Рыбаченко Олег Павлович: другие произведения.

Седая леди против агентов Кгб

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  СЕДАЯ ЛЕДИ, Мэри Э. Ли
   В нескольких милях от городка Милфорд в Уэльсе лежит небольшая деревушка, пасторство которой имело некоторые необычные обстоятельства, связанные с его историей, и хотя это место было довольно прибыльным, а прихожане хорошо образованными и на хорошем счету, все же после смерти или переезда место пастора всегда было трудно заменить; так как среди жителей деревни ходил слух, что над жилищем нависло проклятие и что какое-нибудь несчастье обязательно постигнет любого, кто осмелится стать его обитателем. Ходили самые экстравагантные истории; и по правде говоря, это место хорошо подходило для всего, что связано со сверхъестественным. Она стояла в узкой долине, между высокими горами, где в пасмурные дни туман, казалось, пеленой висит над всем пейзажем, а старая церковь, стоявшая около пастора, была покрыта мхом и темными и мрачными внешность. Два больших дерева перед первым полностью закрывали его крышу и увеличивали мрачность жилища; а у подножия сада колыхался величественный тис, в Англии символ чего-то грустного и загадочного, над полуупавшей каменной скамейкой, где многие обитатели утверждали, что видели женскую фигуру, сидящую в лунном свете. , одетый в старомодную одежду; которая, когда они подошли достаточно близко для внимательного рассмотрения, оказалась женщиной средних лет, с правильными чертами лица, но с лицом трупа. Страннее всего было то, что самые старые люди в деревне утверждали, что "Серая дама", как ее звали, появлялась время от времени, через ряд лет, всегда выбирая это место в качестве места своего упокоения. . Существовали разные версии этой истории, хотя все сходились во мнении, что этот ночной скиталец был не чем иным, как призраком вдовы первого викария, которая, как говорили, покончила жизнь самоубийством, но чей маленький полуразрушенный надгробный камень , в уединенном углу церковного двора, не имел разборчивой надписи, подтверждающей правдивость слуха.
   Каким бы беспочвенным ни было это известие, все же было несомненно, что различные семьи, занимавшие пасторский дом, постигло какое-нибудь внезапное несчастье в виде безвременной смерти мужских ветвей; а там, где были близнецы, как это случалось несколько раз, жертвой всегда выбирался один из пары.
   Примерно в 1750 году очень уважаемый пастор Уильям Драммонд был избран для снабжения церкви вышеупомянутой деревни. В течение десяти лет после достижения зрелого возраста он был кандидатом на служение; в течение следующих десяти лет он занял место священника, имея всего сорок фунтов дохода; и так как прошло пятнадцать лет с тех пор, как он нашел себя признанным любовником, но не располагая средствами для женитьбы, неудивительно, что, став хозяином ста шестидесяти фунтов в год, его первым действием было убедить свою нежной Джоанне вступить в священные узы брака и взять на себя домашнее хозяйство пастора, даже если в нем обитает столько призраков, сколько листьев на деревьях. Примерно через год после свадьбы честная чета осчастливилась рождением двух сыновей, которых в память о дедах окрестили теми же именами, одного назвали Джоном Уильямом, а другого Уильямом Джоном, светлая мысль, которая возникла в собственном мозгу пастора. До сих пор Драммонд мало обращал внимания на слухи, ходившие о его жилище, и часто игриво замечал, что до сих пор он даже не видел края одежды Серой Дамы, но когда после рождения близнецов, деревенские матроны поспешили принести свои поздравления, к которым были необдуманно смешаны их надежды и молитвы о том, что небо отвратит от детей темное пророчество, которое сбылось во многих случаях, его жене так ужасно захотелось узнать о правдивость этой истории, чтобы возбудить ее мужа в такой же степени, и он решил заглянуть в церковные архивы и выяснить, есть ли какой-нибудь ключ к этому слуху. Его исследование, однако, не увенчалось успехом; так как церковные книги, относящиеся к более ранним временам, были очень неполноценны, и, перелистнув страницы выцветшей и изъеденной червями бумаги, он не нашел ничего, что подтверждало бы легенду, кроме небольшой, полустертой записи, которая гласила следующее и которая казалось, взглянул на какое-то событие, похожее на то, которым он теперь так глубоко интересовался. "В 1670 году от рождения нашего Господа я, Альберт Марстониус, магистр богословия, велел снова поставить вертикально упавший каменный крест, стоящий в углу церковного двора. Дай Господь покоя несчастным останкам, лежащим под ним".
   Однако вскоре Драммонд получил более сильное свидетельство благодаря следующему несчастному случаю. Это было в понедельник, когда пастор сидел в своем кабинете, усердно записывая главы своего следующего воскресного выступления. Жена его, деятельная и предусмотрительная хозяйка, умудрявшаяся уживаться лишь с одной служанкой, перенесла колыбель близнецов в кабинет мужа, который, по ее словам, легко мог присматривать за ними, пока она была шевелится по дому; Таким образом, почтенный пастор усердно орудовал пером, время от времени касаясь ногой колыбели, когда хныканье ее сонных обитателей угрожало скорой вспышкой. Таким образом, прошло два часа, когда его жена вошла в комнату, неся в руке изодранный и запыленный рулон бумаги.
   -- Вы знаете, магистр, -- сказала она, потому что так она называла своего мужа, -- я сегодня была занята, приводя дом в порядок.
   -- Несомненно, дорогая, это ваше любимое занятие, -- возразил он, как бы вздохнув.
   "Нет! но вы не можете упрекнуть меня в том, что на этот раз я уничтожил какую-либо из ваших рукописей; напротив, я нашел эту бумагу за трубой; с этими словами она положила свиток на письменный стол мужа и удалилась.
   Переворачивая листы, мистер Драммонд обнаружил, что рукопись была чем-то вроде хроники, оставленной одним из его предшественников много лет назад; среди пунктов, относящихся к пожарам, наводнениям и нехватке провизии, он наткнулся на следующее. "17 октября я имел несчастье потерять своего любимого сына Генри, который был случайно убит своим братом Чарльзом во время охоты, таким образом, пророчество ужасно исполнилось в моей семье". Опять же, в другом месте, Драммонд встретился со следующим абзацем.
   "(В среду перед Джубилейтом.) Сегодня утром я нанес визит моему брату во Христе, Полу Эйкену, которому сейчас семьдесят восемь лет, и который последние пятьдесят лет был викарием прихода Пенрита. хроника событий этого района. Говоря о судьбе моего несчастного сына, связанной с исключительным пророчеством, мой достойный друг сообщил мне, что обстоятельства, касающиеся вдовы, действительно были правдой, так как из вполне достоверного источника он узнал, что она была партнершей первого Протестантский священник в деревне и после смерти мужа снял комнату у своего преемника в пасторском доме. Ее гордый и вспыльчивый характер заставлял ее, однако, постоянно ссориться с женой священника, пока однажды, когда мальчики-близнецы последней ссорились на лестнице, сильно беспокоя ее своим шумом, она выбежала и напала на их так яростно, что один из них толкнул другого через балюстраду, и тот получил удар, от которого в конце концов умер. Раздраженный ее резким поведением, священник настоял на том, чтобы она немедленно покинула его дом; когда ее вынесло за все пределы, она воскликнула:
   "Да, я поеду, но не так, как вы себе представляете, ибо я все еще буду бывать там часто; да, пока один камень стоит на другом. Вы оправдываете меня в смерти вашего сына. Я невиновен, так как это его брат дал ему неудачный толчок; и в доказательство своей невиновности я клянусь, что принесу несчастье каждой семье, которая в будущем сможет занять этот проклятый дом". На следующее утро ее нашли мертвой на каменной скамье под тисом, а остатки белого порошка в стакане рядом с ней не оставляли сомнений в том, что она приняла яд".
   Министр был немало потрясен этим неожиданным свидетельством; и хотя ни он, ни его жена еще не встретили ни малейшего следа призрака, он не мог скрыть от нее своих новых и болезненных сведений, и, в то время как их мысли постоянно обращались к этому одному предмету, они с тревогой наблюдали за своими детьми, что невозможно представить.
   Близнецы быстро выросли красивыми мальчиками. У Уильяма, тихого и задумчивого нрава, были голубые глаза и светлое лицо его матери; в то время как живой и неуправляемый Джон походил на своего отца своими темными волосами и кожей.
   Поскольку ни один из них не проявлял решительной склонности к учебе, их отец решил позволить им обоим начать морскую жизнь, поскольку некоторые из его родственников прославились в этой области, и он почти с тревогой ожидал того времени, когда мальчиков можно будет разлучить. ; так как даже в их играх их мать особенно наблюдала за ними с сильным беспокойством, как будто над ними нависла темная судьба, и хотя преданно привязаны друг к другу, казалось, что в любой момент роковое пророчество может быть выполнено.
   Эти тайные тревоги сильно усиливались наблюдениями их добрых, но недальновидных соседей, которые, приезжая к ним, заявляли, как сильно они радуются тому, что с близнецами еще не случилось ничего плохого; до такой степени, что миссис Драммонд, так любившая своих мальчиков, едва ли пролила слезу, когда пришло время расстаться с Уильямом, которому суждено было служить на флоте, и поступить в военно-морское училище в Портсмуте; и Джон, который был предназначен для торгового корабля, чтобы пойти в Ливерпуль. Она даже радовалась вместе с мужем, что таким образом они, по крайней мере, на несколько лет будут в безопасности от проклятия "Седой женщины", и оба решили, если возможно, не допускать их одновременного посещения дома.
   В течение нескольких лет желания родителей казались полностью реализованными; так как карьера юношей лежала совершенно противоположными путями. Вильгельм, уже отличившийся своей активностью и любовью к порядку в качестве гардемарина, дослужился до чина лейтенанта на борту военного корабля, стоявшего в Плимуте; и по приказу своего старшего офицера отправился в Ливерпуль, чтобы заложить морские запасы. Тем временем Иоанн, совершив несколько плаваний в качестве главного кормчего, теперь был капитаном торгового корабля, торгующего с Гаваной и Северной Америкой; и в то время как в Ливерпуле, его брат слышал о нем, что он был очень предприимчивым моряком, не боящимся опасности и почти всегда успешным в своих предприятиях, хотя намекали, что он уже сделал небольшое состояние на контрабанде.
   Примерно через двенадцать месяцев после вышеупомянутого периода богатый купец Сэмюэл Барлоу сидел в своей маленькой комнате, примыкающей к его конторе в Ливерпуле, и усердно читал письмо, только что полученное от друга-торговца с Ямайки. Его бухгалтер и фактотум, худощавый мужчина лет шестидесяти, сидел за письменным столом и записывал в книгу все, что диктовал директор.
   "Семьдесят ящиков оборудования. У тебя есть это, Натаниэль?
   Писатель поклонился в знак согласия
   -- Следующий пункт -- особенный, -- заметил мистер Барлоу, -- но он требует внимания. Он читал следующее: "Решив жениться и не имея возможности раздобыть подходящую девушку на Ямайке, я желаю, чтобы вы прислали мне ближайшим кораблем молодую девушку, обладающую следующими реквизитами. Она должна быть среднего роста, с приятным лицом, не моложе двадцати и не старше двадцати пяти лет, крепкого телосложения и крепкого здоровья, чтобы быть в состоянии перенести перемену климата. Это последнее условие особенно желательно, так как из-за ее ранней утраты мне придется постоянно искать другую. В отношении собственности я равнодушен, желая только, чтобы упомянутое лицо происходило из порядочной семьи; и с вашего согласия я обязуюсь принять ее и жениться на ней через четырнадцать дней после ее появления.
   -- Этот предмет будет стоить нам немало хлопот, -- сказал бухгалтер, прижимая руку ко лбу. "Нашим лучшим планом будет разместить рекламу в Liverpool Reporter".
   -- Нет, Натаниэль, -- заметил директор. - Этот вопрос уже решен, так как я буду вести дела исключительно в своей собственной фирме. Когда Фортуна отплывает? Завтра? Хм, если бы это было всего на неделю позже, мы могли бы легко заполнить этот пункт. Я, однако, напишу на этом судне Хоскинсу и Ко. Так что возьми ручку, Нат. Мистер Барлоу продиктовал следующее: "Сэр, согласно приказу, вы примете на ближайшем судне девушку двадцати одного года от роду, размера и телосложения, как указано".
   - Назовем ее имя?
   "Нет! Хоскинс и Ко могли бы подумать, что мы воспользовались ими, отправив мою племянницу, и отменить приказ. Однако если она доберется до Кингстона до того, как они узнают об этом, они должны выполнить свое обещание, хотят они того или нет.
   - Что? - воскликнул Натаниэль, пробуждаясь от своей обычной апатии. - Вы имеете в виду мисс Элизу Барлоу?
   "Безусловно!" ответил директор. "Почему я должен упускать такое хорошее предположение? Hoskins & Co. - фирма с многолетней репутацией, респектабельная фирма, одна из лучших на Ямайке; и почему бы моей племяннице не выйти замуж за эту фирму?
   - А разве это не наделает шума и здесь, и на Ямайке!
   "Не на Ямайке; так как никто не будет знать о ее отношениях с нами. И какой тут дом может придраться, если, обладая товаром, который точно подходит, я должен использовать его для пополнения заказа, а не искать дальше? Что же до того, что могут сказать те, кто не разбирается в делах, меня это не волнует.
   - Это все хорошо, но что подумает мисс Элиза? Говорят, у женщин странные представления о таких предметах, и, может быть, ее взгляды могут не совпадать с вашими.
   "Бред какой то!" - воскликнул мистер Барлоу. "Hoskins & Co." - дом, с которым любой был бы рад иметь дело. Однако, - продолжал он после паузы в размышлении, - "Девушка, возможно, выдвинет возражения, и если бы наше авизо было отправлено и отправлена статья, отличная от того, что мы обещали, то же самое можно было бы считать нарушением веры. Слава небесам! Сэмюэл Барлоу и компания никогда не совершали такого проступка. А поскольку вы, Нат, разбираетесь в женщинах лучше, чем я, ухаживая за этой французской гувернанткой тридцать лет назад, хотя, к счастью, вам удалось вырваться из сети, я хотел бы иметь ваше мнение по этому вопросу".
   -- Не лучше ли для вас, -- почтительно ответил Натаниэль, -- посоветоваться с мисс Элизой, прежде чем я отправлю письмо?
   "Ты так думаешь?" заметил мистер Барлоу, нетерпеливо. - Я бы хотел, чтобы Хоскинс и Ко послали за двадцатью ящиками галантерейных товаров, а не за этой девушкой. Однако мы должны знать, как обстоят дела перед завтрашним днем; Поэтому немедленно вызовите мою племянницу, и если она примет отрицательное решение, а она может сделать это по глупости, вы должны немедленно поместить объявление в "Репортер". Это появится к восьми часам, так что любой человек может подать заявку до десяти часов, что даст нам время, чтобы определенно написать Фортуне".
   Натаниэль просто поклонился и вышел из кабинета, чтобы выполнить просьбу.
   Элиза Барлоу была дочерью покойного брата Сэмюэля Барлоу и была взята в дом своего дяди только из страха перед тем, что могут подумать коммерсанты, если он оставит сироту наедине с бедностью и одиночеством. Дав ей образование в школе-интернате, он забрал ее домой в шестнадцать лет; хотя и не позволял ей проявлять никакого интереса к домашним устройствам, поскольку старая экономка владела всем особняком, как и Натаниэль, бухгалтерия. Она видела дядю только за едой, а если отсутствовала в течение дня, то не задавала вопросов, но экипаж или слуга всегда были готовы сопровождать ее, не сообщая мистеру Барлоу, который никогда не был так недоволен, как когда она приходила к нему. с просьбой. До сих пор мысль о женитьбе Элизы не приходила ему в голову, но теперь она сверкнула, как молния.
   Очень удивленная этим вызовом, так как она никогда не отваживалась заходить в контору своего дяди, Элиза поспешила подчиниться, сперва запихнув в карман письмо, которое только что просматривала. Когда Натаниэль открыл дверь и она предстала перед мистером Барлоу, он оглядел ее с головы до ног, как бы определяя, насколько она выполнила требования, указанные в письме его друга, пока, как бы удовлетворившись расследованием, весело не пригласил ее, чтобы сесть, и сразу открыл свое дело.
   - Вы знакомы с фирмой "Хоскинс и Ко" из Кингстона, Ямайка? Они торгуют скобяными изделиями и галантерейными товарами.
   - Я впервые слышу это имя, дядя, - ответила Элиза, пораженная вопросом.
   "Это самый респектабельный дом, прочный и солидный во всех отношениях".
   -- Это, безусловно, выгодно для тех, кто имеет к ним какое-то отношение, -- с улыбкой заметила Элиза.
   "Да! и для себя, кто также может иметь к ним отношение".
   - Скажите, дядя, каким образом это могло быть?
   "Очень легко! очень легко!" - воскликнул он. - Хоскинс и Кў желают на вас жениться!
   "Невозможно!" - воскликнула дева. "Как я уже говорил, имя Хоскинс совершенно незнакомо; нет, я не знаю, молод он или стар".
   - Я тоже не могу точно сказать вам его возраста, только я знаю, что он не из тех усатых парней, которые собираются по воскресеньям под папертью и досаждают женщинам своими взглядами; но, вероятно, степенный человек, так как я вел с ним дела последние тридцать лет.
   "Г-н. Хоскинс, может быть, и очень респектабельный джентльмен, - ответила Элиза, - но, конечно же, смешно в его возрасте думать о женитьбе на девушке, которую он никогда не видел.
   "Нет! - Он человек здравого смысла, - ответил дядя, - которого мы снабдили сотнями ящиков галантерейных товаров и скобяных изделий и который полностью доверяет Сэмюэлю Барлоу и Кў.
   -- Тогда, вероятно, мысль о том, чтобы я вышла за него замуж, исходила от вас, -- заметила его племянница, теперь быстро возбуждая подозрение в истине.
   "Нет! не совсем так, дитя, - ответил купец, протягивая ей деловое письмо. "Вот прочтите для себя этот пункт номер восемь и скажите, готовы ли вы выполнить условия; если нет, то репортеру будет немедленно отправлено объявление, которое будет опубликовано в 4 часа дня".
   Прочитав это послание, Элиза сначала не знала, сердиться ли ей или забавляться поведением дяди; вскоре, однако, ей открылась печальная правда, что богатый купец не испытывал к ней никаких приятных уз кровного родства; но что до сих пор ее кормили и холили, как попугая в клетке, она никому не пригодилась и была оставлена только на какое-то время, когда ее можно было бы обменять или продать как товар. Первой ее мыслью было решительно отказаться от брака, второй - попытаться сдержать слова, в которых она собиралась выразить свое гневное чувство; и ответить дяде, как будто все это было чисто деловым делом, поскольку, хотя он никогда не выражал к ней ни малейшей привязанности, она не могла забыть, что он был братом ее отца и подарил ей дом и образование.
   "Мне очень жаль, дядя, - сказала она, - что я не могу вступить в эту очень респектабельную связь; но в случае вашего согласия я могу согласиться с другим предложением, которое я только что получил".
   "Верно!" - сказал мистер Барлоу, кланяясь. - Это так же выгодно, как у "Хоскинс и Ко"?
   - Наверное, не так прибыльно, - ответила Элиза. - Это предложение сделал мне моряк.
   "Моряк! И разве ты не знаешь, что жизнь такого человека сильно зависит от ветра и погоды?
   - А разве ваш товар, включая меня самого, в случае, если меня пришлют, не подвержен тем же рискам? заметила его племянница несколько горько.
   "Мои товары всегда застрахованы".
   "И я застрахую своего мужа".
   "На буксирном тросе? Хорошая идея, девочка, я не отдал тебе должного за такую вдумчивость. Где вы познакомились с этим моряком?
   "Едва ли я могу сказать, что знаком; У меня есть только основания подозревать, что это тот красивый молодой человек, который уже несколько месяцев сидит напротив и которого я часто видел из своего окна; его зовут Драммонд, и вот его письмо.
   Сказав это, она вынула из кармана послание и протянула его дяде. Оно было кратким и написано в морском стиле. Писатель начал с того, что часто видел издалека Элизу и полагал, что она тоже замечала его. Что его дела не позволяли ему искать более близкого знакомства, но что, собираясь отплыть, он не мог отказать себе в удовольствии предложить ей свою руку, как бы он ни боялся, что она может быть завоевана кем-то другим до его возвращения. Он просил скорейшего ответа, желая, чтобы она отправила свое письмо в фирму "Гиббс и сыновья", которая была бы ознакомлена с его указаниями на тот случай, если ее дядя ничего не знает о том же. Он подписался "JW Drummond".
   "Я знаю его!" - сказал мистер Барлоу, кивая головой. "Он, конечно, человек трудолюбивый и уже кое-что нажил; тем не менее я думаю, что вы бы предпочли Хоскинс и Ко, так как они занимаются гораздо более безопасным бизнесом.
   - По правде говоря, дядя! Я настроен против матча. Во-первых, я не могу поехать на Ямайку, где умру от лихорадки в первое же лето; во-вторых, я не выйду замуж за человека, который, как бы он ни был уважаем, достаточно стар для моего отца, если не деда; и, наконец, я предпочел бы того, кого по крайней мере имел удовольствие видеть.
   -- В вашем первом возражении есть некоторый смысл, -- заметил мистер Барлоу, нюхая табак из своей золотой табакерки. "но два других вряд ли стоит слушать, но время не терпит; Репортер выходит в 4 часа; а "Фортуна" отплывает завтра; так как вы не желаете слушать Хоскинса и Ко, мы должны поторопиться с делом с Драммондом. Если вы желаете выйти за него замуж, я, при определенных условиях, не возражаю против того, чтобы вы это сделали, хотя должен вам сказать, что его бизнес, хотя и прибыльный, более или менее опасен.
   "Каждая девушка, выходящая замуж за моряка, должна подготовиться к этому".
   - Во всяком случае, должны быть приняты какие-то меры для обеспечения вашей собственности на случай его смерти; поскольку я намерен разрешить вам определенный доход, который, я не думаю, должен потерять ваш муж в спекуляции. Обещай мне не писать на Ямайку и не приходить к какому-либо соглашению по этому вопросу, пока я не поговорю с ним".
   "Безусловно! Я сделаю все, что вы хотите, и большое вам спасибо за вашу доброту. - ответила его племянница, и через несколько минут они расстались. Мистер Барлоу ничуть не рассердился на ее отказ от его ямайского друга, поскольку другое предложение казалось почти столь же выгодным; а Элиза едва ли умела определить тотчас же принятие ею человека, с которым она никогда не обменялась ни словом и которого она только подозревала в том, что он ее сосед, из следующих обстоятельств.
   Примерно за шесть месяцев до вышеупомянутого разговора внимание Элизы привлек молодой морской офицер, сидевший напротив мистера Барлоу и чей красивый внешний вид вызывал восхищение девушки, так как она сидела у окна со своей работой, в то время как он был постоянно занят. в письменной форме возле его окна. Через некоторое время ей показалось, что юноша, похоже, проявляет взаимный интерес, и, не имея почти никаких занятий для ее мыслей, они день и ночь обращались к неизвестному объекту ее восхищения, хотя она признавала, что это было слабо и глупо. Прошло несколько месяцев, когда однажды утром незнакомец появился в окне в дорожном платье и постоял несколько минут, глядя на дом мистера Барлоу с серьезным и почти грустным выражением лица, пока, когда случайно не появилась Элиза, он не пожал ему руку. его сердце низко склонилось и вскоре исчезло.
   На следующий день в комнату въехал новый постоялец, и на вопрос служанки, севшей напротив, слуга ответил, что комнату занимал симпатичный морской офицер по имени Драммонд, который, однако, ушел с утра. прежде чем принять командование кораблем. С тех пор Элиза часто замечала, что ее мысли обращаются к красивому моряку, она часто вздыхала, когда смотрела на окно, где он обычно сидел, и была очень удивлена, увидев молодого человека, очень похожего на него, прогуливающегося вокруг. соседняя пристань. Единственная разница в их внешности заключалась в том, что один был светлокожим, а другой смуглым почти до испанского оттенка.
   Однажды, когда она была занята каким-то легким рукоделием, было принесено письмо с указанием Элизы, которое оказалось уже упомянутым предложением руки и сердца; его подпись была "JW Drummond". "Это должен быть он, и никто другой", - шептал голос ее сердца, когда она читала его содержимое; ибо, хотя это имя было распространено в Англии, она полагала, что ее поклонник был ее бывшим соседом, поскольку он писал, что, хотя и не был лично знаком, он часто имел удовольствие видеть ее. Когда она сообщила об этом горничной, письмо почти рассеяло ее сомнения, принеся визитную карточку, оставленную, как сказал ей ее знакомый портье в пансионе, их покойным жильцом, и на которой было написано: "Уильям Джон Драммонд.
   - Дело улажено, - заметил мистер Барлоу, входя однажды утром в комнату своей племянницы, место, с которым он был мало знаком. "Я говорил с капитаном Драммондом, сообщил ему, что вы и я приняли его иск; и обещал ему даровать вам двести фунтов в год. Он будет здесь завтра на неделе, в 4 часа дня. Я выбрал это время, чтобы заняться этим небольшим делом, так как это было бы удобнее, чем в день почты. Затем может состояться обручение в присутствии свидетелей и оформлены необходимые бумаги".
   "Ой! как вы хороши, дорогой дядюшка, - воскликнула Элиза, целуя ему руку.
   - Я также сказал ему, что не возражаю против его визита к вам, и что он сегодня будет здесь.
   "Так скоро?" - воскликнула Элиза, краснея от волнения. "Я не знал, что он в городе!"
   "Да! и он отплывает в скором времени во Францию.
   "За Францию! Британский морской офицер! Что он там делает?"
   - Он занимается своими делами и еще немного. Но при чем здесь британский офицер? Драммонд - капитан торгового корабля.
   "Невозможно! Я видел его в военной форме.
   "Должно быть, это была какая-то причудливая униформа".
   - Значит, вы давно с ним знакомы?
   - Не совсем так, поскольку я никогда не вмешивался в контрабанду.
   "Как! что ты имеешь в виду, дядя?
   "Нет! Я бы ничего не сказал об этом, так как это может быть, а может и не быть правдой; хотя люди сообщают, что Драммонд довольно активен в этом бизнесе. Достоверно известно, что он связан с Хэкстоуном и Кў, которые нажили состояние на контрабанде.
   В период нашего рассказа контрабанда не пользовалась такой дурной репутацией, как в настоящее время, тем не менее это известие очень обеспокоило Элизу; и она искренне желала, чтобы слух, как сказал ее дядя, мог оказаться ложным. Еще больше беспокоило ее другое: был ли Джон Уильям Драммонд, просивший ее руки, одним и тем же лицом с красивым незнакомцем, сидевшим напротив. Что, если бы он был другим, она мысленно воскликнула: "Ах! Мне придется выйти за него замуж, независимо от того, окажется ли он приятным или неприятным, поскольку мой дядя никогда не простил бы мне, если бы я колебалась.
   Пока она была поглощена этими размышлениями, доложили о капитане Драммонде, и Элиза так побледнела и задрожала, что не могла стоять. Дверь открылась, и вошел ее возлюбленный; не ее прежний сосед, а красивый мужчина лет тридцати, очень похожий на него и чья живая и независимая осанка сразу выдавала в нем моряка. Он, казалось, заметил замешательство девушки и попытался устранить его, заметив, что при обычных обстоятельствах его поведение можно было бы счесть дерзким, раз он писал ей без формального представления; но что он был лучше знаком с ней, чем она предполагала; так как его друг часто говорил о ней, прежде чем он сам имел удовольствие видеть ее, это известие впервые побудило его просить ее руки. Опасаясь, что она может выйти замуж за другого прежде, чем он вернется в Ливерпуль, он решил положиться на удачу, как моряк, и радовался тому, что ему это удалось.
   Честная и простодушная манера говорить Драммонда произвела на Элизу благоприятное впечатление, да и почти любая девушка посмотрела бы на него благосклонно; и потому нечего было удивляться, что, заинтересовавшись его оживленной речью и располагающей внешностью, образ морского офицера несколько померк в ее уме, и когда после долгого свидания он ушел, она почувствовала, что если не совсем любя, она не будет несчастной невестой. Визит повторялся каждый день до помолвки, накануне которой любовник Элизы сообщил ей, что ему удалось найти свидетеля, чтобы на следующий день подписать бумаги. Не называя своего имени, он заметил, что это был тот самый человек, который впервые заинтересовал его в ее благосклонности и который, без сомнения, очень удивится, узнав имя своей невесты.
   Было около четырех часов назначенного дня, когда Элиза, мистер Барлоу, Натаниэль Симпл и несколько близких друзей вместе с адвокатом собрались в гостиной торговца.
   Одетая со вкусом, невеста старалась казаться спокойной и веселой, пока ждала прибытия жениха; но, несмотря на ее кажущееся внимание к разговору, шедшему главным образом на коммерческие темы, она не могла подавить чувства беспокойства и тревоги; и холодная, как лед, рука, казалось, прижималась к ее сердцу, как катилась повозка; на лестнице послышались голоса; и Драммонд вошел в сопровождении молодого морского офицера, который жил напротив.
   Представив его хозяину дома, ее возлюбленный подвел его к Элизе, игриво заметив: "Вот мой брат, которого я отдаю на твою милость, хотя он этого и не заслуживает. Поверите ли вы этому, после того как он сначала побудил меня своим восторженным восхищением вами просить вашей руки; пообещав стать свидетелем нашего союза, сегодня утром он осмелился просить, чтобы его освободили от участия под предлогом какого-то очень срочного дела; более того, даже сейчас он показывается только при условии, что я отпущу его через час.
   Уильям Драммонд сильно покраснел и пробормотал какие-то неразборчивые слова извинения; в то время как Элиза, почти потеряв сознание, едва слышала своего дядю, взглянув на часы, он попросил нотариуса прочитать вслух контраст брака. Однако она держалась сносно, пока он не перешел к пункту: "Мисс Элиза Барлоу обещает выйти замуж за Джона Уильяма Драммонда", когда она начала шататься, слабое "нет! нет!" сорвалось с ее губ, и она без чувств упала на землю.
   Невозможно описать смятение, вызванное этим неожиданным происшествием; компания разошлась, были вызваны врачи, которые объявили ее припадок судорогой опаснейшего характера; и в самом деле прошло больше месяца, в течение которого она томилась между жизнью и смертью. Тем временем Джон Драммонд по делам был вынужден совершить короткое путешествие; но тотчас же по возвращении он получил письмо от Элизы, в котором она заявила, что не может выйти за него замуж, так как этим она только причинит несчастье обоим, но отказалась указать какой-либо повод для изменения намерения; и когда ее возлюбленный написал, умоляя о встрече, она отказалась от любой личной встречи, даже заверив его в своей неизменной дружбе и уважении.
   Вскоре после этого Джон вошел в комнату своего брата, когда они оба находились в Плимуте. С меланхолическим выражением лица он вручил Уильяму открытое письмо, восклицая: "Прочитай это, она любит тебя! Я убежден в этом. Ах! если бы вы действовали более открыто, все было бы иначе".
   - Уверяю вас, у меня никогда не было мысли жениться на ней, - возразил Уильям, - ведь как я мог содержать ее на жалованье моего лейтенанта? и я уверен, что ее богатый дядя никогда бы не согласился на такую бедную партию.
   - Но ты должен жениться на ней! - сказал Джон скорбным тоном. - Я попытаюсь убедить Барлоу позволить вам тот же доход, который он обещал мне.
   "Никогда! Я не буду ни содержаться купцом, ни лишать брата его невесты".
   - Но она больше не моя, дорогой Вильям. Немедленно попросите руки Элизы и опровергните старую поговорку, что близнецы, рожденные в пасторском доме, всегда будут причинять друг другу несчастье.
   "Как можно быть таким суеверным? Только несчастная цепь обстоятельств вызвала это недоразумение, которое с тем же успехом могло бы существовать между простыми знакомыми. Если бы я сказал, что Элиза меня интересует и что я намерен ухаживать за ней, как только смогу содержать жену, вы бы никогда не подумали выбрать ее, но так как я не мог надеяться на какой-либо успех, я не стал ссылаться на свою собственные чувства. Вы видите, что все это просто случайность.
   "Будь как хочешь, но я убежден, что один из нас навлечет несчастье на другого, и, поскольку мы любим друг друга, давайте примем безопасное решение никогда больше не встречаться, если это возможно".
   "Милостивые Небеса! какая ужасная мысль! Ах! Я вижу, ты ненавидишь меня за то, что я стал несчастной причиной твоей разлуки с Элизой.
   "Успокойся, дорогой Уильям, это не так. но только то, что что-то мне подсказывает, что над нами висит несчастная судьба. Вы неправильно меня понимаете, когда воображаете, что я предлагаю отказаться от всех будущих сношений. Нет! Я буду постоянно думать о тебе с тревожной любовью, и мы будем переписываться вместе. Случай благоприятствует моим взглядам: через несколько дней я отплываю в Бостон, где богатый владелец корабля сделал мне очень щедрое предложение, если я приму его командование на два года.
   "Подумай, брат, о том, что ты собираешься делать; ради простой старушечьей истории вы покинете старую Англию и отправитесь в Соединенные Штаты, где даже сейчас поднимает голову Гидра восстания. Как хороший моряк, вы должны понимать, к каким конфликтам вас как британского подданного могут привести ваши дела".
   "Ничто не выигрывалось без опасности"; -- воскликнул Джон. -- Если бы я не рискнул, я бы не накопил того небольшого состояния, которым теперь обладаю. Вы должны признать, что я не продвинулся бы так быстро, если бы поступил на флот.
   "У меня есть это; и никогда не завидовал вам, хотя сам получал такие жалкие гроши. Нет, -- добавил он после паузы, во время которой он, казалось, старался как можно лучше смягчить выражение лица, -- я часто беспокоился о вас.
   - Вы имеете в виду законы таможни?
   "Да! вы должны признать, что вы рискуете игнорировать их, как вы это делаете".
   "Риск! Какого моряка это волнует? Я никогда не думаю об этом".
   "Я знаю это! Ваш деятельный дух, ваш бесстрашный нрав, могу я добавить? ваши расплывчатые представления о законах постоянно ведут вас к опасности. Умоляю тебя, Джон! не уезжай в Америку".
   "Нет! но я должен, - ответил его брат с глубоким вздохом. "Судьба висит над участью человека, и он не может вырваться из-под ее влияния, как мотылек, парящий над свечой. Не смотри так печально, Уильям, нам лучше расстаться.
   Несмотря на все мольбы и увещевания своего брата, Джон остался тверд в своем первом решении, и когда через несколько дней он прощался с Уильямом, он умолял его сохранить для него ту же любовь; посоветовал ему объяснить свои чувства Элизе, так как он сам полностью отказался от идеи жениться, и просил его, в случае его смерти, открыть свое завещание, которое он найдет в руках нотариуса Рейнольдса из Ливерпуля.
   Примерно в это же время в британском парламенте был принят хорошо известный закон о гербовых марках, сильно озлобивший американцев против метрополии; чувство, которое еще более усилилось, когда пошлина на чай довела их до такой крайности, что, взяв на борт корабль, только что прибывший из Ост-Индии, они выбросили весь его груз за борт, что так разозлило правительство, что они закрыть порт Бостона и объявить недействительным устав Массачусетса. Это было началом войны.
   Краткие рамки нашего рассказа не позволяют нам задерживаться на этом предмете дольше, чем просто обратить внимание наших читателей на группу больших и малых островов, лежащих по соседству с Нью-Йорком, из которых Лонг-Айленд является главным. . Это был самый важный пункт для военных приготовлений, и генералиссимус английской армии, зная об этом, решил сделать это первым местом, которое он нападет со своим войском в двадцать тысяч человек. Поскольку Вашингтон располагал лишь шестнадцатитысячной армией, он был вынужден действовать главным образом в обороне; хотя он и знал, что Лонг-Айленд является ключом к Нью-Йорку, он не только укрепил его 9000 человек под командованием генерала Салливана, но и снарядил несколько небольших катеров, которые зависли над узкими проливами между островами, готовые в любой момент благоприятный момент для выхода в море, если появление каких-либо британских судов принесет им добычу. Многие американские владельцы судов снаряжали катера за свой счет, отдавая их опытным капитанам, и можно легко предположить, что их число увеличивалось с каждым днем, поскольку таким образом патриотизм и личные интересы шли рука об руку. Один из этих каперов, судно с десятью или двенадцатью орудиями, особенно успешно боролся с врагом, командовал им молодой человек красивой внешности и хорошего образования, которому только недавно доверили "Серое море". Акула", - так звали капера.
   Английский флот уже несколько дней простоял в устье Гудзона, когда адмирал лорд Хоу созвал всех капитанов под своим командованием, чтобы подготовиться к намеченной атаке. Большинство из них были мужчинами зрелого возраста, и с ними он свободно рассказывал о своих различных планах; Наконец, повернувшись к молодому офицеру, кем был не кто иной, как Уильям Драммонд, который с большим интересом слушал разговор, он сказал: "Сожалею, сэр, что мне придется нанять вас на менее приятную, но не менее дело почетнее, чем то, в которое собираются вступить наши друзья; но особая быстрота вашего корабля делает его более подходящим для этого предприятия, чем любой другой. Я только что узнал, что капер по имени Серая Акула, прославившийся своими дерзкими действиями, находится примерно в сорока милях к востоку от этого места. Желаю тебе немедленно отправиться на ее поиски; если встретишь ее, а она не сдастся, то немедленно потопи ее, ибо надо сделать из нее пример. Ветер попутный, и вы можете плыть сегодня.
   Стремясь выполнить приказ своего начальника, Уильям Драммонд был готов через четверть часа и, прежде чем наступила ночь, уже был в открытом море, хотя попутный бриз постепенно ослабел. На следующее утро было так туманно, что обнаружить противника было невозможно, и поэтому Драммонд уменьшил паруса, опасаясь, что капер может обойти его и укрыться среди островов, прежде чем он сможет преследовать ее. Пока он ходил взад-вперед по юту, сцепив руки за спиной, наблюдая, как туман принимает причудливые формы под влиянием поднявшегося бриза, матрос, стоявший на мачте, услышал громкий крик: с подветренной стороны, сэр. и, выглянув, командир тотчас же увидел большую лодку под парусами, которая вскоре подошла к судну. Через несколько мгновений на борт "Стервятника" взобрался человек, чья одежда говорила о том, что он превосходит своих товарищей, и представился капитаном барка "Меркурий" из Ливерпуля, нагруженного провизией для армии. всего два часа назад на него напало судно под американским флагом. О оппозиции нельзя было и думать; поскольку, как утверждал незнакомец, его противником был корабль с двенадцатью орудиями. Он и его команда были брошены в большую лодку с бочонком воды и несколькими бочонками сухарей, и что сталось с "Меркурием", он не знал, так как был вынужден немедленно отплыть.
   - Вы продолжите курс на сушу или поможете нам догнать этого дерзкого капера?
   "Ой! сэр, с большим удовольствием я буду сопровождать вас", - ответил капитан "Меркурия" и, позвав своих матросов на борт, "Стервятник" вскоре расправил крылья, готовясь лететь в направлении врага, пока солнце внезапно не выглянуло из-за неба. тумана, он громко крикнул Драммонду: "Вот она лежит, смотри! все еще у борта моего корабля".
   Глядя в указанном направлении, Вильгельм заметил маленькую шхуну, а рядом с ней судно с тремя мачтами, находившееся примерно в полумиле от него. "Долой грот!" - скомандовал он, и вскоре "Стервятник" так быстро помчался по воде, что задрожал килем. Между тем капитан "Меркурия" стоял с подзорной трубой в руке, едва сдерживая нетерпение, как вдруг, уронив ее, пробормотал: "Поздно! поздно! Корабль лежит глубже в воде, чем минуту назад. Милостивые Небеса! они топят его; и когда Драммонд взял стакан, он заметил, что мачты барки резко качались взад и вперед, и вскоре все судно исчезло под поверхностью воды.
   "Вставайте, мои люди, готовьте судно к бою", - страстно воскликнул Вильгельм. "Вон тот парень должен раскаяться в этом позорном поступке". Его приказы выполнялись с величайшей быстротой, в то время как капер, со своей стороны, натянул марсели и, казалось, был готов к маневру. Как только капитан "Стервятника" оказался настолько близко, насколько пушечный выстрел, он поднял британский флаг и выпустил несколько шаров, которые затонули в нескольких саженях от бушприта капера. На них быстро ответил огненный пояс, над которым развевался американский флаг.
   "Стой крепко у своих орудий, - крикнул Драммонд. как осколки мачт и клочья брезента говорили об удачном выстреле врага; в то время как, сам того не замечая, Стервятник все еще прокладывал себе путь сквозь пучину, пока не оказался на расстоянии мушкетного выстрела от врага. Последовала регулярная канонада, продолжавшаяся почти полчаса, при этом ни одно судно не изменило своего положения более чем на длину троса. Время от времени дуновение ветра отбрасывало туманную завесу, окутывающую оба баркаса, и тогда можно было увидеть совершенное опустошение. Выстрелы капера были направлены довольно высоко; действительно было легко видеть, что его капитан стремился сделать своего противника как можно более неспособным к маневру, поскольку все реи были увешаны рваным брезентом и снастями, и если бы американец попытался сбежать, "Стервятнику" было бы трудно преследовать его. ее, хотя первый получил небольшие повреждения в багажнике и парусах-сетях. Корабли, уносимые ветром, медленно скользили бок о бок, с их бортов играли потоки огня.
   -- Вон тот человек хорошо разбирается в своем деле. - заметил Драммонд капитану, своему спутнику, - жаль, что он не занялся более важным делом. Но подойдем к нему поближе, наш калибр сильнее его, и мы будем стрелять низко, чтобы произвести хорошую течь, если возможно; но никогда я не видел, чтобы дым так лежал на корме. Порт руля! Закрыть по левому борту; а теперь для ваших пистолетов дело должно быть кончено.
   Шум боя теперь был действительно страшным. Грохот пушечных выстрелов; свист пуль; осколки дерева, летевшие во все стороны; крики раненых; все вместе образовали вавилонскую сцену, и бой бушевал почти час, как вдруг одна из мачт капера, пораженная мячом, с громким треском упала. Громкое "ура" Стервятника возвестило о победе; но на команду спустить флаг Серая Акула лишь ответила свежей канонадой. "Стервятник" выстрелил в клюв капера, и обе стороны приготовились к абордажу; стрельба прекратилась; и все руки схватились за мушкеты, сабли и топоры. Уже несколько матросов "Стервятника" выбросили веревки, когда, прыгнув на ют, Драммонд воскликнул: "Перережь эту веревку, пусть корабль движется дальше, в капере огонь".
   Его команде немедленно повиновались; и вскоре с вражеской палубы вырвался поток огня; облако дыма поднималось от его тела до стеньги; и страшный грохот так сжал окружающий воздух, что британское судно перевернулось на бок; в то время как черные объемы рассеялись, они могли видеть, что место, где лежал капер, теперь было пустым и незанятым, хотя массы кораблекрушений плавали повсюду на вздымающейся воде.
   "Давайте направимся в сторону крушения и, если возможно, спасем часть команды", - скомандовал капитан второго помощника. но прежде чем шхуна смогла добраться до места, все борющиеся матросы исчезли, кроме одного, который все еще боролся с волнами.
   "Он живет! вон там капитан капера! и когда Драммонд посмотрел в том же направлении и посмотрел на лицо утопающего, когда волны сомкнулись над ним, он громко завопил: "О, Боже мой!" о Господи! Спустить лодку! Спаси его! это не что иное, как... и не в силах произнести ни слова, он был вынужден прислониться к борту судна, в то время как несколько матросов немедленно подчинились его приказу, хотя и безуспешно, так как тело затонуло, чтобы больше не подняться. Вряд ли в ситуации, чтобы сообщить какие-либо указания своей команде, Драммонд нетвердой походкой добрался до каюты; при этом, бросившись на стул, он закрыл лицо руками, как бы прогоняя страшное воспоминание. "Нет! это невозможно! Это не мог быть Джон. Мой любимый брат не стал бы направлять свою пушку против флага старой Англии. И все же это лицо было так похоже на его. Милостивые небеса! что мне думать? затем быстро встав, он ходил взад и вперед по квартире, бормоча вслух. "Нет! Я уверен, что ошибаюсь. Должно быть, это был кто-то очень похожий на него. Как я мог определить в этом мгновенном взгляде. И таким образом он пытался развеять свои темные предчувствия, пока на следующий день они не появились в поле зрения Лонг-Айленда.
   Достигнув Нью-Йорка, Драммонд навел справки во всех направлениях, чтобы узнать, кто был капитаном "Серой акулы". и хотя информация была очень ненадежной, он узнал один факт, который несколько успокоил его беспокойный дух, а именно, что он был англичанином по имени Джон Уокер. Вскоре, однако, его терзали новые сомнения; ибо что было более естественным, чем то, что его брат изменил свое имя, приняв участие в восстании, поскольку, как американец, если бы он мог выдержать эту маскировку, с ним обращались бы менее сурово, если бы он попал в плен. Когда его чувства были доведены до крайности, Уильям решил прибегнуть к последнему средству, чтобы узнать правду, и соответственно написал в дом в Бостоне, с которым Джон заключил контракт как капитан. Каково же было его разочарование, когда на следующий день его вызвали к адмиралу Хоу, который сообщил ему, что желает, чтобы он немедленно отплыл в Англию. "Комитет Конгресса, - сказал он, - состоящий из Франклина, Джона Адамса и Эдварда Ратледжа, представился мне, чтобы предложить договор, который, по их мнению, окажется выгодным для обеих стран. за актерство, а так как ваш корабль быстро плывет, я надеюсь увидеть вас через три месяца или, по крайней мере, через десять недель. Вы получите свои депеши в течение двух часов.
   Хотя Драммонд был удовлетворен возложенной на него обязанностью, а также намеком одного из адъютантов лорда Хоу, что адмирал рекомендовал его британским министрам для продвижения по службе, но отъезд до получения ответа из Бостона был очень огорчительным. Он чувствовал себя едва ли способным вынести долгие месяцы мучительной неизвестности. День и ночь, даже во сне, перед ним вставало бледное, мертвенное лицо тонущего моряка; и хорошо, что тревоги, сопутствующие бурному переходу, несколько отвлекли его разум от всепоглощающего страха.
   Достигнув Лондона, он узнал, что дело, по которому он был послан, не может быть решено менее чем за десять дней; Воспользовавшись временем, он поспешил в Уэльс и в полночь второго дня добрался до родной деревни. Прекрасный лунный свет освещал путника, когда он быстро ехал по аллее фруктовых деревьев, ведущей к пасторскому дому, но каково же было его удивление, когда, остановившись у ворот, он обнаружил большой недавно построенный дом, стоявший посреди кусты, а особняк, где он родился, был уже без крыши, створки вырваны, и все, по-видимому, вот-вот развалится.
   Охваченный разнообразными эмоциями, Вильгельм слез с лошади, освободил его от седла и, пройдя через боковые ворота, застегивавшиеся только на пуговицу, провел животное в конюшню, а затем, войдя в сад, стал бродить взад и вперед. его узкие прогулки, предаваясь воспоминаниям о его детстве, и совершенно нерешительный, чтобы возбудить его родителя или нет. -- Жалко тревожить их в такой неурочный час, -- сказал он. "Вскоре рассвело, а ночь так спокойна и прекрасна, что я могу спать здесь так же, как и у подножия мачты". С этими словами он сел на каменную скамью под вековыми тисами и вскоре крепко заснул.
   Он мог бы проснуться с полчаса, когда его разбудил сон, и, открыв глаза, каково же было его удивление, увидав даму, сидевшую рядом с ним на скамье. Глядя на нее, он понял, что ей около сорока лет; и хотя лицо ее было очень бледно и несколько невыразительно, но отнюдь не некрасива.
   Предполагая, что она знакома с его родителями, тогда во время посещения их дома, которые, вероятно, были вынуждены летней температурой насладиться прохладным воздухом сада, он вежливо заметил: вторгается сюда в это время".
   "Нет!" был ее краткий ответ.
   "Я Уильям Драммонд. Ожидают ли меня родители?" был его следующий вопрос.
   "Я знаю это. Они делают."
   "Ты давно здесь?
   "Да! долго".
   - Меня удивляет, что мой отец ни разу не упомянул вас в своих письмах.
   "Возможно, он это сделал".
   "И я также очень рад найти эту удобную новую резиденцию, настолько превосходящую старую".
   "Я живу в старом".
   "В самом деле, почему он кажется почти снесенным".
   "По крайней мере, я останусь в нем, пока он стоит".
   Молодой человек был весьма неприятно тронут краткостью и бесцеремонностью незнакомца, но, желая узнать больше, он заметил: "Извините меня, сударыня, если я спрошу, узнал ли мой отец из газет или каким-либо другим путем новости о конфликт между моим судном "Стервятник" и американским капером? Мне очень не терпится узнать имя человека, командовавшего последним.
   -- Он все узнает завтра, -- глухим голосом заметила женщина. - Капитана звали Джон Драммонд.
   "Милостивые Небеса! ты уверен в этом? воскликнул Уильям, вскакивая; но не успел он произнести ни слова, как фигура исчезла. -- Бодрствую ли я или сплю, -- продолжал он после долгой паузы, во время которой дико озирался вокруг себя, -- а между тем все так реально; так жизненно! Что, если я потеряю сознание? Я точно не спал! Мой разум казался таким же бодрствующим, как и в эту минуту", и такими сомнениями он терзал себя, пока на рассвете не услышал, как отпирается окно, и, ворвавшись в дом, был вскоре заключен в объятия своих восторженных, но дрожащих родителей.
   После нескольких расспросов Уильям осмелился спросить, когда они в последний раз получали известия от его брата, и, казалось, с его груди свалилась гиря в сто фунтов, когда он узнал, что в его последнем письме, датированном из Бостона, упоминалось, что он принял командование судном около плыть в Южный океан, и что они не должны чувствовать беспокойства, если они не будут ничего слышать в течение длительного периода времени.
   Миссис Драммонд перевела разговор об их новом доме, который, по ее словам, был во всех отношениях наиболее удобным; добавив, что старый пасторский дом должен быть снесен через несколько дней.
   "Дорогая мама! не странно ли было сдать ее жильцу! - спросил ее сын, тут же вспомнив своего полуночного спутника.
   "Я не знаю других постояльцев, кроме мышей, которые, я надеюсь, не последуют за мной в мой новый дом, потому что забивают старый".
   "Нет! нет! Я имею в виду даму, которую я встретил прошлой ночью, сидя под тисом, и с которой у меня был разговор.
   Родители с изумлением посмотрели друг на друга, а мать воскликнула: "У нас нет жильца, кто бы это мог быть, и когда их сын описал свидание, они оба заявили, что он, должно быть, спит, и, освежив память, снова посетил дом его детства, вероятно, примешивал легенду о "Серой даме" в своих дремлющих видениях.
   Уильям был почти готов поверить, что их догадка может оказаться правдой; и поглощенный предметами, представляющими взаимный интерес, среди которых не были забыты морские приключения Уильяма, с прошедшего дня до вечера вошел слуга с пакетом писем, среди которых пастор сразу узнал почерк друга из Ливерпуля.
   Вскрыв его, он начал читать его содержание, но вскоре оно выпало из его рук, и, откинувшись на спинку стула, он воскликнул: "Отец Небесный! Это слишком! Слишком много!"
   "Ради бога! что с тобой?" - воскликнул Уильям, бросившись на помощь старику.
   "Прочитай это, мой бедный, несчастный сын!" был единственным ответом.
   Уильям взял лист и прочитал следующее:
   "Дорогой друг, я сожалею, что являюсь вестником самых печальных новостей. Дженкинс и сын сообщают мне, что они только что получили письмо от Хадсон и Ко, Бостон, которые просят их передать вам следующую информацию. Вы знаете, что упомянутый выше бостонский дом некоторое время спустя воспользовался услугами вашего сына, Джона Драммонда, в качестве капитана одного из своих судов, оборудованных для Южного океана. Однако, поскольку блокада Бостона произошла до того, как судно смогло отплыть, Драммонд, который поддерживал дело американцев, вместо этого принял командование капером " Серая акула " и сменил имя на Джона Уокера, чтобы скрыть свою нелояльность от его родители до конца войны, он принес в порт много призов и очень ценился американцами. " Серая акула ", недавно столкнувшаяся с королевским крейсером " Стервятник ", была взорвана пушечным выстрелом, попавшим в его трюм, и ваш сын вместе со всеми, кто был на борту, погиб.
   Так была установлена печальная истина, которая, как так долго надеялся Уильям, может доказать обратное. Его брат-близнец, товарищ его детства, друг, за ходом которого он так тревожно следил в течение многих лет, был обречен на смерть из-за него! Ах! он чувствовал, что легенда слишком правдива, что его полуночный спутник не гость тревожного сна!
   Мы не будем пытаться описать последовавшие за этим скорбные часы. Мать сидела подавленная горем; лицо старого пастора стало почти суровым, когда он пытался подавить свою тоску; не в силах сдержать приступ агонии, несчастный Вильгельм громко и постоянно оплакивал себя виновником безвременной участи своего брата. "Нет, это было провидение, не скажу судьба, которая вызвала это ужасное событие", - сказал отец, сжимая руку сына в своей.
   Уильям пытался в это поверить, но долго не мог успокоиться.
   В течение нескольких дней он отправился в Плимут, чтобы получить там приказ о доставке в Америку, и, добравшись до флота лорда Хоу, обнаружил, что все так активно заняты, что побудил его принять участие в конфликте. себя до окончания войны; когда он вернулся на родину, где были еще живы его родители. Приехав в Ливерпуль, нотариус вручил ему завещание брата, по которому он оказался единственным наследником значительного состояния. Его глубоко тронул последний абзац, где Джон умолял его подать в суд на руку Элизы Барлоу, если она все еще останется незамужней.
   Следует признать, что мысли молодого капитана часто тайно обращались к этому раннему и единственному объекту его привязанности, но после разочарования этого брата он никогда не считал правильным строить свое счастье на своем несчастье. Теперь, когда желание было так ясно определено в этом его последнем завещании, он решил уступить пылким наклонностям своего сердца, и, наводя тревожные расспросы о девушке, он узнал, что она все еще не замужем, и умудрился получить представление, написав ей и возлагая перед ней волю Джона. Ее ответ был в высшей степени удовлетворительным, поскольку она отослала его к своему дяде, мистеру Барлоу, который, рассматривая это дело как деловое, выразил удовлетворение ее выбором и не только даровал ей богатую долю по случаю ее замужества. , что произошло через несколько месяцев, но оставило ей большое состояние после его смерти.
   Сразу же после их союза молодая пара отправилась в Уэльс, где обитатели нового пасторского дома оказали их третьей невестке самый сердечный прием. Место старого дома теперь занимал сад; и когда Вильгельм вел свою невесту к скамье под тисом, чей ствол уже сгнил и осыпался от старости, он рассказал ей легенду, связанную с разрушенным жилищем, и они вместе оплакивали судьбу несчастный Джон.
  
   Эбеновая рамка, Эдит Несбит
   Быть богатым - это роскошная сенсация, тем более, что вы погружаетесь в бездну нужды в качестве писаки с Флит-стрит, собирателя неучтенных паритетов, репортера, недооцененного журналиста - все призвания совершенно несовместимы с вашими способностями. семейное чувство и прямое происхождение от герцогов Пикардии.
   Когда моя тетя Доркас умерла и оставила мне семьсот долларов в год и меблированный дом в Челси, я почувствовал, что жизнь не может предложить ничего, кроме немедленного владения наследством. Даже Милдред Мэйхью, которую я до сих пор считал светом своей жизни, стала менее яркой. Я не был помолвлен с Милдред, но жил с ее матерью, пел с Милдред дуэтом и давал ей перчатки, когда она бежала к ней, что случалось редко. Она была милой хорошей девочкой, и я собирался когда-нибудь на ней жениться. Очень приятно чувствовать, что о тебе думает хорошая маленькая женщина - это помогает тебе в работе, - и приятно знать, что она скажет "да", когда ты спросишь: "Пойдешь?"
   Но, как я уже сказал, мое наследство чуть не выкинуло Милдред из головы, тем более что она как раз гостила у друзей в деревне.
   Еще до того, как стерся первый лоск с моего нового траура, я уже сидел в тетушкином кресле перед камином в столовой собственного дома. Мой собственный дом! Это было грандиозно, но довольно одиноко. Только тогда я подумал о Милдред.
   Комната была удобно обставлена дубом и кожей. На стенах висело несколько неплохих картин, написанных маслом, но пространство над каминной полкой было обезображено чрезвычайно плохой гравюрой "Суд над лордом Уильямом Расселом" в темной раме. Я встал, чтобы посмотреть на это. Я посещал свою тетку с почтительной регулярностью, но я никогда не помнил, чтобы видел эту рамку раньше. Он предназначался не для печати, а для масляной живописи. Он был из прекрасного черного дерева с красивой и причудливой резьбой.
   Я смотрел на нее с растущим интересом, и когда горничная моей тети - я сохранил ее скромный штат прислуги - вошла с лампой, я спросил ее, как долго там находится гравюра.
   - Хозяйка купила его только за два дня до того, как заболела, - сказала она. - Но рама - она не хотела покупать новую - поэтому взяла эту с чердака. Там много любопытных старых вещей, сэр.
   "У моей тёти была эта рама давно?"
   - О да, сэр. Это произошло задолго до меня, и я был здесь семь лет до Рождества. Там была фотография - она тоже наверху - но она такая черная и уродливая, что с таким же успехом могла бы быть дымоходом.
   Я почувствовал желание увидеть эту картину. Что, если бы это был какой-нибудь бесценный старый мастер, в котором глаза моей тети видели только дрянь?
   На следующее утро, сразу после завтрака, я зашел в чулан.
   Он был забит старой мебелью, в которой хватило бы места для антикварной лавки. Весь дом был добротно обставлен в ранневикторианском стиле, и в этой комнате было спрятано все, что не соответствовало идеалу "гостиной". Столы из папье-маше и перламутра, стулья с прямыми спинками, витыми ножками и выцветшими вышитыми подушками, каминные ширмы старинного образца, дубовые бюро с медными ручками, маленький рабочий столик с выцветшими, изъеденными молью шелковыми каннелюрами. висящие безутешными клочьями: на них и на покрывавшей их пыли ярко сиял дневной свет, когда я задернул шторы. Я пообещал себе хорошо провести время, снова увековечив этих домашних богов в своей гостиной и переместив викторианские апартаменты на чердак. Но в настоящее время я должен был найти картину "черной, как дымоход"; и вскоре, за грудой отвратительных натюрмортов, я нашел его.
   Джейн, горничная, сразу узнала его. Я осторожно спустил его вниз и осмотрел. Ни предмет, ни цвет не были различимы. В середине было пятно более темного оттенка, но было ли это фигурой, деревом или домом, никто не мог сказать. Казалось, он был нарисован на очень толстой доске, обтянутой кожей. Я решил послать его одному из тех людей, которые поливают истлевшие семейные портреты водой вечной молодости - просто мылом и водой, как говорит нам г-н Безант; но даже когда я это сделал, мне пришла в голову мысль попробовать свои собственные восстановительные силы в уголке этого.
   Моя губка для ванны, мыло и щетка для ногтей, энергично приложенные в течение нескольких секунд, показали мне, что никакой картины для очистки не было! Моей настойчивой кисти предстал голый дуб. Я попробовал другую сторону, Джейн наблюдала за мной со снисходительным интересом. Тот же результат. Тогда правда озарила меня. Почему панель такая толстая? Я сорвал кожаный переплет, и панель раскололась и упала на землю в облаке пыли. Там было две картины - они были прибиты лицом к лицу. Я прислонил их к стене, а в следующий момент уже сам прислонился к ней.
   Ибо на одной из картин был я сам - идеальный портрет - ни тени выражения, ни поворота черт. Сама - в кавалерийском платье, "любовные замки и все такое!" Когда это было сделано? И как без моего ведома? Был ли это какой-то каприз моей тети?
   - Лор, сэр! пронзительное удивление Джейн у моего локтя; "Какое прекрасное фото! Это был модный бал, сэр?
   - Да, - пробормотал я. - Я... я не думаю, что хочу сейчас чего-то большего. Вы можете идти.
   Она ушла; и я повернулся, все еще с сильно бьющимся сердцем, к другой картине. Это была женщина той красоты, которую любили Бёрн Джонс и Россетти: прямой нос, низкие брови, пухлые губы, тонкие руки, большие глубокие блестящие глаза. На ней было черное бархатное платье. Это был портрет в полный рост. Ее руки покоились на столе рядом с ней, и ее голова на ее руках; но ее лицо было повернуто вперед, и ее глаза с недоумением встретились с глазами зрителя. На столе рядом с ней стояли компасы и инструменты, применения которых я не знал, книги, кубок и куча разных бумаг и ручек. Все это я видел потом. Кажется, прошло четверть часа, прежде чем я смог отвести от нее глаза. Я никогда не видел других таких глаз, как у нее. Они обращались, как ребенок или собака; они командовали, как и императрица.
   - Выметать пыль, сэр? Любопытство вернуло Джейн. Я согласился. Я отвернулся от нее мой портрет. Я стоял между ней и женщиной в черном бархате. Когда я снова остался один, я сорвал "Процесс над лордом Уильямом Расселом" и поместил портрет женщины в прочную раму из черного дерева.
   Потом я написала рамщику рамку для своего портрета. Он так долго жил лицом к лицу с этой прекрасной ведьмой, что у меня не хватило духу изгнать его из ее присутствия; из чего следует, что я по натуре несколько сентиментальный человек.
   Новая рама пришла домой, и я повесил ее напротив камина. Тщательный поиск в бумагах моей тети не дал ни объяснения моего портрета, ни истории портрета женщины с чудесными глазами. Я только узнал, что вся старая мебель вместе со смертью моего двоюродного дедушки, главы семьи, досталась моей тете; и я бы заключил, что это сходство было только фамильным, если бы каждый входящий не восклицал по поводу "говорящего сходства". Я принял объяснение Джейн о "причудливом мяче".
   И на этом, можно было бы предположить, дело с портретами закончилось. Это можно было бы предположить, если бы, очевидно, здесь об этом не было написано гораздо больше. Однако мне тогда казалось, что дело кончено.
   Я пошел к Милдред; Я пригласил ее и ее мать приехать и остаться со мной. Я старался не смотреть на картину в черной раме. Я не мог ни забыть, ни вспомнить без особого волнения выражение глаз этой женщины, когда мои впервые встретились с ними. Я отшатнулся от встречи с этим взглядом снова.
   Я немного реорганизовал дом, готовясь к визиту Милдред. Я превратил столовую в гостиную. Я принес большую часть старинной мебели и, после долгого дня расстановки и перестановки, сел перед камином и, откинувшись на спинку кресла в приятной истоме, лениво поднял глаза на картину. Я встретился с ее темными, глубокими карими глазами, и еще раз мой взгляд остановился, как по сильному волшебству, - тому обаянию, которое заставляет иногда целые минуты смотреть в собственные глаза в зеркале. Я посмотрел ей в глаза и почувствовал, как расширяются мои собственные, пронзенные болью, похожей на слезы.
   -- Я бы хотел, -- сказал я, -- о, как бы я хотел, чтобы ты была женщиной, а не картиной! Спускаться! Ах, спускайся!
   Я смеялся над собой, когда говорил; но даже когда я смеялся, я протянул руки.
   Я не хотел спать; Я не был пьян. Я был так бодр и трезв, как никогда не бывает мужчин в этом мире. И все же, когда я протягивал руки, я видел, как глаза картины расширились, ее губы дрожат - если меня повесят за эти слова, то это правда. Ее руки слегка шевельнулись, и что-то вроде улыбки скользнуло по ее лицу.
   Я вскочил на ноги. - Так не пойдет, - сказал я все еще вслух. "Firelight действительно показывает странные трюки. Я возьму лампу.
   Я взял себя в руки и направился к звонку. Моя рука была на нем, когда я услышал звук позади себя и обернулся - звонок еще не звонил. Огонь слабо горел, и углы комнаты были глубоко затенены; но наверняка там - за высоким кованым стулом - было что-то темнее тени.
   "Я должен признать это лицом к лицу, - сказал я, - иначе я больше никогда не смогу встретиться лицом к лицу с самим собой". Я оставил звонок, схватил кочергу и раздул тусклые угли дотла. Затем я решительно отступил назад и посмотрел на картину. Рамка из черного дерева была пуста! Из тени обработанного стула доносился шелковый шорох, и из тени выходила женщина с картины, шла ко мне.
   Я надеюсь, что никогда больше не увижу момента ужаса, столь пустого и абсолютного. Я не мог двигаться или говорить, чтобы спасти свою жизнь. Либо все известные законы природы были ничем, либо я сошел с ума. Я стояла, дрожа, но, к счастью, вспомнила, что стояла неподвижно, а черное бархатное платье скользнуло ко мне по ковру у камина.
   В следующий момент ко мне прикоснулась рука - рука мягкая, теплая и человеческая - и низкий голос сказал: "Ты звал меня. Я здесь."
   При этом прикосновении и при этом голосе мир, казалось, сделал какой-то сбивающий с толку полуоборот. Я с трудом знаю, как это выразить, но сразу показалось не ужасным, даже не необычным, что портреты становятся плотью, а только самым естественным, самым правильным, самым несказанно удачным.
   Я положил свою руку на ее. Я перевел взгляд с нее на свой портрет. Я не мог видеть это в свете костра.
   - Мы не чужие, - сказал я.
   - О нет, не незнакомцы. Эти светящиеся глаза смотрели в мои, эти красные губы были рядом со мной. Со страстным воплем - с чувством, что внезапно обрел одно великое благо жизни, которое, казалось, было полностью утрачено, - я сжал ее в своих объятиях. Она не была призраком - она была женщиной - единственной женщиной в мире.
   "Как давно, - сказал я, - о любовь, как давно я потерял тебя?"
   Она откинулась назад, положив весь свой вес на руки, сцепленные у меня за головой.
   "Как я могу сказать, как долго? В аду нет времени, - ответила она.
   Это был не сон. Ах, нет, таких снов не бывает. Я хочу, чтобы это могло быть. Когда во сне я вижу ее глаза, слышу ее голос, чувствую ее губы на своей щеке, подношу ее руки к своим губам, как в ту ночь - самую высшую ночь в моей жизни? Сначала мы почти не разговаривали. Казалось достаточно -
   "...после долгой печали и боли,
   Чтобы почувствовать руки моей настоящей любви
   Обойди меня еще раз".
   Рассказывать эту историю очень сложно. Нет слов, чтобы выразить чувство радостного воссоединения, полной реализации каждой надежды и мечты о жизни, которое охватило меня, когда я сидел, держа свою руку в ее руке, и смотрел ей в глаза.
   Как же это мог быть сон, когда я оставил ее сидеть в кресле с прямой спинкой, а сам спустился на кухню сказать горничным, что мне больше ничего не нужно, что я занят и не хочу, чтобы меня беспокоили; когда я собственноручно принес дрова для костра и, принеся их, нашел ее все еще сидящей там, -- увидел, как маленькая каштановая головка обернулась, когда я вошел, увидел любовь в ее милых глазах; когда я бросился к ее ногам и благословил день моего рождения, раз жизнь дала мне это?
   Ни мысли о Милдред: все остальное в моей жизни было сном, а это единственной великолепной реальностью.
   -- Мне интересно, -- сказала она через некоторое время, когда мы так развеселили друг друга, как истинные любовники могут после долгой разлуки, -- мне интересно, много ли вы помните о нашем прошлом.
   - Ничего не помню, - сказал я. - О, моя дорогая леди, моя дорогая возлюбленная, я ничего не помню, кроме того, что я люблю тебя, что я любил тебя всю свою жизнь.
   - Ты ничего не помнишь, действительно ничего?
   "Только то, что я твой; что мы оба страдали; что... Расскажи мне, милая госпожа, все, что ты помнишь. Объясни мне все это. Заставь меня понять. И все же... Нет, я не хочу понимать. Достаточно того, что мы вместе".
   Если это был сон, то почему он мне больше никогда не снился?
   Она наклонилась ко мне, ее рука легла мне на шею и притянула мою голову, пока она не легла ей на плечо. -- Наверное, я призрак, -- сказала она, тихонько смеясь. и ее смех пробудил воспоминания, за которые я только что ухватился и просто пропустил. - Но мы с тобой знаем лучше, не так ли? Я расскажу тебе все, что ты забыл. Мы любили друг друга - ах! нет, вы этого не забыли, и когда вы вернулись с войны, мы должны были пожениться. Наши картины были написаны до твоего отъезда. Вы знаете, я был более образован, чем женщины того времени. Дорогая, когда тебя не было, они сказали, что я ведьма. Они пытались меня. Они сказали, что меня нужно сжечь. Только потому, что я смотрел на звезды и получил больше знаний, чем они, они должны были привязать меня к столбу и позволить съедать меня огню. А ты далеко!"
   Все ее тело дрожало и сжималось. О любовь, какой сон сказал бы мне, что мои поцелуи успокоят даже это воспоминание?
   "Накануне вечером, - продолжала она, - ко мне явился дьявол. Раньше я был невиновен - ты знаешь это, не так ли? И даже тогда мой грех был для вас - для вас - из-за чрезмерной любви, которую я питал к вам. Пришел дьявол, и я продал свою душу вечному огню. Но у меня хорошая цена. Я получил право вернуться через свою картину (если кто-либо, смотрящий на нее, пожелает меня), до тех пор, пока моя картина остается в раме из черного дерева. Эта рама не была вырезана рукой человека. Я имею право вернуться к вам. О, сердце моего сердца, и еще кое-что, что я завоевал, о чем вы вскоре услышите. Меня сожгли за ведьму, заставили страдать в аду на земле. Эти лица, толпящиеся вокруг, треск дров и запах дыма...
   "О любовь! не более, не более.
   "Когда в ту ночь моя мать сидела перед моей картиной, она плакала и кричала: "Вернись, мое бедное потерянное дитя!" И я пошел к ней, с радостными скачками сердца. Дорогая, она отшатнулась от меня, она убежала, она кричала и стонала от призраков. Она закрыла наши фотографии с глаз долой и снова вставила в рамку из черного дерева. Она пообещала мне, что моя фотография всегда будет там. Ах, все эти годы твое лицо было против моего.
   Она сделала паузу.
   - А человек, которого ты любил?
   "Ты пришел домой. Моя фотография исчезла. Они солгали тебе, и ты женился на другой женщине; но однажды я знал, что ты снова будешь ходить по миру и что я найду тебя.
   - Другой выигрыш? Я попросил.
   - За другую выгоду, - медленно сказала она, - я отдала свою душу. Это это. Если и ты оставишь свои надежды на небеса, я могу остаться женщиной, я могу двигаться в твоем мире - я могу быть твоей женой. О, моя дорогая, после стольких лет, наконец-то!
   -- Если я пожертвую своей душой, -- сказал я медленно, не думая о глупости подобных разговоров в нашем "так называемом девятнадцатом веке", -- если я пожертвую своей душой, я выиграю вас? Ну, любовь моя, это противоречие в терминах. Ты моя душа".
   Ее глаза смотрели прямо в мои. Что бы ни случилось, что бы ни случилось, что бы ни случилось, две наши души в этот момент встретились и стали одним целым.
   - Значит, ты решил - ты сознательно решил - отказаться от своих надежд на небеса ради меня, как я отказался от своих ради тебя?
   "Я отказываюсь, - сказал я, - отказываться от надежды на небеса ни на каких условиях. Скажи мне, что я должен сделать, чтобы мы с тобой могли сделать наш рай здесь - как сейчас, моя дорогая любовь".
   - Я скажу тебе завтра, - сказала она. "Будь здесь одна завтра ночью - двенадцать - время призраков, не так ли? - и тогда я выйду из картины и никогда к ней не вернусь. Я буду жить с вами, и умру, и буду погребен, и будет мне конец. Но мы будем жить первыми, сердце мое".
   Я положил голову ей на колено. Меня охватила странная сонливость. Прижав ее руку к своей щеке, я потерял сознание. Когда я проснулся, серая ноябрьская заря призрачно мерцала в незанавешенном окне. Моя голова покоилась на руке, которая покоилась - я быстро подняла голову - ах! не на коленях миледи, а на вышитой подушке кресла с прямой спинкой. Я вскочил на ноги. Я окоченел от холода и оцепенел от снов, но взглянул на картину. Там она сидела, моя госпожа, моя дорогая любовь. Я протянул руки, но страстный крик, который я хотел издать, замер на моих губах. Она сказала двенадцать часов. Ее самое легкое слово было моим законом. Так что я только стоял перед картиной и смотрел в эти серо-зеленые глаза, пока слезы страстного счастья не наполнили мои собственные.
   "О, моя дорогая, моя дорогая, как мне провести часы, пока я снова не обниму тебя?"
   Тогда и мысли о том, что завершение и завершение всей моей жизни есть сон, нет.
   Я доковылял до своей комнаты, упал на кровать и заснул тяжелым сном. Когда я проснулся, был полдень. Милдред и ее мать придут обедать.
   В один момент я вспомнил приход Милдред и ее существование.
   Теперь, действительно, сон начался.
   С проницательным чувством тщетности каких-либо действий, кроме нее , я отдал необходимые распоряжения по приему моих гостей. Когда пришли Милдред и ее мать, я принял их с радушием; но все мои гениальные фразы казались чужими. Мой голос звучал как эхо; мое сердце было в другом месте.
   Тем не менее ситуация не была невыносимой до того часа, когда в гостиной подали послеобеденный чай. Милдред и ее мать поддерживали горячую беседу обилием изящных банальностей, и я терпел это, как можно вынести мягкое чистилище, когда видишь рай. Я посмотрел на свою возлюбленную в рамке из черного дерева и почувствовал, что все, что может случиться, любая безответственная глупость, любой пафос скуки - ничто, если после всего этого она снова придет ко мне.
   И все же, когда Милдред тоже посмотрела на портрет и сказала: "Какая прекрасная дама! Один из ваших огней, мистер Девинь? Меня охватило тошнотворное чувство бессильного раздражения, которое превратилось в абсолютную пытку, когда Милдред - как я могла восхищаться этой миловидностью официантки из шоколадной коробки? - бросилась в кресло с высокой спинкой, прикрывая вышивку своими нелепыми оборками, и добавил: "Молчание дает согласие! Кто это, мистер Девинь? Расскажите нам все о ней: я уверен, что у нее есть история.
   Бедняжка Милдред сидела там, улыбаясь, безмятежно веря в то, что каждое ее слово очаровало меня, -- сидела там с ее довольно тонкой талией, в довольно тесных ботинках, с довольно вульгарным голосом -- сидела в кресле, где сидела моя дорогая леди, когда она рассказывала мне ее история! Я не мог этого вынести.
   - Не сиди там, - сказал я. "это не удобно!"
   Но девушку не предупредили. Со смехом, от которого каждый нерв в моем теле завибрировал от раздражения, она сказала: "О, дорогой! разве я не должен даже сидеть в одном кресле с вашей женщиной в черном бархате?
   Я посмотрел на кресло на картинке. Это было то же самое; и в ее кресле сидела Милдред. Затем меня охватило ужасное ощущение реальности Милдред. Было ли все это реальностью в конце концов? Но по счастливой случайности могла ли Милдред занять не только свое кресло, но и свое место в моей жизни? Я вырос.
   - Надеюсь, вы не сочтете меня очень грубым, - сказал я. - Но я вынужден выйти.
   Я забыл, о каком назначении я говорил. Ложь пришла достаточно легко.
   Я смотрела на надутые губы Милдред с надеждой, что она и ее мать не будут ждать для меня ужин. я бежал. Еще через минуту я был в безопасности, один, под холодным облачным осенним небом, и мог думать, думать, думать о моей дорогой леди.
   Я часами ходил по улицам и площадям; Я снова и снова переживала каждый взгляд, слово и прикосновение руки - каждый поцелуй; Я был совершенно, невыразимо счастлив.
   Милдред была совершенно забыта: моя дама в черном теле наполнила мое сердце, душу и дух.
   Когда я услышал одиннадцатый грохот сквозь туман, я повернулся и пошел домой.
   Когда я добрался до своей улицы, я обнаружил, что по ней бежит толпа, яркий красный свет наполняет воздух.
   Горел дом. Мой.
   Я протиснулся сквозь толпу.
   Фотография миледи, которую я, по крайней мере, смог сохранить!
   Поднявшись по ступенькам, я увидел, как во сне - да, все это действительно было похоже на сон, - увидел Милдред, высунувшуюся из окна первого этажа и заламывающую руки.
   -- Вернитесь, сэр, -- крикнул кочегар. - Мы вытащим юную леди достаточно быстро.
   Но моя леди? Я пошел вверх по лестнице, треща, куря и чертовски разгоряченный, в комнату, где стояла ее фотография. Странно сказать, я только чувствовал, что картина была вещью, на которую мы хотели бы смотреть через долгую счастливую супружескую жизнь, которая должна была быть нашей. Я никогда не думал об этом как о единстве с ней.
   Когда я поднялся на первый этаж, я почувствовал руки на своей шее. Дым был слишком густым, чтобы я мог различить черты.
   "Спаси меня!" - прошептал голос. Я сжал фигуру в объятиях и со странной неловкостью понес ее вниз по трясущейся лестнице в безопасное место. Это была Милдред. Я знал , что сразу же обнял ее.
   "Отойди", - кричала толпа.
   - Все в безопасности, - крикнул пожарный.
   Пламя вырывалось из каждого окна. Небо становилось все краснее и краснее. Я вырвался из рук, которые должны были удержать меня. Я вскочил по ступенькам. Я пополз вверх по лестнице. Внезапно весь ужас ситуации обрушился на меня. " Пока моя картина остается в раме из черного дерева. Что, если картина и рама погибли вместе?
   Я боролся с огнём и со своей задыхающейся неспособностью бороться с ним. Я продолжил. Я должен сохранить свою фотографию. Я дошел до гостиной.
   Когда я вскочил, я увидел, как моя госпожа - клянусь - сквозь дым и пламя протянула руки ко мне - ко мне - которая пришла слишком поздно, чтобы спасти ее и спасти радость моей жизни. Больше я ее не видел.
   Прежде чем я успел дотянуться до нее или крикнуть ей, я почувствовал, как пол под ногами прогибается, и я упал в огненный ад внизу.
   * * * *
   Как они спасли меня? Какое это имеет значение? Они как-то спасли меня - будь они прокляты. Каждая палочка тетушкиной мебели была уничтожена. Мои друзья указывали, что, поскольку мебель была застрахована на большую сумму, небрежность ночной прилежной горничной не причинила мне вреда.
   Никакого вреда!
   Так я выиграл и потерял свою единственную любовь.
   Я отрицаю, всей душой отрицая, что это был сон. Таких снов нет. Мечты о тоске и боли есть в избытке, но мечты о полном, о невыразимом счастье - ах, нет, это мечта всей остальной жизни.
   Но если я так думаю, то почему я женился на Милдред и стал полным, скучным и богатым?
   Я говорю вам, что все это сон; моя дорогая леди только реальность. И какая разница, что человек делает во сне?
  
   DOOM, Бенедикт
   Мистер Уайт, я собираюсь совершить очень глупый поступок, не меньше, чем написать рассказ о скорбном любовном романе . Что поразило меня этой склонностью, я, по правде говоря, не могу определить; но хотя я и сознаю свою глупость, я утешаю себя неразрешимым вопросом: почему я не буду писать так же хорошо, как другие дураки?
   То, что я собираюсь написать, есть подлинная история самой бурной любовной истории , имевшей место в этом прекрасном городе в течение последних пяти лет, и с участием в ней лиц, многие из светских и светских здешних людей являются или, вернее, были , знакомый. Это рассказал мне сам молодой джентльмен; о нем я дам краткий отчет. Десять лет назад Джордж Б. и я были школьными товарищами, но мало общались вместе, кроме как в школьные часы. Он был достаточно веселый и веселый малый, но временами такой же угрюмый, как и он сам, и всегда неумеренно радовался маленьким несчастьям и бедствиям, выпавшим на долю школьников. Если бедняга, перелезая через частокол, наткнулся на какую-нибудь маленькую занозу или гвоздь, из-за чего его нижняя одежда была разорвана, то он был первым, кто обнаружил это и поднял боевой клич. Следовательно, его наполовину боялись, а когда он отсутствовал, мы все ненавидели его, хотя в его обществе мы все старались быть с ним в хороших отношениях. После того, как он бросил школу, я не видел его больше в течение нескольких лет, а когда он снова приехал в Ричмонд, мы встречались на вежливой и вежливой основе мимолетного знакомства, пока случай не свел нас вместе и между нами не завязалась дружба.
   Однажды июньским вечером 1832 года, когда термометр стоял на отметке 94 градуса, мне удалось пройти около мили вверх по берегу реки, чтобы искупаться, и, войдя в воду, я плескался с большой силой, думая о замечательном Леандре. совершил подвиг в переходе через Геллеспонт, пока я не почувствовал сильное желание попробовать, не могу ли я стремиться сравняться с ним или, по крайней мере, с Э... П..., который несколько лет назад переплыл от моста Мейо к причалу Уорика. Поэтому, набравшись храбрости, я медленно приблизился к яростному и бурному потоку, который кувыркался по уступу скал, производя ужасные волны и водовороты, обычно известные как "отсосы". Я стоял рядом на скале и некоторое время созерцал ее, пока не заметил, что мое честолюбие очень заметно уменьшилось и быстро уходит по-французски. , очень тихо наблюдая за моими действиями, в то время как его владелец роскошно качался в спокойной стихии. Стыдно отступать, в то время как тот, кто добился того, от чего я уклонялся, возможно, посмеивался над моими страхами, я прыгнул вперед, и прежде чем я полностью осознал, в чем дело, я обнаружил, что меня поднимает, бросает вниз, кружит, мои конечности дергаются. и дергалась туда-сюда адскими водами, в то время как воды наверху пенились у меня над головой и плескались мне в лицо. Наконец, я устало и слабо боролся, почти разрываясь от сдерживаемого дыхания; и с ужасной отчетливостью память представляла моему мысленному взору каждый грех, в котором она могла меня обвинить, - когда моя рука была схвачена и меня повлекла могучая рука. Когда я пришел в сознание, я сидел на камне у берега, а рядом стоял человек, которому я был обязан своей жизнью, - это был мой старый однокашник Джордж Б. Я пробормотал что-то о благодарности, когда он прервал меня, сказав, что спас бы жизнь тонущей собаке с таким же рвением, как спас меня, и что, по его мнению, он больше заслуживает моей благодарности за то, что посоветовал мне не снова быть настолько глупым, чтобы рискнуть погрузиться в глубокую воду, пока я не научился плавать. Я подумал, что это скорее вольность; но он только что спас мне жизнь, и я больше ничего не говорил, пока мы одевались. Затем, медленно идя в сторону города, мы болтали о школьных годах и одноклассниках. С этого дня мы постепенно стали ближе знакомиться, пока через несколько недель не стали близкими друзьями. Было вполне естественно, что я был привязан к человеку, который спас меня из водной могилы, однако я не мог не видеть, что при многих замечательных качествах сердца и ума в нем были некоторые вопиющие недостатки и пороки. Он был великодушен и либерален до излишеств, и в нуждах бедняков его рука никогда не закрывалась; он был верным другом, но заклятым, безжалостным врагом; он лелеял месть как пищу, достойную богов и потому более приятную для людей; ни один индеец не был более неумолим. В жизни он был высоким и худощавым; лицо его не отличалось миловидностью, хотя черты были хороши; но глаза его придавали очарование и силу его смугло-бледному лицу; они могли очаровывать и очаровывать, а также угрожать и командовать. С тонким и высокоразвитым вкусом и сильным хорошо информированным умом; прост в своих привычках и не склонен ни к какой невоздержанности или распутству; и с состоянием, которое делало его вне досягаемости нужды, но недостаточно, чтобы отговорить его от напряжения, Джорджа Б.; казалось, ему суждено с честью и успехом играть роль мужчины среди своих товарищей.
  
