь кричал -
- грохот камня о камень, швыряемый о стены христианского мира... вопли умирающего, выпотрошенного осколком от требушетного камня... клятвы и молитвы, так часто одно и то же, не делающие разницы в все крестоносцам, которые знали только то, что они служат Богу так же, как и королю, и, возможно, своим собственным амбициям...
И похотливый смех Львиного Сердца, сдерживаемый приличиями не больше, чем его аппетиты чином.
В тысячный раз Мэриан позволила своим пальцам изучить посадку узкой серебряной тесьмы поверх льняной чепчика и прозрачной вуали, покрывающей ее голову и волосы, и двойной вышитый пояс, обхватывающий ее талию и бедра. Большой зал Хантингтона был заполнен значительной частью английской знати, мужчинами и женщинами из великих саксонских домов, а также представителями нового нормандского режима, которые заменили английский язык французским, так что зал графа был полон двуязычия. Мэриан тоже говорила на обоих языках, как и требовалось; другой, более старый язык, сформированный скандинавскими захватчиками, считался аполитичным там, где велись дела. На нем говорили в основном крестьяне, тогда как те, кто хотел подняться, прибегали к английскому языку только между собой или когда командовали крестьянами.
Даже лютнист пел по-французски, хотя Мариан считала, что это необходимо. Согласно велениям вдовствующей королевы Элеоноры, французский язык был языком легенд и любви, и трубадуры, упивавшиеся традициями легендарных Дворов Любви, неизбежно воспевали и то, и другое, отодвигая более обыденные повседневные заботы к реальности, к которой они стремились. затемнить.
Она отдаленно слышала музыку, но интересовалась ею не больше, чем разговором между четырьмя старыми белдамами, столпившимися перед ней. Они говорили только о богатстве графа, его влиянии, его неослабевающей поддержке короля Ричарда, который, несомненно, вознаградит за такую лояльность, как только будет обеспечено его освобождение от Генриха, и тем самым сделает графа еще более могущественным и богатым. Мэриан находила такие разговоры утомительными; ее интересовал сын графа, а не сам граф. Ей еще больше не нравилось ее собственное сознание, что наследник одного из самых выдающихся баронов Англии, скорее всего, сочтет ее вопрос неуважительным и дерзким.
Он отмахнется от этого, как от мимолетной дерзости, а потом отпустит меня перед дворянством Англии. Мэриан закрыла глаза, услышав пение лютни и разговор. Дай мне смелости спросить. Это не так уж и много.
Локсли вздрогнул, когда кто-то выкрикнул его имя. Слепые глаза распахнулись. Он пробивался к поверхности, нащупывая понимание. Наверняка голос был тот, который он знал ... Но быстро поднятая задвижка превратилась в звук кривошипа требушета, когда они приготовились поднять камень -
- мчась по сухому, пропитанному пылью воздуху, врезаясь в стену, раздавливая плоть, застрявшую под ней...
Стук дерева о камень: дверь у стены. Дерево, а не камень на камне, или плоть, или кость, и люди не умирают от его силы.
Голос: интонации нетерпения, неловкости, строгой власти, опасающейся опережения интересов, которые нельзя было узнать и которые не осмеливались подвергать сомнению. - Роберт... - теперь уже тише, но с не менее резким вопросом, - вы не заставите моих гостей ждать всю ночь?
С усилием Локсли встрепенулся и вернулся из Священного крестового похода к войне воль, которая теперь шла более тонко в залах замка его отца. Он встал, почувствовав глубоко укоренившуюся усталость, и провел ладонью по влажному лбу под копной светлых волос. Физически он был здоров. Путешествие домой дало ему время восстановить большую часть прежней силы, а также похудеть. Но то, чего желал его отец, было совсем не тем, чего он хотел. Лучше прекратить это сейчас, тихо и вежливо отказаться, пока пародия не развернулась.
Он повернулся, призывая вежливость, намереваясь сказать это прямо, чтобы не оставить места для неправильного толкования. Его отец остановился перед дверью. За ним толпилось множество английской знати, владыкой которой был Ричард I, прозванный Львиное Сердце.
Самообладание пришло на место, приученное к ожидаемой вежливости. "Простите меня." Он сохранял очень вежливый тон. - Если бы ты спросил, я бы сказал, чтобы ты не беспокоился. С - этим. Рука коротко и красноречиво махнула рукой, указывая на мир за дверью. - Я бы скорее пошел спать.