   Наша дружба продолжалась почти двенадцать месяцев, и прошла веселая зима 1832-1833 годов. Б... отсутствовал в городе около месяца, когда однажды вечером, ближе к концу мая, я встретил его на Капитолийской площади; он приехал за несколько дней до этого. Необыкновенная хмурость сидела на его лбу; но я сам был не в меланхолическом настроении, и через несколько минут он, казалось, снова обрел свою обычную небрежность во взгляде и манерах. Мы гуляли, шутя и рассказывая анекдоты, пока не достигли холма, возвышающегося над оружейной палатой. Это был субботний вечер; и, согласно похвальному обычаю молодых джентльменов Ричмонда, частые группы из шести или восьми дам, сопровождаемых их кавалерами, проходили у подножия холма и поднимались по берегу канала. Когда звонкий смех какой-нибудь лихой красавицы доносился до нас, где мы сидели на двух гранитных глыбах на вершине холма, Б. забавлял меня, рассказывая какой-нибудь нелепый анекдот или странное обстоятельство, связанное с прекрасной хохотушкой. Какое количество злословия он вызвал у меня, что, если бы оно было провозглашено с крыш домов, обеспечило бы ему честь мученичества, - так же несомненно, как и сатира, которая так восхитительна для женских ушей, когда направлена против их друзей, кажутся слишком ужасными, когда обращаются против самих себя.
   Они скрылись из виду, и через несколько мгновений Б. умолк и сел, подперев щеку руками. Я смотрел вниз на прекрасную реку и раскинувшийся передо мной город, построенный на склоне крутого холма, как огромный амфитеатр, так красиво и точно изображенный на картине Кука, и очень трезво размышлял о вероятности того, что у нас когда-либо будет такое город как Нью-Йорк или Филадельфия. В конце концов я устал от таких безрезультатных рассуждений и, повернувшись к моему спутнику с намерением немного оживить его, сказал: "Б... вы никогда не рассказывали мне ни о каком деле души, участником которого вы были; скажи мне, кто является или была богиней твоего нечестивого идолопоклонства".
   Он вздрогнул, как будто я ударил его ножом, и уставился на меня неподвижным взглядом. Я сказал, что его глаза были удивительно проницательны; и я отвернулся от его взгляда, опасаясь, как бы невольно не пробудить болезненное воспоминание.
   -- Скажите, -- сказал он, -- вы суеверны! Вы думаете, что существа, превосходящие законы человечества, когда-либо являлись смертным или разговаривали с ними?''
   -- Во всяком случае, в эти последние дни, -- ответил я, -- иначе я никогда бы не проделывал тех безумных шалостей, которые проделывал темными тихими ночами, на кладбищах и церковных папертях, где господа, о которых вы говорите, встречался с, я думаю, если где-нибудь. -- Ах, -- сказал он, как бы проглотив стон, -- вы легко шутите; но я скажу вам то, что несколько поколеблет ваше недоверие. Вопреки мне его манеры произвели на меня некоторое впечатление, хотя я и подозревал, что это простая уловка , но мое внимание было сильно приковано, когда он продолжал свой рассказ.
   -- Пять лет тому назад, -- сказал он, -- мне шел семнадцатый год, и я начал считать себя мужчиной, тем более что я был всего один раз в колледже. Это было во время первых каникул, когда я отправился в... графство, чтобы увидеть своего опекуна и вести войну со всеми живыми крылатыми существами, от воробья до индюка; и во время хорошей погоды я никогда не смотрел ни на что похожее на книгу, разве что для того, чтобы вырвать чистые листы для ваты. Но в один холодный, сырой, ветреный, моросящий день, убедившись, что вероятность того, что дождь прекратится, не больше, чем если бы это было началом потопа, я в отчаянии взяла книгу и пошла в свою спальню. , бросился на кровать и принялся читать. Я не помню, что это было, но я знаю, что это был какой-то экстравагантный итальянский или сицилийский роман, в котором призраки, ангелы и черти смешивались с человеческими актерами без особых церемоний. Тем не менее она меня очень заинтересовала, и я усердно продолжал ее до поздней ночи, когда, закончив ее, лег в постель и лежал полудумая, полусоня о прочитанном. Через некоторое время я услышал, как мое имя зовется голосом, который, казалось, был рядом со мной. Я вздрогнул от ужаса, но ничего не ответил. Снова было произнесено мое имя; и голос продолжал: "Смотрите! вот она, которая испортит и иссушит твое счастье и жизнь и низвергнет тебя в раннюю могилу". Бессознательно я сел и огляделся; в комнате было темно, как в полночь, и ветер жалобно вздыхал, проносясь по деревьям во дворе. Внезапно свет мелькнул перед моими глазами; Я посмотрел и увидел красиво обставленную комнату с маленьким круглым столиком в центре и около него диваном. Стояла барышня, видимо только что вставшая с дивана, положив одну руку на стол, а другую вытянув указывая на меня. Ее глаза были устремлены на мое лицо с выражением гордого и горького презрения. Я был как завороженный: она медленно отвернулась от меня и махнула рукой - потом все исчезло. Я откинулся на подушку с чувством полного отчаяния: оно прошло, и я жаждал мести. Я сказал вслух: "Дьявол или ангел, позволь мне причинить страдание, равное тому, что я буду страдать, и увижу, как она погружается передо мной в могилу, и тогда я не буду роптать на свою судьбу". С совершенной отчетливостью я услышал слова: "Желание твое исполнено". Чувство удовлетворенной мести охватило меня, и я погрузился в глубокий сон.
   "Я проснулся утром и, выглянув из окна и обнаружив, что погода такая же плохая, как всегда, я снова с намерением прижал подушку, чтобы добиться утреннего сна. Внезапно я вспомнил необычайное видение или сон прошлой ночи, - каждое обстоятельство, ясно представлявшееся моему воображению, - каждый взгляд и жест фигуры, каждое произнесенное слово, казалось, запечатлелось в моей памяти, - я пытался убедить себя, что оно был сон; Я спорил с собой и решил, что это был сон, но что-то во мне говорило: "Это не сон". Несколько дней я не думал ни о чем другом; но в шестнадцать мы не любим подолгу размышлять о чем-либо, хорошем или плохом; и в волнении охоты, рыбной ловли и посещения собраний по воскресеньям впечатление постепенно стиралось.
   "Я вернулся в колледж, усердно учился, еще усерднее резвился и был неутомим в каждой шалости, которую могли придумать коллективная мудрость и изобретательность восьмидесяти мальчишек; и, несколько раз едва избежав отстранения от занятий, а однажды мне угрожали абсолютным увольнением, я закончил курс и приехал в Ричмонд, чтобы развлекаться всеми возможными способами; и за неимением другого дела, чтобы занять меня, погрузиться немного в возвышенное изучение закона. Начиналась зима 1831/32 года. Ужасная холера еще не пришла в Америку; но все боялись этого. Люди здесь, похоже, были полны решимости не торопиться и жить весело, пока есть возможность. я завел знакомства; и получил приглашения на вечеринки, на многих из которых я присутствовал, где я не могу утверждать, что даже мой небольшой запас идей значительно увеличился, хотя в отношении материальных удобств они были очень приятными; и, покорно и честно нанеся ожидаемый визит впоследствии, приобрел репутацию честного, вежливого и приятного молодого человека. Некоторые легкомысленные юноши настолько недальновидны, что очень мало заботятся о том, чтобы нанести визит после вечеринки, хотя они очень разборчивы в том, чтобы нанести визит до того, как она должна состояться. Это не входило в мои планы: я всегда был склонен к расчету шансов и утверждал, что, поскольку одна вечеринка была дана в определенном доме, возможно, нет, вероятно, (устранение несчастных случаев) со временем может состояться и другая. По этому принципу я действовал, и не думаю, что я когда-либо проигрывал из-за этого. Прошла зима и наступило лето. Я отправился к Белым Серным Источникам и, съев обильные обеды и ужины и выпив ужасные воды; Скакая по горам в поезде мисс... и изредка прогуливаясь по пять-шесть миль за рыбной ловлей, я обрел удивительное здоровье - мои конечности стали крепкими и твердыми, как железо, и я чувствовал себя достаточно сильным, чтобы размозжить дикому быку голову или обнять медведь насмерть. Но я устал от этой жизни и рано осенью вернулся в Ричмонд, чтобы посмотреть, что, черт возьми, люди делают с холерой. Газеты писали, что город тихий и мрачный, как склеп.
   "Все, однако, должно закончиться; и день холеры прошел - к середине ноября все умершие были забыты, а все живые как будто забыли, что такое умереть. Светские люди толпами возвращались примерно в то время, когда Законодательное собрание начинало свою крайне необходимую и чрезвычайно трудоемкую ежегодную сессию; и никто, кто не видел, как я, груды гробов в шесть футов глубиной, ожидающих могил, которые должны были принять их, не мог бы поверить, что смерть и запустение так недавно витали над городом.
   "Было дано несколько вечеринок, и началась обычная рутина. Вечером накануне Рождества я пошел на большую вечеринку у мистера .... Я был праздно занят - то варил желе, то жевал пряные бисквиты, когда среди новых лиц, прохаживавшихся по комнате, я обнаружил одно, которое невольно привлекло мое внимание. Это было, конечно, не очень красивое лицо, но в нем было что-то безымянное, что убедило меня в том, что она была необычной личностью. На ее белоснежном высоком лбу стояла печать яркого ума, а довольно большой рот указывал на мир юмора. Мне показалось, что я где-то видел это лицо, но где и когда я не мог сказать. Я спросил ее имя; Мисс --, гостившая у своей тетушки миссис --, как мне сказали. Я, конечно, никогда не видел мисс, хотя и слышал о ней; ибо ее отец жил в нескольких милях от фермы моего опекуна, но ее лицо преследовало меня, как лицо той, которую я знал в былые дни. Я стоял, скрестив руки, и смотрел на картину тяжести, когда ко мне подошла прекрасная молодая хозяйка увеселения и, желая, чтобы я не заснул, с аплодирующим смехом над собственным остроумием сказала: познакомит вас с дамой, у которой такие же выразительные глаза, как у вас, и чья живость взбудоражит вас, если это вообще возможно. Я лениво осведомился, кто эта дама, с которой она так любезничала, что указала на мисс..., и тотчас же согласился. Представление было завершено должным образом, удовольствие от руки дамы для танца было испрошено и предоставлено, четыре котильона, составляющие обычное пособие, были исполнены, и мы уселись на очаровательном диване, на котором действительно было приятно отдыхать. В тот вечер она больше не танцевала, я тоже, но мы говорили обо всем и ни о чем. Я слушал ее мелодичный голос и смотрел в ее темные блестящие глаза, пока не решил про себя, что я очень восхищаюсь ею, и когда я проводил ее до кареты в час дня и услышал, как она сказала, что она была бы рада увидеть меня снова, я был так благодарен, как будто она сделала мне добро.
   "В течение двух недель я усердно пользовался ее благосклонностью, пока не польстил себе тем, что на меня смотрели отнюдь не как на обычного знакомого. Примерно в это время утренние поездки были в моде. Среди всех барышень города, жителей и приезжих, мисс... была единственной, кто вообще мог управлять лошадью, - но что из того? Молодые люди постоянно говорили о --; как чертовски хорошо она сидела на лошади; рысью, галопом, во весь опор, ей было все равно; в самом деле, во всем, за исключением, быть может, одной особенности, она была совершенной Дианой Вернон, и неудивительно, что мода и стремление к известности побуждали многих юных дам, которые так же мало знали о верховой езде, как и о Библии, пытаться соперничать с ней. . Мисс - не была исключением. Однажды утром я ехал верхом с группой дам и джентльменов, когда лошадь одного из джентльменов чего-то испугалась и тронулась. Мы быстро поскакали за ним, чтобы посмотреть, что будет в результате. Лошадь мчалась по дороге, как ветер, -- вдруг он остановился, и его несчастный всадник сорвался с седла, как лягушка-бык в полном прыжке, и нырнул головой вперед в кучу хвороста, где остались видны только его ноги. , энергично жестикулируя. Мы поскакали в великом ужасе, думая, что шея бедняги точно сломана; но нет, его время еще не пришло. Мы вытащили его вперед и обнаружили, что, за исключением нескольких вмятин и царапин на лице, он был целым, хотя и ужасно подавленным человеком. В тот же вечер я рассказал о приключении нашей утренней поездки мисс... и вместо того, чтобы подавить ее желание ездить верхом, она стала более решительно склоняться к этому - ничего не поделаешь, кроме как я должен поехать с ней на следующий день. Соответственно, на следующее утро мы стартовали; она ехала на тихой и шагающей повозке, а я на той большой огненно-серой лошади, которая разбила мою коляску в клочья в тот день, когда вы ехали со мной в Фэрфилд и в придачу чуть не сломали нам шеи.
   В то утро я чувствовал себя необычайно скучным и сонным и так отсутствовал, что в конце концов изрядно истощил терпение моего спутника, которое, между прочим, не равнялось терпению Грисселя, и, чтобы пробудить меня от припадка сновидения, попытался нанеси мне ловкий удар ее стрелой, которая не попала в меня, но подействовала на бок моей лошади. Он прыгнул вперед и яростно лягнул меня с седла, и я, к счастью, упал на мягкое песчаное место. Я вскочил и увидел, как кобыла мисс... в бешенстве вздымается и прыгает, а ее наездница одной рукой цепляется за седло, а другой за гриву. В мгновение ока я оказался у головы животного и, схватив ее за нос могучей хваткой, заставил ее замолчать, пока я поднимал мисс... с седла. Лицо ее было бледным, губы дрожали от ужаса, и она так сильно дрожала, что мне пришлось обнять ее за талию, чтобы поддержать. Я поздравил ее с тем, что она избежала опасности, и предложил нам продолжать нашу прогулку, так как моя лошадь остановилась около нас и внимательно наблюдала, обещая в то же время быть очень внимательной во время езды и не принуждать ее. хлестать мою лошадь, чтобы привлечь мое внимание. "Нет, - сказала она, - она не может, она больше никогда не попытается сесть верхом". Я забеспокоился и настойчиво умолял ее позволить мне посадить ее в седло, прибавив, что, если о нашем несчастье станет известно, мы должны будем сплотиться из-за этого до смерти. Наконец она согласилась медленно ехать домой. Ни один из них никому ничего не сказал о нашей поездке, но я не мог забыть, что моя рука обняла... тонкую талию. Я стал поглощающе предан ей; и однажды, когда я застал ее одну, задумчиво положившую щеку на свою маленькую ручку, я был достаточно глуп, чтобы сказать ей, что я верю, что люблю ее, и кроме того сказал много чепухи, которую она слушала с тихой покорностью, и когда я закончил, она протянула руку для поцелуя.
   "Примерно через десять дней после этого события мой опекун приехал в город, приведя с собой свою дочь, прекрасное маленькое создание, с которым я воспитывался как брат. На следующий день после их приезда была вечеринка, на которой я должен был присутствовать, мисс... Мой опекун был пожилым, солидным джентльменом, любившим свой отдых, и считал своим долгом ложиться спать регулярно в десять часов, и я считал своим долгом отправиться с его хорошенькой дочерью. Поэтому я написал короткую записку мисс ..., сообщив ей, как обстоят дела, и больше не думал об этом, пока мы не прибыли на вечеринку, где я тщетно искал ее. "Она будет здесь через некоторое время", - подумал я и, чтобы приятно провести время, танцевал со своей прекрасной спутницей. Ночь прошла, а девушка, которую я больше всего желал увидеть, все не появлялась, и я не мог догадаться о причине ее отсутствия. На следующий день я пошел со своим опекуном и милой кузиной, как я ее называл, посмотреть картины в музее и другие достопримечательности; а на следующий день она настояла, чтобы я сопровождал ее в походе по магазинам. Теперь нет ничего в виде труда или страдания, которому я не подвергся бы скорее, чем сопровождать даму, и особенно очень хорошенькую юную леди, по магазинам; они смотрят на тысячу вещей, спрашивают мнения или совета обо всем и, разумеется, ни в чем им не следуют, -- кроме всего этого, мне очень хотелось увидеть мисс -- -- в то утро; но был вынужден подчиниться.
   "На следующее утро я нанес ей ранний визит - она сидела за столом и писала, когда я вошел. Когда она подняла на меня глаза, мне показалось, что я заметил некоторое неудовольствие в ее глазах, и мне сразу же пришло в голову, что, возможно, она недовольна тем, что я не пришел с ней на вечеринку. Если это так, то ее капризность была, очевидно, в высшей степени неразумной, и я тотчас же решил немного разозлить ее, если обнаружу, что мое предположение вполне обосновано.
   "Я разговаривал с ней какое-то время очень вежливо. Ее брови начали проясняться, и я боялся, как бы она не стала совсем веселой и не оставила мне возможности досадить ей; так что я рассказал о вечеринке, упомянул некоторых, кто был там, и как восхитительно все это дело: съестное, питье, музыка, дамы и все, очаровательно; и между прочим я много распространялся о моей кузине, хвалил ее красоту, ее грацию, ее остроумие; говорил о восхищении, которое она вызывала, и в заключение заявил, что она была самой интересной девушкой, которую я там видел, - и я провел пальцами по своим вьющимся волосам и, выставив перед собой правую ногу, самодовольно посмотрел на носок мой насос.
   Мисс... посмотрела на огонь и скрутила несчастную ручку, которую держала в руке, во множество неестественных форм, но ничего не сказала.
   "Ну, - продолжал я, - я не мог понять, почему вас не было; Я искал вас раз или два в течение вечера и удивился, когда узнал, что вы не пришли.
   "О, я получил вашу записку, в которой говорилось, что вы будете сопровождать другую даму, и, не желая идти просить о сопровождении, решил остаться дома".
   "'Какая жалость!" - сказал я. - Если бы вы были там, мне бы нечего было желать; как бы то ни было, вечер прошел восхитительно - я почти не отходил от своей маленькой кузины. Вчера она все утро носила меня с собой за покупками, а накануне я ходил с ней смотреть Ариадну. Она очень похожа на фотографию, у нее такой же красивый светлый цвет лица, такие же голубые глаза и желтые волосы, которыми я так восхищаюсь, знаете ли.
   "Я посмотрел на мисс ...; она пристально смотрела на меня. Я заметил слезу в ее глазах, когда она отвернулась и положила щеку на свою милую маленькую ручку. Я начал думать, что дела становятся слишком серьезными.
   -- Милая... -- начал я изменившимся и серьезным тоном, -- она вдруг подняла голову, и я вздрогнул от ее взгляда.
   "Милый... - повторила она с презрительным акцентом, - Джордж, я обязана тебе жизнью и за это всегда буду благодарна. Я любил вас за вас самих, потому что считал вас великодушным, разумным и искренним. Твое нынешнее поведение показывает, как сильно я обманывался в тебе, и любовь, которой я гордился, растворилась в презрении". Говоря, она поднялась со своего места. Небо и земля! Фигура, увиденная моим почти забытым видением, стояла передо мной. Я замер от ужаса - ледяной кинжал как будто медленно вонзался мне в грудь - я закрыл глаза рукой и застонал. Слишком страшно исполнялись слова гибели.
   Я медленно поднялся со стула, низко поклонился... и, выйдя из дома, поспешил в свою комнату и бросился на кровать. Там я корчился в судорожной агонии и в исступлении невыразимого отчаяния проклинал час, в который родился. Преступник, который в уверенной надежде на помилование и предаваясь мечтам о долгой жизни и счастье, внезапно оказывается на виселице, не испытывает ни малейшей доли того полного отчаяния, которое испытал я тогда. Мало-помалу исступление мое улеглось, и на меня напало тупое оцепенение, когда слово "месть" пробормотали мне на ухо. Я вспомнил обещание. Месть принадлежит мне, и я буду нести ее до конца. Я стал совершенно спокоен - это был покой отчаяния. Мне не на что было надеяться, кроме как на месть, и тогда, будь что будет, я буду готов встретить ее! - Да, - сказал я вслух, - я обвью струны ее сердца - она будет любить меня преданно, смертельно, и я отплачу ей презрением, более холодным, чем снега на Котапахи, и ненавистью, более сильной, чем его огни.
   "Через несколько дней мой опекун уехал из города с дочерью. Я ходил, как обычно, и часто встречал мисс, с которой всегда говорил с видом серьезной вежливости, но никогда не намекал на ее неудовольствие. Вскоре я увидел, что ее гнев рассеялся, как летнее облако, и что она вовсе не против возобновления нашей прежней близости. Однажды вечером на какой-то вечеринке я вел с ней оживленную беседу и тихонько оказывал ей много мелких вежливых знаков внимания, из которых сторонний наблюдатель сделал бы вывод, что мы отличные друзья, - но не было ничего доверительного, нежного интереса. в моем тоне или во взглядах: во всем была спокойная, холодная, привычная вежливость чисто воспитанного светского человека. Помолчав минуту или две, она любезно сказала: "Джордж, я сожалею о том, что сказала в своем поспешном гневе, и была бы рада, если бы вы простили и забыли это", - и протянула мне руку. Я бы оттолкнул его от себя, но время еще не пришло. Поэтому я взял ее руку в свою и с благодарным давлением поблагодарил ее за ее снисходительную доброту. "Теперь, - сказала она с одной из своих самых милых улыбок, - мы снова хорошие друзья".
   "На мгновение казалось, что моя страшная решимость испарилась, но я безжалостно собрался с духом и поклялся своей головой отомстить. С этого дня я неустанно стремился завоевать ее сердце - каждое слово и взгляд были направлены на эту цель. Я часами просиживал рядом с ней, изливая для ее внимательного слуха все, с чем я познакомился благодаря своим более мужским занятиям, но что для нее было как запечатанная книга.
   "В конце концов я понял, что мне это удалось; все ее существо, казалось, было связано с моей любовью, и я чувствовал, что моя жертва была в моей власти. - Теперь о мести, - пробормотала я, медленно подошла к двери и позвонила. Когда я вошел, комната была пуста; Я сел и стал размышлять о том, как лучше и вернее всего осуществить свое желание. Вскоре я услышал легкие шаги, торопливо спускавшиеся по лестнице и замедлявшиеся по мере приближения к двери. Я придал лицу легкое мрачное выражение; дверь открылась, и мисс... вошла и приветствовала меня со смесью сердечности и застенчивости, которая когда-то поставила бы меня перед ней на колени; теперь это было бесполезно. Вскоре она заметила мою грусть и спросила о причине. - Я думал, - ответил я, - о прошлом и самом болезненном событии. Именно здесь, в этой комнате, я услышал из самых дорогих мне на земле уст слова, которые ошеломили меня больше, чем удар молнии, и та, которая их произнесла, сидела там, где вы теперь сидите".
   "Тише, милый; тише, -- сказала она, игриво закрывая мне рот рукой, -- и не напоминай больше о происшествии, о котором я так сожалею. В самом деле, - продолжала она со слезами на глазах, - действительно, я сделаю все, чтобы убедить вас, как сильно это меня огорчило.
   Я нежно улыбнулся и, поднявшись со стула, сел рядом с ней и взял ее маленькую ручку в свою.
   -- Б***, -- сказал я, -- вы сказали мне, что любите меня, и я вам поверил; Мне не нужно говорить, как сильно я любил тебя. Послушай, дорогая, что моя любовь заставляет меня сказать. До сих пор я привык думать о себе как о человеке, который находится за пределами бедности, хотя и не богат: в тот же день я узнал, что я почти без гроша. Наша помолвка пока неизвестна никому, кроме нас самих, и вам остается решить, будет ли она продолжаться. Я полностью освобождаю тебя от твоего обещания и никогда ни словом, ни делом не упрекну тебя, если ты послушаешься голоса благоразумия и откажешься связать свою судьбу с судьбой того, у кого нет ничего, кроме льющейся нежности и любви страстного сердца. предложить вам. Если твой щедрый ум отвергнет мысль о том, чтобы отказаться от меня из-за моей бедности, подумай обо всем, что тебе придется пережить; потеря всего того, что обычай сделал почти необходимым; "позор гордеца - пращи и стрелы неистовой судьбы"; быть может, укусы абсолютной нищеты; - и скажите мне, можете ли вы бросить семью и друзей, и дом своего детства, и терпеть все ради моей любви?
   "Моя рука обвила ее талию, и я пристально смотрел ей в лицо. Гордая кровь выступила на ее бледных щеках, когда она ответила: "Джордж, я действительно люблю тебя больше, чем могу выразить, и всегда только ради тебя одного. Теперь я могу показать тебе, что я полностью принадлежу тебе, потому что моя любовь может закончиться лишь вместе с моей жизнью".
   "Дико, со страхом бежала огненная кровь по моим трепещущим венам. Я привлек ее к себе; голова ее лежала у меня на плече, и я покрывал поцелуями ее лоб, ее глаза, ее щеку, ее губы. Слезы страстной любви брызнули из моих глаз, и я прижал ее к сердцу в агонии неудержимого наслаждения. Медленно вернулось ко мне спокойствие, и снова "месть!" месть!' прозвучало в моем ухе.
   Я вырвал у нее руку, но по-прежнему удерживал ее руку и сказал тихим голосом: "Послушай еще раз и поклянись надеждой на небо, что не разглашаешь ни одному смертному уху то, что я скажу". Она так и сделала, и я продолжал: "Два месяца тому назад ты сказал мне, что презираешь и презираешь меня: я поклялся отплатить за это - и теперь я говорю тебе, и клянусь короной вечного короля, я говорю тебе истинно, что я ненавижу тебя; Я презираю и ненавижу тебя больше, чем негодяя, убившего ее младенца". Говоря это, я отбросил от себя руку, которую держал, и, встав со своего места, встал, скрестив руки на груди, глядя ей прямо в лицо.
   "Секунду она дико смотрела на меня, как будто не понимая, что я сказал; но когда страшная правда навязалась ей в уме, лицо ее побелело, как мел, веки ее судорожно задрожали, и почти с криком она упала в обморок. Я поднял ее и, набрав воды из цветочного горшка, побрызгал ей на лицо и поддержал на руках. Через несколько минут она открыла глаза и устремила их на меня взглядом несовершенного сознания; моя рука все еще поддерживала ее. - О Джордж, Джордж, - бормотала она, обхватив меня за шею руками и горько всхлипывая, - как ты мог так жестоко шутить со мной? Я знаю, что вы были не всерьез; Вы не могли бы так серьезно говорить со своим собственным F--; но твой страшный вид напугал меня почти до смерти; и она спрятала свое лицо на моей груди, и рыдала, как будто ее сердце разрывалось. Несколько мгновений ее рыдания продолжались, а затем она постепенно пришла в себя. Я тихонько разжал ее руки у себя на шее и, снова поднявшись с дивана, сказал горьким тоном: - Успокойтесь, мисс... и будьте уверены, что я говорю серьезно. Взгляни на мое лицо и увидишь человека, намеченного для могилы, - и ты мой губитель. Ты омрачил все мое счастье в этом мире; и прежде, чем опадут листья, на которых появились новые почки, я буду спать в своей холодной могиле. Но теперь отмщение принадлежит Мне, и Я воздал тебе; твой смертельный удар нанесен, и скоро, очень скоро ты зачахнешь в своей ранней могиле, за которой я быстро последую. Вспомни свою ужасную клятву.
   "Она не шевелилась и не плакала, но ее глаза были устремлены на меня испуганным взглядом, как заколдованная птица смотрит на гремучей змеи, и следовали за мной, когда я выходил из комнаты. На следующий день я узнал, что мисс... была обнаружена в комнате, где я оставил ее в бессознательном состоянии, и ее с трудом вывели оттуда, но она была ужасно больна. Догадка была ошибкой относительно причины ее болезни; среди тысячи и одного предположения ни одно не было близко к истине, и от нее нельзя было узнать ничего. Она упрямо молчала, как предпочел сообщить лечащий врач, человек прагматичный, догматичный. Прошла неделя, и ей казалось, что ей стало немного лучше; и ее отец, который поспешил в город, узнав о ее болезни, настоял на том, чтобы взять ее с собой в деревню. Прошла еще неделя, а я ничего о ней не слышал. я забеспокоился; Я хотел увидеть ее снова; чтобы отметить прогресс смерти, и ликовать в завершении моей мести. Я спустился в дом моего опекуна. Когда я пришел, все говорили о бедном Ф...; она не должна была прожить сорок восемь часов.
   "На следующий день мой опекун, его дочь и я поехали к мистеру ..., чтобы еще раз увидеть Ф.... Ее мать плакала и отказывалась утешиться: она была ее единственным ребенком. я не видел ее отца; подобно Агари, он в последний раз взглянул на свое дитя и ушел в лес оплакивать его невидимым - он не мог видеть, как умирает его дитя.
   "Мой двоюродный брат и ее отец вошли в комнату умирающей девочки, а я остался беседовать с соседями, находившимися там. Через некоторое время они вышли; она подошла ко мне, горько плача, и сказала, что мисс... хочет видеть меня наедине. Я чуть не задрожал, но поспешил в комнату; никого не было, кроме умирающей девушки. Она лежала там, ее темные волосы рассыпались по подушке, ее прекрасное лицо было изможденным и белым, как алебастр; одна рука была выставлена на всеобщее обозрение - она почти совсем сжалась, - но блеск ее глаз все еще не потускнел. Я подошел к постели и молча смотрел на еще живые останки самого ангельского духа, с которым я встречался в общении с моими собратьями-смертными. -- Джордж, -- сказала она слабым голосом, -- через несколько минут я испущу последний вздох, но я люблю тебя так же нежно, как прежде, несмотря на твое жестокое обращение со мной. О, поговори со мной, Джордж! скажи мне, что любишь меня, и я прощу тебя и умру довольным". Мое желание мести испарилось; Я чуть не задохнулся от волнения и, бросившись на колени, целовал ее изможденную руку и плакал слезами горького сожаления: неугасимая любовь горела в моем сердце, и я стонал ей на ухо: "Ф--, моя милая, милая Ф- - Я люблю вас и всегда любил вас больше, чем все на свете, но так суждено было этому случиться! Улыбка восторга расплылась на ее лице, ее умирающая рука сжала мою - и почти неслышным шепотом она сказала: "Прощайте, мы еще встретимся". Ее дыхание сбилось и остановилось - она была мертва. Я запечатлел последний поцелуй на ее лице, все еще прекрасном даже после смерти, и вышел из комнаты.
   "Я видел ее тело преданным земле и ее могилу, усыпанную ранними фиалками; и когда все было кончено, мы оставили скорбящую семью наедине с ее горестями. С того дня я с нетерпением ждал приближения смерти, но мои страдания не прекратились так скоро, как я хотел. По временам меня охватывало ужасное чувство раскаяния, и в неописуемых муках я корчился много бессонных ночей, - но я был лишь орудием в руках неизменной судьбы.
   - Несколько дней назад я приехал в Ричмонд по делу. Завтра я уеду из этого города в Нью-Йорк, где пробуду несколько недель. После этого дня я больше никогда тебя не увижу".
   Он перестал. Я хотел что-то сказать, но его рассказ произвел на меня такое сильное впечатление, и он, казалось, был так твердо уверен в своей близкой смерти, что я промолчал. Вечерние тени начали сгущаться вокруг нас, и полная луна взошла, пробивая гряду облаков. -- Пойдем, -- сказал Б., -- пойдем со мной в мою комнату; У меня есть кое-что, что я могу подарить тебе на память". Мы пошли к нему в комнату, и он взял со стола кортик прекрасной работы, с богато украшенной золотым ручкой, и, отдав его мне, сказал: "Возьми это и сохрани. У меня было сильное искушение использовать его против самого себя, но я воздержался, ибо нельзя сказать, что я боялся жить. Прощальный привет. Мне нужно кое-что сделать, и вы извините меня. Я сжала его руку, и мы расстались. Я больше никогда его не видел; но во второй половине июля я узнал, что он вернулся из Нью-Йорка в плохом состоянии здоровья, так как, как говорили, быстро иссяк от чахотки. В начале августа он умер, заявив о своей последней просьбе, чтобы его похоронили у могилы мисс ----. Это было выполнено, и, не дожив до двадцати двух лет, он заснул рядом с той, которую любил. Мир их праху!
   * * * *
   ПРИМЕЧАНИЕ ИЗДАТЕЛЯ (от 1835 г.): У нас были некоторые сомнения по поводу того, что "Гибель" будет помещена в наши колонки, не из-за неполноценности стиля и композиции, а из-за отвратительного характера рассказа. Автор с видимой искренностью утверждает, что это основано на реальных событиях; но признаемся, что это кажется нам дикой и невероятной выдумкой. Однако, правда это или ложь, мы выводим из него эту здравую и здравую мораль, что зло рано или поздно найдет свою справедливую награду, и что из всех страстей, раздирающих сердце и разрушающих мир в обществе, нет ничего более отвратительного, чем месть. Герой повести, которого его друг-писатель описывает как "легкодушного и веселого парня", на самом деле был беспощадным злодеем; по сравнению с которым Яго и Занга были олицетворением добродетели; ни праздная фантазия о сверхъестественном видении, ни мнимое влияние фатализма не смягчают глубокую чудовищность его преступления. Если бы у писателя, который берет на себя подпись "Бенедикт", действительно был такой друг, он должен был бы натянуть мантию забвения на свои темные слабости и никогда не записывать их с видимым одобрением. Он также должен был избегать некоторых непристойных и непристойных намеков в своей рукописи, которые мы были вынуждены подавить; ибо мы едва ли считаем нужным повторять, что "Посланник" не должен быть проводником чувств, находящихся в состоянии войны с интересами добродетели и здравой морали, единственной истинной и прочной основой человеческого счастья.
  
   ПРОКЛЯТИЕ КАТАФАЛКОВ, Ф. Ансти
   Я.
   Если я сильно не ошибаюсь, до того времени, когда я подвергся странному и исключительному опыту, о котором я сейчас собираюсь рассказать, я никогда не был в близком контакте с чем-то сверхъестественным. По крайней мере, если бы я когда-либо был им, это обстоятельство не могло бы произвести на меня неизгладимого впечатления, так как я совершенно не в состоянии его припомнить. Но в "Проклятии катафалков" я столкнулся с ужасом, столь странным и совершенно необычным, что я сомневаюсь, что мне когда-нибудь удастся полностью забыть его, и я знаю, что с тех пор я никогда не чувствовал себя по-настоящему хорошо.
   Мне трудно внятно рассказать мою историю без некоторого описания моей предыдущей истории в качестве введения, хотя я постараюсь сделать ее как можно менее расплывчатой.
   Дома я не имел успеха; Я был сиротой, и, стремясь угодить богатому дяде, от которого я практически зависел, я согласился сдать ряд конкурсных экзаменов на самые разные профессии, но в каждом последующем случае я добивался одного и того же. обескураживающий провал. Некоторое объяснение этому можно, без сомнения, найти в том факте, что из-за фатальной нехватки предусмотрительности я совершенно забыл подготовить себя каким-либо конкретным курсом обучения, который, как я обнаружил слишком поздно, почти необходим для успеха. в этих интеллектуальных состязаниях.
   Мой дядя сам придерживался этой точки зрения и, сознавая - не без проницательности, - что я ни в коем случае не смогу восстановить себя с помощью сколько-нибудь серьезных усилий в будущем, он отправил меня в Австралию, где у него были корреспонденты и друзья, которые могли поставить вещи на моем пути.
   Они действительно кое-что мешали мне, и, как и следовало ожидать, я огорчался каждым из них, пока, наконец, хорошенько не испробовав каждую предоставленную мне лазейку, я не начал замечать что мой дядя совершил серьезную ошибку, полагая, что я подхожу для колониальной карьеры.
   Я решил вернуться домой и убедить его в его ошибке и дать ему еще одну возможность исправить ее; он не нашел лучшего способа использовать мои несомненные способности, но я не стал бы его упрекать (да и теперь не упрекаю), ибо и я почувствовал затруднение.
   Во исполнение своего решения я забронировал билет домой на одном из лайнеров "Ориент" из Мельбурна в Лондон. Примерно за час до того, как судно должно было отойти от причала, я поднялся на борт и сразу направился в каюту, которую должен был делить с попутчиком, с которым тогда впервые познакомился.
   Это был высокий худощавый молодой человек примерно моего возраста, и первый взгляд на него меня не обрадовал, потому что, войдя, я обнаружил, что он беспокойно катается по полу кабины и издает глухие стоны.
   "Так не пойдет", - сказал я после того, как представился; - Если вы таковы сейчас, мой добрый сэр, то кем вы будете, когда мы будем в открытом море? Вы должны экономить свои ресурсы для этого. А зачем хлопоты катать? Корабль сделает все это за вас, если только вы проявите терпение.
   Он объяснил несколько резко, что страдает от душевных мук, а не от морской болезни; и после небольшого настойчивого расспроса (ибо я не позволил бы себя оттолкнуть) я вскоре узнал тайну, которая беспокоила моего спутника, имя которого, как я также узнал, было Огастус Макфадден.
   Оказалось, что его родители эмигрировали еще до его рождения, и он всю жизнь прожил в колонии, где жил довольно и довольно благополучно, - когда в Англии случайно умерла его эксцентричная старая тетушка.
   Самому Макфаддену она ничего не оставила, отдав по завещанию большую часть своего имущества единственной дочери баронета древнего рода, в котором она проявляла большой интерес. Но завещание не могло не сказаться на ее существовании, ибо в нем прямо упоминалось желание завещательницы, чтобы баронет принял ее племянника Августа, если он явится в течение определенного времени, и предоставил ему все возможности для доказательства своей пригодности для принятия. как жених. Однако союз был просто рекомендован, а не предписан, и дар не был связан никакими условиями.
   - Впервые я услышал об этом, - сказал Макфадден, - от отца Хлорины ( ты знаешь, что ее зовут Хлори). Сэр Поль Катафалк написал мне, сообщив мне об упоминании моего имени в завещании моей тети, приложив фотографию своей дочери и официально пригласив меня прийти и сделать все возможное, если мои чувства не были заранее заняты, чтобы выполнить завещание. последние пожелания усопшего. Он добавил, что вскоре я получу пакет от душеприказчиков моей тети, в котором все будет полностью объяснено и в котором я найду определенные указания для своего руководства. Фотография решила меня; это было так в высшей степени приятно, что я сразу почувствовал, что желания моей бедной тетушки должны быть для меня священны. Я не мог дождаться прибытия пакета и поэтому сразу же написал сэру Полу, принимая приглашение. Да, - добавил он с очередным глухим стоном, - несчастный я несчастный, я поклялся честью выступить в качестве жениха, и вот - теперь - вот я, собственно, и приступил к отчаянному поручению!
   Казалось, он готов снова начать катиться здесь, но я остановил его. -- В самом деле, -- сказал я, -- я думаю, что на вашем месте, имея прекрасные шансы -- ибо я полагаю, что сердце дамы тоже не занято, -- с прекрасными шансами завоевать дочь баронета со значительным состоянием и приятной внешностью, я бы вынес встань лучше".
   -- Вы так думаете, -- возразил он, -- но вы не все знаете! На следующий день после того, как я отправил свое роковое письмо, пришла пояснительная посылка от тетушки. Я говорю вам, что, когда я прочитал отвратительные разоблачения, содержащиеся в нем, и понял, каким ужасам я невинно поклялся, мои волосы встали дыбом, и я думаю, что они остались дыбом с тех пор. Но было слишком поздно. Вот я и занят выполнением задачи, от которой содрогается вся моя сокровенная душа. Ах, если бы я посмел отступить!
   - Тогда почему, во имя здравого смысла, ты не отказываешься ? Я попросил. "Напишите и скажите, что вы очень сожалеете о том, что предыдущая помолвка, которую вы, к сожалению, упустили из виду, лишает вас удовольствия принять ее".
   "Невозможно, - сказал он. "Мне было бы больно чувствовать, что я навлекла на себя презрение Хлорины, хотя сейчас я знаю ее только по фотографии. Если бы я отказался от этого сейчас, у нее были бы причины презирать меня, не так ли?
   "Возможно, она бы это сделала", - сказал я.
   "Вы видите мою дилемму - я не могу отказаться; с другой стороны, я не смею продолжать. Единственное, что, как я думал в последнее время, могло бы спасти меня и мою честь одновременно, была бы моя смерть на обратном пути, ибо тогда моя трусость осталась бы нераскрытой".
   -- Что ж, -- сказал я, -- вы можете умереть в пути, если хотите, -- в этом нет ничего сложного. Все, что вам нужно сделать, это просто проскользнуть через борт темной ночью, когда никто не смотрит. Вот что я вам скажу, - добавил я (почему-то я начал испытывать дружеский интерес к этому несчастному вялому существу), - если вы не находите, что ваши нервы не равны ему, когда дело доходит до дела, я не Я не хочу дать тебе ногу.
   - Я никогда не собирался заходить так далеко, - сказал он довольно ехидно и без малейшего признака благодарности за мое предложение. "Меня не волнует, что я на самом деле умру, если бы ее можно было заставить поверить, что я умер, этого для меня было бы вполне достаточно. Я мог бы жить здесь, счастливый от мысли, что я был спасен от ее презрения. Но как заставить ее поверить в это? В том-то и дело.
   - Именно, - сказал я. "Вряд ли ты сам напишешь и сообщишь ей, что умер в пути. Впрочем, вы можете поступить следующим образом: отплыть в Англию, как вы предлагаете, и отправиться к ней под другим именем, и сообщить ей печальное известие.
   - Да ведь я мог бы это сделать! сказал он, с некоторым оживлением; "Меня точно не узнают - у нее не может быть моей фотографии, потому что меня никогда не фотографировали. И все же... нет, - добавил он, вздрогнув, - это бесполезно. я не могу этого сделать; Я не смею доверять себя под этой крышей! Я должен найти какой-то другой способ. Вы подали мне идею. Послушайте, - сказал он после небольшой паузы, - вы, кажется, интересуетесь мной; вы едете в Лондон; Катафалки живут там или около него, в каком-то месте под названием Парсонз-Грин. Могу я попросить вас об одной большой услуге - не могли бы вы сами разыскать их в качестве моего попутчика? Я не мог ожидать от вас явной неправды на мой счет, но если бы в ходе беседы с Хлориной вы ухитрились создать впечатление, что я умер по дороге к ней, вы оказали бы мне услугу. Я никогда не смогу отплатить!"
   "Я бы предпочел оказать вам услугу, за которую вы могли бы отплатить", - был мой вполне естественный ответ.
   - Ей не потребуются строгие доказательства, - с жаром продолжал он. - Я мог бы дать вам достаточно бумаг и вещей, чтобы убедить ее, что вы пришли от меня. Скажи, что окажешь мне эту милость!"
   Я колебался еще некоторое время, может быть, не столько из соображений совестливости, сколько из нежелания браться за хлопотное поручение для совершенно незнакомого человека - безвозмездно. Но Макфадден сильно давил на меня, и, наконец, он обратился к пружинам моей натуры, которые никогда не трогаются напрасно, и я уступил.
   Когда мы урегулировали вопрос в его финансовой части, я сказал Макфаддену: "Теперь единственное, как бы вы предпочли уйти из жизни? Заставить тебя упасть и быть съеденным акулой? Это был бы живописный конец - и я мог бы отдать себе должное за акулу? Я должен заставить молодую леди сильно плакать.
   "Это совсем не годится!" сказал он раздраженно; "Я вижу по ее лицу, что Хлора - девушка с тонкой чувствительностью, и ей будет противна мысль о том, что какой-либо ее жених проведет свои последние сплоченные минуты внутри такого чудовищно отталкивающего существа, как акула. Я не хочу ассоциироваться в ее сознании с чем-то настолько неприятным. Нет, сэр; Я умру - если вы одолжите мне память об этом - от легкого лихорадки, незаразного типа, на закате, глядя на ее портрет угасающим зрением и выдыхая ее имя с последним вздохом. Она будет плакать еще больше из-за этого!"
   "Конечно, я мог бы превратить это во что-то эффективное", - признался я; -- И, кстати, если вы собираетесь умереть в моей каюте, я должен знать о вас немного больше, чем знаю на самом деле. До начала тендера еще есть время; вы могли бы сделать хуже, чем потратить его на обучение меня истории вашей жизни.
   Он сообщил мне несколько ведущих фактов и снабдил меня несколькими документами для изучения во время путешествия; он даже передал мне все свои дорожные приготовления, которые оказались гораздо более полными и полезными, чем мои собственные.
   А потом прозвенел звонок "Все на берег", и Макфадден, прощаясь со мной, достал из кармана объемистый пакет. - Ты спас меня, - сказал он. "Теперь я могу изгнать все воспоминания об этом жалком эпизоде. Мне больше не нужно хранить указания моей бедной тетушки; тогда отпусти их".
   Прежде чем я успел что-либо сказать, он привязал что-то тяжелое к пакету и бросил его через фонарь каюты в море, после чего вышел на берег, и с тех пор я никогда о нем не видел и не слышал.
   Во время путешествия у меня было свободное время, чтобы серьезно обдумать это дело, и чем больше я думал о взятой на себя задаче, тем меньше она мне нравилась.
   Ни один человек с инстинктами джентльмена не может испытать никакого удовлетворения от того, что по пути терзает чувства бедной молодой леди совершенно вымышленным рассказом о смерти слабонервного жениха, который мог эгоистично спасти свою репутацию за ее счет.
   И так сильно я чувствовал это с самого начала, что сомневаюсь, что, будь условия Макфаддена менее либеральными, я смог бы когда-нибудь согласиться.
   Но мне пришло в голову, что при разумно-сочувственном обращении эта дама может оказаться небезутешной и что я сам смогу залечить рану, которую собирался нанести.
   Я находил тонкое удовольствие в мысли об этом, поскольку, если только Макфадден не ввел меня в заблуждение, состояние Хлорины было значительным и не зависело от брака, который она могла или не могла заключить. С другой стороны, у меня не было ни гроша в кармане, и мне казалось весьма вероятным, что ее родители попытаются возразить мне на этом основании.
   Я изучил фотографию, которую оставил мне Макфадден; это было лицо задумчивого, но отчетливо красивого лица, в котором не было твердости, выдававшей пластическую натуру. Я был уверен, что если бы я только получил рекомендацию, как Макфадден, о предсмертном желании тетушки, мне не потребовалось бы много времени, чтобы добиться полного завоевания.
   И тогда, как можно более естественно, пришла мысль - почему бы мне не воспользоваться преимуществами этой рекомендации? Нет ничего проще; Я должен был просто представиться как Август Макфадден, который до сих пор был для них просто именем; информация о его прошлой жизни, которой я уже располагал, позволила бы мне подтвердить его характер, а поскольку казалось, что баронет жил в большом уединении, я легко мог ухитриться держаться подальше от тех немногих друзей и родственников, которые у меня были в Лондоне. пока моя позиция не была надежной.
   Какой вред может причинить кому-либо этот невинный обман? Макфадден, даже если бы он когда-нибудь узнал об этом, не имел бы права жаловаться - он сам отказался от всех притязаний, и если бы он просто стремился сохранить свою репутацию, его желания были бы более чем выполнены, потому что я льстил себе, что какой бы ни был идеальный хлор мог составить из ее предназначенного жениха, я подошла бы к этому гораздо ближе, чем мог бы сделать бедняга Макфадден. Нет, он выиграет, положительно выиграет, по моему предположению. Он и так не мог рассчитывать на большее, чем легкое сожаление; теперь он будет нежно, может быть, безумно любим. По доверенности, это правда, но это было гораздо больше, чем он заслуживал.
   Хлор не пострадал - далеко не так; она будет приветствовать жениха, а не оплакивать его, и одна его фамилия не имеет для нее никакого значения. И, наконец, это было для меня явным преимуществом , так как с новым именем и отличной репутацией успех был бы абсолютно гарантирован. Что же тогда удивительного в том, что план, открывший гораздо более мужественные и почетные способы получения средств к существованию, чем те, которые я прежде предполагал, становился все более привлекательным и осуществимым с каждым днем, пока я, наконец, не решился осуществить его? Пусть жесткие моралисты обвиняют меня, если хотят; Я никогда не претендовал на то, чтобы быть лучше среднего человека (хотя я, конечно, не хуже), и никто, кто действительно знает, что такое человеческая природа, не станет сильно упрекать меня в том, что я повинуюсь тому, что было почти инстинктом. И я могу сказать, что если когда-либо несчастный человек был жестоко наказан за обман, который был безобидным, если не действительно благочестивым, посещением сильного и продолжительного ужаса, то этим человеком был я!
   II.
   По прибытии в Англию и до того, как я предстал в Парсонз-Грин в моем мнимом образе, я принял одну меру предосторожности против любой опасности, которая могла возникнуть, когда я отказываюсь от своей свободы в припадке юношеской импульсивности. Я отправился в Сомерсет-Хаус и внимательно изучил копию последней воли и завещания покойной мисс Петронии Макфадден.
   Ничто не могло быть более удовлетворительным; сумма от сорока до пятидесяти тысяч фунтов безоговорочно принадлежала Хлорине, как и сказал Макфадден. Я искал, но не нашел в завещании ничего, что мешало бы ее собственности, при тогдашнем правовом государстве, перейти под полное управление будущего мужа.
   После этого я больше не мог сдерживать свой пыл, и вот однажды туманным днем примерно в середине декабря я обнаружил, что еду к дому, в котором рассчитывал достичь удобной независимости.
   Наконец-то мы достигли Парсонс-Грин; небольшое треугольное открытое пространство окаймлено с двух сторон жалкими и современными постройками, а с третьей - какими-то старинными особняками, хоть и мрачными и заброшенными, но со следами еще прежней значимости.
   Мой кэб остановился перед самым мрачным из них - квадратным мрачным домом с тусклыми окнами с маленькими стеклами, окруженным двумя узкими выступающими флигелями по бокам и построенным из темного кирпича, облицованного желтым камнем. Старая завитая ограда с проржавевшей рамой посередине для давно ушедшей керосиновой лампы отделяла дом от дороги; внутри был полукруглый участок гнилой травы, а от тяжелых ворот к квадратному портику, поддерживаемому двумя иссохшими черными деревянными колоннами, вела влажная гравийная дорожка.
   Пока я стоял там, потянув за грушевидную ручку звонка, и слышал, как колокольчик раздраженно звякнул и звенел внутри, и когда я взглянул вверх на унылый фасад дома, безрадостно вырисовывающийся из туманных декабрьских сумерек, я почувствовал, уверенность начала покидать меня в первый раз, и я действительно был почти склонен бросить все это и убежать.
   Прежде чем я успел принять решение, заплесневелый и меланхоличный дворецкий медленно прошел по подметальной дорожке и открыл ворота - и моя возможность ускользнула. Позже я вспомнил, как, пока я шел по гравию, тяжелую тишину пронзил дикий и завывающий крик, - он показался одновременно и жалобой, и предостережением. Но так как Окружная железная дорога была совсем рядом, я не придал тогда особого значения звуку.
   Я последовал за дворецким через сырой и холодный холл, где старинная лампа тускло мерцала сквозь пыльные витражи, вверх по широкой резной лестнице и по извилистым, обшитым панелями проходам, пока, наконец, меня не ввели в длинный и довольно Низкая приемная, скудно обставленная потускневшими зеркалами и парчовой мебелью прошлого века на тонких ножках.
   Высокий и худощавый старик с длинной седой бородой и изможденными, запавшими черными глазами сидел с одной стороны высокой каминной полки, а напротив него сидела маленькая, вялая старушка с нервным выражением лица, одетая в волочащуюся одежду. черные мантии с небольшим желтым кружевом вокруг головы и шеи. Увидев их, я сразу понял, что нахожусь в присутствии сэра Поля Катафалка и его жены.
   Оба они медленно встали и, взявшись за руки, двинулись вперед в своей старомодной манере и встретили меня с величавой торжественностью. - Добро пожаловать, - сказали они слабым глухим голосом. "Мы благодарим вас за это доказательство вашего благородства и преданности. Не может быть, чтобы такое мужество и такое самопожертвование не были вознаграждены!"
   И хотя я не вполне понимал, как они могли до сих пор разглядеть во мне благородство и преданность, я был слишком рад произвести хорошее впечатление, чтобы сделать что-нибудь, кроме как умолять их не упоминать об этом.
   И вот стройная фигура с опущенной головой, бледным лицом и большими грустными глазами тихонько прошла ко мне по тускло освещенной комнате, и мы впервые встретились со своей невестой.
   Как я и ожидал, после того как она однажды с тревогой подняла глаза и позволила им остановиться на мне, лицо ее просветлело от явного облегчения, когда она обнаружила, что исполнение желаний моей тети не будет для нее столь неприятным, лично, как это могло бы быть.
   Что касается меня, то я был в целом довольно разочарован в ней; портрет ей очень польстил - реальная Хлора была тоньше и бледнее, чем я предполагал, в то время как в ее манерах чувствовалась устойчивая меланхолия, которая, как я чувствовал, не позволяла ей быть бодрящей спутницей.
   И я должен сказать, что предпочитаю лукавство и живость в женском обличье, и, если бы я был волен полагаться на свои собственные вкусы, я бы предпочел стать членом более веселой семьи. Однако при данных обстоятельствах я не имел права быть слишком разборчивым и смирился с этим.
   С момента моего прибытия я легко и естественно попал в положение почетного гостя, который, как можно было ожидать, со временем установит более близкие и более близкие отношения с семьей, и, конечно же, мне были предоставлены все возможности для этого.
   Я не сделал ошибок, потому что усердие, с которым я поднял прошлое Макфаддена, позволило мне дать вполне удовлетворительные ответы на большинство из немногих намеков или вопросов, которые были адресованы мне, а в остальном я опирался на свое воображение.
   Но те дни, которые я провел в семье баронета, были далеко не веселыми: Катафалки никуда не уезжали; казалось, что они никого не знают; по крайней мере, в то время, когда я был с ними, сюда никогда не заходили посетители и не обедали, и время медленно тянулось в ужасном однообразии в этой сумрачной могиле дома, который я покидал только на очень короткие промежутки времени, потому что сэр Поль мне станет не по себе, если я уйду одна - даже в Путни.
   Действительно, было что-то в отношении обоих стариков ко мне, что я мог только счесть крайне загадочным. Они следовали за мной с ревнивой заботой, смешанной с тревожной тревогой, и на их лицах, когда они смотрели на меня, было выражение слезливого восхищения, тронутого некоторой жалостью, как у какого-нибудь юного мученика; временами они также говорили о благодарности, которую они чувствовали, и выражали твердую надежду на мой окончательный успех.
   Теперь я прекрасно понимал, что это не обычное отношение родителей наследницы к жениху, который, хотя и заслуживает в других отношениях, является одновременно темным и бедным, и единственный способ, которым я мог объяснить это, заключался в предположении, что что в характере или конституции Хлорины был какой-то скрытый дефект, который давал право мужчине, завоевавшему ее, на сочувствие, а также объяснял их очевидное стремление избавиться от нее.
   Но хотя что-либо в этом роде было бы, конечно, недостатком, но я чувствовал, что сорок или пятьдесят тысяч фунтов будут справедливым зачетом, - и я не мог ожидать всего ...
   Когда пришло время, когда я почувствовал, что могу спокойно говорить с Хлорой о том, что мне ближе всего, я столкнулся с непредвиденными трудностями, пытаясь заставить ее признаться, что она отвечает взаимностью на мою страсть.
   Она как будто необъяснимо уклонялась от того слова, которое давало мне право требовать ее, признаваясь, что боится его не ради себя, а только ради меня, что показалось мне неприятно болезненной чертой такой юной девушки.
   Снова и снова я возражал, что готов пойти на любой риск, как я был, и снова и снова она сопротивлялась, хотя всегда более слабо, пока, наконец, мои усилия не увенчались успехом, и я не вырвал из ее уст согласие, которое было столь убедительным. большое значение для меня.
   Но это стоило ей больших усилий, и я думаю, что она сразу после этого упала в обморок; но это всего лишь предположение, так как я, не теряя времени, отыскал сэра Пола и уладил дело до того, как Хлорина успела отказаться.
   Он выслушал то, что я хотел ему сказать, со странным светом триумфа и облегчения в его усталых глазах. "Вы сделали старика очень счастливым и обнадеживающим", - сказал он. - Я должен был бы удержать вас даже сейчас, но я слишком эгоистичен для этого. А ты молод, смел и пылок; зачем нам отчаиваться? Я полагаю, - добавил он, пристально глядя на меня, - вы бы предпочли как можно меньше откладывать?
   - Я действительно должен, - ответил я. Я был доволен, потому что не ожидал найти его таким благоразумным.
   "Тогда предоставьте все предварительные приготовления мне; Когда день и время будут определены, я дам вам знать. Как вы знаете, для этого документа потребуется ваша подпись; и здесь, мой мальчик, я должен по совести торжественно предупредить вас, что, подписав, вы сделаете свое решение непреложным , непреложным , понимаете?
   Когда я услышал это, мне едва ли нужно говорить, что я был весь готов подписать; так велика была моя спешка, что я даже не пытался расшифровать несколько корявый и устаревший почерк, в котором были изложены условия соглашения.
   Я стремился произвести на баронета впечатление своими джентльменскими чувствами и своим доверием к нему, в то же время я, естественно, полагал, что, поскольку договор был для меня обязательным, баронет, как человек чести, будет считать его столь же окончательным. на своей стороне.
   Когда я оглядываюсь на это сейчас, мне кажется просто невероятным, что я мог так легко удовлетвориться, предприняв так мало усилий, чтобы выяснить точное положение, в котором я оказался; но с бесхитростной самоуверенностью юности я пал легкой жертвой, как позднее понял с ужасным просветлением.
   "Ничего не говорите об этом Хлорину, - сказал сэр Пол, когда я вручил ему подписанный документ, - пока не будут сделаны окончательные приготовления; это только огорчит ее напрасно".
   Тогда я удивился, почему, но пообещал повиноваться, полагая, что он лучше знает, и в течение нескольких дней после этого я не говорил Хлорине о приближающемся дне, который должен был стать свидетелем нашего союза.
   Так как мы постоянно были вместе, я начал относиться к ней с таким уважением, какое сначала не считал возможным. Ее внешний вид значительно улучшился под влиянием счастья, и я обнаружил, что она может достаточно разумно рассуждать на разные темы и не утомляет меня так сильно, как я был полностью готов к этому.
   Так время проходило менее тяжело, пока однажды баронет таинственным образом не отвел меня в сторону. "Приготовься, Август" (они все научились называть меня Августом), - сказал он. "Все устроено. Событие, от которого зависят наши самые сокровенные надежды, назначено на завтра - разумеется, в Серой палате и в полночь.
   Я подумал, что это странное время и место для церемонии, но я угадал его эксцентричную страсть к уединению и уединению и только вообразил, что он добыл какую-то особую форму лицензии.
   - Но вы не знаете Серой палаты, - добавил он. - Пойдем со мной, и я покажу тебе, где это. И он повел меня вверх по широкой лестнице и, остановившись в конце коридора перед огромной дверью, обтянутой черным сукном и утыканной медными гвоздями, что придавало ей безобразное сходство с исполинской крышкой гроба, нажал пружину и он медленно упал обратно.
   Я увидел длинную тусклую галерею, о существовании которой ничто во внешнем виде особняка не заставило меня заподозрить; она вела к тяжелой дубовой двери с громоздкими пластинами и металлическими засовами.
   - Завтра вечером канун Рождества, как вы, несомненно, знаете, - сказал он приглушенным голосом. - Значит, в двенадцать ты предстанешь перед той дверью - дверью Серой комнаты, - где ты должен выполнить взятый на себя обязательство.
   Я был удивлен, что он выбрал такое место для церемонии; в длинной гостиной было бы веселее; но это, очевидно, была его прихоть, и я был слишком счастлив, чтобы думать противиться этому. Я тотчас же поспешил к Хлорине, с разрешения ее отца, и сказал ей, что, наконец, настал кульминационный момент в нашей жизни.
   Эффект от моего объявления был поразителен: она упала в обморок, на что я увещевал ее, как только она пришла в себя. - Такая крайняя чувствительность, любовь моя, - не мог не сказать я, - может быть весьма похвальна вашему чувству девичьей приличия, но позвольте мне сказать, что я едва ли могу расценить это как комплимент.
   -- Август, -- сказала она, -- не думай, что я сомневаюсь в тебе; и все же - и все же - испытание будет для вас суровым.
   - Я буду укреплять свои нервы, - мрачно сказал я (ибо я был на нее раздражен); - И, в конце концов, Хлор, церемония не всегда фатальна; Я слышал, что жертва выживала - иногда".
   - Какой ты смелый! - серьезно сказала она. "Я буду подражать тебе, Август; Я тоже буду надеяться.
   Я действительно думал, что она сошла с ума, что встревожило меня за законность брака. -- Да, я слаба, глупа, я знаю, -- продолжала она; "Но о, я так содрогаюсь, когда думаю о тебе, далеко в этой мрачной Серой Палате, проходящей через все это в полном одиночестве!"
   Это подтвердило мои худшие опасения. Неудивительно, что ее родители были благодарны мне за то, что я избавил их от такой ответственности! - Могу я спросить, где вы собираетесь быть в это время? - спросил я очень тихо.
   -- Вы не сочтете нас бесчувственными, -- ответила она, -- но милый папа считал, что такая тревога, как наша, была бы едва переносима, если бы мы не искали какого-нибудь отвлечения от нее; и поэтому, в качестве особой любезности, он раздобыл заказы на вечер для музея сэра Джона Соуна в Линкольнс-Инн Филдс, куда мы поедем сразу после обеда.
   Я знал, что правильный способ обращения с сумасшедшими - это мягко рассуждать с ними, чтобы ясно представить им их собственную нелепость. - Если вы забудете о своем беспокойстве в Музее сэра Джона Соуна, пока я охлаждаю свои пятки в Серой палате, - сказал я, - возможно ли, что какой-нибудь священник будет склонен провести церемонию бракосочетания? Вы действительно думали, что два человека могут быть объединены порознь?"
   она была поражена. "Ты шутишь!" воскликнула она; - Вы не можете поверить, что мы должны пожениться в... в Серой комнате?
   - Тогда ты скажешь мне, где мы должны пожениться? Я попросил. - Думаю, я имею право знать - вряд ли это может быть в Музее!
   Она повернулась ко мне с внезапным опасением; - Мне почти показалось, - с тревогой сказала она, - что это не притворное невежество. Август, твоя тетя прислала тебе сообщение - скажи, ты его читал ?
   Теперь, из-за невнимательности Макфаддена, это было моим единственным слабым местом - я не читал его и поэтому чувствовал себя на деликатной почве. Сообщение, очевидно, относилось к важному делу, которое должно было быть решено в этой Серой комнате, и, поскольку настоящий Макфадден явно знал об этом все, было бы просто самоубийством признаться в собственном невежестве.
   -- Конечно, дорогая, конечно, -- поспешно сказал я. "Вы не должны больше думать о моей глупой шутке; Мне нужно кое- что уладить в Серой палате, прежде чем я смогу назвать тебя своей. Но скажи мне, почему тебя это так беспокоит? - добавил я, думая, что было бы благоразумно узнать заранее, какие формальности от меня ожидаются.
   - Я не могу с этим поделать, нет, я не могу! - вскричала она. - Испытание такое тщательное - ты уверен, что готов во всем? Я слышал, как мой отец сказал, что нельзя пренебрегать никакими предосторожностями. У меня такое ужасное предчувствие, что, в конце концов, это может стать между нами.
   Теперь мне было достаточно ясно; баронет оказался вовсе не таким простым и доверчивым в своем выборе зятя, как я себе представлял, и не собирался, в конце концов, принять меня, не поинтересовавшись моей прошлой жизнью, моими привычками и моими перспективами. .
   То, что он постарается сделать этот экзамен более впечатляющим, назначив для него это нелепое полуночное свидание, было единственным, чего можно было ожидать от старика с его укоренившейся эксцентричностью.
   Но я знал, что могу легко ухитриться удовлетворить баронета, и с идеей утешить Хлорину я так и сказал. - Почему ты продолжаешь обращаться со мной как с ребенком, Август? - взорвалась она почти раздраженно. - От меня все это пытались скрыть, но неужели ты думаешь, что я не знаю, что в Серой комнате тебе придется столкнуться с кем-то гораздо более грозным, куда более трудным для удовлетворения, чем бедный дорогой папа?
   - Я вижу, вы знаете больше, чем я - больше, чем я думал, - сказал я. - Давай поймем друг друга, Хлорина, - скажи мне точно, сколько ты знаешь.
   -- Я рассказала вам все, что знаю, -- сказала она. - Твоя очередь довериться мне.
   "Даже ради тебя, дорогая моя, - вынужден был сказать я, - я не могу сломать печать, наложенную на мой язык. Вы не должны давить на меня. Пойдем, поговорим о другом.
   Но теперь я увидел, что дела обстоят хуже, чем я думал; вместо слабого старого баронета мне пришлось бы иметь дело с незнакомцем, с каким-нибудь требовательным и назойливым другом или родственником, или, что более вероятно, с проницательным семейным поверенным, который задавал бы мне вопросы, на которые я не хотел бы отвечать, и даже был бы способен настоять на них. при строгом расчете.
   Это было так, конечно; они попытаются связать мне руки строгим соглашением, парой осторожных попечителей; если бы я не был очень осторожен, все, что я мог бы получить от своего брака, было бы ничтожным пожизненным процентом, зависящим от того, переживу ли я свою жену.
   Это возмутило меня; мне кажется, что, когда вступает в силу закон с его оскорбительно подозрительными ограничениями в отношении мужа и его неприлично преждевременными положениями в отношении потомства, вся поэзия любви сразу исчезает. Позволяя жене получать доход "для ее отдельного использования и вне контроля ее мужа", как гласит фраза, вы безошибочно смахиваете цветок с персика и вживляете "маленькое пятнышко в плод", который, как говорится, Теннисон красиво сказал, постепенно расширит и сделает музыку немой.
   Это может быть перенапряжением с моей стороны, но это отражает мое честное убеждение; Я был полон решимости не иметь ничего общего с законом. Если бы это было необходимо, я был бы достаточно уверен в Хлорине, чтобы бросить вызов сэру Полу. Я бы отказался встречаться с адвокатом по семейным делам где бы то ни было и намеревался прямо заявить об этом при первой удобной возможности.
   III.
   Случай представился вечером после обеда, когда мы все были в гостиной, леди Катафалк беспокойно дремала в своем кресле за каминной ширмой, а Хлора в дальней комнате играла в темноте погребальные песни и нажимала на тугие клавиши. старого фортепиано с томным неуверенным прикосновением.
   Придвинув стул к сэру Полу, я начал говорить об этом спокойно и сдержанно. - Я нахожу, - сказал я, - что мы не совсем поняли друг друга из-за этого дела в Серой комнате. Когда я согласился на встречу там, я подумал - ну, неважно , что я думал, я был слишком преждевременным. Что я хочу сказать сейчас, так это то, что, хотя я не возражаю против того, чтобы вы, как отец Хлорины, задавали мне какие-либо вопросы (разумно) о себе, я чувствую деликатность, обсуждая свои личные дела с совершенно незнакомым человеком.
   Его горящие глаза смотрели на меня насквозь; - Я не понимаю, - сказал он. - Скажи мне, о чем ты говоришь.
   Я начал все сначала, рассказав ему, что я думаю о адвокатах и урегулировании. - Ты в порядке? - строго спросил он. "Что я когда-либо говорил о поселениях или адвокатах?"
   Я видел, что опять ошибся, и мог только пробормотать что-то о том, что замечание Хлорины произвело на меня такое впечатление.
   -- То, что она могла сказать, чтобы передать такую мысль, выше моего понимания, -- серьезно сказал он. - Но она ничего не знает - она еще ребенок. Я с самого начала почувствовал, мой мальчик, что намерение вашей тетушки состояло в том, чтобы принести вам не меньше пользы, чем моей собственной дочери. Поверьте мне, я не буду пытаться вас как-либо ограничивать; Я буду слишком рад увидеть, как ты благополучно вышел из Серого Зала.
   Все облегчение, которое я начал испытывать по отношению к поселениям, было отравлено этими последними словами. Почему он говорил об этой проклятой Серой Палате, как о раскаленной печи или клетке со львами? Какая же тайна скрывалась за всем этим, и как, поскольку я, очевидно, должен был хорошо знать ее, мог я проникнуть в тайну этого загадочного свидания?
   Пока он говорил, слабая, заунывная музыка стихла, и, подняв глаза, я увидел Хлорину, бледную, худощавую фигуру, стоящую в арке, соединявшей две комнаты.
   -- Вернитесь к своему роялю, дитя мое, -- сказал баронет. - Нам с Августом есть о чем поговорить, но не для ваших ушей.
   "Но почему нет?" она сказала; "Ну почему не? Папа! дорогая мама! Август! Я больше не могу это терпеть! В последнее время мне часто казалось, что мы живем этой странной жизнью под сенью какой-то страшной Вещи, которая изгонит всякую радость из любого дома. Большего я и не стремился узнать; Я не осмелился спросить. Но теперь, когда я знаю, что Августу, которого я люблю всем сердцем, вскоре предстоит столкнуться с этим ужасным присутствием, вы не удивитесь, если я стремлюсь узнать истинную степень опасности, которая его ожидает! Расскажи мне все. Я могу вынести худшее, ибо оно не может быть ужаснее моих собственных страхов!"
   Леди Катафалк вскочила, заламывала руки в длинных рукавицах и слабо постанывала. - Поль, - сказала она, - ты не должен ей говорить; это убьет ее; она не сильная!" Ее муж казался нерешительным, и я сама начала чувствовать себя крайне неловко. Слова Хлорины указывали на нечто гораздо более ужасное, чем простой поверенный.
   -- Бедняжка, -- сказал наконец сэр Поль, -- для вашего же блага от вас скрыли всю правду; но теперь, может быть, настало время, когда самая истинная доброта будет заключаться в том, чтобы раскрыть все. Что скажешь , Август?
   - Я... я согласен с вами, - слабым голосом ответил я. - Ей нужно сказать.
   "Именно так!" он сказал. "Тогда расскажи ей, в чем суть испытания, которое тебе предстоит".
   Это было то самое, что я хотел, чтобы мне сломали ! Я сам дал бы всему миру знать об этом, и поэтому я смотрел на его мрачное старое лицо глазами, которые, должно быть, выдавали мое беспомощное смятение. В конце концов я спас себя, предположив, что такая история будет звучать менее резко из уст родителей.
   - Ну, так тому и быть, - сказал он. "Хлор, успокойся, дражайшая; сядьте там и соберите все свое мужество, чтобы услышать то, что я собираюсь вам сказать. Тогда вы должны знать: я думаю, вам лучше дать вашей матери чашку чая, прежде чем я начну; это успокоит ваши нервы.
   Во время последовавшей задержки - ибо сэр Поль не считал свою дочь достаточно укрепленной, пока она не выпила по крайней мере три чашки - я испытал мучения ожидания, которые я не осмелился выдать.
   Они никогда не думали предложить мне чай, хотя самый простой наблюдатель мог бы заметить, как сильно я хотел его.
   Наконец баронет удовлетворился и не без мрачного наслаждения и гордого удовольствия от отличия, заключенного в его исключительном недуге, начал свой странный и почти невероятный рассказ.
   -- Прошло уже несколько столетий с тех пор, -- сказал он, -- как наш злосчастный дом впервые подвергся фамильному проклятию, которое до сих пор сопровождает его. Некий Хамфри де Катафалк, благодаря своему знакомству с черной магией, как говорили, заручился услугами какого-то знакомого, ужасного и сверхъестественного существа. По какой-то причине он возненавидел своих ближайших родственников, которых ненавидел с такой яростью, которую не могла смягчить даже смерть. Ибо по утонченности злого умысла он завещал своим потомкам эту пагубную вещь навеки, как неотъемлемую семейную реликвию! И по сей день она следует названию - и глава семейства обязан на время предоставить ей тайную квартиру под собственной крышей. Но это не самое худшее: по мере того, как каждый член нашего дома унаследует наследственный ранг и почести, он должен добиваться встречи с "Проклятием", как его называли из поколения в поколение. И в этом интервью решается, должно ли быть разрушено заклинание и Проклятие отойдет от нас навсегда - или же оно продолжит свое пагубное влияние и проведет еще одну жизнь в жалком рабстве".
   - Так ты один из его рабов, папа? - запнулся Хлор.
   - Я, действительно, - сказал он. "Мне не удалось подавить его, как потерпел неудачу каждый Катафалк, каким бы смелым и решительным он ни был. Он проверяет все мои счета, и горе мне, если этот холодный испепеляющий глаз обнаружит малейшую ошибку - даже в столбце пенсов! Я не могу описать степень моей привязанности к тебе, дочь моя, или унижение от того, что мне приходится ежемесячно ходить и дрожать перед этим ужасным присутствием. Даже еще, несмотря на мой старый возраст, я еще не совсем привык к этому!
   Никогда, даже в самом безумном воображении, я не мог предвидеть ничего более ужасного, чем это ; но все же я цеплялся за надежду, что меня невозможно втянуть в это дело.
   - Но, сэр Пол, - сказал я, - сэр Пол, вы... вы не должны останавливаться на достигнутом, иначе вы напугаете Хлорину больше, чем нужно. Она - ха, ха! - разве вы не видите, у нее в голове какая-то мысль, что мне предстоит пройти через то же самое. Просто объясни ей это. Я не катафалк, Хлорина, так что это... оно не может мне мешать. Это так, не так ли, сэр Пол? Боже мой, сэр, не мучайте ее так! Я плакала, так как он молчал. "Высказаться!"
   "Ты имеешь в виду, Август, - сказал он, - но время обманывать ее прошло; она должна знать худшее. Да, бедняжка моя, - продолжал он к Хлорине, глаза которой расширились от ужаса, - хотя мне кажется, что мои были еще шире, - к несчастью, хотя наш возлюбленный Август и не катафалк, он по своей воле влияние Проклятия, и он тоже в назначенный час должен выполнить ужасное поручение и отважиться на все, что может сделать самая дьявольская злоба, чтобы поколебать его решимость".
   Я не мог сказать ни слова; ужас этой мысли был для меня слишком велик, и я упал на стул в состоянии безмолвного обморока.
   -- Видите ли, -- продолжал объяснять сэр Пол, -- не только все новые баронеты, но и все, кто желает заключить союз с женщинами нашей расы, должны, согласно условиям этого странного завещания, также пройти это испытание. . Возможно, в какой-то степени именно из-за этой необходимости с тех пор, как дьявольское завещание Хамфри де Катафалка впервые вступило в силу, каждая девица нашего Дома умирала старой девой. (Здесь Хлора с тихим воплем закрыла лицо.) "Правда, в 1770 году один одинокий жених ободрился любовью и осмелился выдержать испытание. Он спокойно и решительно направился в комнату, где тогда лежало Проклятие, а наутро его нашли за дверью - бормочущий маньяк!"
   Я корчился на стуле. "Август!" - дико воскликнула Хлорина. - Пообещай мне, что не позволишь Проклятию превратить тебя в невнятного маньяка. Думаю, если бы я увидел, как ты бормочешь, я бы умер!
   Тогда я был на грани бормотания; Я не осмеливался говорить.
   -- Нет, Хлорина, -- сказал сэр Пол более весело, -- нет причин для беспокойства; все было сделано гладко для Августа. (При этом я немного оживился.) Его тетя Петрония специально изучила древнюю науку заклинаний и, несомненно, преуспела, в конце концов, в открытии главного слова, которое, употребленное в соответствии с ее указаниями, почти наверняка разрушить нечестивое заклинание. В своей сострадательной привязанности к нам она задумала убедить юношу с безупречной жизнью и прошлым выступить в качестве нашего защитника, и полученные ею сведения о безупречном характере нашего дорогого Августа побудили ее выбрать его в качестве подходящего орудия. . И ее уверенность в его великодушии и мужестве была действительно обоснована, ибо он сразу откликнулся на призыв своей покойной тетушки, и с ее указаниями по его охране и сознанием своей добродетели в качестве дополнительной защиты есть надежда. Надежда, дитя мое, крепкая надежда, что, хотя борьба может быть долгой и ожесточенной, Август все же выйдет победителем!"
   Я видел очень мало оснований ожидать появления чего-либо подобного или вообще появления чего-то подобного, кроме как в рассрочку, потому что мастер-слово, которое должно было смутить демона, вероятно, было внутри пакета инструкций, и это было определенно где-то на дне моря, за пределами Мельбурна, на глубине от поверхности.
   Я больше не мог терпеть. -- Меня просто поразило, -- сказал я, -- что в девятнадцатом веке, едва ли в шести милях от Чаринг-Кросс, вы можете спокойно позволить этому отвратительному "Проклятию", или как вы его называете, вести все по-своему, как сейчас. ".
   - Что я могу сделать, Август? - беспомощно спросил он.
   "Делать? Что-либо! - дико возразил я (ибо едва ли знал, что говорил). "Вынеси его на проветривание (к этому времени он, должно быть, захочет проветриться); бери - и теряй! Или попросите обоих архиепископов вмешаться и заложить это для вас. Продайте дом и заставьте покупателя принять его по оценке вместе с прочими приспособлениями. Я бы точно не стал жить с ним под одной крышей. И я хочу, чтобы вы поняли одно - мне никогда не говорили всего этого; Меня держали в неведении об этом. Я, конечно, знал, что в семье есть какое-то проклятие, но ничего страшнее этого мне не снилось, и я никогда не собирался оставаться с ним наедине. Я не подойду к Серой Палате!"
   "Не подходи к нему!" все в ужасе закричали.
   - Ни в коем случае, - сказал я, потому что теперь, когда я занял эту позицию, я почувствовал себя тверже и легче. "Если Проклятие имеет какое-то отношение ко мне, пусть оно сойдет и уладит все здесь, перед вами всеми, в простой и прямолинейной манере. Давайте обсудим это по-деловому. Если подумать, - добавил я, опасаясь, как бы они не нашли средств для осуществления этого предложения. "Я не встречу его нигде!"
   - А почему... почему ты не хочешь встретиться с ним? - спросили они, затаив дыхание.
   - Потому что, - отчаянно объяснил я, - потому что я... я материалист. (Раньше я не знал, что у меня есть какое-то твердое мнение по этому вопросу, но я не мог тогда оставаться, чтобы обдумать этот вопрос.) "Как я могу иметь дело с нелепым сверхъестественным чем-то, во что мой разум запрещает мне верить? Вы видите мою трудность? Во-первых, это было бы непоследовательно и... и чрезвычайно болезненно для обеих сторон.
   - Хватит этой сквернословия, - строго сказал сэр Пол. "О вас могут ужасно вспомнить, когда придет час. Держите на страже свой язык, ради всех нас и особенно ради себя. Вспомни, что Проклятию известно все, что происходит под этой крышей. И не забывай также, что ты заложен - заложен безвозвратно. Ты должен противостоять Проклятию!
   Всего лишь час назад я считал состояние Хлорины и Хлора практически моим; и теперь я увидел, как мои золотые мечты грубо разбились навеки! И, о, как мучительно было отрываться от них! чего мне стоило произнести слова, которые навсегда закрыли мне мой рай!
   Но если я хотел избежать столкновения с Проклятием - а я очень этого хотел, - у меня не было другого выхода. -- Я не имел права ручаться за себя, -- сказал я дрожащими губами, -- при всех обстоятельствах.
   "Почему бы и нет", - снова спросили они; "какие обстоятельства?"
   - Ну, во-первых, - серьезно заверил я их, - я подлый самозванец. Я действительно являюсь. Я вовсе не Август Макфадден. Мое настоящее имя не имеет значения, но оно красивее, чем это. Что касается Макфаддена, то его, к сожалению, больше нет".
   Почему я не мог сказать здесь чистую правду, всегда было для меня загадкой. Я полагаю, что лгал так долго, что было трудно так быстро избавиться от этого иногда неудобного трюка, но я, конечно, до безнадежной степени напутал.
   "Да, - скорбно продолжал я, - Макфадден мертв; Я расскажу вам, как он умер, если вы хотите знать. Во время своего путешествия сюда он упал за борт и почти сразу же был похищен гигантской акулой, когда мне довелось присутствовать при этом и насладиться меланхолической привилегией видеть его смерть. На одно короткое мгновение я увидел его между пастями существа, такого бледного, но такого спокойного (я имею в виду Макфаддена, вы понимаете, а не акулу), он бросил на меня всего один взгляд, и с улыбкой грустная сладость которого я никогда не забуду (это была улыбка Макфаддена, я имею в виду, конечно, - не акулья), он, учтивый и внимательный до последнего, просил меня сообщить новость и помянуть его очень любезно всем вам. И в то же мгновение он внезапно исчез внутри монстра - и я больше не видел ни одного из них!"
   Конечно, приведя акулу, я действовал прямо вопреки своим инструкциям, но я совершенно забыл о них в своем стремлении избежать знакомства с Проклятием Катафалков.
   -- Если это правда, сэр, -- надменно сказал баронет, когда я закончил, -- вы действительно подло нас обманули.
   "Это, - ответил я, - то, что я пытался показать. Видишь ли, я совершенно не в силах встретить твое фамильное Проклятие. Я не должен чувствовать себя вправе вторгаться в него. Итак, будьте любезны, позвольте кому-нибудь через полчаса принести муху или извозчика...
   "Останавливаться!" - воскликнула Хлорина. - Август, как я буду называть тебя до сих пор, ты не должен так уходить. Если вы опустились до обмана, то это было из любви ко мне, и... и мистер Макфадден мертв. Если бы он был жив, я счел бы своим долгом дать ему возможность завоевать мою любовь, но он лежит в своей безмолвной могиле, и - и я научилась любить вас ... Тогда останься; остаться и бросить вызов Проклятию; мы еще можем быть счастливы!
   Я увидел, как глупо я поступил, не сказав сначала правду, и поспешил исправить эту ошибку. - Когда я описал Макфаддена как мертвого, - хрипло сказал я, - это был небрежный способ изложения фактов, потому что, если быть точным, он не умер. Позже мы узнали, что это был другой человек, которого проглотила акула, и вообще другая акула. Итак, он жив и здоров сейчас, в Мельбурне, но когда он узнал о Проклятии, он был слишком напуган, чтобы встретиться с ним, и попросил меня позвонить и извиниться. Я так и сделал и больше не посягну на вашу любезность, если вы скажете кому-нибудь подать какой-нибудь экипаж через четверть часа.
   -- Простите меня, -- сказал баронет, -- но мы не можем так расстаться. Когда я впервые увидел вас, я испугался, что ваша решимость может сломаться под давлением; это естественно, я признаю. Но вы обманываете себя, если думаете, что мы не видим, что эти необыкновенные и совершенно противоречивые истории вызваны внезапной паникой. Я вполне понимаю это, Август; Я не могу винить вас; но позволить вам уйти сейчас было бы хуже, чем слабость с моей стороны. Паника пройдет, вы завтра забудете эти страхи, вы должны их забыть; помните, вы обещали. Ради вас самих я позабочусь о том, чтобы вы не лишились этой торжественной связи, потому что я не смею допустить, чтобы вы подверглись опасности вызвать Проклятие преднамеренным оскорблением.
   Я ясно видел, что его поведение было продиктовано преднамеренным и самым отвратительным себялюбием; он не вполне поверил мне, но был полон решимости, что если бы я, кем бы я ни был, мог освободить его от нынешнего рабства, он не упустил бы его.
   Я бредил, протестовал, умолял - все напрасно; они не поверили ни одному моему слову, они решительно отказались освободить меня и настаивали на том, чтобы я исполнил свою помолвку.
   И, наконец, Хлорина и ее мать вышли из комнаты с легким презрением к моему недостоинству, смешанным с их явным состраданием; а немного погодя сэр Поль провел меня в мою комнату и запер меня, "пока", как он сказал, "до тех пор, пока я не пришел в себя".
   IV.
   Какую ночь я провел, бессонно ворочаясь из стороны в сторону под балдахином своей старомодной кровати, мучая свой воспаленный мозг тщетными размышлениями о том, что должно было принести мне завтра.
   Я чувствовал себя совершенно беспомощным; Я не видел выхода из этого; казалось, они намеревались принести меня в жертву этому своему личному Молоху. Баронет был вполне способен продержать меня взаперти весь следующий день и затолкнуть в Серую комнату, чтобы я рискнул, когда придет время.
   Если бы я хоть немного представлял себе, каково это Проклятие, я подумал, что, возможно, не так уж боялся бы его; смутный и неосязаемый ужас происходящего был невыносим, и одна мысль об этом заставляла меня метаться в экстазе ужаса.
   Однако мало-помалу, по мере приближения рассвета, я успокаивался, пока, наконец, не пришел к какому-то решению. Мне казалось очевидным, что, поскольку я не мог избежать своей судьбы, самым мудрым путем было бы пойти навстречу ей с возможной любезностью. Тогда, если я по какому-нибудь счастливому случаю выберусь из этого, моя удача была обеспечена.
   Но если бы я продолжал отрекаться от своего предполагаемого "я" до самого последнего момента, я бы наверняка возбудил подозрение, которое не рассеял бы самый заметный разгром Проклятия.
   И в конце концов, как я начал думать, все это, вероятно, было сильно преувеличено; если бы я только мог сохранить голову и применить все свои силы хладнокровной наглости, я мог бы ухитриться обмануть этот грозный реликт средневековья, который, должно быть, уже отстал от века. Он может даже оказаться (хотя я вряд ли был настроен оптимистично) таким же большим обманщиком, как и я сам, и мы встретимся с доверительным подмигиванием, как два авгура.
   Но, во всяком случае, я решил довести это таинственное дело до конца и положиться на свою обычную удачу, которая благополучно проведет меня, и поэтому, обнаружив, что дверь не заперта, я спустился к завтраку, как обычно, и поставил себя, чтобы устранить неблагоприятное впечатление, которое я произвел прошлой ночью.
   Они сделали это из соображений обо мне, но все же ошибочной добротой с их стороны было то , что они все оставили меня целиком наедине с моими собственными мыслями в течение всего дня, потому что я был вынужден хандрить в одиночестве по мрачному зданию, пока к обеду... время я действительно был очень подавлен от нервной депрессии.
   Мы обедали почти в полной тишине; время от времени, когда сэр Пол видел, как моя рука приближается к графину, он открывал рот, чтобы заметить, что мне скоро понадобится самая ясная голова и самые крепкие нервы, и торжественно предостерег меня от коричневого хереса; время от времени Хлорина и ее мать бросали на меня опасливые взгляды и тяжело вздыхали между каждым блюдом. Я никогда не помню, чтобы обедал так мало удовольствия.
   Трапеза наконец подошла к концу; дамы встали, а мы с сэром Полом остались размышлять над десертом. Я полагаю, что мы оба чувствовали себя деликатно, начиная разговор, и прежде чем я успел подобрать безопасное замечание, леди Катафалк и ее дочь вернулись одетыми, к моему невыразимому ужасу, готовыми выйти. Хуже того, сэр Пол, по-видимому, собирался сопровождать их, потому что поднялся при их появлении.
   - Настало время торжественно попрощаться с вами, Август, - сказал он своим старческим глухим голосом. - У тебя впереди еще три часа, и если ты мудр, ты проведешь их в серьезной самоподготовке. Ровно в полночь, ибо ты не смеешь медлить, ты отправишься в Серую палату - путь туда ты знаешь, и ты найдешь приготовленное для тебя Проклятие. Прощай, храбрый и преданный мальчик; стой твердо, и не будет тебе никакого вреда!"
   - Вы уходите, все вы! Я плакал. Они не были тем, что вы могли бы назвать гей-семьей, чтобы сидеть с ними, но даже их общество было лучше, чем мое собственное.
   "В этих ужасных случаях, - объяснил он, - абсолютно запрещено никому, кроме одного человека, оставаться в доме. Все слуги уже ушли, и мы собираемся отправиться в частную гостиницу недалеко от Стрэнда. У нас как раз будет время, если мы начнем немедленно, чтобы осмотреть музей Соуна по дороге туда, что послужит некоторым отвлечением от ужасного беспокойства, которое мы будем испытывать.
   При этом, кажется, я даже взвыл от ужаса; вся моя старая паника вернулась с приливом. "Не оставляй меня с Ним наедине ! " Я плакал; - Я сойду с ума, если ты это сделаешь!
   Сэр Пол просто повернулся на каблуках в молчаливом презрении, и его жена последовала за ним; но Хлора на мгновение осталась позади, и почему-то, когда она смотрела на меня с тоской и жалостью в своих грустных глазах, я подумал, что никогда раньше не видел ее такой хорошенькой.
   - Август, - сказала она, - вставай. (Я полагаю, я должен был быть где-то на полу.) "Будь мужчиной; покажи нам, что мы не ошиблись в тебе. Вы знаете, я избавил бы вас от этого, если бы мог; но мы бессильны. О, будь смелым, или я потеряю тебя навсегда!
   Ее обращение, казалось, вселило в меня мужество, я, пошатываясь, поцеловал ее тонкую руку и искренне поклялся быть достойным ее.
   А потом она тоже потеряла сознание, и тяжелая дверь холла захлопнулась за тремя, и старые ржавые ворота завизжали, как баньши, когда они качнулись назад и с лязгом закрылись.
   Я слышал, как колёса повозки шуршали по слякоти, и в следующий момент я понял, что заперт в канун Рождества в этом мрачном особняке - с Проклятием Катафалков в качестве моего единственного спутника!
   * * * *
   Я не думаю, что великодушный пыл, которым вдохновили меня последние слова Хлоры, длился недолго, потому что я поймал себя на том, что вздрагиваю еще до того, как часы пробили девять, и, придвинув неуклюжее кожаное кресло к огню, бревна и пытался избавиться от какого-то жуткого ощущения внутренней пустоты, которое начинало одолевать меня.
   Я пытался честно взглянуть в глаза своему положению; что бы разум и здравый смысл ни говорили об этом, казалось невозможным сомневаться в том, что что- то вроде сверхъестественного порядка было заперто в этой большой комнате дальше по коридору, а также что, если я хочу получить Хлора, я должен пойти наверх и какое-то интервью с ним. Я снова пожалел, что у меня нет какой-то определенной идеи, которой можно было бы следовать; какое описание бытия я должен найти это Проклятие? Будет ли он агрессивно уродливым, как пугало моего детства, или я увижу худощавую и бесплотную фигуру, закутанную в облегающее черное, под которой не видно ничего, кроме пары горящих пустых глаз и одной длинной бледной костлявой руки? На самом деле я не мог решить, что будет более трудным из двух.
   Мало-помалу я начал неохотно вспоминать все страшные истории, которые когда-либо читал; мне особенно запомнилось приключение иностранного маршала, которому после долгих усилий удалось призвать злого духа, который ворвался в комнату в форме гигантского шара с, кажется , отвратительным лицом посередине. от него, и он не избавится от него до тех пор, пока перепуганный маршал не проведет часы в упорных молитвах и настойчивом изгнании нечистой силы!
   Что мне делать, если Проклятие было шаровидным и катилось за мной по комнате?
   Потом была еще одна ужасная история, которую я прочитал в каком-то журнале - тоже история о потайной комнате, и в некоторых отношениях очень похожая на мою собственную, потому что там наследник какого-то большого дома должен был войти и встретить таинственную пожилой человек со странными глазами и злой улыбкой, который то и дело пытался пожать ему руку.
   Ничто не должно побудить меня пожать руку Проклятию Катафалков, каким бы дружелюбным оно ни казалось мне.
   Но вряд ли он был бы дружелюбным, потому что это была одна из тех мистических сил тьмы, которые знают почти все, - она прямо обнаружит во мне самозванца, и что со мной будет? Я заявляю, что почти решился признаться во всем и выплакать свой обман на его лоне, и единственное, что заставило меня остановиться, это мысль о том, что, вероятно, у Проклятия не было лона.
   К этому времени я довел себя до такого ужаса, что счел абсолютно необходимым напрячь свои нервы, и я их напряг. Я опустошил все три графина, но поскольку погреб сэра Пола был не из лучших, единственным результатом было то, что, хотя моя храбрость и отвага не прибавились заметно, я чувствовал себя крайне плохо.
   Табак, без сомнения, успокоил бы и успокоил бы меня, но я не решился закурить. Потому что Проклятие, будучи старомодным, могло возражать против его запаха, и я стремился избежать излишнего возбуждения его предубеждений.
   И поэтому я просто сидел в своем кресле и трясся. Время от времени я слышал шаги на морозной дорожке снаружи: иногда быструю поступь, как какого-нибудь счастливого человека, увлеченного сценами рождественского веселья и мало мечтающего о несчастном несчастном, мимо которого он проходил; иногда медленная скрипучая походка полицейского Фулхэма в его ритме.
   Что, если я позову его и наложу Проклятие на стражу - либо за то, что он нагнал на меня физический страх (что, несомненно, вызывало), либо за то, что его нашли в помещении при подозрительных обстоятельствах?
   В этом способе разрубить узел была некоторая дерзость, которая поначалу меня очаровала, но все же я не осмелился принять его, полагая весьма вероятным, что бесстрастный констебль откажется вмешиваться, как только узнает факты; а даже если бы и знал, то сэра Пола, несомненно, чрезвычайно рассердило бы известие о том, что его Семейное Проклятие проводит свое Рождество в полицейской камере, и я инстинктивно чувствовал, что он сочтет это проявлением непростительной дурного тона с моей стороны.
   Так прошел один час. Через несколько минут одиннадцатого я снова услышал шаги и голоса, которые тихонько совещались, как будто за оградой собралась группа мужчин. Мог ли быть хоть какой-то признак ужасов, содержащихся в этих стенах?
   Но нет; тощий фасад дома слишком хорошо хранил свою тайну; они были просто ожиданием. Они приветствовали меня старым гимном: "Упокой вас господь, веселый джентльмен, пусть вас ничего не смущает!" это должно было воодушевить меня, но не воодушевило, и за этим последовало хриплое, но патетическое исполнение "Ветви омелы".
   Какое-то время я не возражал против них; пока они скребли и дули снаружи, я чувствовал себя менее покинутым и отрезанным от человеческой помощи, и тогда они могли бы пробудить более мягкие чувства в Проклятии наверху своими своевременными звуками: такие вещи иногда случаются на Рождество. Но их исполнение было действительно настолько чертовски плохим, что оно было рассчитано скорее на то, чтобы раздражать, чем усмирять всякую нечисть, и очень скоро я бросился к окну и яростно поманил их, чтобы они удалились.
   К несчастью, они подумали, что я приглашаю их в дом перекусить, и подошли к воротам, когда они стучали и звонили без умолку в течение четверти часа.
   Должно быть, это достаточно взбудоражило Проклятие, но когда они ушли, появился человек с шарманкой, которая страдала от какого-то сложного внутреннего расстройства, заставившего ее играть весь свой репертуар сразу, в сводящих с ума диссонансах. Даже сам шлифовщик, казалось, смутно осознавал, что его инструмент не оправдывает себя, потому что время от времени он останавливался, как бы для того, чтобы обдумать или изучить его. Но он, по-видимому, был оптимистичным человеком и надеялся, проявив немного настойчивости, привести его в чувство; Итак, поскольку Парсонс-Грин благодаря своей тишине хорошо подходил для такого способа лечения, он оставался там до тех пор, пока не довел проклятие до безудержного и бешеного состояния.
   Наконец он ушел, и затем тишина, последовавшая за этим, стала, по моему взволнованному воображению (ибо я, конечно, ничего не видел ), нарушаться странными звуками, эхом разносившимися по старому дому. Я слышал острые звуки мебели, вздохи стонов в продуваемых сквозняками коридорах, открывающиеся и закрывающиеся двери и, что еще хуже, тихие шлепающие шаги как наверху, так и в призрачном зале снаружи!
   Я сидел в ледяном поту, пока мои нервы не потребовали большего укрепления, для чего я прибегнул к спиртовому ящику.
   И через короткое время мои страхи стали быстро таять. Какого нелепого пугала я все-таки делал из этой штуки! Не слишком ли я поспешил назвать его уродливым и враждебным еще до того, как увидел его... откуда я знал, что это нечто, заслуживающее моего ужаса?
   Тут меня охватило чувство сентиментальности при мысли, что, может быть, в течение долгих столетий бедное Проклятие было жестоко неправильно понято, что это могло быть замаскированным благословением .
   Я был так взволнован этой мыслью, что решил сейчас же подняться и пожелать ему счастливого Рождества через замочную скважину, просто чтобы показать, что я пришел не в недружелюбном настроении.
   Но не покажется ли мне, что я боюсь этого? Я презирал саму мысль бояться. Да за две соломинки я бы пошел прямо и дернул бы его за нос, если бы у него был нос!
   Я вышел с этим предметом, не очень уверенно, но прежде чем я достиг вершины темной и туманной лестницы, я отказался от всех мыслей о неповиновении и просто намеревался дойти до коридора в качестве предварительного галопом. .
   Дверь с крышкой гроба была открыта, и я с опаской посмотрел в коридор; угрюмая металлическая фурнитура массивной двери Серой палаты сияла таинственным бледным светом, чем-то средним между явлениями, получаемыми с помощью электричества, и своеобразной фосфоресценцией, наблюдаемой в разложившихся моллюсках; под дверью я видел отражение угрюмого красного зарева, а внутри я слышал звуки, похожие на рев сильного ветра, над которым изредка раздавались раскаты дьявольского веселья, сменявшиеся отвратительным глухим лязгом.
   Казалось слишком очевидным, что Проклятие набирает обороты для нашего интервью. Я не задержался там надолго, потому что боялся, что он может внезапно выскочить и застать меня за подслушиванием, что было бы безнадежно плохим началом. Каким-то образом я вернулся в столовую; огонь воспользовался моим коротким отсутствием, чтобы погаснуть, и я с удивлением обнаружил при свете быстро тускнеющей лампы, что было уже без четверти двенадцать.
   Всего лишь пятнадцать мимолетных минут, а затем - если только я не расстанусь с Хлориной и ее состоянием навсегда - я должен подняться и постучать в эту ужасную дверь и войти в присутствие ужасного мистического Существа, которое ревело, смеялось и лязгало по ту сторону. !
   Тупо я сидел и смотрел на часы; через пять минут я должен был начать свой отчаянный поединок с одной из сил тьмы - мысль, которая вызывала у меня тошнотворные сомнения.
   Я цеплялся за мысль, что у меня осталось еще две драгоценные минуты - быть может, мои последние мгновения безопасности и здравомыслия, - когда лампа с булькающим всхлипом погасла и оставила меня в темноте.
   Я боялся больше сидеть здесь один, и, кроме того, если я задержусь, Проклятие может спуститься и забрать меня. Ужас от этой мысли побудил меня немедленно подняться наверх, тем более, что скрупулезная пунктуальность могла бы умилостивить меня.
   Наощупь пробираясь к двери, я дошел до холла и остановился там, покачиваясь под старым витражным фонарем. И тут я сделал ужасное открытие. Я был не в состоянии вести какие-либо дела; Я проигнорировал благонамеренное предупреждение сэра Пола за обедом; Я не был себе хозяином. Я потерялся!
   Часы в соседней комнате пробили двенадцать, а отдаленные шпили возвещали слабым звоном и звоном колоколов, что наступило рождественское утро. Мой час пробил!
   Почему я не поднялся по этой лестнице? Я пытался снова и снова, и каждый раз падал, и с каждой попыткой я знал, что Проклятие будет становиться все более и более нетерпеливым.
   Я опоздал минут на пять, но при всем желании быть пунктуальным не смог подняться по этой лестнице. Это была ужасная ситуация, но даже тогда она была не в самом худшем состоянии, потому что я услышал наверху дребезжащий звук, как будто выдергивали тяжелые ржавые болты.
   Проклятие спустилось, чтобы увидеть, что со мной стало! Я должен был бы сознаться в своей неспособности подняться наверх без посторонней помощи и, таким образом, полностью отдаться на его милость!
   Я сделал еще одно отчаянное усилие, а затем - и тогда, честное слово, я не знаю, как именно - но, дико оглядевшись, я увидел свою шляпу на вешалке внизу и мысли, которые оно возбудило во мне, оказались слишком сильны для сопротивления. Может быть, это было слабо с моей стороны, но я осмеливаюсь думать, что очень немногие мужчины на моем месте вели бы себя лучше.
   Я навсегда отказался от своего остроумного и продуманного плана, дверь (к счастью для меня) не была ни заперта, ни заперта на засов, и в следующий момент я бежал, спасая свою жизнь, по дороге в Челси, побуждаемый фантазией о том, что само Проклятие находится в действии. преследование по горячим следам.
   * * * *
   После этого я несколько недель прятался, вздрагивая от каждого звука, я так боялся, что разгневанное Проклятие может наконец выследить меня; все мое мирское имущество было в Парсонс-Грин, и я не мог заставить себя написать или позвонить за ними, да и вообще я не видел ни одного катафалка с того ужасного рождественского сочельника.
   Я не хочу больше иметь с ними ничего общего, потому что я, естественно, чувствую, что они жестоко воспользовались моей молодостью и неопытностью, и я всегда буду возмущаться обманом и принуждением, жертвой которых я чуть не стал.
   Но мне приходит в голову, что те, кто следил за моей странной историей с любопытством и интересом, могут быть слегка разочарованы ее выводом, который, я не могу отрицать, является неубедительным и неудовлетворительным.
   Они, без сомнения, ожидали, что им расскажут, каков личный вид Проклятия, и как оно ведет себя в этой ужасной Серой Палате, что оно сказало мне, и что я сказал ему, и что случилось после этого.
   Эту информацию, как легко понять, я не могу претендовать на то, чтобы дать, и лично я уже давно не испытываю ни малейшего любопытства ни к одному из этих пунктов. Но на благо тех, кто менее равнодушен, я могу предположить, что почти любой завидный холостяк легко получил бы возможности, которыми я не воспользовался, просто зайдя в старый особняк в Парсонс-Грин и представившись баронету в качестве претендента на его рука дочери.
   Я буду очень рад разрешить использовать мое имя в качестве ссылки.
  
   Ступенчатое место, Гертруда Атертон
   Вейгал, континентальный и отстраненный, рано утомился от охоты на тетеревов. Стоять, прислонившись к дерновому забору, в то время как рабочие его хозяина разгоняли птиц длинными шестами и гнали их к ожидающим орудиям, он чувствовал себя пародией на предков, которые бродили по вересковым пустошам и лесам этого Западного райдинга Йоркшира в жаркие дни. погоня за дичью стоит убийства. Но когда он был в Англии в августе, он всегда принимал все, что предлагалось на сезон, и приглашал хозяина пострелять фазанов в его поместьях на юге. К удовольствиям жизни, утверждал он, следует относиться с той же философией, что и к ее бедам.
   Это был плохой день. Проливной дождь сделал болото таким рыхлым, что оно буквально трещало под ногами. Были ли у тетеревов собственные прибежища, в которых они были невосприимчивы к ревматизму, мешок был мал. Женщины тоже были на редкость скучными, за исключением новоиспеченной дебютантки , которая побеспокоила Вейгала за обедом, потребовав словесно восстановить смутные картины на сводчатой крыше над ними.
   Но ни о чем из этого не думал Вейгал, когда, когда другие мужчины легли спать, он вышел из замка и не спеша направился к реке. Его близкий друг, товарищ его детства, приятель его студенческих лет, его попутчик во многих странах, человек, к которому он питал большую привязанность, чем ко всем мужчинам, загадочно исчез два дня назад, и его след мог исчезнуть. прыгнул наверх за всеми следами, которые он оставил позади себя. На прошлой неделе он был гостем в соседнем поместье, стрелял с пылом настоящего спортсмена, в перерывах занимался любовью с Аделиной Каван и, по-видимому, был в самом лучшем расположении духа. Насколько было известно, ничто не могло понизить его умственную ртуть, потому что его рента была высока, мисс Каван краснела всякий раз, когда он смотрел на нее, и, будучи одним из лучших стрелков в Англии, он никогда не был так счастлив, как в Август. Теория самоубийства была нелепа, все соглашались, и было так же мало оснований полагать, что его убили. Тем не менее две ночи назад он вышел из Марч-аббатства без шляпы и пальто, и с тех пор его никто не видел.
   Страна патрулировалась день и ночь. Сотня сторожей и рабочих рылась в лесу и ковырялась в болотах на болотах, но до сих пор не было найдено ни одного носового платка.
   Вейгал ни на мгновение не поверил, что Уайатт Гиффорд мертв, и хотя общее беспокойство не могло не затронуть его, он был склонен скорее злиться, чем бояться. В Кембридже Гиффорд был неисправимым шутником и никоим образом не перерос эту привычку; это было бы похоже на то, как если бы он проехал через всю страну в вечернем костюме, сел в вагон для скота и развлекался, подкрашивая картину сенсации в Уэст-Райдинге.
   Однако привязанность Вейгалла к своему другу была слишком глубока, чтобы сопровождаться спокойствием в нынешнем состоянии сомнений, и вместо того, чтобы лечь спать рано с другими мужчинами, он решил идти пешком, пока не будет готов ко сну. Он спустился к реке и пошел по тропинке через лес. Луны не было, но звезды бросали свой холодный свет на красивую полосу воды, безмятежно текущей мимо леса и развалин, между зелеными массами нависающих скал или покатых берегов, запутанных деревьями и кустами, изредка перепрыгивая через камни с резкими нотами злой брани, чтобы восстановить свою невозмутимость в тот момент, когда путь снова был свободен.
   В глубине, где ступал Вейгал, было очень темно. Он улыбнулся, вспомнив замечание Гиффорда: "Английский лес, как и многие другие вещи в жизни, многообещающий на расстоянии, но пустая насмешка, когда попадаешь внутрь. Вы видите дневной свет с обеих сторон, и солнце покрывает веснушками папоротник-орляк. Нашим лесам нужна ночь, чтобы они казались тем, чем они должны быть, - тем, чем они когда-то были, до того, как потомки наших предков потребовали гораздо больше денег, в эти столь разнообразные дни.
   Вейгал шел, курил и думал о своем друге, о его шалостях, многие из которых сделали больше чести его воображению, чем это, и вспоминал разговоры, продолжавшиеся всю ночь. Как раз перед окончанием лондонского сезона они гуляли по улицам одной жаркой ночью после вечеринки, обсуждая различные теории судьбы души. В тот день они встретились у гроба друга по колледжу, чей разум был пуст в течение последних трех лет. За несколько месяцев до этого они заходили в приют, чтобы увидеть его. Выражение его лица было старческим, на его лице был запечатлен след разврата. После смерти лицо было спокойным, умным, без неблагородных черт - лицо человека, которого они знали по колледжу. У Вейгалла и Гиффорда не было времени что-то комментировать, а день и вечер были заняты; но, выйдя вместе из дома празднества, они почти сразу вернулись к теме.
   "Я лелею теорию, - сказал Гиффорд, - что душа иногда остается в теле после смерти. Во время безумия, конечно, бессильный узник, хотя и сознательный. Вообразите его агонию и его ужас! Что может быть более естественным, чем то, что когда гаснет искра жизни, измученная душа овладевает пустым черепом и снова торжествует на несколько часов, пока старые друзья ищут свой последний путь? У нее было время покаяться, когда она была вынуждена пригнуться и созерцать результат своей работы, и она сморщилась до состояния сравнительной чистоты. Будь моя воля, я должен был бы оставаться в своих костях, пока гроб не вошел бы в свою нишу, чтобы я мог избавить моего бедного старого товарища от трагической безличности смерти. И я хотел бы, чтобы к нему как бы отдали должное, чтобы он был принижен среди своих предков с должной церемонией и торжественностью. Я боюсь, что, если я слишком быстро отделюсь, я поддаюсь любопытству и поспешу исследовать тайны космоса".
   - Значит, вы верите в душу как в независимую сущность, что она и жизненный принцип - не одно и то же?
   "Абсолютно. Тело и душа - близнецы, товарищи по жизни - иногда друзья, иногда враги, но всегда верные в последней инстанции. Когда-нибудь, когда я устану от мира, я поеду в Индию и стану махатмой исключительно ради удовольствия получить при жизни доказательство этих независимых отношений".
   "А что, если бы вы не были запечатаны должным образом и, вернувшись после одного из своих астральных полетов, обнаружили бы, что ваша земная часть непригодна для жилья? Это эксперимент, который я не думаю, что мне стоит попробовать, если даже жонглирование душой и плотью не приелось.
   "Это было бы небезынтересным затруднительным положением. Я бы предпочел экспериментировать со сломанной техникой.
   Высокий дикий рев воды внезапно ударил в ухо Вейгалла и заставил его забыть. Он вышел из леса и пошел по огромным скользким камням, которые в этом месте почти замыкают реку Уорф, и смотрел, как вода с бешеной неутомимой энергией кипит в узкий проход. Черная тишина леса возвышалась с обеих сторон. Звезды казались холоднее и белее чуть выше. С любой стороны перспектива реки могла упираться в пещеру без лучей. В Англии не было более уединенного уголка, ни места, которое имело бы право претендовать на такое количество призраков, если бы призраки были.
   Вейгал не был трусом, но ему неловко вспоминались рассказы о тех, кто погиб в Стриде. [1] Слова практичный Уитакер избавился от мальчика из Эгремонда Орта; но бесчисленное множество других, более предприимчивых, чем мудрых, спустились в этот узкий кипящий поток, чтобы никогда не появиться в неподвижной луже в нескольких ярдах дальше. Считалось, что под огромными скалами, образующими стены Стрида, находился естественный склеп, на полки которого стягивали мертвых. Это место имело уродливое очарование. Вейгал стоял, видя скелеты, обнаженные и зеленые, дом безглазых тварей, которые пожрали все, что покрывало и наполняло этот дребезжащий символ человеческой смертности; затем задумался, не пытался ли кто-нибудь перепрыгнуть через Стрид в последнее время. Он был покрыт слизью; он никогда не видел его таким предательским.
   Он вздрогнул и отвернулся, вынужденный, несмотря на свою мужественность, бежать с места. Когда он это сделал, что-то металось в пене под водопадом - что-то такое же белое, но независимое от него - привлекло его внимание и остановило его шаг. Затем он увидел, что оно описывает движение, направленное против бегущей воды, - восходящее обратное движение. Вейгал стоял неподвижно, затаив дыхание; ему показалось, что он услышал треск своих волос. Это была рука? Он протянулся еще выше над кипящей пеной, повернулся боком, и четыре бешеных пальца отчетливо виднелись на фоне черной скалы.
   Суеверный ужас Вейгалла покинул его. Там был человек, пытавшийся освободиться от всасывания под стридом, которого, несомненно, унесло вниз, но за мгновение до его прибытия, возможно, когда он стоял спиной к течению.
   Он подошел так близко к краю, как только осмелился. Рука согнулась вдвое, словно в проклятии, яростно трясясь перед лицом той силы, которая оставляет свои творения под непреложным законом; затем снова широко раскинулась, сжимаясь, расширяясь, взывая о помощи так же отчетливо, как человеческий голос.
   Вейгал бросился к ближайшему дереву, стащил и скрутил ветку своими сильными руками и так же быстро вернулся к Стриду. Рука была на том же месте, все так же дико жестикулировала; тело, несомненно, застряло в скалах внизу, возможно, уже на полпути вдоль одной из этих отвратительных уступов. Вейгал опустился на более низкий камень, уперся плечом в массу рядом с собой, затем, наклонившись над водой, сунул ветку в руку. Пальцы судорожно сжимали его. Вейгал сильно дернул, его собственные ноги опасно волочились к краю. Какое-то время он не производил никакого впечатления, затем над водой взметнулась рука.
   Кровь ударила Вейгалла в голову; его захлестнуло впечатление, что Стрид держит его в своей ревущей хватке, и он ничего не видел. Затем туман рассеялся. Рука и рука были ближе, хотя остальная часть тела все еще была скрыта пеной. Вейгал вытаращил глаза. Скудный свет отражался в запонках своеобразного устройства. Пальцы, сжимающие ветку, были такими же знакомыми.
   Вейгал забыл о скользких камнях, об ужасной смерти, если он шагнет слишком далеко. Он тянул со страстной волей и мускулами. Воспоминания бросились в жаркий свет его мозга, быстро наступая друг на друга по пятам, как при мысли об утоплении. Большинство удовольствий в его жизни, хороших и плохих, так или иначе отождествлялись с этим другом. Сцены студенческих дней, путешествий, когда они преднамеренно искали приключений и не раз стояли между собой и смертью, часов восхитительного общения среди сокровищ искусства и других в погоне за удовольствиями, вспыхивали, как меняющееся частицы калейдоскопа. Вейгал любил нескольких женщин; но в такие минуты он презирал бы мысль о том, что когда-либо любил какую-либо женщину так, как любил Уайетта Гиффорда. На свете было так много очаровательных женщин, и за тридцать два года своей жизни он никогда не знал другого человека, которому он хотел бы подарить свою интимную дружбу.
   Он бросился ниц. Его запястья трещали, кожа с рук рвалась. Пальцы все еще сжимали палку. В них еще была жизнь.
   Внезапно что-то поддалось. Рука развернулась, вырвав ветку из рук Вейгалла. Тело было освобождено и выброшено наружу, хотя все еще было погружено в пену и брызги.
   Вейгал вскочил на ноги и прыгнул по камням, зная, что опасность от засасывания миновала и что Гиффорда нужно нести прямо к тихому пруду. Гиффорд был рыбой в воде и мог прожить под ней дольше, чем большинство мужчин. Если бы он выжил, это был бы не первый раз, когда его мужество и наука спасли его от утопления.
   Вейгал добрался до пруда. На ней плыл человек в вечернем костюме, повернув лицо к выступающей скале, на которую упала его рука, поддерживающая тело. Рука, державшая ветку, безвольно повисла над камнем, ее белое отражение было видно в черной воде. Вейгал нырнул в мелкий пруд, поднял Гиффорда на руки и вернулся на берег. Он положил тело и сбросил пальто, чтобы иметь больше свободы для практики методов реанимации. Он был рад минутной передышке. Доблестная жизнь этого человека могла быть исчерпана в этой последней борьбе. Он не смел взглянуть на свое лицо, приложить ухо к сердцу. Колебание длилось всего мгновение. Нельзя было терять время.
   Он повернулся к своему распростертому другу. Когда он это сделал, что-то странное и неприятное поразило его чувства. Полминуты он не оценил его природу. Затем его зубы щелкнули друг о друга, его ноги, его вытянутые руки указали на лес. Но он подскочил к мужчине, наклонился и заглянул ему в лицо. Не было лица.
   [1] "Этот шаговое место называется "Стрид",
   Имя, которое он взял из прошлого;
   Тысячу лет он носил имя,
   И будет еще тысяча".
  
   СЕСТРА СЕРАФИНА, Эдна У. Андервуд
   Ранним вечером мы сидели на террасе замка Шатору - старая графиня М., Мишна Степанова и я. Это было время первого мягкого весеннего тепла. Два цветущих фруктовых дерева рядом с нами были милыми призраками в начале ночи. Над ними порхали белые бабочки.
   На западе тянулись огромные кучи облаков с розовой каймой, такой же редкой и чудесной, как та, которую создал Ватто для своих хрупких созданий радости. И этот розовый отражался мягкими изломанными лентами в мягко движущейся глади Луары.
   "Какая ночь для любви!" - вздохнула Мишна Степанова, в жизни которой страсть сыграла немаловажную роль.
   "Да, - ответил я, - любовь, и юность, и весна; они - бессмертная троица земли".
   -- Это напоминает мне историю -- подлинную историю о весне, юности и любви, -- вздохнула, вспоминая старая графиня, которая в свое время была знаменитой красавицей.
   -- Расскажи нам, -- попросила Мишна Степанова. "Помимо того, что вы влюблены в себя, есть удовольствие слушать истории других людей, которые были влюблены".
   -- Но я чувствую, что не могу отдать ему должное, -- возразила старая графиня. "Это история для пера Мопассана, писавшего о пряди волос. Это могло быть частью языческих и восточных мечтаний Готье или таких хрупких и утонченных воспоминаний о юности, которым время от времени предавался де Нерваль. Что я мог сделать с такой фантазией?
   "Все равно расскажи", - настаивали мы.
   "Ну, то, чего мне не хватает, должно восполнить ваше собственное более развитое воображение", - улыбаясь и укоризненно махнув нам крохотной украшенной драгоценностями рукой. "Это самая странная, самая интересная история в мире. И это правда.
   "Там, где холмы отходят в сторону, освобождая место для течения Луары, находятся руины монастыря, которые вы, вероятно, заметили. В мою юность его населяли Les Soeurs Blanches, благовоспитанный и аристократический орден монахинь, воспитавших дочерей старой дворянки.
   "Однажды я побывал там и впервые увидел сестру Серафину. Ей тогда было около восемнадцати, насколько я могу судить, хотя она уже дала последний обет. Меня сразу же привлекло ее лицо и ее странная красота. Верхняя часть лица - лоб, глаза, нос - были у аскета, мечтателя, интеллектуала. Брови были благородно очерчены и широки; нос целомудренно выточен и вылеплен по вкусу художника; а глаза были духовного серо-голубого цвета мистика. Глаза были очень красивы, слишком туманно-влажны, как наша долина Луары весенним утром.
   "Но рот! Как я могу рассказать вам, как это было! Другого такого в мире никогда не будет. В одном его цвете скрывались все грехи земли. Такой цвет мог родиться в пожаре мира или в лихорадочном мозгу какого-нибудь слепого мечтателя. В его изгибах была вся непреодолимая истома средневекового светского человека или сладострастной римлянки, бездельничавшей на байских виллах. Вообразите, если хотите, такой рот под аскетичным лбом! Это также было причиной ее гибели - и ее гибели.
   "Это так резко противоречило остальному ее лицу, что казалось, что она была двумя людьми в одном. Это повергло смотрящего в своего рода оцепенение. Ему казалось, что он неловко наткнулся на какую-то незащищенную тайну. Это была редчайшая из всех черт - идеальный рот! И все же, возможно, я думаю, что его совершенство было слегка преувеличено. Мне кажется, это был слишком красный оттенок, слишком манящий, слишком чувственный. Это был настоящий лук Купидона с насмешливыми ямочками, которые менялись, как свет на подвижной поверхности Луары.
   "Никто не мог знать о мире меньше, чем сестра Серафина. Ее поместили в Les Soeurs Blanches, когда ей было четыре года. И она ни разу не покидала их приюта. Она тоже была благородной крови, хотя зловещий бар очернил ее запись о рождении. Со стороны отца, как шептались, она происходила из королевской крови старой Франции, которая никогда не знала, что такое страх. А ее матерью была веселая графиня Марни.
   "За всю свою молодую жизнь сестра Серафина ни разу не видела мужчин, кроме деревенских священников и тех, кто сидел по воскресеньям за решеткой в церкви. Подумай об этом! Вы можете себе представить такое состояние! Перед каждым праздником и праздником перед тем, как она дала окончательные обеты, планировалось устроить ей вылазку в большой мир, представить ее тому обществу, к которому она принадлежала по рождению. Но, так или иначе, каждый раз планы терпели неудачу. Вмешались благополучие и счастье другого человека, их нужно было учитывать в первую очередь. В результате она никогда не покидала стен монастыря.
   "Вскоре после моего первого визита герцогиня Сен-Луази подарила монастырю два длинных зеркала для приемной. Примерно в это же время сестра Серафина была назначена ответственной за комнату для приема гостей и родственников jeunes demoiselles в дни свиданий. В те дни гости в монастыре были нечастыми. Помещения для путешествий были уже не такими, какими они стали с тех пор, поэтому сестра Серафина часами оставалась одна в большой комнате.
   "Здесь она приобрела привычку смотреть на себя в одно из зеркал. Сначала глаза тупо смотрели в глаза. Она не могла видеть себя . Трудно, всегда, познакомиться с самим собой. Это для меня, Мишна Степанова, было одним из удовольствий жизни - найти внутри себя то, о чем я и не мечтал. Сестра Серафина через некоторое время обнаружила ее рот. Она была удивлена, как вы понимаете. Как будто это были уста какого-то странного неизвестного человека, обитавшего внутри нее. Это - другое - стало видимым!
   "Вскоре она почувствовала, а не рассуждала, что это гармонирует с благоухающей творческой весной снаружи; что она была частью вселенской природы, которая жила и смеялась. Ей казалось, что даже в покое ее рот смеялся. Это было похоже на языческое солнце, которое всегда смеялось. Ее заинтересовал рот. Она была очарована многими вещами, которые он выражал, его цветом, его гибкостью и его способностью вызывать радостные ощущения, если она случайно прикоснулась им к цветку.
   "Однажды ночью, незадолго до того, как она закрылась и вышла из большой комнаты на ночь, она долго стояла, прислонившись к краю зеркала, и смотрела на звезды через соседнее окно. Им было весело в ту ночь, звездам. Была весна, а это время молодости в этом мире, и они смеялись. Они смеялись так весело, так заманчиво, что она порывисто повернулась и поцеловала себя в губы в зеркале.
   "В течение нескольких дней после этого сестра Серафина была задумчива и сверх своей привычки задумчива. Она не могла смотреть в зеркала. Ее щеки покраснели от стыда. Она чувствовала себя униженной и обесчещенной. Каждый раз, когда ей приходилось проходить мимо огромных зеркал, она осторожно отводила глаза.
   "В эти дни казалось, что Весна, как разбойник, прорвалась сквозь массивные монастырские стены. Его ропот, и его таинственность, и его благоухание, и его жизнерадостная жизнь были повсюду. Они незримо вливались в темные закрашенные окна. Они соблазнительно неслись по длинным голым коридорам. Всю ночь они пели под окнами покаянных палат. Они проснулись с первой проникающей сладостью рассвета.
   "Каждое утро в открывающихся цветочных горшках сестра Серафина находила новые рты, похожие на ее. Она увидела там те же полные желания атласные губы. Тот же яркий цвет горел на них, та же росистая спелость. Однажды ночью, не в силах заснуть, так много и так сильно звали ее голоса, она тихонько встала и на цыпочках прошла по длинным голым коридорам в приемную. В ту весну никогда и нигде не было ночи, насколько я помню. Хрупкие серые тени лета превратились в нечто вроде полудня.
   "Она встала на колени на пол перед одним из зеркал. Там она увидела белое лицо под ореолом коротких золотых волос, два глаза, которые сияли, как звезды, и красный, как рана, рот. Она снова поцеловала его. Когда она прокралась обратно в свою комнату, она обнаружила, что она еще более одинока, чем раньше. Чего-то, она не знала чего, не хватало. Мир был пуст. Какая-то радость ушла из жизни.
   "На следующий день она попросила разрешения увидеться с отцом Ричардсом, престарелым приходским священником.
   "Отец, - начала она, - ты знаешь, что я никогда не покидала стен монастыря, не так ли?"
   "Да, моя дочь".
   "Ты знаешь, что у меня нет другого дома".
   "Да, моя дочь".
   "Что я читал только мой требник и книги святых. И все же, отец, я согрешил, согрешил тяжко...
   "Как, дочь моя?"
   "Я поцеловал..."
   "Поцеловал?"
   "Да, отец. Я поцеловал губы, потому что хотел; потому что оно было красным и сладким, как цветы на улице весной".
   "'Какая! Вы говорите... Объясните, дочь моя! - сказал пожилой священник, сильно озадаченный.
   "Я поцеловал себя в губы, отец. Я поцеловал его в зеркале, не один раз, отец, а дважды. И я не сожалею. Это доставило мне удовольствие, отец. Разве уста не созданы для поцелуев? И наслаждение было не то, что я испытал, когда целовал белые стопы Богородицы. И я не сожалею, отец.
   "Это твоя юность, дочь моя; весна тоже в крови. Вы должны молиться и поститься, особенно поститься. Это усмирит зло".
   "Нет, отец. Я думаю иначе. Я не буду. Я ухожу. Большие зеркала в гостиной показали мне мой рот, отец. И он рассказал мне о другой жизни, жизни, которой я принадлежу! Знаете ли вы, что сделало его таким красным, таким чудесным, таким безупречным, Отец, этот мой рот? Великолепная, свободная, полная удовольствий, бурная жизнь, которой они жили, создала меня. В этом моем рту нет ни одного рабского изгиба, ни одной покаянной или унизительной черты, ни единого штриха мольбы или сожаления. Хотя я их не видел, я знаю, что это, должно быть, была великая гонка, которая утомила меня. Они не оставили мне даже имени, на которое я имею право претендовать. Но прямо здесь, на моих устах, отец, они поставили красную печать своих удовольствий, своего аристократического высокомерия, своего бесстрашия и своей власти.
   "Я вижу, какой жизнью они жили! Я вижу это сквозь дни, ночи и годы. Это была царственная жизнь в огромных замках, окруженных рвами, среди лязга стали, криков радости и триумфа, музыки и безумия власти.
   "Я вижу белые славные лица женщин, которых они любили, обрамленные развевающимися и торжествующими знаменами.
   "Подумайте о поцелуях храбрых мужчин в губы красивых женщин! Подумайте о банкетах и пиршествах в больших залах, где тысячи свечей мерцали над атласами, шелками, драгоценными камнями, кружевами, гладкими плечами и блестящими волосами! Подумайте о вине, которое они пили в те долгие-долгие ночи пиршества вино, которое накопило и сохранило сладость тысячи источников; подумай о песнях, смехе, танцах, шутках! Представьте шумную охоту на весенних полях; воодушевляющий зов рогов, трепетание плюмажей, горящие от радости глаза!
   "Подумайте об их смелости и их благородных днях, когда они весело ставили жизнь на чашу весов, чтобы уравновесить поцелуй! Подумайте о силе, которая брала все, что хотела, независимо от результатов; который бросил неповиновение судьбе!
   "Этот рот, отец, сказал мне все это. Этот рот - их послание мне.
   "Знаете ли вы, что случилось, отец? Самая странная, самая невероятная, самая нелепая вещь в мире! Меня соблазнил собственный рот! Чудо! Чудо земное, а не небесное, отче, моими собственными устами!
   "Я тоже ухожу, отец, сейчас же".
   "И тут же, на глазах у немощного и изумленного старика, она сорвала с себя капюшон и повязки со лба и вышла в ожидавший ее родник - через поля и прочь. Подумайте о дерзости, силе решения, сильной, быстродействующей воле, которую ничто не могло ослабить!
   "Вы оба слышали о госпоже X..., не так ли, у которой был такой талант к жизни и роскоши, чьим соболям завидовала царица, у ног которой была половина желанных мужчин Франции? Это была сестра Серафина.
   Каждый имеет право на счастье, ты так не думаешь? - воскликнула Мишна Степанова, и радость утраченной юности бросилась ей в глаза.
  
   ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЕ ИНДЕЙСКИЕ ПОВЫШЕНИЯ ЛЕЖЕРДЕМА, Дэвид Доусон Митчелл
   Я чувствовал некоторое нежелание рассказывать о следующих исключительных подвигах (я чуть было не сказал о чудесах), которые я видел совершенными среди индейцев арикара, не потому, что я считал их недостойными внимания любопытных, но чтобы меня не обвинили в забавах с легковерие читателя, или слишком много пользуюсь тем, что некоторые считают привилегией путешественника . Я признаю, что спектакль был совершенно выше моего понимания и очень возбудил мое удивление.
   В цивилизованной жизни мы знаем, к каким многочисленным средствам прибегают люди, чтобы добыть средства к существованию, и поэтому не удивляемся тому, что упорством и долгой практикой, побуждаемые необходимостью, они достигают большой ловкости в искусстве обмана. Однако то, что оно доведено до такого совершенства дикими и необразованными дикарями, которых не побуждает необходимость и которые даже не получают ни малейшего вознаграждения за свое мастерство, конечно, очень удивительно.
   Путешествуя вверх по Миссури летом 1831 года, мы потеряли лошадей возле деревни Арикара, из-за чего нас задержали на несколько дней. Так как эта нация совершила больше надругательства над белыми, чем какая-либо другая на Миссури, и, по-видимому, обладает всеми пороками дикарей без искупительной добродетели, мы оказались в очень неудобном положении вблизи главной деревни, не имея достаточной силы, чтобы отразить нападение. если один должен быть сделан. После недолгих размышлений мы последовали совету старого канадского охотника и решили перевезти наше имущество прямо в деревню, а пока мы там оставались, поселиться у племени. На этот шаг нас подтолкнуло заверение охотника, что арикарцы никогда не убивали, кроме одного человека, который укрылся в пределах их города, и что их терпение проистекало из суеверной веры в то, что призрак убитые обитали в их лагере и отпугивали бизонов своими ночными криками.
   В деревне нас встретили гораздо более вежливо, чем мы ожидали; в наше пользование была предоставлена сторожка, и нам принесли в изобилии провизию. После того, как мы полностью освежились, к нам в вигвам пришел молодой человек и сообщил нам, что группа медведей, как он выразился, или знахари, готовятся продемонстрировать свое мастерство, и что, если мы захотим, мы можем стать свидетелями церемония. Мы очень обрадовались приглашению, так как все слышали чудесные истории о чудесных подвигах индийских знахарей и фокусников. Соответственно, мы последовали за нашим проводником в лечебницу, где нашли шестерых мужчин, одетых в медвежьи шкуры и сидевших в кругу посреди комнаты. Зрители стояли вокруг и располагались таким образом, чтобы каждый мог видеть исполнителей. Они вежливо уступили место нашей группе и разместили нас так близко к кругу, что у нас была полная возможность обнаружить обман, если бы какое-либо навязывание было осуществлено. Актеры (если я могу их так назвать) были нарисованы самым гротескным образом, какой только можно вообразить, настолько смешивая смешное и страшное в своей внешности, что зритель, можно сказать, несколько не решил, смеяться ему или содрогаться. Посидев некоторое время в каком-то скорбном молчании, один из жонглеров попросил юношу, находившегося рядом с ним, принести затвердевшую глину из некоего места, которое он назвал на берегу реки. Это мы поняли от старого канадца по имени Гарроу (хорошо известного на Миссури), который присутствовал и действовал как наш переводчик. Молодой человек вскоре вернулся с глиной, и каждый из этих человеческих медведей немедленно начал процесс лепки множества маленьких изображений, в точности напоминающих буйволов, людей и лошадей, луки, стрелы и т. д. Когда они закончили по девять буйволов каждой разновидности, все миниатюрные буйволы были поставлены вместе в линию, а маленькие глиняные охотники сели на своих лошадей и, держа в руках луки и стрелы, расположились примерно в трех футах от них параллельно. линия. Должен признаться, что в этой части церемонии мне очень хотелось повеселиться, особенно когда я заметил, как мне показалось, смехотворную торжественность, с которой она была совершена. Но вскоре мои насмешки сменились удивлением и даже благоговением.
   Когда буйволы и всадники были должным образом расставлены, один из жонглеров так обращался к глиняным человечкам или охотникам:
   "Дети мои, я знаю, что вы голодны; Вы давно не были на охоте. Проявите себя сегодня. Попробуйте убить как можно больше. Здесь присутствуют белые люди, которые будут смеяться над вами, если вы не убьете. Идти! Разве ты не видишь, что буйволы уже почуяли тебя и двинулись?
   Представьте, если возможно, наше изумление, когда последние слова оратора сорвались с его губ, когда он увидел, как маленькие изображения рванулись на полной скорости, а за ними последовали всадники-лилипуты, которые своими глиняными луками и соломенными стрелами действительно пронзили стены летающие буйволы на расстоянии трех футов. Несколько маленьких животных вскоре упали, по-видимому, мертвые, но двое из них пробежали по окружности (расстояние пятнадцати или двадцати футов), и, прежде чем они наконец упали, у одного было три, а у другого пять стрел, пронзенных им. сторона. Когда все буйволы были мертвы, человек, который первым обратился к охотникам, снова заговорил с ними и велел им скакать в огонь (маленький был предварительно разожжен в центре помещения) и, получив этот жестокий приказ , храбрые всадники, не выказывая ни малейших признаков страха или нежелания, поскакали вперед быстрой рысью, пока не достигли костра. Лошади остановились и попятились, когда индеец сердито закричал: "Почему бы тебе не въехать?" Всадники начали бить своих лошадей луками и вскоре сумели загнать их в огонь, где лошади и всадники упали и какое-то время лежали на углях. Знахари собрали мертвых буйволов и также положили их на огонь, а когда все полностью обсохли, их вынули и растерли в пыль. После долгой речи одного из участников (о которой наш переводчик ничего не мог сказать) пыль поднялась на крышу вигвама и развеялась по ветру.
   Я внимательно следил за всей церемонией, чтобы выяснить, если возможно, способ, которым практиковался этот необычайный обман; но вся моя бдительность была напрасной. Сами жонглеры во время представления сидели неподвижно, а ближайший находился не ближе чем в шести футах от движущихся фигур. Мне совершенно не удалось обнаружить таинственную силу, посредством которой неодушевленные глиняные изображения, по всей видимости, внезапно наделялись действием, энергией и чувствами живых существ.
  
   ЛАЗАРЬ, Леонид Андреев
   ТРАНС ОТ АВРААМА ЯРМОЛИНСКОГО
   я
   Когда Лазарь вышел из гроба, где три дня и три ночи находился под загадочной властью смерти, и вернулся живым в свое жилище, долго никто не замечал в нем тех зловещих странностей, которые с течением времени , сделало само его имя ужасом. Неизреченно обрадовавшись видом возвратившегося к жизни, близкие его непрестанно ласкали его и утоляли свое горячее желание служить ему, заботясь о его еде, питье и одежде. И нарядили его пышно, в яркие краски надежды и смеха, и когда, как жених в брачных одеждах, он опять сел между ними за стол, и опять ел и пил, они плакали, обуреваемые умилением. И позвали соседей посмотреть на него, чудесно воскресшего из мертвых. Они пришли и разделили безмятежную радость хозяев. Приезжали чужеземцы из дальних городов и деревень и восхищались чудом в бурных словах. Как улей был дом Марии и Марфы.
   Все новое, что обнаруживалось в лице и жестах Елеазара, считалось каким-то следом тяжелой болезни и недавно пережитых потрясений. Очевидно, разрушение, причиненное смертью трупу, было только остановлено чудотворной силой, но действие ее все еще было очевидным; и то, что смерть успела сделать с лицом и телом Елеазара, было похоже на незаконченный набросок художника, увиденный под тонким стеклом. На висках Елеазара, под глазами и в впадинах щек лежала глубокая и трупная синева; трупно-синими были и его длинные пальцы, а вокруг отросших в могиле ногтей синева стала пурпурной и темной. На губах вздувшаяся в могиле кожа местами лопнула, и образовались тонкие красноватые трещинки, блестящие, как бы покрытые прозрачной слюдой. И он потолстел. Его тело, распухшее в могиле, сохранило свои чудовищные размеры и показало те страшные вздутия, в которых чувствовалось присутствие гнилой жидкости разложения. Но тяжелый трупный запах, проникавший в могильные одежды Елеазара и, казалось, в самое его тело, вскоре совсем исчез, синие пятна на лице и руках его побледнели, а красноватые трещины затянулись, хотя никогда не исчезали совсем. Так выглядел Лазарь, когда предстал перед людьми, во второй жизни, но его лицо выглядело естественным для тех, кто видел его во гробе.
   Кроме перемен во внешности, Елеазар как бы претерпел перемену и в характере, но это обстоятельство никого не испугало и не привлекло внимания. Перед смертью Елеазар всегда был весел и беззаботен, любил смех и веселые шутки. Именно за эту яркость и жизнерадостность, без примеси злобы и мрака, Мастер так полюбил его. Но теперь Елеазар стал серьезен и молчалив, никогда не шутил сам и не отвечал смехом на чужие шутки; и слова, которые он произносил очень редко, были самыми простыми, самыми обычными и необходимыми словами, столь же лишенными глубины и значения, как те звуки, которыми животные выражают боль и удовольствие, жажду и голод. Это были слова, которые можно говорить всю жизнь, и все же они не дают указания на то, что мучит и радует глубину души.
   Так, с лицом трупа, три дня находившегося под тяжелой властью смерти, темного и молчаливого, уже ужасно преобразившегося, но еще никем не узнанного в своем новом я, он сидел за пиршественным столом, среди друзей и родственники, а его великолепные брачные одежды сверкали желтым золотом и кроваво-красным. Широкие волны ликования, то мягкие, то бурно-звучные нахлынули вокруг него; теплые взгляды любви тянулись к его лицу, еще холодному могильным холодом; и теплая ладонь друга ласкала его синюю, тяжелую руку. И музыка играла на тимпане и свирели, на кифаре и на арфе. Словно жужжали пчелы, стрекотали кузнечики и трели птицы над счастливым домом Марии и Марфы.
   II
   Один из гостей неосторожно приподнял завесу. Одним необдуманным словом он нарушил безмятежное очарование и обнажил истину во всем ее неприкрытом безобразии. Прежде чем эта мысль сформировалась в его уме, его губы произнесли с улыбкой:
   - Почему ты не рассказываешь нам, что там случилось?
   И все замолчали, пораженные вопросом. Им как будто только сейчас пришло в голову, что уже три дня как умер Елеазар, и смотрели на него, с тревогой ожидая его ответа. Но Лазарь молчал.
   "Ты не хочешь нам сказать, - подумал человек, - так ли это ужасно вон там?"
   И снова его мысль последовала за его словами. Если бы было иначе, он не задал бы этого вопроса, который в эту самую минуту сжимал его сердце своим невыносимым ужасом. Беспокойство охватило всех присутствующих, и с чувством тяжелой усталости ждали слов Елеазара, но он молчал, сурово и холодно, и очи его были опущены. И как будто в первый раз заметили страшную синеву его лица и его отвратительную тучность. На стол, как бы забытый Елеазаром, покоилось его синевато-багровое запястье, и на это обращались все взоры, как будто от него должен был прийти ожидаемый ответ. Музыканты еще играли, но теперь и до них дошла тишина, и как вода гасит разбросанные угольки, так гасли в тишине их веселые мелодии. Трубка замолчала; замерли голоса звонких тимпанов и журчащей арфы; и как будто струны лопнули, кифара ответила дрожащим, прерывистым звуком. Тишина.
   -- Ты не хочешь сказать? - повторил гость, не в силах удержать свой болтающий язык. Но тишина оставалась нерушимой, и синевато-лиловая рука покоилась неподвижно. А потом он слегка пошевелился, и все почувствовали облегчение. Он поднял глаза, и вот! тотчас же обняв все одним тяжелым взглядом, полным тоски и ужаса, он взглянул на них - на Лазаря, воскресшего из мертвых.
   Это был третий день, как Лазарь вышел из могилы. С тех пор многие испытали пагубную силу его ока, но ни те, кто был сокрушен им навеки, ни те, кто нашел в нем силы сопротивляться в нем первоистокам жизни, таинственной, как смерть, никогда не могли объяснить ужас, неподвижно лежавший в глубине его черных зрачков. Елеазар смотрел спокойно и просто, не желая ничего скрывать, но и не собираясь ничего говорить; он смотрел холодно, как тот, кто бесконечно равнодушен к живым. Многие беззаботные люди приближались к нему, не замечая его, и только потом с удивлением и страхом узнавали, кто был тот спокойный толстяк, который медленно проходил мимо, почти касаясь их своими великолепными и ослепительными одеждами. Солнце не переставало светить, когда он смотрел, и фонтан не умолкал своего журчания, и небо над головой оставалось безоблачным и голубым. Но человек, очарованный его загадочным взглядом, уже не слышал фонтана и не видел неба над головой. Иногда он горько плакал, иногда рвал на себе волосы и в исступлении звал на помощь; но чаще случалось, что он апатично и тихонько стал умирать, и так томился много лет, на глазах у всех, чахлый, бесцветный, дряблый, тусклый, как дерево, молча сохнущее в каменистой почве. И из тех, кто смотрел на него, те, кто безумно плакал, иногда снова чувствовали движение жизни; остальные никогда.
   -- Значит, ты не хочешь рассказать нам, что ты там видел? повторил человек. Но теперь голос его был бесстрастен и глух, и в глазах Елеазара отразилась смертельная серая усталость. И смертельная серая усталость покрыла, как пыль, все лица, и с тупым изумлением гости смотрели друг на друга и не понимали, зачем они собрались здесь и сели за богатый стол. Разговор прекратился. Они думали, что пора домой, но не могли преодолеть вялой ленивой усталости, склеивающей их мускулы, и продолжали сидеть, но врозь и оторвавшись друг от друга, как бледные огни, рассыпанные по темному полю.
   Но музыкантам заплатили за игру, и они снова взяли свои инструменты, и снова потекли и зазвучали мелодии, полные заученной радости и заученной печали. Они развернули обычную мелодию, но гости слушали с тупым изумлением. Они уже не знали, для чего нужно и для чего хорошо, чтобы люди щипали струны, надували щеки, дули в тонкие дудочки и производили причудливый, многоголосый шум.
   "Какая плохая музыка", - сказал кто-то.
   Музыканты обиделись и ушли. Вслед за ними гости ушли один за другим, ибо уже наступила ночь. И когда их окутала безмятежная тьма и они стали легче дышать, вдруг перед каждым в грозном сиянии замаячил образ Елеазара: синее лицо трупа, погребальные одежды великолепные и блестящие, холодный взгляд, в глубине в котором лежал неподвижно неведомый ужас. Как будто окаменев, они стояли далеко друг от друга, и тьма окутывала их, но во тьме все ярче и ярче вспыхивало сверхъестественное видение того, кто три дня находился под загадочным владычеством смерти. Три дня он был мертв: трижды всходило и заходило солнце, но он был мертв; играли дети, журчали ручейки по камешкам, путник поднимал горячую пыль на большой дороге - но он был мертв. И вот он снова среди них - трогает их - смотрит на них - смотрит на них! и сквозь черные диски его зрачков, как сквозь затемненное стекло, глядит непостижимое Туда.
   III
   Никто не заботился о Елеазаре, ибо не осталось у него ни друзей, ни родственников, и великая пустыня, окружавшая святой город, подходила к самому порогу его жилища. И пустыня вошла в его дом, и растянулась на его ложе, как жена, и погасила огни. Никто не заботился о Лазаре. Одна за другой его сестры - Мария и Марта - покидали его. Долго не желала Марфа покинуть его, ибо не знала, кто будет его кормить и жалеть, плакала и молилась. Но однажды ночью, когда ветер бродил по пустыне и с шипением склонялись над крышей кипарисы, она бесшумно оделась и тайком вышла из дома. Лазарус, вероятно, услышал, как хлопнула дверь; он ударялся о боковой столб под порывами пустынного ветра, но он не вставал, чтобы выйти и посмотреть на покидающую его женщину. Всю ночь над его головой шипели кипарисы и жалобно хлопали дверью, впуская холодную, жадную пустыню.
   Его, как прокаженного, все сторонились, и было предложено привязать ему на шею колокольчик, как это делается у прокаженных, чтобы предостеречь людей от внезапных встреч. Но кто-то заметил, ужасно побледнев, что было бы слишком ужасно, если бы ночью под окнами вдруг раздался стон Елеазарова колокола, - и потому затея была заброшена.
   А так как он не следил за собой, то, вероятно, умер бы с голоду, если бы соседи не приносили ему еды в страхе перед чем-то, что они чувствовали, но смутно. Еду ему приносили дети; они не боялись Елеазара и не издевались над ним с наивной жестокостью, как обыкновенно дети поступают с убогими и несчастными. Они были равнодушны к нему, и Елеазар отвечал им с той же холодностью; ему не хотелось гладить черные кудряшки и смотреть в их невинные блестящие глазки. Отданный Времени и Пустыне, его дом рушился, а его голодные, мычащие козы давно уже скитались по соседним пастбищам. И обветшали брачные одежды его. С того счастливого дня, когда играли музыканты, он носил их, не замечая разницы между новым и поношенным. Яркие краски потускнели и потускнели; злобные псы и острый шип пустыни превратили нежную ткань в лохмотья.
   Днём, когда беспощадное солнце убивало всё живое и даже скорпионы укрывались под камнями и корчились там в безумном желании ужалить, он сидел неподвижно под солнечными лучами, подняв синее лицо и неотесанную кустистую бороду, купаясь в огненный поток.
   Когда с ним еще разговаривали, его однажды спросили:
   "Бедный Елеазар, приятно ли тебе сидеть вот так и смотреть на солнце?"
   И он ответил:
   "Да, это так."
   Так силен был, казалось, холод его трехдневной могилы, так глубока тьма, что не было на земле ни тепла, чтобы согреть Елеазара, ни блеска, который мог бы осветить тьму его очей. Вот что пришло на ум говорившим с Елеазаром, и со вздохом оставили его.
   И когда опускался алый, приплюснутый шар, Елеазар отправлялся в пустыню и шел прямо к солнцу, как бы стремясь достичь его. Он всегда шел прямо к солнцу, и те, кто пытался идти за ним и подсматривать, что он делает ночью в пустыне, сохраняли в памяти черный силуэт высокого тучного человека на красном фоне огромного приплюснутого диска. Ночь преследовала их со своими ужасами, и поэтому они не узнали о делах Елеазара в пустыне, но видение черного на красном навсегда запечатлелось в их мозгу. Как зверь с занозой в глазу яростно трет морду лапами, так и они слишком глупо терли глаза, но то, что дал Елеазар, было неизгладимо, и одна Смерть могла сгладить его.
   Но были люди, жившие далеко, никогда не видевшие Лазаря и знавшие о нем только по слухам. С дерзким любопытством, которое сильнее страха и питается им, со скрытой насмешкой подходили они к Лазарю, сидящему на солнце, и вступали с ним в разговор. К этому времени внешний вид Елеазара изменился к лучшему и стал не таким страшным. В первую минуту они щелкнули пальцами и подумали о том, как глупы жители святого города; но когда короткий разговор кончился и они направились домой, взгляды их были таковы, что жители святого города сразу узнали их и сказали:
   "Вот еще один глупец, на которого положил глаз Елеазар", - и они с сожалением покачали головами и воздели руки.
   Пришли храбрые, бесстрашные воины со звенящим оружием; веселые юноши пришли со смехом и песнями; деловитые торговцы, позвякивая деньгами, вбежали на минуту, и надменные священники прислонили свои жезлы к двери Елеазара, и все они странно изменились, когда вернулись. Та же страшная тень налетела на их души и придала новый вид старому знакомому миру.
   Те, у кого еще было желание высказаться, выражали свои чувства так:
   "Все осязаемое и видимое сделалось полым, легким и прозрачным - подобно светлым теням во тьме ночной;
   "ибо, та великая тьма, которая держит весь космос, не была рассеяна ни солнцем, ни луной и звездами, но, как безмерная черная пелена, окутала землю и, как мать, обняла ее;
   "он пронизывал все тела, железо и камень, - и частицы тел, потеряв связи, становились одинокими; и оно проникло в глубину частиц, и стали одинокими частицы частиц;
   "ибо та великая пустота, которая окружает космос, не заполнялась видимыми вещами: ни солнцем, ни луной и звездами, но царствовала безудержно, проникая повсюду, отделяя тело от тела, частицу от частицы;
   "в пустоте полые деревья пускают полые корни, грозящие фантастическим падением; храмы, дворцы и лошади вырисовывались и были пустыми; и в пустоте люди беспокойно двигались, но они были легкими и пустыми, как тени;
   "ибо Времени уже не было, и начало всего приблизилось к концу: здание еще строилось, и строители еще долбили молотком, и уже виднелись его развалины и пустота на месте его; человек еще рождался, но уже горели у его головы поминальные свечи, и вот погасли, и вместо человека и поминальных свечей была пустота.
   "и окутанный пустотой и тьмой, человек в отчаянии дрожал перед лицом Ужаса Бесконечности".
   Так говорили люди, у которых еще было желание говорить. Но ведь гораздо больше могли бы рассказать те, кто не хотел говорить и молча умирал.
   IV
   В то время в Риме жил известный скульптор. Из глины, мрамора и бронзы он выковывал тела богов и людей, и такова была их красота, что люди называли их бессмертными. Но сам он был недоволен и утверждал, что есть нечто еще более прекрасное, чего он не может воплотить ни в мраморе, ни в бронзе. "Я еще не собрал мерцания луны и не наполнился солнечным светом, - говаривал он, - и нет души в моем мраморе, нет жизни в моей прекрасной бронзе". И когда в лунные ночи он медленно шел по дороге, пересекая черные тени кипарисов, его белая туника блестела в лунном свете, встречные дружелюбно смеялись и говорили:
   - Ты собираешься собирать самогон, Аврелий? Почему же ты не принес корзин?"
   А он отвечал, смеясь и указывая на глаза:
   "Вот корзины, в которые я собираю блеск луны и мерцание солнца".
   Так и было: луна мерцала в его глазах и сверкало в них солнце. Но он не мог воплотить их в мрамор, и в этом заключалась безмятежная трагедия его жизни.
   Он происходил из древнего патрицианского рода, имел хорошую жену и детей и не страдал от нужды.
   Когда до него дошел неясный слух о Лазаре, он, посоветовавшись с женой и друзьями, предпринял далекий путь в Иудею, чтобы увидеть его, чудесно воскресшего из мертвых. В те дни он был несколько утомлен и надеялся, что дорога обострит его притупившиеся чувства. Сказанное о Елеазаре не испугало его: он много размышлял о Смерти, не любил ее, но не любил и тех, кто смешивал ее с жизнью.
   "В этой жизни - жизнь и красота;
   за пределами - Смерть, загадочное" -
   подумал он, и нет лучшего занятия для человека, чем радоваться жизни и красоте всего живого. У него было даже тщеславное желание убедить Елеазара в истинности своего взгляда и вернуть к жизни его душу, как было восстановлено его тело. Это казалось тем легче, что слухи, робкие и странные, не передавали всей правды о Елеазаре, а лишь смутно предостерегали от чего-то страшного.
   Едва Лазарь поднялся с камня, чтобы последовать за солнцем, садившимся в пустыне, как к нему подошел богатый римлянин, сопровождаемый вооруженным рабом, и звучным голосом обратился к нему:
   "Лазарь!"
   И увидел Лазарь прекрасное лицо, озаренное славой, одетое в прекрасные одежды и сверкающие на солнце драгоценные камни. Красный свет придавал лицу и голове римлянина вид блестящей бронзы - это заметил и Лазарь. Он послушно занял свое место и опустил усталые глаза.
   "Да, ты безобразен, мой бедный Елеазар", - тихо сказал римлянин, играя своей золотой цепью; - Ты даже ужасен, мой бедный друг; и Смерть не поленилась в тот день, когда ты так неосторожно попал в его руки. Но ты толст, и, как говаривал великий Цезарь, толстые люди не злы; по правде говоря, я не понимаю, почему люди боятся тебя. Разреши мне переночевать в твоем доме; час поздний, и у меня нет убежища".
   Никогда никто не просил Лазаря о гостеприимстве.
   -- У меня нет постели, -- сказал он.
   "Я что-то вроде солдата и могу спать сидя", - ответил римлянин. "Мы разведем костер".
   "У меня нет огня".
   - Тогда мы поговорим в темноте, как два друга. Думаю, ты найдешь бутылку вина.
   - У меня нет вина.
   Роман рассмеялся.
   "Теперь я понимаю, почему ты такой мрачный и не любишь свою вторую жизнь. Нет вина! Что ж, тогда обойдемся без него: есть слова, от которых голова кружится лучше, чем от фалернского.
   Знаком он отпустил раба, и они остались совсем одни. И снова скульптор заговорил, но как будто вместе с заходящим солнцем жизнь покинула его слова; и они стали бледными и пустыми, как будто они шатались на нетвердых ногах, как будто они поскользнулись и упали, опьяненные тяжелым осадком усталости и отчаяния. И между словами вырастали черные пропасти - как далекие намеки на великую пустоту и великую тьму.
   "Теперь я твой гость, и ты не будешь недобр ко мне, Елеазар!" - сказал он. "Гостеприимство - обязанность даже тех, кто три дня был мертв. Три дня, как мне сказали, ты пролежал в могиле. Там должно быть холодно... и отсюда твоя дурная привычка обходиться без огня и вина. Что касается меня, я люблю огонь; здесь так быстро темнеет... Черты бровей и лба у тебя весьма, весьма интересны: они подобны развалинам чужих дворцов, погребенных под пеплом после землетрясения. Но почему ты носишь такие безобразные и странные одежды? Я видел женихов в твоей стране, и они носят такие одежды, - разве они не смешны - и страшны... А ты жених?
   Солнце уже скрылось, с востока набежала чудовищная черная тень - словно гигантские босые ноги загрохотали по песку, и ветер погнал холодную волну по позвоночнику.
   "В темноте ты кажешься еще больше, Елеазар, как будто ты пополнел в эти минуты. Ты питаешься тьмой, Елеазар? Я хотел бы иметь немного огня - хотя бы немного огня, немного огня. Мне немного зябко, так варварски холодны твои ночи... Если бы не было так темно, я бы сказал, что ты смотрел на меня, Елеазар. Да, мне кажется, ты смотришь... Ведь ты смотришь на меня, я чувствую, - а ты улыбаешься.
   Наступила ночь и наполнила воздух тяжелой чернотой.
   "Как хорошо будет, когда завтра снова взойдет солнце... Ты знаешь, я великий скульптор; так зовут меня мои друзья. Я создаю. Да, именно так... но мне нужен дневной свет. Я даю жизнь холодному мрамору, я плавлю в огне звонкую медь, в ярком горячем огне... Зачем ты прикоснулся ко мне рукой твоей?
   "Подойди, - сказал Елеазар, - ты мой гость".
   И они пошли к дому. И длинная ночь окутала землю.
   Раб, увидев, что его хозяин не пришел, пошел искать его, когда солнце уже было высоко в небе. И увидал он своего господина рядом с Елеазаром: в глубоком молчании сидели они прямо под ослепительными и палящими лучами солнца и смотрели вверх. Раб заплакал и закричал:
   - Мой господин, что случилось с тобой, господин?
   В тот же день скульптор уехал в Рим. В дороге Аврелий был задумчив и молчалив, внимательно всматриваясь во все: в людей, в корабль, в море, как бы стараясь что-то удержать. В открытом море на них обрушилась буря, и все это время Аврелий оставался на палубе и жадно вглядывался в волны, приближающиеся и с глухим стуком опускающиеся.
   Дома его друзья испугались перемены, происшедшей в Аврелии, но он успокоил их, многозначительно сказав:
   "Я нашел это."
   И, не сменив запыленной одежды, которую он носил в пути, он принялся за работу, и мрамор покорно зазвенел под его звонким молотом. Долго и жадно работал он, никого не допуская, пока однажды утром не объявил, что работа готова, и не велел позвать своих друзей, строгих критиков и ценителей искусства. И для встречи с ними он надел яркие и великолепные одежды, сверкавшие желтым золотом и алым биссом.
   - Вот моя работа, - сказал он задумчиво.
   Его друзья переглянулись, и тень глубокой печали покрыла их лица. Это было нечто чудовищное, лишенное всех привычных глазу линий и форм, но не лишенное намека на какой-то новый, странный образ.
   На тонкой, кривой веточке или, вернее, на уродливом подобии сучка косо покоилась слепая, уродливая, бесформенная, раскинутая масса чего-то совершенно и непостижимо искаженного, бешеный прыжок диких и причудливых обломков, слабо и тщетно стремящихся расстаться. друг от друга. И как бы невзначай под одним из дико разорванных выступов с божественным искусством была выточена бабочка, вся воздушная прелесть, нежность и красота, с прозрачными крыльями, которые, казалось, трепетали от бессильного желания взлететь.
   - Для чего эта чудесная бабочка, Аврелий? - сказал кто-то запинаясь.
   "Не знаю", - ответил скульптор.
   Но надо было сказать правду, и один из его друзей, который любил его больше всех, твердо сказал:
   "Это безобразно, мой бедный друг. Он должен быть уничтожен. Дай мне молоток".
   И двумя ударами он разорвал чудовищного человека на куски, оставив нетронутой только бесконечно нежную бабочку.
   С тех пор Аврелий ничего не создал. С глубоким равнодушием смотрел он на мрамор и бронзу и на свои прежние божественные творения, в которых покоилась вечная красота. С целью возбудить в нем прежнюю горячую страсть к труду и пробудить его омертвевшую душу, друзья водили его смотреть прекрасные произведения других художников, - но он оставался по-прежнему равнодушен, и улыбка не грела его сжатых губ. И только выслушав пространные рассуждения о красоте, он устало и лениво возражал:
   - Но все это ложь.
   А днем, когда светило солнце, он заходил в свой великолепный, искусно устроенный сад и, найдя место без тени, подставлял свою непокрытую голову яркому свету и зною. Вокруг порхали красные и белые бабочки; из кривых губ пьяного сатира с плеском струилась вода в мраморную цистерну, а он сидел неподвижно и молчаливо, как бледное отражение того, кто в далекой дали, у самых ворот каменистой пустыни , сидел под палящим солнцем.
   В
   И вот случилось так, что сам великий обожествленный Август призвал Лазаря. Императорские посланники нарядили его пышно, в торжественные брачные одежды, как будто Время узаконило их, и он должен был до самой смерти оставаться женихом неизвестной невесты. Словно старый, прогнивший гроб позолотили и украсили новыми, веселыми кисточками. И мужчины, все в нарядных и светлых одеждах, ехали за ним, точно в свадебном шествии, и первые громко трубили, приказывая людям расчистить дорогу посланцам императора. Но путь Елеазара был пустын: родина его проклинала ненавистное имя чудесно воскресшего из мертвых, и люди разбегались при одном известии о его страшном приближении. Одинокий голос медных труб звучал в неподвижном воздухе, и только пустыня отзывалась своим томным эхом.
   Затем Лазарь отправился морем. И это был самый величественный и самый скорбный корабль, который когда-либо отражался в лазурных волнах Средиземного моря. Много было на борту путешественников, но как могила был корабль, сплошь тишина и тишина, и отчаянная вода рыдала у крутого, гордо изогнутого носа. В полном одиночестве сидел Елеазар, подставив голову солнечному сиянию, молча прислушиваясь к ропоту и плеску волн, а вдалеке сидели матросы и посыльные, смутная группа усталых теней. Если бы грянул гром и ветер набросился на красные паруса, корабли, вероятно, погибли бы, ибо ни у кого из находившихся на борту не было ни воли, ни сил бороться за жизнь. С огромным усилием некоторые моряки доставали до борта и жадно вглядывались в голубую, прозрачную пучину, надеясь увидеть в ложбине лазурной волны мелькнувшее розовое плечо наяды или пьяного веселого кентавра, мчащегося и в исступлении плещущего волну своим копыто. Но море было как пустыня, а бездна немая и безлюдная.
   С полным равнодушием ступил Елеазар на улицу вечного города. Как будто все ее богатство, все великолепие ее дворцов, построенных великанами, все великолепие, красота и музыка ее утонченной жизни были лишь эхом ветра в пустыне, отражением зыбучих песков пустыни. Мчались колесницы, и по улицам двигались толпы сильных, справедливых, гордых строителей вечного города и надменных участников его жизни; звучала песня; фонтаны и женщины смеялись жемчужным смехом; разглагольствовали пьяные философы, а трезвые слушали их с улыбкой; копыта ударялись о каменные мостовые. И, окруженный веселым шумом, шел толстый, грузный человек, холодное пятно тишины и отчаяния, и сеял на своем пути отвращение, гнев и смутную, грызущую усталость. Кто смеет грустить в Риме, возмущенно недоумевали горожане и хмурились. Через два дня весь город уже знал все о нем, чудесно воскресшем из мертвых, и стыдливо сторонился его.
   Но были и смелые люди, желавшие испытать свои силы, и Елеазар подчинился их неосторожному призыву. Занятый государственными делами, император постоянно откладывал прием, и семь дней воскресший из мертвых ходил в гости к другим.
   И явился Елеазар к веселому эпикурейцу, и хозяин встретил его со смехом на устах:
   "Пей, Елеазар, пей!" - кричал он. - Разве Август не рассмеялся бы, увидев тебя пьяным!
   И хохотали полуголые пьяные женщины, и лепестки роз падали на синие руки Елеазара. Но тут эпикурейец взглянул в глаза Елеазара, и его веселье закончилось навсегда. Пьяница оставался им до конца жизни; никогда не пил, но вечно был пьян. Но вместо веселой мечтательности, которую приносит с собой вино, его стали преследовать страшные сны, единственная пища его сокрушенного духа. День и ночь жил он в ядовитых испарениях своих кошмаров, и сама смерть была не страшнее ее буйных, чудовищных предшественников.
   И пришел Лазарь к юноше и возлюбленной его, которые любили друг друга и были прекрасны в своих страстях. Гордо и крепко обняв свою любовь, юноша с безмятежным сожалением сказал:
   "Посмотри на нас, Елеазар, и раздели нашу радость. Есть ли что-нибудь сильнее любви?"
   И Лазарь посмотрел. И на всю оставшуюся жизнь они продолжали любить друг друга, но их страсть стала мрачной и безрадостной, как те погребальные кипарисы, чьи корни питаются тлением могил и чьи черные вершины в тихий вечерний час тщетно стремятся достичь небо. Брошенные неведомыми силами жизни в объятия друг друга, они смешивали слезы с поцелуями, сладострастные наслаждения с болью и чувствовали себя вдвойне рабами, послушными рабами жизни и терпеливыми слугами безмолвного Ничто. Когда-либо соединяясь, когда-либо разъединяясь, они пылали, как искры, и, как искры, терялись в бескрайней Тьме.
   И пришел Елеазар к надменному мудрецу, и сказал ему мудрец:
   "Я знаю все ужасы, которые ты можешь открыть мне. Есть ли что-нибудь, чем ты можешь напугать меня?
   Но вскоре мудрец почувствовал, что знание ужаса далеко не есть сам ужас и что видение Смерти не есть Смерть. И он чувствовал, что мудрость и глупость равны перед лицом Бесконечности, ибо Бесконечность их не знает. И исчезла граница между знанием и невежеством, истиной и ложью, верхом и низом, и бесформенная мысль повисла в пустоте. Тогда мудрец схватился за свою седую голову и исступленно закричал:
   "Я не могу думать! Я не могу думать!"
   Так под равнодушным взглядом для него, чудесно воскресшего из мертвых, погибло все, что утверждает жизнь, ее значение и радости. И внушали, что опасно пускать его к государю, что лучше его убить и, тайно похоронив, сказать государю, что он исчез неизвестно куда. Уже точили мечи и юноши, преданные общественному благу, готовились к убийству, когда на следующее утро Август приказал привести к нему Лазаря, тем самым разрушив жестокие планы.
   Если нельзя было избавиться от Елеазара, то можно было, по крайней мере, смягчить то страшное впечатление, которое производило его лицо. С этой целью были созваны искусные маляры, цирюльники и художники, и всю ночь возились над головой Елеазара. Они подстригли ему бороду, завили ее и придали ей опрятный, приятный вид. С помощью красок скрыли трупную синеву рук и лица. Отвратительны были морщины страдания, бороздившие его старое лицо, и их замазывали, рисовали и разглаживали; затем по гладкому фону искусно нарисованы тонкими кистями морщины добродушного смеха и приятного, беззаботного веселья.
   Елеазар равнодушно покорялся всему, что с ним делали. Вскоре он превратился в приличествующего ему полного, почтенного старика, в тихого и доброго дедушку многочисленного потомства. Казалось, что улыбка, с которой он еще недавно плел смешные байки, еще витала в его губах, и что в уголке его глаз пряталась безмятежная нежность, спутница старости. Но люди не смели изменить его брачные одежды, и они не могли изменить его глаза, два темных и страшных стекла, через которые смотрели на людей, непознаваемое Там.
   VI
   Елеазара не тронуло великолепие императорского дворца. Он как будто не видел разницы между ветхим домом, тесно прижатым пустыней, и каменным дворцом, твердым и прекрасным, и равнодушно вошел в него. И твердый мрамор полов под его ногами уподоблялся зыбучим пескам пустыни, и множество богато одетых и надменных мужчин становилось под его взглядом воздухом пустоты. Никто не смотрел ему в лицо, когда проходил Елеазар, боясь подпасть под устрашающее влияние его глаз; но когда звук его тяжелых шагов достаточно стих, придворные подняли головы и с боязливым любопытством рассматривали фигуру толстого, высокого, слегка согбенного старика, медленно проникавшего в самое сердце императорского дворца. Если бы прошла сама Смерть, она не встретила бы большего страха, ибо до тех пор только мертвые знали Смерть, а живые знали только Жизнь, и между ними не было моста. Но этот необыкновенный человек, хотя и был жив, знал Смерть, и загадочным, ужасающим было его проклятое знание. "Горе, - думали люди, - он отнимет жизнь у нашего великого, обожествленного Августа", - и посылали проклятия вслед Елеазарю, который тем временем продолжал продвигаться внутрь дворца.
   Император уже знал, кто такой Лазарь, и готовился к встрече с ним. Но монарх был мужественным человеком и чувствовал свою огромную, непобедимую силу, и в роковом поединке с ним, чудесным образом воскресшим из мертвых, не хотел призывать на помощь человеческую. И вот он встретил Лазаря лицом к лицу:
   - Не поднимай на меня глаз, Елеазар, - приказал он. "Я слышал, что твое лицо похоже на лицо Медузы и превращается в камень, на кого бы ты ни взглянул. Теперь я хочу увидеть тебя и поговорить с тобой, прежде чем я превращусь в камень, -- прибавил он тоном царственной шутки, не лишенным страха.
   Подойдя к нему, он внимательно осмотрел лицо Елеазара и его странные праздничные одежды. И хотя у него был зоркий глаз, он был обманут своим внешним видом.
   "Так. Ты не кажешься страшным, мой почтенный старец. Но тем хуже для нас, если ужас принимает такой респектабельный и приятный вид. А теперь давайте поговорим.
   Август сел и, расспрашивая Елеазара не столько глазами, сколько словами, начал разговор:
   "Почему ты не поприветствовал меня, когда входил?"
   Елеазар ответил равнодушно:
   - Я не знал, что это было необходимо.
   "Ты христианин?"
   "Нет."
   Август одобрительно покачал головой.
   "Это хорошо. Я не люблю христиан. Они трясут дерево жизни прежде, чем оно покроется плодами, и развеивают по ветру его благоухающий цвет. Но кто ты?"
   С видимым усилием ответил Елеазар:
   "Я был мертв."
   "Я слышал это. Но кто ты теперь?"
   Елеазар молчал, но наконец повторил тоном усталой апатии:
   "Я был мертв."
   "Послушай меня, незнакомец, - сказал император, отчетливо и сурово высказав пришедшую ему вначале мысль, - мое царство есть царство Жизни, мой народ из живых, а не из мертвых. Тебя здесь слишком много. Я не знаю, кто ты и что ты там видел; но если ты лжешь, я ненавижу твою ложь, а если ты говоришь правду, я ненавижу твою правду. В груди моей я чувствую биение жизни; Я чувствую силу в своей руке, и мои гордые мысли, как орлы, пронзают пространство. А там под кровом моего правления, под защитой созданных мною законов люди живут и трудятся и радуются. Слышишь ли ты боевой клич, вызов, который люди бросают в лицо будущему?"
   Август, как в молитве, простер руки и торжественно воскликнул:
   "Будь благословенна, о великая и божественная Жизнь!"
   Елеазар молчал, а император с возрастающей суровостью продолжал:
   "Ты здесь не нужен, жалкий остаток, вырванный из-под зубов Смерти, ты внушаешь усталость и отвращение к жизни; как гусеница в поле, ты злорадствуешь над богатым колосом радости и изрыгаешь чушь отчаяния и печали. Твоя правда как ржавый меч в руках ночного убийцы - и как убийца ты будешь казнен. Но перед этим позволь мне взглянуть в твои глаза. Быть может, их боятся только трусы, но в храбрых они пробуждают жажду борьбы и победы; тогда ты будешь вознагражден, а не казнен... Ну, посмотри на меня, Елеазар.
   Сперва показалось обожествленному Августу, что друг смотрит на него, - так мягок, так нежно-очарователен был взгляд Елеазара. Оно обещало не ужас, а сладкий покой, и Бесконечность казалась ему нежной госпожой, сострадательной сестрой, матерью. Но крепче и крепче становились его объятия, и уже рот, жадный до шипящих поцелуев, мешал дыханию монарха, и уже на поверхность мягких тканей тела выходило железо костей и стягивал свой беспощадный круг - и неведомый клыки, тупые и холодные, коснулись его сердца и погрузились в него с медленной ленью.
   - Больно, - сказал обожествленный Август, бледнея. - Но посмотри на меня, Елеазар, посмотри.
   Словно какие-то тяжелые врата, всегда закрытые, медленно раздвигались, и сквозь растущую щель медленно и неуклонно вливался жуткий ужас Бесконечности. Как две тени вошли в безбрежную пустоту и бездонную тьму; погасили солнце, вырвали землю из-под ног и крышу из-под головы. Больше не болело замерзшее сердце.
   - Смотри, смотри, Елеазар, - приказал Август, шатаясь.
   Время остановилось, и начало каждой вещи ужасно приближалось к ее концу. Только что возведенный трон Августа рухнул, и на месте трона и Августа уже образовалась пустота. Бесшумно рухнул Рим, а на его месте встал новый город, и его тоже поглотила пустота. Подобно фантастическим великанам, города, государства и страны падали и исчезали в пустотной тьме - и с полнейшим равнодушием поглотила их ненасытная черная утроба Бесконечности.
   "Стой!" - приказал император.
   В его голосе уже звучала нотка равнодушия, руки его опустились в томлении, и в напрасной борьбе с надвигающейся тьмой его огненные глаза то вспыхивали, то гасли.
   -- Жизнь мою ты отнял у меня, Елеазар, -- сказал он вялым, слабым голосом.
   И эти слова безысходности спасли его. Он вспомнил свой народ, щитом которого ему суждено было быть, и острая спасительная боль пронзила его омертвевшее сердце. "Они обречены на смерть, - устало подумал он. "Безмятежные тени во мраке Бесконечности", - подумал он, и ужас охватил его. "Хрупкие сосуды с живой бурлящей кровью с сердцем, знающим скорбь и великую радость", - сказал он в сердце своем, и умиление наполнило его.
   Так размышляя и колеблясь между полюсами Жизни и Смерти, он медленно возвращался к жизни, чтобы найти в ее страданиях и ее радостях щит против тьмы пустоты и ужаса Бесконечности.
   -- Нет, ты не убил меня, Елеазар, -- твердо сказал он, -- но я возьму твою жизнь. Уходи".
   В тот вечер обожествленный Август с особой радостью вкушал его яства и напитки. Время от времени его поднятая рука зависала в воздухе, и тусклое мерцание заменяло яркий блеск его огненного глаза. Это была холодная волна Ужаса, нахлынувшая у его ног. Побежденный, но не искорененный, вечно ожидающий своего часа, этот Ужас стоял у постели императора, как черная тень, всю его жизнь; оно колебало его ночи, но уступало дни печали и радости жизни.
   На следующий день палач каленым железом выжег Елеазарю глаза. Потом его отправили домой. Обожествленный Август не осмелился убить его.
  
   Елеазар возвратился в пустыню, и пустыня встретила его шипящими порывами ветра и жаром палящего солнца. Он опять сидел на камне, подняв свою жесткую, густую бороду; и две черные дыры вместо глаз смотрели на небо с выражением тупого ужаса. Вдали шумно и беспокойно шевелился священный град, но кругом все было пустынно и немо. Никто не приближался к тому месту, где жил он, чудесным образом воскресший из мертвых, и давно уже его соседи оставили свои дома. Загнанное раскаленным железом в глубь его черепа, его проклятое знание спряталось там в засаде. Словно выскочив из засады, оно вонзило в человека свою тысячу невидимых глаз - и никто не смел взглянуть на Елеазара.
   А вечером, когда солнце, краснея и расширяясь, все ближе и ближе подходило к западному горизонту, слепой Елеазар медленно следовал за ним. Он спотыкался о камни и падал, такой же толстый и слабый; тяжело вставал на ноги и снова шел; и на красном полотне заката его черное тело и растопыренные руки образовывали чудовищное подобие креста.
   И было так, что однажды он вышел и не вернулся. Так, по-видимому, закончилась вторая жизнь того, кто три дня находился под загадочной властью смерти и чудесным образом воскрес из мертвых.
  