Граф чуть не уставился на своего неожиданно непокорного наследника. Потом изумление сменилось самовластием, перекроив глаза, ноздри, челюсть. Ясно, что отказ, как бы вежливо он ни был сформулирован, нельзя было ни принять, ни принять его сдержанную мольбу. - Ей-богу, ты выйдешь. Однажды. Всех пригласили. Все пришли. Все ждут ...
Остаток воспоминаний, наложенный на настоящее, истончился, порвался, а затем исчез. Локсли научился проявлять тихую непримиримость, которую другие считали самоуверенностью, хотя сам он знал лучше. Упрямство, наверное. Неповиновение, скорее.
Тон его был мягким, но твердым. Мимолетная мольба была изгнана. "Меня не волнует, что все ожидают. Вы позволили им ожидать этого, не посоветовавшись со мной.
Граф закрыл дверь с силой подорванного авторитета и желанием немедленно ее починить. "Ей-богу, Роберт, я твой отец. Я должен планировать то, что я буду планировать, с консультациями или без них". А затем грозовое выражение исчезло. Граф пересек темный зал и хлопнул обеими ладонями по плечу своего сына. "Ах, Роберт, отпусти это. Почему мы должны спорить сейчас и о таком пустяковом вопросе? Я думал, что ты умер , - а между тем ты стоишь передо мной, полнокровный и больше жизни... Голубые глаза сияли; улыбка была смесью удивления и сильного удовольствия. "Ей-богу, наконец-то все эти молитвы были услышаны..."
Локсли стиснул зубы. Когда его челюсть запротестовала, он с усилием ослабил напряжение. Пусть возьмет, сказал он себе. Пусть у него будет этот момент. Насколько я знаю, это была сила его молитв.
- Ну же, Роберт, ты должен признать, что твое возвращение достойно празднования! Единственный сын графа Хантингтона вернулся из крестового похода с самим королем Ричардом? Я хочу, чтобы они знали, Роберт! Ей-богу, я хочу, чтобы они знали! "
- Они знают, - тихо ответил его сын. - Вы позаботились об этом.
"И ты винишь меня? Ты?" Отбросив блеф, граф теперь был полон решимости, хотя и подчеркнутой родительским нетерпением. "Я считал, что мой сын мертв. Мне сказали , что мой сын мертв, убит на стороне Львиного Сердца... и тем не менее полтора года спустя этот сын приходит в мой замок, с закрытым ртом и с сухими глазами, говоря мало таких вещей, кроме лживых историй. - Не умер, - говорит он. "Пленен сарацинами"... Голубые глаза графа округлились. "Ей - богу, Роберт! Ни один живой отец не смог бы устоять перед празднованием".
Очень тихо, с бесконечным уважением, не менее отчетливым своей решительностью, Локсли предложил: - Если бы вы посоветовались со мной...
- Вернемся к этому, не так ли? Граф обеими руками вытер свое чисто выбритое морщинистое лицо, взлохматив подстриженные седые волосы, затем схватился за спинку ближайшего стула и сжал ее руками, наклоняясь к сыну, чтобы подчеркнуть свое заявление. В приглушенном свете голубые глаза в складках казались почти черными. "Два года в Крестовом походе, возможно, и сделали мальчика мужчиной, но я все еще отец. Ты будешь делать, как я скажу".
Возраст приукрасил края, но тон был хорошо известен. Ему нужно было повиноваться, его нужно было бояться, поскольку оно предвещало наказание.
Но это было в детстве. За исключением резкости, тон не изменился, как и ожидание немедленного подчинения, но сын, услышавший это, был другим человеком.
Что-то странное и неопределенное двигалось в глазах сына. Если бы граф был так же искусен в оценке собственной плоти и крови, как он был в оценке большинства людей, он увидел бы краткую игру между долгом и желанием, бледный отблеск отчаяния быстро исчез и сменился мрачным пониманием.
Для графа его сын был героем, вернувшимся из боя и плена, товарищем короля. Прежде всего, его сын был его сыном. Это вытеснило все другие знания, все другие суждения. Но Роберт Локсли теперь был гораздо больше, чем сын графа, и, по его собственному мнению, гораздо меньше, чем свободный человек.