   ПРЕОБРАЖЕННЫЕ, с картины Генриха Зчокке
   СКАЗКА ОТ НЕМЕЦА.
   Следующая сказка переведена для "Южно- русского литературного вестника" дамой из Пенсильвании с немецкого "Чокке" и опубликована несколько лет назад. Главный замысел автора, по-видимому, состоял в том, чтобы проиллюстрировать немецкую философию животного магнетизма ; в ходе которой он пытается объяснить некоторые любопытные, если не сказать мистические, метафизические спекуляции. Ученым найдется в них что-то для размышлений, а любителей романтики больше порадует очень остроумная история, разнообразная несколькими интересными персонажами и волнующими событиями, нарисованная с большой силой и сочным колоритом. Все чисто немецкое, как в красоте, так и в недостатках. Так как тема Животного Магнетизма привлекает в настоящее время большое внимание и привлекла в свою защиту некоторых наших ученых, публикация этого изложения ее теорий и тайн может быть особенно приемлемой.
   - Ред. Так. лит. Беспорядок .
   * * * *
   Очарование, элегантность и уединенность виллы, гостеприимство нашего богатого хозяина Амбросио Фаустино и любезность его прелестнейшей жены немало способствовали исцелению наших ран, полученных в битве при Молито (мы были четыре немецких офицера), но еще более приятное открытие, что и великодушный Фаустино, и его красавица-жена были немецкого происхождения. Раньше его звали Фаустом, и по странному стечению обстоятельств он был вынужден поселиться в Италии и изменить свое имя. Удовольствие от возможности обменяться немецкими словами вдали от родной земли сделало нас доверительными друг другу.
   У меня была свобода проводить утренние часы в библиотеке Фаустино. Там я нашел пышными рядами самые отборные произведения, а также несколько томов итальянских рукописей, написанных Фаустино. Это были воспоминания о его собственной жизни, смешанные с наблюдениями за живописью и скульптурой. Я попросил разрешения прочитать их, на что Фаустино не только любезно согласился, но и вытащил один из томов и указал, что мне следует прочитать.
   -- Прочтите, -- сказал он, -- и поверьте мне, каким бы невероятным это ни казалось, это правда. Даже мне самому иногда это кажется обманом воображения, хотя я все это испытал".
   Он также сообщил мне много более мелких обстоятельств. Но этого достаточно для ознакомления. Далее следует фрагмент из воспоминаний Фаустино, вернее, Фауста.
   ПРИКЛЮЧЕНИЕ В ВЕНЗОНИ.
   Двенадцатого сентября 1771 года я пересек ручей Тальяменто в Спилемберге. Я подошел твердыми шагами к немецким рубежам, которых не видел много лет. Душа моя была полна неописуемой тоски, и казалось, что какая-то невидимая сила влекла меня назад. Он постоянно кричал мне, вернись. В самом деле, дважды я останавливался на жалкой дороге, смотрел на Италию и хотел снова вернуться в Венецию! Но затем, когда я спросил себя: "Что доказывает это? Жить! для чего?" Я снова двинулся вперед, к темным горам, которые вставали передо мной в облаках и дожде.
   У меня было очень мало денег в кармане, едва хватило, чтобы добраться до Вены, если только я не попрошайничал по дороге или не продал бы свои часы, белье или одежду получше, которую я носил в рюкзаке. Лучшие годы моей юности я провел в Италии, чтобы совершенствоваться в живописи и скульптуре. Наконец я достаточно продвинулся в своем искусстве, чтобы обнаружить, что в свои двадцать семь лет я никогда не совершу ничего действительно великого. Это правда, что мои римские друзья часто проявляли доброту, чтобы подбодрить меня. Многие из моих произведений иногда хорошо продавались. Тем не менее это дало мне мало утешения. Я не мог не презирать творения, которые не приносили мне удовлетворения. Я испытал болезненное чувство, что я был и должен оставаться слишком слабым, чтобы вызвать к жизни карандашом или резцом живые во мне представления. Это повергло меня в отчаяние - я желал не денег - я желал только силы искусства; Я проклял свои потерянные годы и вернулся в Германию. В то время у меня еще были там друзья: мне хотелось уединения, где я мог бы забыться. Я хотел стать деревенским учителем или заняться какой-нибудь скромной работой, чтобы наказать свое дерзкое честолюбие, пытавшееся соперничать с Рафаэлем и Анджело.
   Дождливая погода продолжалась уже несколько дней и усилила мои неприятные ощущения. Во мне часто пробуждалась мысль, если бы я только мог умереть! Свежий ливень увлек меня в сторону от дороги, под дерево. Там я долго сидел на камне, оглядываясь с глубокой меланхолией на разрушенные планы и надежды моей жизни. Я увидел себя, одинокого, среди диких гор. Холодный дождь лил ручьями. Недалеко от меня по скалам с ревом бежал бурный поток. Что со мной будет? Я вздохнул. Я посмотрел на поток, чтобы увидеть, достаточно ли он глубок, чтобы утопить меня, если я бросусь в него. Я был досадован тем, что еще не закончил свои страдания в Тальяменто. Вдруг невыразимая тоска и муки смерти охватили меня. Я содрогнулся от своих решений и желаний. Я вскочил и побежал под дождем, как будто хотел убежать от самого себя. Был уже вечер и становилось поздно.
   Я пришел к одному большому дому недалеко от Венцони. Сгущающаяся тьма, непрекращающийся дождь и моя собственная усталость побудили меня остановиться у этого здания, которое выказывало дружелюбный и привлекательный знак размещения для путешественников. Когда я переступил порог двери, меня охватила сильная дрожь и та же смертельная агония, которую я испытал, сидя на камне в лесу. Я остался у двери, чтобы перевести дух, но быстро пришел в себя. Мне стало легче, чем несколько дней назад, когда в теплой общественной комнате я снова почувствовал дыхание человека. Без сомнения, это был просто приступ телесной слабости.
   Они приветствовали меня, и я весело швырнул свой рюкзак на стол. Мне показали маленькую комнату, где я мог переодеться в мокрую одежду. Раздеваясь, я услышал быстрые шаги на лестнице; дверь комнаты отворилась, и были заданы какие-то поспешные вопросы обо мне, как, например, останусь ли я на ночь, если я приду пешком с котомкой, если у меня светлые волосы; и многие другие в том же духе. Следователи ушли - снова пришли, и другой голос задавал такие же вопросы. Я не знал, что это значит.
   Когда я вернулся в общественную комнату, все взгляды с любопытством разглядывали меня. Я сел, как будто ничего не заметил. И все же я мучился, узнав, почему кто-то сделал обо мне такие особые расспросы. Я вел речь о погоде - от погоды к путешествию, а оттуда к выяснению, нет ли в доме еще посторонних. Мне сообщили, что есть знатная семья из Германии, состоящая из пожилого господина и очень красивой и больной молодой дамы, пожилой дамы, вероятно, матери молодого, врача, двух слуг и двух служанок. Группа прибыла в полдень и задержалась отчасти из-за плохой погоды, отчасти из-за слабости молодой леди. Кроме того, я узнал, что и врач, и старый джентльмен в большой спешке вошли в общую комнату и с некоторым беспокойством и удивлением осведомились обо мне. Хозяин был уверен, что компания меня хорошо знает. Он уговаривал меня подняться, так как я обязательно встречусь со старыми друзьями и знакомыми, так как они, казалось, ждали меня. Я покачал головой, убежденный, что произошла какая-то ошибка. Во всем свете у меня не было дворянских знакомых, и меньше всего я мог претендовать на какое-либо немецкое дворянство. Что еще более укрепило меня в этом убеждении, так это то, что вошел старый слуга графа, сел за стол рядом со мной и на ломаном итальянском потребовал вина. Когда я обратился к нему по-немецки, он был рад услышать свой родной язык. Теперь он рассказал мне все, что знал о своем хозяине. Этим джентльменом был граф Хормегг, который вез свою дочь в Италию для смены обстановки.
   Чем больше старик пил, тем разговорчивее становился. Сначала он мрачно сел рядом со мной; у второй фляги он вздохнул свободнее. Когда я сказал ему, что думаю вернуться в Германию, он глубоко вздохнул, посмотрел на небо, и глаза его наполнились слезами. - Могу я пойти только с тобой! Я мог бы только пойти! сказал он грустно и мягко ко мне. "Я больше не могу этого выносить. Я считаю, что проклятие лежит на этой семье. Между ними происходят странные вещи. Я не смею никому их доверить, а если осмелюсь, сэр, кто мне поверит?
   МЕЛАНХОЛИЧЕСКАЯ КОМПАНИЯ ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ.
   К третьей фляжке вина Себальд, как его звали, стал открытым сердцем. -- Земляк, -- сказал он и робко оглядел комнату; но никого не было, кроме нас самих; мы сидели одни у тускло горящих свечей. "Земляк, они не могут ослепить меня. Здесь проклятие под покровом и изобилие богатства - здесь правит сам злой дух; Боже, будь милостив к нам! Граф безмерно богат, но ползает, как бедный грешник; его редко можно услышать говорящим, и он никогда не бывает геем. Старушка, компаньонка, гувернантка или что-то в этом роде у графини Гортензии, кажется, пребывает в постоянном страхе, от нечистой совести. Сама графиня - поистине райское дитя - едва ли может быть прекраснее; но я верю, что ее отец соединил ее с дьяволом. Иисус Мария! что это было?"
   Испуганный Себальд вскочил со своего места и смертельно побледнел. Это были не что иное, как оконные ставни, с силой брошенные ветром и дождем. Когда я усыпил своего спутника транквилизатором, он продолжил:
   "Это неудивительно; нужно жить в постоянном страхе смерти. Один из нас должен и скоро умрет! Это я слышал от молодой женщины Катарины. Боже будь милостив ко мне! Не могу ли я тем временем с моим товарищем Фомой освежиться вином? Сэр, у нас нет недостатка ни в том, что мы желаем, ни в еде, ни в питье, ни в деньгах; мы терпим неудачу только в счастливом уме. Я бы давно уже убежал.
   Басня Зебальда показалась мне наполненной его вином. - Из чего вы заключаете, что один из вас должен умереть?
   -- Тут нечего делать, -- ответил Зебальд, -- это слишком достоверно. Графиня Гортензия сказала это, но никто не осмеливается говорить об этом. Послушайте, четырнадцать дней назад в Юденберге у нас была та же история. Молодая графиня объявила о смерти одного из нас. Будучи все в добром здравии, мы не поверили этому. Но когда мы ехали по большой дороге, г-н Мюллер, секретарь графа, человек, которого все любили, внезапно упал вместе со своей лошадью и поклажей с высоты дороги, со скал, в бездну внизу. в десять раз глубже, чем шпиль церкви. Иисус Мария! какое зрелище! Слух и зрение покинули меня. Человек и лошадь лежали разбитыми на куски. Когда вы пройдете через деревню, где он похоронен, люди расскажут вам об этом. Я не смею думать об этом. Вопрос только в том, кто из нас станет следующей жертвой? Но если это случится, клянусь моей бедной душой, я потребую от графа моей отставки. Здесь что-то не так; Я люблю свою старую шею и не хочу сломать ее на службе богом забытому".
   Я улыбнулась его суеверному огорчению, но он решительно выругался и прошептал: "Графиня Гортензия одержима легионом дьяволов. В течение года она часто наезжала на крышу замка Хормеггер, чего мы вряд ли смогли бы сделать на ровном месте. Она пророчествует; она часто неожиданно впадает в транс и видит разверзшиеся небеса; она смотрит внутрь человеческого тела. Доктор Уолтер, безусловно, честный человек, утверждает, что она может видеть не только сквозь людей, как если бы они были стеклянными, но и сквозь двери и стены. Это ужасно. В свои рациональные часы она очень разумна. Но, о Боже, именно в свои неразумные часы она правит нами, когда из нее говорят эти злые духи. Разве мы не могли остаться на большой дороге? Но нет, сразу же после отъезда из Филлаха мы должны отправиться на грязных лошадях и мулах по самым плохим дорогам и самым страшным пропастям. И почему? Потому что она так захотела. Если бы мы остались на большой дороге, мистер Мюллер (будь милостив к нему!) до сих пор выпил бы свой бокал вина".
   ПОПЫТКА НА ПОМОЛВКУ.
   Возвращение жителей дома с моим запасным ужином прервало сплетни Себальда. Он пообещал, когда мы снова останемся наедине, раскрыть еще много секретов. Он покинул меня. На его место уселся маленький, худощавый, хмурого вида человек, которого Себальд, уходя, назвал Доктором. Я знал поэтому, что передо мной еще один член меланхоличных путешественников. Доктор какое-то время молча смотрел на меня за ужином. Казалось, он наблюдает за мной. Затем он стал спрашивать меня по-французски, откуда я пришел и куда собираюсь идти? Когда он услышал, что я немец, он стал более дружелюбным и заговорил со мной на нашем родном языке. В ответ на мои вопросы я узнал, что граф Хормегг едет со своей больной дочерью в Венецию.
   -- Не могли бы вы, -- сказал доктор, -- составить нам компанию, поскольку у вас нет особой цели ехать в Германию? Вы лучше нас знакомы с итальянским языком - знаете страну, нравы и здоровые стороны. Вы могли бы оказать нам большую услугу. Граф мог бы немедленно взять вас на место своего покойного секретаря. Вы будете свободны от расходов, у вас будет комфортная жизнь, шестьсот луидоров жалованья, и к этому прибавится известная щедрость графа.
   Я покачал головой и заметил, что я не знаю ни графа, ни графа меня достаточно, чтобы предвидеть, будем ли мы согласны друг с другом. Теперь Доктор произнес надгробную речь графа. Я ответил в ответ, что было бы очень трудно сказать графу так много в мою пользу.
   -- О, если это все, -- поспешно воскликнул он, -- вас уже рекомендовали; поэтому вы можете положиться на него".
   "Рекомендуемые! Кем?"
   Доктор, казалось, искал слова, чтобы исправить свою поспешность.
   -- Э, почему же, по необходимости... могу обещать вам, что граф уплатит вам сто луидоров вперед, если вы...
   "Нет, - ответил я, - я никогда в жизни не трудился ради излишеств; только для того, что необходимо. Я с детства привыкла к самостоятельной жизни. Я далеко не богат, но никогда не продам свою свободу".
   Доктор выглядел раздраженным. По правде говоря, я был серьезен в том, что сказал. Прибавьте к этому, что я особенно не хотел возвращаться в Италию, чтобы моя страсть к искусствам не возобновила свою силу. Я не отрицаю также, что внезапная назойливость доктора и вообще поведение этих путешественников были неприятны мне, хотя я, конечно, не верил, что больная графиня одержима легионом дьяволов. Поскольку все его уговоры не имели другого эффекта, кроме как сделать меня еще более противным, Доктор оставил меня. Затем я размышлял обо всех различных мелких обстоятельствах, сопоставлял свою бедность с комфортным существованием в поезде богатого графа и играл с небольшими деньгами в моем кармане, которые были всем моим богатством. Результатом этих размышлений было: "Вдали от Италии; Божий мир открыт перед вами. Будьте тверды! Только мир в груди - деревенская школа и независимость! Сначала я должен попытаться восстановить свою индивидуальность. Да, я потерял все - весь план моей жизни - золото не может заменить его".
   НОВЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ.
   Мое удивление еще больше возросло, когда не прошло и десяти минут после отъезда доктора, как явился слуга графа и от его имени умолял меня навестить его в его комнате. "Что, черт возьми, эти люди хотят от меня?" подумал я. Но я обещал пойти. Приключение начало если не развлекать, то, по крайней мере, возбуждать мое любопытство.
   Я застал графа одного в его комнате; он ходил большими шагами взад и вперед - высокий, сильный, солидного вида человек, с степенной наружностью и приятными, хотя и меланхоличными чертами. Он немедленно вышел ко мне навстречу и извинился за то, что послал за мной, - провел меня к креслу, упомянул о том, что слышал обо мне от доктора, и повторил свои предложения, от которых я так же скромно, но твердо отказался. Он задумчиво подошел, заложив руки за спину, к окну, поспешно вернулся, сел около меня и, взяв мою руку в свою, сказал: "Друг, я обращаюсь к твоему сердцу. Мой глаз должен меня сильно обманывать, если вы не честный человек, а стало быть, искренний. Оставайтесь со мной, умоляю вас, оставайтесь только на два года. Рассчитывайте на мою глубочайшую благодарность. В течение этого времени у вас будет все, что вам нужно, а по истечении его я заплачу вам тысячу луидоров; вы не раскаетесь, что потеряли пару лет на моей службе". Он сказал это так любезно и умоляюще, что я был очень тронут скорее тоном и манерой, чем обещанием столь крупной суммы, которая обеспечила мне при моих ничтожных нуждах свободное и независимое состояние. Я бы принял это предложение, если бы не стыдился показать, что наконец уступил мерзкому золоту. С другой стороны, его блестящие предложения показались мне подозрительными.
   - За такую сумму, милорд, вы можете распоряжаться гораздо более выдающимися талантами, чем я. Ты меня не знаешь."
   Тогда я открыто заговорил с ним о своей прежней судьбе и занятиях и думал тем самым, не раздражая его, отложить в сторону его предложения, равно как и его желание иметь меня.
   -- Мы не должны расставаться, -- сказал он, умоляюще пожимая мне руку. - Мы не должны, потому что я искал только тебя. Это может вас удивить; но только ради тебя я предпринял это путешествие с моей дочерью; из-за тебя я выбрал худшую дорогу из Филлаха сюда, чтобы не упустить тебя; из-за тебя я остановился в этой гостинице.
   Я посмотрел на графа с удивлением и подумал, что он хочет пошутить надо мной.
   "Как ты мог искать меня, если не знал меня? Поскольку никто не знал дороги, по которой я бродил? Я сам еще три дня тому назад не знал, что поеду по этой дороге в Германию".
   - Разве это не факт? продолжал он: "Сегодня днем вы отдыхали в лесу; ты сидел, полный печали, в пустыне; ты прислонился к камню под большим деревом; ты смотрел на горный поток; ты бежал стремительно под дождем. Разве это не так? Признайтесь откровенно - не так ли?
   При этих словах мои чувства почти покинули меня. Он увидел мое смятение и сказал: "Ну, это так! ты действительно тот мужчина, которого я ищу.
   -- Но, -- воскликнул я, -- я не отрицаю, что мною овладели какие-то суеверные ужасы, -- и я вырвал свою руку из его руки. "Но кто следил за мной? Кто тебе об этом сказал?
   "Моя дочь, моя больная дочь. Я легко могу поверить, что вам это кажется прекрасным. Но несчастная говорит и видит много странного в своей болезни. Четыре недели спустя она заявила, что только благодаря вашим средствам она сможет полностью выздороветь. Таким, каким ты предстаешь передо мной сейчас, таким же, каким моя дочь описывала тебя четыре недели назад. Может быть, около четырнадцати дней с тех пор, как она объявила, что вы пришли, посланные Богом, чтобы встретить нас, и что мы должны разойтись и искать вас. Мы отправились. Она указала путь, по которому мы должны идти - по крайней мере, ту часть мира, в которую нам следует отправиться. С компасом в карете и картой в руках мы путешествовали, не зная куда, как корабль в море. В Филлахе она указала вам ближайший путь, описала даже подробности, и что мы должны уйти с большой дороги. Сегодня утром из уст Гортензии я узнал, как близко вы были, а вместе с тем и те мелкие обстоятельства, о которых я вам рассказал. Сразу после вашего приезда доктор Вальтер заявил мне, что, судя по описанию хозяина, вы в точности похожи на человека, которого Гортензия четыре недели назад и с тех пор почти ежедневно описывала. Я теперь в этом убежден, и так как уже так много свершилось, я ни на минуту не сомневаюсь, что ты и никто другой сможет спасти мою дочь и вернуть мне мое утраченное счастье".
   Он молчал и ждал моего ответа. Я сидел долго, неуверенный и молчаливый. Я никогда в жизни не встречался с таким исключительным приключением.
   - То, что вы мне рассказываете, милорд, несколько непонятно, а потому, с вашего позволения, несколько невероятно. Я, или, вернее, я был только художником; и я ничего не смыслю в медицине.
   "В жизни много всего". - сказал он, - это для нас непонятно, но все непостижимое не есть поэтому невероятное, особенно когда мы не можем отбросить действительность и перед нами стоит явление, причина которого скрыта от нас. Вы не врач; это может быть. Но та же самая сила, которая открыла моей дочери твое существование в этом мире, без сомнения предназначила тебе стать ее спасителем. В юности я была свободомыслящей, почти не верившей в бога, а теперь, в зрелом возрасте, могу дойти даже до всякой старухи и домыслить, насколько возможно, существование чертей, ведьм, призраков и фамильярных духов. Отсюда объясняется и моя назойливость, и мои предложения. Первое простительно для отца, который живет в постоянном беспокойстве о своем единственном ребенке, и мои предложения не слишком велики для спасения такой драгоценной жизни. Я вижу, каким неожиданным, необыкновенным и романтичным все это должно показаться вам; но оставайся с нами, и ты будешь свидетелем многих неожиданных вещей. Желаете ли вы иметь занятие, свободное от забот и хлопот путешествия? Выбор зависит от вас самих. Я не буду навязывать вам никакой работы. Оставайся только моим доверенным спутником, моим утешителем. У меня сейчас тяжелый час, может быть, он очень близок: один из нашей компании внезапно и, если я правильно понимаю, необычным образом умрет. Это может быть я сам. Моя дочь предсказала это, и это произойдет. Я трепещу перед роковой минутой, от которой не может меня спасти все мое состояние. Я очень несчастный человек".
   Он сказал еще больше и даже растрогался до слез. Я оказался перед странной дилеммой. Все, что я слышал, возбуждало то мое удивление, то мои справедливые сомнения. Иногда у меня возникало подозрение в правильности понимания графа, а иногда предполагалось, что ошибка была моей собственной. Наконец я принял мужественное решение предпринять приключение во что бы то ни стало. Мне показалось несправедливым считать графа самозванцем; и в огромном божьем мире у меня не было ни работы, ни жизни.
   -- Я отказываюсь от всех ваших щедрых предложений, милорд, -- сказал я. "Дайте мне ровно столько, сколько мне нужно. Я буду сопровождать вас. С меня достаточно, если я могу надеяться внести свой вклад в ваше счастье и выздоровление вашей дочери, хотя пока я совершенно не понимаю, как это сделать. Человеческая жизнь имеет большую ценность; Я буду горд, если однажды мне удастся поверить, что я спас жизнь человеку. Но я освобождаю тебя от всего, что ты обещал мне; Я ничего не делаю ради денег. Наоборот, я буду, кроме того, поддерживать свою независимость. Я останусь в вашей свите до тех пор, пока смогу быть вам полезен или найду в ней удобную жизнь. Если вы согласны с этими условиями, то я к вашим услугам. Вы можете познакомить меня со своим инвалидом.
   Глаза графа сияли радостью. Он молча заключил меня в свои объятия и прижал к своему сердцу, а сам только вздохнул: "Слава богу". Через некоторое время он сказал: "Завтра ты увидишь мою дочь. Она уже ушла отдыхать. Я должен подготовить ее к твоему приезду.
   - Подготовить ее к моему присутствию? воскликнул я, удивленный. - Разве вы не сказали мне через несколько минут, что она объявила о моем приезде и описала мою личность?
   "Прошу прощения, дорогой Фауст; Забыл сообщить вам об одном обстоятельстве. Моя дочь как двойное лицо. Когда она находится в своем естественном состоянии, она никоим образом не осознает, что слышит, видит, знает и говорит в своем состоянии транса, если можно так выразиться. Она не помнит ни малейшего пустяка, происходившего в этот период, и сама бы усомнилась в том, что говорила и поступала так, как мы к ней относимся, если бы не имела всех оснований полагаться на мои слова. Но в своем трансе она вспоминает все, что происходило в подобном состоянии, а также то, что она пережила в своей обычной и естественной жизни. Только во время транса она увидела и описала вас, но из этого не знает о вас ничего, кроме того, что мы, повторяя ее собственные выражения, смогли ей сообщить; поэтому вы ей совершенно незнакомы. Подождем только одного из ее необыкновенных мгновений, и я не сомневаюсь, что она тотчас же вспомнит вас".
   В разговоре, продолжавшемся несколько часов, я узнал от графа, что его дочь уже много лет, еще с детства, имеет склонность к лунатизму. В сомнамбулическом состоянии она, сама того не помнив потом, с закрытыми глазами вставала с постели, одевалась, писала письма присутствующим или играла на рояле труднейшие пьесы и проделывала сотню других пустяков. с умением, которым она не только не обладала в бодрствующем состоянии, но и которое не могла приобрести впоследствии. Граф считал, что то, что он теперь иногда называл трансом, а иногда преображением, было не чем иным, как высшей степенью сомнамбулизма, но которое почти до смерти ослабило его дочь.
   УЖАСНОЕ СОБЫТИЕ.
   Было уже поздно, когда я вышел из квартиры графа. В общей комнате не было никого, кроме старого Себальда, который все еще наслаждался своим вином.
   "Сэр, - сказал он, - поговорите со мной немного по-немецки, чтобы я не мог совсем забыть свой благородный язык, который, воистину, был бы позором. Вы говорили с графом?
   "Я говорил с ним. Теперь я поеду с ним в Италию и останусь в вашей компании.
   "Превосходно! Мне приятно иметь рядом еще одно немецкое лицо. Итальянцы, как я слышал, плохие птицы. Теперь, за исключением нашей бесноватой графини, вы будете довольны всем нашим обществом. Поскольку теперь вы принадлежите нам, я могу более открыто говорить о наших делах. Граф был бы хорошим человеком, если бы только мог улыбаться. Я думаю, ему не нравится, когда кто-то смеется. Все, что его окружает, имеет вид последнего дня. Старушка тоже хороша, но легко раздражается, если сразу не летать туда-сюда по ее движениям. Я полагаю, что она едет в Италию только из-за чистой прогоревшей воды, так как любит иногда выпить рюмку водки. Графиня тоже была бы неплоха, если бы у нее, кроме гордыни, не было в теле целой армии чертей. Тот, кто хочет быть в ее благосклонности, должен ползать на четвереньках. Склонись старательно перед ней. Доктор Уолтер был бы лучшим из нас, если бы только знал, как изгонять бесов. Следовательно, мой товарищ Фома..." В этот момент хозяин, полный ужаса, ворвался в комнату и закричал своим людям: "Помогите! помощь! есть огонь".
   - Где огонь? - встревожился я.
   "Наверху, в комнате: я видел яркое пламя за окном".
   Он выбежал; дом наполнился криками и смятением. Я шел следом, когда Себальд, белый как труп, держал меня за обе руки: "Господи Мария, что случилось?" Я сказал ему по-немецки принести воды, так как дом горел.
   "Очередная чертовщина!" вздохнул он и поспешил на кухню.
   Люди бегали вверх и вниз по лестнице. Говорили, что комната была заперта, и они искали инструменты, чтобы взломать дверь. Себальд поднялся по лестнице так же быстро, как и я, с ведром воды. Увидев дверь, к которой все стремились, он воскликнул: "Иезу Мария! это комната старой дамы.
   "Ворвите его!" - воскликнул граф Хормегг в крайней агонии. - Вскройте его, миссис. Там спит Монлю, и она задохнется.
   Вскоре явился человек с топором, но не без труда смог он выломать крепкую, хорошо врезанную дубовую дверь. Все втиснулись, но, вздрогнув, отскочили назад.
   В комнате было темно. Только сзади, у окна, на полу играло желтое пламя, которое вскоре погасло. Когда мы открыли дверь, на нас повалил невыносимо резкий смрад. Себальд перекрестился и спрыгнул вниз по лестнице; некоторые служанки последовали его примеру. Граф потребовал огня. Его принесли. Я прошел через комнату, чтобы открыть окно. Граф направил нас к кровати. Там было пусто и нетронуто, и ни где ни дыма. Возле окна вонь стояла такая сильная, что меня тошнило.
   Граф назвал имя миссис Монтлю. Когда он приблизился с горящей свечой, я увидел у себя под ногами - представьте себе мой ужас! - большое черное пятно пепла, а рядом сгоревшую голову, которую мы не могли узнать; одна рука с кистью; в другом месте три пальца с золотыми кольцами и нога дамы, частично обугленная.
   -- Боже мой, -- воскликнул граф, бледнея, -- что это? Он наблюдал, содрогаясь, останки человеческой фигуры. Он увидел пальцы с кольцами и с громким криком прыгнул навстречу входящему Доктору. "Миссис. Монлю сгорел, но ни огня, ни дыма! Непонятно!"
   Он попятился назад, чтобы еще раз убедиться в реальности своего открытия. Затем он отдал свечу, сложил руки, пристально посмотрел перед собой и, смертельно побледнев, вышел из комнаты.
   Я стоял, окаменев от такого ужасного и неслыханного зрелища. Все происшедшее в этот день, рассказанные чудеса до того ошеломили меня, что я стоял, не чувствуя, и смотрел на черную пыль, угли и отвратительные останки человеческого тела у моих ног. Комната вскоре была заполнена мужчинами и женщинами, принадлежащими к гостинице. Я слышал их шепот и их тихие шаги. Мне казалось, что я был среди призраков. Детские сказки моего детства созрели в реальность.
   Очнувшись, я вышел из комнаты, намереваясь спуститься в общую комнату. В этот момент дверь сбоку открылась; вышла барышня, одетая в легкую ночную рубашку, поддерживаемая двумя служанками, каждая из которых несла зажженную свечу. Я остался стоять, словно ослепленный этим новым привидением. Такого благородства в фигуре, движении и чертах я никогда не видел в действительности и даже не находил в творениях живописца или скульптора. Ужасы предшествующих мгновений были почти забыты. Я был только глазами и восхищением. Юная красавица поковыляла к комнате, где произошло ужасное происшествие. Увидев мужчин и женщин, она остановилась и закричала на немецком языке повелительным голосом: "Отгони от меня эту толпу". Немедленно один из слуг графа выполнил ее приказ. Он сделал это с такой неучтивой жестокостью, что вынудил их всех, а вместе с ними и меня, с галереи на лестницу.
   "Если когда-либо и существовала фея, то это она", - подумал я.
   Себальд сидел, совершенно бледный, в общей комнате, рядом с вином. - Разве я не говорил? воскликнул он. "Один из нас должен уйти. Так захотел одержимый, вернее, злой сатана. Один должен сломать себе кости и шею, а другой, живое тело, сжечь. Ваш покорный слуга, я прощаюсь завтра, чтобы следующий поворот не пришел к моему ничтожному я. Тот, кто так же благоразумен, как я, не пойдет с ними в ад. В Италии даже горы изрыгают огонь. Не дай мне Бог подойти слишком близко. Я, конечно, был бы первым жареным Молохом, так как я слишком набожен и, тем не менее, в любое время не святой".
   Я рассказал ему о молодой леди.
   -- Это была она, -- сказал он. - Это была графиня. Бог рядом с нами! Вероятно, она хотела потушить сгоревшее месиво. Иди со мной завтра; давайте убежим. Ваша яркая юная жизнь вызывает во мне искреннее сострадание".
   - Даже графиня Гортензия?
   "Кто еще? Она красива, значит, ее сам вождь чертей заколдовал; но-"
   В это время граф позвал Себальда; он пошел или, вернее, пошатнулся, глубоко вздохнув. Авария наполнила весь дом шумом. Я сидел на своем стуле среди всех этих чудес, отчужденный от самого себя. Далеко за полночь хозяин показал мне маленькую комнату, где стояла кровать.
   АНТИПАТИЯ.
   После усталости прошедшего дня я крепко спал почти до полудня. Когда я проснулся, события вчерашнего дня явились мне лихорадочным призраком или иллюзией опьянения. Я не мог ни убедить себя в их истинности, ни усомниться в них. Я рассматривал каждую вещь теперь с большим самообладанием ума. Я больше не колебался остаться с графом. Я скорее следовал за ним с удовольствием и любопытством, настолько совершенно новой и чудесной представлялась моя судьба. Кроме того, что мне было терять в Германии? Что еще в жизни? Чем я мог рисковать, следуя за графом? В конце концов, только от меня зависело прервать нить романа, как только его длина стала мне неприятной. Когда я вошел в общественную комнату, я обнаружил, что она заполнена надзирателями этого места, полицейскими, капуцинами и соседними крестьянами, привлеченными туда либо из любопытства, либо по своим служебным обязанностям. Никто из них не сомневался, что сожжение дамы было делом рук дьявола. Граф действительно приказал своим людям похоронить останки несчастной женщины. Но считалось уместным, чтобы весь дом был освящен и благословлен преподобными отцами-капуцинами для очищения его от злого духа. Это были значительные расходы. Был вопрос, следует ли нас арестовать и отдать под суд; но спорили, должны ли мы быть доставлены к гражданской или церковной власти. Большинство было за то, чтобы нас отвезли в Ундину и предстали перед архиепископами.
   Граф, не знавший итальянского языка, обрадовался, увидев меня. Напрасно он предлагал крупную сумму денег для покрытия расходов, вызванных чрезвычайными обстоятельствами. Он умолял меня закончить дело с людьми от его имени.
   Я немедленно приблизился к священникам и полицейским и заявил им, что до сих пор имел столь же мало связи с графом, как и они, и предложил им на рассмотрение две вещи; либо несчастье сожжения произошло само собой, либо, по крайней мере, без участия графа, и в таком случае они навлекли бы на себя много бед арестом столь высокого вельможи; или он действительно был в сговоре со злыми духами, и в этом случае он мог из мести подшутить над ними, их монастырем и их деревней. Самым разумным для них было взять деньги графа и отпустить его; тогда у них не будет ни ответственности, ни обиды на страх, и они в любом случае окажутся в выигрыше. Мои причины были очевидны. Деньги были выплачены. Нам дали лошадей - мы сели на них и поехали дальше. Перспектива прояснилась.
   Графиня с женщинами и другими слугами ушла несколько часов назад; граф, только с одним слугой, остался. По дороге он стал рассказывать о страшном событии минувшего вечера. Он сказал, что его дочь была очень потрясена этим. В течение нескольких часов она страдала от судорог и конвульсий, после чего заснула спокойным сном. Проснувшись, она выглядела спокойной, но хотела немедленно покинуть злосчастный дом.
   Вероятно, для того, чтобы подготовить меня к моему будущему положению, он добавил: "Я должен простить и многое уступить моему больному ребенку. Она отличается непобедимым упрямством. От ее необычайной раздражительности малейшее противоречие приводит ее в гнев, и достаточно легкого раздражения, чтобы причинить многодневные мучения. Я сообщил ей о твоем приезде: она выслушала это равнодушно. Я спросил, могу ли я познакомить вас с ней. Она ответила: "Вы думаете, у меня так много любопытства? Этого времени будет достаточно, когда мы будем в Венеции. Я думаю, однако, что у нас будет достаточно возможностей на этом пути. Не позволяй шуткам моей дочери смущать тебя, мой дорогой Фауст. Она больное, несчастное существо, к которому мы должны относиться с нежностью, чтобы не погубить ее. Она мое единственное сокровище, моя последняя радость на земле. Потеря миссис Монтлю не кажется ей болезненной, так как в последнее время она, не знаю по какой причине, питала к ней отвращение. Быть может, легкое, вовсе не бурное влечение этого человека к крепким напиткам было ей противно. Доктор Вальтер также утверждает, что эта привычка была причиной ее спонтанного возгорания. Прежде она была очень хорошей женщиной и очень привязалась к моей дочери и ко мне. Я очень глубоко оплакиваю ее потерю. Доктор Вальтер рассказал мне о других случаях, которые, должно быть, чрезвычайно редки, самовозгорания человеческого тела, в результате которого оно за несколько мгновений превращается в пепел. Он пытался объяснить это явление на очень естественных основаниях, но я не могу этого понять. Я знаю только одно: эта горящая дверь смерти - одна из самых страшных".
   Так говорил граф, и это стало предметом нашего разговора с Венецией. Ибо у молодой графини теперь хватило духу, несмотря на ее телесную слабость и возражения отца и врача, совершить путешествие долгими дневными скачками и без иных задержек, кроме ночного отдыха. Поэтому я не имел чести представиться. Нет, я должен даже держаться на расстоянии, так как, увы! Мне не посчастливилось угодить ей.
   Ее несли на носилках - слуги бегали рядом пешком. Женщины ехали верхом, и граф тоже в своей карете. Мы с Доктором ехали верхом.
   Когда однажды утром графиня вышла из гостиницы, чтобы сесть на свой седан, она заметила меня и спросила доктора Уолтера: "Кто этот человек, который вечно и вечно следует за нами?"
   "Г-н. Фауст, миледи.
   - Неприятный малый - отошлите его обратно.
   "Вы сами желали его; именно из-за него и было предпринято путешествие. Считайте его лекарством, которое вы заказали для себя".
   "У него отвратительные качества, общие для всех наркотиков".
   Я был достаточно близко, чтобы услышать эту не очень лестную речь, и не знаю, какое лицо у меня было, хотя я хорошо помню, что я был почти раздосадован и должен был немедленно покинуть капризную Венеру, если бы граф не был так добр. Я не мог утверждать, что я красивый мужчина, но я знал, что вообще не вызываю недовольства у женщин. Но теперь только терпеть его как отвратительное лекарство было бы слишком сурово для тщеславия молодого человека, особенно для того, кто, будь он принцем или графом, без колебаний присоединился бы к поклонникам очаровательной Гортензии.
   Тем временем я продолжал с ними. Графиня добралась до Венеции без особых происшествий, и ее лекарства послушно последовали за ней. Был нанят роскошный дворец, в котором у меня была квартира, а также слуги, особо предназначенные для моей службы. Граф жил, как говорится, на широкую ногу. У него было много друзей среди венецианской знати.
   ТРАНС.
   Мы пробыли в Венеции около четырех дней, когда однажды граф поспешно послал за мной. Он принял меня с необычайно веселым выражением лица.
   -- Моя дочь, -- сказал он, -- спрашивала о вас. В самом деле, не проходило дня, чтобы она не говорила о вас: она уже говорила сегодня; но сейчас она впервые пожелала твоего присутствия. Войди со мной в ее комнату, но очень осторожно; малейший шум вызывает у нее опасные судороги".
   -- Но, -- спросил я с тайным ужасом, -- что она хочет, чтобы я сделал?
   "Кто может ответить?" - ответил граф. "Ждать будущего. Пусть Бог направит все".
   Мы вошли в большой парадный зал, увешанный зелеными шелковыми драпировками. Две служанки, молчаливые и озабоченные, прислонились к окну - Доктор сидел на диване и наблюдал за инвалидом. Она стояла прямо, с закрытыми глазами, посреди комнаты - одна ее красивая рука свешивалась вниз, другая, полуподнятая, застыла и неподвижна, как статуя. Только движение ее груди выдавало дыхание. Царящая торжественная тишина, богоподобная фигура Гортензии, на которую были устремлены все взоры, наполняли меня невольным, но приятным ужасом.
   Как только я вошел в это безмолвное святилище, графиня, не открывая глаз и не меняя положения, сказала неописуемо сладким голосом: "Наконец-то, Эмануэль! Почему ты держишься так далеко? Приди сюда и благослови ее, чтобы она исцелилась от своих страданий".
   Вероятно, я выглядел довольно глупо при этой речи, не зная, относится ли она ко мне или нет. Граф и доктор велели мне подойти поближе и дали мне знак, чтобы я, как священник, перекрестился или же, благословляя ее, возложил на нее руки.
   Я подошел и воздел руки над ее удивительно красивой головой. Но из крайнего уважения не осмелился прикоснуться к ней. Я снова медленно опускаю руки. Лицо Гортензии, казалось, выражало недовольство. Я снова поднял руки и протянул их к ней, не зная, что мне делать. Ее лицо прояснилось, что побудило меня остаться в том же положении. Мое смущение, однако, усилилось, когда графиня сказала: "Эмануэль, у тебя еще нет желания помочь ей. О, только дай свою волю, свою волю. Ты всесилен. Твоя воля может все".
   -- Милостивая графиня, -- сказал я, -- сомневаюсь во всем, кроме моего желания помочь вам. Я сказал это искренне, с величайшей искренностью. Ибо если бы она приказала мне броситься ради нее в море, я бы с радостью так и сделал. Мне казалось, что я стою перед божеством. Мягкая симметрия ее формы и ее лица, которое, казалось, принадлежало неземному, также лишили меня тела. Никогда еще я не видел изящества и величия в таком соединении. Лицо Гортензии было, как я и видел прежде, правда, только мельком или издалека, бледным, страдальческим и мрачным; теперь все было совсем иначе. Необыкновенный нежный цвет растекался по нему, как отблеск розы. Во всех чертах ее плескался свет, какого человеческое лицо при обычных обстоятельствах никогда не могло бы получить ни от природы, ни от искусства. Выражением всего была торжественная улыбка, и все же не улыбка, а скорее внутреннее наслаждение. Это необыкновенное состояние было справедливо названо ее спутниками преображением, но такого преображения ни один живописец в моменты вдохновения никогда не видел и не воображал. Итак, вообразите себе положение статуи, мраморную неподвижность черт, с закрытыми глазами, как во сне. Никогда раньше я не испытывал такого ужасного восторга.
   -- О, Эмануил, -- сказала она через некоторое время, -- теперь твоя воля искренна. Теперь она знает, что через тебя она будет излечена. Твои волосы полыхают золотым пламенем; из твоих пальцев текут серебряные лучи света; ты паришь в ясной небесной лазури. Как жадно все ее существо впитывает это великолепие, этот целебный поток света".
   При этой несколько поэтической форме речи наркотики, с которыми я имел меланхолическую честь сравниться с несколькими днями ранее, невольно вспомнились мне, и я продолжал молчать, не обращая внимания на золотые и серебряные лучи.
   - Не сердись на нее и в мыслях, Эмануэль, - сказала Гортензия. "Не сердись, что ее слабость и сумасбродный ум сравнили тебя с горькими лекарствами. Будь великодушнее беспечного, страданием заблудшего и часто земными немощами предающегося безумию".
   При этих словах доктор бросил на меня улыбающийся взгляд - я тоже на доктора, но с жестом удивления, не потому, что гордая красавица смирилась до извинений, а потому, что она как будто угадала мои мысли.
   "Ой! не отвлекай внимание, Эмануэль! - быстро сказал преображенный. - Ты говоришь с Доктором. На нее одну обрати свои мысли и на ее безопасность. Ее огорчает, когда твои мысли на мгновение покидают ее. Продолжай в твердом желании проникнуть в ее полурастворенное существо благодатной силой твоего света. Видишь ли, как сильна твоя воля? Застывшие волокна расслабляются и тают, как зимний иней в солнечных лучах".
   Пока она говорила, ее поднятая рука опустилась. Движение и жизнь оживляли ее фигуру. Она попросила место. Доктор принес ей ту, что стояла в комнате, с богато вышитыми зелеными шелковыми подушками.
   -- Не то, -- сказала она. Через некоторое время она продолжила: "Кресло с полосатым полотняным покрывалом, которое стоит в комнате Эмануэля, перед его письменным столом. Принеси его сюда и оставь навсегда!
   Я, правда, видел, но за мгновение до этого встал с кресла перед столом. Но графиня никогда не видела моей комнаты. Когда я передал ключ от комнаты одной из женщин, Гортензия сказала: "Это ключ? Я не понимал этих темных пятен. У тебя в левом кармане жилетки есть еще один ключ, убери его подальше от себя. Я так и сделал. Это был ключ к моей прессе.
   Как только принесли стул, она уселась в него, по-видимому, с большим удобством. Она приказала мне встать перед ней, кончиками пальцев к ее сердцу.
   "Бог! на какое наслаждение способен человек!" сказала она. "Эмануэль, дай ей слово, - умоляет она тебя, - не покидать ее, пока не восстановятся руины ее разума, пока она не выздоровеет полностью. Если ты оставишь ее, она должна умереть несчастной. На тебе висит ее жизнь.
   Я с восторгом и гордостью пообещала быть защитником и ангелом-хранителем столь драгоценной жизни.
   "Кроме того, не обращай внимания, - продолжала она, - если она, в состоянии земного бодрствования, ошибается в тебе. Простите ее - она несчастная, не ведает, что творит. Все недостатки - это болезни смертной части, которые калечат силу духа".
   Она была разговорчива, и мои вопросы не только не раздражали ее, но, казалось, с удовольствием слушали их. Я выразил свое удивление ее экстраординарным положением. Никогда не слыхал я, чтобы болезнь делала человека как бы богоподобным, чтобы она с закрытыми глазами воспринимала то, чего никогда прежде не видела и что было далеко от нее, и даже знала мысли другого! Я должен верить, что ее состояние, которое по справедливости можно было бы сравнить с преображением, было совершенством здоровья.
   После минутного молчания, которое всегда имело место перед тем, как она ответила, она сказала: "Она здорова, как умирающий человек, чей материал распадается на части. Она здорова, как и будет, когда ее человечность прекратится, и земное тело этого светильника вечного света распадется".
   "Трансфигурация, - сказал я, - погружает меня во тьму!"
   - Темно, Эмануэль? Но ты испытаешь это. Она много знает, но не может выразить этого; она видит многое ясно, многое смутно, и все же не может назвать это. Видите, человек слагается из множества существ, которые связываются и располагаются вместе, как вокруг одной точки, и тем он становится человеком. Таким образом, все маленькие части цветка удерживаются вместе, благодаря чему он становится цветком. И как одна часть держит и связывает другую, так другая, в свою очередь, удерживает ее; никто не является тем, чем он был бы сам по себе, так как только ВСЁ может образовать человека, а иначе быть ничем. Природа подобна бескрайнему океану яркости, в котором сходятся воедино отдельные сплошные точки. Это существа. Или как обширное сияющее небо, в котором капли света сливаются вместе и образуют звезды. Все, что есть в мире, слилось из растворенного хаоса, который везде и всегда впитывается, а затем снова растворяется во ВСЕМ, ибо ничто не может оставаться неподвижным. Так и человек из многообразных субстанций вселенной вырос вокруг парящих цветов. Но для того, чтобы человек мог быть, вокруг него должны расположиться более ничтожные существа, которые будут поддерживать его божественную часть. Странные вещи или существа, находящиеся вокруг нас, образуют тело. Тело - это только оболочка небесного тела. Небесное тело называется душой. Душа - всего лишь завеса Вечного. Ныне земная оболочка больной разорвана, потому ее свет истечет, ее душа встречается в союзе со ВСЕМ, от чего прежде была отделена здоровой оболочкой, и видит, слышит и чувствует вне ее и в ней. Тогда чувствует не тело; тело есть лишь неодушевленная оболочка души. Без него глаза, уши и язык подобны камням. Теперь, если земная оболочка больного не может оздоровиться с твоей помощью, она совсем разобьется и распадется. Она больше не будет принадлежать человечеству, поскольку у нее нет ничего, посредством чего она могла бы общаться с ними".
   Она остановилась. Я слушал так, как будто она приносила откровения из другого мира. Я ничего не понял, но угадал, что она думает. Граф и врач слушали ее с одинаковым удивлением. Оба уверяли меня впоследствии, что Гортензия никогда не говорила так ясно, связно и сверхъестественно, как в это время; что ее общение было прервано и часто происходило с большими страданиями; она часто впадала в самые страшные конвульсии или лежала по много часов в оцепенении; что она очень редко отвечала на вопросы, но теперь разговор, казалось, совсем не утомлял ее.
   Я напомнил ей о ее слабости и спросил, не истощают ли ее силы столь долгие разговоры? Она заявила: "Ни в коей мере! Она хорошо. Она всегда будет здорова, когда ты с ней. Через семь минут она проснется. Она будет наслаждаться спокойной ночью. Но завтра днем около трех часов ее сон вернется. Тогда не подведи, Эмануэль. Без пяти минут три начнутся судороги; затем, благословляя ее, простри к ней руки, с усердным желанием исцелить ее. Без пяти минут три, и по часам в твоей комнате, а не по твоим часам, которые отличаются от часов на три минуты. Сверяй свои часы точно с часами, чтобы больные не страдали от их разницы".
   Она также упомянула несколько пустяковых обстоятельств; приказал, что дать ей выпить, когда она проснется; что ей на ужин; в какое время она должна ложиться спать, и дал другие подобные указания. Потом она замолчала. Царила прежняя гробовая тишина. Лицо ее постепенно бледнело, как это и бывало обыкновенно; оживление ее лица исчезло. Сначала казалось, что она хочет спать или действительно спит. Она уже не держалась прямо, а небрежно опустилась и кивнула, как обыкновенно бывает со спящим. Затем она начала протягивать руки и потягиваться, зевнула, протерла глаза, открыла их и почти в ту же минуту проснулась и повеселела, как и объявила.
   Увидев меня, она удивилась - огляделась на остальных. Женщины поспешили к ней, а также граф и доктор.
   "Что ты хочешь?" - спросила она меня жестким тоном.
   "Милостивая госпожа, я жду ваших указаний".
   "Кто ты?"
   - Фауст, к вашим услугам.
   "Я обязан вам за вашу добрую волю, но желаю, чтобы меня оставили в покое!" сказала она, несколько досадно; потом, гордо поклонившись мне, встала и повернулась ко мне спиной.
   Я вышел из комнаты со странной смесью чувств. Как неизмеримо отличалось бодрствование от спящего человека! Мои золотые и серебряные лучи исчезли; и ее сокровенное ты, проникавшее глубоко в мои самые сокровенные чувства, - даже имя Эмануэля, которым она меня обогатила, уже не имело значения.
   Задумчиво вошел я в свою комнату, как человек, читавший сказки, и так погрузился в них, что действительность принял за волшебство. Кресла перед моим письменным столом не хватало. Я положил еще одну и записал чудесную историю, как я ее пережил, и все, что вспомнил из разговора Гортензии, так как боялся, что впоследствии сам не поверю, если она не будет написана до меня. Я обещал простить всю резкость, которую она могла проявить ко мне в бодрствующем состоянии, и охотно простил ее. Но она была так прекрасна! Я не мог вынести это равнодушно.
   ВТОРОЕ ПРЕОБРАЖЕНИЕ.
   На следующий день граф посетил меня в моей комнате, чтобы сообщить мне о спокойной ночи, которой наслаждалась Гортензия, а также о том, что она стала сильнее и оживленнее, чем когда-либо. -- За завтраком я рассказал ей, -- сказал он, -- все, что было вчера. Она покачала головой и не поверила мне, а то сказала, что у нее, должно быть, приступы бреда, и заплакала. Я успокоил ее. Я сказал ей, что, без сомнения, ее полное выздоровление близко, так как в тебе, дорогой Фауст, действительно живет какая-то божественная сила, о которой ты до сих пор, вероятно, не подозревал. Я умолял ее принять вас в свое общество в часы бодрствования, так как много обещал себе от вашего присутствия; но не мог заставить ее согласиться. Она уверяла, что твой вид ей невыносим и что, может быть, только постепенно она сможет привыкнуть к твоему виду. Что мы можем сделать? Ее нельзя ни к чему принуждать, не подвергая ее жизнь опасности".
   Так он говорил и всячески пытался оправдать передо мной Гортензию. Он выказал мне, как бы в противовес оскорбительной антипатии Гортензии, своеволию и гордыне, самую трогательную уверенность; говорил о своих семейных обстоятельствах, о своем имуществе, тяжбах и других неприятных обстоятельствах; попросил моего совета и пообещал представить мне все свои бумаги, чтобы мое мнение о его делах могло быть более точным. Он так и сделал в тот же день. Посвященный во все, даже самые тайные его заботы, я с каждым днем становился с ним все ближе; его дружба, казалось, возрастала по мере того, как возрастала антипатия, которую его дочь питала ко мне. В конце концов я вел всю его переписку, а также распоряжался его доходами и управлял его домом, так что, короче говоря, я стал для него всем. Убежденный в моей честности и доброй воле, он полагался на меня с безграничным доверием и только казался недовольным, когда замечал, что я, кроме самого необходимого, ничего для себя не желал и постоянно отказывался от всех его богатых подарков. Доктор Уолтер и все слуги, как мужчины, так и женщины, вскоре заметили, какое необычайное влияние я обрел так же внезапно, как и неожиданно. Они окружили меня вниманием и лестью. Это незаслуженное и всеобщее благоволение сделало меня очень счастливым, хотя я охотно променял бы все это на простую дружбу враждебно настроенной графини. Однако она осталась неумолимой. Ее антипатия, казалось, почти переросла в ненависть. Она предостерегала отца от меня, как от хитрого авантюриста и самозванца. Со своими женщинами она называла меня не иначе как бродягой, забравшимся в доверие к ее отцу. В конце концов старый граф почти не смел упоминать обо мне в ее присутствии. Но я не буду предвосхищать историю и ход событий.
   Мои часы были отрегулированы. Это действительно отличалось от показаний часов на три минуты. Без пяти минут третьего пополудни, ни раньше, ни позже, я без предупреждения вошел в комнату Гортензии. Присутствовали вчерашние свидетели. Она сидела на диване в задумчивой позе, но со своей особенной грацией, бледная и страдающая. Увидев меня, она бросила на меня гордый, презрительный взгляд, поспешно встала и воскликнула: -- Кто вам разрешил -- без объявления...
   Сильный крик и страшные конвульсии прервали ее голос. Она упала в объятия своих женщин. Ей принесли стул, который она желала накануне. Едва она села в него, как начала самым страшным образом и с невероятной быстротой бить себя и по телу, и по голове сжатым кулаком. Я едва мог выдержать это ужасное зрелище. С трепетом я принял ту позу, которую она предписала накануне, и направил к ней кончики пальцев обеих рук. Но она, с судорожно перекошенными и неподвижными глазами, схватила их - и много раз с силой вонзила пальцы в свое лицо. Вскоре она успокоилась, закрыла глаза и, сделав несколько глубоких вздохов, как будто заснула. Ее лицо выдавало боль. Какое-то время она тихонько волновалась. Но вскоре боль, казалось, утихла. Теперь она вздохнула дважды, но мягко. Лицо ее постепенно прояснилось и вскоре снова приняло выражение внутреннего блаженства, между тем как бледность лица покрылась мягким румянцем.
   Через несколько минут она сказала: "Ты, верный друг! без тебя что было бы со мной?" Она произнесла эти слова с торжественной нежностью, с которой только ангелы могли бы приветствовать друг друга. Ее звуки действовали мне на нервы.
   - Вы здоровы, любезная леди? - сказал я почти шепотом, так как еще боялся, что она может указать мне на дверь.
   "Очень, о! очень, Эмануэль! - ответила она. - Так же, как и вчера, и даже больше. Кажется, твоя воля стала более решительной, и твоя сила помочь ей возросла. Она дышит - она плывет в сияющем круге, окружающем тебя; ее существо, пронизанное твоим, растворяется в тебе. Могла ли она когда-либо быть такой!"
   Нам, прозаическим слушателям, такая манера говорить была очень непонятна, хотя мне и не неприятна. Я сожалел только о том, что Гортензия подумала не обо мне, а об Эмануэле и, вероятно, обманула себя. Тем не менее я немного утешился, узнав впоследствии от графа, что, насколько ему известно, ни один из его родственников или знакомых не носил имени Эмануэля.
   Отец задал ей несколько вопросов, но она их не слышала, так как среди одного из них начала говорить со мной. Он подошел ближе к ней. Когда он стоял рядом со мной, она становилась более внимательной.
   - Как, дорогой отец, ты здесь? сказала она. Теперь она ответила на его вопросы. Я спросил ее, почему она не заметила его раньше.
   Она ответила: "Он стоял в темноте - только возле тебя светло. Ты тоже сияешь, отец, но слабее Эмануэля и только отражением от него".
   Тогда я сказал ей, что в комнате есть еще люди; она сделала долгую паузу, затем назвала их все, даже места, где они были. Ее глаза были постоянно закрыты, но она могла определить, что происходило позади нее. Да, она даже отметила количество людей, проезжающих в гондоле по каналу перед домом, и это было правильно.
   - Но как же ты можешь знать это, раз ты их не видишь? сказал я.
   - Разве она не заявила вам вчера, что больна? Что не тело различает внешний мир, а душа? Плоть, кровь и каркас костей - это только оболочка, окружающая благородное ядро. Оболочка теперь разорвана, и ее жизненная сила могла бы исправить дефекты, но не может без посторонней помощи. Поэтому дух зовет тебя. Душа, струящаяся и ищущая во вселенной, находит тебя и исполняет свой долг твоей силой. Когда приходит ее земное пробуждение, она видит, слышит и чувствует быстрее и острее, но только то, что внешнее и близкое, то, что приближается к ней. Теперь, однако, она встречается с вещами, хочет она этого или нет; она не касается, но проникает; она не догадывается, но знает. Во сне ты идешь к предметам, а не они к тебе, и ты знаешь их, и поэтому они так действуют. Даже сейчас это для нее как сон; тем не менее она хорошо знает, что бодрствует, но ее тело не просыпается; внешние чувства не помогают ей".
   Затем она много говорила о своей болезни, о своем лунатизме, о долгом обмороке, в котором она однажды лежала, о том, что происходило в ней и о чем она думала, пока окружающие оплакивали ее, как мертвую. Граф выслушал ее с удивлением, так как, кроме многих обстоятельств, о которых он не знал, она коснулась и других, происшедших во время ее десятичасового оцепенения, о которых никто, кроме него самого, не мог знать; например, как он в отчаянии оставил ее, ушел в свою комнату, упал на колени и молился в безнадежной агонии. Он никогда не упоминал об этом, и никто не мог его увидеть, так как не только в это время он запирал свою дверь, но и была ночь, и в его комнате не было света. Теперь, когда Гортензия заговорила об этом, он не отрицал этого. Было непонятно, как она могла знать это в своем обмороке, и тем более, что она могла вспомнить это в это время, так как случай произошел в ее раннем детстве. В то время ей едва ли было больше восьми лет.
   Замечательно было и то, что она всегда говорила о себе в третьем лице, как о чужой, когда рассказывала свою историю, или говорила о себе, как она стояла в гражданских и светских отношениях. Однажды она прямо сказала: "Я не графиня, но она графиня!" В другой раз: "Не я дочь графа Хормегга, а она".
   Поскольку вся ее внешность, казалось, плавала в преображении, становясь более спокойной, более возвышенной, более красивой, чем обычно, так и ее голос был соответствующим этому. Оно было таким же мягким и ясным, но более торжественным, чем в обычной жизни; каждое выражение было выбрано, а иногда даже поэтично. Часто в ее словах была какая-то странная неясность, часто явное полное отсутствие связи, вызванное отчасти ее возвышенным воображением, а отчасти потому, что она говорила о вещах или наблюдала их с точки зрения, чуждой нам. Однако она говорила охотно и с удовольствием, особенно когда я ее расспрашивала. Иногда она предавалась долгим и тихим размышлениям, во время которых в чертах ее можно было прочитать выражение то недовольного, то довольного исследования, удивления, восхищения или восторга. Она прерывала эту глубокую тишину время от времени отдельными восклицаниями, когда шепелявила: "Святой Боже!"
   Однажды она начала о себе: "Теперь мир изменился. Это одно великое ЕДИНОЕ, и это вечное является духовным. Между телом и духом нет разницы, так как все есть дух, и все может стать телом, когда они соединяются вместе, чтобы чувствовать себя единым целым. Все (или составные части) как бы образовано из чистейшего эфира; все, активное и подвижное; трансформируя себя; так как все объединятся; и одно уравновешивает другое. Это вечное брожение жизни, вечная вибрация между слишком большим и слишком маленьким. Видишь ли, как движутся облака в ясном небе? Они плавают и набухают, пока масса не наполнится; затем, привлеченные землей, они проникают в нее в виде огня или дождя. Видишь ли ты цветок? Искра жизни упала среди множества других сил; он объединяется со всем, что может быть ему полезно, образует их, и зародыш становится растением, пока низшие силы не перерастут и не вытеснят первоначальную силу. И как только вылетит искра, они развалятся, так как ничто больше не связывает их вместе. Так происходит формирование и распад человека".
   Она сказала еще многое другое, совершенно непонятное для меня. Ее преображение закончилось так же, как и первое. Она снова возвестила о периоде своего земного бодрствования, а также о наступлении подобного состояния на следующий день. Она отпустила меня с тем же мрачным взглядом, что и в первый день, как только открыла глаза.
   СИМПАТИЯ И АНТИПАТИЯ.
   Так продолжалось, всегда одним и тем же образом, в течение нескольких месяцев. Я не могу и не могу записать все ее памятные возвещения. Ее чрезвычайное недомогание претерпело лишь незначительные изменения, из которых я не мог ни утверждать, означали ли они улучшение, ни наоборот. Ибо, если она меньше страдала от судорог и конвульсий - и во время бодрствования не было ни малейшего следа неприятного ощущения, кроме крайней раздражительности, - то ее неестественный сон и преображение возвращались чаще, так что меня часто вызывали два или три раза в день. .
   Таким образом, я стал полностью рабом дома. Я не смел отлучаться даже на несколько часов. Любое пренебрежение может привести к серьезной опасности. Как охотно я нес ярмо рабства! Я никогда не колебался. Душа моя затрепетала от радости, когда настал момент, отведенный прекрасному чуду. Каждый день украшал ее высшими прелестями. Если бы я хоть один час увидел и услышал ее, у меня было бы достаточно воспоминаний, чтобы еще долго пировать в моем одиночестве. Ой! опьянение первой любви!
   Да, я этого не отрицаю - это была любовь; но я могу сказать, что не земная, а небесная любовь. Все мое существо было по-новому связано с этой дельфийской жрицей благоговением, в котором умерла даже надежда быть достойным ее самого ничтожного взгляда. Если бы графиня выносила меня без отвращения, даже как самого незначительного из своих слуг, я бы подумал, что небеса не могут предложить большего счастья. Но, как и в ее преображенном состоянии, ее доброта ко мне как бы возросла, так же как и ее отвращение, как только она, проснувшись, увидела меня. Эта неприязнь переросла, наконец, в глубочайшее отвращение. Она заявляла об этом по всякому поводу и всегда самым раздражающим образом. Она ежедневно умоляла отца, и всегда более резко, выслать меня из дома; она заклинала его слезами; она утверждала, что я ничего не могу сделать для ее выздоровления; а если бы это было так, то все хорошее, что я мог сделать во время ее бессознательного состояния, снова было бы уничтожено раздражением, которое причиняло ей мое присутствие. Она презирала меня, как простого бродягу, как человека низкого происхождения, которому нельзя позволять дышать с ней одним воздухом, не говоря уже о столь близкой связи с ней или о таком большом доверии со стороны графа Гормегга.
   Хорошо известно, что женщины, особенно красивые, потакающие и своевольные, имеют чувство юмора и считают вполне приличным, если они иногда или всегда немного несовместимы с собой. Но ни в одном смертном нельзя было найти большего противоречия, чем в прекрасной Гортензии. То, что она, проснувшись, думала, говорила или делала, она противоречила в моменты своего транса. Она умоляла графа не обращать внимания на то, что она может выдвинуть против меня. Она утверждала, что усиление ее болезни будет непреложным следствием моего ухода из дома и кончится ее смертью. Она умоляла меня не обращать внимания на ее шутки, а великодушно простить ее глупое поведение и жить с убеждением, что ее поведение по отношению ко мне непременно улучшится, когда ее болезнь пойдет на спад.
   На самом деле я был так же поражен, как и другие, необычайной склонностью Гортензии ко мне в ее преображенном состоянии. Она как будто только через меня и во мне жила. Она догадывалась, она действительно знала мои мысли, особенно когда они относились к ней. Не было необходимости выражать мои маленькие инструкции; она их казнила. Как это ни невероятно, но не менее верно, что она своими руками невольно следовала за всеми моими движениями во всех направлениях. Она заявила, что едва ли есть необходимость протягивать к ней руки, как в начале; моего присутствия, моего дыхания, моей воли было достаточно для ее благополучия. Она с презрением отказалась отведать ни вина, ни воды, которые я, по ее словам, не освятил возложением рук и не оздоровил светом, исходящим от кончиков моих пальцев. Она дошла до того, что объявила малейшие мои желания непреодолимой командой.
   "У нее больше нет свободы воли, - сказала она однажды. - Как только она узнает твою волю, Эмануэль, она вынуждена так хотеть. Твои мысли управляют ею со сверхъестественной силой. И именно в этом послушании она чувствует свое благо, свое блаженство. Она не может действовать вопреки. Как только она узнает твои мысли, они становятся ее мыслями и законами".
   -- Но как же возможно это восприятие моих мыслей, дражайшая графиня? - сказал я. - Не могу отрицать, что вы часто замечаете самые сокровенные глубины моей души. Что за странная болезнь, которая, кажется, делает вас всеведущим! кто не пожелал бы для себя этого состояния совершенства, хотя болезнь обычно является нашим величайшим несовершенством?"
   -- Так и с ней, -- сказала она. "Не обманывай себя, Эмануэль, она очень несовершенна, поскольку потеряла большую часть своей индивидуальности; она потеряла его в тебе. Теперь она ничто, кроме как через тебя. Она имеет свою жизнь только в тебе. Если ты умрешь сегодня, твой последний вздох станет и ее последним. Твоя безмятежность - это ее безмятежность, твоя печаль - ее печаль".
   "Не можете ли вы объяснить мне то чудо, которое вызывает во мне величайшее изумление и, несмотря на все мои размышления, остается необъяснимым?"
   Она долго молчала. Минут через десять она сказала: "Нет, она не может этого объяснить. Не являлись ли тебе во сне люди, мысли которых ты, кажется, думаешь в одно и то же время с ними самими? Так и с ней; и все же для больного оно существует ясно; она осознает, что бодрствует. Воистину, -- продолжала она, -- ее духовная часть всегда одна и та же; но то, что соединяло дух с телом, уже не то же самое. Ее оболочка ранена в той части, с которой душа прежде всего и теснейшим образом связана: ее жизнь вытекает и слабеет, не дает связать себя. Если бы тебя не нашли, Эммануил, больной был бы уже освобожден. Как вырванное с корнем растение, силы которого испаряются, не получает пропитания, если его корни снова пустить в свежую почву, впитает из земли новую жизнь, пустит ветви и станет зеленым, - так бывает и с больными. Душа и жизнь во ВСЕМ, утекая, находит питание в полноте твоей жизни; пускает новые корни в твое существо и восстанавливается через тебя. Она - погасший свет в разбитом сосуде; но высохший фитиль жизни снова питается маслом твоей лампы. Таким образом, больной, духовно укоренившийся в тебе, существует из тех же сил, что и ты; поэтому у нее есть удовольствие и боль, чувство, воля и даже мысль, как и у тебя. Ты ее жизнь, Эмануэль.
   Ни женщины, ни доктор не могли удержаться от улыбки при этом нежном заявлении раздражительной графини. В тот же день граф сказал мне:
   "Неужели вы не сделаете для шутки сильнейшее доказательство вашей власти над Гортензией?"
   "И как?" ответил И.
   "Желайте в доказательство ее послушания, чтобы Гортензия вызвала вас, когда она не спит, и добровольно подарила вам самую прекрасную из роз, которые цветут в ее вазах".
   "Это слишком; это было бы нескромно. Вы знаете, граф, какое непобедимое отвращение она питает к бедному Фаусту, хотя, по-видимому, питает к Эмануэлю уважение.
   "Даже по этой причине я умоляю вас провести испытание, чтобы узнать, достаточно ли сильна ваша воля, чтобы действовать вне состояния преображения и в бодрствующей обычной жизни? Никто не должен говорить ей, что ты пожелал. Поэтому будет устроено так, что никто, кроме вас и меня, не будет присутствовать при выражении вашего желания".
   Я обещал повиноваться. Хотя, признаюсь, весьма неохотно.
   РОЗА.
   Когда я пришел к ней на следующее утро, когда она лежала в дремоте, которая обычно предшествовала ее преображению, - а я никогда не показывался раньше, - я нашел графа там одного. Он напомнил мне взглядом и смеющимися глазами вчерашнее соглашение.
   Гортензия вошла в преображенное бодрствующее состояние и тут же завела дружескую беседу. Она уверяла нас, что ее болезнь почти достигла переломного момента, когда она будет постепенно уменьшаться; это было бы известно по менее четким восприятиям во сне. Чем больше граф уговаривал меня продолжить мой эксперимент, тем больше я смущался.
   Чтобы развлечь или подбодрить себя, я молча прошел через комнату к окну, где цвели цветы Гортензии, и поиграл пальцами с ветвями розового куста. Я случайно воткнул шип довольно глубоко в кончик среднего пальца.
   Гортензия громко вскрикнула. Я поспешил к ней; граф тоже. Она жаловалась на сильный укол в кончике среднего пальца правой руки. Внешний вид ее пальца принадлежал к колдовству, к которому, со времени моего сношения с ней, я привык. В самом деле, я думал, что могу заметить едва заметное голубое пятно; на следующий день, однако, образовалась маленькая язвочка, а также и на моем пальце, только мой скорее зажил.
   -- Это твоя вина, Эмануэль, -- сказала она по прошествии нескольких минут. "Ты ранил себя розовым кустом. Береги себя: что с тобою случится, то и с ней".
   Она молчала. Я также. Мои мысли были о том, как я должен выдвинуть свое предложение. Ранение оказалось самым подходящим поводом. Граф жестом попросил меня набраться смелости.
   "Почему ты молчишь?" сказала Гортензия; - Попроси ее, чтобы ты позвонил сегодня в двенадцать часов, прежде чем она пойдет есть, и подарил тебе новую распустившуюся розу.
   С изумлением я услышал свое желание из ее уст. - Я боялся обидеть тебя своей дерзостью! сказал я.
   - О, Эмануэль, она прекрасно знает, что это желание предложил сам ее отец! ответила она, улыбаясь.
   - Так же, мое горячее желание! - пробормотал я. - А ты в двенадцать, когда проснешься, вспомнишь об этом?
   - Может ли она поступить иначе? - ответила она с добродушной улыбкой.
   Когда разговор на эту тему закончился, граф пошел и привел женщин и доктора, ожидавших снаружи. Примерно через полчаса я, как обычно, как только преображенный погрузился в настоящий сон, отлучился. Было, наверное, около десяти часов.
   Проснувшись, Гортензия показала Доктору свой болезненный палец. Она думала, что поранилась острием иглы, и была удивлена, не обнаружив никаких внешних повреждений.
   Около одиннадцати она забеспокоилась, ходила взад и вперед по своей комнате, выискивала всякие вещи, начала говорить обо мне с женщинами, или, вернее, по обыкновению своей, изливать на меня всю полноту своего гнева и нападать на меня. отца с упреками, что он еще не уволил меня.
   "Этот навязчивый человек не стоит того, чтобы тратить на него столько слез и слов. Не знаю, что заставляет меня думать о нем и каждый час озлобляться ненавистной мыслью. Слишком уж я знаю, что он живет под одной крышей, и что я знаю, как ты его ценишь, дорогой отец. Я могу поклясться, что злой человек околдовал меня. Поэтому берегись, дорогой отец, я уж точно не обманываю себя. Однажды у вас будет причина горько раскаяться в своем добром нраве. Он обманет тебя и всех нас".
   -- Умоляю вас, дитя мое, -- сказал граф, -- не докучайте и не утомляйте себя вечно разговорами о нем. Ты не знаешь его; вы видели его только дважды, и то мимоходом. Как же тогда вы можете произнести над ним обвинительный приговор? Подождите, пока я не удивлю его каким-нибудь фальшивым поступком. А пока ты будь спокоен. Достаточно того, что он не смеет появляться в вашем присутствии.
   Гортензия молчала. Она говорила с женщинами на другие темы. Ее беспокойство усилилось. Они спросили ее, не здорова ли она. Она не знала, что ответить. Она начала плакать. Они тщетно пытались выяснить причину ее горя или меланхолии. Она спрятала лицо в подушки дивана и умоляла отца и женщин оставить ее в покое.
   Без четверти двенадцать они услышали ее звонок. Она велела женщине, откликнувшейся на ее зов, сказать мне, чтобы я пришел туда, как только часы пробьют двенадцать.
   Несмотря на то, что я с нетерпением ожидал этого приглашения, оно вызвало у меня большое удивление. Отчасти от самого необыкновенного факта, отчасти от испуга я был столь же озадачен, сколь и смущен. Я много раз подходил к своему зеркалу, чтобы убедиться, действительно ли у меня такое лицо, чтобы пробуждать ужас. Но... пробило двенадцать.
   С бьющимся сердцем я пошел и услышал, как меня объявили Гортензии. Меня допустили.
   Она небрежно села на диван; ее красивая голова, затененная черными кудрями, покоилась на мягкой белой руке. Она неохотно встала, когда я вошел. Слабым, неуверенным голосом и взглядом, умоляющим ее о пощаде, я заявил, что буду здесь, чтобы услышать ее команды.
   Гортензия не ответила. Она подошла ко мне медленно и задумчиво, словно искала слов.
   Наконец она осталась стоять передо мной, бросила на меня презрительный косой взгляд и сказала:
   "Г-н. Фауст, мне кажется, что это я должен умолять тебя, чтобы убедить тебя покинуть дом и обучить моего отца.
   -- Графиня, -- сказал я, и во мне немного проснулась мужская гордость, -- я не навязывал себя ни вам, ни графу. Вы сами знаете, на каком основании ваш отец умолял меня остаться в его обществе. Я сделал это неохотно; но сердечная доброта графа и надежда быть полезным для вас не позволяют мне подчиниться выраженному вами приказу, как бы мне ни было неприятно огорчить вас.
   Она повернулась ко мне спиной и поиграла ножницами возле розового куста у окна. Вдруг она отрезала последнюю распустившуюся розу - она была прекрасна, хотя и проста, - она протянула ее мне и сказала: "Возьми лучшее, что у меня теперь есть под рукой: я даю ее тебе в награду за то, что ты до сих пор избегал меня. Никогда больше не приходи!"
   Она говорила это так быстро и с таким видимым смущением, что я едва понял; затем она снова бросилась на диван, и, поскольку я хотел ответить, она торопливо, повернув лицо, жестом указала мне уйти. Я повиновался.
   Даже в тот момент, когда я уходил от нее, я уже забыл обо всех травмах. Я полетел в свою комнату. Не разгневанная, а только страдающая Гортензия во всей своей нежной невинности пронеслась передо мной. Роза вышла из ее рук, как драгоценный камень, чью бесконечную ценность не могли перевесить все короны мира. Я прижал цветок к губам - я сокрушался о его бренности. Я думал, как мне лучше всего сохранить его, самое дорогое для меня из всех моих владений. Я осторожно открыл его и высушил между листами книги, а затем поместил его между двумя круглыми хрустальными стаканами, опоясанными золотой лентой, так что я мог носить его как амулет на золотой цепочке на шее.
   Вексель.
   Между тем это событие причиняло мне много неудобств. Ненависть Гортензии ко мне говорила решительнее, чем когда-либо. Ее отец, слишком мягкий, сделал мою защиту напрасной. Его убежденности в том, что я честный человек, а также моей полезности в общих делах его дома и его твердой уверенности в том, что я незаменим для спасения его дочери, было достаточно, чтобы на долгое время сделать его глухим ко всему происходящему. шепоты, направленные на мое падение. Вскоре он был единственным в доме, кто почтил меня дружеским словом или взглядом. Я заметил, что постепенно женщины, сам доктор Вальтер и, наконец, самая низшая служанка в семье робко держались на расстоянии и относились ко мне с подчеркнутой холодностью. Я узнал от искреннего Себальда, который оставался преданным мне, что мое изгнание было целью моего изгнания и что графиня поклялась уволить со своей службы любого, кто посмеет вступить со мной в какие-либо сношения. Ее приказы были тем более действенными, что от врача и управляющего до самого низшего слуги в доме каждый считал, что ему повезло быть прислугой в таком богатом доме; и хотя они считали меня только одним из равных себе, они завидовали моему безграничному кредиту у графа.
   Такая ситуация, конечно, должна стать мне неприятной. Я жил в Венеции, в одном из самых блестящих домов, более уединенном, чем в глуши, без друга или близкого знакомого. Я знал, что за моими шагами и движениями следят; тем не менее я терпел это с терпением. Благородный граф страдал от капризов Гортензии не меньше меня. Он часто искал утешения рядом со мной. Я был самым красноречивым защитником моей прекрасной гонительницы, которая относилась ко мне во время своего преображения с такой же добротой, я бы даже сказал нежностью, с какой она досаждала мне, когда вышла из этого состояния, последствиями своей ненависти и гордыни. Ею как бы управляли попеременно два враждебных демона: один ангел света, другой тьмы. Наконец даже старый граф стал следить за мной и стал сдержаннее; ситуация была для меня невыносимой. Я только недавно заметил, как его терзали со всех сторон; как особенно старался доктор Уолтер поколебать свое доверие ко мне множеством повторяющихся мелких злобных замечаний; и какое глубокое впечатление произвел однажды упрек Гортензии, когда она сказала: "Неужели мы все поставили себя в зависимость от этого неизвестного человека? Говорят, моя жизнь в его власти; хорошо, заплатите ему за его беспокойство; большего он не заслуживает. Но он также должен быть причастен к нашим семейным тайнам. Мы в наших самых важных делах находимся в его ведении, так что, будь я даже здоров, мы едва ли могли бы без ущерба отослать его. Кто поручится за его тайну? Его кажущееся бескорыстие, его благородный вид однажды дорого нам обойдутся. Граф Хормегг будет рабом своего слуги, а чужестранец своей хитростью станет тираном всех нас. Этот простолюдин не только доверенное лицо графа, чья раса связана с княжескими домами, но и деятель и глава семьи".
   Чтобы еще более возмутить гордыню графа, подчиненные, по-видимому, сговорились исполнять его приказы с некоторой неохотой и сомнением, как будто боялись вызвать у меня неудовольствие. Некоторые доходили до этой хитрой смелости, чтобы открыто задавать вопрос, имело ли данное им распоряжение также и мое согласие. Это так сильно подействовало на графа, что мало-помалу он стал недоверчивым к себе и решил, что перешел границы благоразумия.
   Я заметил это, как бы он ни старался скрыть свое изменение мнения. Это меня раздражало. Я никогда не принуждал себя к знанию его обстоятельств; он передал их мне постепенно, жаждал моего совета, следовал ему и всегда выигрывал от него. Он добровольно поручил мне всю заботу о поступлениях и расходах своего дохода; это благодаря мне, из состояния величайшего замешательства, поставленного с такой ясностью, он признался, что никогда так не разбирался в своих домашних делах. Теперь он был в состоянии принять подходящие меры как со своими деньгами, так и с поместьями. По моему совету он завершил два старых запутанных семейных процесса, конца которых не было видно, мировым соглашением и благодаря этому соглашению получил более немедленную выгоду, чем он сам надеялся выиграть, если бы ему удалось добиться успеха в своем процессе. Много раз он, в избытке своей благодарности или дружбы, хотел навязать мне большие подарки, но я всегда отказывался от них.
   В течение нескольких недель меня все ненавидели и обманывали. Моя гордость наконец восстала. Я жаждал выйти из этого неприятного положения, с которым меня уже никто не утруждал себя примирить. Гортензия, даже она, виновница всех бед, была единственной, кто в своих преображениях непрестанно предупреждал меня, чтобы я не обращал внимания ни на что, что она могла предпринять против меня в часы бодрствования. Она презирала бы себя за это; она задабривала меня самыми лестными речами, как будто она в эти минуты вознаградит меня за все мучения, которые она тотчас после того с удвоенной жадностью причинит мне.
   Граф Хормегг однажды днем вызвал меня к себе в кабинет. Он попросил меня дать ему книгу управляющего, а также переводной вексель, недавно полученный на две тысячи луидоров, которые, по его словам, он хотел бы положить в венецианский банк, так как его пребывание в Италии будет продолжено. на год. Я воспользовался случаем, чтобы умолять его доверить другому все дело, которое он поручил мне, поскольку я был полон решимости, как только позволит здоровье графини, покинуть его дом и Венецию. Несмотря на то, что он заметил раздражение, с которым я говорил, он ничего не сказал, кроме как просил меня не пренебрегать его дочерью и ее лечением; но что касается других дел, то он охотно освободит меня от них.
   Этого было достаточно. Я видел, что он хотел сделать меня ненужной ему. Я с чувством юмора пошел к себе в комнату и взял все бумаги, как те, которые он не требовал, так и те, которые у него были; но я не мог найти переводной вексель; Должно быть, я потерял его среди каких-то бумаг. Я смутно припоминаю, что она была вложена мною в какую-то бумагу и с какими-то другими вещами, отложенными на одну сторону. Мои поиски были напрасны. Граф, до сих пор привыкший к тому, что его желания исполняются с величайшей быстротой, несомненно, был бы удивлен, что я на этот раз медлил. На следующее утро он снова напомнил мне об этом.
   -- Вы, вероятно, забыли, -- сказал он, -- что я вчера просил у вас книгу управляющего и переводной вексель. Я обещал отдать их ему в полдень. Я просматривал записи, лист за листом, напрасно. Наступил полдень; Я не нашел заколдованного переводного векселя. Я извинился перед графом, что, должно быть, потерял пару листов, чего до сих пор со мной не случалось; вероятно, в своих беспокойных поспешных поисках я либо проглядел некоторые бумаги, либо взял бумаги для других и спрятал их. Я попросил отсрочки до следующего дня, так как они не могли потеряться, а только затеряться. Граф сделал, правда, недовольное лицо, но все же ответил: "Время есть! Не торопитесь".
   Все свободное время я тратил на поиски. Это продолжалось до ночи. На следующее утро я начал заново. Моя тревога усилилась. Я должен, наконец, поверить, что вексель был либо утерян, либо украден, либо, может быть, в момент отсутствия я использовал его как бесполезную бумагу. Кроме моего слуги, который не умел ни читать, ни писать и у которого никогда не было ключа от моей гостиной, в эти апартаменты никто не входил. Этот парень утверждал, что он никогда никому не позволял войти, пока убирался в комнате, и уж тем более, когда он когда-либо прикасался к бумаге. Ко мне, кроме графа, не приходил никто посторонний, так как за время моей уединенной жизни я не завел ни одного знакомого в Венеции. Мое смущение достигло высшей точки.
   НЕОБЫЧНОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО.
   В то же утро, когда я пошел к графине, чтобы остаться рядом с ней во время ее преображения и оказать ей в этом состоянии привычную услугу, мне показалось, что я заметил в лице графа холодную серьезность, которая говорила больше, чем слова. Мысль о том, что он, может быть, заподозрил мою честность и правдивость, усилила мое беспокойство. Я прошел перед спящей Гортензией, и в ту же минуту мне пришло в голову, что, может быть, благодаря своему чудесному дару зрения она может сообщить мне, где находятся бумаги. Мне было действительно больно признаваться перед доктором Уолтером и женщинами в обвинении в небрежности или беспорядке.
   Пока я еще боролся с собою, что мне делать, графиня жаловалась на нестерпимый холод, который веял от меня к ней и который причинил бы ей страдания, если бы не изменился. "Тебя огорчает какое-то беспокойство. Твои мысли, твоя воля не с ней! сказала она.
   -- Дорогая графиня, -- ответил я, -- это неудивительно. Может быть, в твоей власти, благодаря твоей способности открывать самое сокровенное, вернуть мне мой покой. Я потерял среди своих бумаг переводной вексель, принадлежащий вашему отцу.
   Граф Хормегг наморщил лоб. Доктор Вальтер воскликнул: "Умоляю вас, не беспокойте графиню в данном случае такими вещами".
   я молчал; но Гортензия задумалась и через некоторое время сказала: "Ты, Эмануэль, не потерял счет; это было взято от тебя! Возьми этот ключ, открой шкаф в стене. В моей шкатулке с драгоценностями лежит счет".
   Она вынула золотой ключик, протянула его мне и указала рукой на чулан. Я поспешил туда. Одна из женщин, по имени Эленора, подскочила к чулану и хотела помешать ему открыться. -- Ваше сиятельство, -- с тревогой крикнула она графу, -- никому не позволите рыться в вещах графини! Еще не успела она закончить слова, как я оттолкнул ее сильной рукой; кладовая отворилась, шкатулка также, и вот, заколдованный вексель лежит там наверху. Я подошел с сияющим от радости лицом к старому графу, который был безмолвен и неподвижен от изумления. -- Об остальном я буду иметь честь говорить с вами после, -- сказал я графу и с легким сердцем вернулся к Гортензии, которой вернул ключ.
   "Как ты изменился, Эмануэль!" - воскликнула она с выражением восторга. - Ты стал солнцем, ты плаваешь в море лучей.
   Граф крикнул мне в сильном волнении: "Прикажите графине от моего имени сказать, откуда она взяла эти бумаги".
   Я повиновался. Эленора в обмороке опустилась на стул. Доктор Уолтер поспешил к ней и уже собирался вывести ее из комнаты, когда Гортензия начала говорить. Граф непривычно строгим тоном приказал молчать и помолчать. Никто не смел пошевелиться.
   "Из-за ненависти, возлюбленный Эмануил, больной взял счет. Она злонамеренно предвидела твои затруднения и надеялась побудить тебя бежать. Но этого бы не случилось, так как Зебальд стоял в углу коридора, а доктор Вальтер с двойным ключом вошел в твою комнату, взял счет, который ты положил в письмах из Венгрии, и отдал его на ходу. к Эленоре. Себальд выдал бы все это, как только стало бы известно, что некоторые важные документы были утеряны. Доктор Уолтер, видевший у тебя переводной вексель, предложил больному украсть его. Эленора предложила свою помощь. Сама больная подстрекала их обоих к этому и едва дождалась времени, когда ей принесут бумаги".
   При этих словах доктор Уолтер стоял совершенно вне себя, опираясь на стул Эленоры; на лице его отразилось беспокойство, и, пожав плечами, он взглянул на графа и сказал: "Из этого можно узнать, что милостивая графиня тоже может говорить ложно. Подождите, пока она проснется, и она лучше объяснит, как бумаги попали к ней в руки.
   Граф ничего не ответил, но подозвал слугу и приказал ему привести старого Зебальда. Когда он пришел, его спросили, видел ли он когда-нибудь доктора Уолтера во время моего отсутствия заходящим в мою комнату.
   "Не знаю, было ли это в отсутствие мистера Фауста, но вполне могло быть так в прошлое воскресенье вечером, раз он, по крайней мере, отпер дверь. Мисс Эллен, должно быть, знает лучше меня, так как она оставалась стоять на лестнице, пока не вернулся Доктор и не дал ей несколько заметок, после чего они тихо поговорили друг с другом, а затем разошлись.
   Теперь Себальду разрешили уйти; и доктор с полуобморочной Эленорой были вынуждены по предложению графа удалиться. Гортензия казалась более оживленной, чем когда-либо. "Не бойся ненависти к больным", - говорила она много раз; "Она будет присматривать за тобой, как твой ангел-хранитель".
   Последствием этого памятного утра было то, что доктор Уолтер, а также Эленора и еще две служанки были в тот же день отпущены графом и высланы из дома. Ко мне же, напротив, приходил граф и просил у меня прощения не только по вине дочери, но и по собственной слабости, выслушивавшей злобные шептания против меня и полуверившей им. Он обнял меня, назвал своим другом, единственным, который у него был на свете и которому он мог открыться с безграничным доверием. Он заклинал меня не бросать его дочь и себя.
   "Я знаю, - сказал он, - что вы страдаете и какие жертвы приносите ради нас. Но доверяй с уверенностью моей благодарности, пока я жив. Если графиня когда-нибудь выздоровеет, вы наверняка будете более довольны нами, чем до сих пор. Посмотри на меня! есть ли на земле более заброшенный, несчастный человек, чем я? Ничто, кроме надежды, не поддерживает меня. И все мои надежды покоятся на вашей доброте и продолжительности вашего терпения. Что я уже прошел! что мне еще терпеть! Необычайное состояние моей дочери часто почти лишает меня рассудка. Не знаю, живу ли я, или судьба не сделала меня орудием сказки".
   Бедствие доброго графа тронуло меня. Я примирился с ним и даже с моим положением, которое отнюдь не было заманчивым. Наоборот, неблагородный нрав графини сильно ослабил энтузиазм, с которым я до сих пор жил по отношению к ней.
   ФРАГМЕНТЫ РАЗГОВОРОВ ГОРТЕНЗИИ.
   Благодаря доброй и заботливой заботе графа я больше никогда не видел Гортензию наяву, к чему я не питал особой склонности. Я даже не узнал, как она думала или говорила обо мне, хотя легко мог себе это представить. В доме царил строгий порядок. Граф возобновил свою власть. Никто не осмелился вновь затеять партию с Гортензией против кого-либо из нас, так как было известно, что она станет обвинительницей самой себя и сообщников.
   Так что необыкновенную красоту я видел только в те минуты, когда она, возвышаясь над собой, казалась существом лучшего мира. Но эти минуты принадлежали к самым торжественным, часто к самым трогательным в моей жизни. Невыразимое очарование лица Гортензии усиливалось выражением нежной невинности и ангельского энтузиазма. В ее внешности соблюдалась строжайшая скромность. Только правда и добро были на ее устах; и, хотя глаза ее были закрыты, в которых, впрочем, наиболее ясно выражались ее чувства, тем не менее можно было прочесть малейшее волнение по прекрасной игре ее лица, как и по разнообразным интонациям ее голоса.
   То, что она говорила о прошлом, настоящем или будущем, насколько достигало острое пророческое видение ее духа, возбуждало наше удивление; иногда от особенности ее взглядов; иногда от их непонятности. Она не могла дать нам сведений о том, как это сделать, хотя иногда пыталась и долго размышляла, чтобы сделать это. Она знала в лицо, как она говорила, все внутренние части своего тела, расположение верхних и нижних кишок, структуру костей, разветвления мышц и нервов; она могла видеть то же самое во мне или в любом, кому я только подал руку. Хотя она была весьма образованной молодой дамой, но она не знала, или имела самые смутные и поверхностные знания о строении человеческого организма. Я упомянул названия многих вещей, которые она видела и точно описала; она же, наоборот, поправляла мои мысли, когда они были неверны.
   Ее откровения о природе нашей жизни интересовали меня больше всего, так как для меня ее совершенно необъяснимое состояние побуждало меня чаще всего расспрашивать ее об этом. Я каждый раз, покидая ее, записывал содержание ее ответов, хотя должен опустить многое из того, что она давала в выражениях и образах, недостаточно понятных.
   Я не буду упоминать здесь всего, что она говорила в разное время, а только выберу и поставлю в лучшую связь то, что она открыла относительно вещей, которые возбуждали мое сочувствие или любопытство.
   Как я однажды заметил, что она многое потеряла, не имея возможности вспомнить в своем естественном и бодрствующем состоянии, что она в короткое время своего преображения думала, видела и говорила, она ответила:
   "Она ничего не теряет, так как земное бодрствование есть только часть ее жизни, заканчивающаяся известными, единственными целями; это только ограниченная внешняя жизнь. Но в истинной, безграничной, внутренней, чистой жизни она так же сознает происходящее в ней, как и то, что произошло в ее бодрствующем состоянии.
   "Эта внутренняя, чистая жизнь и сознание продолжаются в каждом человеке нерушимо даже в самом глубоком обмороке, как и в самом глубоком сне, который есть только обморок другого рода и от других причин. Во время сна, как при обмороке, душа переносит свою деятельность с органов чувств обратно в дух. Тогда человек также сознателен для самого себя, тогда как снаружи он кажется бессознательным, потому что безжизненные чувства молчат.
   "Когда ты вдруг пробудишься от глубокого сна, по пробуждении пронесется перед тобою темное воспоминание, как будто ты о чем-то подумал перед пробуждением или, как ты думаешь, видел сон, хотя ты и не знаешь, что это такое. Лунатик лежит в крепком сне внешних чувств; он слышит и видит не глазами и ушами, тем не менее он не только в предельном совершенстве сознает себя и точно знает, что думает, говорит или предпринимает, но помнит также все свое внешнее бодрствование и знает даже место где он, проснувшись, положил перо.
   "Внешняя, ограниченная жизнь может терпеть перерывы и паузы; истинное, внутреннее сознание не имеет пауз и не нуждается в них.
   "Больной прекрасно знает, что теперь она кажется тебе совершенной; но на самом деле силы ее ума и души не более возвышенны или властны, чем раньше, хотя и менее ограничены или искалечены ограничениями внешних чувств. Хороший рабочий работает с несовершенными инструментами несовершеннее, чем следовало бы. Даже самая беглая человеческая речь утомительна и трудна, так как она не может передать ни всех особенностей мыслей и чувств, ни быстрых изменений и хода мыслей, а лишь отдельные части натекающего течения мысли.
   "В более чистой жизни, хотя орудия чувств и отдыхают, есть более полное и точное воспоминание о прошлом, чем в земном бодрствовании. Так как при земном пробуждении ВСЁ струится через открытые двери восприятия слишком мощно - почти ошеломляюще. Поэтому, Эмануил, ты знаешь, когда мы хотим во время нашего земного бодрствования глубоко и серьезно подумать, мы ищем уединения и покоя и удаляемся как бы извне, и не видим и не слышим.
   "Чем больше ум может быть удален от внешней жизни, тем ближе он приближается к своему более чистому состоянию; чем больше оно отделено от деятельности чувств, тем яснее и увереннее оно мыслит. Мы знаем, что некоторые из самых замечательных открытий были сделаны в состоянии между сном и бодрствованием, когда внешние двери были полузакрыты и духовная жизнь оставалась нетронутой чужеродными примесями.
   "Сон не следует рассматривать как прерывание совершенной сознательной жизни; но земное бодрствование следует рассматривать как такое прерывание или, скорее, как его ограничение. Так как при земном бодрствовании деятельность души направляется как бы к определенным путям и пределам, а с другой стороны, влечения внешнего мира так сильно воздействуют на нее, что воспоминание о чистой жизни исчезает; тем более, что при земном пробуждении внимание самого духа отвлекается и влечется к охране тела во всех отдельных его частях. Да, Эмануэль, сон, собственно, и есть полное пробуждение духа; земное бодрствование как бы дремлет или оглушение духа. Земной сон есть духовный закат для внешнего мира, но ясный восход во внутреннем мире.
   "Но даже среди отвлечений земного бодрствования мы иногда замечаем проблески другой жизни, через которую мы прошли, хотя мы не всегда знаем, как это выразить. Так можно увидеть с высоких гор в летнюю ночь поздний или ранний красный цвет солнца и ушедшего дня, что является уделом других стран на земном шаре. Часто с поразительной быстротой, в исключительных случаях, мысли и решения, необходимые для их безопасности, приходят в голову людям без каких-либо предварительных соображений, без размышлений. Мы не знаем, откуда они происходят. Связь между нашими предыдущими идеями и этой внезапной и властной теряется. Люди обычно говорят, что это как будто добрый дух или божество вдохновило меня на эту мысль. В других случаях мы видим и слышим в нашей повседневной жизни то, что, кажется, уже видели и слышали; и все же мы не можем понять, как, или когда, или где, и мы воображаем, что это было единичным повторением или некоторым сходством со сном.
   "Неудивительно, Эмануэль, что наше сознательное существование никогда не кончается; то есть, что во сне или наяву оно всегда продвигается вперед; если это так, то как это может прекратиться? Но удивительна перемена - приливы и отливы - поворот жизни туда и сюда от внутреннего к внешнему и от внешнего к внутреннему.
   "Дух, облеченный душою, как солнце своими лучами, пролетая по тверди мира, может так же существовать без тела, как солнце без иноземных миров. Но миры без солнца мертвы - сошли со своего пути; тело без души прах.
   "Тело имеет свою жизнь, как живет каждое растение; хотя земные силы жизни должны быть сначала пробуждены через дух. Они правят и движутся по своим законам, независимым от души. Без нашей воли и ведения, без воли и ведения тела оно растет, переваривает свою пищу, приводит в движение кровь и многообразно изменяет свое наследие. Он вдыхает и выдыхает; оно испаряется и черпает невидимую пищу для своих нужд из атмосферы. Но, как и другие растения, оно зависит от внешних вещей, которыми питает себя. Его состояние меняется в зависимости от дня и ночи, как состояние каждого цветка; оно поднимается или расслабляется; его жизненные силы поглощают сами себя, как невидимый огонь, требующий свежей пищи.
   "Только при достаточном запасе растительных жизненных сил тело приспособлено для того, чтобы душа вступила с ним в тесный союз, в противном случае оно представляет собой разнородную субстанцию. Если ее силы слишком истощаются или истощаются, духовная жизнь отступает от внешней части к внутренней: это мы называем сонливым прерыванием деятельности чувств. Душа снова возвращается в союз с внешними частями, как только вегетативный отдел набирает свои силы. Утомляется и истощается не душа, а тело; отдыхом укрепляется не душа, а тело. Так что в нас есть постоянные приливы и отливы, истечение и отступление духовной сущности, возможно, созвучные смене дня и ночи.
   "Большую часть нашего существования мы наблюдаем внешне; мы должны это делать, так как тело было дано нам на земле, при условии нашей деятельности. Тело и его наклонности задают нашей деятельности определенное направление. Есть что-то великое и чудесное в этом домостроительстве Божием.
   "С возрастом тело теряет способность восстанавливать свои жизненные силы в достаточной степени, чтобы во всех своих частях поддерживать тесный союз с душой. Инструмент, прежде пластичный и податливый, закостеневает и становится бесполезным для духа. Душа снова уходит вовнутрь. Для духа остается вся его внутренняя деятельность, даже до тех пор, пока всякое соединение с телом не будет затруднено; это приходит только через разрушительную силу возраста или болезни. Освобождение души от тела есть восстановление свободы первой. Оно часто возвещает о себе предсказаниями в час смерти и другими пророчествами.
   "Чем здоровее тело, тем больше душа целиком соединена со всеми частями тела; и чем теснее оно связано с ним, тем менее оно способно предсказывать; это тогда, как если бы душа в необычайные моменты энтузиазма, как бы освобожденная, заглядывала в будущее.
   "Отступление души от внешнего мира производит особое состояние человеческой субстанции. Это мечта. Впасть в дремоту производит последнее притяжение чувств и первую активность свободной внутренней жизни. При пробуждении последний луч внутреннего мира смешивается с первым светом внешнего мира. Трудно распутать, что конкретно относится к тому или иному; но всегда поучительно наблюдать за сновидениями. Так как дух даже в своей внутренней деятельности занимается тем, что привлекало его во внешней жизни, то можно объяснить движения лунатика. Хотя, когда внешние чувства лунатика снова разблокируются, он ничего не может вспомнить из того, что делал во время своего необычайного состояния, но это может снова вернуться к нему во сне. Так они приносят из внутреннего мира много знания во внешний. Сон - естественный посредник, мост между внешней и внутренней жизнью".
   ИЗМЕНЕНИЯ.
   Это были, быть может, самые замечательные мысли, которые она высказывала либо спонтанно, либо под влиянием вопросов; правда, не в том порядке, в котором они здесь расположены, но в том, что касается выражений, очень мало отличающихся от них. Многое из того, что она говорила, я не мог дать еще раз, так как с соединением разговора он терял большую часть деликатности своего смысла; многое оставалось для меня совершенно непонятным.
   "Это была также моя вина, что я не увел ее обратно в нужное время, о многих вещах, которые оставались для меня неясными. Я вскоре заметил, что она не во все часы своего преображения различала и говорила с одинаковой ясностью, что она постепенно все меньше любила беседовать на эти темы и, наконец, совсем прекратила их и говорила почти только о домашних делах или о состоянии дома. ее здоровье. Это, как она постоянно утверждала, улучшалось, хотя мы долгое время не могли заметить никаких следов этого. Она продолжала по-прежнему указывать нам, что она должна есть и пить, когда бодрствует, и что было бы полезно и что вредно для нее. Она выказывала отвращение почти ко всем лекарствам, а напротив, желала ежедневно принимать ледяную ванну, а в последнюю очередь ванны с морской водой. По мере приближения весны ее преображения становились короче.
   Я ни в коем случае не буду описывать здесь историю болезни Гортензии, но в нескольких словах скажу, что через семь месяцев после моего приезда она настолько оправилась, что могла не только принимать визиты посторонних, но и возвращал их и мог даже ходить в церковь, театр и на балы, правда, всего на несколько часов за раз. Граф был вне себя от радости. Он осыпал свою дочь подарками и образовал вокруг нее разнообразный и дорогой круг развлечений. Он был связан с первыми домами Венеции или за ним ухаживали либо из-за его богатства, либо из-за красоты дочери, и каждый день недели превращался в праздник.
   Он до сих пор действительно жил как отшельник, угнетенный несчастьем Гортензии и пребывавший в постоянном стеснении и тревоге из-за чудес, связанных с ее болезнью. Поэтому он был ограничен общением со мной. Кроме того, по недостатку твердости духа и благодаря моему влиянию на жизнь Гортензии и своего рода суеверному уважению ко мне он позволил себе охотно довольствоваться тем, что я приказывал. Он уступил мне, если можно так выразиться, своего рода власть над собой, и повиновался моим желаниям с долей покорности, которая была мне неприятна, хотя я никогда не злоупотреблял ею.
   Теперь, когда выздоровление Гортензии вернуло ему разум, свободный от забот и давно отвергнутого наслаждения блестящими удовольствиями, его отношение ко мне изменилось. Правда, я продолжал руководить его домом и семейными делами, которые он ранее передал мне, то ли из слепого доверия, то ли из-за его удобства, но он хотел, чтобы я вел его дела под каким-нибудь именем на его службе. . Поскольку я решительно отказался отдать себя на его жалованье и оставался верным условиям, на которых я сначала связался с ним, он, казалось, сделал из необходимости добродетель. Он представил меня венецианцам как своего друга, но его гордость не позволяла его другу быть простым гражданином, и он вообще выдавал меня за выходца из одного из самых чистых и лучших немецких дворянских родов. Сначала я сопротивлялся этой лжи, но был вынужден уступить мольбам его слабости. Так я вошел в венецианские круги и везде был принят. Правда, граф продолжал оставаться моим другом, хотя и не совсем так, как раньше, так как я уже не был у него единственным. Мы уже не жили, как раньше, исключительно друг для друга и друг для друга.
   Еще более примечательной была метаморфоза Гортензии во время ее выздоровления. В своих преображениях она была, как всегда, сплошь добра; но прежняя ненависть и отвращение в течение оставшейся части дня, казалось, постепенно исчезали. То ли более послушная наставлениям отца, то ли из собственного чувства благодарности, она сдерживала себя, чтобы не ранить меня ни словом, ни взглядом. Время от времени мне разрешалось, хотя и ненадолго, оказывать ей самое почтительное почтение как гостье дома, как другу графа и как настоящему врачу. Я мог наконец даже, не опасаясь вызвать вспышку ее гнева, находиться в обществе, где она была. В самом деле, это усилие или привычка зашли так далеко, что она могла, наконец, с равнодушием разрешить мне обедать за столом, когда граф был один или у него были гости. Но даже тогда я всегда видел ее гордость в ее манерах, когда она смотрела на меня свысока, и, кроме того, что требовали приличия и обычная вежливость, я никогда не получал от нее ни слова.
   Что до меня, то моя жизнь действительно была только наполовину веселой, хотя из-за большей свободы я чувствовал себя более комфортно. Развлечения, в которые я был вовлечен, развлекали меня, не увеличивая моего удовлетворения. Среди суеты я часто стремился к уединению, более близкому моей натуре. Я был неизменно полон решимости, как только лечение графини будет завершено, вернуть себе прежнюю свободу. Я с нетерпением ждал наступления этого момента, так как слишком глубоко чувствовал, что страсть, которую внушала мне красота Гортензии, станет моим несчастьем. Я боролся с этим, и гордость и ненависть Гортензии ко мне облегчали эту борьбу. Ее чувствам высокого благородного происхождения я противопоставил свои гражданские чувства - ее злобным преследованиям, сознанию моей невиновности и ее неблагодарности. Если бывали минуты, когда прелести ее особы действовали на меня - кто мог оставаться нечувствительным к стольким? - было бы и много других, когда ее оскорбительное поведение вызывало у меня совершенно отвращение и вызывало в моем сердце горечь, граничащую с отвращением. Ее равнодушие ко мне было таким же сильным доказательством отсутствия благодарных чувств в ее настроении, как и ее прежнее отвращение. Наконец я избегал Гортензии более усердно, чем она меня. Если бы она смотрела на меня равнодушно, она должна была бы обнаружить во всем моем поведении, как велико было мое презрение к ней.
   Таким образом, во время постепенного выздоровления Гортензии ситуация между нами, незаметная и довольно странная, совершенно изменилась. У меня не было страстного желания, кроме как поскорее освободиться от помолвки, которая доставляла мне лишь небольшую радость и не было большего утешения, чем в тот момент, когда прекрасное здоровье Гортензии сделает мое присутствие ненужным.
   ПРИНЦ ЧАРЛЬЗ.
   Среди тех, кто в Венеции был самым тесным образом связан с нами, был богатый молодой человек, происходивший из одной из знатнейших итальянских семей и носивший титул принца. Я назову его Чарльз. Он был приятной фигуры, с прекрасными манерами, умный, быстрый и располагающий к себе. Благородство его черт, а также пламенный взгляд его глаз выдавали раздражительный темперамент. Он жил на огромные расходы и был скорее тщеславен, чем горд. Некоторое время служил во французской армии. Устав от этого, он собирался посетить самые знатные европейские города и дворы. Случайное знакомство, которое он завел с графом Гормеггом, задержало его в Венеции дольше, чем он предполагал вначале; ибо он видел Гортензию и присоединился к ее толпе поклонников. Преследуя ее, он вскоре, казалось, забыл обо всем остальном.
   Его положение, его состояние, его многочисленная и блестящая свита и его приятная внешность льстили гордости и самолюбию Гортензии. Не отличая его от других какой-либо особенной милостью, она все же любила видеть его рядом с собой. Одного доверительного дружеского взгляда было достаточно, чтобы возбудить в нем самые смелые надежды.
   Старый граф Хормегг, не менее польщенный обращениями принца, пошел им навстречу, отдал ему предпочтение перед всеми и вскоре превратил простое знакомство в близкую близость. Я ни на секунду не сомневался, что граф тайно выбрал принца своим зятем. Ничто, кроме недомогания Гортензии и боязни ее юмора, казалось, не мешало и отцу, и любовнику более открыто сближаться.
   Принц слышал в доверительных беседах с графом о преображении Гортензии. Он горел желанием увидеть ее в таком необыкновенном состоянии; и графиня, хорошо знавшая, что это положение далеко не невыгодно ей, разрешила ему, в чем до сих пор отказывала всякому незнакомцу, присутствовать при одном из них.
   Он пришел однажды днем, когда мы знали, что Гортензия погрузится в этот удивительный сон, как она всегда объявляла об этом в предыдущем. Не могу отрицать, что почувствовал легкую ревность, когда принц вошел в комнату. До сих пор я был тем счастливым человеком, на которого графиня, в своих чудесных прославлениях, отдавала предпочтение своей внешней грации и интеллектуальной красоте.
   Чарльз слегка приблизился по мягкому ковру, двигаясь на цыпочках. Он считал, что она действительно дремала, так как глаза ее были закрыты. Робость и восторг выражались в его чертах, когда он смотрел на прелестную фигуру, которая во всем своем облике обнаруживала что-то необыкновенное.
   Гортензия наконец начала говорить. Она разговаривала со мной в своей обычной ласковой манере. Я снова, как всегда, был ее Эмануэлем, который управлял ее мыслями, волей и всем существом; язык, который звучал очень неприятно для принца, и который никогда не был очень лестно для меня. Однако Гортензия стала казаться более беспокойной и тревожной. Несколько раз она утверждала, что чувствует боли, хотя не могла сказать, почему. Я сделал знак принцу, чтобы он протянул мне руку. Едва он это сделал, как Гортензия, сильно вздрогнув, мрачно воскликнула: "Как холодно! Прочь эту козу! Он убивает меня!" Ее охватили судороги, которых у нее давно не было. Чарльз был вынужден поспешно покинуть комнату. Он был совершенно вне себя от ужаса. Через некоторое время Гортензия оправилась от судорог. - Никогда больше не приводи ко мне это нечистое создание, - сказала она.
   Эта авария, которая даже меня встревожила, привела к неприятным последствиям. С этого момента князь стал считать меня своим соперником и возненавидел меня великой ненавистью. Граф, позволивший ему полностью управлять собой, похоже, с подозрением относился к чувствам Гортензии. Одна только мысль, что графиня может проникнуться ко мне симпатией, была невыносима для его гордыни. И князь, и граф крепче сплотились друг с другом; держал меня на большем расстоянии от графини, за исключением времени ее чудесного сна; согласился на брак, и граф открыл пожелания принца своей дочери. Она, хотя и была польщена вниманием принца, потребовала разрешения отложить свое заявление до полного выздоровления. Тем временем Чарльза обычно считали женихом графини. Он был ее постоянным спутником, а она королевой всех его праздников.
   Я очень скоро обнаружил, что стал таким, каким с выздоровлением Гортензии я погрузился в свое изначальное ничто. Моя прежняя неудовлетворенность вернулась, и ничто не делало мое положение выносимым, кроме того, что Гортензия не только в своих преображениях, но вскоре и вне их воздавала мне должное. Мало того, что ее прежнее отвращение ко мне сменилось равнодушием, но в той же мере, в какой расцвело ее телесное здоровье, это равнодушие превратилось во внимательное, снисходительное уважение; к приветливому дружелюбию, к которому привыкли от высшего к низшему, или к людям, которых видишь ежедневно, кто принадлежит к дому и кому чувствуешь себя обязанным за услуги, которые они оказывают. Она относилась ко мне так, как будто я действительно был ее врачом, любила спрашивать моего совета, моего разрешения, когда дело касалось какого-либо наслаждения или удовольствия; пунктуально выполняла мои указания и могла приказать себе уйти с танцев, как только прошел час, который я для нее назначил. Мне иногда приходило в голову, что власть моей воли отчасти перешла на ее пробуждение, так как она стала слабее действовать на ее душу во время ее преображений.
   МЕЧТЫ.
   Гордость, упрямство и юмор Гортензии также постепенно уходили от нее, как злые духи. В характере своем, почти столь же прекрасном, как и во время транса, она сковывала не меньше своим внешним обаянием, чем лаской, смирением и благодарной добротой.
   Все это сделало мою беду. Как мог я, ежедневный свидетель стольких совершенств, оставаться равнодушным? Я очень желал, чтобы она по-прежнему презирала, обижала и преследовала меня, чтобы мне легче было отделиться от нее и иметь возможность презирать ее в ответ. Но теперь это было невозможно. Я снова обожал ее. Молча и без надежды я зачах в своей страсти. Я заранее знал, что моя грядущая разлука с ней приведет меня в могилу. Что ухудшило мое положение, так это сон, который я время от времени видел о ней, и всегда в той же или похожей форме. То я сидел в чужой комнате, то на берегу моря, то в пещере под нависшими скалами, то на поросшем мхом стволе дуба, в великом одиночестве и с глубоко взволнованной душой, - тогда приходила Гортензия и, глядя ко мне с добрейшим состраданием, сказал: "Отчего такая грусть, дорогой Фауст?" и после этого каждый раз, когда я просыпался, и тон, которым она говорила, трепетал во мне. Этот тон повторялся во мне весь день. Я слышал его в городской суете, в толпе публики, в пении гондольеров, в опере, везде. В некоторые ночи, когда мне снился этот сон, я просыпался, как только Гортензия открывала рот, чтобы задать обычный вопрос, и тогда мне казалось, что я действительно слышу голос без меня.
   Сны, бывшие прежде в мире, были снами; но в том странном кругу, в который меня поставила судьба, даже сны имели необычный характер.
   Однажды я вел расчеты в комнате графа и положил перед ним несколько писем на подпись. Его позвали принять некоторых представителей венецианской знати, приехавших к нему в гости. Веря, что он скоро вернется, я бросился на стул у окна и погрузился в глубокую меланхолию. Вскоре я услышал шаги, и графиня, искавшая отца, встала возле меня. Я очень испугался, сам не зная почему, и почтительно встал.
   "Почему так грустно, дорогой Фауст?" - сказала Гортензия со своей особенной прелестью, одухотворявшей все мое существо, и тем самым голосом, чей тон так трогательно звучал в моих снах. Затем она рассмеялась, как бы удивившись своему собственному вопросу или как бы удивившись самой себе, задумчиво потерла лоб и через некоторое время сказала: "Что это? Я думаю, что это произошло раньше. Это экстраординарно. Я уже однажды находил тебя точно таким, как в эту минуту, и даже так расспрашивал тебя. Разве это не единственное число?"
   "Не более необычного, чем я испытал, - сказал я, - с тех пор, как мне не раз, а много раз снилось, что вы открыли меня и задали теми же словами тот же вопрос, который вы сейчас имели любезность задать".
   Вошел граф и прервал наш короткий разговор. Но это, по-видимому, само по себе незначительное происшествие заставило меня много задуматься; тем не менее мои поиски были напрасными, чтобы понять, как игра воображения могла смешаться с реальностью. Она мечтала о том же, что и я, и мечта сбылась в жизни.
   Эти чары были еще далеки от конца.
   Через пять дней после этого события бог сна показал мне, что меня пригласили на большое собрание. Это был большой праздник и танцы. Музыка наводила на меня меланхолию, и я оставался одиноким зрителем. Гортензия вдруг вышла ко мне из толпы танцующих, тайно и горячо пожала мне руку и прошептала: "Будь весел, Фауст, иначе я не могу быть такой!" Затем она взглянула на меня с сострадательной нежностью и снова погрузилась в суматоху.
   В тот день граф Хормегг посетил увеселительную вечеринку в загородном поместье венецианца. Я сопровождал его. По дороге он сказал мне, что графиня тоже будет там. Когда мы приехали, нас встретила большая компания - вечером был великолепный фейерверк, а потом танцы. Принц открыл бал с Гортензией; это было похоже на удар кинжала для меня, когда я смотрел на них. Я потерял всякое желание участвовать в балу. Чтобы забыться, я выбрал себе напарника и смешался с плывущей красивой труппой. Но мне показалось, что у меня к ногам привязался свинец, и я поздравил себя, когда смог выскользнуть из толпы. Прислонившись к двери, я смотрел на танцующих, но не на них, а только на Гортензию, которая двигалась там, как богиня.
   Я вспомнил сон прошлой ночи; в тот же миг танец прекратился, и, сияя радостью, но робко, Гортензия подошла ко мне, тайно и легко пожала мне руку и прошептала: "Дорогой Фауст, веселись, чтобы и я была такой". Она говорила это так сострадательно, так ласково - взглядом ее глаз - взглядом, от которого я потерял смысл и речь. Когда я пришел в себя, Гортензия снова исчезла. Она снова пронеслась по ряду танцующих, но глаза ее постоянно искали только меня; ее взгляды постоянно висели на мне. Как будто у нее хватило юмора своим вниманием лишить меня остатков разума. По окончании танца пары разошлись, и я покинул свое место, чтобы поискать в комнате другое положение, убедиться, не обманулся ли я и не будут ли искать меня там взгляды графини.
   Уже свежие пары собрались для нового танца, как я подошел к местам дам. Одна из них встала в тот момент, когда я подошел к ней, - это была графиня. Ее рука была в моей - мы встали в круг. Я дрожал и не знал, как это произошло, так как я никогда не имел смелости пригласить Гортензию на танец, и все же мне казалось, что я сделал это в рассеянности. Она не смутилась - едва заметила мое смущение - и ее блестящие взоры блуждали по великолепной толпе. Один момент и музыка началась. Я казался свободным от всего земного; одухотворенный, я несся на волнах звука. Я не знал, что происходит вокруг меня, не знал, что мы приковали к себе внимание всех зрителей. Что считал я восхищением мира? По окончании третьего танца я усадил графиню, чтобы она могла отдохнуть. Я шепотом пробормотал слова благодарности - она поклонилась с дружелюбной вежливостью, как самому незнакомому человеку, и я отступил к зрителям.
   Принц и граф видели, как я танцую с Гортензией, и слышали общий шепот аплодисментов. Принц сгорел от ревности - он не скрывал этого даже от Гортензии. Граф обиделся на мою дерзость пригласить его дочь на танец и упрекнул ее на следующий день за то, что она так легкомысленно забыла о своем звании. Оба утверждали, как и весь мир, что ее танец был более душевным, более страстным. Ни граф, ни принц не сомневались, что я внушил графине недостойное для себя влечение. Вскоре я понял, несмотря на их попытки скрыть это, что я был объектом ненависти и страха для них обоих. Меня очень редко и, наконец, совсем не принимали в общество, куда переселилась Гортензия. Однако я промолчал.
   Тем не менее оба джентльмена предавались слишком большому беспокойству по этому поводу. Графиня, конечно, не отрицала, что испытывала ко мне чувство благодарности, но всякое другое чувство было упреком, против которого она возмущалась. Она призналась, что уважает меня, но ей все равно, танцую ли я в Венеции или в Константинополе.
   "Вы вольны отпустить его, - сказала она отцу, - как только мое лечение будет завершено".
   АМУЛЕТ.
   Граф и Чарльз с болью ждали этого момента, чтобы избавиться от меня и добиться свадьбы Гортензии. Гортензия с нетерпением искала его, чтобы порадоваться собственному выздоровлению и в то же время развеять подозрения отца. Я тоже ожидал этого с не меньшим желанием. Только вдали от Гортензии, среди новых сцен и других занятий я мог надеяться исцелить свой разум. Я чувствовал себя несчастным.
   Однажды графиня, лежа в своем странном сне, объявила, не случайно, о близком приближении своего восстановления.
   "В теплых ваннах Баттальи, - сказала она, - она полностью потеряет дар очарования. Возьми ее туда. Ее исцеление уже не за горами. Каждое утро, сразу после пробуждения, одна ванна. После десятого, Эмануэль, она отделяется от тебя. Она никогда больше не увидит тебя, если на то будет твоя воля. Но оставьте ей памятный знак. Без него она не может быть здоровой. Давно ты носишь на груди засохшую розу между стеклами и в золотой оправе. Пока она носит это, завернутое в шелк, непосредственно около области сердца, она больше не впадет в судороги. Ни позже, ни раньше, чем через седьмой час после получения тринадцатого омовения, отдай его ей. Носите его постоянно до тех пор. Тогда она здорова".
   Она повторяла это желание часто и с необычайной тревогой; она придавала особое значение тому часу, когда я отдам ей мою единственную драгоценность, о существовании которой она никогда не слышала.
   - Ты действительно носишь такую вещь? - спросил граф, удивленный и очень довольный известием о выздоровлении его дочери. Когда я ответил, он спросил далее, придаю ли я какую-то особую ценность обладанию этой безделушкой. Я заверил его в высочайшем, и что я скорее умру, чем отниму его у меня, - тем не менее ради безопасности графини я пожертвую им.
   "Наверное, воспоминание от какой-нибудь любимой руки?" - заметил граф, смеясь и вопросительно, которому представилась хорошая возможность узнать, отдано ли уже мое сердце.
   "Это исходит, - ответил я, - от человека, который для меня все".
   Граф был столь же тронут моей щедростью, сколь и доволен тем, что я решил принести жертву, от которой зависело здоровье Гортензии, и, забыв о своей тайной обиде, обнял меня, чего не случалось уже давно.
   - Ты делаешь меня своим величайшим должником! сказал он.
   Он очень срочно хотел рассказать Гортензии, как только я уйду, после ее пробуждения, чего она желала в своем трансе; он, кроме того, не скрывал от нее своего разговора со мной на предмет амулета, который имел для меня такую большую ценность, так как это было воспоминание о человеке, которого я любил больше всего. Он придавал этому большое значение, так как его подозрение все еще оставалось, и, если Гортензия действительно питала ко мне какую-либо склонность, уничтожить ее, обнаружив, что я уже давно вздыхаю в цепях другой красоты. Гортензия выслушивала все это с такой невинной невозмутимостью и так искренне поздравляла себя с ранним выздоровлением, что граф понял, что своими подозрениями он несправедлив к сердцу своей дочери. В радости сердечной он хотел сознаться мне в своем разговоре с дочерью и тотчас же рассказать князю обо всем происшедшем. С этого часа я заметил в манерах графа и князя что-то непринужденное, доброе и услужливое. Они уже не держали меня с прежним беспокойством вдали от Гортензии, а относились ко мне с вниманием и снисходительностью, подобающими благодетелю, которому они были обязаны счастьем всей своей жизни. Немедленно были приготовлены приготовления к нашему путешествию в бани Баттальи. Мы покинули Венецию прекрасным летним утром. Принц ушел раньше, чтобы подготовить все для своей предполагаемой невесты.
   Через приятные равнины Падуи мы подошли к горам, у подножия которых лежал городок с целебным источником. По дороге графиня часто любила гулять; тогда я всегда должен быть ее проводником. Ее радушие очаровывало так же, как нежное чувство благородства в человеческом характере и прекрасного в природе. "Я была бы очень счастлива, - часто говорила она, - если бы могла проводить свои дни в одном из этих прекрасных итальянских регионов, среди простых занятий домашней жизни. Городские развлечения оставляют чувства пустыми - они скорее ошеломляют, чем радуют. Как бы я был счастлив, если бы мог жить просто, не отвлекаясь на бедствия дворца, где суетишься по пустякам, достаточно богат, чтобы осчастливить других, и в своих собственных творениях находил источник своего счастья! Однако не следует желать всего".
   Не раз и в присутствии отца она говорила о своих больших обязанностях передо мной как перед хранителем ее жизни. "Если бы я только знал, как отплатить за это!" сказала она. "Я долго ломал голову, чтобы найти что-нибудь подходящее для вас. Вы действительно должны позволить моему отцу поставить вас в положение, которое позволит вам жить совершенно независимо от других. Но это минимум. Мне нужно для себя какое-то другое удовлетворение". В других случаях, и часто, она доводила разговор до моего решения покинуть их, как только она выздоровеет. -- Нам будет жаль вас потерять, -- добродушно сказала она. "Мы будем оплакивать вашу утрату, как потерю настоящего друга и благодетеля. Мы не будем, однако, нашими мольбами о том, чтобы вы остались с нами, затруднять ваше решение. Твое сердце зовет тебя в другое место, -- прибавила она с лукавой улыбкой, как бы посвященной в тайну моей груди, -- если ты счастлив, нам больше не о чем желать; и я не сомневаюсь, что любовь сделает тебя счастливым. Однако не забывайте нас, но время от времени присылайте нам известия о своем здоровье".
   То, что я чувствовал при таких выражениях, так же мало могло быть высказано, как то, что я должен был повторить то, что обычно имел обыкновение отвечать. Мои ответы были полны признательности и холодной вежливости; ради уважения запрети мне предать мое сердце. Тем не менее были моменты, когда сила моих чувств овладевала мной, и я говорил больше, чем хотел. Когда я говорил что-то большее, чем простая лесть, Гортензия смотрела на меня ясным светлым взглядом невинности, как будто не понимала и не понимала меня. Я был уверен, что Гортензия испытывает ко мне благодарное почтение и желает, чтобы я был счастлив и доволен, не отдавая при этом тайного предпочтения кому-либо из смертных. Она присоединилась ко мне в танце на балу просто из добродушия и чтобы доставить мне удовольствие. Она сама призналась, что всегда ожидала, что я попрошу ее. Ах! как моя страсть породила из него самонадеянные надежды! Действительно самонадеянные надежды; если бы Гортензия в действительности чувствовала ко мне нечто большее, чем простое благоволение, какая мне была бы от этого польза? Я должен был бы только стать более несчастным из-за ее пристрастия.
   Пока пламя молча пожирало меня, в ее груди было чистое небо, полное покоя. В то время как я мог бы пасть к ее ногам и признаться, кем она была для меня, она бродила рядом со мной, не подозревая о моих чувствах, и старалась рассеять мою серьезность шутками.
   РАЗОЧАРОВАНИЕ.
   По распоряжению принца для нас были приготовлены комнаты в замке маркизы д'Эсте. Этот замок, расположенный на холме недалеко от деревни, с величайшим комфортом открывал самые прекрасные дальние перспективы и богатые тенистые прогулки по окрестностям. Но мы вынуждены были ехать в город за банями, - поэтому для графини устроили в этом месте дом, где она проводила утра, пока купалась.
   Ее транс в Батталье после первого купания был очень коротким и нечетким. Она говорила, но редко, ни разу не ответила и, казалось, наслаждалась вполне естественным сном. Она заговорила после седьмого омовения и приказала, чтобы после десятого ей больше не оставаться в том доме. Правда, после десятого омовения она снова заснула, хотя и не сказала ничего, кроме: "Эмануэль, я тебя больше не вижу!" Это были последние слова, которые она произнесла в своих трансфигурациях.
   С тех пор она несколько дней спала неестественно крепким сном, но без дара речи.
   Наконец настал день ее тринадцатого купания. До сих пор все, что она приказывала или предсказывала в свои преображенные часы, исполнялось самым пунктуальным образом. Осталось сделать последнее. Граф и принц пришли ко мне рано утром, чтобы напомнить мне о скорой доставке моего амулета. Я должен показать это им. Они не оставляли меня ни на минуту все утро, как будто, будучи так близко к давно желанной цели, они вдруг стали недоверчивы и боялись, что я могу изменить свое мнение относительно жертвы или что реликвия может случайно потеряться. Минуты были сочтены, как только пришло известие, что графиня в ванне. Когда она спала через несколько часов после купания, мы отвели ее в замок. Она была необычайно веселой, почти озорной. Услышав, что в седьмой час она получит от меня подарок, который она должна носить всю жизнь, она, как дитя, обрадовалась подарку и в шутку поддразнила меня неверностью, которую я совершил по отношению к моему избраннику. тот, чей подарок я дал другому.
   Пробило двенадцать. Настал седьмой час. Мы были в светлом садовом салоне. Присутствовали граф, принц и женщины графини.
   -- Не откладывайте больше, -- воскликнул граф, -- момент, который должен стать последним из страданий Гортензии и первым в моем счастье.
   Я вынул дорогой медальон из груди, где так долго носил его, и, сняв с шеи золотую цепочку, не без грустного чувства приложил поцелуй к стеклу и передал его графине.
   Гортензия взяла его, и когда ее взгляд упал на засохшую розу, ее лицо внезапно залилось огненным румянцем. Она нежно поклонилась мне, как будто благодарила, но в чертах ее читалось удивление или смущение, которое она, казалось, старалась скрыть. Она пробормотала несколько слов, а затем внезапно удалилась со своими женщинами. Граф и принц выражали мне благодарность. На вечер они устроили в замке небольшой праздник, на который были приглашены некоторые знатные семьи из Эсте и Ровиго.
   Между тем мы долго и напрасно ожидали появления графини. Через час мы узнали, что, как только она надела медальон, она заснула сладким и глубоким сном. Прошло два, три, четыре часа - приглашенные гости собрались, а Гортензия не просыпалась. Граф в большом беспокойстве отважился сам лечь в ее постель. Когда он нашел ее в глубоком и тихом сне, он боялся ее побеспокоить. Праздник прошел без Гортензии, хотя без нее не было и половины удовольствия. Гортензия еще спала, когда они расстались около полуночи. И даже на следующее утро она все так же крепко спала. Ни один шум не повлиял на нее. Граф был в большой агонии. Мое беспокойство было не меньше. Был вызван врач, который заверил нас, что графиня спала крепким и освежающим сном - и цвет ее, и пульс свидетельствовали о самом совершенном здоровье. Наступил полдень и вечер, а Гортензия не проснулась! Неоднократные заверения врача в том, что графиня явно здорова, были необходимы, чтобы нас успокоить. Наступила ночь и прошла. На следующее утро радость разнеслась по замку, когда женщины Гортензии объявили о ее бодром пробуждении. Все поспешили вперед и пожелали восстановленному радости.
   НОВОЕ ЧАРОВСТВО.
   Почему я не скажу этого? Во время всеобщего веселья я один оставался грустным, более чем грустным, в своей комнате. Обязанности, из-за которых я вступил в помолвку с графом Хормеггом, теперь были выполнены. Я могу оставить его, когда захочу. Я достаточно часто выражал свое желание и намерение сделать это. От меня не ожидали ничего другого, кроме того, что я сдержу свое слово. И все же только возможность дышать рядом с ней казалась мне самой завидной из всех жизней; получить только один из ее взглядов, самую изысканную пищу для пламени жизни; жить вдали от нее было для меня приговором смерть.
   Но я подумал о ее близкой свадьбе с принцем и о непостоянстве слабого графа, я подумал о своей чести, о своих нуждах, о том, что я свободен умереть, тогда моя гордость и твердость пробудились, и осталась решимость уйти. от службы графа как можно скорее. Я поклялся лететь - я видел, что моему страданию нет конца, но я предпочитал распрощаться с радостью на всю оставшуюся жизнь, чем стать презренным для самого себя.
   Я нашел Гортензию в саду замка. Мягкая дрожь пробежала по мне, когда я подошел к ней, чтобы поздравить ее. Она стояла, отделенная от своих женщин, задумчиво перед цветочной клумбой. Она казалась более свежей и цветущей, чем я когда-либо видел ее, - сияющей новой жизнью. Она впервые обнаружила мое присутствие, когда я заговорил с ней.
   - Как ты меня напугал! сказала она, смеясь и смущенно, в то время как глубокий румянец заливал ее красивые щеки.
   - Я тоже, милая графиня, хотел бы передать вам свою радость и добрые пожелания.
   Я не мог больше сказать - мой голос задрожал - мысли мои спутались - я не мог выдержать ее взглядов, которые проникали в глубину моего сердца. Я с трудом выдавил извинения за то, что побеспокоил ее.
   Ее взгляды молча были прикованы ко мне. После долгой паузы она сказала: "Вы говорите о радости, дорогой Фауст; ты тоже гей?"
   "От всего сердца, как я знаю, вы спасены от болезни, от которой вы так долго страдали. Через несколько дней я должен уехать и попытаться, если возможно, в других странах принадлежать себе, так как я больше ни с кем не связан. Мое обещание выполнено!"
   - Вы серьезно намерены покинуть нас, дорогой Фауст? Надеюсь нет. Как ты можешь говорить, что ты никому не принадлежишь? Разве ты не связал нас с тобой всеми обязательствами благодарности? Что заставляет вас отделиться от нас? - сказала графиня.
   Я положил руку на сердце; мой взгляд погрузился в землю; говорить было невозможно.
   - Ты остаешься с нами, Фауст. Разве это не так?" - сказала графиня.
   - Не смею, - ответил я.
   -- А если я умолю тебя, Фауст? - сказала графиня.
   - Ради бога, милостивая графиня, не умоляйте, не прикажите мне. Я могу быть здоровым только тогда, когда я... Нет, я должен уйти отсюда, - ответил я.
   - Вы недовольны нами, - а между тем какое еще занятие, какой еще долг вас от нас влечет? - спросила графиня.
   - Долг перед собой, - ответил я.
   -- Идите же, Фауст, -- сказала графиня, -- я ошиблась в вас. Я полагал, что мы тоже можем быть вам полезны.
   - Милостивая графиня, - ответил я, - если бы вы знали, что возбуждают ваши слова, вы бы из сострадания воздержались.
   "Тогда я должен замолчать, Фауст. Идите же, но вы совершаете большую несправедливость, - сказала графиня.
   Произнеся эти слова, она отвернулась от меня. Я осмелился пойти за ней и умолял ее не сердиться. Слезы потекли из ее глаз. Я был испуган. Сложив руки, я умолял ее не сердиться.
   "Прикажи мне, я подчинюсь", - сказал я. "Ты прикажешь мне остаться? Мой внутренний покой, мое счастье, моя жизнь я с радостью жертвую этому повелению!"
   -- Идите, Фауст, я ничего не принуждаю, -- сказала графиня. - Ты невольно остаешься с нами.
   "О! Графиня!" - сказал я. - Не доводите человека до отчаяния.
   - Фауст, когда ты уезжаешь? сказала она.
   - Завтра - сегодня, - ответил я.
   - Нет, нет, Фауст! -- сказала она тихо и подошла ближе ко мне. -- Я не дорожу ни своим здоровьем, ни вашим даром, если вы -- Фауст! ты остаешься, по крайней мере, всего на несколько дней. Она шептала таким тихим умоляющим голосом и так тревожно смотрела на меня своими влажными глазами, что я перестал владеть своей волей.
   -- Я остаюсь, -- сказал я.
   - Но добровольно? она спросила.
   - С удовольствием, - ответил я.
   "Это хорошо! Оставь меня на минутку, Фауст. Вы меня сильно обеспокоили. Но не уходите из сада. Я только хочу выздороветь. С этими словами она оставила меня и исчезла среди цветущих апельсиновых деревьев.
   Я долго оставался на одном месте, как мечтатель. Я никогда прежде не слышал такого выражения от графини; дело было не в простой вежливости. Все мое существо трепетало при мысли, что я имею некоторый интерес к ее сердцу. Эти просьбы, чтобы я остался, эти слезы и то, что не поддается описанию, что-то особенное, необыкновенный язык в ее манерах, в ее движениях, в ее голосе, язык без слов, но который сказал больше, чем можно было выразить словами. - Я ничего не понял во всем этом и, тем не менее, все понял. Я сомневался, и все же был убежден.
   Минут через десять, пока я бродил взад и вперед по садовым дорожкам и присоединялся к женщинам, к нам быстро и весело подошла графиня. Окутанная белой драпировкой и окруженная солнечными лучами, она явилась существом из снов Рафаэля. В руке она держала букет из гвоздик, роз и фиолетовых цветов ванили.
   -- Я сорвала для тебя несколько цветов, дорогой Фауст, -- сказала она. "Не презирайте их. Я дарю их вам с совсем другими чувствами, чем те, с которыми во время болезни я дарил розу. Но я не должен напоминать вам, мой дорогой врач, как я раздражал вас своими ребяческими шутками. Я вспоминаю это сам, как по долгу службы, чтобы наверстать упущенное. И, о! сколько мне еще наверстать! Дайте мне вашу руку, а вы, мисс Сесилия, возьмите другую, - так звали одну из ее женщин.
   Пока мы бродили, болтая и шутя, к нам присоединился ее отец, граф, а вскоре после него и принц. Никогда еще Гортензия не была так прекрасна, как в этот первый день выздоровления. Она говорила с нежным почтением к отцу, с дружеской фамильярностью с подругами, с утонченной вежливостью и добротой с принцем; ко мне, никогда не без демонстраций ее благодарности. Не то чтобы она благодарила меня на словах, но тем, как она говорила со мной. Как только она обратилась ко мне, в ее словах и тоне было что-то невыразимо сердечное; в ее взгляде и манерах что-то вроде сестринской доверчивости, добродушно заботящейся о моем удовлетворении. Этот тон не менялся ни в присутствии ее отца, ни в присутствии принца. Она продолжала это с простодушием и искренностью, как будто иначе и быть не должно.
   Несколько восхитительных дней прошли в празднествах и радости. Манеры Гортензии по отношению ко мне не изменились. Я сам, всегда колеблясь между холодными законами уважения и пламенем страсти, снова нашел в разговоре Гортензии внутренний покой и независимость, которых я был лишен с тех пор, как познакомился с этим чудом. Ее искренность и правда сделали меня более спокойным и довольным; ее доверие, так сказать, более братское. Она вовсе не скрывала ко мне сердца, полного чистейшей дружбы, -- тем более я не скрывал своих чувств, хотя в то же время не смел выдать их глубины. Но кто мог долго созерцать столько прелестей и сопротивляться их влиянию?
   Посетители бань Баттальи имели обыкновение в погожие вечера собираться перед большой кофейней, наслаждаясь воздухом и прохладительными напитками. Там царил непринужденный разговор. Они сидели на стульях на открытой улице полукругом. Справа и слева слышались звуки гитар, мандолин и пение, после итальянского лада. В больших домах также звучала музыка, освещались окна и двери. Однажды вечером, когда принц ушел от нас раньше, чем обычно, графиня воспользовалась прихотью посетить это собрание посетителей этого места. Я был уже в своей комнате и сидел, держа букет обеими руками, и мечтал о своей судьбе. Свет горел тускло, а дверь моей комнаты была полуоткрыта. Проходя мимо, Гортензия и Сесилия увидели меня. Некоторое время они наблюдали за мной, а затем тихо вошли. Я не заметил их, пока они не встали рядом со мной и не заявили, что я должен сопровождать их в город. Теперь они забавлялись шутками над моим удивлением. Гортензия узнала букет. Она взяла его со стола, куда я его бросила, и сунула, как он был увядшим, себе на грудь. Мы спустились в Батталью и смешались с компанией.
   Случилось так, что Сесилия, в разговоре с некоторыми своими знакомыми, отделилась от нас, о чем ни Гортензия, ни я не пожалели. Под моей рукой она бродила взад и вперед сквозь движущуюся толпу, пока не утомилась. Мы сели на скамеечку под вязом, который рос с одной стороны. Луна освещала сквозь ветви прекрасное лицо Гортензии и увядшие цветы на ее груди.
   "Неужели ты снова отнимешь у меня то, что дал мне?" - спросил я, указывая на букет.
   Она долго смотрела на меня со странной, задумчивой серьезностью, а потом отвечала: "Мне всегда кажется, что я ничего не могу тебе дать и ничего не могу взять у тебя. Разве не то же самое иногда и с тобой?
   Этот ответ и вопрос, так легко и тихо брошенные, повергли меня в смущение и молчание. Из уважения я едва смел останавливаться на добром смысле. Она еще раз повторила вопрос.
   "Увы! со мной так часто бывает!" - сказал я. - Когда я вижу бездну между вами и собой и расстояние, которое держит меня далеко от вас, тогда то же самое и со мной. Кто может дать или взять у богов то, что не всегда принадлежит им?"
   Она открыла глаза и удивленно посмотрела на меня.
   "Почему ты говоришь о богах, Фауст? Даже самому себе нельзя ничего ни дать, ни взять".
   - Себя? ответил я, с неуверенным голосом. - Ты знаешь, что сделал меня своей собственностью?
   "Я сам не знаю, как это!" - ответила она, и глаза ее опустились.
   -- Но я, дорогая графиня; Я знаю это. Чары, господствовавшие над нами, не исчезли, а только изменили свое направление. Прежде в твоих преображениях я управлял твоей волей, теперь ты управляешь моей. Только в твоем присутствии я живу. Я ничего не могу сделать, я ничто без тебя. Если мое признание, преступление перед миром, а не перед Богом, смущает вас, то я не причина, так как я действовал по вашему собственному повелению. Могу ли я лукавить перед вами? Если то, что моя душа невольно прикована к твоему существу, является преступлением, то это не мое преступление".
   Она отвернулась и подняла руку в знак того, что я должен молчать. Я в тот же миг поднял свои, чтобы прикрыть глаза, затуманившиеся от слез. Поднятые руки опустились, сцепленные вместе. Мы молчали; мысль терялась в сильных чувствах. Я предал свою страсть, но Гортензия простила меня.
   Сесилия беспокоила нас. Мы молча вернулись в замок. Когда мы расставались, графиня тихо и грустно сказала: "Благодаря вам я обрела здоровье, только чтобы страдать еще больше".
   ДОМ ПЕТРАРКИ.
   Когда мы встретились на следующий день, между нами была какая-то священная робость. Я едва осмелился заговорить с ней, она почти не ответила мне. В наших взглядах, полных серьезности, мы часто встречались. Казалось, она хотела посмотреть сквозь меня. Я пытался прочесть в ее глазах, не обижалась ли она в более спокойные минуты на мою вчерашнюю смелость. Прошло много дней, и мы снова не виделись наедине. Между нами была тайна, и мы боялись осквернить ее взглядом. Вся манера Гортензии была более торжественной, ее веселье более умеренным, как будто она не входила всем сердцем в привычную рутину жизни.
   Тем не менее я слишком рассчитывал на ее изменившееся поведение после того решающего часа под вязом. Принц Чарльз, как я впоследствии узнал, официально просил руки графини, что вызвало неприятные и стесненные отношения между ней, ее отцом и принцем. Чтобы выиграть время и не обидеть их, Гортензия умоляла дать время на размышление, и действительно, на такой неограниченный срок и в таких тяжелых условиях, что Карл должен был почти отчаяться, чтобы когда-нибудь увидеть исполнение своих желаний.
   "Не то чтобы у меня было какое-то отвращение к принцу, - объяснила она свое объяснение, - но я все же хочу наслаждаться своей свободой. В будущем я сам и добровольно дам свое да или нет. Но если предложение будет повторено до того, как я захочу его, тогда я полон решимости отвергнуть его, даже если я действительно люблю его".
   Граф издревле знал несгибаемый нрав своей дочери; хотя по этой причине он надеялся на лучшее, так как Гортензия не отказала прямо во внимании принца. Чарльз, напротив, был тем более беззащитен, что был открыт и не смущен. Так же относилась к нему и Гортензия. Он привык видеть, что со мной обращаются как с другом дома и доверенным советником как отца, так и дочери; а поскольку граф поведал ему тайну моего плебейского происхождения, он еще меньше мог опасаться меня как соперника. Он снизошел до того, чтобы сделать меня своим доверенным лицом, и однажды рассказал мне историю своего ухаживания за рукой Гортензии и ее ответ. Он заклинал меня оказать ему свои дружеские услуги, чтобы узнать, пусть даже отдаленно, есть ли у Гортензии какие-либо склонности к нему. Я был обязан это пообещать. Каждый день он спрашивал, сделал ли я какое-нибудь открытие? Я всегда мог извинить себя за то, что у меня не было возможности увидеть Гортензию наедине.
   Вероятно, чтобы облегчить эту возможность, он устроил небольшую вечеринку удовольствия в Аркуато, в трех милях от Баттальи, где посетители бань имели обыкновение совершать паломничество к гробнице и жилому дому Петрарки. Гортензия почитала этого нежного и одухотворенного певца чистой любви выше всех итальянских поэтов. Ей давно уже нравилась идея этого паломничества. Но когда настал момент отъезда, Чарльз под каким-то легким предлогом не только остался в стороне. но умудрился также помешать графу сопровождать Гортензию, обещая, однако, непременно следовать за нами. Беатриса и Сесилия, спутницы графини, ехали с ней одни. Я последовал за каретой верхом.
   Я проводил дам на церковный двор села, где прах бессмертного поэта был засыпан простым памятником, и перевел для них латинскую надпись. Гортензия стояла, погруженная в глубокие и серьезные размышления, перед могилой. Она вздохнула и заметила: "Так умрите все!" и мне показалось, что я почувствовал, как она слегка потянула мою руку к себе. -- Умрите все, -- сказал я. "Тогда не будет ли жизнь человека жестокостью Творца, а любовь - тягчайшим проклятием жизни?"
   С грустью мы вышли из церковного двора. Дружелюбный старик привел нас оттуда к виноградному холму неподалеку, на котором стоит жилище Петрарки, и рядом с небольшим садом. С этого места вид на равнину поистине прекрасен. В доме нам показали домашнюю мебель поэта, которая сохранилась с религиозной верностью, - стол, за которым он читал и писал, стул, на котором он отдыхал, и даже его кухонную утварь.
   Вид таких реликвий всегда оказывает особое влияние на сознание. Он стирает промежуток столетий и выдвигает перед воображением далекое прошлое. Мне казалось, что поэт только что вышел и вот-вот откроет маленькую коричневую дверцу своей комнаты и поприветствует нас. Гортензия нашла изящное издание сонетов Петрарки на столике в углу. Утомленная, она села, положила свою прекрасную головку на руку и внимательно читала, а пальцы поддерживающей руки прикрыли глаза. Беатриса и Сесилия пошли готовить угощение для графини. Я молчал у окна. Любовь и безнадежность Петрарки были моей судьбой. Там сидела другая Лора, божественная, не благодаря чарам музы, а сама по себе.
   Гортензия взяла платок, чтобы вытереть глаза. Я был обеспокоен, увидев, как она плачет. Я робко подошел к ней, но не решился заговорить с ней. Она вдруг встала и, улыбаясь, со слезами на глазах сказала мне: "Бедный Петрарка! бедное человеческое сердце! Но все проходит - все. Прошли века с тех пор, как он перестал сокрушаться. Хотя говорят, что в последние годы он победил свою страсть. Хорошо ли победить себя? Разве это не можно назвать уничтожением самого себя?"
   "Если это велит необходимость". Я ответил.
   "Имеет ли необходимость власть над человеческим сердцем?" - спросила графиня.
   "Но, - ответил я, - Лаура была женой Гюго де Сада. Ее сердце не осмелилось принадлежать возлюбленному. Его судьба была одинокой любить, одинокой умирать. У него был дар песни, и музы утешали его. Он был несчастен - как и я.
   "Как ты?" -- ответила Гортензия еле слышным голосом. -- Несчастлив, Фауст?
   "У меня нет, - продолжал я, - божественного дара пения, поэтому сердце мое разорвется, ибо нечем его утешить. Графиня, дорогая графиня, смею ли я сказать больше, чем сказал? Но я и впредь буду достоин вашего уважения, а это может быть только при мужском мужестве - дайте мне одну просьбу, только одну скромную просьбу.
   Гортензия опустила глаза, но ничего не ответила.
   -- Одна просьба, милая графиня, о моем покое, -- сказал я опять.
   "Что мне делать?" - прошептала она, не поднимая глаз.
   "Уверен ли я, что ты не откажешь в моей молитве?" Я попросил.
   Она посмотрела на меня долгим, серьезным взглядом и с неописуемым достоинством сказала: "Фауст, я не знаю, о чем ты хочешь спросить; но как бы это ни было важно, да, Фауст, я обязан тебе своим выздоровлением, своей жизнью! Я удовлетворяю вашу просьбу. Говорить."
   Я схватил ее за руку, я упал к ее ногам, я прижал ее руку к своим горящим губам - я почти потерял сознание и речь. Гортензия стояла с опущенными глазами, словно от апатии.
   Наконец я научился говорить. "Я должен уйти отсюда. Дай мне улететь от тебя. Я не смею больше медлить. Позвольте мне в каком-нибудь уединении, вдали от вас, успокоиться и закончить мою несчастную жизнь. Я должен уйти! Я нарушаю покой вашего дома. Чарльз потребовал твоей руки!
   "У меня его никогда не будет!" сказала графиня, поспешно и с твердым тоном.
   "Позвольте мне летать. Даже твоя доброта умножает множество моих страданий". Гортензия яростно боролась с собой.
   "Вы совершаете чудовищную несправедливость. Но я больше не могу этому помешать!" воскликнула она, как она разразилась страстным потоком слез. Она пошатнулась и пошла искать стул, увидев который, я вскочил, а она, рыдая, опустилась мне на грудь. Через несколько мгновений она пришла в себя и, чувствуя себя в моих объятиях, попыталась ослабить мою хватку. Но я, забыв прежние заповеди уважения, прижался к ней еще теснее, вздохнув: "Несколько мгновений, и тогда мы расстанемся!"
   "Ее сопротивление прекратилось; затем она подняла на меня глаза и с лицом, на котором по-прежнему мерцал цвет преображения, сказала: "Фауст, что ты делаешь?"
   - Ты не забудешь меня в мое отсутствие? - спросил я в ответ.
   "Могу я?" вздохнула она и опустила глаза.
   "Прощай, Гортензия!" - пробормотал я, и моя щека покоилась на ее щеке.
   "Эмануэль! Эмануэль! прошептала она. Наши губы встретились. Я нежно и нежно ощутил ее ответный поцелуй, в то время как одна из ее рук легла мне на шею.
   Проходили минуты, четверть часа. Наконец, вместе и в тишине, мы покинули жилище Петрарки и пошли по тропинке вниз по холму, где мы встретили двух слуг, которые провели нас в беседку под дикими лавровыми деревьями, где для нас была приготовлена небольшая трапеза. . В этот момент мимо проехала карета принца. Чарльз и граф произошли от него.
   Гортензия была очень серьезна и лаконична в своих ответах. Она казалась погруженной в продолжающуюся медитацию. Я видел, что ей пришлось заставить себя заговорить с принцем. По отношению ко мне она сохранила неизменной сердечность и уверенность своего обращения. Дом Петрарки снова посетили, так как граф хотел его видеть. Когда мы вошли в комнату, освященную взаимным исповеданием наших сердец. Гортензия снова села на стул возле стола, на то же место и с книгой, что и прежде, и так оставалась до нашего отъезда. Потом она встала, положила руку на грудь, бросила на меня проницательный взгляд и быстро поспешила из комнаты.
   Принц заметил это волнение и этот взгляд. Его лицо покрылось густой красной краской; он вышел со скрещенными руками и опущенной головой. Вся радость отступила от нашей вечеринки. Казалось, всем хотелось поскорее снова добраться до замка. Я не сомневался, что ревность Карла обо всем догадывалась, и боялась его мести не столько за себя, сколько за покой графини. Поэтому, как только я вернулся домой, я решил устроить все необходимое для своего скорейшего отъезда на следующее утро. Я сообщил графу свое бесповоротное решение, передал ему все бумаги и просил его ничего не говорить графине, пока я не уеду.
   МЕЛАНХОЛИЧЕСКАЯ РАЗЛУКА.
   Я уже давно получил согласие графа, чтобы в этом случае меня сопровождал честный старый Зебальд, который много раз требовал его отставки, чтобы вновь посетить свой немецкий дом. Себальд закружился и заплясал по комнате от радости, когда услышал от меня, что настал момент отъезда. Лошадь и плащ-кошелек на каждого были всем нашим снаряжением в путешествии.
   Я решил уйти очень тихо на рассвете следующего дня. Никто ничего не знал о моем отъезде, кроме графа и старого Зебальда, и я хотел, чтобы никто не знал об этом. Я решил оставить Гортензии несколько строк благодарности и любви и навеки прости. Старый граф казался удивленным, но не недовольным. Он нежно обнял меня, поблагодарил за оказанные услуги и пообещал в течение часа прийти ко мне в комнату, чтобы дать мне несколько полезных бумаг, которые обеспечили бы мне в будущем жизнь, свободную от забот, и которые , как он выразился, был только платой в счет долга на всю жизнь. Я бы не отказался от умеренной суммы на дорожные расходы, чтобы добраться до Германии, - ведь я был почти без денег, - но моя гордость отказывалась брать больше.
   Я собрался, как только вернулся в свою комнату. Себальд поспешил подготовить лошадей и подготовить все необходимое для отъезда. Тем временем я написал Гортензии. Я не могу описать, что я страдал, как я боролся с собой, как часто я вскакивал с письма, чтобы облегчить свои боли слезами. Жизнь моя до сих пор была полна забот и несчастий, и туманное будущее не представляло мне ничего более умиротворяющего для души. Смерть, думал я, слаще и легче, чем таким образом пережить надежду.
   Я много раз уничтожал то, что написал и не закончил, когда меня беспокоили так, как я меньше всего ожидал.
   Дрожащий и почти запыхавшийся Себальд ворвался в мою комнату, торопливо взял упакованный чемодан и закричал:
   "Г-н. Фауст, случилось какое-то зло; они потащат вас в тюрьму; они убьют тебя! Летим, пока не поздно".
   Напрасно я спрашивал о причине его испуга. Я только узнал, что граф был в ярости, принц в бреду, и все в замке восстали против меня. Я холодно ответил, что мне нечего бояться и тем более бежать как преступник.
   -- Сударь, -- воскликнул Зебальд, -- из этой несчастной семьи, которой правит дурная звезда, нельзя без несчастья сбежать. Это я уже давно сказал. Летать!"
   В это время вошли двое егерей графа и просили меня немедленно явиться к графу. Себальд моргал и подмигивал, убеждая меня попытаться сбежать. Я не мог не улыбнуться его ужасу и последовал за слугами. Я, однако, приказал Зебальду оседлать лошадей, так как я уже не сомневался, что произошло что-то чрезвычайное, и думал, что принц, вероятно, из ревности, задумал какую-то ссору со мной.
   Едва я добрался до графа Хормегга, как в комнату ворвался Шарль и заявил, что я обесчестил дом и тайно завел интригу с графиней. Беатриса, спутница графини, снискавшая расположение принца либо его подарками, либо, может быть, его нежностью, покинув жилище Петрарки с Сесилией, разозлилась на Гортензию и на меня и, вернувшись, увидела нас в объятиях друг друга. Эбигейл была достаточно осторожна, чтобы не беспокоить нас, но достаточно быстро, как только мы вернулись в замок, сообщила о важном событии принцу. Граф, который мог верить во что угодно, кроме этого, поскольку ему казалось самым неестественным в мире, что простой гражданин, художник, должен был завоевать любовь графини Хормегг, сначала отнесся к этому делу так: как простая иллюзия ревности. Принц ради своего оправдания был вынужден выдать своего доносчика; и Беатриса, хотя и противилась этому, была вынуждена признать то, что видела.
   Гневу старого графа не было предела; однако событие показалось ему таким чудовищным, что он решил допросить об этом саму графиню, явилась Гортензия. Вид бледных лиц, обезображенных яростью и страхом, возбудил в ней ужас.
   "Что произошло?" воскликнула она, почти вне себя.
   С пугающей серьезностью граф ответил: "Это ты должен сказать". Затем он с напускным спокойствием и добротой взял ее за руку и сказал:
   -- Гортензия, тебя обвиняют в том, что ты запятнала честь нашего имени -- ну, надо сказать -- интригой с художником Фаустом. Гортензия, отрицай это, скажи нет! Верни честь и покой отцу твоему. Ты можешь это сделать. Опровергните все злые языки, опровергните утверждение, что вас видели сегодня в объятиях Фауста; это было заблуждение, недоразумение, обман. Вот стоит принц, твой будущий муж. Протяни ему свою руку. Объяви ему, что все, что было сказано против тебя и Фауста, - гнусная ложь. Присутствие Фауста больше не нарушит наш покой: этой ночью он навсегда покидает нас".
   Граф говорил еще дольше. Он сделал это для того, чтобы придать этому факту выгодный оборот - поскольку попеременное покраснение и бледность Гортензии позволяли ему больше не сомневаться в его истинности, - который мог бы удовлетворить принца и сделать все снова гладким. Он был готов ни к чему меньшему, чем то, о чем открыто заявила Гортензия, как только он замолчал. Взволнованная до самых порывистых чувств как из-за предательства Беатриче, которая все еще была здесь, так и из-за брошенных на нее упреков и известия о моем внезапном отъезде, она с присущим ей достоинством и решимостью обратилась сначала к Беатриче. и сказал:
   "Негодяй! Я стою не против вас. Мой слуга не смеет быть моим обвинителем. Я не должен оправдываться перед тобой. Покинь комнату и замок и никогда больше не появляйся передо мной.
   Беатриса, плача, упала к ее ногам. Это было напрасно - она должна была подчиниться и уйти.
   "Дорогой Фауст, - сказала она мне, - и ее щеки вспыхнули неестественным румянцем, - ты стоишь здесь как обвиняемый или осужденный". Затем она рассказала, что произошло, и продолжила: "Они ожидают, что я оправдаюсь. У меня нет оправдания ни перед кем, кроме Бога, судьи сердец. Мне остается только здесь признать истину, поскольку ее требует мой отец, и заявить о своем неизменном замысле, поскольку так велит судьба, а я рожден быть несчастным. Фауст, я была бы недостойна твоего внимания, если бы не смогла подняться над любым несчастьем".
   Затем она повернулась к принцу и сказала: "Я уважаю тебя, но я не люблю тебя. Моя рука никогда не будет твоей; не питать никаких дальнейших надежд. После того, что только что произошло, я должен умолять вас избегать нас навсегда. Не ждите, что мой отец может заставить меня против моей воли. Жизнь безразлична ко мне. Его первый акт власти не будет иметь никаких других последствий, кроме того, что он должен будет похоронить труп своей дочери. Тебе мне больше нечего сказать. Но тебе, мой отец, я должен признаться, что люблю - люблю этого Фауста. Но это не моя вина. Он вам ненавистен - он не нашего звания. Он должен отделиться от нас. Я аннулирую свой земной союз с ним. Но мое сердце остается с ним. Ты, мой отец, не можешь ничего изменить, ибо любая попытка сделать это будет концом моей жизни. Заранее говорю вам: я готов к смерти, ибо только она положит конец моим страданиям".
   Она остановилась. Граф хотел говорить, принц тоже. Она жестом попросила их замолчать. Она подошла ко мне, сняла с пальца кольцо, отдала мне и сказала: "Мой друг, я расстаюсь с тобой, может быть, навсегда. Возьми это кольцо в память обо мне. Это золото и эти бриллианты превратятся в пыль раньше, чем исчезнут моя любовь и правда. Не забывайте меня."
   Сказав это, она положила руки мне на плечи, поцеловала меня в губы - лицо ее изменилось, кровь отлила от щек - и, бледная и холодная, она с закрытыми глазами опустилась на пол.
   Граф издал пронзительный, испуганный визг. Князь позвал на помощь. Я отнес красивое тело на кушетку. Спешили женщины - позвали врачей. Я бессознательно опустился на колени перед кушеткой и прижал холодную руку бесчувственного к своей щеке. Граф оторвал меня. Он был как сумасшедший.
   -- Ты убил ее, -- прогремел он мне. - Беги, негодяй, и чтобы я тебя больше не видел!
   Он вытолкнул меня за дверь. По его знаку егеря схватили меня и потащили вниз по лестнице перед замком. Себальд стоял перед конюшней. Как только он заметил меня, он поспешил вперед и повлек меня к оседланным лошадям в конюшне. Там я потерял всякую силу и смысл. Я пролежал, как впоследствии сказал Зебальд, целых четверть часа в бессознательном состоянии на земле. Едва я оправился, он посадил меня на одну из лошадей, и мы поспешили из замка. Я ехал как бы во сне, и мне часто грозила опасность упасть. Постепенно я обрел полное сознание и силу. Прошлое теперь было ясно передо мной. Я впал в отчаяние и решил вернуться в замок и узнать о судьбе Гортензии. Зебальд всеми святыми умолял меня отказаться от столь безумного замысла. Это было напрасно. Только я повернул коня, как увидел, что к нам на полном скаку мчится всадник, и услышал чей-то крик: "Проклятый убийца". Это был голос Чарльза. В то же время какой-то выстрел попал в меня. Когда я схватился за пистолеты, моя лошадь упала замертво. Я вскочил. Чарльз подъехал ко мне с обнаженным мечом, и, когда он собирался зарубить меня, я прострелил ему тело. Его сопровождающий поймал его, когда он упал. Себальд преследовал их в полете и послал им вдогонку несколько шаров. Затем он вернулся, взял чемодан с мертвой лошади; Я сел вместе с ним, и мы поспешили вперед.
   Это убийство произошло недалеко от небольшого леса, до которого мы вскоре дошли. Солнце уже село. Мы ехали всю ночь, не зная куда. Когда мы остановились на рассвете в деревенской гостинице, чтобы дать нашей лошади немного отдохнуть, мы обнаружили, что она так изранена седлом, что мы потеряли всякую надежду использовать ее дальше. Мы продали его по очень низкой цене и продолжили наше бегство пешком по безопасной проселочной дороге, по очереди неся наш багаж.
   НОВОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ.
   Первые лучи восходящего солнца, пока мы ехали, падали на бриллианты кольца Гортензии. Я целовал его и плакал над воспоминаниями, которые он вызывал. Зебальд уже сказал мне ночью, что он услышал от одного из слуг, пока я лежал в бессознательном состоянии возле лошадей во дворе, что Гортензия, которую считали мертвой, вернулась к жизни. Это известие укрепило и утешило меня. Я был совершенно равнодушен к своей судьбе. Величие души Гортензии вдохновило меня. Я гордился своим несчастьем. Моя совесть, свободная от упреков, подняла меня выше всякого страха. У меня было только одно горе - быть навеки разлученным с тем, кого я должен был когда-либо любить.
   Добравшись до Равенны, мы отдохнули в первый день. Это был долгий день отдыха, потому что я, потрясенный последними событиями и измученный своей необыкновенной усталостью и напряжением, был очень болен. Две недели я пролежал в лихорадке. Зебальд терпел самое мучительное беспокойство, так как он справедливо опасался, что убийство принца неизбежно отдаст нас в руки правосудия. Он дал нам обоим вымышленные имена и купил другую одежду. Мое хорошее телосложение в большей степени, чем знание моего врача, в конце концов спасло меня, хотя во всех членах оставалась сильная слабость. Но так как мы решили отправиться на корабле из Римини в Триест, я надеялся поправить здоровье в пути.
   Однажды вечером Себальд пришел ко мне в величайшем испуге и сказал: "Сэр, мы не можем больше оставаться здесь. Незнакомец стоит снаружи и хочет поговорить с вами. Нас предают. Сначала он спросил мое имя, и я не мог отказать. Затем он попросил вас".
   -- Пусть входит, -- сказал я.
   Вошел хорошо одетый мужчина, который после первого обмена вежливостью осведомился о моем здоровье. Когда я заверил его, что со мной все в порядке, он сказал: "Тем лучше. Тогда я могу дать вам хороший совет. Вы знаете, что произошло между принцем Чарльзом и вами. Он вне опасности, но поклялся лишить вас жизни. Поэтому вам лучше уйти немедленно. Вы собираетесь поехать в Германию через Триест. Не делайте этого. В Римини нет корабля для Триеста. Есть только неаполитанское судно, которое возвращается в Неаполь. Оказавшись в море, вы в безопасности; иначе через несколько часов смерть или тюрьма. Вот письмо для неаполитанского капитана, он мой самый верный друг и с удовольствием примет вас. Теперь отправляйтесь немедленно в Римини, а оттуда в Неаполь".
   Я был немало смущен, увидев, что этот незнакомец так хорошо информирован. На мои вопросы, как он приобрел эти знания, он улыбался и только отвечал: "Больше я ничего не знаю и больше ничего не могу вам сказать. Я живу здесь, в Равенне; являюсь секретарем суда. Сохранить себя." Потом он внезапно ушел от нас.
   Зебальд решительно и твердо заявил, что этот человек должен быть одержим дьяволом, иначе он не смог бы узнать наши секреты. Из разговора незнакомца с несколькими обитателями отеля мы узнали впоследствии, что неизвестный так называемый секретарь суда был хорошим, честным человеком, богатым и женатым. Было непонятно, как наш тщательно скрываемый план поездки в Германию через Триест мог быть так точно известен, поскольку никто, кроме нас, не был посвящен в него. Загадка, однако, вскоре разрешилась, когда Зебальд признался мне, что во время моей болезни он написал письмо своему бывшему товарищу Касперу в Батталью, умоляя узнать, действительно ли принц умер или нет. Он напрасно ждал ответа. Без сомнения, письмо попало в руки Чарльза или его людей, или содержание было ему выдано.
   Себальд был теперь в величайшем беспокойстве. Он без промедления нанял карету для Римини, и в ту же ночь мы отправились в путь. Эти неблагоприятные обстоятельства заставили меня не совсем в своей тарелке. Я не знал, улетаю ли я от опасности или иду навстречу опасности. Секретарь судьи может быть агентом принца. Тем временем мы не только добрались до Римини, но и нашли там неаполитанского капитана. Я дал ему письмо приказчика, хотя не отрицаю, что прежде открывал и читал его. Вскоре я согласился с ним относительно нашего путешествия в Неаполь. Ветер стал попутным - якоря были подняты. Кроме нас на борту было еще несколько путешественников; среди прочих был молодой человек, вид которого сначала не очень понравился мне, так как я вспомнил, что видел его однажды, хотя и очень мимолетно, в банях Баттальи. Я, однако, успокоился, так как понял из его разговора, что он меня не заметил и что я был ему совершенно чужой. Он покинул Батталью всего три дня назад и возвращался в Неаполь, где вел важные дела. Он упомянул знакомства, которые он сделал в банях, и говорил о немецкой графине, которая была чудом грации и красоты. Как его замечание заставило мое сердце биться чаще! Похоже, он ничего не знал о ранении или смерти принца. Графиня, имя которой ему было неизвестно, уехала за четыре дня до него, но куда, он не удосужился спросить.
   Какими бы несовершенными ни были эти новости, они немало успокоили меня. Гортензия жила - Гортензия была здорова. "Пусть она будет счастлива!" был мой вздох.
   Путешествие было утомительным для всех, кроме меня. Я искал одиночества. На палубе я смотрел много ночей и видел во сне Гортензию. Молодой купец, называвший себя Туфальдини, заметил мою меланхолию и очень старался меня развеселить. Он слышал, что я художник; он страстно любил искусство и постоянно переводил разговор на эту тему, так как ничто, кроме этого, казалось, не интересовало и не делало меня болтливым. Его симпатия и дружба зашли так далеко, что он пригласил меня остановиться в его доме в Неаполе, от чего я был менее склонен отказаться, так как я был совершенно чужим в этом городе, и мой собственный и совместный запас золота Зебальда, особенно после вычета дорожных расходов значительно сократились.
   НОВОЕ ЧУДО.
   Доброта и внимание щедрого Туфальдини, на самом деле, заставили меня покраснеть. Из попутчика он стал моим другом, хотя я почти ничего не сделала, чтобы заслужить его любовь. Он представил меня как своего друга своей престарелой и почтенной матери и очаровательной жене. Они приготовили для меня и Зебальда лучшие покои и с первого дня нашего приезда относились ко мне как к старому другу семьи. Но Туфальдини и здесь не успокоился. Он познакомил меня со всеми своими знакомыми, и вскоре пришли заказы на картины. Он так стремился сделать меня известным, как будто это было для его собственной выгоды. В конце концов он согласился получить плату за мое питание и жилье, хотя поначалу был очень огорчен моим предложением. Но когда он увидел мою решимость покинуть его дом, если он не примет никакого вознаграждения, он взял деньги, хотя больше для удовлетворения меня, чем для возмещения ущерба себе.
   Я был, прежде всего ожидания, повезло в моих работах. Мои фотографии понравились, и мне заплатили столько, сколько я требовал. Один готовый заказ повлек за собой другой. Даже Зебальд чувствовал себя в Неаполе так комфортно, что забыл о своей домашней болезни. Он благодарил бога за то, что ушел со службы к графу со здоровой головой и, по его выражению, скорее отслужил бы мне за хлеб и воду, чем графу за целую чашу золота.
   Мой план состоял в том, чтобы заработать своим трудом достаточно, чтобы я мог поехать в Германию и там поселиться. Я был трудолюбив и экономен. Так прошел один год. Любовь, которой я наслаждался в доме Туфальдини; моя спокойная жизнь в заброшенном городе; очарование мягкого климата, а затем то, что я был без призвания, без друзей в Германии, побудили меня забыть мой первый замысел. Я остался на месте. Радость цвела для меня так же мало в Германии, как и на итальянской земле; только мысль, что, может быть, Гортензия жила в поместье своего отца; что я мог бы тогда иметь утешение, чтобы увидеть ее еще раз, хотя и на расстоянии; одна только эта мысль иногда влекла мои желания на север. Но потом я вспомнил час расставания и слова, сказанные ею: я аннулирую свой земной союз с ним! как перед своим отцом она торжественно и с таким героическим величием отреклась от меня: я снова набрался храбрости и решил терпеть все и с радостью. Я был дубом, расколотым бурей, без ветвей, без листьев, одиноким, никем не замеченным и умирающим сам по себе.
   Говорят, что благотворная рука Времени исцеляет все раны. Я сам верил этому высказыванию, но нашел его неверным. Моя меланхолия осталась прежней - я избегал геев. Слезы часто приносили мне облегчение, и единственной моей радостью было мечтать о ней, когда я снова видел ее в ее величии и красоте. Ее кольцо было моей самой священной реликвией. Если бы он упал в морскую пучину, ничто не помешало бы мне нырнуть за ним.
   Прошел второй год, но не моя печаль. Слабый проблеск надежды иногда освежал меня, даже в самый темный час моей жизни, что, может быть, случайность снова приведет меня к моей потерянной избраннице или, по крайней мере, я получу какие-нибудь новости о ней.
   Правда, я не видел такой возможности. Как может далекий знать спустя годы, где обитает одинокий? Все было по-прежнему. Какое отношение надежда имеет к невозможному? Но в конце второго года я потерял эту надежду. Гортензия была мертва для меня. Я больше не видел ее во сне, кроме как дух, сияющий в лучах прославленного существа.
   Туфальдини и его жена часто спрашивали меня в наших доверительных беседах о причине моей меланхолии. Я никогда не мог заставить себя нарушить мою тайну. Они больше не спрашивали, но больше заботились о моем здоровье. Я чувствовал, что силы моей жизни угасают - и мысли о могиле были мне сладки. Все вдруг изменилось. Однажды утром Себальд принес с почты несколько писем. Среди них были новые заказы на картины и шкатулка. Я открыл его. Кто может представить мой радостный испуг? Я увидел образ Гортензии - живой, красивой - но одетой в траур - лицо мягче, худее и бледнее, чем я видел его на самом деле. На маленьком клочке бумаги рукой Гортензии были написаны три слова: "Мой Эмануил, надежда".
   Я шатался по комнате, как пьяный. Я безмолвно опустился на стул и молитвенно воздел руки к небу. Я кричал - я рыдал. Я поцеловал фотографию и бумажку, которой, должно быть, касалась ее рука. Я стал на колени и, склонив лицо к полу, плача благодарил Провидение.
   Так Себальд нашел меня. Он думал, что я сошел с ума. Он не ошибся. Я чувствую, что человек всегда сильнее переносит несчастье, чем счастье; в то время как против одного он всегда подходит более или менее подготовленным, другое приходит к нему без подготовки и предвидения.
   Опять радостно расцвели мои надежды, а в них мое здоровье и жизнь. Туфальдини и все мои знакомые были в восторге от него. Я ждал со дня на день свежих новостей от моего дорогого возлюбленного. Несомненно, она знала о моем местожительстве, хотя я не мог понять, как она узнала об этом. Но из какой части света пришла ее картина? Все мои изыскания и расспросы на эту тему были напрасны.
   РЕШЕНИЕ.
   Через восемь месяцев я получил от нее еще одно письмо. В нем были следующие строки:
   - Я могу увидеть тебя, Эмануэль, только еще раз. Будь в Ливорно в первое утро мая, где ты получишь дополнительную информацию от швейцарского торгового дома, если ты спросишь о вдове Мариан Шварц, которая покажет тебе мое жилище. Никому в Неаполе не говори, куда ты идешь; меньше всего говорите обо мне. Я больше не принадлежу никому в этом мире, разве что на несколько мгновений тебе".
   Это письмо наполнило меня новым восторгом, но в то же время и тревожным предчувствием по поводу печальной тайны, которая, казалось, пронзала его. Тем не менее, снова увидеть самого совершенного из ее пола, хотя бы на мгновение, было достаточно для моей души. Я покинул Неаполь в апреле, к великому огорчению семьи Туфальдини. Зебальд и все остальные считали, что я возвращаюсь в Германию.
   Я прибыл в Гаэту с Себальдом. Мы получили здесь неожиданное удовольствие. Проходя мимо садовой двери виллы перед городом, я заметил среди множества других юных дам мисс Сесилию, остановился, спрыгнул и представился. Она ввела меня в круг своих родственников. Она была замужем три месяца. Я узнал от нее, что она покинула Гортензию около года назад. Она ничего не знала о резиденции графини, только то, что она ушла в женский монастырь. -- Прошел уже год, -- сказала Сесилия, -- как умер граф Хормегг. По внезапному сокращению его привычных расходов я вскоре заметил, что он оставил свои дела в печально запутанном состоянии. Графиня сократила свиту прислуги до очень немногих. Я имел честь остаться с ней. Так как вскоре после неудачного судебного разбирательства она потеряла всякую надежду сохранить что-либо из отцовского имения, нас всех уволили. У нее осталась только одна старая служанка, и она объявила, что закончит свои дни в монастыре. О, сколько слез стоила нам эта разлука! Гортензия была ангелом, и никогда не была более красивой, никогда более очаровательной, никогда более возвышенной, чем под самым тяжелым ударом судьбы. Она отказалась от всего своего привычного великолепия и, как умирающая, разделила все богатства своего гардероба между уволенными слугами, вознаградила всех с царственной щедростью, которая, несомненно, должна была поставить ее в опасность нужды, и только умоляла нас включить ее в наши молитвы. Я оставил ее в Милане и вернулся домой к своей семье. Она объявила о своем намерении отправиться в Германию и искать там уединения монастыря".
   Это отношение Сесилии быстро разрешило загадку последнего письма Гортензии. Я также узнал от нее, что Карл, который был тяжело, но не смертельно ранен, сразу после выздоровления поступил на службу к Мальтийскому ордену и вскоре умер.
   Я уехал из Гаэты в задумчивом, но счастливом настроении. Несчастье Гортензии и потеря ее отца возбудили во мне сострадание, но в то же время породили более смелую надежду, чем я когда-либо отваживался вообразить. Я льстил себе надежду, что смогу изменить ее намерение на монастырскую жизнь и, может быть, с ее сердцем завоевать ее руку. У меня кружилась голова при мысли, что я могу разделить плоды своих трудов с Гортензией. Это был мой единственный сон на всем пути в Ливорно, куда я попал одним прекрасным утром, за восемь дней до положенного времени.
   Я не медлил ни секунды, чтобы отыскать швейцарский торговый дом, куда меня направили. Я побежал туда в своем дорожном платье и спросил адрес вдовы Шварц, чтобы узнать, прибыла ли графиня еще в Ливорно. Прислуга провела меня к вдове, которая жила на глухой улице в очень простом частном доме. Как велика была моя досада, когда я узнал, что миссис Шварц ушла и что я должен зайти через два часа. Каждая минута промедления так много брала из моей жизни. Я снова вернулся в назначенный час. Дверь открыла старая служанка, повела меня наверх и представила своей даме. Меня пригласили войти в очень просто обставленную, но опрятную комнату. Против двери комнаты, на кушетке, сидела молодая дама, которая, казалось, не заметила моего входа и не ответила на приветствие, но, закрыв лицо обеими руками, старалась скрыть свои рыдания и слезы.
   При этом виде меня пробежала лихорадочная дрожь. В фигуре барышни, в тоне ее рыданий я узнал облик и голос Гортензии. Не раздумывая и не уверившись в этом, я, как пьяный, уронил шляпу и трость и бросился к ногам плачущего. О Боже! Кто может сказать, что я чувствовал? Руки Гортензии обвились вокруг моей шеи, ее губы встретились с моими. Все прошлое было забыто - все будущее казалось усыпано цветами. Никогда еще любовь не вознаграждалась так прекрасно, а постоянство не вознаграждалось так блаженно. Мы оба одновременно боялись, что этот момент был просто мечтой о счастье. Действительно, в первый день нашей встречи было так мало вопросов и ответов, что мы расстались, не узнав друг о друге большего, чем то, что мы встретились.
   На следующий день можно легко поверить, что я был готов заблаговременно воспользоваться приглашением обворожительной Гортензии позавтракать с ней. Ее слуги состояли из кухарки, горничной, горничной, кучера и лакея. Весь столовый сервиз был из тончайшего фарфора и серебра, хотя уже без герба и инициалов старого графа. Эта видимость некоего богатства, которое совершенно противоречило моему первоначальному замыслу и намного превышало силы моего состояния, было очень скромным по сравнению с мечтательными планами, которые я предавался во время моего путешествия из Гаэты в Ливорно. Я ожидал, да, я даже хотел найти Гортензию в более ограниченном положении, чтобы иметь мужество предложить все, что у меня есть. Теперь я снова стоял перед ней, бедной художницей.
   В наших доверительных беседах я не скрывал того, что услышал в Гаэте от Цецилии и какие чувства, какие решимости, какие надежды пробудились. Я описал ей все мои разрушенные мечты и надеялся, что она, может быть, откажется от своего жестокого замысла похоронить свою молодость и красоту в стенах монастыря; что она выберет меня своим слугой и верным другом; что я положу к ее ногам все, что я сберегла, и все, что моя будущая промышленность может приобрести. Я описал ей в красках любовной надежды блаженство тихой частной жизни, в каком-нибудь уединенном месте - простой дом, садик - около него, мастерскую художника, одухотворенного ее присутствием. Я колебался - я дрожал - продолжать было невозможно. Она бросила на меня свои блестящие глаза, и небесный цвет осветил ее лицо.
   -- Вот так воплотились в жизнь мои фантазии, -- добавил я через некоторое время, -- и неужели они не осуществятся?
   Гортензия встала, подошла к каморке, достала маленькую шкатулку из черного дерева, богато украшенную серебром, и подала мне ее вместе с ключом.
   "Чтобы доставить вам это, я попросил вас явиться в Ливорно. Оно принадлежит не части, а завершению вашей мечты. После смерти отца моей первой мыслью было исполнить долг моей благодарности вам. Я никогда не терял тебя из виду с тех пор, как ты бежал из Баттальи. По счастливой случайности в мои руки попало письмо вашего слуги, написанное одному из его друзей, состоявших у меня на службе, из Равенны, в котором сообщалось о ваших планах путешествия. Я убедил мистера Туфальдини из Неаполя на тайном совещании самому позаботиться о вас навсегда. Он получил небольшой капитал для покрытия всех расходов и даже, в случае необходимости, для вашего содержания. Я бы тоже охотно вознаградил его за труды, но с величайшим нежеланием добрый человек принял бы от меня самый ничтожный подарок. Таким образом, я имел удовольствие каждые четыре недели получать новости о вашем здоровье. Письма Туфальдини были моим единственным утешением после нашего расставания. После смерти отца я отделился; что касается состояния, из моей семьи. Наши поместья должны остаться по мужской линии, все остальное я обратил в золото. Я уже не думал о возвращении в родную страну - моим последним прибежищем должен быть монастырь. Под предлогом бедности я избегал всех старых окрестностей моего отца, расстался с моими прежними слугами, взял частное положение и имя, чтобы жить более скрытно. Только завершив все это, я призвал вас, чтобы закончить работу и исполнить обет, данный Небесам. Момент близок. Ты рассказал мне свои прекрасные сны. Может быть, от тебя самого больше, чем от кого бы то ни было, зависит теперь их осуществление".
   Она открыла шкатулку и вытащила пачку бумаг, тщательно скрепленных и адресованных от моего имени; она сломала печать и представила мне составленный нотариусом акт, в котором отчасти в счет уплаты долга, отчасти в виде начисленных процентов, принадлежавших мне, а отчасти как наследника наследства, оставленного вдовой Мариан Шварц, мне была передана огромная сумма в банкнотах разных стран.
   -- Это, дорогой Фауст, -- продолжала графиня, -- ваша собственность, ваша заслуженная, заслуженная собственность. Я больше не имею в этом никакого участия. В настоящее время мне достаточно скромного дохода. Когда я отрекусь от мира и перейду в монастырь, ты тоже будешь наследником того, чем я владею. Если я представляю для тебя какую-либо ценность, докажи это вечным молчанием относительно моей личности, моего положения и моего истинного имени. Более того, я хочу, чтобы вы не произнесли ни слова, которое могло бы означать отказ или благодарность за эту вашу собственность. Дай мне руку.
   Я с удивлением и болью выслушал ее речь, равнодушно отложил бумаги и ответил:
   "Вы верите, что эти банкноты имеют для меня какую-то ценность? Я не могу ни отказать, ни быть благодарным за них. Не бойтесь ни того, ни другого. Когда ты уходишь в монастырь, все, что остается, самый мир, мне лишнее. Мне ничего не нужно. То, что ты даешь мне, это пыль.
   Ах! Гортензия, ты однажды сказала, что тебя оживляет моя душа; если бы это было так, вы бы не остановились, чтобы последовать моему примеру. Я бы сжег эти записи. Что мне с ними делать? Погубить и тебя, и твое состояние! Ой! Что ты был беден и мой! Гортензия, моя!
   Она дрожащим голосом наклонилась ко мне, взяла одну мою руку обеими руками и сказала страстно и со слезами на глазах:
   - Разве я не так, Эмануэль?
   - Но монастырь? Гортензия!"
   "Мое последнее убежище - если ты оставишь меня!"
   Затем мы дали наши обеты перед Богом. У алтаря священнической рукой они были освящены. Мы покинули Ливорно и отправились на поиски очаровательного уединения, в котором теперь живем с нашими детьми.
  
   ЖУТКИЙ РЕБЕНОК, с картины миссис Альфред (Луиза) Болдуин
   История второго взгляда
   Дэвид Гэлбрейт владел небольшим поместьем в Восточном Лотиане, которое приносило ему значительную прибыль. Земля переходила от отца к сыну в течение пары сотен лет. Он всегда приносил владельцу хорошие средства к существованию, но никогда еще он не возделывался так высоко и не давал такого обильного урожая, как под щедрым и умелым управлением Дэвида Гэлбрейта. Овес и картофель, выращенные на его ферме, стоили на рынке по самым высоким ценам, а его корнеплоды превосходили все в округе. Большой, прочно построенный каменный дом, в котором жили и умерли многие поколения Гэлбрейтов, стоял посреди участка, защищенный полосой деревьев на возвышенности от пронизывающего восточного ветра, и коттеджи рабочих, столь же хорошо построенные, чтобы противостоять бурям, которые дули через Ферт-оф-Форт, были образцами приличного комфорта. Скот на ферме хорошо кормили и ухаживали, а все имущество свидетельствовало о богатстве, бережливости и уме его владельца.
   А жена Дэвида Гэлбрейта была состоятельной и бережливой, как и он сам. Она тоже была дочерью землевладельца и фермера из долины и принесла своему мужу немалую прибыль [1] , в то время как ее трудолюбие и успехи в домашнем хозяйстве сами по себе могли служить брачной долей. Она тоже, как и ее муж, происходила из пресвитерианского происхождения, достойных, честных людей, придерживающихся веры и практики своих предков ; ортодоксальные и бережливые, поклоняющиеся, как делали их отцы, и носящие [3] снаряжение так же крепко, ни в чем не сомневаясь, кроме того, что им уделено особое внимание не только в благах этого мира, но и в том, что грядет.
   Гэлбрейт не женился, пока не стал мужчиной средних лет. Но на его плечах уже давно лежали заботы о семье, а радости не облегчали бремя. Он был старшим из шести сестер и братьев-сирот, для которых играл роль отца, и только когда Колин, последний и самый младший, уехал из Шотландии, чтобы пасти овец в Австралии, на деньги, одолженные ему его брат, что он чувствовал себя вправе жениться. Но теперь, когда его благочестивый долг перед семьей был исполнен, Дэвид Гэлбрейт, не колеблясь, взял себе в жены мисс Элисон МакГилливрей, даму лет тридцати пяти, с большими руками и ногами, маленькие серые глаза, высокие скулы и цвет лица, свидетельствующий о суровом климате. Она была хорошо образована и умна, и в разговорах со своими слугами и бедными соседями обыкновенно переходила на удобный низинный шотландский, которым гордились ее отец и мать.
   Только один ребенок родился у Дэвида и его жены в просторном доме, где было место, обслуживание и гостеприимство для дюжины. Но этот был сыном, а Гэлбрейтам не суждено было вымереть. Мальчика окрестили Александром в честь двух его дедов, оба из которых были Александрами, чтобы не было никаких споров о том, на какой стороне дома следует называть ребенка.
   И он был бедным, крошечным, хрупким ребенком, по-видимому, не унаследовавшим ничего от силы и энергичности Гэлбрейтов и МакГилливреев, и при этом он не походил ни на отца, ни на мать в чертах лица. Он казался маленьким иностранцем, который приехал к ним на некоторое время, и часто в своем слабом младенчестве он уговаривал их уйти и оставить своих родителей бездетными. Проницательные бодрящие ветры, которые были для них жизнью и здоровьем, кусали и иссушали его. Он переносил все возможные болезни, и когда поблизости не было ничего заразного, он вызывал какую-нибудь собственную болезнь, достаточно тяжелую, чтобы поколебать телосложение любого, кроме закаленного слабака вроде него. Фермер из Низин склонялся над колыбелью своего младенца с восковым лицом, затаив дыхание от страха, когда смотрел на тщедушное создание, и говорил, наливая шотландский виски, как он обычно делал, когда сильно волновался: это для моего ребенка, такого же странного, красивого и крепкого, как когда-то были Гэлбрейты?
   Но младенец преодолел невзгоды и опасности своего болезненного младенчества и к шести годам превратился в хрупкого мальчугана с интересной парой серых глаз на бледном лице и яркой искоркой ума в большая голова. Семейный врач, непрестанной заботе которого Сэнди был обязан своей жизнью почти так же, как и преданной заботе своей матери, запретил его родителям предпринимать какие-либо попытки систематического образования, пока мальчику не исполнилось восемь или девять лет.
   "Можете ли вы удовольствоваться тем, что отпустите голову, - говорил он, - и подождите, пока ребенок окрепнет и выздоровеет, прежде чем учить его читать и писать? Если вы заставите его мозги наполниться буквами и цифрами, вы просто сожжете дотла дом, предназначенный стать жилищем прекрасной души; Поднимите руки на корму и оставьте его в покое!
   И маленькая Сэнди. учился очень хорошо, хотя и не умел ни читать, ни писать, пока не достиг того возраста, в котором дети работников его отца могли составить по буквам псалом и подписать свое имя большим круглым почерком. Но у ребенка была память, которая, должно быть, была более распространена в мире до того, как появились книги, к которым можно было обращаться на каждом шагу, чем сейчас, и его память была заполнена сказками и старыми бордерскими балладами, которые рассказывали его мать и няня. или поется ему зимними вечерами. Но миссис Гейбрайт и Эффи старались никогда не рассказывать ему историй о сверхъестественном или призрачном характере, потому что доктор прежде всего внушил им, что Сэнди никогда нельзя пугаться. "Чтобы ребенок не испугался, он не будет спать, - сказала проницательная хозяйка служанке, - и вам просто придется проводить долгие сумрачные вечера у его кровати, пока вы слышите, как служанки возятся внизу при свечах, или прогулки с их дамами; но если ты никогда не дашь ему услышать о привидениях и привидениях, он просто будет спать, как птица, с головой под крылом, а пока ты сможешь оставить его и потрепаться со своими соседями, как и все остальные. тело!"
   Хотя мать и няня, движимые разными, но одинаково сильными мотивами, скрывали от ребенка все знания о сверхъестественном, настал день, когда его отец обвинил их обоих в том, что они отравили его сознание историями о ведьмах, колдунах и привидениях и устроили сверхъестественное. родина мальчика.
   Когда Сэнди было семь лет, худощавый и разросшийся ребенок без передних зубов, и всякая миловидность, которой он мог обладать, существовала только в глазах его матери, случилось странное обстоятельство, которое очень озадачило и огорчило его родителей. Однажды холодным днем в конце октября миссис Гейбрайт велела Эффи отнести пудинг и банку бульона старой и очень бедной женщине по имени Элспет Макфай, которая жила в уединенном коттедже в миле от фермы, и Сэнди должна была пойти с ней. ее ради прогулки. Деревья были уже ободраны осенним ветром, на смену которому пришла мертвая тишина, а холодный туман наполз с моря и покрыл голые поля, оседая на голые сучья холодными каплями влаги. Заботливая мать завернула мальчика в плед и велела ему бежать, чтобы согреться. Сэнди мчался по большой дороге, гоняя перед собой мяч и бегая за ним, чтобы снова отправить его в полет ловким ударом палки, пока его бледные щеки не загорелись от движения, и он промахнулся мимо дома старой Элспет. и пришлось отозвать Эффи.
   "Ye maun pit корзина в ее руке your ain sel'", сказала она, ведя сопротивляющегося ребенка в темную, тесную комнату, где старуха сидела, дрожа, у огня, раскинув свои тощие руки над догорающими углями. Но Сэнди сдерживалась, и ни угрозы, ни уговоры не могли заставить его сделать шаг ближе к Элспет, так что, заклеймив его как "угрюмого члена", Эффи была вынуждена сама поставить корзину на стол.
   - Это всего лишь пудинг и немного бульона, которые прислала вам госпожа Гэлбрейт, потому что она не забыла о пуире, - сказала она, ставя банку и миску перед старухой. Элспет с горькой улыбкой посмотрела на разложенные перед ней хорошие вещи.
   - Это verra gude sae, насколько это возможно, но, поскольку я был богачом, а госпожа Гэлбрейт бедняжкой, я бы послал ей кусок чего-то более странного, чем бараний бульон. Разве она сама не согреет свою грудь драповым виски?
   - Стыдно, Элспет! Вы, маун, просто примите то, что вам прислали, и будьте благодарны!" - резко сказала Эффи. - и, повернувшись к Сэнди, которая пристально смотрела на старуху, сказала: - Что с ребёнком, что он не может оторвать глаз от твоего лица? Я думаю, Элспет, не твоя красота привлекает его.
   Некрасивая старуха хихикнула про себя, обнажив несколько желтых клыков, последних уцелевших зубов, которые когда-то были такими же белыми и крепкими, как у Эффи.
   - Давно с тех пор, как ни мужчина, ни ребенок не смотрели на старую Элспет с таким взглядом. Что ребенок видит в лице старой жены? Ты посмотри на девушек, Сэнди, парень, - Элспет протянула свою тощую руку, схватила мальчика за запястье и привлекла к себе. Это была безобразная старуха, и в сгущающихся сумерках, когда красное сияние угольков отбрасывало отблеск на ее суровые черты, она казалась прямо-таки ведьмой. Сэнди позволил себе приблизиться к ней, как ходящий во сне, с широко открытыми глазами, лишенными всякого выражения, а затем на мгновение постоял напротив нее, бледный и молчаливый. Прежде чем любая из женщин успела заговорить, послышался детский голос.
   - Зачем тебе бабочки на лбу, Элспет Макфай, и белая лапша под подбородком?
   Старая Элспет отпустила руку Сэнди и со стоном откинулась назад.
   -- Эффи, Эффи, послушай его! У ребенка второе зрение, и он видит, как я устремляюсь в могилу, да, и вы все это увидите! Я чувствую, что моулы на мне готовы! Возьми его, возьми, он классный ребенок!" и Сэнди тихонько надел шапку и вышел в холодный туман. Эффи последовала за ним и сняла свой страх и волнение, резко заговорив с ребенком.
   - Стыдитесь, Сэнди, пугать старуху ужасными словами, которых вы никогда не слышали ни от своей матери, ни от меня!
   - Но чего бояться Элспет? На ее голове были бабушки, а на голове белая ткань, и я только что рассказал ей об этом; и джин я вижу подобное на вашем лице, Эффи, я скажу вам!
   "Моя уверенность! но ты получишь колдуна, потому что ты читаешь смерть людей на их лицах, и тебе лучше взяться за свои клеверы! и Эффи больше ничего не сказала, но много думала на обратном пути на ферму. Она была уверена, что Сэнди не знает смысла своих слов. Он никогда не видел мертвого тела, и он не знал, как труп готовят к могиле, и уж точно не имел сведений об этом из книг, ибо не умел читать. И то, что он описал на лице старой Элспет, похоже, не испугало его. Он смотрел на нее с того момента, как они вошли в коттедж, и до тех пор, пока они не вышли из него, но скорее с удивлением и интересом, чем со страхом. Испугались Элспет Макфай и она сама, и, глядя на ребенка, не сознающего нанесенной им смертельной раны, скачущего по дороге, все еще играющего с мячом и клюшкой, Эффле содрогнулся от смутного и безымянного страха.
   В тот вечер за ужином Эффи рассказала своим товарищам о странных словах Сэнди, и они вместе посовещались, следует ли говорить об этом его матери или нет, и решили говорить только с ней, если со старой Элспет случится что-нибудь неприятное. Это было в четверг, когда Эффи отправили в коттедж Элспет Макфай, и она решила снова отправиться туда на свой страх и риск в следующее воскресенье днем. Ее врожденные суеверия были сильны в ней, хотя она никогда не делилась ими со своей юной подопечной, и она подошла к коттеджу Элспет с трепетным сердцем. Едва ли она удивилась, когда вошла и увидела старую Элспет, лежащую мертвой на кровати, с монетами на глазах и белой тканью, обмотанной вокруг головы, точно такой, какой Сэнди видела ее в четверг.
   Две женщины находились в комнате с мертвыми, желая рассказать, как Элспет слегла в постель в четверг вечером, отказалась от еды и еды и умерла рано утром. Эффи задрожала, но просто спросила, от чего умерла старая Элспет, поскольку три дня назад она, казалось, не могла умереть. Но единственная версия, которую женщины могли дать о ее внезапной смерти, заключалась в том, что у нее, казалось, вообще не было болезни, и что она сказала: "Я не больная женщина, а умирающая, и я маун гае!"
   Эффи поспешила домой, чтобы рассказать обо всем своей госпоже, точно повторяя каждое слово, сказанное старухой Элспет и Сэнди в прошлый четверг, и миссис Гэлбрейт слушала с бледным и охваченным благоговением лицом.
   - Ты просто ничего не скажешь об этом, Эффи; это будет прямое предубеждение против бедной девчонки, и встанете у него на пути, ребята думают, что у Сэнди второе зрение, - и Эффи не сочла нужным упоминать, что все слуги в доме были осведомлены о результатах ее посещение коттеджа старой Элспет. Но она намекнула, что, если она продолжит прислуживать такой устрашающей девочке, которая в любой день может увидеть знаки смерти на ее лице и напугать ее в ранней могиле, ее жалованье должно быть увеличено пропорционально опасности ее службы.
   Когда миссис Гейбрайт рассказала мужу о страшном замечании Сэнди, о его трагических последствиях и о бессознательном состоянии ребенка, он скрыл охватившие его страхи гневом и громко отругал ее и Эффи. - Само собой разумеется, что ребенок не может говорить о том, что он делает, и вы, и Эффи, но скорее Эффи, чем вы - я привык считать вас разумной женщиной - рассказывали Сэнди старым женам: рассказы о втором зрении, пока он не решит, что хорошо практиковать то, чему вы его научили, и в результате этого старая дурочка Элспет умирает от ужаса, и вы можете сами увидеть, в чем состоит ваша глупость. вызвал!"
   Но миссис Гэлбрейт возразила, что ни она, ни Эффи никогда не говорили ни слова о втором зрении в присутствии мальчика, а Дэвид, который в глубине души верил своей жене, хотя и не считал, что это соответствует его достоинству, признаваться в этом, резко закончил неприятную историю, категорически сказав: "Я не позволю ребенку рассказывать какие-либо нечестивые суеверия и бабушкины сказки. Эффи может удрать к чертям, а Сэнди будет со мной во время его прогулок и поездок, и я гарантирую, что вы не услышите от него ничего, кроме того, что он узнает от меня, - здравого смысла и здравого учения!
   И Эффи была уволена, к ее собственному большому облегчению, и с того дня Сэнди стал компаньоном своего отца на свежем воздухе, к видимой пользе его здоровья и настроения.
   Но никто так не встревожился сверхъестественным замечанием Сэнди и его последствиями, как сам Дэвид Гэлбрейт. У его бабушки, горянки, было второе зрение, и отец рассказал ему, как она жила, чтобы стать ужасом для своей семьи. Ее предчувствия смерти и бедствия были неизменно верны, и дух внутри нее никогда не просветлял ее относительно того, как можно было бы предотвратить надвигающееся зло. Она была просто средством объявления приближающейся гибели. Что, если бы ее призрачный дар перешел к ее внуку, бесплодное наследство, которое заставило бы его сторониться себе подобных!
   Бедняжка Элисон Гэлбрейт, найдя своего мужа раздражительным и неразумным по поводу странной речи Сэнди, искала утешения в том, чтобы излить свои страхи на их священника, преподобного Юэна Макфарлейна, который выслушал ее с таким терпением, которого можно было ожидать от человек, главным делом жизни которого было говорить, а не слушать.
   Он сделал самый худший вывод из того, что услышал. - Это явный случай со вторым зрением, и я не могу не опасаться, что впереди может быть еще что-то. Когда сверхъестественный дух озаряет тело, невозможно предсказать, каким может быть его проявление, и, насколько мы знаем, Сэнди может увидеть знаки смерти на Нейсте - вы или я. И если вы продолжите приводить его в кирку, я бы попросил вас не позволять ему сидеть и сердито смотреть на меня, ибо, хотя внезапная смерть, несомненно, была бы для меня внезапной славой, она не соответствовала бы достоинству министра. о Свободном Кирке, что его безвременно затащит в могилу какой-то сверхъестественный ребенок, который был сожжен для чернокнижника в минувшие времена. И если бы я был избавлен от такого сурового посещения, то ребенку все же было бы позволено вызвать во мне известное смятение духа, которое заставило бы меня сократить слово Божие и довести мою речь до преждевременного конца, к тяжким потерям. из тех, кто слышит. И, госпожа Гейбрейт, позвольте мне сказать вам, что вы навлечете на себя дурную славу у ваших соседей, если Сэнди увидит бабочек на лице вашего уважаемого министра, и это не повредит ему!
   Следующей весной младший брат Дэвида Гэлбрейта Колин вернулся после десятилетнего отсутствия, чтобы провести несколько месяцев со своими родственниками в Шотландии. Его промышленность процветала в Австралии, и он был в лучшем положении, чем он мог бы достичь любыми собственными усилиями в старой стране. Он и его племянник подружились друг с другом, и было забавно наблюдать, как они играют в гольф на полях в Норт-Бервике, как сильный человек приспосабливает свою игру к игре щуплого мальчика рядом с ним и сдерживает свою речь так, что ни слова не сорвалось с его губ, кроме того, что подобает слышать ребенку.
   Однажды, когда они наигрались до изнеможения Сэнди, они побрели к пляжу: дядя Колин сидел на камне и курил свою утреннюю трубку, а его племянник сидел рядом с ним и развлекался ракушками и водорослями, которыми изобилует там море. Вскоре Сэнди надоело сидеть на месте, он отбросил набранную им пригоршню ракушек и предложил им пройти дальше по песку, туда, где купались дети. - И дайте мне руку, дядя Колин, и я скажу вам кое-что, пока мы будем идти, чего я не могу понять сам. Я видел необыкновенно странную вещь; Я видел твой дом в Австралии!
   "Ура, мон! о каких хеверах ты говоришь? Ты мечтал! - весело сказал дядя Колин.
   "Нет, я видел это. Это был не сон; Я знаю разницу между сном и видением. У вашего дома шифер на крыше, как и у нашего дома; он был похож на стог сена, и вокруг него было широкое место, прикрытое другой крышечкой, и на нем открывались окна, похожие на большие стеклянные двери. И кругом был огонь, и высокая трава горела, и овцы бегали туда-сюда в испуге, и человек с черной бородой и ружьем в руке выбежал из дома и закричал: "О'Грейди, спаси кобыла и жеребенок! если они потеряются, хозяин никогда тебя не простит! Что с тобой, дядя Колин, что ты такой бледный? и мальчик посмотрел в лицо своего дяди с удивлением.
   - Нехорошо видеть такое зрелище, Сэнди! Что ты знаешь о лесных пожарах? и вы никогда не видели фотографии моего дома; а кто вам сказал, что мой жених - ирландец по имени О'Грэйди? потому что я здесь ни с кем не разговаривал, а человек с черной бородой - мой шотландский пастух.
   - Мне не нужно было ничего рассказывать об этом, дядя Колин, потому что я видел это; но если человек у двери не крикнул О'Грейди, я бы не узнал его имени.
   Колин сделал неудачную попытку рассмеяться, чтобы скрыть от ребенка, как он был потрясен и напуган; но как только они вернулись домой, он рассказал своему брату о видении своего сына и услышал от него в ответ историю Сэнди и старой Элспет. Несколько дней спустя Колин Гейбрейт получил телеграмму от своего главного пастуха, в которой сообщалось о тяжелых потерях, которые он только что понес в результате очень серьезного лесного пожара, и и он, и Дэвид были убеждены, что Сэнди был сверхъестественным ребенком.
   Сразу же после этого Колин вернулся в Австралию и, расставаясь со своим братом и невесткой, сказал с меланхолической улыбкой: "Если со мной случится какое-нибудь несчастье, вы будете знать так же хорошо, как и я". Ваш удивительный ребенок увидит это, и вы можете принять за истину все, что вам скажет человек, обладающий вторым зрением.
   В один прекрасный день, примерно через три недели после отплытия Колина, у Дэвида как раз не было особой работы, чтобы держать его на ферме весь день, и он предложил угостить Сэнди греблей до Басс-Рок. Скоро начнется уборка овса, и тогда у него не будет свободного часа с утра до ночи. Но сегодня он и его сын будут вместе отдыхать, и Сэнди должен был взять с собой маленькое ружье, которое отец подарил ему на его прошлый день рождения, потому что ему было уже девять лет, и ему пора было научиться стрелять. убить то или иное. Весь скрытый мальчик, казалось, развился в хрупком ребенке благодаря обладанию маленьким дробовиком, и он палил по крысам под стогами сена и по воробьям на крыше, к опасности как для домашней птицы, так и для спальни. окна: "Мама, мама, я подстрелю тебе олушу и сделаю тебе подушку из пуха!" - кричал он в диком возбуждении, отправляясь в экспедицию.
   Миссис Гэлбрейт стояла на пороге, наблюдая, как ее муж и сын вместе выходят из дома, Дэвид, толстый, высокий мужчина в расцвете лет среднего возраста, краснолицый и седой, и Сэнди, долговязый парень с бледным веснушчатым лицом. но с большей энергией в его походке, чем любящая мать когда-либо ожидала увидеть. Он нес пистолет через плечо и шел рядом с отцом, часто поглядывая на него, пытаясь подражать каждому его взгляду и жесту. Дэвид Гэлбрейт любил грести, и, поскольку день был очень тихий, он уволил управляющего лодкой и, взяв весла, сказал, что ему будет полезно грести до Басс-Рока и обратно. Море было похоже на мельничный пруд, стеклянную полосу воды, где кое-где ветер морщил ее гладкую поверхность. Не было волны, которая могла бы сдвинуть с берега гальку, и огромные массы оливково-зеленых водорослей неподвижно плавали в его чистых глубинах. Слева, высоко над ними, стояли руины замка Танталлон, залитые августовским солнцем, его серые стены приобретали тепло и цвет от сияния света, смягчавшего и украшавшего его суровые очертания. Перед ними над синей водой возвышалась угрюмая масса Басс-Рока, окруженная бесчисленными тысячами морских птиц, блеск белых крыльев которых казался серебристыми вспышками света с расстояния, слишком большого, чтобы различить самих птиц.
   Они были достаточно близко к берегу, чтобы слышать голоса и смех, доносившиеся над водой из травянистой ограды перед замком Танталлон, и мычание крупного рогатого скота на пастбищах, а по мере приближения к Бассовой скале эти звуки сменились визгом диких птиц и лязг их крыльев. К удовольствию Сэнди, ему разрешили стрелять из лодки, что он и делал с такой же небольшой опасностью для птиц, как и для рыб, и единственное условие, поставленное его отцом, состояло в том, что он должен стрелять спиной к себе, "пока ваша цель не будет достигнута". mour preceese, человек.
   Хотя вскоре даже оптимистичному Сэнди стало ясно, что он не принесет домой ни олушей, ни моевок, он был восторженным наслаждением, когда его отец греб по острову, называя ему имена всех птиц, которых он видел, и указывал на их гнездится на отвесной скале. Тогда Дэвид откинулся на весла, и лодка едва двигалась по стоячей воде, пока Сэнди ел овсяную лепешку и пил молоко, приготовленное для него матерью, а отец отхлебнул из фляжки, пока лицо его не побагровело.
   - Отец, дай и мне выпить, - сказал Сэнди, протягивая руку.
   "На, на; ты будешь пить молоко, пока не сформируешь крепкий организм, а потом можешь пить столько виски, сколько захочешь, чтобы поддерживать его в хорошем состоянии.
   И вот лодка снова повернула к берегу, и вскоре они перестали слышать лязг крыльев морских птиц, и снова стало слышно мычание коров, и Давид медленно проплыл мимо скалы Танталлона. После многочасовой болтовни Сэнди замолчал и сидел, опершись рукой о борт лодки, глядя в прозрачную воду, опуская руку в мягкую вздымающуюся волну и сбрасывая с пальцев дождь блестящих капель. Внезапно он прекратил свою праздную игру и, стоя на коленях на дне лодки, крепко уцепившись обеими руками за борт, наклонился и пристально посмотрел в воду. Отец, который всегда был начеку, когда дело касалось сына, тотчас же заметил перемену, происшедшую с ним, стал грести быстрее и весело сказал: "На что ты так сердито смотришь, приятель? Разве ты никогда раньше не видел селедки в море?
   Сэнди не говорила и не шевелилась, и Дэвид утешился мыслью, что в конце концов юноша не видит в воде ничего сверхъестественного; это была просто какая-то глупая глупость, которую он преследовал, лучше всего незаметно. Но когда Сэнди заговорил, то произнес слова, к которым он не был готов.
   "Отец, я вижу дядю Колина в воде, его лицо обращено ко мне, а глаза широко раскрыты, но он не может их видеть". А мальчик не поднял головы, а продолжал смотреть в воду. Капли пота выступили на лбу Гэлбрейта, он поднял мокрые весла высоко в уключинах и наклонился к Сэнди, его красное лицо теперь было таким же белым, как и у мальчика.
   "Я не знаю, говорит ли в тебе Бог или дьявол, но ты сведешь меня с ума своими ужасными клеверами! Руки вверх, мужик! и бросься обратно в лодку, где ты не увидишь ничего, кроме себя".
   Но Сэнди не шевелилась. - Это дядя Колин плавает в воде, плещется в водорослях, и он не спит, потому что его глаза широко раскрыты. и Гэлбрейт, который ради своей жизни не посмотрел бы через планшир лодки, с клятвой погрузил весла глубоко в воду и греб яростными гребками.
   "Ты ударил веслом по его белому лицу!" - взвизгнул мальчик и с плачем упал в лодку.
   Гэлбрейты погрузились в мрачное уныние, и это последнее ужасное видение Сэнди они держали в тайне; они не искали совета ни у своего министра, ни у кого бы то ни было. Они были уверены, что Колин утонул. Это был просто вопрос времени, когда они смогут услышать, как это произошло, но они, несомненно, услышат. И Сэнди тоже была угрюма и подавлена. "Младенец на этот раз испугался не меньше остальных, - сказал отец, - и возложил вину на него; но я лучше пойду за ним на кладбище, чем допущу, чтобы он вырос со вторым зрением! Может быть, сто лет назад голодающему горожанину, лишенному штанов и штанов, это было варра, но в наши дни штанов и высокого земледелия для сытого низинца это не годится. Как Сэнди сможет воздать должное земле и следить за севооборотом, если он сойдет с ума от второго взгляда?
   Урожай овса был обильный и собран в прекрасном состоянии, но ни у Давида, ни у его жены не было ни малейшего желания наслаждаться им. Они просто проживали каждый день, ожидая вестей, которые должны были прийти; и им не пришлось долго ждать. Почти через месяц после видения Сэнди Дэвид прочитал в газете о благополучном прибытии корабля его брата в пункт назначения. В нем сообщалось об успешном путешествии с одним несчастным случаем, которое произошло на двадцать четвертый день после отплытия, когда пассажир, забронированный для Сиднея, таинственным образом упал за борт в совершенно безветренную погоду и утонул. Этого джентльмена звали мистер Колин Гейбрейт, и его внезапная безвременная кончина омрачила команду корабля. Пока что газетное сообщение, которое, каким бы кратким оно ни было, было всем, что Дэвид и Элисон могли когда-либо узнать о судьбе своего бедного брата. Они тщательно сравнили даты и обнаружили, что Колин утонул через три дня после того, как Сэнди увидела в видении тело в море.
   -- Я хочу сказать ребенку, что пуир Колин мертв, -- мрачно сказал Дэвид.
   "Ты просто скажешь ребенку, что он мертв, но ничего не скажешь о том, что он тонет".
   - Можете поступать, как считаете нужным, но я не могу назвать ему имени Колина. И именно от своей матери Сэнди узнал о смерти своего дяди Колина. Он серьезно и задумчиво слушал новости.
   "Да, это его я видел в воде", - и это было все, что он мог сказать о смерти своего любимого дядюшки; он не задал никаких вопросов и не сделал никаких дальнейших замечаний.
   С этого времени в жизни Дэвида Гэлбрейта произошли большие перемены. Из того, что он был полностью деловым и мало склонным верить большему, чем могли подтвердить его чувства, он стал легковерным и суеверным. Он дрожал от предзнаменований и нервничал из-за своей дневной работы, если его ночные сны были неблагоприятными. Он не любил гулять темными ночами и беспокойно оглядывался через плечо, словно слышал шаги позади себя. Временами, когда он ехал верхом, ему казалось, что кто-то идет за ним по пятам, и он мчался галопом на многие мили и добирался до дома, лошадь и всадник оба в поту от страха. И Сэнди, бессознательная причина дурной перемены в его отце, безмолвно недоумевал, что на него нашло. Дэвид почти не выпускал мальчика из виду, хотя его общество было для него мучением, и он всегда думал о том, каким будет следующее потрясение, которое он получит. К несчастью, он попытался восстановить тонус своих расшатанных нервов выпивкой, и эта привычка у него быстро выросла, к большому огорчению его доброй жены; и теперь времена так изменились, что Сэнди часто боялся своего отца больше, чем отец его. Миссис Гэлбрейт предложила отправить Сэнди к своим родственникам в Линлитгоу, полагая, что ее мужу будет полезно на некоторое время избавиться от напряжения постоянного общества мальчика. Но он и слышать об этом не хотел, а просто сказал: "Младенец ждет дома. Это не странно, и мне это нравится.
   Прошло около двух лет, в течение которых у Сэнди не было видений, и он становился все здоровее и сильнее и больше походил на других мальчиков своего возраста, так что его мать начала думать, что они должны сделать из него мужчину. Но хотя его отец с гордостью замечал физические улучшения своего сына, ничто не могло убедить его в том, что страшный дар ушел от него. Напрасно жена пыталась убедить его, что причин для беспокойства больше нет. Он покачал головой и сказал: "От дурного дара легко не отделаешься. Это огонь, который горит слабо, но за это он вспыхнет пламенем.
   На третье лето после того, как Колин Гэлбрейт пропал в море, прекрасным летним вечером миссис Гэлбрейт сидела у открытого окна, вязала и безмятежно улыбалась, наблюдая, как ее сын работает на своем маленьком участке в саду, поливая пучки розовых и анютины глазки. Она положила свою работу на колени, и ее глаза следили за каждым его движением с тихим удовольствием. Сэнди мог бы стать хорошим садовником. На его участке не было ни разбросанной поросли, ни сорняков; все было опрятно и опрятно, а цветочные клумбы были красиво обрамлены ракушками, которые он собрал на берегу в Норт-Бервике.
   Он собирал букет с придирчивой заботой, и его мать знала, что это для нее, и подумала про себя, что если он был сверхъестественным в прошлом, то он был хорошим мальчиком, его сердце было в правильном месте. Но что-то мешало ему в работе. Он встал, склонившись над кроватью, уронил цветы на землю, и Элисон подумала, что он прислушивается к какому-то далекому звуку, пока изменение, промелькнувшее на его лице, не показало ей, что она ошибалась. Сэнди не слушал, он видел. Лицо его побледнело, черты сморщились, серые глаза остановились, а краска поблекла из них, почти побелев, и он вздрогнул, как будто на него дунул холодный ветер.
   Миссис Гэлбрейт молча встала и по глубокому дыханию мужа, сидевшего в кресле у очага, убедилась, что он спит, тихонько открыла дверь, вышла из комнаты и поспешила в сад. Там, на солнце, в окружении летних пейзажей и летних ароматов, стояла Сэнди, воплощение полночного ужаса. Мать положила свои большие теплые руки ему на плечи и легонько встряхнула.
   - Сэнди, Сэнди, если ты снова видишь, ради Бога, ничего не говори своему отцу! Он не может этого вынести; ты мне скажешь, - сказала она испуганным шепотом.
   Мальчик вздохнул, провел руками по глазам и пошатнулся, как будто у него закружилась голова. Элисон крепко схватила сына за руку. "Вставай! если твой отец проснется и подойдет к окну, он нас увидит; приходите!" и она торопила мальчика сквозь теплое вечернее солнце, которое вдруг стало для нее холодным и тусклым, и повела его в уединенную часть сада.
   -- А теперь, что ты видел? и, глядя на нее со странным выражением страха и сострадания, Сэнди сказала: "Я видела своего отца, лежащего на дороге у подножия крутого холма у ворот сэра Юэна Кэмпбелла, и его глаза были закрыты, но для этого он был таким же, как дядя Колин!
   Сдержанная, бесстрастная Элисон Гэлбрейт издала сдавленный крик, слушая сына, и, схватив его за руку в страсти и страхе, как тиски, сказала: "Элспет МакФай была права, когда назвала тебя потрясающим ребенком". ! Для чего Бог в Своем гневе дал мне такого ребенка? и она стряхнула его и оставила его в смущенном страдании.
   Если бы Дэвид Гэлбрейт не запил в ту ночь, он бы увидел, что произошло что-то ужасное, взволновавшее его жену, но когда пьяный припадок прошел, он заметил, что она выглядит бледной и больной.
   -- Элисон, женщина, ты слишком близко сидишь в доме, -- сказал он. "Вы должны пойти к морю и подышать зовущим воздухом, чтобы вернуть цвет вашим щекам".
   В следующую пятницу был рынок кукурузы в Хаддингтоне, и Дэвид Гэлбрейт, трезвый, проницательный и деловитый, отправился туда, намереваясь заключить выгодную сделку. Элисон стояла у ворот, пока он садился на лошадь, чтобы пожелать ему удачи и добавить пару слов женственного наставления насчет того, что не следует пить слишком много виски перед обратной дорогой, и "Ты не опоздаешь, вернувшись домой". ночь, Дэви?
   - В это время года ночи нет, Элисон.
   - И ты не против идти по ровной дороге. За воротами Кампхейлов есть крутой берег, и я бы предпочел, чтобы вы обходили его стороной и шли длинной дорогой.
   "Не я, женщина! Вы ожидаете, что я проделаю полуночную поездку на милю дольше, просто чтобы избежать столкновения, которое я знаю так же хорошо, как мой порог? Келпи будет трезвым, сволочь, если его хозяин не трезв, а он знает каждую стойку на холме. Иди спать, а дверь дома оставь незапертой для меня, - Дэвид хлестнул свою лошадь хлыстом и поскакал прочь.
   Элисон стояла, пока звук копыт не стих, а затем вернулась в дом с предчувствием на сердце. Сэнди вернулся из школы в полдень в приподнятом настроении и попросил у матери разрешения привести домой школьного товарища, чтобы поиграть с ним днем. Удивительно, как воодушевился его дух с тех пор, как он видел его несколько дней назад. Казалось, что его тело теперь стало достаточно сильным, чтобы полностью избавиться от ужасного влияния, но его мать была разбита и воспоминаниями, и опасениями.
   Когда наступила ночь, ею овладело ужасное беспокойство, и после того, как крики играющих мальчиков стихли и в доме и в саду воцарилась тишина, она незаметно выскользнула из дома и в сумерках направилась к берегу. Это было в разгар лета, когда в этих широтах закат задерживается на западном горизонте, пока на востоке не взойдет энергичная заря, чтобы погасить свой слабый свет. Полумесяц низко висел в небе над тихо журчащим морем, таинственно мерцавшим в рассеянных сумерках, и над водой темнели коричневые скалы. Время и место, чтобы вызвать жуткие чувства у самых невпечатлительных; но весь разум Элисон был так наполнен предчувствием приближающейся гибели, что эта сцена не произвела на нее никакого впечатления - она почти не замечала, где находится. Страх, овладевавший ею, был внутренним, и его не вызывал и не мог усилить вид знакомых вещей. В своих беспокойных скитаниях она не встретила ни души. Когда она, вернувшись, открыла дверь дома, часы пробили двенадцать. О, когда Дэвид будет дома? Он редко бывал позже полуночи. Элисон не нуждался в свете, и, тихонько подкравшись наверх, она вошла в комнату Сэнди и, отдернув занавеску, в торжественном полумраке северной ночи увидела его спящее лицо, спокойное и умиротворенное, как у младенца. Завидовала ли она его безмятежному сну, что предпочла бы найти его бодрствующим и охваченным ужасом, как она сама?
   Пока она стояла, прислушиваясь к биению собственного сердца, которое звучало громче дыхания ее ребенка, она услышала первый отдаленный звук приближающихся копыт, и когда они быстро приблизились, она узнала знакомые шаги Келпи.
   "Слава богу, он в безопасности дома!" - сказала она и, чтобы муж не рассердился, увидев, что она сидит за него, поспешила в свою комнату и зажгла свечу. Лошадь остановилась напротив дома, и Давид успел спешиться, но не открыл ворота. Кто-нибудь мог задержать его там; однако не было слышно ни звука голосов, только Келпи нетерпеливо стучал по земле одной из передних ног.
   Элисон выглянула в окно, но ничего не смогла разглядеть за высокой стеной, и так как прошло несколько минут, а муж все не появлялся, а лошадь все нетерпеливее топала, она соскользнула вниз по лестнице, на улицу и через улицу. сад до ворот. Такой смертельный страх овладел ее духом, что, когда она распахнула ворота и увидела Келпи, стоящего без всадника на сумрачном шоссе, она не удивилась, а только уверилась, что видение Сэнди вот-вот сбудется.
   - О, келпи, твой хозяин недалеко ушел! - сказала она, ведя дрожащего, потного зверя ко двору конюшни. Затем, не вызывая никого из мужчин, так же, как и она, с непокрытой головой, Элисон Гейбрейт мчалась сквозь сумерки и тишину летней ночи.
   - Крутой берег у ворот сэра Юэна Кэмпбелла! крутые ворота у ворот сэра Юэна Кэмпбелла! - сказала она себе на бегу, и когда показались темные ели и высокая стена, ограничивающая парк, ее конечности чуть не подкосились под ней. Затем она подошла к большим железным воротам между гранитными колоннами и в сумерках увидела сквозь их решетки черную аллею внутри и услышала вздохи ветра в ветвях. Элисон прижала руки к сердцу и заставила себя двигаться дальше. То летучая мышь прорезала свой зигзагообразный полет по воздуху и испугала ее, в сумерках сиял белый порез испуганного кролика, мелькнувшего на ее пути в поисках дружеской норы, и ее гулкие шаги разбудили многих спящих птиц и заставили оно трепещет от страха.
   Следующий поворот дороги приведет ее к подножию холма и к чему-то, что она не осмеливается назвать и что, как она знала, ждет ее там. Она на мгновение закрыла глаза, свернула на изгиб дороги и сжала руки, затем тихую тишину летней ночи нарушил плачущий крик, и Элисон Гэлбрейт без чувств упала на мертвое тело своего мужа.
   В ту ночь Дэвид был трезв, но пока он ехал по сумрачным переулкам, старый ужас настиг его. Ему показалось, что он услышал, как всадник резко преследует его, и он пришпорил своего зверя и поскакал вниз по холму, у подножия которого Келпи поскользнулся на перекати-поле, тяжело повалил своего всадника на землю, а сам не говорил и не двигался. опять таки.
   Элисон Гэлбрейт ненадолго пережила своего мужа, и ее смерть произошла так, что Сэнди не предупредила о ее приближении. После смерти отца у него больше никогда не было видений или пророческих предвидений. Странный дар ушел от него с его слабым детством, и он вырос крепким и крепким, процветающим и заурядным, как и его предки. Сэнди даже лучший фермер, чем его отец до него, и он находится на правильном пути к решению проблемы, как заставить два стебля пшеницы вырасти там, где раньше рос только один. Он женился на такой же практичной и практичной жене, как и он сам, а их сыновья и дочери так же свободны от воображения, как и от малейшего намека на сверхъестественное. Здоровенного фермера из долины никогда не заставить говорить о втором зрении даже с самыми близкими друзьями. В первые дни их супружеской жизни его молодая жена отважилась расспросить его о видениях его детства, о которых она слышала, но он заставил ее замолчать с такой строгостью, что она не осмелилась снова коснуться темы. , и она никогда не узнает, являются ли рассказы о сверхъестественном детстве ее мужа дикими легендами или чистой правдой.
  
   [1] приданое [среднеанглийский]
   [2] трезвый; sedate [среднеанглийский]
   [3] холдинг [шотландский]
  
  
   РОМАНС ДЯДЯ АВРААМА, Эдит Несбит
   -- Нет, моя дорогая, -- ответил мне мой дядя Абрахам, -- нет, со мной никогда не случалось ничего романтичного, если только... но нет: это тоже не было романтично...
   Я был. Для меня, мне было восемнадцать, романтика была целым миром. Мой дядя Авраам был стар и хром. Я проследил за взглядом его потускневших глаз, и мои собственные остановились на миниатюре, висевшей в правой руке у его подлокотника, портрете женщины, чью прелесть не в силах было скрыть даже искусство миниатюриста, - женщины с большими блестящие глаза и идеальный овал лица.
   Я поднялся, чтобы посмотреть на него. Я смотрел его сто раз. Довольно часто в детстве я спрашивал: "Кто это, дядя?" всегда получал один и тот же ответ: "Дама, которая давно умерла, моя дорогая".
   Когда я снова посмотрел на фотографию, я спросил: "Она была такой?"
   "Кто?"
   - Твой... твой роман!
   Дядя Авраам пристально посмотрел на меня. - Да, - сказал он наконец. - Очень... очень нравится.
   Я села на пол рядом с ним. - Ты не расскажешь мне о ней?
   - Нечего рассказывать, - сказал он. "Я думаю, что это было в основном выдумкой и безумием; но это самая настоящая вещь в моей долгой жизни, моя дорогая.
   Долгая пауза. Я молчал. "Не торопите чужой скот" - хороший девиз, особенно в отношении стариков.
   -- Помню, -- сказал он мечтательным тоном, всегда обещающим так хорошо для слуха, что любой рассказ доставляет удовольствие, -- помню, когда я был молодым человеком, я действительно был очень одинок. У меня никогда не было возлюбленной. Я всегда был хромым, мой милый, с самого детства; и девушки смеялись надо мной".
   Он вздохнул. Вскоре он продолжил:
   "Итак, я стал проводить время в одиночестве в уединенных местах, и одна из моих любимых прогулок была через наш погост, расположенный высоко на холме посреди болотистой местности. Мне это нравилось, потому что я никогда никого там не встречал. Все кончено, много лет назад. я был глупым парнем; но я не мог вынести летним вечером шороха и шепота с другой стороны изгороди или, может быть, поцелуя, когда я проходил мимо.
   "Ну, я ходил и сидел один на кладбище, которое всегда было сладко от тимьяна и довольно светло (оттого, что оно было так высоко) после того, как болота темнели. Я смотрел, как летучие мыши порхают в красном свете, и удивлялся, почему Бог не сделал всем ноги прямыми и сильными, и подобные злые глупости. Но к тому времени, когда свет гас, я всегда, так сказать, отрабатывал его и мог спокойно идти домой и молиться без всякой горечи.
   "Итак, в одну жаркую августовскую ночь, когда я смотрел, как меркнет закат и золотится полумесяц, я только перешагнул через низкую каменную ограду церковного двора, как услышал позади себя шорох. Я обернулся, ожидая, что это кролик или птица. Это была женщина".
   Он посмотрел на портрет. Я сделал также.
   - Да, - сказал он, - это было ее лицо. Я немного испугался и сказал что-то - не знаю что, - а она засмеялась и сказала: "Я думала, что она призрак?" и я ответил в ответ, и я продолжал говорить с ней через стену кладбища, пока не стало совсем темно, и светлячки были в мокрой траве всю дорогу домой.
   "На следующую ночь я снова увидел ее; и на следующую ночь и на следующую. Всегда в сумерках; и если я встречал любовников, опирающихся на опоры в болотах, то теперь мне было все равно.
   Дядя снова сделал паузу. - Это было очень давно, - медленно сказал он, - и я старик; но я знаю, что такое молодость и счастье, хотя я всегда был хромым, и девицы надо мной смеялись. Я не знаю, сколько это продолжалось, - во сне время не измеряют, - но, наконец, твой дед сказал, что я выгляжу так, словно стою одной ногой в могиле, и что он пошлет меня к нашим родственникам в Искупайтесь и наберите воды. Я должен был пойти. Я не мог сказать отцу, почему я скорее умру, чем уйду".
   - Как ее звали, дядя? Я попросил.
   "Она никогда не говорила мне своего имени, да и зачем ей? В моем сердце было достаточно имен, чтобы позвать ее. Свадьба? Дорогая, уже тогда я знала, что брак не для меня. Но я встречал ее ночь за ночью, всегда на нашем кладбище, где росли тисы и лишайники на могилах. Именно там мы всегда встречались и всегда расставались. Последний раз это было накануне моего отъезда. Она была очень печальна и дороже самой жизни. И она сказала:
   "Если ты вернешься до новолуния, я встречу тебя здесь, как обычно. Но если над этой могилой будет светить новая луна, а тебя здесь нет, - ты меня больше никогда не увидишь".
   "Она положила руку на желтую лишайниковую гробницу, к которой мы прислонились. Это был старый, обветренный камень, и на нем была надпись:
   "Сюзанна Кингснорт,
   Обь. 1713.'
   "Я буду здесь". Я сказал.
   "Я серьезно, - сказала она с глубокой и внезапной серьезностью, - это не фантазия. Ты будешь здесь, когда засияет новая луна?"
   "Я пообещал, и через некоторое время мы расстались.
   "Я был со своими родственниками в Бате почти месяц. Я должен был идти домой на следующий день, когда, перебирая шкаф в гостиной, я наткнулся на эту миниатюру. Я не мог говорить в течение минуты. Наконец я сказал с сухим языком и сердцем, бьющимся в такт небесам и аду:
   "'Это кто?'
   "'Что?' сказала моя тетя. 'Ой! она была обручена с одним из членов нашей семьи много лет назад, но умерла до свадьбы. Говорят, она была немного ведьмой. Красивая, не так ли?
   "Я снова посмотрел в лицо, в губы, в глаза моей дорогой и прекрасной любви, с которой я должен был встретиться завтра ночью, когда новая луна осветила ту могилу на нашем кладбище.
   "Вы сказали, что она умерла?" - спросил я, едва узнав свой собственный голос.
   "Много лет назад! Ее имя написано на обороте, а ее свидание...
   Я взял портрет с выцветшей кровати из красного бархата и прочитал на обороте: "Сюзанна Кингснорт, Обь. 1713.'
   - Это было в 1813 году. Дядя остановился.
   "Что случилось?" - спросил я, затаив дыхание.
   - По-моему, у меня был припадок, - медленно ответил дядя. - Во всяком случае, я был очень болен.
   - А ты пропустил новолуние на могиле?
   "Я пропустил новолуние на могиле".
   - И больше ты ее не видел?
   - Больше я ее не видел...
   -- Но, дядя, вы действительно верите? -- Может ли мертвая? -- она... вы...
   Дядя вынул трубку и набил ее.
   - Это было давно, - сказал он, - много-много лет назад. Сказки старика, мой дорогой! Сказки старика! Не обращайте на них никакого внимания".
   Он закурил трубку, минуту-другую молча попыхнул, а потом прибавил: "Но я знаю, что такое молодость и счастье, хоть я и был хром, и девицы надо мной смеялись".
  
   ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ РАЗМЕР В МРАМОРЕ, Эдит Несбит
   Хотя каждое слово этой истории так же правдиво, как отчаяние, я не ожидаю, что люди поверят ей. В настоящее время требуется "рациональное объяснение", прежде чем станет возможной вера. Позвольте мне сразу же предложить "рациональное объяснение", которое находит наибольшее одобрение у тех, кто слышал рассказ о трагедии моей жизни. Считается, что мы были "в заблуждении", Лаура и я, 31 октября; и что это предположение ставит весь вопрос на удовлетворительную и правдоподобную основу. Читатель может судить, когда он тоже выслушает мой рассказ, насколько это "объяснение" и в каком смысле оно "рационально". В этом участвовали трое: Лора, я и еще один мужчина. Другой человек все еще жив и может говорить правду о наименее правдоподобной части моей истории.
   * * * *
   Я никогда в жизни не знал, что значит иметь столько денег, сколько мне требуется для удовлетворения самых повседневных нужд - хороших красок, книг и такси, - и когда мы поженились, мы прекрасно знали, что сможем только вообще жить "строгой пунктуальностью и вниманием к делу". В те дни я рисовал, а Лора писала, и мы были уверены, что сможем поддерживать огонь, по крайней мере, на медленном огне. О жизни в городе не могло быть и речи, поэтому мы отправились искать загородный коттедж, который должен быть одновременно санитарным и живописным. Так редко эти два качества встречаются в одном коттедже, что наши поиски какое-то время были совершенно бесплодны. Мы попробовали рекламу, но в большинстве желанных сельских домов, которые мы просмотрели, не было ни того, ни другого, а когда в коттедже случалось иметь канализацию, он всегда был оштукатурен и имел форму чайницы. И если мы находили крыльцо, увитое виноградной лозой или розами, внутри неизменно таилась порча. Наши умы были настолько затуманены красноречием домовых агентов и соперничающими недостатками лихорадочных ловушек и надругательствами над красотой, которые мы видели и презирали, что я очень сомневаюсь, что кто-либо из нас в наше свадебное утро знал разницу между домом и стогом сена. Но когда мы сбежали от друзей и агентов по недвижимости во время нашего медового месяца, наши мысли снова прояснились, и мы узнали красивый коттедж, когда наконец увидели его. Это было в Брензетт - маленькой деревушке, расположенной на холме на фоне южных болот. Мы поехали туда, из приморского поселка, где мы остановились, посмотреть на церковь, и через два поля от церкви мы нашли эту хижину. Он стоял совершенно один, примерно в двух милях от деревни. Это было длинное низкое здание с комнатами, торчащими в неожиданных местах. Там была каменная кладка, поросшая плющом и мхом, всего две старые комнаты, все, что осталось от когда-то стоявшего здесь большого дома, и вокруг этой каменной кладки вырос дом. Без роз и жасмина он был бы отвратительным. В нынешнем виде он был очарователен, и после краткого осмотра мы его взяли. Это было абсурдно дешево. Остаток нашего медового месяца мы провели, рыская по подержанным магазинам в окружном городе, собирая для своей мебели куски старого дуба и стулья Чиппендейл. Мы закончили бегом в город и посещением Либерти, и вскоре низкие комнаты с дубовыми балками и решетчатыми окнами стали нашим домом. Там был веселый старомодный сад с травяными дорожками, бесконечным количеством мальв, подсолнухов и больших лилий. Из окна были видны болота-пастбища, а за ними синяя, тонкая полоска моря. Мы были так же счастливы, как лето было великолепным, и приступили к работе раньше, чем сами ожидали. Я никогда не уставал зарисовывать вид и чудесные эффекты облаков из открытой решетки, а Лора садилась за стол и писала о них стихи, в которых я большей частью играл роль переднего плана.
  