Воинственность графа исчезла, когда он посмотрел на своего молчаливого сына, и сжатая линия его челюсти ослабла, пока плоть не провисла на минуту. Сводка гордого носа, лишенного юношеской набивки, резче пронзила воздух. Он неожиданно оказался стариком. Граф Хантингтон всегда был сильным и энергичным. Но теперь приглушенный тон был грубым и неустойчивым, загущенным эмоциями. "Ей-богу, Роберт, позволь мне тобой гордиться", - умолял он. "Позвольте мне показать вас тем, кто будет иметь с вами дело, когда я буду в могиле".
Живот Локсли сжался. Во время Крестового похода он вспомнил всю силу воли графа, его непреклонность, его автократическую власть. Никогда не было мягкости; еще лучше, смягчение , в воспоминаниях или мечтах. И все же его отец был уже стар.
Я - все, что у него осталось... если не считать этого замка. На мысль ответила вспышка самоупрека, что он может быть циничным перед лицом отцовской гордыни. Быть может, я несправедлив к нему - какое бессмертие есть у отца, кроме как рождать сыновей? А я его единственный сын... Я дороже большинства.
Внутренне он сдался, освободившись от непреклонности, которая была так же новорождённой для него самого, который всегда был послушен, и раздражала его отца. Это не стоило битвы. Он уже слишком много дрался. Пусть его отец победит в этом: в заточении Локсли научился не заботиться. Слишком много боли.
Сын согласился. Граф, увидев это, улыбнулся с облегчением, потом с торжеством, потом с самодовольным удовлетворением.
Вздохнув, Локсли распахнул дверь. За ним толпилась толпа, рассказывая истории о его пленении, о его героизме, о его доблести. Придумывая то, чего они не могли знать, чтобы быть уверенными в том, что их примут в глазах тех, кто не знал больше, но не хотел признаваться в меньшем.
Сын, увидев это, проклял себя за дурака.
Два
Мэриан прижала влажные ладони к своей юбке. Локсли наконец-то был здесь, и она, несмотря на свои высокопарные идеи, ничем не отличалась от остальных. Она была такой же любопытной и очарованной, как и все остальные.
Это раздражало ее, потому что она желала, чтобы он был - рассчитывала на него - не более чем просто мальчиком, вернувшимся домой после игры в войну. К такому человеку она могла подойти, не чувствуя себя так явно корыстным.
Она сглотнула ком нарастающей нервозности. Другие женщины потеряли отцов. У меня не больше прав, чем у них, чтобы задать вопрос этому человеку.
Но и прав не менее.
Он стоял перед ними всеми, балансируя на возвышении. Ее инстинктивный, неожиданный ответ был невысказанным, но громким внутри ее разума: Он сильно изменился. Мальчик, уйдя на войну, вернулся с нее мужчиной. Она задавалась вопросом, видел ли его кто-нибудь еще, как она, ощущая то же, что и она, или они были совершенно слепы. Как они могли это пропустить? Им стоит только взглянуть на него!
И они посмотрели, как и она, но увидели то, что хотели увидеть: наследник графа Хантингтона вернулся из мертвых; живой человек вместо трупа, одетый в богатые нормандские одежды вместо тусклого льняного савана и плоть вместо стали меча мертвого англичанина, взятого у вора-сарацина.
Он отправился в Крестовый поход с Львиным Сердцем, как и многие из них, в горячей гордыне юности отказавшись от попытки своего благородного отца откупиться от его службы, заплатив почетный налог. Это довольно часто делалось в высоких домах и оставалось незамеченным, а он был единственным сыном своего отца, наследником важного титула и огромного состояния. К счастью, хотя королю Ричарду и нужны были люди, деньги ему были нужны больше, и вместо плоти он согласился принять налог на щиты.
Граф пытался заплатить. У его сына были другие идеи.
Мэриан кивнула. Он сильно изменился.
Роберт Локсли стоял на низком каменном возвышении рядом с отцом под тяжелыми темными балками, украшенными зелено-золотыми цветами Хантингтона. Факелы от настенных светильников и подставок для штативов позади обоих мужчин мало освещали их лица, окрашивая только головы и плечи. Издалека все, что Мариан ясно видела, когда смотрела на сына графа, - это ослепительно-белоснежные волосы, которые были слишком длинными для моды. Он всегда был светловолосым, вспомнила она, бледным, как пасхальная лилия, если не считать карих глаз.
Я помню его с того Рождества... Это дало ей неожиданный прилив нового убеждения. Я спрошу его... ведь он не может пожалеть меня ни на один простой вопрос.
Сэр Гай Гисборн уставился на него. С усилием он закрыл рот, вытер потеки пота с верхней губы и ополоснул пересохший рот вином, слишком большим количеством вина, выпив все, пока чаша не опустела. Он сунул чашку проходившей служанке и увидел, как она дрожит; он успокоил его, как мог, заставив девушку показать, что она видела его состояние. Она не. Она просто налила ему еще вина и удалилась.
Он снова уставился на женщину, которая украла его разум. Он не мог перестать смотреть на нее. Кто - ? Он не закончил вопрос даже в мыслях. Это бесполезно.
Он видел, как она прибыла в сопровождении пожилой служанки, спящей на скамейке у стены. Он наблюдал, как она пробирается в толпу, обмениваясь приветствиями с немногими, держась в стороне. Он обратил внимание на покрой и цвет кирта (блестящий насыщенно-синий шелк, расшитый серебром на вырезе и манжетах, тонко перехваченный на талии расшитым бисером нормандским поясом); элегантность ее позы; великолепие волос с прической; богатство голубых глаз и, неожиданно, упрямство ее тонкой челюсти, когда она смотрела на помост.
Дрожа, Гисборн провел рукой по лбу. Он с трудом сглотнул, втянул воздух через суженные легкие и попытался взять себя в руки. Его бедра и живот сжались, ноя от эрекции; он больше, чем хотел женщину, он нуждался в женщине.
Это были месяцы. Время от времени ему помогала служанка, но таких женщин ему не хватало, а значит, и акта тоже. Он хотел большего, но не знал, как его найти. Пустота и разочарование стали близкими его духу, не оставив ему ничего, кроме навязчивого внимания к деталям. Такой темперамент ценили такие люди, как шериф, потому что кто -то должен был организовать управление замком и графством. Шериф Ноттингема вершил правосудие. Сэр Гай Гисбурн, его сенешаль, выполнил его.
Он никогда не был чрезмерно честолюбив и не был стяжателем. Его любовница была обязанностью; его хозяин Уильям де Лейси. Но теперь он откажется от всех других клятв, если они оставят ее в его постели. Не рыцарский кодекс... в этом нет рыцарства.
Презрение к себе бичевало его. В конце концов, он не был рыцарем, как считали рыцарем, то есть до правления Ричарда Львиное Сердце, чья навязчивая потребность отправиться в крестовый поход побудила его начать практику продажи рыцарских званий всем, кто мог себе это позволить . их вместе с землями и титулами.
Рыцарь поклялся во многих вещах, в том числе в вежливости. Гисборн не был от природы невежливым или недобрым человеком. Он знал себя лишенным чувства юмора, старым для своего возраста, поглощенным своей жизнью - и жизнью Ноттингемского замка - с навязчивой самоотверженностью, которая делала его бесценным для Делайси, но раздражала других. Они не могли видеть, что то, что он делал, было необходимо для упорядочивания их жизни. Они видели только то, что он был жестким и бескомпромиссным и неспособным понизить свои личные стандарты в угоду их прихотям.
Но когда он посмотрел на женщину, он забыл обо всем этом. Он думал только о ее теле, о ее красоте и о том, что она ему обещала.
Для Мэриан церемония на возвышении не стала утомительной. Она пристально наблюдала, как Роберт Локсли без колебаний принимал каждого мужчину и женщину, приходивших на помост для презентации. Его манеры были тихо-грациозными, но странно сдержанными, как будто он совершал ритуал исключительно ради своего отца. Он был выше графа на полголовы, а то и больше, чего не было, когда Мэриан видела его в последний раз, два года назад. Тогда он был юношей с узкими плечами и костлявыми запястьями. Плечи теперь стали шире; она не могла предсказать запястья.
Память воевала с реальностью. Прошло более десяти лет. Люди изменились. Дети выросли. Женщины выходили замуж и рожали детей, а мужчины уходили на войну. Но она так хорошо помнила прошлое, что не могла примирить его с настоящим. Только одна ночь, один поцелуй, один канун Рождества. Но он никогда не вспомнит об этом, не так, как она.