   За нас взялась высокая старая крестьянка. Лицо и фигура у нее были хороши, хотя стряпала она очень невзрачно; но она все понимала в садоводстве и рассказывала нам все старые названия перелесков и кукурузных полей, истории о контрабандистах и разбойниках с большой дороги, а еще лучше - о "тварях, которые ходили" и о "видах", встречавшихся нам на пути. один в одиноких долинах звездной ночи. Она была для нас большим утешением, потому что Лора ненавидела домашнее хозяйство так же сильно, как я любил фольклор, и вскоре мы решили оставить все домашние дела миссис Дорман и использовать ее легенды в маленьких журнальных рассказах, которые приносили звенящую гинею.
   У нас было три месяца семейного счастья, и не было ни одной ссоры. Однажды октябрьским вечером я зашел покурить трубку с доктором - нашим единственным соседом - приятным молодым ирландцем. Лаура осталась дома, чтобы закончить комический набросок деревенского эпизода для " Ежемесячного Марплота" . Я оставил ее смеющейся над собственными шутками, а войдя, обнаружил на подоконнике смятую кучу бледного муслина, плачущую.
   - Боже мой, дорогая, в чем дело? Я плакала, беря ее на руки. Она прислонила свою черненькую головку к моему плечу и продолжала плакать. Я никогда прежде не видел ее плачущей - мы всегда были так счастливы, видите ли, - и я был уверен, что случилось какое-то ужасное несчастье.
   "В чем дело ? Говорите.
   - Это миссис Дорман, - всхлипнула она.
   - Что она сделала? - спросил я с огромным облегчением.
   - Она говорит, что должна уехать до конца месяца, и говорит, что ее племянница больна; она пошла к ней сейчас, но я не думаю, что это причина, потому что ее племянница всегда болеет. Я считаю, что кто-то настраивает ее против нас. У нее были такие странные манеры...
   -- Ничего, Пусси, -- сказал я. - Что бы ты ни делал, не плачь, а то мне тоже придется плакать, чтобы держать тебя в тонусе, и тогда ты никогда больше не будешь уважать своего мужчину!
   Она послушно вытерла глаза моим платком и даже слегка улыбнулась.
   - Но, видите ли, - продолжала она, - это действительно серьезно, потому что эти деревенские люди такие трусливые, и если один ничего не сделает, можете быть уверены, никто из других этого не сделает. И обеды готовить, и ненавистные жирные тарелки мыть; и канистры с водой таскать, и сапоги чистить, и ножи чистить, - и ни на работу, ни на заработок, ни на что у нас не будет времени. Нам придется работать весь день, а отдыхать мы сможем только тогда, когда будем ждать, пока закипит чайник!"
   Я объяснил ей, что даже если бы нам пришлось выполнять эти обязанности, день все равно давал бы запас для других трудов и развлечений. Но она отказывалась видеть дело в каком-либо другом свете, кроме самого серого. Она была очень неразумна, моя Лора, но я не смог бы любить ее больше, будь она такой же разумной, как Уэйтли.
   - Я поговорю с миссис Дорман, когда она вернется, и посмотрю, не смогу ли я договориться с ней, - сказал я. "Возможно, она хочет поднять свой винт. Все будет хорошо. Подходим к церкви".
   Церковь была большая и одинокая, и мы любили туда ходить, особенно ясными ночами. Тропинка огибала лес, один раз пересекала его и шла по гребню холма через два луга и огибала ограду кладбища, над которой черными массами теней нависали старые тисы. Эта дорога, частично вымощенная, называлась "бир-балк", потому что издавна по ней несли трупы к погребению. Кладбище было густо засажено деревьями и находилось в тени высоких вязов, которые стояли прямо снаружи и простирали свои величественные руки в благословении над счастливыми умершими. Большое низкое крыльцо вело в здание через нормандский дверной проем и тяжелую дубовую дверь, обитую железом. Внутри арки уходили в темноту, а между ними сетчатые окна, белевшие в лунном свете. Окна в алтаре были из богатого стекла, которое при слабом свете подсвечивало их благородный цвет, а черный дуб скамеек на хорах делался едва ли плотнее, чем тени. Но по обеим сторонам алтаря лежали серые мраморные фигуры рыцаря в полном латном доспехе, лежащие на низкой плите, с воздетыми в вечной молитве руками, и эти фигуры, как ни странно, всегда были видны, если блеснул хоть какой-то свет. света в церкви. Их имена были утеряны, но крестьяне говорили о них, что они были свирепыми и злыми людьми, мародерами на суше и на море, которые были бичом своего времени и совершали такие гнусные дела, что дом, в котором они жили, - между прочим, большой дом, стоявший на месте нашего коттеджа, - был поражен молнией и местью небес. Но при всем том золото их наследников купило им место в церкви. Глядя на нехорошие суровые лица, воспроизведенные в мраморе, в эту историю легко поверили.
   В ту ночь церковь выглядела в лучшем и странном виде, потому что тени от тисов падали сквозь окна на пол нефа и касались колонн рваной тенью. Мы молча сели и стали созерцать торжественную красоту старой церкви с некоторым благоговением, которое внушало ее ранним строителям. Мы подошли к алтарю и посмотрели на спящих воинов. Потом мы немного отдохнули на каменной скамье на крыльце, глядя на тихие залитые лунным светом луга, чувствуя каждой клеточкой своего существа покой ночи и нашу счастливую любовь; и в конце концов ушел с чувством, что даже чистка и чернение были всего лишь мелкими неприятностями в худшем случае.
   Миссис Дорман вернулась из деревни, и я сразу же пригласил ее на тет-а-тет .
   - Итак, миссис Дорман, - сказал я, заманив ее в свою малярную, - почему вы не остановились у нас?
   -- Я была бы рада уехать, сэр, до конца месяца, -- ответила она со своим обычным безмятежным достоинством.
   - У вас есть недостатки, миссис Дорман?
   - Никакого, сэр; вы и ваша дама всегда были очень добры, я уверен...
   "Ну что такое? Ваша зарплата недостаточно высока?"
   - Нет, сэр, мне достаточно.
   - Тогда почему бы не остаться?
   -- Я бы не хотел, -- с некоторым колебанием, -- моя племянница больна.
   - Но ваша племянница болеет с тех пор, как мы приехали.
   Нет ответа. Наступило долгое и неловкое молчание. Я сломал его.
   - Ты не можешь остаться еще на месяц? Я попросил.
   "Нет, сэр. Я должен поехать к четвергу.
   И это был понедельник!
   "Ну, я должен сказать, я думаю, что вы, возможно, дали нам знать раньше. Сейчас нет времени заводить кого-то другого, а ваша хозяйка не годится для тяжелой работы по дому. Вы не можете остаться до следующей недели?
   - Возможно, я смогу вернуться на следующей неделе.
   Теперь я был убежден, что все, что ей нужно, - это короткий отпуск, который мы должны были предоставить ей, как только сможем найти замену.
   - Но почему ты должен ехать на этой неделе? Я настаивал. - Давай, выкладывай.
   Миссис Дорман натянула маленькую шаль, которую всегда носила, на грудь, как будто ей было холодно. Потом сказала с некоторым усилием:
   "Говорят, сэр, так как это был большой дом в католические времена, и здесь было сделано много дел".
   О характере "поступков" можно было смутно судить по интонации голоса миссис Дорман - этого было достаточно, чтобы кровь стыла в жилах. Я был рад, что Лауры не было в комнате. Она всегда нервничала, как и бывают натуры нервные, и я чувствовал, что эти рассказы о нашем доме, рассказываемые этой старой крестьянкой с ее внушительной манерой и заразительной доверчивостью, могли бы сделать наш дом менее дорогим для моей жены.
   - Расскажите мне все об этом, миссис Дорман, - сказал я. - Вы не должны возражать против того, чтобы рассказать мне. Я не похож на молодых людей, которые смеются над такими вещами".
   Что отчасти было правдой.
   -- Ну, сэр, -- она понизила голос, -- вы могли видеть в церкви, у алтаря, две фигуры.
   - Вы имеете в виду изображения рыцарей в доспехах, - весело сказал я.
   "Я имею в виду эти два тела, вытянутые в человеческий рост из мрамора", - ответила она, и я должен был признать, что ее описание было в тысячу раз более образным, чем мое, не говоря уже о какой-то странной силе и жуткости фразы " вытянутый в человеческий рост из мрамора".
   "Они говорят, что в канун всех святых эти два тела садятся на свои плиты, слезают с них, а затем идут по проходу в своем мраморе" - (еще одна хорошая фраза, миссис Дорман) - "и когда церковные часы бьют одиннадцать, они выходят из церковных дверей и идут по могилам, по кладбищу, и если ночь дождливая, то утром остаются следы их ног.
   - И куда они идут? - спросил я, довольно очарованный.
   -- Они возвращаются сюда, к себе домой, сэр, и если кто-нибудь их встретит...
   - Ну, что тогда? Я попросил.
   Но нет, я не мог добиться от нее ни слова, кроме того, что ее племянница больна и ей пора. После того, что я услышал, я не стал обсуждать племянницу и попытался получить от миссис Дорман больше подробностей легенды. Я не мог получить ничего, кроме предупреждений.
   - Что бы вы ни делали, сэр, заприте дверь пораньше в Сочельник Всех Святых и перекреститесь над порогом и на окнах.
   - Но видел ли кто-нибудь эти штуки? Я настаивал.
   - Это не мне говорить. Я знаю то, что знаю, сэр.
   "Ну, кто был здесь в прошлом году?"
   "Никто, сэр; хозяйка дома оставалась здесь только летом и всегда уезжала в Лондон за целый месяц до ночи. Простите, что причиняю неудобства вам и вашей даме, но моя племянница больна, и я должен идти в четверг.
   Я мог бы потрясти ее за нелепое повторение этой очевидной выдумки после того, как она рассказала мне свои настоящие причины.
   Она была полна решимости уйти, и наши совместные мольбы нисколько не могли ее поколебать.
   Я не рассказал Лоре легенду о привидениях, которые "ходили в своем мраморе", отчасти потому, что легенда о нашем доме могла бы обеспокоить мою жену, а отчасти, думаю, по какой-то более оккультной причине. Для меня это было не совсем то же самое, что и любая другая история, и я не хотел говорить об этом до конца дня. Однако очень скоро я перестал думать о легенде. Я рисовал портрет Лауры на фоне решетчатого окна и не мог думать ни о чем другом. У меня был великолепный фон желто-серого заката, и я с энтузиазмом работал над ее лицом. В четверг миссис Дорман ушла. На прощание она смягчилась настолько, что сказала:
   - Не утруждайте себя слишком много, мэм, и если я смогу сделать какую-нибудь мелочь на следующей неделе, я уверен, что не буду возражать.
   Из чего я сделал вывод, что она хотела вернуться к нам после Хэллоуина. До последнего она с трогательной верностью придерживалась вымысла племянницы.
   Четверг прошел довольно хорошо. Лаура проявила замечательные способности в приготовлении бифштексов и картофеля, и я признаюсь, что мои ножи и тарелки, которые я настоял вымыть, оказались лучше, чем я смел ожидать.
   Наступила пятница. Именно о том, что произошло в ту пятницу, и написано это. Интересно, поверил бы я этому, если бы кто-нибудь рассказал мне об этом? Я напишу историю так быстро и просто, как только смогу. Все, что произошло в тот день, выжжено в моем мозгу. Я ничего не забуду и ничего не упущу.
   Помню, я встал рано, зажег огонь в кухне и только что добился дымного успеха, когда моя женушка прибежала вниз, такая же солнечная и милая, как само ясное октябрьское утро. Мы вместе приготовили завтрак и нашли его очень веселым. Домашняя работа была вскоре сделана, и когда щетки, метлы и ведра снова затихли, дом действительно затих. Удивительно, какая разница в доме. Мы очень скучали по миссис Дорман, не говоря уже о кастрюлях и сковородках. Весь день мы чистили наши книги и приводили их в порядок, весело обедая холодным бифштексом и кофе. Лаура была, если возможно, умнее, веселее и милее, чем обычно, и я начал думать, что немного домашнего труда пойдет ей на пользу. Мы никогда не были так веселы с тех пор, как поженились, и наша прогулка в тот день была, я думаю, самым счастливым временем в моей жизни. Когда мы увидели, как глубокие алые облака медленно бледнеют до свинцово-серого цвета на бледно-зеленом небе, и увидели, как белые туманы клубятся вдоль живых изгородей в далеком болоте, мы молча, взявшись за руки, вернулись в дом.
   - Тебе грустно, мой милый, - сказал я полушутя, когда мы сели вместе в нашей маленькой гостиной. Я ожидал опровержения, ибо мое собственное молчание было молчанием полного счастья. К моему удивлению, она сказала:
   "Да. Я думаю, что мне грустно или, скорее, мне не по себе. Я не думаю, что я очень хорошо. С тех пор, как мы вошли, меня три или четыре раза знобило, и ведь не холодно, правда?
   - Нет, - сказал я, надеясь, что это не озноб, вызванный коварным туманом, который скатывается с болот в угасающем свете. Нет, - сказала она, - она так не думала. Потом, после паузы, она вдруг заговорила:
   - У тебя когда-нибудь были предчувствия зла?
   - Нет, - сказал я, улыбаясь, - и я бы не поверил в них, если бы поверил.
   - Да, - продолжала она. "В ту ночь, когда умер мой отец, я знал это, хотя он сразу же был на севере Шотландии". Я не ответил словами.
   Она некоторое время молча смотрела на огонь, нежно поглаживая мою руку. Наконец она вскочила, подошла ко мне сзади и, запрокинув мою голову, поцеловала меня.
   - Вот, теперь все кончено, - сказала она. "Какой я ребенок! Приходите, зажгите свечи, и у нас будет несколько новых дуэтов Рубинштейна".
   И мы провели счастливый час или два за пианино.
   Примерно в половине одиннадцатого я начал тосковать по спокойной ночи, но Лора выглядела такой бледной, что я чувствовал, что с моей стороны было бы жестоко наполнить нашу гостиную дымом крепкого кавендиша.
   - Я возьму трубку снаружи, - сказал я.
   - Позвольте мне тоже прийти.
   "Нет, милая, не сегодня; ты слишком устал. Я ненадолго. Ложись спать, а то завтра мне придется ухаживать за инвалидом и чистить сапоги.
   Я поцеловал ее и уже собирался уйти, когда она обвила меня руками за шею и прижала к себе так, словно больше никогда меня не отпустит. Я погладил ее по волосам.
   - Пойдем, Пусси, ты очень устала. Работа по дому была для тебя слишком тяжелой.
   Она немного ослабила застежку и глубоко вздохнула.
   "Нет. Мы были очень счастливы сегодня, Джек, не так ли? Не задерживайся слишком долго".
   - Не буду, моя дорогая.
   Я вышел из парадной двери, оставив ее незапертой. Что это была за ночь! Зубчатые массы тяжелых темных облаков перекатывались с промежутками от горизонта до горизонта, и тонкие белые венки покрывали звезды. Сквозь шум облачной реки проплыла луна, взявшись за волны и снова исчезнув во тьме. Когда время от времени ее свет достигал лесов, они, казалось, медленно и бесшумно колыхались в такт качанию облаков над ними. Был странный серый свет над всей землей; на полях лежал тот смутный цвет, который бывает только от сочетания росы и лунного сияния или мороза и звездного света.
   Я ходил взад и вперед, впитывая красоту тихой земли и меняющегося неба. Ночь была абсолютно тихая. Казалось, ничего не было за границей. Не было ни шороха кроликов, ни щебетания полусонных птиц. И хотя облака плыли по небу, ветер, который их гонял, никогда не дул достаточно низко, чтобы шелестить мертвыми листьями на лесных тропинках. Через луга я мог видеть церковную башню, выделявшуюся черным и серым на фоне неба. Я шел туда, думая о трех месяцах нашего счастья и о жене, ее дорогих глазах, ее любящих поступках. О, моя маленькая девочка! моя собственная маленькая девочка; какое видение пришло тогда к долгой, счастливой жизни для вас и меня вместе!
   Я услышал колокольный звон из церкви. Одиннадцать уже! Я повернулся, чтобы войти, но ночь держала меня. Я еще не мог вернуться в наши маленькие теплые комнаты. Я бы поднялся в церковь. Я смутно чувствовал, что было бы хорошо нести свою любовь и благодарность в святилище, куда столько горя и радости было вынесено мужчинами и женщинами мёртвых лет.
   Проходя мимо, я заглянул в низкое окно. Лаура полулежала на стуле перед камином. Я не мог видеть ее лица, только ее головка темнела на бледно-голубой стене. Она была совершенно неподвижна. Спит, без сомнения. Мое сердце потянулось к ней, когда я продолжал. Должен быть Бог, подумал я, и Бог добрый. Как иначе могло бы быть что-то столь милое и дорогое, как она когда-либо представлялась?
   Я медленно шел вдоль опушки леса. Ночную тишину нарушил какой-то звук, это был шорох в лесу. Я остановился и прислушался. Звук тоже прекратился. Я продолжал и теперь отчетливо слышал, как другой шаг, кроме моего, отвечал на мой, как эхо. Вероятнее всего, это был браконьер или лесоруб, поскольку в наших аркадских окрестностях они были известны. Но кто бы это ни был, он был дураком, если не ступал полегче. Я свернул в лес, и теперь шаги, казалось, исходили от тропы, которую я только что покинул. Должно быть, это эхо, подумал я. Дерево выглядело идеально в лунном свете. Большие отмирающие папоротники и хворост показывали, куда сквозь редеющую листву падал бледный свет. Стволы деревьев стояли вокруг меня, как готические колонны. Они напомнили мне церковь, и я свернул в берлогу и прошел через трупные ворота между могилами на низкое крыльцо. Я на мгновение задержался на каменном сидении, с которого мы с Лорой наблюдали за исчезающим пейзажем. Потом я заметил, что дверь церкви была открыта, и я винил себя за то, что оставил ее незапертой прошлой ночью. Мы были единственными людьми, которые когда-либо ходили в церковь, кроме как по воскресеньям, и мне было досадно думать, что по нашей небрежности сырой осенний воздух имел шанс проникнуть внутрь и повредить старую ткань. Я вошел. Может быть, покажется странным, что я должен был пройти половину прохода, прежде чем вспомнил - с внезапным холодом, за которым последовал такой же внезапный прилив презрения к себе, - что это был тот самый день и час. когда, согласно традиции, "формы, вытянутые в человеческий рост из мрамора", начали ходить.
   Вспомнив таким образом легенду и припомнив ее с содроганием, которого мне было стыдно, я не мог иначе, как подойти к алтарю, только посмотреть на фигуры, - как я сказал себе; мне действительно хотелось удостовериться, во-первых, что я не верю легенде, а во-вторых, что она неправда. Я даже был рад, что пришел. Я думал, что теперь смогу рассказать миссис Дорман, как тщетны были ее фантазии и как мирно спали мраморные фигуры в этот ужасный час. Засунув руки в карманы, я прошел по проходу. В тусклом сером свете восточный конец церкви казался больше, чем обычно, и арки над двумя гробницами тоже казались больше. Вышла луна и показала мне причину. Я резко остановился, мое сердце подпрыгнуло так, что чуть не задохнулось, а затем тошнотворно упало.
   "Тела, вытянутые в человеческий рост" , исчезли , а их мраморные плиты лежали широко и обнаженно в смутном лунном свете, который косо падал в восточное окно.
   Они действительно ушли? или я сошел с ума? Сжав нервы, я нагнулся, провел рукой по гладким плитам и ощупал их плоскую цельную поверхность. Кто-то забрал вещи? Была ли это какая-то подлая шутка? Я бы в любом случае убедился. В одно мгновение я сделал факел из газеты, которая оказалась у меня в кармане, и зажег ее, подняв высоко над головой. Его желтое сияние освещало темные своды и эти плиты. Фигуры исчезли . И я был один в церкви; или я был один?
   И тут меня охватил ужас, ужас неописуемый и неописуемый, - непреодолимая уверенность в высшем и свершившемся бедствии. Я швырнул фонарь и помчался по проходу и через крыльцо, кусая губы на бегу, чтобы не закричать вслух. О, я был безумен - или что это было, что овладело мной? Я перепрыгнул через стену кладбища и пошел прямо через поле, ведомый светом из наших окон. Как только я преодолел первый перевал, из-под земли выскочила темная фигура. Все еще обезумев от этой уверенности в несчастье, я бросился к тому, что стояло на моем пути, крича: "Уйди с дороги, не можешь!"
   Но мой толчок встретил более сильное сопротивление, чем я ожидал. Мои руки были пойманы чуть выше локтя и зажаты, как в тисках, а костлявый ирландский доктор буквально тряс меня.
   - Хотели бы вы? - воскликнул он со своим безошибочным акцентом. - А вы бы хотели?
   - Отпусти меня, дурак, - выдохнул я. "Мраморные фигуры ушли из церкви; Я говорю вам, что они ушли.
   Он разразился звонким смехом. - Понимаю, завтра мне придется дать вам глоток. Ты слишком много куришь и слушаешь бабушкины сказки.
   - Говорю вам, я видел голые плиты.
   "Ну, вернись со мной. Я иду к старому Палмеру - его дочь больна; мы заглянем в церковь и дадим мне взглянуть на голые плиты".
   - Иди, если хочешь, - сказал я, чуть менее обезумевший от его смеха; - Я еду домой к жене.
   "Чепуха, мужик," сказал он; - Ты думаешь, я позволю это? Неужели ты всю жизнь будешь говорить, что видел твердый мрамор, наделенный жизненной силой, а я буду всю жизнь говорить, что ты трус? Нет, сэр, вы этого не сделаете.
   Ночной воздух - человеческий голос - и, думаю, также физический контакт с этими шестью футами твердого здравого смысла немного вернули меня к моему обычному "я", а слово "трус" было душевным душем.
   - Тогда пошли, - угрюмо сказал я. - Возможно, ты прав.
   Он по-прежнему крепко держал меня за руку. Мы преодолели перевал и вернулись к церкви. Все было неподвижно, как смерть. В этом месте пахло очень сыро и земно. Мы прошли по проходу. Мне не стыдно признаться, что я закрыл глаза: я знал, что фигур там не будет. Я слышал, как Келли зажгла спичку.
   "Вот они, видите ли, вполне правы; вы мечтали или пили, прося прощения за вменение.
   Я открыл глаза. К истекающей весте Келли я увидел две фигуры, лежащие "в своем мраморе" на своих плитах. Я глубоко вздохнула и поймала его руку.
   - Я ужасно вам обязан, - сказал я. "Должно быть, это была какая-то игра света, или я очень много работал, возможно, в этом все дело. Знаете, я был совершенно уверен, что они ушли.
   - Я знаю об этом, - довольно мрачно ответил он. - Уверяю вас, друг мой, вы должны быть осторожны со своими мозгами.
   Он наклонился и посмотрел на правую фигуру, чье каменное лицо было самым злодейским и смертоносным в выражении.
   -- Клянусь Юпитером, -- сказал он, -- здесь что-то случилось -- эта рука сломана.
   Так оно и было. Я был уверен, что в последний раз, когда мы с Лорой были там, все было идеально.
   "Возможно, кто -то пытался удалить их", - сказал молодой доктор.
   - Это не объясняет моего впечатления, - возразил я.
   "Слишком много живописи и табака объяснят это, достаточно хорошо".
   - Пойдемте, - сказал я, - а то моя жена начнет волноваться. Вы зайдете, выпьете глоток виски и выпьете смущение за призраков, а меня - за здравый смысл.
   "Я должен пойти к Палмеру, но сейчас так поздно, что лучше оставить это до утра", - ответил он. "Меня задержали в Союзе допоздна, и с тех пор мне пришлось повидаться со многими людьми. Хорошо, я вернусь с тобой.
   Я думаю, он вообразил, что я нуждаюсь в нем больше, чем в девушке Палмера, поэтому, обсуждая, как такая иллюзия могла быть возможна, и выводя из этого опыта большие общие сведения о призраках, мы подошли к нашему коттеджу. Когда мы шли по садовой дорожке, мы увидели, что из парадной двери струится яркий свет, а вскоре увидели, что дверь в гостиную тоже открыта. Она вышла?
   - Входите, - сказал я, и доктор Келли последовала за мной в гостиную. Все это было зажжено свечами, не только восковыми, но по крайней мере дюжиной оплывших, сверкающих сальных провалов, воткнутых в вазы и украшения в неожиданных местах. Свет, как я знал, был лекарством Лоры от нервозности. Бедный ребенок! Почему я оставил ее? Брут, которым я был.
   Мы оглядели комнату и сначала не увидели ее. Окно было открыто, и от сквозняка все свечи горели в одну сторону. Ее стул был пуст, а ее носовой платок и книга лежали на полу. Я повернулся к окну. Там, в нише окна, я увидел ее. О, дитя мое, любовь моя, неужели она подошла к тому окну, чтобы наблюдать за мной? И что вошло в комнату позади нее? К чему она обратилась с этим взглядом безумного страха и ужаса? О, моя маленькая, если бы она подумала, что это я слышу шаги, и повернулась бы навстречу - что?
   Она упала на стол у окна, и ее тело лежало наполовину на нем, наполовину на подоконнике, голова ее свисала над столом, каштановые волосы распустились и упали на ковер. Ее губы были оттянуты назад, а глаза широко открыты. Теперь они ничего не видели. Что они видели последним?
   Доктор двинулся к ней, но я оттолкнул его и прыгнул к ней; поймал ее на руки и заплакал...
   - Все в порядке, Лора! Я тебя в безопасности, Wifi.
   Она кучей упала мне в руки. Я обнимал ее и целовал, называл всеми ее ласковыми именами, но, кажется, я все время знал, что она умерла. Ее руки были крепко сжаты. В одном из них она держала что-то быстрое. Когда я был совершенно уверен, что она мертва и что ничто больше не имеет значения, я позволил ему разжать ее руку, чтобы посмотреть, что она держит.
   Это был серый мраморный палец.
  
   СЕКРЕТ СТРАДИВАРИ, Хью Конвей
   Мой друг Луиджи считается одним из лучших скрипачей. игроки дня. Его замечательное мастерство сделало его знаменитым, и его хорошо знают и почитают за его талант в каждой столице Европы.
   Если на этих страницах я называю его другим именем, отличным от того, которое он прославил, то это исключительно из-за обещания, которое он потребовал от меня, на случай, если я когда-нибудь почувствую искушение сделать следующие странные переживания, которые мы разделили вместе, достоянием общественности. имущество. Тем не менее я боюсь, что слишком многие с готовностью отождествят самого человека с портретом, который я должен нарисовать.
   Луиджи, не говоря уже о его профессиональном величии, был бы заметным человеком в любой компании, человеком, на которого будут смотреть и спрашивать не только: "Кто он?" но "Что он сделал в мире?" зная, что люди его склада редко отправляются на эту сцену, чтобы жить обычной повседневной жизнью. Лично он был очень высоким, выше шести футов. Его фигура была грациозна и даже могла бы быть названа худощавой, но по ширине плеч можно было сказать, что это была фигура сильного человека; лицо с бледным, но ясным цветом лица; темные глубоко посаженные глаза с каким-то далеким выражением в них; черные волосы, длинные, как у гениев его рода; высокий, но грубый лоб; нос правильной формы; висячие усы; рука с длинными и тонкими пальцами, казалось, была создана для их особой миссии - игры на скрипке. Представьте себе все это, и если вы любите знакомство с музыкальным миром или даже если вы имели привычку бывать на концертах, где звезды первой величины снисходят до блеска, я боюсь, несмотря на мое обещание скрыть его имя, ты слишком легко узнаешь моего друга.
   В обычной жизни Луиджи вел себя очень тихо, джентльменски и спокойно. Он был в своей мечтательной манере очень вежлив и вежлив с незнакомцами. Хотя наедине со мной или с другими друзьями, которых он любил, ему было что сказать в свою пользу - а его ломаный английский было приятно слушать, - в общей компании он говорил мало. Но пусть его левая рука сомкнется на шейке скрипки, пусть его правая рука схватит смычок, и сразу поймешь, для чего Луиджи появился на свет. Тогда человек жил и упивался, так сказать, жизнью, созданной им самим. Ноты, извлекаемые его мастерством, были для него бодрящим воздухом; казалось, он действительно дышал музыкой, и его мечтательные глаза проснулись и засияли огнем. Он сделал ту редкую вещь - действительно редкую, но без которой ни один исполнитель не может прославиться - вложил в свою игру всю свою душу. Его манера, самое его отношение, когда он начал, были полным исследованием. Выпрямившись на каждый дюйм своего роста, он поместил скрипку, можно сказать, прижимая ее к себе, под подбородок, а затем, глубоко вздохнув от того, что казалось предвкушающим наслаждением, провел волшебной палочкой по спящим струнам и разбудив их зачарованным прикосновением, соткал свое чудесное музыкальное заклинание. В тот момент, когда конский волос соприкасался с кишкой, слушатель знал, что он находится в присутствии мастера.
   Луиджи приехал в Лондон на сезон, после долгих переговоров и уговоров приняв участие в длинной серии одних из лучших, хотя и самых дешевых и популярных концертов, проводимых в Лондоне. Это был его первый визит в Англию: он всегда не любил эту страну и очень мало верил в национальную любовь к хорошей музыке или в способность ценить ее, когда ее слушают. Ему не нравилось также и то трубное хвастовство, которым распорядители концертов возвещали о его появлении. Хотя его слава уже была велика по всему континенту, он боялся эффекта игры перед несимпатичной публикой. Однако его опасения были напрасны. Любили ли люди и понимали его музыку и стиль игры или нет, по крайней мере, казалось, что они это делают; и газеты, все до одного, не в силах сделать дело наполовину, пришли в восторг от него. Они сравнивали его с Паганини, Оле Булем и другими мастерами прошлого, и их сравнения были очень лестными. В целом, Луиджи имел большой успех.
   Я встречал его дважды в домах некоторых моих друзей, которые имеют привычку тратить много времени, труда и денег на это странное развлечение - охоту на львов. Его концерты проходили, кажется, по два вечера в неделю; так что у него было время в его распоряжении, и его несколько искали. Нас представили, и мне понравился тихий джентльмен-знаменитость, который, в отличие от многих других, чьи имена на устах мужчин, не превозносился и не хвастался ни словами, ни манерами, как "аристократия таланта". . Я мог ухитриться поговорить с ним на его мягком языке; так что, когда я встретил его во второй раз, он выразил свое удовольствие от новой встречи со мной. Несколько дней спустя мы случайно встретились на улице, и мне удалось вывести его из небольшого затруднения, в которое его выдало его несовершенное знание английского языка и английских обычаев. Потом наше знакомство созрело, пока не перешло в дружбу; и даже по сей день я считаю его одним из самых дорогих мне друзей.
   Я много виделся с Луиджи во время его пребывания в Лондоне. Мы вместе совершали приятные небольшие экскурсии по интересующим его объектам, которые он хотел посетить. Мы проводили вместе много вечеров, точнее, ночей, потому что пробивали предрассветные часы, когда мы расставались, оставляя комнату тусклой от дыма моих сигар и его собственных папирос. Как и многие его соотечественники, он курил просто при каждом удобном случае; и когда он был наедине со мной, я полагаю, что единственное прекращение его употребления табака было тогда, когда он брал свою любимую скрипку в руку и играл для своего удовольствия и моего удовольствия.
   Он был очаровательным товарищем - в самом деле, какой человек, повидавший такую разнообразную жизнь, как он, мог быть другим, когда его привлекала уверенность, которую дает дружба? и вскоре я обнаружил, что под внешним спокойствием этого человека скрывается натура, полная поэзии и не свободная от волнения. Меня также очень позабавило, что в его характере прослеживается яркая жилка суеверия и веры в сверхъестественное; и я полагаю, что только мое веселье, сделанное открытием, мешало ему распространяться о некоторых призрачных переживаниях, которые он пережил сам, вместо того, чтобы мрачно намекать на то, что он мог открыть. Напрасно я извинялся за свое несвоевременное веселье и с серьезным лицом пытался соблазнить его. Он только сказал: "Ты, как и остальные представители твоей хладнокровной и прибыльной расы, настроен скептически, друг мой. Я ничего тебе не скажу. Вы не поверите; ты будешь смеяться надо мной, а насмешка мне смерть".
   Еще одна вещь, в которой он был очень настойчив - демонстрация своего мастерства, когда его приглашали. Он неизменно отказывался, выглядя весьма озадаченным вежливыми намеками некоторых из его артистов.
   "Почему они не могут прийти и послушать меня публично?" он спросил меня. "Или может быть, они приглашают меня в свои дома только за мои таланты, а не за мое общество?"
   Я сказал ему, что боюсь, что их мотивы довольно смешаны; так он сказал тихо-
   - Тогда я больше не выйду. Когда я не играю на публике, чтобы заработать себе на жизнь, я играю только для себя".
   Он сохранял свою решимость, насколько мог, - отклонял все свои многочисленные приглашения, за исключением тех, которые были приглашены в несколько домов, где, как он знал, его ценили, как он и хотел, для себя.
   Но когда я была с ним наедине! когда я посетил его в его комнатах! тогда он не стеснялся показывать свое мастерство; и хотя мне стыдно об этом говорить, временами я до тошноты играл на скрипке . Избыток сладостей - пресыщение музыкой. Я часто задаюсь вопросом, приходилось ли кому-нибудь когда-либо слушать такие представления, как я в те дни, когда я лежал, совершенно не заботясь о добре, которое боги ниспослали бы мне, во весь рост на диване Луиджи; а мастер волшебного лука излагал темы таким образом, что весь зал взорвался бы. До этого я мало мечтал о том, на что способен этот инструмент в умелых руках. Как мог бы истинный гений заставить его смеяться, рыдать, приказывать, умолять - погрузиться в плач жалких мольб или воспарить в песне презрения и торжества! какая сила, чтобы выразить каждую эмоцию сердца, заключена в этих нескольких дюймах искусно изогнутого дерева! Теперь я мог понять, почему Луиджи мог так много играть для собственного удовольствия; и временами мне казалось, что его игра была еще более чудесной, его выражение более волнующим, когда я один составлял его аудиторию, чем когда перед ним стояло огромное собрание, готовое, как только последние страстные ноты замолкли, разразиться буря восторженных аплодисментов.
   Луиджи был знатоком скрипок и владел несколькими любимыми инструментами самых известных производителей. Иногда по вечерам он доставал весь свой ассортимент, внимательно осматривал его, играл немного на каждом и указывал мне на разницу в тоне. Затем он красноречиво рассказывал о своеобразных прелестях или дарах, которыми рука мастера наделила каждую из них, и возмущался, что я настолько туп, что не сразу замечаю изысканные градации изящных изгибов. Вскоре имена Амати, Руджери, Гварнериуса, Клотца, Штайнера и т. д. стали мне хорошо знакомы; и, идя по улицам, я заглядывал в ломбарды и другие окна со скрипками в надежде найти сокровище за несколько шиллингов. Две или три я купил, но мой друг так от души смеялся над моими покупками, что я отказался от погони.
   Он сказал мне, что давно искал настоящего старого Страдивари, но до сих пор не смог найти того, кого хотел. Ему предлагали много, якобы исходивших из рук великого творца, но, вероятно, все они были претендентами, так как он еще не подходил.
   Однажды вечером, когда я посетил Луиджи, я нашел его со всеми его музыкальными сокровищами, выстроенными вокруг него. По его словам, он приводил их в порядок. Я должен развлекаться, как могу, пока он не закончит. Я лениво перебирался с одного футляра на другой, задаваясь вопросом, как какой-либо опыт может определить конструкцию той или иной конкретной скрипки, которая, на мой неопытный взгляд, казалась одинаковой. Вскоре я открыл один футляр, который был уже закрыт, и вытащил скрипку, которую он держал, из уютного, обитого красной подкладкой ложа. Я не помнил, чтобы видел его раньше, поэтому взял его в руку, чтобы рассмотреть - держа его, по обычаю знатоков, ребром перед глазами, чтобы отметить его изгибы и форму. Очевидно, он был старым - это мне подсказывали мои скудные знания; и так как, несмотря на то, что он был защищен футляром, на нем лежала пыль, я мог видеть, что им не пользовались очень-очень давно. Более того, все струны были оборваны. Любопытно, что каждый из них был разорван в одной и той же точке - чуть ниже моста - как будто кто-то провел по нему острым ножом и одним движением перерезал все четыре.
   Направив плохо использованный инструмент к Луиджи, я сказал: "Похоже, этот особенно требует твоего внимания. Он ценный?"
   Луиджи, поглощенный деликатной операцией смещения резонатора одного из своих любимых орудий на бесконечно малую часть дюйма влево или вправо, поворачивался, пока я говорил, все еще держа в каждой руке концы струны. . Как только он увидел скрипку, которую я взял, он уронил ту, которую держал между коленями, и, к моему великому удивлению, поспешно сказал:
   -- Положи, положи, мой друг. Я умоляю вас не брать в руки эту скрипку.
   Раздосадованный раздражительным тоном, в котором говорил мой обычно любезный друг, я отложил его, сказав: "Значит, он настолько ценен, что вы боитесь, что мои неуклюжие руки могут повредить его?"
   -- Ах, это не то, -- ответил Луиджи, -- это совсем другое. Я не знал, что мой человек принес эту скрипку. Я никогда не думал, что она должна покинуть Италию.
   "Выглядит старым. Кто это сделал?
   "Это настоящий старый Страдивари; вершина смертного мастерства; единственная вещь, которую человеческие руки сделали в этом мире совершенной - совершенной, как цветок, совершенной, как море. Страдивари - единственная вещь, которую нельзя изменить, нельзя улучшить".
   - Почему ты никогда не используешь его?
   - Я не могу вам сказать - вы мне не поверите. В этой скрипке есть что-то, что я не могу объяснить. Я считаю, что он лучший в мире. Возможно даже, что Манфреди играл на ней под виолончель Боккерини. Возможно, Крюгер вел его, когда могучие аплодисменты прокатились по Кернтнертору, сотрясая его с этажа на этаж и на крышу, но которых он, великий глухой гений, Бетховен, даже не мог слышать. Кто может сказать, в каких руках он использовался? и все же, увы! Я не осмеливаюсь играть на нем снова.
   Заинтригованный загадочными словами и взволнованным поведением Луиджи, я отважился снова взять скрипку в руки и с интересом осмотрел ее. Я внимательно осмотрел брюхо и спинку, отметив красивый красный, но полупрозрачный лак, известный только Страдивари, которым был покрыт последний. Я заглянул в ff , чтобы убедиться, что имя какого-либо производителя не появилось внутри. Если кто-то когда-либо был там, его полностью стерло темное пятно, покрывавшее большую часть внутренней части спины. Луиджи не возражал, когда я взял скрипку во второй раз, а молчал, наблюдая за мной с явным интересом.
   И тут мне пришла в голову странная вещь - пусть кто объяснит. Подержав эту скрипку несколько минут, я почувствовал желание - порыв - с каждым мгновением все сильнее и сильнее, пока не стало почти непреодолимым, сыграть на ней. У музыканта не было естественного желания попробовать хорошую старую скрипку, так как я не музыкант, хотя люблю слушать музыку и иногда отваживаюсь критиковать; я не учился и не пытался учиться искусству игры на каком-либо инструменте, от варгана до органа. И все же, говорю я, когда мои пальцы сомкнулись на шейке - мягкой, как шелк, - этой старой скрипки, я не только ощутил непреодолимое желание провести по ней смычком, но каким-то образом я был преисполнен убеждения, как ни странно, я вдруг овладел способностью создавать редкую музыку. Так сильно, так сильно было это чувство, что, не обращая внимания на насмешки, которым я мог подвергнуть себя со стороны моего спутника, даже не обращая внимания на его присутствие, я сжал скрипку под подбородком и взял один из нескольких смычков, лежащих на Таблица. Мои левые пальцы инстинктивно заняли свое место на струнах или, вернее, там, где струны должны были быть; а потом я вспомнил, в каком разоренном состоянии они находились, и со всем своим новорождённым умением понял, что не бывает чудесного вдохновения, даже если оно породит скрипача. мог извлекать музыку только из дерева. И все же импульс был на мне сильнее, чем когда-либо; и, как ни абсурдно это может показаться, я обратился к Луиджи с просьбой на устах перетянуть бесполезный инструмент.
   Луиджи внимательно наблюдал за мной; без сомнения, он изучал каждое движение, каждую мою выходку с тех пор, как я снова начал играть на скрипке. Увидев, что я повернулся к нему, он вскочил со своего места и, прежде чем я успел заговорить, выхватил скрипку из моих рук и тут же положил ее в футляр; Затем, закрыв крышку, он глубоко вздохнул с облегчением. У меня не было времени умолять, возражать или сопротивляться; но когда он взял у меня скрипку, все желание отличиться в чужой строке покинуло меня, и я чуть не рассмеялся вслух над глупостью и самонадеянностью, в которых я был мысленно виновен. И все же это было странно - очень странно.
   -- А, -- сказал Луиджи, пряча скрипку под столом, -- значит, ты тоже это почувствовал, мой друг?
   - Что почувствовал?
   "Эта... я не знаю, как это назвать... сила, колдовство этого".
   "Я чувствовал - не смейтесь надо мной - если бы струны были там, я, который никогда в жизни не играл на скрипке, мог бы извлечь из нее изысканную музыку. Что это значит?"
   Луиджи не ответил на мой вопрос, но сказал, словно размышляя вслух:
   "Значит, это не было моей мечтой. Он, хладнокровный, собранный англичанин, - он тоже это чувствовал. Он не мог сопротивляться импульсу. Это был не сон - не плод моего воображения; интересно, увидит ли он это?
   "Смотри что?" - спросил я, любопытствуя, что означают его блуждающие фразы.
   "Я не могу сказать тебе. Вы мне не поверите.
   - Но что ты имеешь в виду под колдовством скрипки?
   "Я сказал колдовство? Ну, я не знаю другого слова, которое могло бы его описать. Хотя я говорю вам, что считаю эту скрипку лучшей в мире, я играл на ней только дважды; а во второй раз я провел ножом по струнам, чтобы никогда больше не поддаться искушению играть на нем без должного внимания".
   "Какова же тогда его история? Где ты это нашел?" - спросил я, к этому времени думая, что мой друг страдает какой-то эксцентричностью, которую иногда проявляют гении.
   "Он был прислан мне изначально из Лондона. Когда я узнал его секрет, я попросил своего агента в Англии выяснить его историю. После некоторых хлопот он отследил его до дома, где он много лет пролежал незамеченным на чердаке. Этот дом когда-то был ночлежкой; так что, несомненно, скрипка принадлежала кому-то, кто жил здесь какое-то время. Я не мог больше узнать о нем, кроме того, что он сказал мне в своей музыке".
   Я видел, что Луиджи был далек от желания шутить, поэтому сделал паузу, прежде чем спросил, что означает его последняя фраза. Он опередил меня и сказал:
   "Ты удивляешься моим словам. Вы не заметили в этом ничего странного?
   "Только темное пятно внутри: как будто на него пролили вино".
   "Ах!" - взволнованно воскликнул Луиджи. - Вот оно! в этом секрет - значение силы, которую оно держит. Если бы не лак, скрипка была бы в пятнах снаружи и внутри. Это пятно от крови человеческого сердца, и эта скрипка может сказать вам, почему он умер.
   "Не понимаю тебя."
   - Я не жду от тебя - или, поверь мне, - зачем? Что тебе, лишенному воображения англо-саксу, до чудес? Как можно ожидать чего-то сверхъестественного в центре большого, жестокого материального города, с непрекращающимся шумом машин за окнами? Может быть, мне это только приснилось. Возможно, вы бы этого не увидели. И все же однажды ночью, когда я почувствую себя достаточно сильным, мы возьмем скрипку из футляра, и я сыграю на ней для вас - я, которая до сегодняшнего вечера не прикасалась к ней пальцем пять лет. И потом, если его музыка волнует вас так же, как меня, значит, мне не приснился сон. Если нет, то я скажу, что это был сон, и я, наконец, смогу использовать этот шедевр Страдивари".
   Я умолял его назначить ранний день для любопытного представления, но он ничего не обещал; так мы расстались на ночь.
   Прошел месяц: помолвка Луиджи в Лондоне закончилась, и теперь он собирался снискать себе новые лавры в Берлине. Я видел его два или три раза в неделю, но он ни разу не упомянул о разговоре, который произошел в ту ночь, когда я вынул из футляра странную скрипку, и он не предложил мне выполнить свое обещание по этому поводу. Я перестал думать об этом или даже вспомнил об этом только как шутку, смеясь над мыслью о суеверном человеке, который не может играть ни на одной конкретной скрипке. За два дня до того, как покинуть Англию, он написал мне и попросил меня поужинать с ним в тот вечер; добавив: "Я думаю, что могу сдержать свое обещание сыграть на скрипке Страдивари".
   Мы поужинали в известном ресторане, а около десяти часов пошли в комнаты Луиджи, чтобы закончить ночь. Первое, что я увидел, войдя, был лежащий на столе футляр для скрипки - любимый смычок Луиджи и несколько мотков струн рядом с ним. Мы сели и говорили на разные темы около часа, а потом я сказал:
   - Я вижу, вы подготовились к выступлению. Когда вы собираетесь начать?
   Луиджи глубоко вздохнул. -- Друг мой, -- сказал он, -- вы не упрекнете меня, если моя игра вас волнует; и помните, когда я однажды начну, я должен продолжать до конца. Мне это не доставляет удовольствия - это скорее смертельная боль. Но мне любопытно, и я развею свои сомнения.
   Он был настолько серьезен, что я сдержал смех, вызванный его торжественной манерой, и просто кивнул в знак согласия. Затем он встал и, сказав: "Нас нельзя прерывать", позвал своего слугу и, дав ему необходимые инструкции, запер дверь, положив ключ в карман. Затем он открыл таинственный футляр и нежными руками вынул скрипку. Его проворные пальцы вскоре разъединили оборванные струны, завязали новые, и примерно через четверть часа инструмент был готов и настроен к его удовлетворению. Я чувствовал, глядя на него, что хотел бы еще раз взять скрипку в руки, чтобы посмотреть, не придет ли опять ко мне то странное желание, которое я прежде испытывал, - но едва ли хотел просить его разрешить мне это сделать. И вот все было готово - критическое ухо Луиджи удовлетворилось звучанием струн, и он, казалось, собирался принять свою излюбленную позу. И все же я заметил, что его бледное лицо было бледнее обыкновенного, а рука, поднимающая лук, казалась дрожащей; и когда я взглянул на него, сочувственное чувство страха - боязни чего-то, я не знал чего - охватило меня. Однако казалось слишком абсурдным, чтобы меня беспокоил возбудимый итальянец, играющий на скрипке в комнате, окруженной всеми удобствами современной повседневной жизни; так что я рассмеялся, прогоняя это чувство, встал в свою любимую позу для прослушивания исполнения мастера - во всю длину на диване - и был готов уделить все свое внимание музыке.
   И все же какое-то время Луиджи не начинал, хотя и видел, что я смирился со своей судьбой. Он положил скрипку под подбородок; Пальцы его левой руки были на струнах, но несколько минут он довольствовался тем, что отбивал смычком что-то вроде такта или ритма. Можно было бы сказать, что он пытался вспомнить что-то, что он когда-то слышал, и только не полностью помнил.
   - Какую тему ты собираешься сыграть со мной? Я попросил.
   Услышав мой голос, он посмотрел на меня отсутствующим взглядом, и только когда я повторил вопрос, он как будто осознал мое присутствие. Потом с усилием сказал, не переставая при этом отбивать время:
   - Ах, этого я не знаю. Я больше не хозяин себе; Я не могу выбрать. Позвольте мне попросить вас больше не перебивать меня, мой друг.
   Я ничего не сказал, но смотрел на него с тревогой глазами. Пальцы левой руки скользили, скользили и безмолвно танцевали вверх и вниз по струнам, смычок вечно отбивал ритм. Какая-то дрожь прошла по нему; затем, выпрямившись, он провел смычком по струнам, и скрипка, молчавшая столько лет, наконец обрела язык.
   Странная мелодия, сразу привлекающая внимание слушателя - я знала, что никогда раньше не слышала этой мелодии. Так странно звучали вступительные такты, что, осмелился бы я сказать, что некоторые устоявшиеся правила гармонии были нарушены. И все же, несмотря на ее своеобразие, я знал, что тот, кто создал эту музыку, был мастером своего дела. Я был уверен, что это был не Вагнер, хотя в нем присутствовала некоторая его замечательная выразительная сила и способность двигать мыслью без помощи мелодии. Первые тридцать тактов или около того показались мне чем-то вроде увертюры, предвещающей последующее представление. Обрывками мистической музыки скрипка говорила о радости и печали, боли и наслаждении, любви и ненависти, надежде и страхе; и когда мои собственные мысли отзывались на разнообразные эмоции, я лежал и думал, кто мог написать музыку, так подействовавшую на меня; и подумал, как повезло неизвестному композитору, что у него есть такой выразитель его идей, как Луиджи. Тем не менее, когда я посмотрел на последнего, меня поразило, что его стиль игры сегодня отличается от обычного. Хотя исполнение было безукоризненным, каким бы чудесным ни было напряжение этих нежных пальцев, вся манера этого человека казалась механической, совершенно не вязавшейся с огнем и напором, которые когда-либо характеризовали его выступления. Мастерство было, но на этот раз не хватало души. Если не считать рук и кистей, он стоял так неподвижно, что мог походить на статую. Он играл как бы в трансе, и глаза его с пристальным взглядом все время были устремлены в конец квартиры. Все быстрее и быстрее его рука летала взад и вперед - все более странной, эксцентричной и странной становилась музыка - сильнее в своем выражении, яснее в своем красноречии, более волнующей в своей силе и все более и более действовавшей на слушателя своим могущественным заклинанием. Наконец, с каким-то импульсом, я отвел глаза от игрока и посмотрел в его сторону. Внезапно музыка изменилась. Теперь не было недостатка в мелодии. Начался мягкий, успокаивающий, навязчивый такт - что-то вроде мечтательной далекой мелодии; и по мере того, как его нежные каденции долетали до моего слуха, до сих пор пребывавшего в состоянии раздражающего, если не неприятного, ожидания, мои мысли начали блуждать к старым и полузабытым сценам - мне пришли на ум далекие события - воспоминания об исчезнувших лицах, когда-то знакомые, стекались вокруг меня - все казалось туманным и неясным, и я чувствовал себя как бы погружающимся в сон - такой сон, которым можно почти осознать и наслаждаться.
   Однако этому не суждено было случиться. Несколько резких нот скрипки, звучащих как предостережение или увещевание, вернули меня к пробуждению; и когда мои блуждающие мысли собрались, эта убаюкивающая песня заиграла снова.
   И все же, если я полностью проснулся и в сознании, где я был? Сцена полностью изменилась; и хотя я знал, что все еще лежу на том же месте, где и находился вначале, хотя я слышал в нескольких футах от себя неумолкающую мелодию скрипки Луиджи, я заглядывал теперь в чужую комнату, как заглядывают в изображение комната на сцене; и я знал, что мне снится не сон. Это могло быть никаким; потому что, когда я смотрел, я испытал чувство крайнего изумления - и это чувство всегда отсутствует во сне, какими бы чудесными ни были его черты. Тем не менее, лежа там и в таком же полном владении своими способностями, как и в момент написания этих слов, я увидел, как бы открывшуюся передо мной, странную комнату, которую я никоим образом не мог соединить ни с какой комнатой, которую я имел обыкновение входить. Это оказалось большое, высокое помещение, и если я смотрел на видение, то ни эта комната, ни ее вещи не представляли никакой видимости нереальности. Последнее, действительно, давало представление о богатстве и комфорте. Мебель была по моде начала этого века. Стулья были покрыты дорогой старой парчой; а короткое квадратное фортепиано - в то время высший образец искусства мастера - стояло открытым у одной из стен. И так как при звуках скрипки, всегда рядом со мной, я замечал эти вещи и ждал того, что должно было произойти, я знал - хотя я и не пытался этого делать - я был совершенно бессилен отвести глаза от призрачной сцены передо мной, даже выяснить, не видел ли Луиджи то, что видел я.
   Еще одно изменение в чудотворной музыке. Длинный струящийся пассаж легато , переходящий в нежное, страстное, умоляющее звучание - красноречивые ноты, говорящие о радости и страхе, смешались. Когда мое сердце последовало и поняло вдохновение музыканта, я прошептал себе: "Это любовь". Словно в ответ на мои мысли, дверь призрачной комнаты отворилась, и вошли две фигуры - дама и джентльмен. Обе были одеты в платья того периода, к которому я отношу дату мебели, и обе были молоды. Как и в окружающих их предметах, в их облике не было ничего призрачного или сверхъестественного. Их конечности выглядели такими же крепкими и круглыми, как и мои. Прошло некоторое время, прежде чем я смог оторвать взгляд от девушки. Она была в высшей степени красива - высокая и белокурая, с тонким, утонченным лицом; и платье, которое она носила, ясно подчеркивало изысканные пропорции ее фигуры. Ее спутник был красив, и черты его лица выражали меланхолическую гордость. Я заметил, что в левой руке у него была скрипка, и что-то мне подсказало, что он француз. С большой учтивостью он подвел девушку к сиденью и, как бы повинуясь ее просьбе, начал играть на инструменте. Все тот же сладкий звук звучал в моих ушах; но страннее всего, что я когда-либо замечал, было то, что, когда он играл, казалось, что звук исходит от его скрипки, а у Луиджи онемела. И пока он играл, девушка смотрела на него восхищенными глазами. Наконец он умолк, и скрипка Луиджи немедленно возобновила мелодию, не прерываясь ни на минуту. Затем я увидел, как призрак вложил скрипку и смычок в руки девушки, показывая ей, как их держать; и я знал, что во время урока его голос, так же как и его глаза, признавались в его страстной любви. Я видел, как его пальцы задержались на ее, когда он положил их на струны; Я видел, как румянец стал гуще на ее щеках, ресницы опустились на ее опущенные глаза, а потом я увидел, как он наклонился и прижался губами к белокурой белой руке, держащей лук; в то время как музыка рядом со мной, почти смолкшая и дрожащая, как будто будущее человека лежало на этих вибрирующих струнах, говорила мне, что он ищет свою судьбу в ее устах. Он бросился к ее ногам, и я увидел, как девушка склонилась над ним и, обняв его за шею, поцеловала в лоб, в то время как высоко и громко поднималась песня сладкого торжества из этих страстных струн, уже не сомневавшихся в своей любви.
   Снова напряжение изменилось - песня любви больше не была: несколько предостерегающих нот, растворившихся в мелодии, предвещавшей и говорящей о печали. Снова я увидел, как дверь квартиры открылась, и торопливым шагом вошел другой человек. Он тоже был молод и крепко сложен, с ярко выраженным английским лицом. И все же я мог проследить в его жестких чертах сходство, какое мог бы иметь брат, с девушкой передо мной. Когда он вошел, влюбленные вскочили на ноги; затем, закрыв лицо руками, девушка опустилась на стул, в то время как ее спутник смотрел на вошедшего с таким же надменным видом, как и он сам, и слова презрения, презрения, стыда, неповиновения сыпались из его уст. человек человеку. Правда, я их не слышал - вся фантасмагория предстала передо мной немым зрелищем; но разнообразные тона скрипки рассказали мне обо всем, что произошло между двумя мужчинами, так правдиво, как будто их голоса ударили меня в ухо; и когда дикая музыка достигла кульминации в яростном крещендо захватывающей силы, двое мужчин сцепились в своей ярости, а девушка вскочила на ноги и в бешенстве побежала к двери. На мгновение все затуманилось, и призрачные актеры моего видения скрылись от моего взора. Когда они появились снова, я увидел, как молодой француз выходит из комнаты, кровь стекает по его бледной щеке, и когда он с выражением неугасающей ненависти на лице закрывал за собой дверь, комната и все исчезло из моего поля зрения. зрение.
   Но никакой паузы в музыке; все еще те странные ноты, сплетающие мистическое заклинание, которое сковало меня. Не оставляя мне времени на размышление об увиденном, но навязывая мое внимание к разыгравшейся передо мной драме, пламенное крещендо тонуло в унылой угрюмой теме, почти бесцветной по сравнению с предыдущими номерами; затем, как при растворяющихся видах, когда одна сцена прорастает через другую, которая исчезает, я начал осознавать, что смотрю в другую комнату, очень отличающуюся от первой. Судя по покатой крыше и маленькому окошку, это был чердак, и его содержимое говорило о бедности. Кровать с ветхими портьерами занимала один угол, а в центре, за квадратным столом, заваленным нотами, сидел молодой француз. Его лоб был сморщен, а рана на щеке еще свежа. Он писал, и благодаря музыке я понял смысл его послания так же хорошо, как если бы заглянул через его плечо. Это был вызов - вызов, заявил он, его покойный антагонист не смеет отказаться, поскольку писатель был из еще более знатной семьи, чем человек, оскорбивший его. Написав письмо, он встал и прошелся по маленькой комнате, глубоко задумавшись. По мере того как его шаги шли взад и вперед по ограниченному пространству, по мере того, как мысли его чернели от ненависти при воспоминании о перенесенной обиде или светлели от любви при воображении прекрасной девушки, поклявшейся ему, - так правдиво делала нежная градации музыки гармонируют с ними, что я чувствую каждое чувство, волнующее его сердце, временами почти отождествляя себя с ним, делая его радость, его печаль своей. Прошло, казалось, несколько часов, и он взял скрипку, лежавшую на столе рядом с ним, и начал играть. Как и раньше, говорю я, звук исходил от него, производили ли его руки Луиджи или нет; и пока он играл, музыка, сначала яростная, суровая и резкая, постепенно смягчалась, пока не стала мечтательной и убаюкивающей, пока, наконец, он не бросился на свою бедную постель, и скрипка Луиджи возобновила ноту - мягкий, успокаивающий такт. Я уже упоминал о безмятежном сне.
   Еще одно изменение - жесткие, резкие, стаккато пассажи. Теперь я смотрел - может быть, из окна - на широкое пространство гладкого зеленого газона. Как и прежде, сцена была так реальна, так материальна, что я мог бы выйти на траву. В местности не было ничего, что я мог бы опознать. Стена и несколько частоколов, я помню, были с левой стороны; полоса деревьев справа. Присмотревшись, я увидел фигуры на небольшом расстоянии. Двое мужчин в рубашках с короткими рукавами сошлись в смертельной дуэли. Они были не так далеко, но я мог ясно различить их черты; и я знал, что это были двое мужчин, которых я видел борющимися в комнате. Как их сверкающие лезвия, тонкие, как змеи, переплетаются внутрь и наружу; когда они наносили удары и парировали, наступали и отступали - таинственная музыка полностью вливалась в схватку, сопровождая каждый удар, пока рука одного из бойцов беспомощно не опустилась на бок - пронзенная клинком противника - она распухла до напряжение ликования. Был ранен англичанин; и когда меч выпал из его рук, его противник с трудом сдержал порыв, побуждавший его вонзить оружие в незащищенную грудь; затем, видя, что он совершенно не в состоянии возобновить бой, с холодной вежливостью поклонился, вложил шпагу в ножны и отвернулся, оставив раненого на попечение своего секунданта. Когда француз исчез из поля моего зрения среди деревьев справа, сцена стала расплываться и исчезать - только очарование музыки продолжалось вечно.
   Мрачная мера и еще раз мрачная мансарда. Когда я смотрю на нищую комнату, музыка, по-прежнему красноречивая, каким-то скрытым образом дает мне понять, что прошли месяцы с тех пор, как я в последний раз смотрел на нее. Присутствует молодой француз. Действительно, теперь я начинаю понимать, что никакая сцена не может предстать перед моими глазами, если он не будет в ней актером. Это его жизнь, его любовь, говорит скрипка на своем дивном языке. Жду теперь с интересом. У меня нет времени удивляться или размышлять о том, что я видел: нет времени пытаться объяснить призрачные сцены и актеров, которые представила мне песня Страдивари. Я не чувствую страха - только любопытство и волнение. Я забыл о присутствии Луиджи, так я поглощен драмой, разыгрываемой передо мной.
   Я замечаю, что молодой человек красив, как всегда, но побледнел, похудел и измучен. Что теперь говорит музыка в этой странной речи, которую я так легко могу интерпретировать? Бедность и безысходность, потеря любви, а вместе с ней и желание прославиться.
   Он пишет; но бумага, лежащая перед ним на этот раз, представляет собой партитуру - партитуру произведения, которое, как он когда-то думал, передаст его имя в будущие времена. Что ж, я знаю, глядя на него, что музыка никогда не будет подарена миру. Я знаю, что сейчас ночь; и, чтобы убить свои горькие мысли, он садится и без интереса работает над своей незаконченной партитурой. Пока я смотрю на него, скорбящего о своем горе, странно, мечтательно и неземно звучит скрипка Луиджи - такт за тактом музыка однообразна и грустна. Затем он внезапно пробуждается к новой жизни с выражением сильного удивления; и юноша поднимает голову от работы, которая его больше не интересует, и дверь его бедного жилища отворяется. Несколько тактов навязчивой мелодии, заставившей меня прошептать: "Это любовь", сливаются в ноту жалобной безысходности, и входит белокурая девушка. Она плотно закутана и окутана длинным темным плащом, и когда она поднимает покрывало со своего лица и смотрит на него грустными и задумчивыми глазами, сердце мужчины отзывается на страстные струны и вибрирует от любви, какой бы безнадежной она ни была. Ибо я знаю, что не пройдет и двух дней, как она выйдет за другого, и мужчина это знает и, подавляя свою любовь, проклинает ее в сердце своем за неверность. Он беспомощно стоит в своем удивлении, увидев ее на мгновение после того, как она вошла, а затем, с величественным видом спокойной вежливости, пересаживая ее на один из сумасшедших стульев, которыми была обставлена его бедная комната, ждет с холодным лицом, чтобы узнать объект ее визита. Затем женщина - или музыка - в патетических тонах умоляет о помиловании и прощении - сетует на давление, оказанное на нее друзьями - сетует на свою полную беспомощность в их руках - и все же говорит ему, даже с обручальным кольцом, готовым обвить ее палец что он один, изгнанный, бедный француз, владеет любовью, которую может дать ее сердце. И когда слезы катятся из ее глаз, мужчина обводит рукой убогую комнату и, показывая этим жестом свою крайнюю нищету и безнадежность, с горькой усмешкой хвалит то, что она сделала или была вынуждена сделать, и спрашивает, как он мог ожидать, что дочь знатной английской семьи разделит с ним такой дом и такую долю. Я вижу, как девушка колеблется, колеблется и дрожит, и когда она поднимается, мужчина со спокойным видом и напускным самообладанием открывает дверь. Горько плача, она уходит от него; и когда он закрывает за ней расшатанную дверь, вопль музыки, более скорбный, чем можно описать словами, задерживается в воздухе, вызывая слезы на моих глазах, и мужчина становится на колени и целует те самые доски, на которые покоились ее ноги. .
   С невеселой улыбкой на лице садится, думает, думает; и музыка, играющая всегда, дает мне его мысли. Читая их, я содрогаюсь, зная, что каждый новый отъезд ведет всегда и только к одной и той же цели - какое ему дело до жизни? - он последний потомок знатного французского рода, его государь изгнанник, его имущество конфисковано или растрачено, и теперь он лежит голодный или скоро будет голодать на лондонском чердаке. Даже слава, которую он когда-то надеялся завоевать как музыкант, далека; и если когда-либо быть завоеванным, стоит ли бороться за это? Прошлое для него полно мучительных воспоминаний о родственниках и друзьях, чья кровь утолила жажду гильотины. Настоящее - это страдание. Будущее, теперь, когда мечта о любви, которую он смел мечтать некоторое время, рассеяна, безнадежна, - в самом деле, какое ему дело до жизни? Если он теперь знает, как жить, то, по крайней мере, он знает, как умереть.
   Всегда с одними и теми же унылыми мыслями я вижу, как он берет громоздкую партитуру, результат месяцев, а может быть, и лет труда, и намеренно рвет лист за листом на куски, пока пол не усеян осколками. И поскольку его поступок говорит мне, что он отказывается от надежды, любви и славы, я знаю, что мне суждено увидеть ужасное зрелище, но я бессилен оторвать взгляд от этой сцены. Ибо звучат меланхолические ноты; и я знаю, пока руки Луиджи не успокоятся, я скован чарами, которые плетет музыка. Я наблюдаю за человеком или призраком с сосредоточенным интересом. Последняя страница партитуры клочьями падает на землю, и, все еще сидя в кресле, которое он поставил для девушки, он протягивает руку, ища что-то среди бумаг на столе. Что ж, я знаю, что он ищет, - маленький нож с искусно выгравированной серебряной ручкой - несомненно, реликвия былых богатств. Завтра даже это будет продано, чтобы обеспечить самое необходимое для жизни, о которой он перестает заботиться. Он открывает ее, проводит пальцами по острому краю и, сняв пальто, закатывает рукав рубашки до плеча и намеренно перерезает крупную вену или артерию на руке. О, эта сводящая с ума музыка! - воодушевляющая, искушающая и даже аплодирующая его преступлению самоуничтожения! Я вижу, и меня тошнит от этого вида, первый красный прилив крови к его белой руке; а потом, кап, кап, кап, следуй за крупными быстро падающими каплями. Такое реальное, такое ужасное видение, что я даже могу заметить малиновую лужу, образовавшуюся среди рваной бумаги, покрывающей пол. Неужели роковая музыка никогда не кончится? Минуты превращаются в часы, пока я наблюдаю, как лицо становится все белее и белее, пока человек сидит, истекая кровью. Теперь, когда я жажду упасть в обморок и избавиться от ужасного зрелища, он встает, нетвердыми шагами проходит через комнату и берет скрипку. С жизненной кровью, текущей из его левой руки, еще раз, и в последний раз, он заставляет инструмент говорить; и снова я говорю, что музыка исходит от него, а не от Луиджи. Когда он играет, даже пока я жду того, что должно последовать, я знаю, что такой редкой музыки никогда не слышали на земле, как тот звук, который я слушаю, - воображая, пока я могу видеть нетерпеливые крылья Смерти, парящие вокруг исполнителя. С чем я могу это сравнить? Поэт назвал бы это предсмертной песней лебедя. Это предсмертная песнь гения, которого мир никогда не знал: чей необдуманный поступок погасил священное пламя. Сильная, дикая и чудесная музыка поднимается на какое-то время. Теперь он опускается все ниже, ниже и ниже. Теперь он такой мягкий, что я его почти не слышу; оно угасает до тишины, как кровь сердца убывает до смерти. Лицо становится ужасным; голова опускается на грудь; глаза мерцают, как угасающий огонек свечи; скрипка выпадает из покрасневшей руки, и мужчина боком падает со стула на землю, как раз когда скрипка Луиджи завершает такт, прерванный его падением посередине; и, подытоживая трагедию в одном продолжительном отрывке безнадежной скорби, я вижу бескровное, белое лицо человека, уже мертвого или скоро умрущего, лежащего на румяном полу; в то время как левая рука, теперь неподвижная, покоится, как она упала, на скрипку, которую эти бессильные пальцы, наконец, были готовы опустить.
  
   Музыка остановилась - заклинание закончилось. Меня так сильно поразило последнее видение, которое я видел, что в тот момент, когда мои члены обрели свободу, я бросился вперед и упал в обморок на том самом месте, где, как мне казалось, умер человек. Когда я пришел в сознание, то увидел, что Луиджи склонился надо мной и обтирает мое лицо холодной водой. Он был бледен и взволнован и, казалось, едва мог стоять от физического истощения. Я встал и с содроганием посмотрел в ту часть комнаты, где появилась фантасмагория. Ничто не тронуло меня сейчас. Знакомые обои, картинки, которые я так часто просматривал, только и предстали перед моим взором. Пока я оглядывался, Луиджи шепотом спросил:
   - Значит, вы все это видели, как и я?
   "Я все это видел: неужели это был сон?"
   Он покачал головой. "Если так, то мне это снилось трижды, и каждый раз одно и то же во всех подробностях. В первый раз я сказал: "Должно быть, это сон"; во второй раз: "Это может быть причудливо". Но что я могу сказать теперь, когда это увидит и другой?"
   Я не мог ему ничего ответить - я не мог предложить никакого объяснения - только я спросил...
   -- Почему ты не перестал играть и не избавил меня от последнего взгляда?
   "Я не мог. Когда вы впервые увидели эту скрипку, вы побудили ее сыграть на этой скрипке и заставили меня подумать, что ее странная сила подействует не на меня, а на кого-то другого, и побудили меня пройти через все это еще раз. Но он не расскажет свою историю никому другому".
   Я вопросительно обернулся и, увидев на ковре массу мелких щепок, перемешанных со спутанными струнами и колышками, понял, что он имел в виду. Таков был конец шедевра Страдивари.
   -- И вы хотите сказать, что у вас не было силы остановиться, когда вы начали? Вы были вынуждены разыгрывать всю трагедию?
   "У меня не было сил остановиться. Какая-то сила непреодолимая понуждала меня. Я был всего лишь инструментом; и, как ни абсурдно, я думаю, что вы, не разбираясь в этом искусстве, играли бы так же, как я.
   - Но музыка? Я попросил. - Прекрасная музыка?
   -- Для меня это самое странное, -- ответил Луиджи. Ни ты, ни я не можем вспомнить ни одного такта. Исчезли даже те две или три мелодии, которые, услышав их, как нам казалось, будут нас преследовать".
   И это было так. Как бы я ни старался, я не мог сотворить ни одной мелодии, подобной им.
   - Это подтверждает то, что я тебе сказал, - сказал Луиджи в заключение. "Я был просто инструментом. Действительно, все время казалось, что играю не я, а другой. Но вот и конец".
   Затем, когда время было поздним, мы разожгли небольшой огонь и сожгли каждую частицу скрипки, которая каким-то таинственным и необъяснимым образом несла в себе историю человеческой любви и смерти.
   Мы расстались наконец. Луиджи покинул Англию, как и было условлено, и еще не посетил ее.
   Есть ли продолжение моей невероятной истории? Ничего, что могло бы пролить на это хоть какой-то свет или помочь мне - на что, впрочем, у меня мало надежды - завоевать доверие читателя. Только спустя некоторое время я увидел в доме человека, известного, по крайней мере, по имени всем, кто знаком с титулами знатных людей страны, портрет дамы. Это была мать его матери, которая умерла через несколько лет после замужества; и если бы мастерство художника не ошиблось, то это был бы также портрет женщины-призрака, которую я дважды видел в ту ночь в видениях, вызванных странной музыкой. Каждая черта так отпечаталась в моей памяти, что я не мог ошибиться. И все же я не удосужился узнать ее личную историю. Даже если бы я мог его выучить, он не мог бы сказать мне больше, чем я уже знал. История ее любви и ее трагический конец - без сомнения, запечатанная страница ее жизни - была полностью раскрыта мне, когда я лежал в комнате Луиджи и слушал различные мелодии преследуемого Страдивари.
  
  
   Г-Н. ЛИНДСИ S РУКОПИСЬ, автор
   - А кто такой мистер Линдсей?
   "Я не знаю, кем он был до того, как пришел сюда, но пока он был с нами, он был странным существом".
   - А где вы нашли эти бумаги, сэр?
   - Их оставили в его комнате.
   - Очень хорошо, тогда читай дальше.
   Доктор Мильман читал дальше и, таким образом, сказал:
   Г-Н. РУКОПИСИ ЛИНДСЕЯ
   В мире, в котором мы живем, есть тайны, развитию которых лишь немногие из существ, осмелившихся посвящать свою энергию, и еще меньше осмелились поверить в них перед лицом вульгарных насмешек. Поиски в тайны существования были редки, и, когда это предпринималось, его результат, как правило, был фатальным. Но О! О, сыны человеческие, многое из того, что вы считаете ложью, на самом деле является правдой - правдой, которая бросает трепетный отблеск в ваши собственные сердца, когда в глухую полночь, которая есть одиночество, или в напряженной тишине пустынной глуши, вы вдруг осознаете смутные страхи и неопределенные влияния, от которых вы спешите убежать в мир. В такие минуты вы бежите от себя и от того знания, к которому даже тогда приближаетесь, шагами, направленными наугад.
   Послушайте историю того, чья жизнь была дикой погоней за тем, от чего вы отворачиваетесь! Узнай судьбу того, кто смотрел в эти тайны, как в зачарованное зеркало, и на чьих судьбах попеременно истощались и радость, и горе их магии.
   Я был одарен богатым воображением и острым восприятием. Улавливать влияние красоты, физической или абстрактной, отдавать свои нервы ее власти, как струны пальцам могучего мастера, избегать холодных и грубых реалий жизни и бросать свое существо в призраки, сны, радости того отдельного и славного мира, который таким натурам известен только как мой собственный, - это были первые порывы, которые сознавала моя душа, и им она была отдана с энтузиазмом поклоняющегося перед святилищем Природы. Красивая, но загадочная Природа! Когда мы склоняемся перед Тобой в глубоком и искреннем восхищении, как возвышенны откровения, открывающие нашему духу свои бесконечные просторы, и вместе с тем, как темны, как трудны и запутаны лабиринты, в которые они заманивают наши шаги!
   Мое детство мало сочувствовало другому детству. Одинокий и мечтательный сердцем, я избегал спорта и ненавидел веселье моих товарищей. Я сидел в стороне, поглощая сочинения прошлых дней, в том возрасте, когда дети обычно сосредоточены только на чувстве жизни и распространяли его изобилие радости через тысячи форм шалости. Я населял лунные поляны шекспировскими феями и с детским ужасом отшатывался от "странных сестер", которых мог создать только он один. Призрак и демон, водяная ведьма и неопределенное привидение были предметами, знакомыми моему воображению; и долгое увлечение моего ума областью воображения, наконец, придало впечатлениям, которые они там получили, силу реальности. Картины мира и жизни тоже были у моих авторов, и на них я останавливался до тех пор, пока не показалось, что я сам стал составной частью иллюзии - так горячо я проникся духом их творений; а в более поздний период, когда я наткнулся на переводной роман, произведение немца и метафизика, передо мной открылась новая область, и на время я погрузился в размышления, которые не могли не оставить своего следа на мое сердце и разум. Я читал в тишине и без сдерживания, и в тишине и без связи с другими сердцами, я вплетал в призрачную ассоциацию результаты моих исследований или из моего собственного богатого и изобилующего воображения создавал сцены и сюжеты, население и интересы для многих темных и страшная история. Так, когда я блуждал во внешнем мире, тронутый невыразимой красотой натюрморта, проникнутый знанием природы, проникнутый светом и славой творения, моя душа соединилась со всем, что она таким образом приобрела, с тем глубоким и искренним романом, который учит нас самих, и применение той особой способности, посредством которой люди, в свою очередь, становятся творцами и поднимаются по лестнице интеллекта и славы. Так рос мой дух с годами, и я стал мужчиной - мои страсти, разум и энергия смешались и переплелись в поэтической вере и поклонении.
   По мере того, как я продвигался от ранней юности к зрелости, я стал осознавать таинственные визиты в сердце, которые, казалось, связывали мое существо и мои желания с влияниями, еще не проследившимися до их источника. Я пролежал настороже, но не уставший, сквозь долгую ночь и тишину, и лелеял опыт тех смутных ужасов, которые другие стараются рассеять. Я пристально вглядывался в бледный мрак полуночи, когда повсюду были облака и тьма, и желал узнать и пообщаться с темными агентами, которые пронизывают вселенную и вынашивают тишину и мрак этого часа. Я устремил бесстрашный и неослепленный взор на пламенные листы, разлетающиеся молниями по зловещему небу, и следовал домой, к смертоносной цели, синей разветвленной вспышке, прорезавшей свой острый путь в угнетенной атмосфере. Затем, когда величественные раскаты грома, звучащие в небесах, прокатились по сумрачному своду надо мной, моя душа вознеслась в заклинании к духам, которые работают невидимо, чтобы сделать себя видимыми для меня - даже для меня, кто, хотя и принадлежит к расе человек был по своей природе не похож на него, - и чтобы научить меня тому дикому миру теней, который лежал за пределами моего знания, но к которому мои мечты постоянно приближались, с сознанием, к какой грани они приближались.
   Но не только в периоды мрака или в смысле настоящего величия были такие мои устремления. Даже когда я бродил под летним небом, с его голубым пространством, усеянным славой бесчисленных миров, с высокими деревьями вокруг меня, темными и раскидистыми, и мягким ветром, вздыхающим сквозь их слабо шевелящиеся листья, - уже тогда возникло желание мое сердце, и я взывал к духам, гнездящимся в глубине листвы дуба, или к безмятежным существам, населяющим голубое небо и сияющую звезду, и молился о том, чтобы прорвать завесу Природы - войти в общение с универсальное существо! Пришло время, и жажда души моей была утолена.
   Я закончил свой двадцатый год. Румянец юности и силы, одушевляющий других людей в этот светлый и светлый период жизни, был слабым и слабым по сравнению со страстной силой ума и чувства, которые венчали этот возраст для меня. Поэзия моей натуры, зрелой и напряженной, отшлифованной знаниями, приобретение которых было радостью, а не трудом, теперь была в полной силе, в самой росистой свежести. Люди редко сообщают на письменном языке то, что они чувствуют и воспринимают, в то время как чувство и восприятие наиболее острые; поэтому изысканная поэзия обычно является скорее записью воспоминаний, чем выражением наличных ощущений. Я чувствую, что теперь могу придать форму и выражение эмоциям, которыми тогда мог только наслаждаться. Но как я мог тогда остановиться, чтобы сформировать и сформировать свои мысли. Тогда - когда я стоял в этом мире, как существо, рожденное, чтобы гордо и славно владеть сознательной силой? Пусть не снится, что я был неизвестен в своем положении или в незамеченном обещании! Мое положение в мире было завидным. Моим жребием была роскошь: мои успехи в получении знаний и доказательство могучего интеллекта, которое они должны были дать, были встречены с гордостью и надеждой сильными и богатыми связями. Мне завидовали и ухаживали равные мне, и мою судьбу предсказывали те, кто был готов отражать ее блеск, но не имел надежды сопровождать ее продвижение. И все же я, страстно смотревший на жизнь, славу и богатство, хотя и был полон самоуверенности, был далек от самонадеянности. В глубоких и тайных рассуждениях, которыми я жаждал соединить невидимых агентов с моими видимыми состояниями, я пренебрегал слабой и болезненной лестью, которая предлагалась в моем присутствии как непрекращающийся ладан, и стремился к все более и более сильным притязаниям на человеческие симпатии, и что хороший отчет, который конечные существа назвали "бессмертием". Я был мудр благодаря опыту других, то есть благодаря писаниям и наблюдениям других я обладал знаниями о людях и их мотивах, которые, по крайней мере, казались выше возраста, которого я достиг; и если я надеялся на высокое положение среди себе подобных, то это потому, что я был силен в восприятии их слабостей и их нужд и был полон решимости поддерживать одних и обеспечивать других, даже если бы я проводил свои исследования, опираясь на общие принципы. , и мгновенное обучение, в мир и за пределы, к которым они сами никогда не приближались. Красота человека была одним из дарований, которыми Творцу угодно было обогатить мою судьбу. Я был сильным, мужественным и грациозным. Сила моей души была отражена в лице, которое придавало красивым чертам более высокую привлекательность умственного выражения, в то время как густые и блестящие густые каштановые волосы, вьющиеся вокруг изящно сложенной головы, придавали эффект цвету этих мягких и своеобразные оттенки, которые художники любят придавать своим изображениям ранней и красивой зрелости. Казалось, природа во всех отношениях вооружила меня для того поля деятельности, для которого она меня и создала; и даже теперь, когда я возвращаюсь к этой части своей жизни, я считаю свое состояние при вступлении в списки с другими мужчинами завидным по сравнению с любым другим претендентом на отличие, которого я когда-либо знал.
  
   Это был угасающий румянец прекрасного осеннего вечера, когда я стоял один в тихом одиночестве на опушке величественного леса. Я долго блуждал, в духе глубокого и торжественного размышления, по сценам, которые вполне могли возбудить душу поэта или оживить взор живописца. Я стоял, прислонившись к раскидистому ясеню, нависшему над широким безмолвным потоком, каждый камешек в русле которого можно было бы сосчитать по чистоте его неподвижных вод. Вокруг этого дерева росла сочная и зеленая трава, и мхи тысяч оттенков зелени, а среди них кое-где то серый, то алый хохолок, то лиловый, то малиновый колокольчик какого-нибудь влаголюбивого цветка расстилались густыми массы на росистом берегу ручья и на темных поверхностях массивных серых скал, которые лежали то в груди ручья, то на его коре. Лес был полон ярких красок и буйной листвы. Алый, лиловый и золотой - разные оттенки коричневого, от его самой темной и самой рыжей сумеречности до самого бледно-палевого оттенка, - мягкая и грустная смесь сероватых оттенков, контрастирующая с глянцевой зеленью еще неизменного дуба, монарха деревьев и его многочисленные и крепкие лесные родственники и более голубая зелень сосен, серебристые лавровые листья и пушистый кедр - все это смешалось, чтобы создать великолепное, но гармоничное великолепие, и когда я смотрел вверх на солнце, которое сияющий, кроткий и красный, сквозь атмосферу голубого и смягчающего тумана, я поймал его рубиновый взгляд на блестящих зеленых листьях ясеня и подумал в душе, что должен быть, если не существует, дух, обитающий в каждом листе. в лесу, и для каждого яркого солнечного отблеска, который окрашивал и освещал воздух, в это пылающее и славное бабье лето!
   "Красивый мир!" Я сказал и вздохнул даже от ощущения его невыразимой прелести: "Прекрасен мир! Если такова слава твоих неодушевленных форм, то какими яркими, минуя все смутные видения обремененной глины, должны быть те, кто, обладая более чистой сущностью и неуправляемой природой, блуждает среди твоих оттенков, пронизывает очертания, составляющие благодать, и правит во всем творении хранители и украшатели! О, если бы я мог общаться с этой невидимой силой! О, если бы я, даже я, мог получить учение о силе через дух красоты!"
   Таким образом, в отношении Природы я не поклонялся Богу Природы - таким образом, я стремился выйти за запретные пределы и иметь дело с низшими силами, которые выполняют различные функции добра и зла. Увы часу, когда желание было удовлетворено!
   "Вожделенные воды открыты жажде твоей!"
   С чувством, с каким изумлением - с каким восторгом я обернулся на звук этого голоса! - и хотя прошли годы и увлекли за собой целый мир пестрых судеб с тех пор, как я в последний раз слышал эти звуки, они угаснут в моем сознании. только слух, когда все другие звуки, с которыми он знаком, будут потеряны для моего убаюканного до смерти сознания! Я все еще мечтаю? Были ли мои сны наполнены ответной реакцией, которую я создал сам? Неужели мои устремления смутили мой разум? Или действительно ли передо мной был дух, отвечающий моему сердцу, бессмертный посредник в торжественной тайне вселенной, существо, по общению с которым вздыхала моя душа? Это действительно был этот дух. Но ничего не было видно. До моего слуха донесся голос, подобный голосу невидимого эха, - ясный, мягкий и приятный, - но для зрения не было ни оттенка, ни формы.
   "Ты стремился к общению с силами, выходящими за пределы твоей сферы и общения", - сказало существо, поддавшееся моему горячему призыву и даровавшее мне желанное совещание. -- Желание естественное и не постыдное, и все же... -- и вздох сменил место дальнейших слов.
   "И все же?" Мое сбившееся дыхание не смогло закончить вопрос.
   "И все же кажется напрасным, чтобы такая надежда оживляла хрупкое и нежное создание из глины, которое стремилось бы добиться результатов, которые действительно могут быть восприняты его духовной частью, но которые никогда не были бы постижимы продолжительностью его смертного и ограниченного существа. Но ваше беззаконное честолюбие. Вы бы перешагнули границы, установленные Вечным для человеческого любопытства и человеческой деятельности. Вы не знаете, с какой природой вы могли бы соединить свою судьбу, и Небеса позволяют вам, опрометчивому и слепому, сделать шаг и отважиться на его последствия. Тогда мы, низшие и подчиненные духи, берем состояния, которые вы нам отдаете. Но сперва мы принуждены силой, превышающей нашу собственную, предупредить вас, что в мире знания великолепные сцены славы и успеха, которые мы готовы открыть вам, наказание и зло ждут малейшего непослушания нашим велениям".
   Мое сердце сжалось от этих слов, пока все мое тело, казалось, не ощутило одну тревожную и всепроникающую пульсацию, но мои чувства были так собраны, что я понял весь смысл заявления духа.
   "Решать!" - снова сказал голос. "Я послан передать знание, которое вы искали. Вы получите его? Вы знаете прилагаемые условия - беспрекословное подчинение духам нашего ордена или подчинение наказаниям, завуалированные ужасы которых превышают картины догадок!
   "Дай мне силы, научи меня истине", - сказал я, ободренный убеждением, что предмет стольких стремлений теперь находится в пределах моей досягаемости. "Вы обещали завладеть моим состоянием - открыть мне мир знаний и сцены блестящего успеха! Что еще я могу желать! Я обещаю повиноваться и отвергаю опасность, которой вы угрожаете мне!"
   "Эта опасность есть не что иное, как наказание за восстание против нашей воли", - ответил невидимый. "Тогда это ваш выбор, будь то во благо или во зло".
   "Ой! сильный дух, знание не может принести зла. Тот голос, по которому я знаю тебя одного, может говорить только о хорошем! Я приветствую его мелодию как обещание высокого вдохновения, и от его учений я получу свет!"
   Легкий! В глубоком лоне пустыни, одинокой, но великолепной, где холмы, охватывающие друг друга, были покрыты лесами, сияющими красками королей и вздыхающими на вечернем ветру, как ропотом расположившейся толпы, - с широкой аркой далекого и пустые небеса над нами, сияющие языком Силы и Божества, - вечные звезды, которые одна за другой выкрались из глубокого румянца заката, среди туч, пурпурных и бледных, - взошли и сияли ярким и влажным сквозь свои призрачные перемены - там, среди угасающей славы и великолепия природы, я открывал мысленное видение ее лучам и вкушал смысл ее могущественных установлений. Дух продолжал говорить, и я узнал о тех незримых, но действенных агентах, существование и сущность которых тщетно ищет метафизик. Многое было раскрыто об их численности, их должностях, их жилищах и их силах - были сообщены заклинания, с помощью которых можно было вызвать их присутствие и просить их помощи. Насколько мне известно, были даны имена других духов. Я попросил показать хотя бы форму, под которой мой наставник был известен среди существ своего собственного бессмертного вида.
   "Ты никогда не увидишь меня, - сказал дух, - в таком обличье, какое привыкла принимать человеческая природа, - но когда случайное звучание музыки - более мягкий колорит земли или неба -; влажный блеск звезды-; слабый, но приятный запах-; этот своеобразный оттенок и влияние атмосферы, которые выглядят так, как будто сам воздух расцветает; когда все или одно из этих обращений к очарованному чувству, знай о присутствии духов, чьим жилищем является твой мир и чьим занятием является красота. Иногда они принимают и другие формы, но когда ты увидишь их в иных формах, страшись их гнева и смирись с терпением; ибо тогда они приходят облеченные ужасом и силой!"
   С этого времени по моей воле пришел дух. В мою руку жезл могущества еще не был доверен, но мне было дано знать. Исчезли трудности обучения - дорожки науки росли, ровные и манящие - мой путь по миру казался усыпанным цветами. Как будто обстоятельства были устроены невидимыми руками для удовлетворения моих интересов или увеличения моих удовольствий. С голосом всегда рядом со мной, я погрузился в сердце природы. Сопровождаемый тем же учителем и опекуном, я смешался с делами и занятиями людей. Везде я находил наставления и везде, где завоёвывал уважение и доверие равных себе, а также то неопределенное чувство уважения или восхищения, которое является неизменной данью низших умов мудрым или энергичным. Прошли годы - годы, которые принесли моему нетерпеливому честолюбию плоды труда и усердия. За время их отсутствия я был вызван в суд и приобрел репутацию красноречия и юридических способностей, которые казались, как это и было на самом деле, замечательными для такого молодого человека. Оттенок тайны сопровождал мои занятия и усиливал народный энтузиазм. Я избегал публикации, и поэтому было невозможно преднамеренное исследование моих заслуг. Более того, в достаточно волнующих случаях природная роскошь моего воображения имела обыкновение чрезмерно расширять мое красноречие, а пылкая энергия моего темперамента распространялась на аргументы, для которых я обладал средством ясного и понятного языка. Поэтому считалось само собой разумеющимся, что в моей власти было больше, чем я хотел показать, и это была вера, которую я не отказывался лелеять. Я стоял высоко в своей профессии, и ожидалось, что я продвинусь еще выше. Меня считали первым подающим надежды в моем родном штате, и период моего вступления в политическую жизнь был отмечен пророчествами, полными триумфа и славы. К кажущейся эксцентричности моего поведения относились с той снисходительностью, почти с тем уважением, какое несомненно вызывает их связь с признанным гением. Как же наслаждался я в это время сиянием моей юности и высокими преимуществами, которые уже были в моих руках! Я стремился к своей блестящей карьере с непоколебимым честолюбием, и мое общение с человечеством было серией удовольствий и аплодисментов. Тем не менее, мои беседы с духами и радость от их откровений не ослабевали. Казалось, что они особенно заботятся о моих состояниях, и единственным условием, которое до сих пор прилагалось к их сообщению или к их выгодам, было то, что ни одно из них никогда не будет раскрыто смертному уху.
   Прошло время, и я прославился с беспрецедентной быстротой даже в стране, где энергия созревает и вознаграждается за ее усилия в более короткий промежуток времени, чем требуется для того же результата в любой другой стране. Я уже был кандидатом в депутаты от округа моего родного штата в национальном собрании, и мой успех был почти неизбежен, когда во время предвыборного визита в дом сельского джентльмена среди веселья и шалости бала, устроенного в его особняк для продвижения моих интересов, я впервые увидел совершенство человеческой красоты в лице Мэри Говард.
   Она стояла в танце, когда мое внимание впервые привлекла ее фигура, которая, сама по себе легкая и красивая, особенно отличалась такой грацией и плавностью, что она не могла не приковать взгляда самого заурядного наблюдателя. Если однажды она поймала и остановила взгляд, сердце к тому же сделалось ее собственностью, и причина этого заключалась в том, что с каждым мгновением все более и более уверялось каждое тонкое и великодушное чувство человеческой натуры, что Мэри Хоуард была именно такой, какой "должна быть женщина". В ней не было ничего командного. Ее вид и манеры были полны краснеющей уверенности в доброте и доброжелательности всех вокруг нее. И хорошо, если бы она чувствовала такую уверенность, потому что я искренне верю, что первыми и единственными чувствами, которые она когда-либо вызывала, были любовь и импульс защиты. Как цепляется мое потерянное сердце за эту утонченную прелесть! Не то чтобы ее пропорции могли вдохновить Фидия, не то, что ее бледно-каштановые волосы разделяли свои блестящие волны на прекрасно очерченном и утонченно светлом лбу, и не то, что ее мягкие и правильные черты были изящно изрезаны линиями. не то, чтобы ее губы были полны рубиновой жизни, или что ее щека на своей гладкой и прозрачной поверхности была покрыта чистейшим румянцем цветка дикого краба, - но что, смешиваясь со всем этим и тысячей других чар, какой-то безмятежный и ясный и счастливое выражение излило на ее лицо любящие, спокойные и благотворные чувства сердца, незапятнанного миром и освященного лучшими и добрейшими порывами врожденной щедрости и женской доброты. В Мэри Говард не было выдающейся силы интеллекта, но правда ее характера, цельность, красота ее ума были безупречны и без изъяна. Все ее природные склонности были к прекрасному, утонченному, чистому. Обучение не научило ее склонностям, не направляло и не ограничивало ее вкусы; но благодаря своей врожденной деликатности они стремились ко всему хорошему и изящному или полному правды и красоты, а ее цепкая зависимость от любви других и искренняя верность своим собственным чувствам давали ее натуре контроль над чувствами других. ее соратников, которых более сильный интеллект, хотя и менее наделенный нравственной красотой, тщетно стремился приобрести. Ах! Если бы она только подняла эти снежно-белые веки и темные и опущенные ресницы больших, голубых и умоляющих глаз, которые они скрывали, то не в человеческой природе сопротивляться их мягкости.
   Вот оно, то самое существо, созданное, чтобы заколдовать мое существование. Мэри Ховард! Мэри Ховард! Если бы жизнь продлилась до бессмертия или память прошла через Лету Смерти, я никогда не смог бы забыть тебя! Никогда не испытаю я умаления глубокой, святой и неугасимой любви, которую из всех сотворенных существ мог вдохновить только ты! Я любил ее тогда - к чему скрывать глубины измученного и утомленного сердца? Я любил ее, и я искренне верю, что моя страсть была пропорциональна ее полному отсутствию большинства моих выдающихся качеств и достижений. Она была робкой, как оленёнок. Она могла следовать моему более смелому уму и восхищаться моим сильным и бесстрашным характером, но сама не обладала ни быстрой изобретательностью, ни активной смелостью. Она была зависимой - я никогда не мог ее контролировать; ее вкусы были простыми и необученными, а мои отличались гораздо более глубокой энергией и бесконечно отшлифованы. Возможно, именно любовь к себе научила меня любить ее. Я мог бы смотреть на нее как на ясное и верное зеркало, в котором отражалась бы только моя собственная яркая индивидуальность. Но каким бы ни был ее источник, моя привязанность была святой, чистой и неделимой. И с той минуты, которая уверила меня, что она возвращена, моя уверенность в счастье сравнялась с ней по силе. Я следовал за Мэри Говард, куда бы она ни пошла. Мне казалось, что я живу только в ее присутствии, не зная ни музыки, кроме ее голоса, ни мотива, кроме ее одобрения. Поэзия моего сердца нашла пристанище в ее мягком характере и прекрасном характере. Любовь к ней переросла в поклонение, потому что ее объект был лучше, чем другие люди, с которыми мы общались; и я вырос в моем собственном уважении, от сознания того, что я был способен на чувства столь возвышенные и столь преданные. В то время я был самым счастливым и удачливым из людей, потому что мое избрание на место в Палате представителей открыло передо мной списки политических действий, и после короткого и успешного судебного разбирательства я был помолвлен с Мэри Говард. Одобрение ее отца пришло, конечно; ибо старый мистер Говард был светским человеком, а я уже был богат и знатен.
   Да, это были поистине счастливые дни, которые я провел с ней! И картины, которые они оставили на скрижалях памяти, ясные, яркие, незапятнанные, хотя и сохранившиеся за годы, перемены которых могли их затемнить, - эти картины - все, что оставайся, чтобы дать мне утешение! Счастливы были дни, закончившиеся, наконец, так фатально!
   Моей любимой фантазией было наставлять ум Марии и расширять ее вкусы; и в наших утренних и вечерних прогулках я с удовольствием изливал из полной сокровищницы своих знаний богатство, которое она жаждала получить. Она всегда слушала с довольным вниманием, но когда мое живое воображение и горячее красноречие порой опережали темпы здравого смысла, ее тихая улыбка или лукавое замечание обычно возвращали мне настроение действительное и житейское. Я не знаю, как это было, но даже это случайное противоречие моего юмора имело свое очарование. Между нами установилось доверие, и мало-помалу я стал считать сдержанность даже собственных мыслей вредной для того, кто не скрывал от меня ни мысли, ни дела. И когда в сценах природной красоты, которые мы искали вместе, я почувствовал присутствие моих друзей-духов, мне захотелось передать ей знание и заклинания, которые они передали. Я жаждал показать ее очарованному сознанию движение духа сквозь краски небес, дыхание духа в музыке земли, смешение духа со всеми ярчайшими источниками наслаждения. Ой! что даже тогда, когда я был увлечен созерцанием таких сущностей, которые сливаются с солнечными лучами и сиянием звезд, я скорее возносил свои мысли к торжественным круговоротам бесчисленных миров и к дивному порядку возвышенного мира. вселенной, и отдал свое сердце поклонению Единому Великому Делу, Поддержке и Правителю всего сущего. День за днем во мне росло желание доверить Мэри Говард все мои собственные источники знаний и радости. Никогда мы не задерживались вместе на настойке цветка, никогда не останавливались на вздохах ночного ветра, который, казалось, дышал только для того, чтобы успокоить мир и погрузить его в более глубокий покой, или на шелесте едва колеблющихся листьев, К моим губам подступает почти непреодолимое желание обсудить с моей дорогой Мэри темы, в первую очередь интересующие меня. Но я долго сопротивлялся искушению.
   Наконец, однажды вечером в начале лета, когда мы вместе бродили по пышным лабиринтам многих зеленых лесов, мы остановились на закате на покатой лужайке, которая простиралась вдоль западного фасада дома мистера Говарда. Густые лиственные группы величественных деревьев заслоняли дом от места, на котором мы нарочно задержались. Никто не мог вмешаться в нашу конференцию. Никогда еще мои чувства к Мэри Говард не были такими нежными. Никогда еще мое чувство красоты природы не было более острым, чем в этот момент, когда мы вместе смотрели на сияющие облака и наблюдали за их причудливыми формами и меняющимися оттенками. Глаза Мэри были подняты на снежную кучу, которая плыла к закату.
   Внезапно он принял сначала слабый, а затем более глубокий розовый оттенок.
   "Как внезапно цвет усиливается", - сказала Мэри.
   - Дух смешивается с облаком, - бессознательно ответил я.
   "Дух!" сказала Мэри с удивлением, когда она увидела мое серьезное и спокойное выражение. - О чем ты говоришь? Вскоре на ее лице отразилось что-то почти испуганное. Я сразу опомнился; но было уже слишком поздно. Мог ли я отказать ее доверчивому сердцу в знании, столь тесно связанном с моей судьбой? Могу ли я ответить ей ложью? Тысячи таких мыслей быстро, как свет, пронеслись в моем мозгу, и под их влиянием я начал, хотя и сбивчивым тоном, историю своего общения с невидимыми агентами. Румянец сошёл со щек Мэри, испуг отразился на её лице. Но в это мгновение, когда рассказ только что начал дрожать на моих губах, я почувствовал взгляд одного невидимого, кроме его строгих и пронзительных глаз, которые были устремлены на меня, полные гнева. Я почувствовал, что побледнел - слова, которые я произносил, замерли на моем языке. Я мог только указать на причину моего волнения и обратить внимание моего спутника на...
   "Эти ужасные глаза!"
   Ее испуганное восклицание привело меня в себя. Через мгновение призрачный взор исчез, и, как бы я ни был беспомощен, я перехватил руку Мэри через свою и поспешил домой, не пытаясь объяснить. Я чувствовал, что в откровении, которое я начал, я оскорбил духов, с которыми имел дело, и было легко, даже среди ужаса и замешательства, вызванного этим убеждением, понять по изменившемуся поведению мисс Говард, что я наполнил ее разум сомнениями в моем здравомыслии. Робкая, почти недоверчивая, она молча шла рядом со мной. Я видел, что она встревожена и огорчена, и каждый раз я чувствовал себя на грани гибели. Когда мы подошли к дому, мисс Говард тотчас же оставила меня, и когда я остался один, чтобы собраться с мыслями, я размышлял о необычайном характере начатого сообщения и о его внезапном прерывании. Я видел, что одно, столь далекое от того, чтобы внушать доверие, могло показаться Марии лишь сном безумца, и что другое должно было подтвердить такое подозрение. Если это впечатление останется в ее уме, кто может ограничить его последствия? Я могу потерять ее привязанность - я должен возбудить опасения ее отца. Наша помолвка закончилась бы катастрофой, как и всякая надежда, которая могла бы осветить мой путь в этом мире. Я проклинал собственную неосторожность. Я удивился, я не предвидел, как это будет. Я обдумывал возможности исправить все то безумие, которое было сотворено столь невыразимым. Наконец я разработал план, чтобы скрыть свою ошибку. Это было далеко от истины, но, хотя мне было стыдно за это, я решил придерживаться этого.
   Когда Мэри вернулась в гостиную, семейный круг образовался с добавлением нескольких посетителей. Я нашел, однако, возможность приблизиться к ней, и сплотить ее на ее недостатке мужества.
   -- Сегодня вечером я применил малейшую пробу, -- сказал я, смеясь, -- и так напугал вас, что даже сам испугался эффекта. Разве это не превосходная игра?"
   "Какая! значит, ты пошутил? Глаза Мэри заблестели, и она бессознательно добавила слова:
   "Слава небесам!"
   "Шучу? Ты все это время не любил меня всерьез?
   - Я не знала, что и думать, - ответила Мэри, теперь полностью успокоенная. - Я действительно почти боялся, что вы переубедили свой разум.
   - Точно, - весело ответил я. -- Я догадался об этом и поспешил разубедить вас -- я думал, что не смогу неверно истолковать вашу торжественность, когда вы вошли.
   Этой мелкой лжи было достаточно для случая, так как теперь мисс Говард действительно была обманута. Я чувствовал, как мне важно поддерживать иллюзию, и в течение всего вечера я оставался начеку. Весело прошел тот вечер в свете, песне и пиршестве! Это был последний светлый вечер в моей жизни. Образ Мэри Говард, какой я ее тогда увидел, все еще свеж в моем сердце, и ее красота, ее изящество, ее оттенки заставили бы насмехаться над усилиями человеческого искусства. Роскошные цветы светились в ее волосах. Жизнь, и свет, и любовь были в ее улыбке. Глядя на нее, следуя духу светского часа, я забыл об опасности своего положения. Когда той ночью я положил голову на подушку, мое сердце, все еще пылавшее от увиденного, наполнилось тысячей радостных образов. Откуда же пришли последующие сны? Беспокойные, мрачные и дикие, они представили моему борющемуся воображению теперь одинокий пейзаж, озябший угрюмым дыханием зимы и затянутый простором тяжелых и влажных облаков; а теперь они заключили меня в черную камеру, опоясанную змеями и пронизанную присутствием Смерти, а затем сквозь багровый мрак показались бледные и измученные черты моей собственной юной Мэри Говард, и дух рассмеялся, насмехаясь над ее муками. . Я спросил о причине всех этих страданий, и мне ответила тишина. Я протянул руки, чтобы привлечь эту прекрасную страдалицу к прибежищу небезжалостной груди. Увы! дальше, дальше, удаляясь в глубь окружающего мрака, моя Мария, все еще корчащаяся и терзаемая, преследуемая насмешливым духом, постепенно и окончательно исчезала из виду моего! Я проснулся - густые бусинки капель на моем холодном лбу и дрожащих членах - чернота ночи слегка уменьшилась бледным и неестественным светом, и сквозь нее смотрели, пристально и сурово, суровые глаза духа.
   Разве этого ужаса недостаточно? Недостаточно для моей несчастной судьбы!
   "Не говори!" - сказал дух. "Протест будет напрасным. Помните условия нашего договора. Просто ты терпишь наказание, которое оно налагает на твое преступление! Глупец, который осмелился проникнуть в тайны, лежащие за пределами его натуры, без силы цели сохранить его удачу, заслуживает молчаливого страдания".
   "Каков мой приговор?" Я дрожал, когда требовал этого.
   "Я надеялся - и те, кто принадлежат к моему ордену, надеялись вместе со мной - найти в вашей воле и разуме освобождение от слабости и глупости вашего рода; и, сделав вас своим инструментом, мы хотели защитить и укрепить вашу судьбу. И я - я любил тебя - не так, как любит твоя гибнущая глина, а милостью более высокого существа. Я искал твоего товарищества, я сделал твои желания своими, и, если бы ты выдержал отведенную тебе высокую роль, твоя жизнь оставила бы яркий след в течение веков. Но все, все кончено! И за что?
   "Для чего, собственно? Как я обиделся".
   "Ты нарушил веру в бессмертных. Вы попытались доверить их секреты земному существу, едва пробудившемуся в мыслях, но все же достаточно могущественному, чтобы управлять вашей судьбой. Вы - будущий государственный деятель, будущий защитник и кумир своей страны - вы предали бессмертных - вы пожертвовали богатством - вы отложили в сторону обязательства правды и благодарности; и все из-за мальчишеской привязанности к существу, наделенному едва ли обычным пониманием!
   - Не называй ее! - воскликнул я, задыхаясь от гнева. "Она выше и твоей судьбы, и моей, как дитя - защищенное - Неба".
   "Да будет так", - ответил дух. "Она будет небесной, но никогда не твоей. Твои глаза увидят ее уход в это священное царство, где только, если вообще когда-либо, твое существо может быть связано с ней. На земле путь твой будет одинок, судьба твоя пуста. Духовный мир покидает вас. Мужчины будут сторониться вас. Я оставляю вам проклятие чар, которое будет стряхнуто только с глиной, покрывающей вас!"
   Глаза больше не смотрели, голос пропал. Наступила тишина.
   Потом донесся до самых стен вокал с насмешками и смехом. Тьма сгущалась даже до тяжести; а затем я почувствовал холодное и ползучее прикосновение рептилий, шипение, да, дыхание змей, и увидел лица ухмыляющихся демонов, скользящее и последовательное проявление всех аспектов человеческой агонии. Так наполнилась ночь; то ли моя бодрствующая душа поддалась мучению таких впечатлений, то ли сон на мгновение отдал мои нервы влиянию еще более диких ужасов.
   Но день - слава богу! - снова и снова встает день, и всегда над самым смертоносным избытком ночной тоски, и приносит действие, и свет, и красоту, смешанную со всем страданием, какое только может постичь человеческое существование! День снова украл мою жизнь, и я поднялся в мир, и стремился стряхнуть с себя ужасы, которые нависли над мной, и расстроил тело, не слабое от природы. Я накинул на себя, как мантию, чтобы скрыть суровость зимы, утешения, которые, казалось, все еще принадлежали моей изменившейся и несчастной судьбе. Мария, несмотря на угрозы духа, все еще принадлежала мне. Время и подчинение могут смягчить суровость моего приговора. Я решил надеяться. Многое еще было в моей власти; и жизнь, даже если бы я зависел от своих собственных ресурсов, все еще предлагала мне достаточно, чтобы удовлетворить разумное сердце. Я посмотрел в зеркало, прежде чем выйти из своей комнаты. Правда, я выглядел бледным, ужасно больным и потрясенным; но это должно - должно - пройти. Я спустился в гостиную. На естественные вопросы, возбуждаемые моим видом, я отвечал притворным недомоганием и после короткого свидания с Марией, наполненный обычными протестами с моей стороны и не менее искренними заверениями с ее, я покинул дом ее отца, угнетенный. неопределенными опасениями.
   Моего внимания требовали дела в столице моего родного государства. Я был, как я уже говорил, членом коллегии адвокатов и отличился в своей профессии. В то время я был адвокатом преступника по делу, вызвавшему большой общественный интерес, и именно для того, чтобы подготовить свою защиту, я был вынужден покинуть мисс Говард. До суда оставалось всего несколько дней, но и этого хватило, чтобы закончить мои приготовления. Но когда все это было сделано, мой ум обратился к самому себе, и так несчастны были мои размышления, что, когда наступил день, который должен был решить судьбу моего клиента, я почувствовал себя так плохо и так расстроен, что усомнился в своих силах. отстаивать свое дело.
   Час приближался. Я торопился по улицам, тщетно пытаясь обуздать собственные эмоции. Я представил себе потребность в совершенном самоуправлении в то время, когда союз самых могущественных духов был силен, чтобы уничтожить меня. Увы! моя безопасность была не во мне. Если бы я уже тогда, после моего самонадеянного исследования тайн, которые Всемогущий милостиво скрывает от человечества, воззвал к его защите, может быть, моя судьба и союзная судьба того, кто лучше и святее меня, обрели бы даже на земле безопасность и безопасность. приют. Но я, который, казалось, слепо бросался во все опасности, которые могли преградить мой путь, я привык полагаться на самого себя, и гордыня моя душевная пренебрегала этим надежным убежищем. Я провел час в бесплодных попытках овладеть собой. Увы! Каким бы доводам или усилиям я ни мог укрепить свой ослабевший ум и расшатанные нервы, противостояла смертоносная реальность, которую нельзя было ни опровергнуть, ни совладать силой воли. Прозвенел судебный колокол. Привычные ассоциации с его звучанием разрушили наложенные на меня чары больше, чем все силы разума. Я поспешил в суд. Я занял свое место. В доме была толпа. Дело было далеко не безнадежным - по крайней мере, имелись смягчающие обстоятельства, сильно его маркировавшие, и оно было полно интереса. Тем не менее общее мнение было против заключенного, так как обвинение было тяжким - в убийстве. Обвинение было проведено умело, улики привлекли всеобщее внимание, моя собственная репутация была высока - все способствовало пробуждению и волнению толпы, и когда я встал, чтобы дать преступнику последний шанс, я услышал приглушенный ропот, я мог уловить своего рода одновременный трепет болезненного интереса, волнующий собрание. Меня разбудила и согрела привычная сцена и ее требования. Я чувствовал, что способен выполнить их, и мои жалкие мысли, отброшенные на время чувством ответственности и пылом человечности, продолжал сохранять самообладание и собранность. Я шел естественно и как бы без усилий. Я коснулся всех частей улик, прямых и косвенных, которые были рассчитаны на то, чтобы оправдать моего несчастного клиента. Я был в самом разгаре своего спора, присяжные явно интересовались моим взглядом на дело, выражение лица судьи против его воли выражалось, когда: О! непреодолимая Судьба! - форма - лицо Мэри Говард, в борьбе и объятиях Смерти, скользнуло перед моим взором, и голос прошептал мне на ухо -
  
   "Смотри и трепещи!"
   Я видел это ужасное видение. Каждое мгновение преувеличивало его ужасы. Следующая фраза, которую я произнес, была наполовину криком и примешала какой-то жалкий намек на преобладающее впечатление к словам, которые в предыдущий момент сложились у меня в уме. Эффект был столь же поразительным, сколь и абсурдным, и я сел, подавленный и ошеломленный, совершенно не в состоянии произнести ни слова. Мое явное волнение, чрезмерная бледность и поспешно заявленная болезнь - вот все, что спасло меня. Как бы то ни было, стало очевидно, что я не могу продолжать, и жалость сменилась презрением. Один человек предложил мне воду; другой заметил, что, когда я вошел во двор, он "заметил, что я бледный и немощный"; третий - врач - порекомендовал какое-то общеукрепляющее средство; и четвертое, дававшее человеческому тщеславию самое действенное лекарство - комплимент необычайной силе моей защиты, насколько далеко она зашла, и предостережение "не жертвовать телом ради разума". Друг посоветовал мне покинуть двор и искать покоя. Но, хотя и был вполне жив ко всему происходящему, я не мог отойти. Я был физически не в состоянии сделать такое большое усилие и, отказавшись от помощи, сидел неподвижно, в то время как другой член бара, ранее занимавший ту же сторону, подхватил спор с того места, где я его оставил. Даже посреди моего бедствия, я предвидел, что он должен проиграть дело. Все мои сильные стороны были отброшены; мои ясные заявления, мое трогательное красноречие не были снабжены, и я с болью обнаружил, что для преступника все кончено. Я попытался встать, чтобы сделать еще одно усилие в его пользу, но теперь я был слишком болен, чтобы говорить. Я слышал приговор, я слышал приговор, и, выходя из суда, поддерживаемый законным братом, я поймал отчаянный взгляд осужденного. Я сам считал его вину значительно смягченной обстоятельствами, при которых она была совершена, и этот каменный взгляд больше не сводил с моей души. Это стало вечным упреком, и я чувствовал, как будто его кровь была на моей голове. Я пошатнулся вперед, еще более слабый и беспомощный, чем ребенок. Часто, часто происходили сцены, менее важные для других, но такие же важные для меня. Наконец подозрения, что я "не в себе", начали находить выражение среди моих законных друзей и в обществе, и, несомненно, они оправдывались внезапным, необъяснимым, а иногда сильным волнением и бессвязными выражениями, вызванными моими странными и всегда несвоевременными выражениями. визиты. Тем не менее общее ведение моих дел, казалось, едва ли оправдывало столь суровое заключение, и я продолжал считаться представителем своего округа. Приближалось время, когда мне предстояло занять свое место в Конгрессе Соединенных Штатов, и я все еще обладал неоспоримым правом на него, хотя даже я часто слышал в обществе намеки, не предназначенные для моего уха, которые обеспечивали мне всеобщее сомнение в моем здравомыслии. Тогда это было бы гибелью, если бы я не обладал достаточной силой духа, чтобы при любых обстоятельствах сохранять свои манеры и поведение. Однако это казалось невозможным. Я не мог полностью контролировать свои эмоции, хотя прекрасно осознавал склонность своего необъяснимого поведения. В мучениях моей судьбы и врагов я претерпел нападки худшие, чем те болезни, от которых я должен был страдать. Я не мог найти облегчения - и не мог его предвидеть - и я бы отказался от своего места в Конгрессе, а вместе с ним и от всех надежд на политическое признание, если бы я отчаянно не цеплялся за шансы, предоставляемые сменой места и занятия.
   За две недели до дня, назначенного для нашей свадьбы, я посетил мисс Говард. Ее отец сначала не появился, и Мэри приняла меня одну. Я уловил в ее поведении значительное смятение, хотя она, очевидно, и старалась его скрыть. Мгновенно я встревожился, и вопрос и мольба вскоре выявили то, что единственное было необходимо, чтобы дополнить мои несчастья. Мистер Говард, под влиянием инсинуаций других, а также собственного наблюдения за моими привычками, несомненно, сильно подозревал мое возрастающее безумие и небезосновательно опасался связывать благополучие своей дочери с моим. Так много я сделал из его выраженной решимости отложить женитьбу до моего возвращения с места правления, хотя он приводил причины, совершенно неадекватные для объяснения своего решения, и скрывал свои истинные мотивы с деликатностью, которая даже тогда Я был благодарен. Мэри была вынуждена согласиться, но какие бы выводы она ни сделала из моих частых и резких переходов от спокойного настроения светского общения к приближающемуся безумию, она оставалась неизменной в чувствах, открытой и доверчивой в поведении. Если бы моя участь действительно была маньяком, я верю в свою душу, что ее преданность охватила бы это. Ничто не могло быть более далеким от ее намерений, чем отказ от моего падающего состояния. Однако из принципа сыновнего долга она теперь уступила пункту, с которым, как мне представлялось, тесно связано все мое будущее благополучие, и, измученный беспощадными преследованиями моих мучителей, я стал раздражительным и несправедливым. Я никогда не смогу забыть то острое чувство несчастья, которое овладело всем моим существом, когда я подумал и сказал:
   "И ты тоже бросаешь меня!" - я не мог больше добавить, - но этот упрек заключал в себе все. Я отбросил руку, которую держал, и вышел из комнаты и из дома. Я пришел поздно - наша беседа длилась несколько часов, - и черной была ночь, в которую я погрузился, переступив порог. Ветер бушевал со стонущей неистовостью, которая, казалось, соответствовала моему собственному бурному несчастью, и смешанный дождь со снегом осыпал меня холодом и пронизывающей влагой. Я оставил мисс Говард в светлой и веселой квартире, тщательно отапливаемой до температуры, исключающей зиму. Буря, в которую я бросился, была столь же суровой, как и будущее, которому я теперь был брошен. Не обращая внимания на его ярость, но чувствуя его пронзительное воздействие, я зашагал к воротам и уже собирался выбить их, когда звук легких шагов, плескавшихся в лужах воды, лежавших на дорожке позади меня, остановил мой взгляд. спешка. Может быть, это Мэри? К опасениям за ее безопасность, вызванным буйством ночи, примешивалось странное удовольствие от полученного таким образом доказательства моей власти над ее чувствами, и когда она схватила меня за руку и оперлась на меня, наполовину для того, чтобы помешать мне уйти, наполовину для поддержки. против насилия бури, был конец горечи. Я поспешил ее обратно в дом. Последовали объяснения, которые успокоили Мэри, хотя и не убедили меня. Однако мне было позволено отстаивать свои интересы перед ее отцом. Он выслушал меня терпеливо и, по-видимому, с сочувствием, но никакие уговоры не могли изменить его решения. Казалось, он согласился с обещанием Марии, что наша помолвка должна быть выполнена в течение предстоящей весны, но это было все, что можно было от него получить. Несомненно, он верил, что до этого момента единственное препятствие либо будет полностью устранено, либо станет непреодолимым. Я рассердился, и мои манеры были теплыми. Мистер Хоуард тоже был недоволен, но в его поведении был оттенок холодной снисходительности, что меня взбесило. Я вышел из дома полный гнева и разочарования; но не без требования от Марии обета, что в назначенное время, с или без одобрения ее отца, она выполнит обещания, которые он когда-то согласился санкционировать. Если теперь я не любил мистера Говарда, мои чувства были милосердием и любовью по сравнению с теми, которые я вскоре испытал к нему.
  
   Конгресс уже заседал, но я отложил поездку в резиденцию правительства, чтобы сделать мисс Говард своей спутницей. Теперь уже не было причин откладывать его, и я двинулся вперед, полный мрачных предвкушений. Но перед отъездом я простился с Марией, и это, слава богу! с добротой и доверием.
   Я добрался до Вашингтона и поселился в квартире, которую заранее забронировал. Каково же было мое негодование, когда через неделю после моего приезда я обнаружил, что Альберт Говард, племянник отца Мэри, тоже живет в доме! "Несомненно, посланный его уважаемым дядей, чтобы шпионить за моими немощами!" Эта мысль была невыносима, и я сдержанностью или грубостью отражал каждое заигрывание, которое мог сделать мне юноша. Напрасно он уверял меня в своем желании культивировать мою дружбу. Теперь я наблюдал за каждым его поступком через посредство, которое делало невозможным чистосердечное суждение, и хотя с тех пор я обнаружил, что мотивы, которые руководили его поведением, были в высшей степени справедливыми и гуманными, я тогда приписывал ему только дух соперничества и надежда восстать на моем крахе. С такими подозрениями я мог соединить только самую холодную или самую грубую обиду. Я попробовал первый. Это не оттолкнуло истинную доброту Альберта Говарда. Тогда я выразил грубость, сарказм, почти пренебрежение. Я был удивлен и раздражен его терпением, ибо оно ясно выражало то, чего я не мог вынести.
   Тем временем, однако, казалось, что мои беды прекратились. Разговоры элиты разных штатов о жизненно важных для них всех вещах, новые виды волнения и напряжения, с которыми я теперь столкнулся, и рвение, с которым я приступил к своим нынешним обязанностям, на какое-то время казались мне невыносимыми. исключить все болезненные размышления.
   Теперь перед домом стоял вопрос, затрагивавший интересы значительной части общества. Это была тема, которую я тщательно изучил и намеревался принять участие в ее обсуждении. Я придал своим мыслям форму. Я дал их языку красоту, орнамент, отделку. Стало известно, что я намерен изложить свои взгляды перед домом, и собралась большая аудитория, привлеченная моей репутацией вдвойне талантливой и эксцентричной. Я уже какое-то время был в Вашингтоне. Я пытался стать широко известным. Я приложил все свои силы в соответствии с потребностью, которую я чувствовал, чтобы они теперь произвели на общество благоприятное впечатление. В частном кругу и в публичных дебатах я одинаково пытался примириться и нанести удар. Золотые мнения я уже завоевал, несмотря на преобладающее подозрение, которое, как я знал, я не мог оставить дома; возвращающаяся уверенность в своих способностях и склонность потворствовать тому, что теперь стали именовать моими "странностями", были отмечены в поведении всех, кто приближался ко мне. Чтобы показать отношение общества ко мне, я припомню небольшой разговор, который я услышал однажды ночью на балу, между старой дамой и ее очень хорошенькой дочерью.
   -- Кэтрин, -- сказала старушка, -- кто тот джентльмен, с которым я только что видела, как вы танцуете? -- Смотрите! -- Джентльмен разговаривает с мадам Де П...
   - Это мистер Линдсей, мама.
   "Линдси? что... джентльмен мистер Ромни рассказывал нам на днях об умном представителе из..., что все считали его сумасшедшим?
   "Тише! мама, или по крайней мере говори ниже. Он тебя услышит! Он не более сумасшедший, чем вы или я, и к тому же очень красноречив.
   - Я не говорил, что он сумасшедший, дорогая, - но он странный. Все гениальные люди странные".
   - Представьте себе, что мисс Говард отвергает его, мама, потому что он такой странный!
   - Очень глупая причина, дитя. Ты бы не стала этого делать, Кейт, не так ли? сказала сводная мама.
   "Ой! тьфу, мама!
   Уверенный в такого рода снисходительности, я с нетерпением ждал дня своей речи как эпохи венчающего триумфа и власти над собой и своей судьбой. Я надеялся, что преследование утихло - дух умиротворился. Долгий период спокойствия, который был мне предоставлен, казалось, оправдывал эту надежду, и я с уверенностью и силой приступил к своему интеллектуальному предприятию. Я эффектно произнес свой exordium, который я уловил на лицах мужской части моей аудитории, принявших удовлетворенное и одобрительное выражение; и грациозно, как я понял по улыбкам, которыми обменялись дамы. Я продолжил с интересом и самообладанием. Я избавился от легкой нервной дрожи, которую испытал вначале, и вступил в спор с легкостью и темпераментом. Я уловил предмет, и его запутанность стала ясна, и его истины начали раскрываться. Мои слушатели были захвачены красноречием и энергией моих изложений, и я, очевидно, пользовался вниманием и сочувствием всей аудитории. Но среди горячих призывов к их патриотизму, когда я старался возбудить их энтузиазм, поторопить с собой их чувства, я вдруг остановился. Мне казалось, что туман поднимается вокруг меня, в моем ухе звучит погребальный звон, и напев ясный, звонкий и патетический, оплакивающий участь моей прекрасной и любимой Марии. Затем перед моими глазами прошла похоронная процессия, черный катафалк, траурные служители. Я видел могилу - ее могилу - и гроб, опущенный в нее. Глыбы гремели на его крышке, и при этом звуке, когда я стоял в собрании нации, я громко вскрикивал! До того момента, как я издал этот крик, я стоял, сцепив руки, лицо мое было бледным и судорожным, мои глаза устремлены в пустоту, а волосы взъерошены от ужаса. Возбужденный моим собственным голосом к полуощущению моего существования, я окинул взглядом толпу глупым взглядом недостаточного понимания, а затем медленно и с видом полнейшего идиотизма оставил свое место и вышел из зал. Когда я ушел, до моего уха донесся шепот. Он был полон удивления, жалости, сожаления. С этого момента судьба моя была решена, и впредь никто не сомневался в моем неизлечимом безумии. Из адвокатуры и сената, конечно, следовало, что я должен быть навсегда исключен.
   Я дотащился до своей квартиры, прежде чем полное ощущение моего нелепого и болезненного положения навязывалось мне. Затем с убеждением, что я безвозвратно погиб - забава демонов - жалость и презрение человечества - пришло соображение, что я отдал себя в жертву иллюзии. Я начал торопливо возвращаться в Капитолий с целью извиниться и возобновить свою прерванную речь, как только это будет позволено, ссылаясь на внезапную болезнь в оправдание моего поведения и заставляя себя подтвердить утверждение. рациональным и тихим поведением. Не успел я пройти и ста шагов, как встретил Альберта Говарда.
   - Как вы себя чувствуете, мистер Линдсей? - спросил он голосом, в котором слышалась жалость и интерес. Я не мог вынести ни того, ни другого от него в эту минуту, и я свирепо ответил:
   -- Как же так, сэр, что я не могу выйти из дому, не встретив вас у своего локтя. Только что ты был в столице, и теперь ты преследуешь меня до моей квартиры. Мистер Говард, если ваши собственные дела слишком незначительны, чтобы поглотить ваше внимание, позвольте мне хотя бы умолять вас не распространять его на мои.
   - Я не обижаюсь, - ответил Альберт. - Я видел, что ты болен, и поэтому последовал за тобой.
   -- Чтобы шпионить за моими странностями ? - воскликнул я, потеряв всякое самообладание из-за этого несвоевременного намека. "Сообщить своему дяде о немощах, которым вы доверяете, достаточно, чтобы погубить меня. Не стой у меня на пути, сэр!
   - Ты сейчас не в себе, Линдси. Мы можем уладить все это в другое время, - спокойно ответил молодой человек.
   "Не я!" - прогремел я. - Как ты смеешь так говорить ! Я схватил его за руку и устремил на него угрожающий взгляд. - Ты смеешь думать , что я сумасшедший, - прибавил я после минутной паузы и стиснул зубы. Затем, опасаясь нового искушения, я насильно отшвырнул его от себя. Он не ожидал насилия, и сила, которую я приложил, чтобы освободиться от него, была больше, чем я себе представлял. Он упал. Его голова ударилась о стену дома, и он лежал на тротуаре, истекая кровью и бесчувственный.
   Я был потрясен - поражен - охладел. В этот момент подошли двое джентльменов, подняли несчастного Альберта с земли, вызвали карету и послали за лекарем. Один из них проводил Говарда до его квартиры, а другой без труда уговорил меня вернуться к себе. В тот вечер я узнал, что мистеру Говарду стало намного лучше, что, хотя он и получил синяк при падении, он не получил серьезных повреждений, и рано утром он уехал из города. Я не сомневался, куда он направляется, но не мог придумать меры, которая могла бы противодействовать его планам. Я провел несколько дней в состоянии немного меньше рассеянности. Наконец почта принесла мне письмо. Я догадался о его содержимом еще до того, как открыл его. Оно было от старшего Говарда. Оно началось с упоминания о надеждах, которые он когда-то лелеял, найти во мне сына и друга. В нем выражалось глубочайшее сожаление по поводу ниспровержения этих предвкушений, предвкушений, на которых он размышлял, пока разум и долг могли оправдать его развлечения. Он добавил, что его дочь вот уже несколько месяцев подвергается тревогам, которые сами по себе бесплодны и подрывают ее здоровье. Она умоляла свою кузину искать моего общества, присматривать за мной и, если возможно, отучить меня от моих "чудачеств". Как я отплатил за доброту его племянника, должно быть, свежо в моей памяти. Сам он был полон решимости своевременным, хотя и тяжелым ударом, остановить грозившие ему несчастья и восстановить мир в своей семье. Какими бы огорчениями ни сопровождалась эта мера, он должен отказаться от союза со мной и потребовать, чтобы я больше не виделся с мисс Говард. Он надеялся, что время сотрет прошлое из ее сердца, и, во всяком случае, ничто, что могло бы с нею случиться, не могло быть сопряжено с большим злом, чем брак, который, как он должен был уверить меня, никогда не мог быть допущен.
   Я бредил - рвал на себе волосы. Теперь я действительно был сумасшедшим, каким до сих пор только считался. Обитатели дома, где я поселился, встревожились. Была вызвана помощь, моя семья получила информацию о моем состоянии, и в течение короткого времени я был отправлен в то ужасное жилище, из которого, кажется, исключена только Надежда из всех жилищ человечества.
   Вот я представил - нет! Я не подчинился, но я претерпел все формы лишения и последнее наказание в руке унижения. Я питался хлебом и водой. Я был прикован к соломе. Если даже в глухую полночь, когда брошенный днем пёс может без помех выть, - когда я вспомнил свои прекрасные надежды и ощутил их крушение, - если и тогда, в слабости человеческого горя, я возвысил свой голос в сетованиях, плеть - да, послушайте, Бог и человек! плеть отвечала моим стенаниям, и ожесточенная борьба между угнетенным и угнетателем будила стенания тех несчастных заключенных по камерам вокруг меня, чьим мукам сон сподобился временного забвения. Но могло ли все это выдержать, пока я обладал нервами, сухожилиями и мозгом человека? Ой! никогда не верьте этому, никогда не воображайте, что я могу быть связан человеческими узами. Я сбежал. Я говорю, я убежал; и какова была моя цель, и что мое предназначение? Может ли человеческое сердце задать такой вопрос? Разве я не был обязан выполнить свой договор с Мэри. Разве передо мной не стояла задача отомстить? Против ее отца? Нет! Я бы не повредил ни одного серебряного волоса на голове того, кто был ей дорог. Но брат, мой брат, мой друг от колыбели, предавший меня в келью и на бич! Не могли бы вы догадаться? Как можно было сомневаться?
   Я не знаю, как я достиг своего родного состояния. Всю дорогу я думал о том, что будет, а не о том, что было. Поэтому в моей памяти есть пробел, пока я не добрался до дома. Нет, не домой - это была резиденция мистера Говарда. Я не мог заботиться о судьбе моего брата до свадьбы.
   И вот я пришел, в доме было слишком темно для невесты.
   Я стоял на иссушенном дерне под голыми деревьями, и мое сердце так переполняло, что я задохнулся. Была ночь, но в подъезде было темно. Я остановился в темноте и вздрогнул - не столько от холода хмурого мартовского вечера, сколько от смутных и неопределенных опасений. В конце концов сами мои страхи дали мне силу. Я вошел в дом - распахнул дверь гостиной. Огонь потух, а светильники не зажгли. В соседней комнате горел огонь и свет, но никого не было, а стул валялся на полу, опрокинутый каким-то поспешным уходом. Я вернулся в темный зал. Я слушал. Сначала я думал, что тишина убьет меня. Потом я услышал рыдания. Я был уверен, что слышу рыдания, и, забыв обо всем, кроме привычного образа в моем сердце, я взбежал по лестнице. Было темно; но на площадке второго этажа, когда я остановился, охваченный предчувствиями, я увидел бледный отблеск, крадущийся вдоль стены. Достаточно было поднести к моему видению белую и бледную руку, указывающую на дверь в дальнем конце прохода, откуда била полоса света. Я поспешил вперед. Я распахнул эту дверь и увидел все, что она когда-либо могла заставить меня увидеть снова.
   Она умирала, но не в агонии - О! нет, слава Богу! не в агонии. Духи не имели власти над ее невиновностью. Она лежала бледная, мягкая, спокойная - слабое дыхание дрожало на чуть приоткрытых губах. Такая милая, такая юная, такая чистая! так хорошо за пределами всех благ этого мира! Могу ли я тогда кричать? тогда, когда это было реально - когда все, что я любил или что любило меня, уходило из того самого мира, в котором я жил! Нет нет нет! всего этого не было. Мое сердце было разбито, моя природа подавлена! У меня больше не было сопротивления судьбе. Я крался вперед, не встречая сопротивления ни отца, ни матери, ни врача - их удивление было слишком внезапным, или их горе было слишком сильным, или, может быть, Смерть, которая все успокаивает, имела над ними власть - я приблизился к моей умирающей Марии; Я нежно, нежно обнял ее рукой; Я прижался щекой к ее щеке - я искал смиренными и дрожащими губами узнать, живет ли еще дыхание жизни в этой милой форме. И пока я так наклонялся и старался сказать хоть одно слово нежности - спросить одно - еще один тон, который я никогда больше не услышу, - пока моя душа формировала мысли о страстной и страстной любви, которую моя тоска не могла сказать ей, - пока я стоял на коленях рядом с ней и отдал бы тысячу смертей, чтобы спасти ее, - один тихий, слабый, трепетный вздох, которым сон мог бы обвеять губу детства, пронесся по моей щеке и умолк. Я получил последний вздох единственного, кого любил.
   Еще один момент, чтобы уверить меня, что все кончено! Я благоговейно прикоснулся единым, долгим и нежным поцелуем к еще роящимся губам моего возлюбленного, а затем уступил место отцу и матери. Они не могли навредить нам сейчас.
   В ту ночь я спрятался в лесу. Я плакал, о! плакал в самой нежности скорби, пока утреннее солнце снова не осветило мир. В ту ночь я пережил все часы, проведенные с Мэри. Иногда я так увлекался воспоминанием о ее невинной красоте, ее кротости и веселье, что улыбка, скользившая по моим опухшим чертам, напоминала мне о моем одиночестве. Я пытался вспомнить все, что мы думали и говорили вместе; и если я мог вспомнить что-нибудь в моих поступках или словах, которые причинили ей боль, я снова плакал в сердечной агонии. Но снова взошло солнце и принесло воспоминание о диком и страшном замысле, и я вытер слезы мои, и направился к дому моему.
   Была ночь, когда я прибыл туда, хотя ехал быстро, - глубокая ночь, и двери моего отца были заперты против меня. Но старик был мертв. Если бы он был жив, я думаю, я бы положила голову ему на грудь и рыдала душой, чтобы уснуть!
   Я подлез к окну. Я мягко поднял его и прыгнул внутрь. Молча я пробился через хорошо знакомый дом. Сначала я пошел в свою привычную комнату. На столе горела лампа. Мой письменный стол, моя мебель, даже мои руки остались на том же месте, где я их оставил. Почтение, казалось, охраняло каждый остаток моего прежнего "я", пока я стонал в безумии, худшем, чем смерть. Я взял лежавший на столе нож, но руки у меня дрожали. У меня оживились чувства при виде заботы, сохранявшей мою память, которая, как мне казалось, умерла навсегда! Но беда!
   Я слышал дыхание, мягкое и тихое; Я повернулся к дивану. Там спал брат, предавший меня на муки! Я подошел ближе и склонился над ним. Там он и спал так тихо, как тогда, когда в дни отрочества я разделял с ним место упокоения, любил его, как свою душу, - его голова, как тогда было принято, на руке. Ах! как очарование тех дней охватило меня! счастливые дни, когда мы гуляли вместе, полуобъятые братскими объятиями, или вместе слонялись на коленях у отца! Нас было всего двое, и как он любил нас! как поровну мы разделили его нежность! Играли ли мы в летней тени или слушали вечернюю сказку у зимнего очага, мы всегда были вместе, всегда были связаны одними и теми же узами братской привязанности. Даже когда разнообразие занятий должно было разлучить нас в течение дня, как мы лежали бок о бок на этом ложе и рассказывали друг другу по ночам обо всем, что доставляло нам удовольствие или интерес. Я думал об этом брате спустя годы, когда я наблюдал у его лихорадочной постели, и чувствовал, что, если он будет потерян для меня, широкий мир не сможет заменить мне его место. Я думал о нем у могилы нашего отца, и в нашем последующем союзе родственной печали, о том, как мы когда-то были связаны любовью и как за другого оба бы умерли. Если бы он проснулся тогда, я думаю, я бы забыл все обиды и плакал вместе с ним, в полной уверенности сочувствия ко всему, что я потерял в Марии. Как бы то ни было, я не мог причинить ему вреда! Он был моим братом, другом моего детства, другом и опорой моей юности. В мире нет уз более священных, и теперь, по слабости сердца, по недостатку привязанности, я не мог их разорвать. Я прижался губами ко лбу моего живого брата, как накануне вечером к губам моей мертвой Марии, и я навсегда ушел из его покоев и из крова моего отца.
   Не знаю, какая тоска сердца вернула меня туда, где когда-то был дом Мэри Говард, но утром третьего дня после ее смерти я охотился на лесных тропинках, по которым мы шли вместе, и ловил с любой точки возможно, вид на то жилище, в котором она еще лежала в холодном, холодном сне смерти. Я не смел больше приближаться к нему. Но когда солнце было высоко в небе, я случайно оказался на краю рощицы, из которой был ясно виден фасад дома. Черная повозка с черными лошадьми и длинная вереница других экипажей слишком ясно говорили о том, чего мое сердце еще не предвидело. Они унесли бы в темную и безмолвную могилу ту молодую и прекрасную форму, в которой была заключена сумма моей надежды! Я бросился на землю и "горько заплакал". Увы! как полна слез моя жизнь с тех пор.
   Я встал, так как поезд прошел достаточно близко к месту моего отдыха, чтобы пробудить меня от моей страсти горя. Издалека я следовал к старому церковному двору за процессией, в которой было много несчастных, но не таких несчастных, как я. Я спрятался в углу двора за могилой и там, приглушенный и тихий, услышал слова, предавшие ее праху. Я услышал, как первая лопата земли загрохотала по ее гробу, но больше я не выдержал. Я поспешил, измученный, изнуренный, сумасшедший, к краю этой могилы. Я присел рядом. Я простирал руки к служителям и просил их похоронить с нею, меня и все мои несчастья!
   Глаза ее отца наполнились слезами - его губы были белыми и дрожащими - и все же он мог отказать мне в этой последней молитве! Подошли - наложили на меня жестокие руки. Я не мог нарушить мир ее похорон. Они засыпали ее могилу, они похоронили ее с глаз моих и увели меня без сопротивления! Я снова в своей келье, но дух мой сломлен, и я подчиняюсь молча!
   * * * *
   - А что стало с нашим пациентом, доктором Мильманом? Похоже, он сошел с ума необычным образом.
   - Он умер, сэр, два года тому назад и похоронен в городе. В это время здесь находился его брат.
   "Возможно ли, что его слуги были достаточно неосторожны, чтобы допустить его побег способом, описанным в его рукописи?"
   "Ой! Боже мой, нет, в самом деле! - никогда не выходил из приюта на ночь после того, как он пришел туда. Но разве вы не видите, что вся эта сказка - его собственная выдумка, в которой он фигурирует как герой. Никогда не был "первым подающим надежды в родном штате!" Ой! нет - ничего подобного! - никогда не был юристом; и если он когда-либо был в Зале представителей в качестве аудитора, это было столько. Так же и о "биче", которое, по его словам, он претерпел здесь. Там нет такой статьи о доме. Но сам он был вполне убежден в правдивости всего романа".
   - И причиной смерти мисс Говард была разочарованная привязанность?
   "Смерть! почему, сэр, она жива и весела! Благослови меня! сэр, в наши дни барышни слишком благоразумны, чтобы умереть за любовь, особенно за любовь к парню, слишком сумасшедшему, чтобы понять чувство катастрофы. Нет, правда. Мисс Ховард приобрела известность благодаря тому факту, что Линдсей сошел с ума из-за того, что отказала ему в руке.
   - Она отказалась?
   "Да, конечно. Их помолвка была лишь одной из его фантазий. Как я уже говорил вам, эклат его безумия сделал мисс Мэри настоящей красавицей, и теперь она модная миссис Сент-Квентин из Южной Каролины.
   "И все же сколько тонкого чувства и прекрасной мысли могло быть примешано к скитаниям этого бедняги", - подумал я; и я смотрел на веселье доктора Мильмана с некоторым отвращением и с удивлением, что мы можем так полностью приглушить наше понимание страданий наших ближних, особенно когда этим страданиям подвержены мы сами. Остаток вечера я был печален и отсутствовал, и мы с врачом расстались в взаимном недовольстве. Я чувствовал, что он считает меня романтичным болваном за то, что он, вероятно, считал "пустой тратой чувств", - в то время как на моей стороне, я признаюсь, когда я шел к своей квартире, я нашел множество уродливых слов, таких как "животный", "черствый пес" и т. д. &c., на самом кончике моего языка. Но мир судит по-разному, и, вероятно, найдется больше тех, кто сочувствует доктору Мильману, чем тот печальный интерес, с которым я слушал "Рукопись мистера Линдсея".
  
   РОЗАВРА И ЕЕ ОТНОШЕНИЯ, с картины барона Фридриха де ла Мотт Фуке
   ОТ НЕМЕЦКОГО.
   Огорченный и оскорбленный капризами своей возлюбленной - прекрасной дамы Розауры фон Гальдербах, - молодой капитан, граф Юлиус Вильдех, удалился от от общества и стоял, прислонившись к окну, совершенно забыв об изящном кружке за чаем вокруг него. Славная, но печальная судьба его древнего дома встала перед его беспокойным умом, и он спрашивал себя, какова будет его судьба? - единственная уцелевшая ветвь этого прославленного ствола. Долгий мир не дал ему возможности для боевых действий; он не видел перспективы будущей славы, открывающейся перед ним; и за любовь, пылавшую в его рыцарской груди, она предложила ему вместо счастливого мирта терновый венец; ибо хотя среди всех поклонников, которых богатство и красота Росауры приводили к ее ногам, он был единственным, чья преданность когда-либо была вознаграждена добрым взглядом; однако за этим взглядом без всякой мыслимой причины всегда следовала резкость и суровость, ранившие его в самое сердце. Сегодня это снова случилось, и это было тем более горько, что завтра Розаура уехала из дома на месяц, и теперь он видел ее в последний раз за долгие предстоящие недели. Правда, она не собиралась далеко ехать - ей предстояло сопровождать тетку в один из ее горных замков, - но было хорошо известно, что в такое время Росауру не навещают и не разговаривают с ней. Это путешествие она совершала каждые полгода, соблюдая в нем строжайшее затворничество, и все думали, что это было во исполнение какого-нибудь обетования, данного ее умершим родителям; и тем более они так думали, что, как всегда перед дорогой, она стала очень серьезной и вернулась из нее с бледным лицом и заплаканными глазами. Юлий чувствовал, что эта печальная тайна еще больше связывает его со своей возлюбленной; ему казалось, что ему суждено избавить ее от этого молчаливого горя, и сегодня, даже сегодня, он смотрел на ее грустное, бледное, ангельское лицо с невыразимой любовью и надеждой; но теперь между ними возникло одно из ее худших настроений; и его мысли мучительно возвращались к его собственному сиротскому состоянию; он никогда не знал родительской любви и теперь тихо пробормотал про себя:
   "Зачем, несчастный отпрыск благородного старого рода, жить дольше, когда мир не предлагает тебе ни славы, ни счастья?"
   - Тебе следует поохотиться, - сказал добрый голос. "Это есть и всегда будет приятным отдыхом".
   Удивленный Юлий огляделся. Рядом с ним стоял седой старик в старомодном мундире; высокий, с блестящими глазами и лицом, в котором было столько страдания, что можно было простить его презрительное выражение и смотреть на его обладателя только с жалостью. Неизвестный, похоже, разговаривал с тайным советником, который оставил его улыбающимся; и тогда старик повернулся к Юлию и ласково сказал:
   - Вы, кажется, не поняли меня, граф.
   "О, да!" - ответил Юлий полудовольно и полуудивленно. - Это гораздо лучше, чем качающееся кольцо, потому что оно гораздо опаснее.
   "Браво! ты мне очень нравишься, - сказал старик. - Ты не приедешь на следующей неделе и не поохотишься со мной в моем старом замке Мустерхорн? это времена, когда никто не любит идти без настоящего компаньона. Я полагаю, что имею честь говорить с графом Ловачем?
   -- Прошу прощения, -- ответил Юлий, -- там стоит граф Ловач. и, посмотрев через комнату, он с болезненным чувством увидел этого человека, своего соперника, очень приятно беседующего с Росаурой.
   Прежде чем принять это странное приглашение, которое показалось ему очень любезным, он решил объявить о себе.
   "Я граф Вильдех, и если ваше приглашение принадлежит не имени, а лицу, я буду иметь честь посетить вас в вашем замке, если он не слишком далеко; имени Мастерхорн я никогда не слышал.
   -- Мой замок всего в трех милях отсюда, -- сказал незнакомец с видимым смущением. "Я пошлю одного из моих охотников встретить вас в деревушке Вальдхоф. Итак, вы граф Вильдек! Граф Вильдек! Теперь, Бог с нами, это меня удивляет. Я демобилизованный полковник Гальдербах. Я говорю несколько сбивчиво; будьте добры меня извинить; моя голова путается. Послезавтра я буду ждать вас. Послезавтра уж точно".
   Он крепко пожал руку графа и с грубым смехом вышел за дверь. Юлий остался поражен; он давно слышал об этом странном дяде Росауры, который жил отшельником: некоторые люди считали его меланхоликом и очень несчастным существом; другие считали его полностью сумасшедшим. Его манеры были такими странными, иногда вежливыми, а потом холодными и отталкивающими. - Их прекрасная племянница в какой-то степени унаследовала их, - задумчиво пробормотал Юлий.
   Розаура только что прошла мимо него.
   - Какое вам дело до моего дяди, граф Вильдек? - прошептала она в тревожной поспешности: - Ради бога, на этот раз будь со мной совершенно откровенен.
   "Ах, небеса! что я всегда есть, - вздохнул влюбленный юноша. "Полковник проявляет ко мне большую доброту, и я должен обещать навестить его в его замке Мустерхорн".
   Розаура смертельно побледнела; она наклонилась к нему, и он почувствовал ее дыхание на своей щеке при этих словах:
   - Завтра в Княжеском парке, у скита, в вечерний час.
   Она исчезла.
   Опьяненный радостью и все же озадаченный страшной тайной, Юлий пошел домой.
   Теплый осенний вечер золотился над крыльцом. С бьющимся сердцем Юлий подъехал на своем грациозном арабе к изгороди сада и стал осматривать ряды темно-зеленых елей, чтобы убедиться, что любимая фигура находится на назначенном месте. Она появилась внезапно из близкой прогулки; но о, небеса! семь или восемь смеющихся и говорящих женщин рядом с ней. Сильно обиженный, Юлий натянул уздечку и шпорнул коня шпорами. Благородное животное при таком суровом и необычном обращении поднялось высоко в воздух. Дамы закричали. Юлий приветствовал их с серьезной вежливостью и поспешил дальше.
   - Добрый Абдул, я был дураком, что поступил с тобой так из-за юмора этой бессердечной женщины; не сердись, мой Абдул, этого больше никогда не повторится. и как бы поняв своего хозяина, благородный конь радостно и послушно пошел легкой, тихой рысью.
   Очень рассердившись, Юлий быстро вернулся в город; затем, вспомнив о своей досаде, которая только усилила бы торжество его прекрасного врага, он позвал конюха, чтобы тот взял его лошадь, и с видом веселым отправился в назначенный скит, где издалека увидел дам, собравшихся за чайным столом.
   На повороте дорожки он встретил веселую графиню Олвин с одной из своих спутниц под руку. После первого приветствия она быстро и доверительно сказала ему:
   - У нас есть шутка, в которой вы должны нам помочь, граф Вильдек. Мы давно знаем, что Гальдербахи носили очень замечательную фамилию, но Розаура никогда не говорила ее и возбуждала наше любопытство своим явным неудовольствием при любом намеке на нее: так вот, вчера мой брат услышал, как странный старый граф назвал свое имя полностью. , с титулом Гальдербах и фамилией Мердбранд; Прошу вас теперь представить в разговоре имя Мердбранд; или вы можете взять один слог, а мы возьмем другой и составим игру слов, которую поймет Розаура.
   Юлий поклонился с соглашательной улыбкой, и дамы исчезли, чтобы появиться с другой стороны, чтобы их не заподозрили в сговоре с ним.
   Он нашел Росауру очень бледной - очень серьезной. Она приветствовала его неописуемым, тихим движением, поднимая на него свои темные глаза из-под длинных ресниц и тихо опуская их опять на землю. Юлий от всего сердца раскаялся, что обещал заняться забавой принцессы; он знал, как не любит Росаура шутки такого рода, и теперь ему не хотелось огорчать эту бледную, скорбную красавицу; однако невозможность произнести хоть слово между ними, окруженными ее глупыми болтливыми товарищами, придавала ее свиданию с ним вид глупой, досадной выходки; его гнев снова возрос, и он начал пьесу с вопроса:
   "Разве "Бренд" заходящего солнца, падающий на прекрасную фигуру, не был ли истинным "Мердом" красоты?"
   Розаура соединила слоги вместе и болезненно посмотрела на него.
   Затем выступили графиня Олвин и ее спутники и так долго и так изобретательно играли словами "Мерд" и "Бранд", что Олвин едва сдерживала смех. Все бледнее и бледнее становилась Розаура. Наконец она встала и очень серьезно сказала:
   - Граф Вильдек, два слова к вам. Потом она медленно вышла на широкую липовую аллею; вся компания молчала; и Юлий, почти дрожа, последовал за ней.
   Они некоторое время молчали. Наконец она заговорила-
   -- Воистину, ты хорошо сделал, что узнал от моего несчастного болтливого дядюшки страшную фамилию нашего семейства, чтобы ублажить и позабавить этот праздный, сплетничающий круг. Благодарю вас, граф; Благодарю вас: теперь, когда я лучше знаком с вашим характером и характером других, я могу спокойнее относиться к своему завтрашнему путешествию. Кроме того, вы были очень правы, что вчера были со мной так откровенны, как и всегда.
   Сердце Юлия переполняло упреки возлюбленной; до сих пор он ходил рядом с ней, склонив голову и молча, но теперь, при этом ложном обвинении, поднял ее.
   - Честное слово, леди Гальдербах, вчера я говорил чистую правду. Я никогда не слышал от твоего дяди, что тебя зовут Мердбранд. Я узнал об этом всего несколько мгновений назад.
   Когда он произнес чудную фамилию, она поразила его очень страшно, и он молча вздрогнул. В начале его ответа гневный взгляд Росауры упал перед ясным взором рыцаря, и теперь она ответила ему тихим голосом:
   "Меня огорчает, что я поступил с вами несправедливо; было бы жаль вас, граф Вильдех, и даже поэтому - ах! небеса! Я говорю сбивчиво; но и по этой причине я позвал вас сюда; Вы не должны ехать завтра в замок моего дяди в Мастерхорне, как и никогда не должны туда ехать: держите руку на пульсе, граф Юлий.
   Она протянула ему свою удивительно красивую правую руку; в первый раз она назвала его Юлием: рука ее была так нежна, так небесно нежна.
   - О, Боже мой! сказал юноша, нежно пожимая руку своего обожаемого ангела; "О, дорогая Розаура, позволь мне навестить тебя во время твоего отсутствия".
   "Дорогая Розаура!" - презрительно воскликнула леди Гальдербах и отдернула руку. -- Воистину, нет на свете ничего суетнее, чем молодой чудак в наше время, и вся малая мольба, путешествуйте, граф, куда хотите, только не ко мне.
   С пылающими от ярости щеками она отвернулась, чтобы присоединиться к своим спутникам. Джулиус последовал за ним, тихо шепча.
   - Всего одно доброе слово - мне нужно ехать в Мустерхорн?
   "Ради меня!" - сказала Розаура про себя, а затем, когда граф приблизился, как бы обращаясь к нему, "Ради меня до смерти!"
   "От всего сердца, с удовольствием", - ответил он с глубочайшим волнением и теперь был полностью готов отправиться на охоту с чудесным графом Гальдербахом по прозвищу Мердбранд.
   Компания рассталась грустно и молча, и Юлий не получил ни ласкового взгляда, ни слова на прощание от своей любовницы. Когда открытая карета повернула в другую сторону от медленного грустного всадника, она помахала ему на прощание платком, и сквозь ее вуаль ему показалось, что он увидел слезы на ее бледном лице.
   На следующий вечер Юлий задумчиво проехал через старомодные городские ворота и выбрал дорогу, ведущую к лесистым вершинам горы. Образ Росауры, когда она махала своим белым носовым платком в знак прощания, был перед его глазами, но когда он вспомнил ее гневное презрение, он подумал, что она просто хочет развлечься и обмануть его таким добрым прощанием, и, подняв голову, он печально посмотрел на нее. за егерем, которого полковник обещал послать ему навстречу. Из ворот ближайшего постоялого двора выглянул старик в изношенном и зеленом плаще, ведя за собой маленькую, вороную лошадь, с толстой, толстой шеей, косматой гривой и безобразной головой, в остальном красивой формы; он затопал ногами, раздул ноздри, злобно огрызнулся на чужую лошадь, а потом на седока. Старик поднял свою длинную худую руку, и по его команде лошадь как будто пробежала странной дрожью и мгновенно покорила ее.
   Юлий спросил: "Добрый друг, ты тот посланник, которого полковник Гальдербах обещал послать ко мне навстречу".
   -- Извольте, капитан, -- сказал егерь и почтительно снял с белоснежной головы темную шапку.
   Вечернее солнце освещало его лицо, покрытое глубокими шрамами, кроваво-красным, когда он легко вскочил на вздыбленную и топающую лошадь; он так быстро скакал по ухабистой дороге, что благородный Абдул Вильдека при всей его скорости едва успевал за ним, а его слуга остался далеко позади. Много мыслей промелькнуло у него в голове, когда он увидел, что жители маленькой деревушки, через которую он проходил, качали головами, крестились, а некоторые даже манили его, чтобы он остановился. Он мчался дальше, едва зная, куда, и почти так же мало зная, почему. Когда дорога на Мустерхорн свернула с протоптанной тропы, вверх по скалистым высотам и вниз по глубоким долинам, он подумал, что охотнику придется ехать медленнее, но его странная лошадь несла его с такой удивительной легкостью и ловкостью, что Юлию потребовались все силы, чтобы идти с ним в ногу; Юлий, прославившийся как лучший и храбрейший наездник в полку, теперь хотел как-нибудь остановить старика. Уже совсем смеркалось, когда на внезапном повороте дороги прямо перед путниками встал старинный каменный замок.
   "Хо! верный проводник, - воскликнул Юлий, - это замок Мустерхорн?
   Старик посмотрел на него, приложил палец к губам и покачал головой. Ему казалось, что все его тело дрожит от страха. Теперь он полз очень медленно, потому что под стенами замшелого замка была пропасть. Казалось, старика испугал звук поступи его собственной лошади. Изнутри донеслись низкие звуки гитары в сопровождении женского голоса, которая пропела следующие слова:
   О, тяжелые часы мрака,
   Ни раны, чье пламя пожирает,
   Отомстив за прежние дела,
   Так страшна эта гибель,
   Так прочно закреплен судьбой,
   Не могли бы вы, чтобы те
   Никогда, никогда не должен закрываться!
   Никогда не должно быть ярче?
   Тогда ни одна новая жертва не принесет
   Не добавляйте жало новой печали:
   Ах! Странник, повернись и беги!
   "Господин моей жизни!" - воскликнул Юлий. - Кажется, это голос Розауры.
   Из замка донесся громкий крик. Лютня вылетела из разбитого окна и, просвистев у головы Юлия, упала в пропасть.
   Серый егерь бешено пришпорил коня, и, несмотря на сгущающуюся тьму, они мчались по скалам и долинам.
   Так ярко сияли огни в замке Мустерхорн, что, когда они поднимались из долины, они почти ослепляли их. Охотничьи рога изливали с зубчатых стен свои сладкие и протяжные звуки приветствия.
   "Слава Богу!" - сказал старый охотник, останавливая лошадь и глубоко вздыхая.
   - Эта поездка, должно быть, очень утомила вас, - ласково сказал Юлий.
   Охотник вежливо отказался, сказав, что, похоже, он шутит, потому что никто здесь никогда не говорил об усталости; "Но, - добавил он, - я искренне рад, что наше путешествие подошло к концу, но не по причине усталости".
   -- И ты правильно делаешь, что не сажаешь свою лошадь в конюшню, -- сказал Юлий. "Можно видеть, что ты не только смелый, но и искусный наездник, ибо таким образом самая тяжелая езда не повредит хорошей лошади".
   Когда свет из окна замка упал прямо на цветущее лицо Юлия, старик внимательно посмотрел на него и спросил со странной мягкостью в голосе:
   - Ну, по правде говоря, граф Вильдек! Капитан граф Юлиус Вильдек? ты единственная, может быть, последняя ветвь твоего стебля?"
   Когда Юлий ответил: "Да", он воскликнул: "Теперь, дорогой Бог, устрой все к лучшему".
   Вскоре они миновали грохочущий подъемный мост и въехали через высокие сводчатые ворота во двор, освещенный факелами и светящимися окнами, светившийся как день. Граф Гальдербах стоял у дверей и любезно приветствовал своего гостя. На приеме в замке Мустерхорн Юлий ожидал чего-то чудесного, но все прошло как обычно. После великолепного ужина хозяин выпил кубок лучшего старого вина за своего молодого друга и пригласил его отдохнуть, чтобы он мог быть свежим для охоты на кабана, которую они должны были предпринять на раннем рассвете. Но как будто все не должно было пройти обычным путем, когда полковник пожелал Юлию спокойной ночи, с серьезностью, которая казалась чем-то средним между шуткой и серьезностью, он прошептал ему на ухо:
   "Запри дверь изнутри и засовы тоже задергивай, не всегда можно знать что" -
   Он ушел. Высокий зал, увешанный старомодными гобеленами, принял молодого человека. Он почти не подумал о предупреждении своего хозяина, а если и подумал, то только как в шутку, чтобы испытать его, - он так мало думал об этом, что спал с незапертой дверью, пока его не разбудил утренний свет, и он радостно вскочил из его кровать жаждет погони. Через несколько мгновений он стоял наготове во дворе. Полковник очень серьезно подошел к двери и спросил:
   - Вас беспокоили прошлой ночью, и вы заперли дверь?
   -- Я очень хорошо спал, -- сказал Юлий. "Замок не повернут, засов не заперт".
   Полковник серьезно покачал головой и со странным выражением удовлетворения предложил молодому человеку войти и выпить пораньше, прежде чем начнется охота.
   Было что-то необыкновенное и торжественное в облике высоких сводчатых покоев, но не более, чем во многих других замках того времени: но когда Юлий следовал за ним в вестибюле, он стоял перед изображениями двух вооруженных рыцарей - один походил на него самого. , другой его хозяин: он попытался отбросить это впечатление и рассматривать его как сон его расстроенного воображения; они висели среди других портретов: рыцарь, похожий на него, был юношески бледен, мертвенно бледен - он стоял посреди полыхающего пламени. Тот, кто был похож на полковника, был серый, с диким, темным лицом, в черных монастырских одеждах. Он хотел узнать о портретах; но старый Гальдербах прервал его с приятной улыбкой:
   -- Ты мне нравишься, молодой солдат, в этом охотничьем костюме, и все же мне больше нравилось, что ты путешествовал в своем мундире, -- не то что нынешние молодые офицеры, которые не могут отойти от гарнизона и трех шагов, не облачившись в элегантные гражданские мундиры. одежда."
   "Я мало уделяю этой моде, - сказал Юлий, - потому что не люблю ходить без оружия, хотя ученые люди говорят, что у греков и римлян в мирное время никогда не видели оружия. Одежда часового тоже мне идет; они напоминают мне о старых добрых временах, когда никого не видели без клинка на боку".
   -- Это от всего сердца сказано, молодой капитан, а теперь и вы по ночам заботитесь о том, чтобы класть свой кинжал у кровати?
   Когда Юлий ответил ему "да", он убедительно настаивал на том, чтобы он никогда, даже среди своих лучших друзей, не отступал от этого обычая; и, тихо бормоча, добавил:
   "Поистине, для многих было бы лучше, если бы они вытащили внутренний болт; но храбрый юный герой, я не хочу вам диктовать, а теперь бегом к делу.
   Во дворе замка стоял слуга Юлия со знатным Абдулом, дожидаясь своего господина; рядом с ним стоял вчерашний старый егерь с лошадью, украшенной великолепной сбруей, но такой же чудесной наружностью, как та, на которой он проехал дикую скачку. накануне.
   -- У вас есть выбор, -- сказал полковник, -- ваша лошадь устала, и граф Юлиус Вильдех, широко известный как наездник, не побоится оседлать одного из бойких, несломленных, хотя и уродливых лошадей, которых мы выращиваем в этих диких горах, когда я , старый инвалид, катайтесь по одному каждый день".
   Юлий так легко вскочил на вздыбленное животное и так легко управлялся с ним, что, когда они скакали вниз по замковой скале, полковник окликнул его и сказал: "Твой отец должен был называть тебя Александром, ибо поистине дикий зверь немного Буцефал". , но Юлий также имя завоевателя мира и, может быть, больше нравится дамам; теперь, воистину, мой Юлий, сегодня вепрь должен истекать кровью.
   И кабан истек кровью, и у них была очень рыцарская охота, - с которой они вернулись в глубоких тенях вечера в замок: по дороге полковник все больше и больше молчал, хотя в начале дня он появился хорошо довольный и даже конфиденциальный с молодым человеком. Когда они поднимались по ступеням, он сказал, что "он слишком болен и слишком утомлен, чтобы появиться за ужином", и, добавил он, "боится, что на следующий день ему не станет намного лучше". с этим он тихонько прошел в свою комнату, которую, к удивлению Юлия, он не только запер, но и запер внутри, а безобразный старый егерь запер ее снаружи на три прочных засова. Этот странный слуга несколько раз встряхнул его, чтобы убедиться, что он надежно закреплен, а затем, вздохнув и покачав головой, ушел.
   Предупрежденный этими предосторожностями, Юлий вспомнил утреннюю молитву хозяина, но она выглядела такой трусливой, что он не мог заставить себя открыть засовы; но после того, как его слуга ушел от него, он запер дверь и лег на кровать с совсем другими мыслями, чем накануне вечером. "Я должен бодрствовать до ночи", - сказал он, улыбаясь про себя, но вскоре сон одолел его. Должно быть, была полночь, когда его разбудил странный шум над головой; казалось, что какая-то дверь была взломана. Первая его мысль была о разбойнике, но как можно было попасть в столь сильно укрепленный замок, и тут он услышал, как сторожа во дворе тихонько трубили в рог; луна была яркой, и собаки спустились; потом казалось, что что-то медленно ползет по винтовой лестнице, нащупывая дорогу в темноте у стены. Юлий искал свой хороший кинжал. Теперь он достиг двери; гремя большой связкой ключей он стал отпирать дверь, а потом медленно и сильно толкать ее.
   "Кто здесь?" - воскликнул Юлий, набросив на себя плащ и вскочив с постели с обнаженным мечом в руке.
   Нет ответа.
   "Кто здесь?" - снова воскликнул Юлий.
   Затем раздался сердитый угрюмый смех. Скрипя петлями, дверь медленно отворилась, и при неуверенном свете луны сквозь закрытые ставни он увидел высокую фигуру, закутанную в темный плащ, с взлохмаченными седыми волосами, размахивающую обнаженным ножом длиной в локоть. Страшный человек сердито рассмеялся и шагнул к Юлию.
   "Чего ты хочешь со мной? остановись и ответь, если не хочешь бежать на моем обнаженном мече.
   "Какой меч! какой меч? пробормотал старик, как будто это звучало из глубокой и полой могилы; -- Ты должен бросить этот меч, я должен убить тебя, ты, молодая кровь, стой смирно, говорю тебе -- я должен убить тебя -- мой инструмент острый, он тебе не сильно повредит.
   И с этим он согнулся, стремясь с верной целью провести его под мечом Юлия прямо к его сердцу.
   "Ужасное существо!" - воскликнул Юлий в сильном волнении. - Ты дракон - один из заколдованных драконолюдей былых времен? Ступай во имя моего Спасителя, или я разобью твою проклятую голову".
   "Ха, ха!" - завыл сумасшедший. - Святой Георгий и дракон! Дракон должен выйти. и он с криком вылетел из двери, которая захлопнулась за ним, и Юлий услышал, как он наполовину упал, наполовину вскочил по винтовой лестнице. Неподвижный и испуганный лунный свет падал на одинокого юношу. Теперь он действительно запер дверь и отодвинул три засова, но не мог отделаться от ужасного видения. Он преклонил колени и усердно молился милому Богу, и душа его успокоилась, и он лег на подушку и, улыбаясь, как дитя на руках матери, погрузился в сладкий сон.
   На следующее утро его разбудили крики и стук слуги; солнце было уже высоко, вытащенные болты сказали ему, что он не видел сон. Он открыл дверь, и вошел его слуга со словами: "Вы тоже были потревожены прошлой ночью, капитан. Я был почти уверен, что в твоей комнате кто-то есть.
   - Кто, Кристольф?
   "Какой-то сумасшедший; он выл на весь замок, однажды он постучал в дверь моей комнаты, когда удалялся. Я посмотрел в замочную скважину, весь проход был освещен луной, так что было видно, как берут булавку; там сидело ужасное существо, съежившись, с белоснежными спутанными волосами, падающими на лицо; но я хорошо знал изношенную зеленую мантию и заявил бы при всяком человеке, что это не кто иной, как старый егерь, явившийся на охоте как нечто сверхъестественное; люди в этом доме не будут говорить об этом, но я знаю мантию, и с самого начала он был мне ненавистен. Ах! дорогой капитан, не оставляйте нас здесь надолго.
   - У меня был трехнедельный отпуск, - медленно и задумчиво сказал Джулиус, - но мы можем поехать раньше. Я все же надеюсь, Кристольф, - добавил он быстрым голосом, - что вы не боитесь!
   Верный мальчик, прослуживший много лет у него на службе, с румянцем и улыбкой ответил: "Не дай бог мне бояться".
   Юлий вышел искать и допрашивать своего Хозяина; он обнаружил, что его комната не заперта, засовы сломаны и лежат на земле, а дверь распахнута настежь. Пока он размышлял над этими странными происшествиями, вышел полковник, смертельно бледный, но с приятной улыбкой на лице...
   -- Ну, в самом деле, -- сказал он, -- не были ли вы прошлой ночью крайне негостеприимно взволнованы?
   Юлий ответил "да".
   - Итак, мой дорогой граф, я предупреждал вас об этом; в этом замке живет безумный старик, и поистине, как вы видите здесь, самые сильные болты не справятся с силой его ярости; Вам лучше зайти ко мне в другой раз, потому что здесь вам небезопасно, и я предпочитаю, чтобы вы ушли. Езжайте домой, дорогой граф Вильдех! ехать домой."
   -- Если я доставляю вам неприятности, -- ответил Юлий с некоторой досадой. - В противном случае я не склонен избегать опасности, и по этой причине, если она вам не неприятна, я буду молиться о том, чтобы остаться вашим гостем на несколько дней.
   "Ты храбрый, ты галантный Вильдех, я не могу тебе отказать, так что оставайся".
   Он погрузился в глубокое молчание. Тут поднялся по ступеням безобразный охотник и сказал с сердитым видом:
   "Ах! Должен вам сказать, весь дом всю ночь тревожился; будь рад, мой Господь, принять это во внимание".
   Он сказал это с пугающе хитрой улыбкой на лице. Полковник, казалось, вспомнил себя и молчал, пока не ушел.
   Затем он сказал: "Это прекрасно, очень хорошо; Я должен ему большое спасибо, дорогой граф, не говорите об этом.
   С этими словами он затрубил в свой охотничий рог, который держал в руке, и вскоре собралось много охотников, в том числе старый со шрамами, и, как ни в чем не бывало ничего особенного, великолепная ватага возобновила свою охоту.
   Далекая и одинокая погоня за диким зверем несла нашего друга через горы и долины; теперь, потеряв след, он повесил ружье на дуб и устало погрузился в его тень. Протяжные солнечные лучи пробивались сквозь алые осенние листья, ветви вечнозеленых елей таинственно шептались с воздухом, птицы, парящие высоко среди пестрых облаков, покрывающих небо, пели свои любимые песни - все это создавало в его душе глубокую грусть, чувство, которое он часто испытывал в ранние годы, когда в самых счастливых своих пьесах, сам не зная почему, горячие слезы струились по бодрому лицу мальчика, и даже теперь так переливались его глаза.
   "На этот раз мое предчувствие может оказаться верным, сколько печали испытывает живое сердце в этом мире"; он закрыл горящее лицо руками и вздохнул: "Розаура!"
   Невдалеке он услышал звук гитары, сопровождаемый следующими словами, которые, хотя и часто прерывались рыданиями, он слышал очень отчетливо:
  
   Уайлдек, ты так хорош,
   Уайлдек, ты, дружелюбный Роу,
   Зачем бродить по лесу,
   Разве сердце твое не скорбит?
   Ах! пусть судьба твоего отца,
   Предупреди, пока не поздно,
   Пламя, о Вильдех! не смелей;
   Мужество не всегда может спасти!
  
   Все снова стихло, Юлий не знал, бодрствует он или спит. Он хорошо знал эту ужасную историю; что давным-давно многие из его предков были сожжены в собственном замке, и что его прапрадедушка, тогда еще маленький ребенок, один чудом спасся от огня; единственный уцелевший стебель его благородной расы. Но кто здесь знал об этом? Кто здесь мог предупредить его этим? Может быть, это была народная народная песня и случайно забрела сюда; но голос был так печален, так прерывался рыданиями; и ах! это звучало так ласково, так доверчиво. Снова показалось, что оно приблизилось к нему и запело так:
  
   О, Вильдек! остерегаться,
   Убийца рядом;
   И ты спросишь, где,
   Это я здесь.
  
   Юлий сердито вскочил и схватил свой охотничий нож. Он подумал о страшном старом охотнике. "Ах! дурак, - вздохнул он, - это женский голос; неужели о несчастьях нашей семьи сложилась национальная песня? Если бы голос не был так сладок, поистине так хорошо известен; ах, Розаура!
   Он опустился на землю, прикрывая сияющее лицо руками. Рядом с ним зашуршала трава, над ним предостерегающе заскрипели ветки дуба. Он поднялся. Его винтовка, которую он повесил на дереве, исчезла. Удивленный, он огляделся, никого не было видно.
   "Отличный охотник!" - сказал он с презрением. - Потерять таким образом свое оружие, и это оружие - вашу дорогую, хотя никогда и не виданную, любимую винтовку отца. Воистину, я должен снова получить его; без него я не могу с честью покинуть эти чудесные леса".
   Острым взглядом солдата и охотника он обшарил лес и землю и нашел, наконец, след легкой легкой ступни.
   "О, Боже!" - воскликнул он, вздрагивая. - Здесь была дама и украла у меня ружье.
   Он пошел по едва заметной тропинке сквозь кусты и вскоре остановился перед стенами серого старого замка, который, если его не сильно обмануть, был тем самым, через который он прошел сюда со своим пугливым проводником. Пока он стоял, смотрел, он почувствовал, как с головы его слетела охотничья шапка, пуля прошла сквозь нее и попала в ближайшую ель; он сам отступил, не зная точно, ранен он или нет. Женский голос пропел страшно:
  
   И спрашиваешь, кто убийца?
   Убийца, это я!
  
   Джулиус обнаружил, что пуля прошла только через его фуражку; он снова надел его и угрожающе поднял охотничий нож.
   Затем перед ним встала дама; в ее руке его собственное только что разряженное ружье. Ее одежда была белоснежной; ее черные волосы развевались на плечах, ее темные глаза смело вращались.
   О небеса! больше не могло быть сомнений; это была Розаура. В гневе она снова пригрозила ему, швырнула в него винтовку и запела:
  
   "Убийца, это я".
  
   Из ближайших зарослей быстро выскочили какие-то женщины и, накрыв Росауру плащами и вуалями, унесли ее прочь. Юлий услышал, как его любовница горько плачет.
   -- Ради бога, -- воскликнул он, -- неужели никто не может помочь ей в ее горестях?
   -- Утешьтесь, граф Вильдек, -- сказала тетя Розауры, которую он теперь узнал среди других дам, -- и если вы хотите оказать ей очень большую услугу, вы покинете это место как можно скорее и никогда не позволите тому, что у вас есть. увиденное в этих горах слетает с твоих губ".
   Она оставила его с добрым, но серьезным приветствием. Юлий взял свое ружье и, сильно встревоженный, попытался проследить свой заблудший путь к замку Мустерхорн.
   Уже вечерело, когда смелый охотник устало взобрался на высокую, но еще освещенную солнечными лучами скалу, чтобы посмотреть, можно ли оттуда разглядеть башни замка. Поднявшись, он увидел, что кто-то сидит над ним, спиной к нему, и его ноги свисают над страшной пропастью. Опасаясь, что незнакомец в таком опасном положении может испугаться, услышав быстрые шаги позади себя, Юлий остановился. Мужчина повернулся: это был израненный охотник.
   Быстро, как молния, он вскочил на ноги, почтительно поприветствовал его и медленно пошел ему навстречу.
   Юлий не знал, что делать одному с этим страшным существом на такой опасной высокой скале.
   Возможно, мужчина увидел это и сказал, улыбаясь:
   "Не бойтесь, граф, я не сумасшедший; но милорд, которого зовут Гальдербах, по прозвищу Мердбранд, он сумасшедший. Я вижу, вы думаете, что я сумасшедший, но я расскажу вам все так, как это было. Извольте присесть рядом со мной, я смертельно устал, - и снова сел на свое головокружительное место; "Сядьте, милостивый государь, или, если вы боитесь, оставайтесь стоять, и пусть мой возраст извинится за мою грубость в сидении".
   Юлий, для которого мысль о том, что он может чего-то бояться, была невыносимее всех опасностей на свете, тотчас же сел возле старика, который тогда начал следующий рассказ:
   "В течение пятисот лет благородные графы фон Вильдех устраивали в своем отцовском замке радостный осенний пир и вместе пили вино и метеглин. Теперь они собрались вместе со своими женами и детьми и хотели только дополнить свою радость своим рыцарем-союзником, графом фон Гальдербахом. Граф Гальдербах давно жил в замке. хотя они этого не знали. Он вошел через потайной ход и спрятался среди сводчатых подвалов; его любовь была обижена дочерью этого дома, и он решил никогда не быть удовлетворенным, пока не увидит, что весь дом уничтожен огнем. Он поджег все двери и ступени замка, а ничего не подозревающие Вилдеки были сожжены вместе с их женами и детьми. Спасся только один маленький мальчик, которого няня, чтобы придать ему красивый цвет лица, окропила росой и положила на лунный свет. Этот маленький мальчик был твоим предком, юный герой! Среди преданных Вилдеков был старый пророк. Он стоял среди огня на последней падающей башне и пел свои пророчества всю ночь. Затем он проклял расу Гальдербахов своим проклятием: "Каждые полгода в течение трех недель ее преемники должны сходить с ума в полночь". Бог знает, какими таинственными средствами побеждает это проклятие, но оно должно длиться до тех пор, пока остается хоть один Уайлдек. Можно было бы сказать и больше, но если так, то слова потонули в дыму и пламени, или изменник Гальдербах, смотревший с почти скалистой высоты, в смертельной тоске своей обвиняющей совести, не услышал их. Больше ничего не известно; но с тех пор два раза в год в течение трех недель, в полночь и часто в вечерние часы, Гальдербахи сходят с ума. Ах, Боже! проклятию подвергается даже графиня Розаура; за то я и ехал с тобою так тихо мимо ее замка: очень грустно видеть этого ангела, терпящего такую дьявольскую тоску".
   - Но если бы последний Уайлдех был мертв, - прошептал Юлий и склонился над пропастью.
   - Граф, вы христианин? сказал старик с торжественным голосом.
   Юлий поднялся с головокружительного места.
   -- Но откуда ты всему этому научился, -- сказал Юлий после паузы. -- Откуда ты всему этому научился, старик?
   "Полковник. Гальдербах в припадке безумия однажды сбросил меня с этой скалы, и от этого мое лицо было изуродованным и изуродованным. Затем он рассказал своему духовнику и мне также, как темное пророчество дало его расе имя Мердбранд, хотя это было неизвестно Вилдекам, которые не знали злых дел прежних времен. Но так как полковник счел нужным сказать, что я сошел с ума и даже, движимый смертоносным инстинктом, переоделся в свое платье, то я считаю необходимым предупредить графа Вильдека и спасти свою честь.
   -- Тем не менее сегодня вечером я должен вернуться в замок Мастерхорн, -- сказал Юлий. -- Ты проводишь меня туда?
   - Как вам будет угодно, - ответил старик.
   Они встретили конных и пеших слуг, разыскивающих полковника. Он вернулся в день начала, но вдруг исчез неизвестно куда, и все боялись, что в своем диком безумии он убежал в лес. Юлий был слишком утомлен, чтобы помогать его искать. На обратном пути он последовал за стариком, и вскоре они оказались в почти совершенно пустом замке.
   Стоя в своей тускло освещенной комнате, он увидел отражение в зеркале своего слуги, стоявшего позади него, испуганного и очень бледного.
   - Кристольф, в чем дело? Почему ты такой бледный?"
   Верный мальчик, не говоря ни слова, указал на темный угол комнаты, где гобелен, казалось, трясся. Юлий взял свой кинжал и подошел к месту.
   -- Ради бога, дорогой граф, не надо, -- воскликнул Кристольф и взял его под руку. - Думаю, там спрятался охотник.
   Сердитый смех и хриплый шепот в страшном углу подтвердили подозрения мальчика, и Юлий отчетливо услышал слова:
   "Да! да! здесь стоит старый безумный Мердбранд и шпионит за последним Вильдеком; только иди спать, мой мальчик.
   Испуганный и совершенно охваченный ужасом, Юлий бросился вслед за своим слугой через ворота замка и велел вывести своих лошадей. Старый охотник стоял во дворе и одобрял его решение. Юлий сказал ему, где найти его страшного господина, и прыгнул на коне, как будто у него были крылья. Проходя мимо замка Розауры, он услышал ее печальную, отчаянную песню.
   Едва он дошел до леса, как встретил курьера, который спешил перезвонить ему. В соседних штатах разразилась неожиданная война, и его полку было приказано быть готовым к службе. Это было лучше, чем он смел надеяться. Проходя через городские ворота, он видел подводы, нагружаемые оружием и боеприпасами, солдат в мундирах, поющих веселые песни, прерываемые радостными криками, что настал долгожданный час битвы. Он поспешил привести свои войска в порядок, и часы тянулись как минуты; но все же не так быстро, чтобы печаль Розауры нависла над ним темным облаком и омрачила его душу.
   Состоялся большой суд, чтобы офицеры могли проститься с принцессами королевского дома. Принцесса Элвин выглядела бледной и грустной. Первая дивизия должна была выступить на следующий день. Княгиня подошла к Юлию:
   "Граф Вильдех приходите ко мне завтра в одиннадцать обязательно, я хочу сказать вам кое-что очень важное".
   В назначенный час Юлий был там. Он нашел принцессу наполовину плачущей. Она приказала ему стать напротив нее и начала следующую речь:
   "С того вечера в Эрмитаже, когда я ввел тебя в очень опасное - да, страшное - издевательство, я много думал о тебе; Вы уже знаете, что из вашего визита в замок Мустерхорн я понял, почему Гальдербахи носят фамилию Мердбранд. Теперь не было совершено нового кровавого преступления?
   Услышав успокаивающий ответ графа, она глубоко вздохнула и сказала:
   "Слава Богу! Мне было ужасно грустно. Странность поведения Росауры заставила меня рассказать об этом моему отцу; он очень отругал нас с братом за несвоевременную шутку и показал нам в тайных архивах дома историю происшедшего: мы читаем с содрогающимся ужасом. Граф Вильдек, я сомневаюсь, что вы уже знаете всю историю этого дела.
   -- Ваше высочество, -- ответил Юлий, -- мне кажется, что я полностью осведомлен обо всем этом безнадежном и безутешном деле.
   "Неудобно!" ответила принцесса. "Увы, да! и есть только одно возможное условие спасения".
   - Я знаю, ваше высочество. и, может быть, грядущая война сможет выполнить это, и я буду очень счастлив пролить свою кровь за короля и отечество, а также избавить от такого ужасного проклятия вечно дорогой род Гальдербахов ".
   -- Теперь я ясно вижу, граф Вильдех, вы не все знаете -- прочтите: я еще приду и спрошу о вашей решимости. Положив перед ним старый пергамент, она оставила его в покое.
  
   "Я, Конрад фон Тисбах, рыцарь, и я, Альбертус фон Лардхофф, молодой дворянин, настоящим свидетельствую, что мы получили следующее признание из уст рыцаря Вольфграна фон Гальдербаха, вырванное из него раскаянием на смертном одре. Боже, будь милостив к его бедной душе!
   "Граф Вольфгран на охоте из-за неосторожной верховой езды принял смерть, упав с утеса: он позвал нас, своих товарищей по охоте, и в великих муках поведал нам о том, что он сделал с благородным домом Вильдеков, и рассказал об этом в так, что волосы у нас на головах встали дыбом от ужаса".
  
   Затем последовал рассказ об этом ужасном поступке, вплоть до того момента, когда умирающий старик изрек проклятие на Гальдербахов из пламени башни, а затем он продолжился так:
  
   "Старый умирающий пророк добавил следующее: если род Вильдеха погибнет, и ни один из них не женится на молодой девушке из рода Гальдербахов, то это проклятие продлится до Судного дня, независимо от того, останется ли потомок или нет. Уайльдех на земле.
   "Вероятно, что пророк теперь, чувствуя себя рядом со своим Судьей и окончательным приговором, вспомнил, как написано "Не судите, да не судимы будете", хотел добавить что-нибудь утешительное к проклятию, наложенному им на весь род Гальдербах; но вся его мантия была объята пламенем и так ужасна на вид, что граф Вольфгран в своем раскаянии не выдержал и бросился в лес. Когда он вернулся, башня уже давно была охвачена пламенем, и он так и не узнал, что это были за утешительные слова. Об этом рассказал нам достопочтенный отец Ламбертус, аббат монастыря Святого Эгиди, в надежде, что после этого некоторые из графов Вильдех и дам Гальдербахов смогут обрести покой.
   "В подтверждение этого я, Конрад фон Тисбах, и я, Альбертус фон Лардхофф, ставим здесь наши печати в этом замке Тисбах в год от Рождества Христова, 1293".
  
   С глубоким удовлетворением Юлий прочитал это важное письмо. В другое время его странные символы затруднили бы его прочтение; теперь ему казалось, будто голос говорил с ним из могилы старого пророка.
   Гордый, неподвижный и решительный, с молитвенно сложенными руками, он стоял перед пергаментом. Принцесса вошла.
   "Вашему высочеству лучше знать, - сказал он, - могу ли я с соблюдением всех приличий попросить согласия моего командира дать мне время, чтобы попросить графиню Розауру соединиться со мной и принять имя Вильдек, прежде чем я отправлюсь в поход".
   - Ты - все, что я думала, - сказала принцесса, и из глаз юной дамы на рыцаря упал яркий луч удовольствия.
   - Принц все знает и оставил решение вам. Я написал тетке Розауры. Страшное время прошло. Будьте готовы к поездке завтра в девять часов; мой камергер будет сопровождать вас, и я сам буду свидетелем помолвки.
   Она ушла от него с добрым прощанием. Счастливый в своих чистых мыслях, Юлий приготовился к торжественной церемонии. На следующий день в мягких сумерках летнего вечера Юлий прибыл в горный замок Розауры. Камергер вошел, чтобы объявить о женихе: Юлий медленно спустился с кареты: он увидел вдалеке шестерых железно-серых принцессы, поднимающихся вверх по долине: он думал, что с Розаурой не заговорят до ее прибытия. Камергер поманил его от двери и указал на соседнюю горную часовню, затененную липами. Тетка невесты была там совершенно одна. Благородная дама взяла молодого человека за руку и серьезно сказала:
   "Вы приносите благородное подношение, граф Вильдек, если будете упорны в своем решении: вы, несомненно, чувствуете, что этим браком вы даете своей жене имя Вильдек и становитесь хранителем ее чести и мира".
   - И разве это не неизмеримо велико? - прошептал Юлий, краснея. "Здесь я клянусь вам, какие бы условия вы мне ни поставили, хранить чистоту и верность до дня моей смерти и иметь перед глазами, рядом с Богом, мою Розауру".
   Он преклонил колени в сладкой печали. Благочестивая вдова запечатлела на его челе святой поцелуй и исчезла.
   Вскоре появилась Розаура; прекрасная и бледная, как алебастровая статуэтка, с миртовым венком на голове, поддерживаемой с одной стороны царевной, с другой - приемной матерью.
   Священник благословил этот странный брак просто словами обручения, и печаль, отразившаяся на его лице, показывала, что он знал, что здесь делается. Едва можно было расслышать серебряный звук "Да", когда он сорвался с губ Росауры. Юлий, почтительно поприветствовав ее, поспешил к двери, когда она окликнула его.
   - Ты ангел, Юлий, - прошептала она и, плача, упала в его объятия; потом она спрятала свое плачущее лицо на груди княгини; и Юлий, полный смешанных чувств боли и удовольствия, путешествовал обратно через туманы осенней ночи.
   Очень скоро раздался волнующий зов на поле. Юлий сражался так, словно к своей любви и желанию смерти он присоединял желание не оставлять после себя непревзойденных деяний своих предков. Его сердце было настолько наполнено небесной радостью от его любви к Росауре, что он покорил сердца всех своих солдат и вселил в них уверенность и пыл в бою. Бог чудесным образом защитил его молодую, достойную жизнь и провел его победителем через многие тяжкие опасности. Шаг за шагом граф Вильдех поднимался в армии и к началу зимы был уже полковником полка легких драгун.
   В самые сильные бури и самую суровую зимнюю погоду юный герой и его храбрые воины совершали вылазки, чтобы застать врага врасплох и перехватить его гонцов и провизию. Иногда они нападали на свои городища, когда считали, что все спокойно, а иногда даже прорывали их авангарды и проникали в их города и даже в штабы, всегда возвращаясь с победой и нагруженными добычей. "Драгуны Вильдека идут", - был страшный крик врагу. Тем не менее, друзья и враги с добрым чувством называли графа Вильдека, ибо всем он казался отважным и благородным завоевателем. Храбрый солдат смотрел на своего победителя не враждебно, а всегда доброжелательно. Однажды, вернувшись с пленниками и добычей из одной из своих экскурсий, Юлий нашел письмо от Розауры, первое, что он когда-либо получил из ее прекрасной руки.
   "Мой герой, мой возлюбленный, мой защитник - имя твое на устах ораторов, поэтов и всех людей; все это я чувствовал в душе своей, задолго до того, как признался тебе в любви: тогда я вздыхал о войне, чтобы знали твои таланты и храбрость. Ах! но теперь, Юлий, граф Юлий Вильдех, ты ищешь смерти, чтобы спасти больную девушку. Не делай так больше. Я никогда не мог тогда, хотя и не с меньшей любовью или гордостью, подписать себя
   Розаура, графиня фон Вильдех,
   урожденный фон Гальдербах.
   Как я могу описать эмоции Юлиуса? Как написать его ответ? Для тех, кто не может написать его для себя, оно всегда должно оставаться запечатанным письмом. Увы! с возобновлением войны весна принесла ему куда менее приятные известия. Принцесса Олвин собственноручно писала ему почетные и добрые письма; но тяжелая новость, что время страданий Росауры пришло, не могла быть скрыта от него. Графиня должна упомянуть об этом, так как на этот раз это застало ее в замке принцессы, и было сообщено, что она больна опасной лихорадкой. Если бы это известие дошло до Юлия, он был бы слишком потрясен и напуган.
   Теперь все прошло; Сама Розаура слабыми пальцами добавила к последнему письму принцессы несколько утешительных слов.
   До сих пор сердце Юлия никогда не было совершенно лишено надежды, что проклятие могло уже пройти через священническое благословение и последовало то утешение, которое умирающий пророк вдохнул в воздух один.
   Ах! теперь только смерть мужа могла облегчить Росауру; он усердно молил Бога о быстрой и достойной смерти и решительно ехал в самую горячую битву.
   Это была победа и еще две столь же великие победы, последовавшие в течение весны и лета. Юлий остался невредим; хотя многие, предпочитавшие жизнь смерти, падали и на правую, и на левую руку. Иногда он бросался в жертву на вражеские штыки, но и тогда добрые буквы, которые он носил на груди, защищали его и отводили в сторону.
   Благость и благость Божия всегда поддерживали его, и он верил и надеялся там, где самые смелые не видели ничего, кроме бурь и водоворотов.
   Осенью армия завоевателей сильно уменьшилась; теперь, когда война была удалена от их границ, союзники стали ленивыми и медлительными; и для решающего сражения были необходимы большие подкрепления.
   Тогда многие храбрые вельможи, помня о славе своих предков, собрали войска среди своих горских вассалов, собрали амуницию, вооружили их за свой счет и привели на удар за Князя и Отечество.
   Со всех сторон радостные звуки звучали из боевых рогов приближающихся эскадронов, и никто не сомневался при такой помощи, что предстоящее сражение решит исход войны и принесет с собой мир.
   Вильдех, который теперь был генералом, удостоившимся доверия принца, занял свое место в военном совете, чтобы определить лучший и самый быстрый способ успешно завершить это великое предприятие; полный юношеского задора, он требовал скорейшего режима и благодарил новых солдат за их важную помощь. Его совету последовали громкие аплодисменты, и все заразились рвением Вилдека.
   Другие генералы не так сильно полагались на своих новобранцев; некоторые считали, что им нужно дать время для тренировок; некоторые молчали, презрительно улыбаясь; другие громко шептали, что у них недостаточно воображения, чтобы верить в такие вещи; некоторые хотели, чтобы принц проверил их, чтобы они могли увидеть, каким солдатам они доверяют свою честь и свою репутацию. Многие из старых героев-ветеранов пожелали, чтобы их юношеские силы снова бросились в бой.
   Принц повернулся к Юлию:
   "Генерал Уайлдек, похоже, они хотят служить под вашим началом. Готовь отряд юных героев к битве, и завтра на рассвете я буду с тобой.
   В утренних сумерках сигнал принца к битве был замечен прежде, чем Юлий успел осмотреть все новые войска.
   - Вы все лучше всего научитесь в бою, - ласково сказал он им. и глазами, сверкающими пылом, он быстро, как молния, посмотрел на неприятельские приготовления и послал своих помощников и ординарцев с приказами к войскам начать штурм. Все желали сражаться под командованием графа Вильдека, и при этом призыве их рвение к битве ярко вспыхнуло в их юных сердцах.
   Битва началась. Вслед за своим отважным молодым предводителем отважный отряд устремился на гору, но враг, хорошо зная важность этого поста, разместил здесь не только свои лучшие войска и самого искусного командира, но и такую мощную батарею, что она стала почти неприступной. . Многие из его лучших солдат пали, купаясь в собственной крови: если они колебались, добрый взгляд и ободряющее слово их молодого командира снова подстегивали их. Уайлдех был повсюду. Там, где жарче всего бушевала битва, он был там - и где бы он ни появлялся, его встречали громкими виватами и хаззами! Весело последовали за ним его войска, когда была завоевана первая высота. Юлию показалось, что он видит полковника Гальдербаха, ведущего свои войска, и его сомнение сменилось уверенностью, когда к нему подскочил старый, весь в шрамах, охотник на замечательном коне, которого он хорошо помнил.
   "Генерал, - сказал старый егерь, - граф Гальдербах, командующий дивизией Љ 3 правого крыла, послал меня сообщить вам, что неприятель идет против него полным ходом, и потребовать разрешения обойти их фланг; при этом он должен нарушить ранг".
   Юлий на мгновение задумался, пристально посмотрел вдаль и сказал:
   "Полковник может делать все, что сочтет нужным, чтобы сохранить свой пост; быть может, битва может быть выиграна одним ударом: я уже указал другой способ прикрыть правый фланг, но полковник должен помнить, пока противник очень силен, мы слабы в кавалерии, и что его пост слаб и открыт для атаки . Бог с тобой. Поприветствуйте от меня вашего храброго полковника.
   К счастью, старый егерь поспешил назад, и как только Юлий отдал приказ об изменении плана сражения и расставил своих ординарцев с высоты на высоту, чтобы они могли предупредить его о передвижениях неприятеля, он поспешил на место. предназначены для атаки.
   Как вестник смерти, страшный старый Гальдербах указывал ему на врага; их левое крыло уже было в полном бегстве, и помощники Юлия так быстро перелетали от одной группы метких стрелков к другой, что неприятель из-за густой горной растительности едва мог различить, где войска Юлия, а какие свои.
   "Сейчас самое время!" - вдруг воскликнул Юлий. "Вся шеренга вперед: колонна мчится на нас!"
   По этому сигналу рожки и радостные гудки солдат эхом разносились по долине и насмешливо отвечали солдатами врага.
   Теперь стрелявшие уже не стреляли. Они сражались на шпагах и примкнутых штыками, радуясь, что битва окончена. Юлий застал врасплох и отнял у них их сильную позицию, и на этой стороне сражение было решено: он взял все неприятельские пушки, и его кавалерия издалека увидела, что теперь они могут благополучно проехать по равнине и построиться позади неприятеля.
   Юлий остановился с радостным, но тревожным сердцем на последних завоеванных высотах. Гальдербах все еще преследовал войско, которое бежало перед ним, и скоро окажется на открытой местности, где построились вражеские гусары.
   Не обращая внимания на приказ Юлия держаться вместе, войска бегали туда-сюда, преследуя летящую пехоту. Вражеская кавалерия была далеко и так усердно работала, что они не боялись ее.
   "Скачи, - крикнул Юлий одному из своих помощников, - езжай как можно скорее к полковнику Гальдербаху и предупреди его, что он зашел слишком далеко, и неприятельская кавалерия настигнет его".
   Едва подоспела помощь, как полковник Гальдербах, движимый страстным желанием битвы, бросился на лесистую равнину, удерживаемую врагом, и они были быстры, как молния, на него.
   Юлий вспыхнул от гнева при мысли, что сегодняшняя победоносная корона будет сорвана розой. Он посмотрел на своих помощников и офицеров и закричал:
   - Мы пойдем с двумя эскадронами, не больше: одного этого отряда не хватит. Солдаты, вперед, галопом, маршем!"
   И вот он бросился вперед с обнаженным мечом и громким хохотом, сопровождаемый своим маленьким отрядом. С громкими криками они бросились на неприятеля, который, застигнутый врасплох этим внезапным натиском, частью был разбит, а частью побежал. Солдаты Гальдербаха были спасены, но самого полковника, окровавленного и безоружного, содрали с полуубитой лошади двое гусар и унесли. Тогда еще раз Юлий пришпорил своего доброго Абдула и быстро достиг их; один из гусар пал под его шпагой - другой в отчаянии направил свой пистолет на своего пленника, но Юлий выбил его из его руки; при падении он взорвался и ранил доблестного рыцаря. С окровавленной грудью Юлий опустился на шею коня и вскоре в обмороке упал на землю.
   Когда сознание вернулось, он очутился на мягком ложе, в великолепной комнате княжеского загородного дома, лежавшего посреди покоренного горного леса. На вопросительные взгляды героя отвечал его адъютант, сообщавший ему, что со всех сторон сражение решительно выиграно, что полковник спасен и еще с легкой раной на голове доставлен сюда.
   С благодарной улыбкой Юлий взял за руку этого храбреца. Горячие слезы стояли у него на глазах. Он позвонил хирургу. Юлий понял его. Он хотел задать несколько вопросов, но его израненная грудь не позволяла ему высказаться. Он подозвал к себе хирурга и медленно и с трудом сказал:
   - Сколько еще, честное слово?
   "Возможно, дней восемь; самое большее четырнадцать, -- ответил хирург с глубокой грустью. он знал, что было бы и глупо, и бесполезно обманывать своего генерала.
   Юлий с благодарностью воздел руки к небу: теперь он должен умереть за своего принца, свое отечество и Розауру и отправиться с поля битвы домой к своей семье на небесах; что-то подобное в детстве он часто представлял себе, а в юношестве видел во сне и наяву.
   Приближалось полугодовое время страданий Гальдербахов; он страстно желал умереть до того, как она наступит, и таким образом избавить Росауру от таких ужасных страданий. Тогда он подумал, как ужасно было бы взять старого графа с раненой головой. Он пододвинул к себе перо и бумагу и написал слабой и дрожащей рукой: "Днем и ночью два хирурга и три офицера должны быть с полковником Гальдербахом - через каждые два часа докладывать мне".
   Хирург почтительно поклонился и пошел посмотреть, как выполняется приказ. Юлий, почти избавившись от боли, погрузился в сладкий сон.
   Дни шли, ночи наступали, а новости от полковника всегда были хорошие. Хирург не мог понять, почему генерал так беспокоится, и часто уверял его, что раны у полковника пустяковые и почти зажили.
   Вопреки всем ожиданиям Юлий тоже поправился; он узнал это по веселому лицу своего адъютанта и светлой улыбке хирурга. Юлий вздохнул при мысли о продлении печальных страданий Розауры.
   Время шло. С момента славной победы прошло более трех недель. Хирурги всегда были более оптимистичны.
   Однажды полковник Гальдербах, полностью выздоровевший, захотел поговорить наедине с Юлием. Легкая дрожь пробежала по телу Джулиуса. Возможность внезапного приступа безумия в его теперешнем слабом состоянии пришла в его болезненные фантазии; но он, естественно, был храбрым и согласился на визит.
   Серьезный и торжественный, с задумчивостью, какой Юлий никогда прежде не видел в нем, вошел старик.
   "Не бойся больше ничего от меня, юный герой, - сказал он тихо и мягко, - ибо безумие моей расы закончилось: прошло более двенадцати часов, а я не почувствовал ни малейшего симптома. Вы спасли нас, мой благородный Вилдек. Но ах! несмотря на надежды врачей, я боюсь, что моя племянница Розаура овдовеет.
   Он плакал тихо, но горько.
   "С того победного дня, казалось, исчезли все воспоминания о проклятом страшном времени. Но увы! мой храбрый старый охотник со шрамами пал, защищая меня, и был похоронен на поле боя. Тебя тоже скоро похоронят.
   Его голос был заглушен рыданиями, и он склонил свою седую голову на руки. Но Юлий, для которого известие о спасении Розауры было целебным бальзамом для его груди и всего тела, поднялся с необыкновенной силой и сказал:
   "Молчи, серый герой Гальдербаха, молчи; Я проживу еще много счастливых лет с Росаурой, потому что, поверьте мне, случилось то, что предсказал мой дед.
   Удивленный, в сомнении и радости старик смотрел на воодушевленного Юлия; но прежде чем можно было сказать что-то еще, адъютант доложил о принце, и вошел добрый отец своей страны.
   -- Я привез с собой кое-что приятное, граф Вильдех, -- любезно сказал он после первого приветствия. вы взяли на себя такую благородную роль; тогда меньше вопросов, - и он вытащил из кармана звезды и ленты самого почетного ордена в королевстве, положил их на постель больного и добавил:
   "Покоритель этой лесистой высоты с сего мгновения мой генерал-лейтенант, и, что вас очень обрадует, мой курьер приносит вам хорошие новости. Моя дочь Альвина пишет мне, что графиня Розаура полностью избавилась от своего несчастья, и вот письмо от самой графини, в котором вы узнаете, почему я больше не трепещу за жизнь моего храброго Вильдека.
   Сверкающими от радости глазами взглянул Юлий на милое письмо, развернул его и прочел следующие слова:
  
   "Пришло время моего страшного путешествия. Я готовился к этому в тишине и молитве. Он прошел безвредно. Ах! Юлий, ты еще жив, или твоя смерть запечатала мой покой. Это был бы ужасный мир. Но нет, Юлий, ты жив, и проклятие прошло; сон сказал мне это вчера - слушай.
   "Раскрылись тучи над моим горным замком, и я увидел в нем золотое солнце рая: стоял пророк твой праотец в багряной мантии, покрытой славными звездами; он воскресил моего бедного заблудшего предка, Вольфграна, и оба пропели: "Теперь проклятие снято, ибо Вильдех пролил свою кровь, чтобы спасти Гальдербаха". Затем они обнялись и стали двумя ангелами с небесно-голубыми крыльями. Юлий! мой возлюбленный, мой спаситель, Юлий, это был не напрасный сон. Ты жив, благородный Уайлдех, и будешь жить для своей истинной жены,
   Розаура, графиня Вильдех,
   урожденный фон Гальдербах".
  
   И надежда сбылась. Юлий вернулся хорошо; и от этого счастливого союза произошли сыновья и дочери, которые прославили свой род, как и обещало Небо.
  