С того места, где она стояла, затерянная в толпе, Мэриан ничего не слышала из того, что говорилось. Она видела широкую улыбку графа, движение его губ, сжатие ладоней и рук, когда каждый мужчина подходил, чтобы засвидетельствовать свое почтение, представляя жен и покрасневших дочерей. Но сын не улыбался. Сын просто ждал в настороженном молчании, пока приближался каждый гость. Он сжимал руки, если они настаивали, что-то бормотал в ответ, но его рот не скривился. Глаза никогда не светились.
Как будто, решила Мариан, огонь внутри погас. Или, возможно, это было просто в банке.
Уильям де Лейси, лорд-шериф Ноттингема, схватил за руку свою младшую дочь и увел ее подальше от группы женщин, столпившихся возле менестреля. Дело было не в том, что он не любил музыку или был глух к мастерству менестреля, но были гораздо более важные вещи, которыми нужно было заниматься.
- Элеонора, - сказал он, когда она открыла рот, чтобы возразить.
Она утихла достаточно быстро, но он не был слеп к ее обиде. Она была невзрачной, некрасивой, не обещавшей улучшения с годами. Неудивительно, что она бросилась на голову каждой девушке-музыканту. Они были неизменно красивее ее и уж точно талантливее.
Но, возможно, менее умный. Недостаток внешности Элеоноры компенсировала хитростью.
Он заманил ее за ширму и отпустил ее руку. Быстрый взгляд убедил, что она еще не пролила вина на свою унылую шафрановую юбку , -- нельзя ли было одеться поярче? - и ее прямые каштановые волосы - не могла ли она завить их сильнее? - еще не начала сходить с замысловатой прически. - Ты здесь с какой-то целью, - напомнил он ей.
Она ненадолго опустилась в насмешливом реверансе, опустив веки на злые карие глаза.
"От этого зависит ваше будущее".
Веки мелькнули. Поднят. Она посмотрела прямо на него. " От этого зависит ваше будущее".
Его рот сузился. "Да. Безусловно. Ты знаешь, чего я хочу, как и я знаю, чего хочешь ты...
- Ты не знаешь, чего я хочу. Тон был тихим, но злобным. "Ты никогда этого не делал и никогда не будешь, потому что никогда не слушаешь ... "
"Достаточно!" Он мгновенно закрыл ей рот, как он и собирался. - Ты будешь вести себя прилично, Элеонора. Я не позволю тебе унизить меня, разыгрывая лунного теленка над этим менестрелем, когда ты здесь с другой целью.
Вспышка раздражения на короткое время сменилась гневом. - Меня не волнует, Элеонора, даже если он играл для самого Генри на смертном одре! Вы должны вести себя так, как подобает женщине вашего положения.
- Но ты, как всегда, больше беспокоишься о своей станции. Она кратко показала зубы и неправильный прикус. "Если бы вы разбирались в музыке, вы бы знали, насколько он хорош".
Он поймал ее за локоть и сжал. - Элеонора... - Но он подавил нетерпение, направив его в более спокойную страсть, которая тронула бы даже его упрямую дочь. "Я хочу лучшего для тебя. Я хочу для тебя мужчину, который сможет дать тебе то, что ты заслуживаешь.
Элеонора понимающе кивнула. "Чтобы я мог поделиться этим с вами".
Он медленно покачал головой. - Не растрачивай себя, Элеонора. Посмотри в зеркало, которое я тебе дал.
Она моргнула. "В зеркале?"
"Вместо земель и приданого мужчина женится из-за красоты. У меня нет своих земель, твое приданое досталось королю, и твоей красоты нет".
Краска Элеоноры исчезла.
Делайси ласково похлопал ее по руке. "Я уверен, вы понимаете, что то, что я делаю, так же хорошо для вас, как и для меня".
Ожидалось, что все будут приветствовать графского сына. Вот почему Хантингтон настоял на том, чтобы они встали на помост, он и его наследник, приветствуя всех. Его сын воскрес из мертвых. На выставке был его сын. Видите, как сын жил вопреки легенде о его смерти рядом с Ричардом Львиное Сердце?
Мэриан тоже слышала эту историю, оплакивая его смерть. Одну ночь она плакала из-за того, что ее отец тоже умер, и из-за того, что она вспомнила Рождество, которое никто другой не вспомнил бы. Но Роберт Локсли был дома, несмотря ни на что. Ее отец никогда не мог быть. Прислали только его меч.
Она закрыла глаза, когда пальцы сжались в кулаки на юбке. Это было несправедливо, она знала. Выживание Локсли заслуживало молитв и благодарности, а не обиды. Не ревность.
Она мрачно упрекнула себя: радуйся, что мальчик выжил. Слишком многие другие этого не сделали. Она снова открыла глаза. Нет, не "мальчик". В нем нет ничего мальчишеского.
Рядом с ней остановился мужчина. Голос был тихий и культурный. - Я принес тебе вина, чтобы охладить твое красивое горло.
Она резко взглянула вверх. Уильям де Лейси сунул ей в руку кубок, тепло улыбаясь. Конденсат на кубке едва не выронил его; она сжала его обеими руками и кивком поблагодарила.
Карие глаза шерифа были полны сострадания. - Я тоже скучаю по нему, Мариан. И я бы, если бы представилась возможность, обменял бы этого мальчика на твоего отца. Хью из Равенскипа стоит трех из них.
Она была удивлена его резкостью, а также его самонадеянностью. Они были в зале графа. Любой, кому нужна милость, мог передать слова графу; или, что еще хуже, своему сыну, который, без сомнения, счел бы их грубыми и унизительными. "Мы должны благодарить Бога за то, что он отправил одного из них домой".
Делайси улыбнулся. - Ваша доброта делает вам честь, но вы знаете, что я говорю правду. Локсли для тебя никто. Твой отец был всем.
Был. Не есть; был. Ее отец был из прошлого, а она из настоящего.
Каким теперь было ее будущее? Она была единственной наследницей Хью Фиц-Уолтера, а после его смерти стала подопечной Короны. По английским законам она держала поместье в доверительном управлении для своего будущего мужа, и хотя у нее не было планов выйти замуж, конечно, очень скоро, когда ее траур закончился, это будет предложено. Равенскип, как и другие поместья, был ценным источником дохода. Мэриан ФитцУолтер, подопечная Короны, тоже была одной из них. В данный момент она была свободна, потому что Корона в лице Ричарда находилась в заключении в Германии.
Измена, издевалась она над собой, чтобы быть благодарной за то время, пока король находится под стражей. Она пила, быстро сглатывая, пытаясь избавиться от горького вкуса презираемого ею будущего. Если бы я была мужчиной... Но она тут же оборвала его, зная, что это бесполезно.
Рука коснулась ее плеча. - Тебе не нужно было приходить.
Мэриан вызвала улыбку над краем кубка. - Я пришел, как и все остальные, отдать честь графу.
- Не для того, чтобы произвести впечатление на его сына?
"Впечатлить-?" Увидев его глаза, она рассмеялась. - Ты привел Элеонору.
Настороженность в его поведении сменила печальная улыбка. "Меня разоблачили".
Мэриан ответила на его улыбку. - Вы не должны так волноваться, милорд шериф. Элеонора выйдет замуж, как и ее сестры.
Один угол его рта приплюснут. "Элеонора некрасивее своих сестер, а также упряма. И старше; время уходит."
Это было не то, что она ожидала от отца, чтобы сказать о своей дочери, даже самой нелюбимой. Элеонора, подумала она, слишком похожа на своего отца. Они ненавидели друг друга, но нуждались во внимании друг друга.
Мэриан изогнула черные брови. - Итак, вы привели ее сюда в надежде заинтересовать Роберта Локсли.
"В надежде заинтересовать графа ; Меня мало волнует, что Локсли думает о девушке. Он не имеет права голоса в этом вопросе". Нетерпеливо Уильям де Лейси нахмурился. "Если Хантингтон действительно тот человек, за которого его выдают, он скоро этим займется. О мальчике уже говорят.
Мариан была поражена. - Он только что вернулся домой!
ДеЛейси щелкнул пальцами. - Ты не хуже меня знаешь, как слуги рассказывают сказки. Все они крестьяне; у них нет чувства приличия".
- А может быть, это всего лишь сказки. Мэриан посмотрела на помост. "Я не могу себе представить, что кто-то может сказать о Роберте что-то, что ставит под сомнение его честь. Король посвятил его в рыцари ...
- На войне, - мрачно сказал шериф, - часто не хватает чести. Выживание - вот что важно".
- А если в этих историях есть правда, - возразила она, - почему ты так стремишься выдать за него Элеонору?
Шериф громко рассмеялся. Карие глаза блеснули. - Вам лучше знать: он все еще сын графа. Веселье исчезло, сменившись тихой напряженностью. - Вы пришли за Локсли?
Мариан судорожно вздохнула, осознав свое покрасневшее лицо. Как она могла объяснить? Она сама не знала всех причин, по которым пришла. - Я пришла... - Она замялась. "Я пришел, потому что мой отец хотел бы этого. Вы знали его, милорд... разве он не хотел бы этого? Аккуратно сделано, подумала она. Пусть ДеЛейси разбирается с этим.
Он улыбнулся, приветствуя ее поднятым кубком. - Действительно, он бы это сделал. Прежде чем она успела ответить, он коротко сжал ее плечо. - Простите меня, я прошу, я должен представить Элеонору прямо сейчас.
Он оставил ее, плавно проскользнув сквозь толпу, чтобы подобрать свою младшую дочь и сопроводить ее на помост. Он игнорировал тех, кто был до него, полагаясь на авторитет, заменяющий ранг. Он не был лордом по древнему наследственному наследию, будучи выходцем из второстепенной норманнской семьи, но Завоеватель вознаградил образцовую службу в разгроме Англии, раздав конфискованные земли и титулы. Таким образом, шериф родился среди новой знати и с каждой женой женился выше себя. Его жажда власти была очевидна для Мэриан, но, как ни странно, не умаляла его. Он был из тех, кто выживает несмотря ни на что.
Мэриан посмотрела на помост. Как и Роберт.
В отличие от шерифа, она ждала своей очереди. Она выпила вина, отдала пустой кубок слуге и, в конце концов, добралась до помоста, где полностью посмотрела в лишенное всякого выражения лицо, в бледно-карие глаза, замаскированные для всех, кто был перед ним. Действительно, пожары были потушены. Мало что осталось, кроме уголька.
Она открыла рот, чтобы задать ему свой единственный, простой вопрос, но не смогла произнести ни слова. Она была совершенно лишена дара речи, лишенная трусости. Кто она такая, чтобы спрашивать его о чем-то, и почему он должен знать ответ?
Ему все равно. Посмотрите на него - он лучше будет где-нибудь в другом месте, чем будет тратить время на подхалимов! Самосознание сжало ее горло. Но она была там перед ними обоими, должным образом представленная графу и его сыну. Если не считать разворота и бегства, самое меньшее, что она могла сделать, это выпалить слова приветствия, которые она отрабатывала в Рэйвенскипе. Она хотела, чтобы они растопили лед; теперь они сохранят лицо, немного.
- Милорд Эрл. Она сделала реверанс. Наизусть она произнесла свой маленький кусочек, не вдохновленный предметом, для которого она его придумала. Сама она почти не слышала этих слов; в них было что-то от благодарности и чести, крупица благочестия. Она заботилась не больше, чем Локсли, который так скучал рядом с отцом.
А потом скука исчезла. Рука была на ее руке, даже когда она повернулась, чтобы уйти. Запястье, как она ясно видела, больше не было тонким и костлявым, а было покрыто крепкими мышцами. Пальцы были натянуты, как проволока. - Мариан из Равенскипа? "
Сбитая с толку, она кивнула и увидела, как в его глазах расцвела ярость.
Три
Застежка Локсли на ее руке причиняла боль, но Мэриан отпустила ее, сделав еще один реверанс, ненадолго вздрогнув от его вопроса, а также от прикосновения. Она внимательнее посмотрела на него, сбитая с толку неожиданным напряжением. Ярость рассеялась, сменившись нетерпением; он не требовал почестей, которые все воздавали его отцу.
- Да, - четко ответила она, задаваясь вопросом, что такого в ее имени заставило его молчать и резко напрячься. "Мариан из Равенскипа; Сэр Хью... - она проверила, - был моим отцом.
Рука осталась на ее руке, как будто он забыл. Сквозь ткань своей одежды она почувствовала прикосновение его пальцев. - Это тебе я послал письмо. Я верю, что вы его получили.
Она слегка повернулась, выворачивая запястье, чтобы освободить его. Он сразу отпустил ее, но не извинился. Он был слишком сосредоточен на ее ответе. - Я не получил письма, милорд.
Ясно, что это было не то, что он ожидал. Он нахмурился. Под копной белокурых волос его брови нахмурились над красивым, ровным носом, не выдающимся, как у отца. - Я послал, - заявил он, не оставляя места для сомнений. "Несколько месяцев назад. Я подумал, что ты должен знать, как умер твой отец.
От резкости у нее перехватило дыхание. Откуда он может знать, что это был мой вопрос? Резко покачала головой. - Я не получил письма...
"Роберт." Это был сам граф, резко оборвавший ее слова. "Роберт, другие ждут. - Если вам необходимо поговорить с этой девушкой, может быть, в другой раз?..
Безучастно она сказала: "Должно быть, он сбился с пути..." И тут рядом с ней оказался слуга, уговаривая ее уйти. Ее время с графом закончилось. Внимание его сына было необходимо в другом месте.
Она уступила слуге, слишком рассеянная, чтобы медлить. Ей и в голову не приходило, что Локсли с готовностью вспомнит ее или ее отца. Ей и в голову не пришло, что он мог встретить ее отца в крестовом походе. Ей никогда не приходило в голову, что Роберту Локсли действительно могут быть известны подробности смерти ее отца. Она просто хотела спросить его из детской потребности спросить, на самом деле не ожидая ответа, не ожидая ничего из того, что он намекал.
Если он знает, если он знает. Внезапно она остановилась и повернулась назад, намереваясь пробиться к возвышению. Так же резко она остановилась. Внимание Локсли было приковано к другому. Его лицо и глаза не выражали никаких эмоций, кроме неизменного, беспомощного нетерпения.
Лица с шевелящимися ртами. Локсли почти никого из них не слышал. Женщину он тоже не слышал, пока она не назвала свое имя. Первая часть его не тронула. Но второй, Фиц-Уолтер, взорвался в ушах, как стена, осажденная саперами.
Мариан из Равенскипа. Дочь Хью ФитцУолтера. Что бы сказал мой отец, если бы меня тошнило по всему помосту? Мариан из Равенскипа. Дочь мертвого рыцаря.
Она растворилась в толпе. С ней ушло терпение. "На сколько больше?" - спросил он, когда еще один гость покинул помост.
Улыбка его отца предназначалась для зала. "Столько, сколько здесь".
Это был тон его детства, замаскированный тихой учтивостью, обрамленный холодной сталью. Он провел слишком много лет под ее влиянием, чтобы даже сейчас легко противостоять ей или протестовать против ее нужды.
Он снова посмотрел в зал. То, что он увидел, было полем битвы сарацинов и умирающими мертвецами. Среди них Хью ФитцУолтер.
В конце концов, когда еда и столы были убраны, начались танцы. Мэриан предпочла бы оставаться незаметной, но этому помешал Уильям де Лейси, который настоял на том, чтобы она стала его партнером. Год ее траура закончился, напомнил он ей, и ее отец не потребует такой строгой преданности, когда нужно танцевать.
И вот она танцевала, хотя и осторожно, с Деласи и горсткой других, а в конце концов с сэром Гаем Гисбурном, который представился ей на хорошем норманнском французском языке, выдав свое происхождение. Она мало что знала о нем, за исключением того, что он был человеком Делайси и был избавлен от крестового похода самим шерифом, который заплатил налог на щит, чтобы сохранить свою должность в управлении графством.
Гисборн был напористым, смуглым, компактным мужчиной, с короткими конечностями и, как она думала, с воображением, судя по его разговору. Танцевал он несколько скованно, явно неловко даже в простых рисунках, но, несомненно, в служебных делах он был более подвижен. Он говорил очень мало важного, будучи более расположенным смотреть, что ее тревожило. Она изо всех сил старалась избегать его взгляда, пока скользила по узору.
Как рыцарь, Гизборн имел право на некоторые почести. Она была дочерью рыцаря и прекрасно это понимала. Но Гизборн происходил из совершенно непривлекательной купеческой семьи, купившей ему этот титул, и был слишком молод, чтобы на законных основаниях заслужить какие-либо земли на королевской службе. Поэтому у него не было ни собственности, ни поместья, и он поступил на службу к шерифу Ноттингема за два года до последнего крестового похода Ричарда, потому что шерифу требовался управляющий для присмотра за его домом. Со временем Гизборн мог заработать свои собственные владения, но сейчас он зависел от щедрости Ноттингемшира.