   ЗАЧАРОВАННЫЕ ДАРЫ, миссис Джейн Л. Свифт
   В те дни, когда в Персии практиковалась магия, жил в Исфахане мудрый и искусный волшебник по имени Кабулнеза. Он провел долгую жизнь, познавая секреты своего искусства, и с ним советовались в предзнаменованиях и предсказаниях даже монархи Востока. Он был советником принцев; и ни один вождь, который мог бы получить к нему доступ, не начал бы какого-либо важного предприятия, не прибегнув предварительно к его каббалистическим знаниям и заколдованным заклинаниям. Но он никогда не злоупотреблял властью, которой обладал; и мало знал о злых джиннах, за исключением того, что он изобрел чары, чтобы отразить их зловещее приближение.
   Однако при всем своем искусстве он не мог противостоять влиянию времени или отразить удар смерти; и когда ему исполнилось восемьдесят лет, он приготовился к событию, которого ожидал в известный момент. Его предсказания оказались верными; и в последний день своей жизни он послал за четырьмя сыновьями своего брата, которые все были молодыми людьми, только приступившими к своим обязанностям и заботам. Он очень любил их, и он научил их древним знаниям своей страны; но он не посвящал их в таинственные чары, с помощью которых он оказывал столь могущественное влияние на разум и материю. Он знал также предвзятость их умов и своими предсмертными наставлениями хотел скорее оставить им благотворный знак своего внимания, чем даровать им опасное искусство, которым он пользовался.
   Когда они с непритворной скорбью подошли к умирающему волшебнику, взгляды их упали на предметы, лежавшие перед ним на маленьком столике; золотой кошелек, серебряная палочка, рубиновое сердце и волшебное стекло.
   "Я послал за вами, мои сыновья, - сказал мудрец, - чтобы отдать вам часть того, что я должен оставить. Вы видели меня богатым, могущественным, любимым и счастливым; по крайней мере, настолько, насколько это возможно для смертного. Вот средства, но я не могу их дать; вы должны выбрать, и в порядке вашего рождения. Я также не могу советовать вам в вашем выборе; ваши собственные склонности должны подсказывать вам решения".
   "Стакан будет мне", - подумал младший, со вздохом глядя на другие сверкающие сокровища и в первый раз пожалев, что природа не даровала ему привилегию старшинства.
   Эльмана, старшая, вышла вперед; и, преклонив одно колено, сказал: "Я выбираю кошелек, отец".
   "Как я и думал, Эльмана, ты выбрала то, что, по твоему мнению, обеспечит все, о чем вздыхает твое сердце; это ваше, но ваше право использовать, а не злоупотреблять. Пока этот кошелек находится у вас, вам нужно только захотеть получить желаемое золото, и оно наполнит вашу казну по вашему желанию. Но кошелек может быть утерян или украден у вас; нет заклинания, чтобы защитить его от подобных несчастных случаев.
   Второй, Халаддин, жадно указал на рубиновое сердце, "Дай мне это, отец", - воскликнул он с пылающими щеками. Улыбка пробежала по лицу мудреца, когда он сказал: "Вы испытаете его власть над прекрасной Кезией; не так ли, Халаддин? Юноша покраснел и молчал. "Возьми его, сын мой, и пока он остается с тобой, он позволит тебе завладеть сердцем той, которую ты любишь; но помни, что оно может быть утеряно, и ничто не заменит его".
   Третий, в свою очередь, вышел вперед и выбрал палочку. "Твой дух, Хазиф, высок и благороден, но это окажется опасным даром, если не использовать его с осторожностью. Это даст вам силу, когда вы захотите ею воспользоваться; власть влиять на умы других, но палочка может быть сломана, вы должны хорошо ее охранять.
   Опустив глаза, любимый племянник провидца склонился к его ногам и сказал: "Этот стакан мой, отец, без права выбора; но я буду ценить и хранить его в память о вас. Когда я состарюсь, мне это может понадобиться".
   -- Не так, Рецзин, это и для молодых, и для стариков; и если бы мне пришлось прожить свою жизнь заново, я бы выбрал, сын мой, то, что случайно выпало тебе. Это стекло позволит вам увидеть каждую вещь в жизни через истинную среду; но вы должны охранять его и держать его ярким. Ты найдешь в нем большее сокровище, чем считаешь сейчас".
   - А теперь прощайте, мои сыновья. Тени смерти собираются вокруг меня, и я иду в дом моих отцов. Помни совет Кабульнезы и дорожи его памятью, когда от тебя не останется ничего, кроме его могилы".
   * * * *
   Прошло четверть века; и имя волхва больше не звучало вдоль и поперек земли. Он ушел со своим поколением в юдоль забвения; и спал, не потревоженный, в гробнице его отцов. На смену ему пришли другие, искусные в магии своего края; однако ни один из них не приобрел такого влияния на мудрых и великих, как Кабулнеза.
   Это был торжественный день в городе Исфахан. Солнце бросило свой последний луч на позолоченные купола и минареты великолепной столицы; и по мере того, как тьма натягивала свою завесу вокруг, мерцание фонарей постепенно освещало сцену, пока тысячи их не засверкали на улицах и площадях. Город был освещен в честь вступления в должность недавно назначенного визиря Азема. В этот день он триумфально въехал в город и занял приготовленный для него дворец.
   [Визирь Азем - премьер-министр Персии, или "великий сторонник империи; так как он один почти несет всю тяжесть администрации".]
   С балкона своей княжеской резиденции визирь смотрел на нетерпеливую толпу, стремившуюся оказать честь новому фавориту; в то время как, не ослепленный блестящей карьерой, которая, казалось, открывалась перед ним, он спокойно слушал соблазнительные тона лести и с улыбкой отворачивался от подобострастного внимания своих последователей. Это был мужчина лет сорока пяти, высокий и властный, с мягким, добродушным выражением лица, которое, казалось, никогда не было взволновано противоборствующими страстями, которые так скоро прорезают свои уродливые борозды. во лбу.
   По мере того, как ночь клонилась к закату, веселье и веселье уступали место глубокой тишине; и, наконец, отпустив своих слуг, визирь удалился в апартаменты, выходившие окнами на сады его сераля. Ярко светила луна и придавала нежную красоту восточному великолепию всего, что его окружало. Он искал тишины полуночного часа, чтобы успокоить свой взволнованный ум и пообщаться со своим духом о насыщенных событиями дня. Вскоре он пробыл там, когда рядом с ним быстро скользнула женщина под вуалью, и, прежде чем он заметил ее появление, она бросилась на колени к его ногам и с выражением глубочайшей привязанности смотрела ему в лицо. .
   "Жемчужина моего сердца!" - пробормотал визирь, снимая вуаль и наклоняясь, чтобы поцеловать белокурый белокурый лоб. "Ты мне дороже всего моего величия. Янина, возлюбленная Янина, ты разделила с Риециным триумф этого дня; не правда ли, моя прекрасная?
   "Как засохший цветок пьет питающую его росу, так торжество Риецзина освежило сердце Янины".
   "Я знал это самое дорогое; и среди всей помпы и парада власти я не забыл свою розу красоты. Как ты хороша, Янина; мне кажется, прекраснее, чем когда твои чары впервые пробудили в моей душе трепет любви. Время нежно обошлось с тобой, любимый человек; он не испортил ни одного дорогого чертога.
   "Роза увядает недобрым морозом; но в нашей беседке не было зимнего холода. С тех пор, как я был твоим, всходило и заходило солнце десяти лет, и все же ты любишь меня, Риззин?
   "Да; как природа радуется лучу солнца; так и мой дух находит в тебе свой свет, Янина.
   "Дорогой Риззин!" пробормотала она; и, поднявшись, она предстала перед ним во всей зрелой прелести женской красоты. Она вышла из того возраста, когда женщины Востока обычно наиболее привлекательны; но на ее лице не было видно ни одного губительного следа времени.
   "Я бы побыл один, Янина, ненадолго. Мне нужно спокойствие. Через час я присоединюсь к тебе, дорогая.
   Она вышла из квартиры; и визирь снова уселся у открытого окна. События дня снова прошли перед ним. Честь, власть, богатство, любовь - все принадлежало ему. Шаг за шагом он поднимался на вершину славы, и теперь он мог смотреть вниз с вершины и прослеживать различные средства, которые помогли ему в восхождении. Прошлое встало перед ним во всем многоцветии; минувшие годы казались такими же, как вчера; и когда он возвращался назад по пути существования, он чувствовал, что должен быть все еще мальчиком, настолько яркими были воспоминания его ранней юности. Пока он еще размышлял над этими вещами, он обернулся и увидел очертания фигуры, окутанной дымкой, но достаточно отчетливой, чтобы иметь подобие человека.
   "Я пришел к тебе, сын мой, - сказал дух, - в час твоего триумфа; ты знаешь меня, Риецзин?
   "Тень Кабульнезы! Я приветствую тебя, хотя холод могилы окружает тебя и я трепещу в твоем присутствии, но все же я приветствую тебя".
   - Нет, не протягивай руку, чтобы схватить меня, Риецзин. Каркас, в котором я когда-то жил, рассыпается в пыли; только мой дух сейчас с тобой".
   - Что бы ты хотел, почтенная тень того, кто был моим лучшим другом?
   "Мне было позволено вернуться к этим земным сценам, чтобы я мог узнать, что случилось с теми, кого я любил, с тех пор, как я покинул эту юдоль слез. Скажи мне, Риззин, были ли мои предсмертные дары благословением для твоих братьев, а также для тебя самого?
   "Увы! Кабулнеза, они лишь предали моих братьев к их гибели".
   - Я хотел бы узнать их судьбу, Риззин, если бы ты раскрыл историю их жизни.
   - Ты знаешь, отец, что Эльмана выбрала кошелек. Он сразу же был окружен всеми предметами роскоши, которые могло обеспечить богатство. Он ни в чем себе не отказывал. Он построил дворцы; он разбил сады; он нанял певцов и певчих женщин; за его столом искрились дорогие вина Шираза, а на столе громоздились яства из дальних королевств. Золото было расточено среди его иждивенцев, как если бы это был всего лишь песок пустыни. Он пошел на все крайности снисходительности; и повредил его здоровье, и ослабил его тело буйством и излишествами. Он потерял уважение друзей и, следовательно, самоуважение. Он опускался все ниже и ниже, пока в один роковой вечер не уснул среди своих спутников с золотым кошельком на груди. Пока он спал, его украли. Для других кошелек был бесполезен, за исключением цены, которую мог принести его вес; но для него это стало альфой и омегой существования. Он тщетно искал его в течение многих лет; но с увлечением столь же страстным, сколь и бесплодным, он все еще продолжает странствовать по лицу земли, надеясь вернуть свое потерянное сокровище. Я умолял его отказаться от надежды найти его и начать активную и полезную жизнь; но эти годы бездеятельности и потакания своим слабостям истощили его энергию. С телом, ослабленным прежними излишествами, и умом, неспособным к занятиям, он, вероятно, проведет остаток своих дней в тоске по удовольствиям, которыми он злоупотреблял и которые, как он не может ожидать, снова будут его".
   - Как я и опасался, но Халаддин - как он воспользовался своим подарком, рубиновым сердцем?
   "Вскоре ему удалось завоевать расположение своей первой любви, красавицы Кезии. Какое-то время я считал своего брата самым счастливым из смертных; он жил только в ее улыбке, и спокойствие и блаженство, казалось, ждали на его шагах. Но, верный непостоянству своей натуры, он скоро устал от той, которая очаровала его только своей красотой, и, в то время как вся ее душа была предана ему, он жестоко пренебрегал ею. Сама ее привязанность к нему усиливала его растущую неприязнь; но она была связана с ним этим роковым заклятием, и изгнанный леман нашел покой только в ранней могиле. Халаддин отдался поклонению женщине; и в этом идолопоклонстве сердца он растратил всю благородную и тонкую энергию своей натуры. Этим рубиновым подарком он мог воздействовать на любовь прекраснейших; и, наконец, это стало орудием его разрушения. Он украдкой увидел цветок гарема своего государя. Увидеть - значит полюбить, полюбить - значит получить. Благодаря хитростям их украденные встречи долгое время оставались вне подозрений; но Халаддин стал беспечным и самоуверенным, и его заблудшая жертва не могла знать страшной опасности своего положения. Их выдал шпион из дома шаха; и тетива была наказанием за обоих".
   "Увы! он был многообещающим юношей; к сожалению, колеблется в своих принципах; тем не менее я верил, что он не стал бы злоупотреблять подарком, который выбрал. Но Хазиф, гордый, благородный Хазиф - что с ним, Риззин?
   - Он поступил благородно, отец, сначала. Он использовал палочку, чтобы продвинуться в советах своей страны. Он использовал свою власть на благо других и заработал себе имя и репутацию, которые превзошли великих людей нашей страны. Все склонились перед его талантами; и красноречие его было подобно дуновению небесному, приносящему в душу свежесть и чистоту. Его карьера была блестящей и была бы счастливой, но честолюбие мало-помалу опутало его своими оковами и нашептало, наконец, ему на ухо акценты измены. Я предупредил его; Я умолял его довольствоваться любовью и восхищением народа. Я сказал ему, чтобы он остерегался, когда он наступит на лапу спящего льва. Разум не помог, когда соблазнило честолюбие; и я увидел, наконец, с сердечной скорбью, что фаворит шаха подозревается в предательстве. Он был слишком популярен, чтобы быть уничтоженным сразу, но его изгнали из страны, где он родился. Теперь он находит дом в пределах Аравии; и до сих пор, как я слышал, обладает магическим влиянием, которое дает ему серебряная палочка.
   - Он может вернуть прошлое, Риззин; еще не поздно. Но расскажи мне теперь, сын мой, историю своей жизни.
   "Вот твой дар, отец мой. Волшебный стакан всегда покоится у меня на груди и охраняется массивной цепью. Когда я впервые получил его от тебя, я не оценил его, потому что я был разочарован распределением твоих даров. Я видел, как мои братья сразу же, без усилий, обрели то, о чем вздыхал каждый из них; в то время как я был оставлен, чтобы трудиться и бороться в мире. Я завидовал Эльмане богатству, которым он упивался; Я возжелал любви к красоте; Я жаждал обладания властью. Я чувствовал в себе стремления гордой и честолюбивой души, но неудовлетворенность ума мешала моему счастью. Я не желал использовать необходимые средства для увеличения своего состояния, но хотел, чтобы то, чего я желал, пришло по моему приказу, как по прикосновению волшебной палочки. Зависть к братьям сделала меня несчастным, и, тоскуя по какому-то неоткрытому благу, я потерял драгоценный амулет довольства. Темные искушения Эблиса преследовали мой путь, пока жизнь не стала бременем, почти невыносимым для меня. В унынии души призвал я ангела смерти призвать мой дух в свой дом; но Азраил был глух к моим мольбам, и многие луны я жил жертвой напрасных сожалений. Но в конце концов, о Кабулнеза, я посетил твою могилу, и когда мои слезы упали на драгоценную святыню, я вспомнил о твоем даре. Твои слова всплыли в моей памяти, и я поспешно искал волшебное стекло. С прискорбием должен сказать, что после твоей смерти он был отброшен в сторону из-за разочарования момента, и я часами тщетно искал его; но, наконец, среди кучи мусора я нашел его. Он был потускнел от небрежности, а стекло было грязным и тусклым. Однако я очистил его; а затем, взывая к твоему благословению, я просмотрел его. Я видел золотые буквы, но они сверкали, как алмаз, с таким ослепительным блеском, что мой глаз сначала не мог вынести этого блестящего блеска, и вокруг этих букв струились лучи света, которые, казалось, сияли, пока их внешний круг не достиг небес. Постепенно мне удалось расшифровать сияющие буквы, которые, когда я читал, впечатывались в мою память магической силой; а это, Кабулнеза, запись той яркой и волшебной страницы...
   - Пауза, Риззин, роза юности на щеках твоих, рука твоя сильна, тело крепкое. Жизнь простирается перед тобой; ты только на его пороге, вокруг тебя множество его путей, из которых ты можешь выбрать; но в безделье и сожалении ты растрачиваешь свои силы на скорбь по тени, когда ты мог бы обладать субстанцией. Богатство, любовь, власть не приносят счастья, если только разум не приучен правильно их использовать; и превратности жизни предназначены для этой дисциплины. Ничто, кроме солнечного света, не увядает и не портит садовые цветы; у них должны быть и облака, и дождь, и слезливая роса. Молодость - время усилий. Используй же свои таланты со всей энергией своей природы, и хлеб, заработанный твоим ежедневным трудом, будет для тебя слаще сладких кушаний, которые громоздятся на столе Эльманы. Завоюйте постоянством своих принципов и чистотой своей жизни уважение ближних; и власть, с честью приобретенная и благородно сохраненная, может увенчать твое чело более зелеными лаврами, чем когда-либо будет носить Хазиф. Положи свои мужественные чувства туда, где они встретятся с чистой отдачей, ибо даже в шкатулке гарема может быть найдена драгоценная жемчужина; однако не ослабляй свою душу поклонением красоте, которая может погибнуть через час, и роза Твой сад может расцвести, когда прекратится сад Халаддина. Идите вперед, трудиться, бороться, преодолевать, терпеть. Воин не одерживает победы без битвы; поэт не носит венок, не получив награды. Мир - это поле битвы человека, достойного его судьбы. Трус тот, кто падает в обморок еще до начала конфликта; и предателем самого себя, если после первого удара он не посмеет ударить еще раз. На! на! Риецзин; Останься не размышляй, ангел жизни плачет над каждым потерянным часом.
   "Золотые буквы исчезли, ослепительный свет померк; и когда я прижал твой дар к своим губам, я почувствовал, что с моего нравственного видения приподнялась завеса. Я впервые увидел жизнь через настоящего медиума; но частичного взгляда, правда, достаточно, чтобы указать ступеньку моей карьеры. Я ждал только рассвета завтра'; и, вернувшись к занятиям моего отца, я решил преуспеть в качестве ремесленника и предоставить судьбе формирование моего состояния. Бремя было снято с моего сердца; мои угасшие силы возродились, мои угасшие надежды, казалось, расцвели и расцвели под освежающим влиянием высоких решимости, и благодаря полезному упражнению моих способностей я обнаружил, что моя природа окрепла и улучшилась. У меня не было времени роптать; и когда ночью я искал восстанавливающего утешения в покое, мой сон был сладок и не был нарушен дикими мечтами честолюбия. Однажды пульсация зависти и сожаления вернулась, когда я увидел Эльману, рассыпающего золотые динары среди толпы, сгрудившейся вокруг него; но, глядя в свое стекло, я прочитал эти слова; "Лучше бедность с честью, чем богатство с унижением". Я повернулся и отпрянул, увидев шатающуюся, шатающуюся фигуру Эльманы, и, вернувшись к своим занятиям, я ощутил, с одобрением своего сердца, неведомое доселе чувство счастья.
   - Мне нет нужды останавливаться, Кабулнеза, на моем росте состояния. В погоне за своим призванием мое богатство увеличилось, и предупреждения волшебного стекла не позволили мне придавать чрезмерное значение мирским сокровищам. По мере течения времени уроки, полученные от твоего дара, прибавляли веса моим решениям, и прежде, чем один седой волос коснулся этих прядей, имя Риеццина стало известно по всей Персии. Говорили, что ко мне перешла мудрость Кабулнезы, и из бедного ремесленника я стал богатым, влиятельным советником принцев. Успех был бы моей погибелью; но с каждым приобретением моего богатства или славы я брал твой дар из своей груди, и благодаря ему я научился преуспевать без ликования и быть великим. Это показало мне, что жизнь никогда не была состоянием полного счастья или непреодолимого страдания, и что удовлетворенность была ключом, открывающим тайную сокровищницу земли. Это напомнило мне, что великие и могучие должны наконец уснуть с низшими, и что ни одна из сверкающих безделушек мира не может быть унесена с нами в могилу. Ты видишь, о! Кабульнеза, на каком возвышении я стою; осмеливаюсь надеяться рассудительно и честно повлиять на могучие судьбы этой земли. Я трепещу, как бы я, достигнув вершины своего высочайшего честолюбия, не забыл себя".
   -- Стакан, стакан, Риззин, -- пробормотала уходящая тень. "Он предупредит и направит тебя до конца твоего паломничества".
   С благоговейным трепетом визирь еще раз взглянул сквозь зачарованное стекло, и это были символы света, отраженного от его поверхности.
   "Успех - это испытание величия. Мотылек одолевает свет свечи; орел может смотреть на солнце. Если ты действительно велик, Риецзин, ты почувствуешь, что помпезность и власть никогда не возвысят душу; оно взлетает или опускается в зависимости от того, верно оно или нет по отношению к более благородным импульсам своей природы. Твое положение не будет представлять для тебя никаких опасностей, если ты будешь правильно ценить возвышение, которое оно дает, и оберегать свой дух от предательского нашептывания гордыни".
   Визирь повернулся, чтобы обратиться к тени Кабульнезы, но она исчезла, а рядом с ним снова стояла закутанная фигура возлюбленной Янины.
  
   ЧЕЛОВЕК НА ВИСЕЛИЦЕ, с картины барона Фридриха де ла Мотт Фуке
   Перевод с немецкого
   Прекрасным вечером в Венецию приехал молодой купец по имени Ричард; он был смелым и веселым парнем. Тридцатилетняя война была несчастливой для многих в Германии; среди них был наш молодой купец. который, страстный любитель наслаждений, радовался тому, что его дело зовет его в это время в Италию, где не было войны, где, как он слышал, есть лучшие фрукты, самые вкусные вина, не говоря уже о красивых женщинах, которого он был самым преданным поклонником; и его ожидания не были обмануты. Он тотчас погрузился во все виды распутства, и вскоре из-за своей расточительной расточительности и расточительности своих любовниц он обнаружил, что его деньги тают. Среди открытых, радостных лиц, которые он видел в игорном доме, который он часто посещал, его внимание больше всего привлекало лицо испанского капитана, который, хотя и участвовал в самых диких пиршествах, редко говорил и всегда выглядел несчастным, - однако из-за своего чина и его здоровье, он был принят с радостью - и он нередко оплачивал расходы на целый вечер. Когда деньги Ричарда исчезли, он потерял свое счастливое настроение, с тревогой думал он о том времени, которое теперь быстро приближается, когда его нынешняя счастливая жизнь должна закончиться с его быстро истощающимся кошельком. Это заметил испанец, который однажды вечером, с неожиданной демонстрацией дружбы, отвел его в сторону и повел в малолюдную часть города. Добрый молодой человек был бы встревожен, но он вспомнил, что испанец знал о пустом состоянии его кошелька, и ради своей жизни, чтобы взять его, он должен был рискнуть своей собственной, слишком дорогой ставкой, чтобы рисковать ею легкомысленно.
   Капитан сел на развалинах старой стены, поставил молодого человека напротив себя и сказал так: "Я думаю, мой благородный юный друг, что вы страдаете от недостатка денег; это и многие другие прекрасные дары я подарю тебе за небольшую плату".
   "Как, - спросил Ричард, - вы можете нуждаться в деньгах, если у вас есть такие прекрасные дары?"
   -- Я объясню вам, -- сказал капитан. -- Не знаю, слышали ли вы когда-нибудь о маленьких существах, называемых "людьми-виселицами". это маленькие черные черти, заключенные в маленькие стеклянные колбы, и тот, кто владеет одним из них, может получить из него несметное количество золота и все удовольствия, которые он может пожелать в этой жизни, при условии, что "человек на виселице" получит за своего Господа. душу его владельца в момент его смерти, если только он не сможет до этого времени передать "виселица" в другие руки. Это можно сделать только путем продажи, и за нее надо выручить меньшую сумму, чем он дал: мой стоил мне десять дукатов, дай за него девять, и он твой". Пока Ричард думал, что ему делать, испанец снова заговорил:
   "Я мог бы обмануть ею любого, как сам был обманут безбожным торговцем, но не хочу более отягощать свою совесть, а открыто и честно предлагаю ее вам на продажу; вы еще молоды, полны жизни и духа; это доставит вам много удовольствий, прежде чем станет для вас бременем, которым сегодня является для меня".
   "Дорогой сэр, не примите ничего дурного, но позвольте мне пожаловаться вам на то, как часто меня обманывают в этом городе".
   "Ах! Вы, глупый молодой человек, - сердито воскликнул испанец, - вспомните мой вчерашний пир и подумайте, не прибегнуть ли я к обману, чтобы получить ваши жалкие девять дукатов.
   -- Кто много тратит, тому много и нужно, -- скромно ответил молодой купец. - Если ты вчера потратил свой последний червонец, может, сегодня тебе не понадобится моя девятка?
   "То, что я не убил тебя, ты обязан моей надежде, что ты еще избавишь меня от моего "человека на виселице", и моей решимости покаяться любым путем, самым горьким и болезненным".
   - Могу я не проводить испытание этой штуки, - задумчиво сказал молодой человек.
   - Я и раньше говорил тебе прямо, что кто его возьмет, тот останется с ним и поможет.
   Мрак пустынного места заставил Ричарда грустить, хотя ему нечего было бояться, так как капитан уже заверил его, что не сделает ничего, что могло бы ему навредить. Когда перед его глазами предстали все удовольствия, которые доставило бы ему обладание виселицей, он решил потратить на него половину своих оставшихся денег, если не сможет получить их по более низкой цене.
   "Ты дурак!" - засмеялся капитан. - Ради вашего блага я назвал самую высокую цену. Никто не станет покупать его по низкой цене, и вы безвозвратно окажетесь в руках Дьявола, потому что вы должны продавать его дешевле, чем даете".
   -- О, это может быть, -- сказал Ричард, -- но я не скоро снова захочу расстаться с чудесной вещью; можно мне его за пять дукатов?
   -- Согласен, -- сказал капитан, -- вы сократите труды чертенка ради человеческих душ.
   Уплатив деньги, он вручил молодому человеку маленькую тонкую стеклянную колбу, в которой при свете звезд Ричард увидел что-то черное, дико подпрыгивающее; в качестве испытания его силы он попросил удвоить то, что было у него в правой руке, и вскоре снова нашел свои десять дукатов. Он радостно вернулся в трактир, где его товарищи все еще играли. Они были очень удивлены, увидев, что те, кто оставил их такими печальными, теперь возвращаются с такими счастливыми лицами. Испанец ушел пораньше и не остался на пышный ужин, который Ричард заказал и заранее оплатил недоверчивому хозяину, потому что с помощью "виселицы" оба его кармана набились от столь желанных денег.
   Те, кто сами желали бы такого "виселица", могут лучше всего рассказать, какую жизнь вел молодой человек с того дня, как безоговорочно продал себя за деньги. Также благочестивые и вдумчивые могут судить о том, какой была его дикая и распутная карьера. Первым делом он купил для своей прекрасной Лукреции, ибо так, в глупой забаве, он назвал любовницу, победа которой стоила ему таких денег, замок и две виллы, где они жили вместе в великой роскоши.
   Однажды он сидел со своей богиней Лукрецией в саду одной из своих вилл, на берегу глубокого и быстрого ручья, - между молодыми людьми было много глупых шуток и смеха, как вдруг Лукреция заметила "виселица", которого Ричард пристегнул под жилетом маленькую золотую цепочку. Прежде чем он успел помешать, она сорвала цепочку с его шеи и поднесла фляжку к свету; сначала ее развлекали прыжки маленького черного существа внутри него, потом она вдруг вскрикнула от испуга. "Тогда фу! это жаба, - и она швырнула цепь, фляжку и "виселица" в ручей, среди пенящихся водоворотов которого тот вскоре скрылся из виду. Бедный юноша пытался скрыть свое горе, чтобы его любовница не стала расспрашивать его дальше, а он все же был осужден по закону за колдовство. Он сказал ей, что это игрушка, и постарался покинуть ее как можно скорее, чтобы в одиночестве подумать, как лучше поступить. У него все еще были его замок, его загородные дома и куча денег в карманах. Каково же было радостное удивление, когда, доставая деньги, он обнаружил фляжку с "висельщиком" в руке. Цепь действительно лежала на дне ручья, но фляжка и "виселица" вернулись к своему хозяину. "Ах!" - воскликнул он в восторге. - Значит, у меня есть сокровище, которого никакая сила на земле не может отнять у меня! и от радости он чуть не поцеловал фляжку, но страшное маленькое черное существо в ней остановило его.
   Если до сих пор он безумно гнался за удовольствиями, то теперь все стало в десять раз хуже, ибо он смотрел на всех императоров и королей мира с жалостью и презрением, полагая, что ни один из них не обладает таким сокровищем, как его. Едва ли богатый торговый город Венеция мог снабдить его роскошными банкетами деликатесами. Иногда, когда добрый, благонамеренный человек ругал или увещевал его, он отвечал: "Меня зовут Ричард, мое богатство так безгранично, что мне нет нужды утруждать себя его расходованием". Он часто безудержно смеялся, когда думал о том, как глупо было испанскому капитану расстаться с таким сокровищем и, что еще хуже, уйти, как он слышал, в монастырь.
   Все на этой земле длится только время - это должен узнать юноша, и тем скорее, за греховное и безграничное распутство, которому он предавался. Смертельная слабость охватила его тело, несмотря на его тщетные и непрестанные призывы о помощи на " виселица в первый день болезни. Ночью явился чудный сон, казалось, что пузырьки с лекарством, стоявшие у его кровати, соединились в мимическом танце и с неслыханным грохотом пробежали по его голове и груди: "Ах! виселица человек! виселица человек! ты не поможешь мне на этот раз и не бросишь все лекарства на землю? но виселица отчетливо пропела из фляги:
  
   Ах! Ричард дорогой! Ах! Ричард дорогой!
   Отдай свою душу мукам тоскливым,
   Здесь ничего, кроме терпения.
   Искусство дьявола в болезни терпит неудачу,
   "Против смерти не помогут целебные травы,
   Ты мой родной, здравствуй, здравствуй!
  
   При этом он стал таким длинным и худым, что Ричард не мог удержать его во фляге, проползая между большим пальцем и плотно прижатой пробкой, он превратился в огромного негра, который страшно танцевал, кружился вокруг него крыльями летучей мыши и, наконец, улегся. его твердая грудь на груди Ричарда, его ухмыляющееся лицо на лице Ричарда, так близко, так близко, что он чувствовал, как будто они уже стали одним целым; испугавшись, он закричал: "Принеси зеркало, принеси зеркало!" Он проснулся в холодном, как смерть, поту, и когда открыл глаза, ему показалось, что черная жаба быстро пробежала по его груди и спряталась в складках ночной рубашки. В ужасе он попытался схватить ее, но нашел только фляжку с негритянкой, которая лежала как бы усталая и спящая: "Ах!" - подумал больной, - как долго, как долго остается остаток этой ночи. Он не смел снова закрыть глаза, чтобы снова не вылезло маленькое черное чудовище, и не смел поднять их, чтобы не увидеть нечестивого, притаившегося в каком-нибудь углу его комнаты, потому что, если он только взглянул вверх, ему показалось, что он увидел его и опять встрепенулся в новом испуге, звал своих людей, но они спали, как мертвые, и красавица Лукреция покинула его в его болезни. Он был один в своей тоске, которую невозможно выразить словами. "Ах! Бог! если эта ночь так длинна, то каким будет долгое правление ада?" Он решил, что если Бог позволит ему дожить до утра, он постарается избавиться от "виселицы". Наконец наступило утро, и, немного приободренный его юным светом, он подумал, достаточно ли виселицы уже сделал для его утешения. Замка, вилл и всех его роскошных владений было мало, он поспешно потребовал кучу червонцев, чтобы положить ему под подушку, и как только он нашел там тяжелые кошельки, он подумал, кому бы лучше продать маленький колба. Он знал, что его врач любит всяких странных существ, которых он хранил в духе, и за такого он надеялся продать ему "виселица", ибо знал, что доктор благочестив и ни на каких других условиях не согласится. иметь какое-либо отношение к этому зверю". Воистину, это было бы подлой шуткой, но лучше покаяться в чистилище за малый грех, чем вечно жить с Люцифером в аду, - воистину, каждый дорог себе, и моя смертная опасность не терпит отсрочки. Он был полон решимости. Он показал Доктору маленького "висельника", который снова оживился и проделывал в колбе всякие шалости. Ученый доктор хотел получить то, что он считал таким странным произведением природы, чтобы он мог рассмотреть его на досуге, если цена не будет слишком высока. Рихард просил сколько мог, 4 дуката, 2 доллара, 20 пенни, немецкие деньги. Доктор дал бы всего 3 дуката, и прежде чем он это сделал, он посчитал несколько дней. Бедному юноше снова грозила смерть - он отдал своим слугам 3 дуката, за которые был продан "виселица", для раздачи бедным, но золото под подушкой он охранял, как будто от него зависело его будущее благополучие и горе. Ему стало хуже, и он впал в бред, и если он все еще носил на груди тяжесть "виселицы", то, должно быть, умер. По прошествии долгого времени он мало-помалу возвращался к своему разуму, и с первым рассветом разума он вспомнил о червонцах под подушкой и тщетно искал их. Он жадно расспрашивал всех - никто о них ничего не знал - он посылал к прекрасной Лукреции, посетившей его в часы его беспамятства, но вернувшейся к своему прежнему дому и товарищам, - она просила его оставить ее в покое; и ни от нее, ни от кого другого он не мог узнать о своих потерянных червонцах. Он подумывал продать свой замок и виллу, но тут к нему явились юристы с писаниями, показывающими, как в дни расточительности и безрассудства он отдал все прекрасной, но скупой Лукреции, а теперь, в болезни и нищете, у него ничего не осталось. . Потом пришел его врач, с очень серьезным лицом. "Ах! Господин доктор, добавьте к вашему счету дозу яда, чтобы я сразу освободился от всех обязательств, потому что у меня нет денег, чтобы начать новый счет.
  
   "Не так?" - сказал доктор серьезно. - Я дам вам весь ваш счет, а также ценнейшее лекарство, которое я приготовил и которое вам понадобится, чтобы укрепить вас, за 2 дуката. Так и будет?"
   - Да, от души, - радостно воскликнул обрадованный купец и расплатился с Доктором, который вскоре вышел из палаты.
   Когда Ричард взял сверток, он снова обнаружил между пальцами виселицы. Вокруг него была обернута заготовка со следующим содержимым:
   Пока я хочу, чтобы твое тело исцелилось,
   Ты мою душу хотел у меня украсть,
   Но мой ум острее твоего
   Вскоре твоя цель стала божественной.
   Оправдание контр-искусства, я молюсь,
   Ибо в твоих руках все, что я лежу,
   Я даю тебе виселицу,
   Висельная птица к виселице.
   По правде говоря, он очень испугался, он снова купил виселицу и за такую маленькую сумму, - но ведь и удовольствие было, как обстоят дела, и хорошо, и он без колебаний решил сделать это средством отомстить за себя. на коварную Лукрецию. Он начал следующим образом; сначала он пожалел, что та куча дукатов, что лежала у него под подушкой, удвоилась; мгновенно их вес был так велик, что почти притянул его к земле. Всю эту огромную сумму он положил на хранение у поверенного и получил за нее его письменную расписку, оговорив 120 золотых, с которыми он отправился в дом своей дорогой Лукреции. Они пили, играли и шутили, как прежде. Лукреция была очень добра к нему из-за его денег. Через некоторое время он показал своей изумленной хозяйке много красивых трюков с виселицей, он был похож на ту малютку, которую она прежде бросила в воду, но не то же самое, ибо он обладал несколькими из них. Как и все женщины, она любила игрушки, и когда ее хитрый спутник предложил ей пари, она без раздумий дала ему за это два червонца. Сделка была закрыта, и вскоре Ричард вышел из дома, чтобы потребовать у поверенного часть своих денег. Вместо того, чтобы заплатить, поверенный притворился удивленным, отрицал, что знает о нем, и когда Ричард вытащил из кармана квитанцию, это был не что иное, как чистая, безупречная бумага. Адвокат написал квитанцию чернилами, которые выцвели за несколько часов и не оставили следов. Молодой человек снова был предан, и, если бы не тридцать дукатов, оставшихся у него из денег, которые он тратил на Лукрецию, он остался бы в полной нищете. У кого короткая кровать, пусть лежит криво, у кого нет кровати, пусть спит на земле, кто не может заплатить за повозку, пусть едет верхом, у кого нет лошади, пусть идет пешком. После праздного безделья в течение нескольких дней Ричард ясно увидел, что его деньги скоро пойдут на этот путь, и он сразу же решил из торговца стать разносчиком, он купил мешок для перевозки своих товаров и небольшой ящик с прорезью внутри. верх, чтобы нести его деньги, за это он заплатил четыре немецких гроша. Ему было очень грустно пристегивать ремни и просить обычаи по тем самым улицам, по которым он так часто проходил в пышности и великолепии; однако с течением дня его настроение поднималось, потому что посетители бежали ему навстречу и часто предлагали больше. за свой товар, чем он осмелился просить. Он подумал: "Город очень добрый, и если так пойдет и дальше, я скоро снова стану благополучным человеком. Потом я вернусь в Германию и уже чувствую себя гораздо счастливее, чем когда был в когтях проклятого "виселица", от которого я так ловко избавился". Утешая себя такими мыслями, он остановился со своим тюком вечером в трактире. Вокруг стояло несколько любопытных гостей. Один из них сказал: "Компаньон. что у тебя в этой фляжке, которая проделывает такие странные, мальчишеские штучки? Испугавшись, Ричард огляделся и теперь впервые понял, что среди других своих товаров он невольно выкупил "человека на виселице". Тотчас же он предложил его спрашивающему за три пенни; он дал четыре, а затем и всем гостям вокруг. Испытывая отвращение к уродливому черному зверю, которому Ричард не мог найти никакого применения, и утомленные его назойливостью, они решили выгнать дерзкого разносчика вместе с его вьюком и черным зверем за дверь. В безнадежной тоске Ричард пошел к продавцу шкатулки и предложил ее ему за меньшую цену, чем он дал, но человек был сонным и не хотел торговаться. Наконец он попросил его, если он хочет вернуть фляжку ее первому владельцу, пойти к Лукреции, которая продала ему эту фляжку вместе с другими вещами, и дать ему спать спокойно. "Ах! Боже мой, -- воскликнул Ричард, -- я тоже хотел бы спать спокойно! когда он бежал через большой двор к дому Лукреции, ему казалось, что кто-то бежал за ним сзади и то и дело хлопал его по шее. Испугавшись, он бросился через хорошо известную заднюю дверь в покои Лукреции, где скупая красавица сидела за обильным ужином с двумя спутницами. Сначала ругали незваного разносчика, потом покупали его товары и очень развлекались, расплачиваясь за них фальшивыми купюрами, но никто не стал покупать "виселица". Когда он открыл его, Лукреция закричала: "Фуе! вон с ненавистной тварью, он уже был у меня, и он меня целый день тошнил, я продал его за несколько копеек такому же глупому дураку, как тот, который поспорил со мной на червонец.
  
  
   -- А потом расстались со своим счастьем, -- сказал несчастный юноша. -- Лукреция, ты не знаешь, что ты выбросила. Позвольте мне поговорить с вами наедине пять минут, и я уверен, что вы купите фляжку.
   Она отошла с ним в сторону, и он рассказал ей всю странную тайну "человека на виселице". Потом она кричала и ругалась:
   "Нищий человек! ты принимаешь меня за дурака? Если бы это было правдой, ты бы желал себе чего-то лучшего, чем эта коробка и эти ремни. Уходи, или я отдам тебя на сожжение как волшебника за твою глупую историю.
   Тогда все набросились на него и вытолкнули его вон; и он, опасаясь быть сожженным, быстро покинул венецианские государства. Еще до полудня он перешел границу и теперь начал проклинать нечестивого. "Виселица" выглянула из кармана и, увидев его безумную жестикуляцию, закричала:
   "Как хорошо! вам, конечно, придется зайти ко мне в ближайшее время: вам лучше поторопиться.
   Потом он снова пожелал себе гораздо большую сумму денег, чем прежде; она была так тяжела, что он едва мог донести ее до ближайшего города. Здесь он купил прекрасную карету и лакея в ливрее и с большой пышностью и великолепием отправился в Рим, где, как он думал, среди стольких людей он мог бы легко избавиться от своего "висельщика". Всякий раз, когда он тратил червонец, он заставлял "висельщика" возвращать его, чтобы, когда его фляжка будет продана, он мог сохранить свою кучу денег целой. Он думал, что это будет небольшой компенсацией за все, что он перенес и еще перенес, ибо каждую ночь в своем первом сне страшный черный зверь лежал у него на груди, и каждый день он видел его весело танцующим в своей фляжке, как будто он был уверен, своей добычи и радовался быстротечности времени. Едва его богатство и экстравагантность ввели его в лучшее общество Рима, как он начал, побуждаемый своим беспокойством, открывать без разбора каждому за три немецких пенни своего маленького "виселица"; вызывая тем самым смех каждого. Деньги дают друзей и внимание. Его везде хорошо принимали; но как только он заговорил о своей фляжке и трех немецких грошах, все отвернулись со смеху. Он часто говорил себе: "Лучше быть дьяволом, чем страдать от того, что я уже сделал". Его отчаяние от того, что он не может освободиться от "виселицы", настолько возросло, что он решил больше не оставаться дома, а искать забвения на войне. Он узнал, что между двумя маленькими итальянскими государствами идет война, и сразу же решил принять участие в одной из них. С богато украшенной золотой сбруей, великолепной шляпой с перьями, двумя отличными легкими ружьями, великолепной шпагой и двумя прекрасными кинжалами; верхом на испанском боевом коне в сопровождении трех хорошо вооруженных слуг на великолепных конях он въехал в ворота Рима. Поскольку ни один капитан не мог отказать столь хорошо вооруженному воину, к тому же не требующему никакой платы, храбрый Ричард вскоре попал в доблестный отряд. Он прожил в лагере целый месяц, настолько счастливый, насколько могли сделать его выпивка и игра, с бременем "виселицы" днем и с дурными снами, которые посещали его каждую ночь. Умудренный римскими приключениями, он уже не открывал фляги, как прежде, а лишь как бы в шутку упомянул об этом некоторым своим спутникам. В одно прекрасное утро Ричард и его товарищи, которые играли, услышали с соседних гор звуки орудий: быстро затрубили трубы. Мгновенно они оседлали и быстро поскакали вперед на равнину под горами; там сквозь туман и дым они увидели, что пехота обеих сторон вступила в бой, а кавалерия уже стояла на равнине. Ричард радостно последовал за своим капитаном: при звуке трубы его испанский скакун заржал и бросился вперед - его оружие радостно звякнуло друг о друга; они доблестно оттеснили конный отряд врага, который пытался противостоять им, и Ричард и его слуги были среди первых в погоне за бегущими. Затем они услышали чудесный свист в воздухе; он свистнул во второй раз, и рыцарь, окровавленный и смертельно раненный пушечным выстрелом, упал с коня. Теперь, подумал Ричард, в лесу будет безопаснее: к его удивлению, толпа отступила, и чтобы добраться до нее, ему нужно пройти еще ближе к пушке. Некоторое время храбрый юноша ехал сквозь падающие справа и слева от него пушечные ядра, и со всех сторон его теснила многочисленная шайка неприятеля с обнаженными мечами. Ах! подумал он, как глупо я поступил, придя сюда, где мне гораздо больше грозит смерть, чем в больничной постели; если один из этих проклятых свистящих шаров попадет в меня, я навечно стану добычей маленького "человека на виселице" и Люцифера. Едва он подумал об этом, как пришпорил коня и помчался в дальний лес. Долго и безумно он гонял свою лошадь сквозь высокие деревья, пока, наконец, она не остановилась от изнеможения. Затем он спешился, снял доспехи, отпустил коня и растянулся на траве. Ах! подумал он, как мало годится в солдаты тот, у кого в кармане виселица. Утомленный, он погрузился в глубокий сон. После многих часов спокойного сна его разбудили мужские голоса и звук их шагов в его ушах. Он был еще слишком сонлив, чтобы быть уверенным, что слышит их, когда голос прогремел над его ухом:
  
   "Ты уже умер? Говори, чтобы мы не тратили впустую наш порох и дробь.
   Разбуженный таким образом, он поднял голову и увидел у своей груди заряженный мушкет, а вокруг него несколько солдат, схвативших его оружие и рюкзак. Он молил о пощаде и восклицал в величайшей муке:
   "Если вы решили убить меня, купите хотя бы сначала фляжку в правом кармане моей куртки".
   -- Глупец, -- сказал один из солдат, -- не куплю, а возьму. и с этим он уже взял человека на виселице и положил его на свою грудь.
   "Ради бога, - воскликнул Ричард, - вы должны купить зверя, если он вам нужен, иначе он не останется с вами".
   Солдат рассмеялся; и, не желая больше утруждать себя тем, кого он считал полусумасшедшим, пошел дальше с лошадью и котомкой. Ричард сунул руку в карман и, найдя "виселица", крикнул ему вслед и показал ему фляжку.
   -- Я же говорил вам, -- грустно сказал Ричард. - А если он вам нужен, то нет другого выхода, кроме как заплатить за него несколько пенни.
   -- Да, жонглер, не думай лишить меня таким образом моей заслуженной добычи. и, взяв его у него, он бережно держал его в руке. Внезапно он остановился и закричал: "Дьявол! куда оно делось".
   Пока он искал его в траве, Ричард крикнул ему: "Подойди сюда, он у меня в кармане".
   Солдат теперь очень хотел получить его. Он думал, что три пенни слишком много.
   -- Ну, скряга, -- нетерпеливо сказал Ричард, -- примите это за раз.
   Они закрыли сделку. Деньги были уплачены, и чертенка перевели.
   Пока солдат смотрел на нее и развлекался, Ричард думал о своей будущей судьбе; он стоял там с легким сердцем, но и с легким кошельком; он не мог вернуться в войско, где остались его лошади, слуги, а также много денег; отчасти потому, что ему было стыдно за свое трусливое бегство, а отчасти потому, что по военному закону его могли расстрелять как дезертира - он думал, что будет служить другой стороне, где его никто не знает, и может снова рискнуть жизнью за хорошую добычу. . Он подумал, что теперь, несмотря на свое неудачное начало, избавившись от "человека на виселице", он должен преуспеть, и отправился со своими новыми товарищами обратно в их лагерь. Капитан без труда завербовал высокого, крепкого, хорошо сложенного молодого человека, и теперь он когда-то жил пехотинцем, но его разум часто беспокоил. С момента последнего столкновения две армии лежали друг напротив друга бездействуя, так как между государствами было заключено перемирие. Правда, это избавляло его от опасности, но не давало ему возможности собрать добычу. Пока они спокойно оставались в лагере, у них было мало жалованья и хуже еды. Пока они были на войне, большинство солдат кое-что приобрели; и Ричард, некогда такой богатый купец и живший как король, должен теперь быть нищим среди себе подобных. Такая жизнь была ему, естественно, невыносима; и однажды, когда он получил свое месячное жалованье - слишком маленькое, чтобы жить вдоволь, и слишком много, чтобы не быть искушением, - он решил пойти на рыночную площадь и посмотреть, не благоволит ли ему удача в этой игре. Игра приняла свой обычный разнообразный вид. Иногда он проигрывал, иногда выигрывал; и так как это продолжалось до глубокой ночи, он немного напился: в конце концов игра пошла совершенно против него; его жалованье было потеряно, и никто не давал ему кредита ни на один фартинг. Затем он тщетно обыскал свои карманы; он обыскал свою патронную коробку, но в ней не было ничего, кроме патронов; их он теперь вынул и предложил в качестве кола. Как только игра началась, он понял, что тот, кто держит ставки, был тем же самым солдатом, которому он раньше продал "виселица", и который, следовательно, должен победить, он крикнул: "Стой!" но партия уже была закончена, и его противник выиграл. Выругавшись, он покинул компанию и темной ночью вернулся в свою палатку. Товарищ, который тоже потерял свои деньги и был так же беден, как и он сам, взял его за руку. По дороге он спросил его, остались ли у него патроны в палатке.
  
   - Нет, - сердито воскликнул Ричард. - Будь у меня еще что-нибудь, я бы продолжил игру.
   -- Да, -- сказал его товарищ, -- вы должны это сделать, потому что, если комиссар объявит список и найдет наемного солдата без такового, он прикажет его расстрелять.
   "Гром! это плохо, - воскликнул Ричард. "У меня нет ни патронов, ни денег".
   "Ах!" - сказал его спутник. - Комиссар приедет не раньше, чем в следующем месяце.
   -- Хорошо, -- сказал Ричард. "до того у меня опять будут деньги, и я куплю патроны вволю".
   С этими словами они пожелали спокойной ночи, и Ричард начал отсыпаться от опьянения. Не успел он заснуть, как услышал крики капрала перед своей палаткой: "Нет. 1, предупреждение для обзора; на рассвете лорд-комиссар будет в лагере. Так внезапно разрушился сон Ричарда. Патроны проносятся в его полупьяных мыслях: он испуганно спрашивал у всех вокруг себя, не даст ли кто ему в долг или не продаст в долг; но ругали его за пьяного мечтателя, и снова вертелись на своей соломе. В крайнем отчаянии он искал среди всей своей одежды деньги, но смог найти только пять фартингов. С ними он ходил неуверенными шагами в темноте от палатки к палатке, чтобы купить патроны; - некоторые смеялись; другие ругали, но никто не обращал внимания на его пожелания. Наконец он подошел к палатке, в которой услышал голос солдата, у которого вчера потерял патроны.
   - Товарищ, - печально сказал Ричард, - вы или никто не должны мне помочь. Вчера ты отвоевал у меня все, и в лесу помог мне грабить; если завтра интендант найдет меня без патронов, он меня расстреляет. Ты причина всех моих страданий; дай, одолжи или продай мне немного".
   "Давать и давать взаймы я отказался", сказал солдат; - Но прежде чем тебя расстреляют, я тебе продам. Сколько денег у тебя осталось?"
   -- Всего пять фартингов, -- скорбно ответил Ричард.
   "Вот, - сказал солдат, - чтобы вы видели, что я не грубый товарищ, вам пять патронов; будь доволен и дай мне поспать".
   Ричард отдал деньги и, несмотря на свое горе, крепко спал до утра. Обзор состоялся, и Ричард справился со своими пятью патронами. В полдень комиссар ушел; солдаты вернулись в свои палатки. Солнце невыносимо светило сквозь льняную ткань. Товарищи Ричарда пошли на базар, а он остался больной и усталый от вчерашнего пьянства и сегодняшней усталости, с пустым карманом и твердым солдатским куском хлеба.
   "Ах!" - вздохнул он. - Если бы у меня был хотя бы один из тех дукатов, которые я раньше тратил с такой бездумной щедростью.
   Едва успел он загадать желание, как в его левой руке оказался новый сверкающий дукат. Мысль о "человеке на виселице" пронзила его мозг и омрачила всю радость, которую он иначе получил бы от денег. Потом его товарищ, у которого он накануне купил патроны, беспокойно вошел в свою палатку.
   -- Друг, -- сказал он, -- я потерял фляжку с черным чертиком, которую купил у тебя в лесу. Вы это хорошо знаете; Я думал, что мог отдать его тебе за патрон. Я хранил его завернутым в бумагу и клал среди патронов".
   Ричард с тревогой искал среди своих патронов. На первой развернутой им бумаге было изображено маленькое черное существо в его фляжке.
   -- Вот и хорошо, -- сказал солдат, -- как бы некрасиво это ни выглядело. Мне было жаль его терять, потому что он всегда приносил мне удачу, когда я играл. Вот, товарищ, возьми еще свой фартинг и отдай мне эту тварь.
   Ричард выполнил его желание, и довольный солдат вернулся на базарную площадь.
   Бедный Ричард был несчастен; он снова видел "виселица" - снова держал его в руке и носил вокруг себя; ему казалось, что он охнет на него со всех углов палатки и что он неожиданно задушит его во сне. Так желанный дукат был для него болью; он не хотел даже раздобыть необходимое освежение, и он был вынужден покинуть лагерь, чтобы "висельщик" снова не прижался к нему.
   Заключительный вечер застал его в глухом лесу, где, измученный страхом и усталостью, он в пустынном месте погрузился в землю.
   "Ах я!" - воскликнул он, - только фляга с водой, а рядом с ним стояла фляга с водой. Прежде чем он попробовал его, он искал, откуда он пришел. Затем с болью вспомнился ему человек на виселице; он порылся в карманах и, найдя фляжку, в обмороке откинулся назад. Его опять посетил тот же ужасный сон; опять виселица все дольше и дольше вытягивалась из фляжки и опять лежала, ухмыляясь, на груди. Он спорил с ним, что он больше не принадлежит ему; но виселица ответила с презрительным смехом:
   "Разве ты не купил меня за грош? и чтобы сделка была завершена, не должны ли вы продать меня немного дешевле?
   Тогда Ричард, обезумев от страха, думая, что снова видит призрака, поднялся, вынул из кармана фляжку и швырнул ее о ближайший камень; но опять же он был в его кармане. Его горестные крики разносились по темному лесу.
   - Когда-то это было моей радостью - моей радостью, что ты всегда возвращаешься ко мне даже из глубоких волн - теперь это мое несчастье - ах! мое вечное страдание".
   В своем убожестве он мчался через дремучий лес, не обращая внимания ни на деревья, ни на камни, и на каждом шагу слышал стук фляжки в кармане. Когда рассвело, он добрался до красивого возделанного поля; свежий воздух и свет бальзамировали его сердце; он начал надеяться, что это всего лишь сон и что стекло может быть всего лишь обычным стаканом. Он вытащил его и поднес к восходящему солнцу. Ах, небеса! между ним и дружелюбным светом плясал черненький чертенок - все те же маленькие, бесформенные ручки, как щипцы, протянутые к нему. С громким криком он уронил его, но тот снова загремел у него в кармане. Перед ним лежала его единственная надежда - продать его меньше чем за фартинг. Никто не хотел его покупать - так исчезла всякая надежда продать это страшное существо, что теперь он стал угрожать своему хозяину, который уже не будет пользоваться им, и которого горе лишило всякой силы и тела, и духа, и который умолял вверх и вниз по Италии. Все видели его огорчение, и все же то, что он настойчиво просил полфартинга за свою фляжку. Они считали его сумасшедшим, и он был известен по всей стране как сумасшедший полфартинга. Говорят, что стервятник часто бьет косулю в шею, а затем убивает бедного зверя, который, преследуемый ненавистным убийцей, мучительно волочит себя по скалам и долинам - так шел бедный Ричард с ненавистным негодяем в своем карман, и его страдания были действительно жалкими.
   Я не буду больше рассказывать о его долгом и мучительном бегстве, а расскажу о том, что случилось с ним после многих месяцев. После утомительного дня скитаний по горам он грустно присел у ручейка, который струился сквозь нависшие кусты, как будто сочувствуя его страданиям и приходя освежать его. Тяжелый топот боевого коня зазвучал по каменистой земле, и, верхом на большой и дикой лошади, к тому месту, где сидел Ричард, подъехал очень безобразный человек, одетый в великолепные кроваво-красные одежды.
   - Почему так беспокоишься, друг? - спросил он у несчастного молодого человека. "Я должен принять вас за торговца, вы купили что-нибудь слишком дорогое?"
   "Нет! слишком дешево, - сказал Ричард дрожащим голосом.
   -- Я уже слышал это раньше, -- сказал всадник со страшным смехом, -- у вас есть на продажу маленькая вещь, называемая "виселица", я сильно ошибаюсь, или я вижу сумасшедшие полфартинга.
   Несчастный молодой человек едва мог сложить бледные и дрожащие губы, чтобы ответить. Каждую минуту он ждал, что плащ всадника превратится в кровавые крылья, его конь станет одной из тех непристойных ночных птиц, что вылетают из огней ада, и что он улетит с ним в свой дом вечных мук.
   Всадник заговорил мягче. "Я вижу, за кого вы меня принимаете, но утешайтесь, я не он; более того, я могу освободить вас от вашей виселицы, человек, я искал вас в течение четырех дней для этой цели. Воистину, вы заплатили за это проклятую маленькую цену; и я сам не знаю монеты меньше фартинга. Но слушай и следуй моему совету; на другой стороне горы живет принц, тщеславный и глупый мальчик. Утром он идет на охоту, и как только я смогу отделить его от своих спутников, я натравлю на него страшного зверя. Оставайтесь здесь до полуночи, а когда луна достигнет вон того скалистой вершины, идите, несколько шагов приведут вас в темную долину слева; не медли, не спеши, и ты придешь как раз в то время, когда зверь схватит принца в своих когтях. Не пугайтесь, она должна подчиниться вам, и перед вами она полетит и бросится со скалистых утесов на берег моря. Тогда потребуйте от благодарного принца выбить вам несколько полфартингов. Два из них ты поменяешь у меня на одного, и тогда с одним из них твой виселица станет моим". Так сказал страшный человек и медленно поехал прочь к лесу.
   "Где мне найти вас, когда у меня есть полфартинга?" позвал Ричарда вдогонку.
   -- У черного источника, -- отозвался всадник, -- каждая няня знает, где он находится. И медленными, но ленивыми шагами ужасный конь увлек своего ужасного седока. Подобно тому, кто проиграл все, что у него было, и ему больше нечего терять, Ричард решил последовать совету ненавистного человека.
   Наступила ночь, взошла луна и ярко осветила скалистую вершину. Бледный странник поднялся и ушел в темную долину. Безрадостно и грустно было вокруг него, кое-где славный лунный луч сиял над скалами, со всех сторон окружавшими его, и падал на какое-то узкое место, придавая ему призрачный вид, в остальном он не видел ничего таинственного. Будучи преисполнен решимости точно следовать указаниям всадника, поскольку это была единственная оставшаяся надежда освободиться от чувства вины и страданий, он ехал не слишком медленно и не слишком быстро. Через много часов розовый свет осветил его путь, и свежее дыхание утра коснулось его лица. Когда он вышел из долины и наслаждался свежей тенью и великолепным светом голубых волн моря, которое было недалеко от него, он услышал страшный крик; он огляделся и увидел в когтях дикого зверя юношу в богатом охотничьем костюме. Его первым побуждением было помочь ему; но когда он более полно увидел зверя, чудовищную обезьяну с рогами, похожими на оленьи рога, он потерял всякое мужество и стоял в нерешительности, сомневаясь, помочь ли ему несчастному человеку или уползти обратно в темную долину. Тут он вспомнил, что сказал ему всадник, и, движимый страхом вечной гибели, ударил чудовищную обезьяну своей пестрой палкой, как раз в тот момент, когда она поднимала принца в своих передних когтях, чтобы подбросить его и поймать рогами. . Когда Ричард приблизился, он уронил свою добычу и, шипя и воя, убежал. Ричард, осмелев, преследовал намеки, пока не рухнул на скалы на морском берегу, где, злобно ухмыляясь ему, исчез под волнами.
   Теперь молодой человек с триумфом вернулся к охотнику, который объявил себя принцем этой страны и просил своего благодетеля сказать ему, как он может вознаградить его.
   -- В самом деле, -- сказал Ричард, полный надежды, -- вы серьезно и дадите мне свое королевское слово исполнить мою просьбу?
   Князь без колебаний радостно пообещал.
   -- Ну, тогда, -- воскликнул Ричард с искренней мольбой, -- дайте мне несколько полфартингов, хороших денег, чеканными монетами; если не больше, дайте мне хотя бы два".
   Пока князь смотрел на него с изумлением, подошли несколько его последователей, которым он рассказал о своем приключении. Один из них, видевший раньше Ричарда, сразу узнал его как "сумасшедшего полфартинга".
   Тогда принц рассмеялся, а Ричард в тоске опустился на колени, поклявшись, что без полфартинга он разорится.
   -- Встаньте, молодой человек, -- сказал князь, смеясь, -- даю вам мое княжеское слово, что вы будете иметь столько полфартингов, сколько захотите, -- и трети фартинга не нужно будет чеканить, как мои соседи утверждают, что мои фартинги такой легкий, что требуется три, чтобы сделать хороший".
   -- Если бы это было так, -- с сомнением сказал Ричард.
   "Ах!" - сказал князь. - Вы бы первый сочли их слишком хорошими; и если они вас не устраивают, я даю свое королевское слово изобрести еще худшее, если это возможно. Он позвал слугу, который дал Ричарду целый мешок фартингов. С ними он перешел в соседнее государство и был счастливым человеком, когда он остановился в первой гостинице, они неохотно дали ему хороший фартинг за три своих.
   Теперь он попросил черный родник, на который с криком убежали дети, игравшие в гостиной. Хозяин сообщил ему, не без содрогания, что это было место, откуда пришло много злых духов и заполонили страну, и на которое мало кто смотрел.
   Но он хорошо знал, что вход в него был недалеко оттуда и был затенен двумя погребальными кипарисами, так что он не мог промахнуться, но не войти в него, сохрани его Бог и всех добрых христиан.
   Ричард снова был в большой беде, но он должен рискнуть, потому что это была его единственная надежда. Уже издалека он увидел черную пещеру, и сами кипарисы, нависшие над бездной, казались увядшими от ужаса. Чудесный камень указывал на вход. Глядя вниз, он видел ужасных длиннобородых зверей и чудовищных обезьян, подобных тем, которых он видел на морском берегу, и, если он видел правильно, он был заполнен острыми и зазубренными камнями, чтобы сломать кости тем, кто отважится войти. Дрожа, бедняга шагал среди этих призраков. В его кармане "висельник" стал таким тяжелым, что его чуть не потянуло назад; это только прибавило ему мужества, так как он думал: "Что тебе не нравится, то мне должно нравиться". Когда он углубился в пещеру, тьма скрыла от его глаз страшные призраки. Он направил все свое внимание на то, чтобы держаться прямого и узкого пути, чтобы не упасть в какую-нибудь бездну. Он нашел гладкий и ровный путь и, несмотря на доносившееся до него шипение и царапанье, смело пошел дальше. Наконец он вышел. Горная цепь пустыни окружала его со всех сторон. Рядом с собой он увидел чудовищного вороного коня своего купца, который стоял, хотя и не связанный, но неподвижно, с высоко поднятой головой. как медная статуя. Напротив из скалы бил ручей, в котором всадник мыл руки и голову. Вода была похожа на чернила и так окрасила все, к чему прикасалась, что, когда огромный мужчина повернул свое уродливое лицо к Ричарду, оно было черным, странным образом контрастируя с его кроваво-красной одеждой.
   "Не пугайтесь, молодой человек, это одна из церемоний, которые я должен совершить, чтобы угодить дьяволу; каждую пятницу я должен вот так умываться, в презрение и насмешку над тем, кого вы называете своим дорогим Спасителем, и когда мне нужна новая одежда, я смешиваю воду с каплями собственной крови, откуда исходит этот великолепный красный цвет, и есть все же другие условия тяжелее, чем эти.
   "Я так крепко привязал к нему свое тело и душу, что теперь искупление невозможно. И знаешь, что дал мне за это скряга? 100 000 золотых в год. Это слишком мало, и поэтому я куплю твоего "виселица", чтобы подшутить над старым скрягой. Он быстро забрал мою душу, и теперь маленький черный дьявол вернется, не завоевав ни одной души в ад. Это наложит проклятие на зеленого дракона. При этом он расхохотался так громко, что скалы повторили его эхо, и даже неподвижная вороная лошадь, казалось, присоединилась к нему. -- Ну, -- сказал он, снова повернувшись к Ричарду, -- приятель, ты принес полфартинга?
   - Я не ваш компаньон, - сказал Ричард полунасмешливо-полустрашно, открывая кошелек.
   "Ах!" сказал он, "кто охотился на принца с этим чудовищем, чтобы вы могли победить его?"
   -- В этом не было необходимости, -- сказал Ричард и рассказал, что у принца в обращении уже есть трети фартинга.
   Красный человек, казалось, был раздосадован, думая, что у него были ненужные неприятности из-за конфликта с чудовищем, - тогда он обменял хороший фартинг на три плохих фартинга Ричарда и отдал один из них Ричарду в обмен на "человека на виселице".
   Снова покупатель громко расхохотался. "Ты ничего не можешь поделать, сатана. Теперь золота сюда, столько, сколько мой черный конь может унести. Вскоре чудовищное животное застонало под своей тяжелой ношей, затем взяло своего хозяина и пошло прямо по каменной стене, высоко по отвесным скалам, как будто он летел, но все же с такими ужасными изгибами и движениями, что Ричард вошел в пещеру, чтобы избегать видеть больше. Когда он снова вышел на другую сторону горы, то совершенно счастливое чувство свободы наполнило его душу, он почувствовал, что раскаялся в грехах своей юности и что "висельник" уже не может принадлежать его. В полноте своей радости он лежал на зеленой траве, гладил цветы и целовал руку солнцу.
   Совсем легкое сердце снова забилось в его груди, но не так, как прежде, легкое от легкомыслия и легкомыслия. Хотя он мог бы похвалиться тем, что перехитрил самого дьявола, но не хвастался, а предпочитал отдать всю свою юношескую силу на полезную и честную жизнь. В этом он преуспел так хорошо, что через несколько лет вернул успешного купца в свою страну - женился, и счастливый седовласый старик часто рассказывал своим детям и внукам историю о проклятом виселице, в качестве полезного предупреждения для них.
  
   СКАЛА ГАНС ХЕЙЛИНГ, Теодор Кёрнер
   Богемская сказка от немца.
   Много лет назад о, жил богатый крестьянин в деревне на Эгере. Традиция не упоминает название деревни; но предполагается, что он находился напротив деревни Айх, известной всем тем, кто посещает карловарские водоемы, на левом берегу реки Эгер. У Вейта, так звали фермера, была прекрасная и очаровательная дочь, радость и украшение всей страны.
   Лизи действительно была очень хорошенькая, да к тому же такая добрая и образованная, что, право, трудно было найти ей ровню.
   Рядом с домом Фейта стоял небольшой коттедж, принадлежавший юному Арнольду, у которого только что умер отец. Арнольд изучил ремесло каменщика; и спустя долгое время он впервые вернулся домой, когда умер его отец. Как хороший сын, он пролил много слез на могиле своего отца; ибо хотя он не оставил ему ничего, кроме жалкой хижины, Арнольд имел в своей душе драгоценное наследство - честность и веру, а также живое чувство благородного и прекрасного.
   Ко времени его приезда в деревню отец его был уже болен, и внезапная радость снова увидеть сына подействовала на старика невыгодно. Арнольд, ухаживавший за ним, не вставал с постели; и так случилось, что после смерти отца он еще не видел ни одного из своих старых знакомых и друзей детства, который не пришел навестить его у больничного ложа отца.
   Арнольду особенно не терпелось увидеть Лизи Вейта; они выросли вместе, и он всегда с удовольствием вспоминал прелестную девочку, которая так его любила и так много плакала, когда ему пришлось расстаться с ней и отправиться в Прагу учиться своему ремеслу.
   Молодой Арнольд был стройным и красивым парнем; и он не мог не предположить, что Лизи тоже выросла и стала очень хорошенькой.
   На третий вечер после смерти отца сын, погруженный в меланхолические сны, сидел на свежей могиле, как вдруг услышал, как позади него кто-то тихонько ступает на кладбище. Он обернулся и увидел прекрасную девушку с корзинкой, полной цветов, идущую среди могил.
   Бузина спрятала Лизи; ибо это она пришла бросить цветы на могилу своего доброго соседа.
   Со слезами на глазах она наклонилась и, сложив руки, тихо сказала: "Покойся с миром, добрый человек! пусть земное прикосновение будет для тебя легче, чем жизнь. Твоя могила не будет без цветов, как и твоя жизнь!" Арнольд выскочил из-за кустов. "Лизи!" - воскликнул он и взял испуганную девушку на руки; "Лизи! ты знаешь меня."
   - Арнольд, это ты? - сказала она, краснея. - Давно мы не виделись.
   - И ты стала такой хорошенькой, такой милой, такой милой, и полюбила моего отца, и вспоминаешь его так дружелюбно. Моя дорогая, прелестная девочка!"
   -- Да, дорогой Арнольд, я очень любила его, -- сказала она и мягко высвободилась из его объятий. "Мы часто говорили вместе о вас; радость в сыне была его единственным счастьем".
   - Он действительно был в восторге от меня? - быстро ответил Арнольд. - О! тогда благодарю Тебя, Боже, за то, что сохранил меня честным и добрым! Но, Лизи, подумай только, как все переменилось. Раньше, когда мы были детьми, и мой отец сидел перед дверью, мы играли у него на коленях; ты был так ласков со мной, мы не могли быть друг без друга, и вот! - здесь, под нами, дремлет добрый старик; мы выросли; но даже если бы я не мог быть с вами, я все же очень часто думал о вас.
   - Я тоже тебя, - прошептала Лизи и посмотрела на него своими большими милыми глазами.
   Арнольд с энтузиазмом воскликнул: "Лизи, мы рано полюбили друг друга; Я должен был покинуть тебя, но здесь, где я снова нахожу тебя, на могиле моего отца, здесь мы оба в святой памяти о нем, мне кажется, что для нас не было разлуки. Детское чувство переросло во мне в мужскую страсть.
   "Лизи, я люблю тебя; здесь, на этом святом месте, я впервые признаюсь тебе, что люблю тебя! И ты?" Но Лизи спрятала свое горящее лицо на его груди и заплакала от души. "И ты?" - спросил Арнольд во второй раз, в грустном и умоляющем настроении. Она осторожно подняла голову и, глядя на него со слезами, но радостно, сказала:
   "Арнольд, я очень люблю тебя, и я любила тебя всегда, всегда!"
   Он прижал ее к своей груди, и поцелуи скрепили признание их сердец.
   После первого блаженства счастливой любви они долго оставались в сладком восторге на могиле отца. Арнольд рассказал, каким он был и что всегда тосковал по дому: Лизи снова говорила об отце и их младенчестве, о тех счастливых днях. Солнце уже давно село, и они не знали об этом.
   Наконец какой-то шум на соседней улице пробудил их от мечтаний, и после поспешного прощального поцелуя Лизи быстро пошла домой. Поглощенный счастливыми мыслями, Арнольд оставался на могиле отца до поздней ночи, и утро рассвело, когда он с легким сердцем вошел в отцовский коттедж.
   На следующее утро, когда Лизи подавала завтрак, старый Вейт заговорил об Арнольде.
   -- Мне жаль беднягу, -- сказал он. - Ты будешь помнить его, Лизи; вы играли вместе.
   - Как же мне не быть, - ответила краснеющая девушка.
   "Мне бы не понравилось, если бы вы этого не сделали; это выглядело бы так, как будто вы слишком горды, чтобы думать о бедняге. "Это правда, я разбогател, а Арнольды все еще очень бедны; но они всегда были честными, по крайней мере отец, а также о сыне я слышал много хорошего ".
   -- Конечно, отец, -- поспешно ответила Лизи, -- молодой Арнольд очень честен.
   -- В самом деле, Лизи, -- сказал отец, -- откуда ты так в этом уверена?
   -- В деревне так говорят, -- пролепетала Лизи.
   "Ну, я рад этому; если я могу помочь ему, я обязательно это сделаю.
   Лизи, чтобы закончить этот разговор, потому что она все время краснела, ушла по какому-то делу на кухню и избежала испытующих взглядов подозрительного старика.
   Арнольд нашел свою девушку еще до полудня в саду, недалеко от дома ее отца, как она и обещала ему. Она рассказала ему все, что произошло, и он почерпнул из этого самые большие надежды на свое счастье.
   -- Да, -- сказал он наконец, -- я думал об этом всю ночь; лучше всего мне пойти сегодня к твоему отцу и признаться ему искренне, что мы любим друг друга и хотели бы пожениться; Я покажу ему свое свидетельство об ученичестве и рекомендацию моего учителя и попрошу у него благословения. Ему понравится моя искренность, и он даст свое согласие; тогда я уеду, заработаю денег, вернусь как можно скорее, и мы будем счастливы. Ты так не думаешь, моя милая и прекрасная Лизи?".
   -- Да, -- воскликнула потрясенная девушка и прильнула к его груди. -- Да, мой отец непременно согласится; он очень любит меня!" Они расстались, полные радостной надежды.
   К вечеру Арнольд оделся, как мог, еще раз пошел на могилу отца, помолился о благословении и с тревогой пошел к Вейту.
   Лизи, дрожа от радости, приняла его и тотчас же повела к отцу.
   -- Сосед Арнольд, -- воскликнул старик, -- что ты мне принес?
   - Сам, - ответил он.
   "Что это значит!" - спросил Вейт.
   -- Сосед, -- начал Арнольд сначала дрожащим голосом, а потом твердо и сердечно, -- сосед, позвольте мне вернуться немного назад -- вы меня лучше поймете. Я беден, но кое-чему научился, как вам покажут мои сертификаты. Весь мир открыт для меня; ибо я не удовлетворюсь ремеслом, я научусь искусству; Я стану искусным архитектором, как и обещал моему дорогому отцу. Но, сэр, у каждой вещи в мире должен быть свой центр, а у дела - свой конец. Поскольку дома, которые я строю, построены не только для строительства, но и для использования; то же самое и с моим искусством. Я занимаюсь этим не просто для того, чтобы быть художником; Я хотел бы приобрести что-то этим, а то, к чему я стремлюсь, ты должен дать. Обещай мне, что он у меня будет, когда я сделаю что-нибудь полезное, и я буду стремиться изо всех сил к высшему".
   -- А что у меня есть, -- ответил Фейт, -- такого важного для вас.
   - Ваша дочь, сэр! мы любим друг друга. Я сразу пришел к отцу, как честный человек, и не много ухаживал за девушкой, как многие. Нет, по старому доброму обычаю, я пришел к вам просить вашего согласия и просить, чтобы через три года, когда я вернусь из странствий и узнаю что-нибудь существенное, вы не откажете мне в своем благословении. и позволь девушке оставаться мне в течение этих трех лет верной невестой".
   -- Молодой человек, -- сказал старый Фейт, -- я выслушал вас, выслушайте и меня, я отвечу прямо. Я рад, что ты любишь мою дочь, потому что ты честный малый, и что ты искренне приходишь к отцу, мне это еще больше нравится, это делает тебе большую честь. Ваши хозяева называют вас искусными в искусстве и питают надежду, что вы совершите что-то великое; Я желаю вам успеха, но надежда - ненадежный фундамент, и вы хотите, чтобы я построил на нем счастье моей дочери. За эти три года кто-нибудь может обратиться к ней, кто ей больше нравится, а если нет, то кто больше нравится мне; я откажусь от этого на ваш счет. Нет, молодой человек, так не пойдет. Но если ты вернешься, а Лизи еще свободна и ты преуспел в своем деле, то я не буду тебе мешать; но покончили с этим сейчас.
   -- Но, сосед Вейт, -- сказал Арнольд дрожащим голосом и схватил старика за руку, -- вы только подумайте!
   -- Нечего и думать, -- ответил Фейт, -- и потому благослови вас бог; если ты еще останешься, будь моим желанным гостем, но ни слова больше на эту тему".
   - Это ваше окончательное решение? - спросил Арнольд.
   - Есть, - хладнокровно ответил старик.
   "Тогда помилуй меня бог", - воскликнул другой, спеша к двери; но Вейт схватил его за руку и удержал.
   "Молодой человек, не делайте глупостей. Если ты мужчина, и есть ли у тебя сила духа и мужество, покажи себя таким и терпи свою скорбь. Мир велик, вернись к суете жизни, и ты будешь спокоен. Прощай! удачи в вашем путешествии".
   При этих словах Фейт оставил Арнольда, а тот вернулся в свой коттедж.
   Плача, он сделал свой пакет, простился с отцовским наследством и пошел на кладбище, чтобы проститься и с могилой отца. Лизи, слышавшая почти весь разговор, тоже плакала. Она лелеяла такие счастливые мечты, и теперь всякая надежда казалась ей потерянной!
   Еще раз она должна увидеть своего Арнольда; она подошла к окну своей спальни и подождала, пока он выйдет из хижины и пойдет на кладбище. Она быстро побежала за ним и нашла его молящимся на могиле своего отца. "Арнольд! Арнольд! ты уйдешь? воскликнула она, и обняла его. "Увы! Я не могу тебя покинуть!"
   Арнольд встал, как во сне: "Я должен, Лизи, я должен. Пусть твои слезы не разобьют мне сердце, ибо я должен!"
   - Ты вернешься и когда?
   "Лизи, я буду работать изо всех сил; Я буду жаден до каждой минуты времени; через три года я снова буду здесь. Останешься ли ты верным мне?"
   - Верен до смерти, мой дорогой Арнольд! ответила она, рыдая.
   - А если твой отец заставит тебя?
   "В церковь потащат, да еще и перед алтарем воскликну, нет! Да, Арнольд, мы останемся верны друг другу тут и там наверху. Где-нибудь мы снова найдем друг друга!"
   -- Тогда расстанемся, -- сказал Арнольд, в глазах которого блестел луч надежды, -- расстанемся! Я не боюсь никаких препятствий, ничто не будет для меня слишком большим или слишком смелым. Этим поцелуем я клянусь тебе, а теперь прощай! через три года мы будем счастливы". Он вырвался из ее рук.
   "Арнольд, - воскликнула она, - Арнольд, не оставляй свою Лизи!" но он уже ушел. Издалека он махал своим белым платком на прощанье, пока не исчез в тени леса.
   Лизь опустилась на могилу и усердно молилась Богу. Убедившись в вере Арнольда, она была спокойнее и могла казаться более собранной перед отцом, который всегда наблюдал за ней и рассматривал самые пустяковые обстоятельства.
   Каждое утро она шла к тому месту, где в последний раз обнимала своего Арнольда; старый отец заметил это, но оставил ее в покое и был доволен, что Лизи может казаться такой спокойной и часто даже веселой.
   Так прошел год, а жениха, угодившего отцу, так и не появилось. В конце второго года вернулся, после долгого отсутствия, в деревню человек, покинувший ее из-за дурных проделок и имевший большой опыт.
   Ганс Хейлинг покинул деревню бедняком и вернулся богатым человеком. Он как будто приехал в деревню для того, чтобы показать себя перед бывшими врагами богатым человеком. Сначала казалось, что он намерен остаться только на короткое время; он говорил о важных делах; но вскоре было видно, что он готов к долгому пребыванию.
   В деревне о нем рассказывали дивные вещи; многие честные люди пожимали плечами, а другие ясно говорили, что они прекрасно знают, откуда взялось его богатство.
   Будь так; Ганс Хейлинг ежедневно навещал старого Вейта, рассказывал ему о своих путешествиях, что он был даже в Египте и еще дальше за морем; старик был очень доволен его беседой, и его не удовлетворяло, если Ганс Хейлинг не входил вечером в комнату.
   Он действительно многое слышал от своих соседей, но недоверчиво качал головой; только одно казалось ему странным, что Ганс Хейлинг запирался каждую пятницу и целый день оставался дома один. Он спросил его, что он делал в это время. "Обет, - ответил он, - обязывает меня проводить каждую пятницу в усердной молитве". Вейт был удовлетворен, а Хейлинг приходил и уходил, как и прежде, ясно показывая, какие у него планы на Лизи.
   Но у Лизи было необъяснимое отвращение к этому человеку; ей казалось, что в его присутствии у нее в жилах застыла кровь.
   Тем не менее Хейлинг формально попросила ее руки у отца и получила ответ: "он должен сначала договориться с дочерью". Для этой цели он использовал вечер, когда не заставал старика Вейта дома.
   Когда он вошел, Лизи села на прялку. Испугавшись, она вздрогнула, объявив ему, что отца нет дома. - Тогда давай немного поболтаем вместе, моя прелестная девочка! был его ответ, и он сел рядом с ней. Лизи отошла от него. Приняв это только за девичью застенчивость и имея принцип, что с женщинами надо быть смелым, чтобы добиться успеха, он обнял ее за талию и льстиво сказал: - Не сядет ли прекрасная Лизи около меня? С отвращением она поранилась от его рук.
   -- Не к лицу мне быть с вами наедине, -- сказала она, выходя из комнаты; но он пошел за ней, и обнял ее смелее.
   "Твой отец дал согласие, моя хорошенькая Лизи, ты станешь моей женой? Я не отпущу тебя, пока ты не пообещаешь мне!"
   Она тщетно боролась с его поцелуями, которые ужасно обжигали ее щеки; напрасно она звала на помощь; возбудилась в нем страсть, он осмелел, пока не заметил крестик, который Лизи с юности носила на шее, как память о матери, рано умершей. Странно пораженный, он отпустил ее; он, казалось, дрожал, и поспешил из комнаты. Лизи благодарила Бога за свое спасение и рассказала отцу, когда он вернулся домой, о подлом поведении Хейлинга. Вейт покачал головой и выглядел очень рассерженным.
   В следующий раз, когда он увидел Хеллинга, он упрекнул его за его поведение, которое тот извинял насилием своей любви; но это происшествие имело для Лизи счастливые последствия: Хейлинг на долгое время освободил ее от своих обращений. С тех пор она носила крест, который (она не знала как) спасла ее в то время, открыто на шее, и она заметила, что Хейлинг не сказал ей ни слова, как только нашел ее украшенной в таким образом.
   Вскоре закончился третий год. Лизи, которая всегда умела держать в напряжении и перебивать отца, когда он говорил о женитьбе на ней, повеселела. Ежедневно она ходила еще к могиле старого Арнольда, а затем переходила Эгер, идя по дороге в Прагу к холму, в надежде вскоре увидеть своего возлюбленного, прибывающего оттуда.
   За это время она, однажды утром, упустила свой крестик, который был ей так дорог; кто-то, должно быть, взял его у нее ночью; потому что она никогда не снимала его и подозревала служанку, которую накануне вечером она слышала шепотом за домом с Хейлинг. Плача, она рассказала об этом своему отцу; но он смеялся над ней из-за ее подозрительности, делая вид, что крест не может иметь никакой ценности для Хейлинга и что он выше такой игры; он подумал, что она, должно быть, где-то его потеряла.
   Тем не менее она осталась при своем мнении и ясно увидела, что Хейлинг теперь продолжает свои ухаживания серьезно и с большой уверенностью. Отец тоже стал строже и, наконец, прямо заявил, что она должна выйти замуж за Хейлинга, это была его твердая и неизменная воля, ибо Арнольд забыл ее, и, кроме того, три года миновали. Хейлинг поклялся ей в присутствии отца в своей вечной любви и что он возьмет ее не из-за ее денег, как могли бы сделать другие, а ради нее самой, ибо у него достаточно денег, и он сделает ее богаче. и счастливее, чем она когда-либо мечтала.
   Лизи презирала его и его богатство; но, наконец, когда, с обеих сторон теснимая и мучимая мыслью о смерти Арнольда, у нее не осталось иного средства, кроме как просить к услугам каждого отчаявшегося отсрочки на три дня, надеясь, что ее любимый Арнольд вернется в течение этого короткого промежутка времени.
   Три дня были предоставлены ей. Полные надежды на скорое исполнение своих желаний, оба мужчины вышли из дома, и Вейт сопровождал Хейлинга.
   Они встретили священника деревни во главе процессии, который шел нести последнее утешение умирающему. Все склонились перед образом Распятого, и Вейт преклонил колени, а его спутник с выражением ужаса прыгнул в соседний дом. Удивленный и не без испуга Вейт посмотрел ему вслед и, качая головой, пошел домой.
   Вскоре прибыл вестник от Хейлинга, который сообщил ему, что его господина внезапно охватило головокружение. Вейт должен прийти к нему и не иметь подозрительных мыслей. Но, перекрестившись, Вейт ответил: "Иди и скажи своему господину, что я был бы очень рад, если бы это было не что иное, как головокружение".
   Тем временем Лизи сидела, плача и молясь, на холме перед деревней, откуда она могла видеть дорогу в Прагу.
   Вдали поднялось облако пыли; ее сердце сильно билось; но когда она смогла различить и увидела отряд богато одетых мужчин верхом на лошадях, ее радостные надежды исчезли.
   Во главе этого отряда всадников ехал почтенный старик, по левую руку от него красивый юноша, для которого, как видно, быстрая рысь лошади была еще слишком медленна и которого старик с большим трудом удерживать. Лизи боялась толпы мужчин; она опустила глаза, не глядя больше на отряд. Тотчас же юноша спрыгнул с лошади и опустился на колени перед служанкой. - Лизи, можно ли, милая, милая Лизи? Испугавшись, девушка взглянула на него и в чувстве высшего блаженства упала в объятия юноши, воскликнув: "Арнольд! мой Арнольд!" Долго они оставались в маршрутном транспорте.
   Товарищи Арнольда стояли в радостном волнении вокруг счастливой пары; старик сложил руки и поблагодарил Бога, и заходящее солнце никогда не видело более счастливых людей. Когда влюбленные оправились от опьянения радости, они не знали, кто должен рассказать свою историю первым. - начала наконец Лизи и в нескольких словах представила Хейлинг свое несчастье и свое положение. Арнольд отшатнулся от мысли, что он мог потерять свою возлюбленную. Старик подробно осведомился о Хейлинге и наконец воскликнул: "Друзья, это тот самый негодяй, который совершил в моем родном городе эти гнусные проделки и только быстрым бегством избежал рук правосудия. Возблагодарим Бога за то, что мы сорвали здесь одно из его гнусных дел!" Во время таких разговоров о Хейлинге и Лизи они наконец пришли, но очень поздно, в деревню.
   Лизи торжествующе подвела Арнольда к отцу, который едва мог поверить своим глазам, видя, как в его дом входит столько богато одетых мужчин. -- Отец моей Лизи, -- сказал Арнольд, -- я пришел ходатайствовать за вашу дочь; я стал богатым человеком; Я пользуюсь благосклонностью великих лордов и могу оставить себе больше, чем обещал.
   -- Неужто, -- сказал удивленный Фейт, -- вы бедняга Арнольд, сын моего покойного соседа.
   -- Так он и есть, -- сказал старик, -- тот самый, который три года тому назад ушел из этой деревни в нищете и в отчаянии. Он пришел ко мне, я вскоре увидел, что он может стать мастером своего дела, и нанял его. Он работал ко всеобщему удовлетворению, и вскоре я мог поставить его надзирателем за наиболее важными работами. Во многих больших городах он приобрел большую известность, и в настоящее время он собирается исполнить в Праге величайшее произведение своего искусства. Он стал богатым и любим лордами и герцогами. Отдай ему свою дочь и исполни свое давнее обещание. Негодяй, которому ты собираешься отдать свою Лизи, тысячу раз заслужил быть повешенным. Я знаю этого негодяя.
   - Все правда, что вы сообщаете? - спросил удивленный Вейт.
   "Правда, буквально правда!" повторил все.
   "Ну, тогда я не буду противиться твоему счастью, галантный барин, - сказал Фейт Арнольду, - возьми девушку, и да благословит тебя Бог!" Не в силах отблагодарить его, счастливая пара опустилась к его ногам; он привлек их к своему сердцу, и вера была вознаграждена.
   "Г-н. Veit, - сказал старик, прерываемый только радостным рыданием влюбленных, - г. Вейт, я хочу еще кое о чем вас попросить: пусть завтра дети поженятся, чтобы я могла иметь радость видеть моего доброго Арнольда счастливым, которого я люблю как сына, потому что небо не дало мне ни одного. Послезавтра я должен вернуться в Прагу".
   "Хорошо, - сказал Вейт, - если это такая большая услуга для вас, мы можем устроить это таким образом. Дети!" - обратился он к счастливым, - завтра ваша свадьба, я устрою ее на хуторе у горы! Я сейчас иду к священнику. Ты, Лизи, иди на кухню, чтобы развлечь достойных гостей, как они того заслуживают.
   Лизи повиновалась, но Арнольд тайком следовал за ней, и вполне естественно, что вскоре их можно было найти ласкаящимися в саду.
   После первого упоения радостью и любовью Арнольд подумал о могиле отца, и оба влюбленных отправились к тому месту, где видели друг друга в последний раз, и в отчаянии расстались.
   На могиле они повторили свои обеты, и оба были в торжественном настроении. - Этот миг счастья, - сказал Арнольд, горячо обнимая любимую девушку, - разве он не компенсирует три долгих года боли. Мы у цели; жизнь не дает большего счастья, только там, наверху, говорят, есть высшее состояние блаженства!"
   "О, если бы нам когда-то было позволено так умереть, рука об руку и сердцем к сердцу!" - сказала Лизи.
   "Умереть? да умри на груди твоей!" повторил Арнольд. "Благой Боже, не прогневайся на нас, что в избытке радости имеем еще чувство к высшему; мы признаем, с благодарным сердцем, что ты сделал для нас! Да, Лизи, помолимся здесь, на могиле отца, и будем благодарны за милость небес!
   Молитва была безмолвной, но пламенной и священной, и влюбленные вернулись домой в глубоком умилении. Следующее утро было прекрасным и прекрасным: была пятница, праздник Святого Лаврентия. Вся деревня оживилась; в каждой двери стояли нарядно одетые юноши и девушки; ибо Вейт был богат, и на свадьбу были приглашены все.
   Только дверь Хейлинга была заперта; ибо это была пятница, и тогда его никогда не было видно, как мы видели.
   Вскоре была готова процессия, которая должна была провести счастливую пару в церковь для самого прекрасного торжества; Вейт и мастер Арнольда гуляли вместе и плакали о счастье своих детей. Для ужина Вейт выбрал место под большой липой. Туда процессия отправилась после завершения церемонии. Небеса сияли в глазах влюбленных.
   Праздничное развлечение длилось несколько часов, и за клетчатыми столами часто раздавались аплодисменты Арнольду и его прекрасной невесте. От липы счастливая пара отправилась с обоими отцами, друзьями Арнольда и товарищами по играм Лизи, на ферму на горе, у реки Эгер. Дом располагался в прекрасном месте, среди кустов, на высоких стенах долины, и в этом меньшем, но более тесном кругу часы проходили для обрадованного Арнольда и его Лизи, как мгновения.
   На этой ферме была приготовлена опрятная брачная спальня, а среди фруктовых деревьев стоял стол, накрытый для дружеского ужина. Нежное вино для гостей искрилось в полных бокалах.
   Близился вечер, и сумерки, его предвестник, уже окутывали горы и поля волшебной тенью, но веселый народ этого почти не замечал. Наконец погас последний блеск дня, и счастливую пару встретила звездная ночь.
   Старый Вейт начал говорить о своей молодости, и это было очень обстоятельно; ибо вино сделало его разговорчивым. Приближалась полночь, и Арнольду и Лизи не терпелось закончить рассказ Вейта. Наконец он закончил. "Спокойной ночи, дети", - воскликнул он и уже собирался вести супружескую пару в брачные покои. Часы в деревне пробили ровно полночь. Вдруг поднялась страшная буря и загудела в долине, и Ганс Хейлинг с ужасно искаженным лицом стоял среди перепуганного народа.
   "Дьявол, - воскликнул он, - я отказываюсь от твоей службы, уничтожь их!"
   - Тогда ты мой! - завыл голос посреди бури.
   "Даже если я буду принадлежать тебе, и если меня ждут все адские муки, - уничтожь их!"
   Красное пламя, казалось, покрыло горы, и Арнольд и Лизи, Вейт и все друзья обратились в скалы, молодожены слились в любви, а остальные взялись за руки для молитвы.
   -- Ганс Хейлинг, -- прогремел он с презрительным смехом из бури, -- те блаженны в смерти; их души летят на небеса; но твой долг причитается - ты принадлежишь мне!
   Ганс Хейлинг рухнул с высоты скалы в пенящийся Эгер, который с шипением встретил его и поглотил; с тех пор ни один глаз не видел его.
   Наутро пришли друзья Лизи с венками и цветами, чтобы украсить молодоженов, - за ними шли все жители всего села. Они повсюду находили разрушения; они узнавали на скалах лица своих друзей, и, плача и рыдая, девушки обвивали своими венками окаменевшие фигуры влюбленных. Все упали на колени и молились за возлюбленные души. Это был торжественный момент, и ангел мира спустился и трижды нежно обвел вокруг них свой посох-лилию невинности.
   Наконец торжественную тишину прервал почтенный старик. "Приветствуйте их, - сказал он, - они ушли в радости и любви; они умерли рука об руку и сердце к сердцу! Украшайте их гробницы всегда цветами, и да будут те скалы вечным памятником нам, что злой дух не имеет власти над невинными сердцами, и что истинная любовь подтверждается смертью!"
   С того дня каждая влюбленная пара отправлялась к скале Ханса Хейлинга, чтобы просить у прославленного их благословения и защиты.
   Этот благочестивый обряд был утерян течением времени; но предание живет в сердцах людей, и даже сегодня проводник, который ведет странника в ужасной долине Эгера, к скале Ганса Хайлинга, рассказывает об Арнольде и Лизи и показывает каменные изваяния в которые они были обращены, и те из отца невесты и других гостей; но зуб времени изгрыз их и сделал менее заметными.
   Не так давно, говорят, Эгер чудно шумел на том месте, где был повален Ганс Хейлинг, и никто не перешел его, кто не перекрестился и не представил свою душу Господу.
  
   ВИДЕНИЕ AGIB, автор Anonymous
   ВОСТОЧНАЯ СКАЗКА.
   Караван медленно шел по пустыне, а пески светились. горел, как печь, и солнце жарко смотрело вниз, голоса путников с каждой минутой становились все менее оживленными, а поступь верблюда все тяжелее. Через выжженную пустошь шли богатые магазины, но измученные жаждой и усталые купцы брели по этой обширной и раскаленной равнине, чувствуя тошноту в нерушимом огненном свете, окружавшем их, они чувствовали, что богатство, которое они везли с собой, будет дешевым обменом. за покой и более мягкий климат, который они оставили позади. Но расстояние, которое простиралось перед ними, теперь было меньше, чем то, которое они уже преодолели, и они продолжали свой путь с терпением, достойным его зла.
   Агиб, племянник богатого купца Хусейна, сопровождал караван. Товар Аджиба был более ценным, чем у любого из его товарищей. Его пакеты были наполнены богатейшими товарами - шелками для йеменских девушек и драгоценностями самой высокой цены и самой изысканной работы; ибо его дядя, богатый Хусейн, связал его с собой в торговле, и они славились на всех восточных базарах как торговцы самыми дорогими товарами. Однако это было первое путешествие молодого купца в Йемен, и, конечно, его опасности и трудности были ему в новинку. Рано оставшись сиротой в доме своего дяди, он был тщательно воспитан во всех достижениях Востока; и, привыкнув к обществу единственной дочери купца, красавицы Зары, он так завоевал ее юношеские привязанности и сам настолько увлекся ее ранней красотой, что Гусейн решил соединить эти объекты своей глубокой заботы и жить в наслаждении их постоянного общества. Но сначала, желая проверить способности своего будущего сына к его собственной профессии, он, как мы видели, усыновил его в партнеры с собой и настоял на том, чтобы он отправился в Йемен. Зара очень роптал на разлуку, и роскошь его молодости не подготовила молодого Аджиба ни к этой мучительной задержке, ни к утомлению пустынной Аравии. Однако до сих пор он переносил их, по крайней мере, без жалоб, и копыто его энергичного скакуна по-прежнему было одним из первых в караване. Таким образом, с такими рассказами или разговорами, которые могли бы увлечь путь, путешественники трудились до полудня утомительного дня.
   Около этого часа, однако, крик из задней части каравана пробудил молодого купца от дневного сна о любви и Заре, и, оглянувшись, он увидел, приближаясь с быстротой, которая тотчас же лишила его способности думать: один из тех огромных летающих столбов песка, о которых он время от времени слышал страшные рассказы от погонщиков верблюдов. Вперед он закружился с бешеной скоростью. Сознание тонущих форм, мчащегося звука, удушливого песчаного дождя и горячего и удушливого дыхания пустыни, болезненных пульсаций его горящего тела, ужаса, удушья - все слилось в полном забвении.
   Был вечер, и солнце садилось. Агиб проснулся от шума воды и почувствовал, как росистое дыхание уходящего дня освежает его измученное тело и рассеивает томление, охватившее его чувства. Он заметил, что место, на котором он лежал, было покрыто свежей зеленью, а рядом с ним из большого источника бил поток чистой и прозрачной воды, который бродил по прекрасному оазису, берега которого окаймлены пальмами и гранатами, а его свет рябь нарушала покой душистых амарантов и белых лилий, склонивших головы, чтобы вкусить его прохлады. Вокруг ручья поднимались большие массы камней, за исключением одной стороны, где они были опущены, чтобы дать возможность разлиться яркому и пенному каскаду, питавшему ручей. Сразу же после выхода из этого небольшого порога ручей стал спокойным и бесшумно повел свои воды вперед через траву и цветение тихой сцены.
   Агиб с изумлением огляделся вокруг. Он помнил песчаную бурю в пустыне и не мог объяснить свое нынешнее положение.
   "Однако слава Аллаху, - сказал он наконец, подбираясь к чистому истоку ручья, - ибо каким бы образом я ни был перенесён сюда, только милостивый указ вечного мог обеспечить такое пробуждение от этот знойный сон". Он попробовал воды и прислонился к скалам с восхитительным чувством свежести и покоя.
   - Но где я? он сказал. "Перешел ли я узкий мост? Я уже в садах блаженных?"
   Музыкальная мелодия, действительно мягкая, но ясная, текучая и отчетливая, как голос соловья, донеслась до слуха изумленного купца. Несколько мгновений это продолжалось, как гармоничное пение тысячи птиц. Он прекратился.
   "Пророк правоверных!" - пробормотал Агиб. - Эти птицы могли петь только в раю!
   Из отверстия в скале, до сих пор не замеченного очарованным торговцем, теперь вышло изображение непревзойденной грации и деликатности. Никакая вуаль не заслоняла великолепие черт, прекрасных за гранью самого яркого воображения, и легкие складки тонкого белого халата грациозно падали вокруг фигуры, правильных пропорций которой она не скрывала.
   "Алла! Алла!" - прошептал Агиб, боясь, что звук рассеет иллюзию. "Это гури, сияющая славой своего бессмертного существования". Существо приблизилось, и Агиб отдался музыкальному голосу, который придал словам приветствия очарование, доселе неведомое.
   "Незнакомец, - сказало это прекрасное привидение, - ты устал, ты страдал. Покой ждет тебя в моем жилище. Бессознательность сегодня освободила тебя от мук обжигающей смерти. Войди со мной и освежи свои вернувшиеся чувства радостью".
   Она повернулась и сделала знак торговцу следовать за ней.
   "Я повинуюсь тебе, слава рая, - сказал он, - ведь я, несомненно, вижу в тебе прекраснейшую из гурий?"
   - Я не один из этих блаженных бессмертных, - сказал незнакомец с улыбкой, такой же нежной, как и голос, которым она говорила. "Ты все еще в мире, все еще в пустыне, а я всего лишь фея этого оазиса. И все же, поскольку я не принадлежала к тем злобным духам, которые воевали против мудрого Соломона или пренебрегали Богом, я, как вы впоследствии узнаете, фея безграничной силы. Я не могу, правда, перенести моего гостя в Рай, но я могу привести вас к наслаждениям, неизвестным вашему миру".
   "Войти!" - сказала фея, идя впереди него через похожий на грот вход в ее дворец. Этот вход был инкрустирован перекладинами, которые сверкали, как бриллианты, в ярком свете тысячи ароматных подвесных светильников. Они прошли в просторный зал, пол которого представлял собой ровную поверхность из белого и полированного мрамора, а стены и потолки, вырезанные из того же материала, были выкованы в самых изысканных формах настоящей или идеальной красоты. Казалось, бабочка висит на цветке, а соловей поет рядом с розой. Листва, цветы, все прекраснейшие творения природы, казалось, превратились здесь в чистейший мрамор и, потеряв свои краски, обрели тонкое бессмертие. Будучи мусульманином, Агиб не мог сдержать ощущения удовольствия, пока его взгляд блуждал по комнате и последовательно ловил эти несравненные подражания. Но пока он осматривал ее, его внимание привлекали другие объекты. Изящные танцы отображали крылатую красоту сказочных форм, а различные инструменты поддавались прикосновению других, самой мягкой мелодии. Одни стояли вместе, другие врозь; но каждый преследовал забаву, и все вместе они ослепляли ум Агиба, который представлял себя в области наслаждения. При входе королевы фей толпа пронеслась в знак благоговения, и покорное рвение предвосхитило ее волю.
   Чтобы дать отдых утомленному Агибу, в комнате, инкрустированной драгоценностями и украшенной лампами лунного света, были разложены подушки самой пуховой роскоши и блестящей вышивки. Ароматы одновременно самые роскошные и самые нежные витали в воздухе; и яства, которые вызывали голод, были предложены в ослепительном великолепии. Цветы, которые казались слишком красивыми, чтобы быть земными, цвели вокруг него, словно в родной атмосфере; и феи, каждая прекрасна, как гури, с распростертыми снежными крыльями и маленькими и быстрыми ногами, сияли в танце, который белые руки других оживляли звуками музыкальных инструментов или смягчали до более медленной грации затяжной мягкостью длинные и патетические ноты. Фонтан искрящейся воды росой ниспадал в алебастровый бассейн, где цветы, птицы и насекомые были так искусно вырезаны, что казалось, будто они сами ищут и разделяют прохладу и влагу источника. Разговор с королевой фей усилил блаженство Аджиба, и перспективы, которые прервали дневные опасности, его товар, о котором он в настоящее время ничего не знал, даже его прекрасная и далекая Зара, были в опьянении настоящим , совсем забыл. Покой, сон и наступило утро. Вечер сменился полднем. Еще один день, и еще один - пролетели недели, луна часто меняла свое лицо, а Агиб все еще был во дворце феи. Он никогда не просил, чтобы его вернули Заре. Он по-прежнему наслаждался прекрасными владениями своей артистки, по-прежнему наблюдал за танцами или слушал песни ее служанок. Фея, похоже, не утомлялась забавлять его, и к ее знакам внимания примешивались подразумеваемое почтение и нежность, к которым купец не мог быть нечувствителен. Иногда в жемчужной колеснице, ведомой крылатыми сойками по лунному воздуху, она возила его в розовые сады Ирана, и там они бродили в ночные часы среди цветущих пейзажей, где мягкая роса сочилась из лона спящие цветы своим богатейшим ароматом. В другой раз они плыли на светлой ладье по Кашмирскому озеру, а длинные потоки лунного света встречались с отражением их снежных парусов, и в тишине вокруг них и любви, наполнявшей их сердца невысказанными чувствами, они не допускали ни одной мысли, кроме настоящей. , и не осознавая ничего, кроме блаженства, опьяненный радостью быть любимым таким существом - гордость, честолюбие, все его роскошные фантазии, увенчавшие его самые смелые мечты, - Агиб легко скользнул в забвение своего возлюбленного ожидания в Алеппо, и в полнота довольства, мысли не о прошлом.
   Так струился поток наслаждения, и Агиб безразлично относился к удовольствиям, которые она уносила на своей груди, ибо он ликующе верил, что она может только сметать к его ногам другие, более чарующие и свежие. Но увы для гордыни человеческой надежды! Когда сердце бьется в высшей степени от ощущения удовольствия от обладания и радости от перспективы, оно всегда ближе всего к перемене - тени - чему-то, что побуждает память сожалеть и страдать.
   С беззаботным сердцем и легкой улыбкой Агиб узнал однажды утром от феи, что фаворитка персидского шаха стала матерью сына необыкновенной красоты; и когда она прибавила, что дама находится под ее особой защитой и что она намерена навестить ее сегодня с намерением одарить ребенка каким-нибудь подарком, он не возражал против ее временного отсутствия. Когда она ушла, Агиб бродил из зала в зал, но уже не находил того очарования, которое до сих пор освещало его часы. Присутствие возлюбленного для нашего существования подобно солнцу для мира; и когда он уже не освещает нашу сферу, все, что нас окружает, печально и мрачно. Агиб вышел из дворца, лениво ища удовольствия, которое он обычно находил, и устало считая минуты, которые медленно сокращали время разлуки. Он вяло побрел к берегу ручья, у которого впервые увидел фею. Там была красивая служанка его королевы. Раньше он часто замечал эту девушку. Она, как он знал, была, как и он сам, смертным, и ее чистый и переменчивый цвет лица и глубокие голубые глаза отличались от глаз ее спутниц. Из всех обитателей светлого оазиса только она, как заметил Аджиб, всегда была грустной. Он заметил блеск слез на ее ресницах, даже когда она вмешивалась в танец, когда она касалась лютни или пела, меланхолия и душераздирающий пафос всегда отличали ее исполнение. Заинтересованный этими воспоминаниями, которые в эту незанятую минуту толпились в его праздном уме, Агиб подошел к девушке, которая сидела у ручья и плела из белых лилий, плававших по его поверхности, нечто, похожее на гирлянду.
   - Ты будешь плести веночек, чтобы надеть его сегодня на танцы, красавица Зорайда! спросил торговец, останавливаясь, чтобы посмотреть на ее работу.
   "Одеть в танце!" повторила девушка. "Нет! Ой! нет." И она тяжело вздохнула, когда она ответила ему.
   - Да что тебе, или кому из обитателей этого Эдема, до печали, Зорайда? - спросил торговец. "Я надеялся, что здесь, по крайней мере, все счастливы. А между тем вы, как я заметил, часто бываете в слезах, и улыбка редко бывает на ваших губах.
   -- Редко... действительно редко, -- грустно ответила девица.
   - А почему ты один несчастен?
   -- Я, пожалуй, одна должна ПОМНИТЬ, -- сказала Зорайда, подняв глаза к его лицу с выражением, прощупывавшим его сердце, хотя он и старался подавить пробуждаемые ею размышления.
   - А что у тебя печальное воспоминание, девица? - сочувственно сказал купец. -- Неужели вы, как и я, смертны и должны однажды отказаться от своих нынешних радостей?
   "Что я смертный!" - повторила Зорайда тоном спокойной, но меланхолической сладости. "Нет, незнакомец. Послушай, и я расскажу тебе, какие у меня воспоминания. Я помню коттедж в Джорджии, где я родился. Я вспоминаю своих родителей, свою юность, свою бурную и радостную юность, с ее расцветающими радостями и переполненными надеждами, надеждами, которые посещают нас в то сладкое время, когда певчие птицы приходят в мой родной край, чтобы рассказать о весне. Я помню их и, главное, могу ли забыть тебя, Калед, невеста моя! Ее голос дрогнул, и несколько мгновений она молчала.
   - А почему ты их оставила, моя бедная Зорайда?
   - Это была прихоть феи, - ответила девочка. - Нет ничего необычного в том, что существа ее ордена питают влечение к человеческим слугам, особенно если они красивы или молоды. Но это товарищество может привести только к несчастью для смертных, чьи души могут страдать от мук, непостижимых для их покровителей. Я долго умолял - искренне сопротивлялся, - но власть ее безгранична, а воля непобедима; и здесь, в течение многих лет, я томился, и единственным благословением моей своенравной судьбы было время от времени снова созерцать формы, сцены, которые я люблю, в верных видениях, пролитых этими могучими лилиями на мое сердце!
   - Они действительно такие могущественные? - спросил Агиб с любопытством.
   - Попробуй, - сказал грузин, неосознанно коснувшись раздражающего аккорда. "Если вы когда-нибудь любили - если есть кто-то, кто любит вас, этот венок может открыть вам все, что произошло с тех пор, как вы расстались. Но ты ни о чем не жалеешь, ты не оставил в своей стране ничего, о чем можно было бы оплакивать тебя!"
   "Откуда такой вывод?" сказал купец; и его взгляд упал.
   "Была ли когда-нибудь печаль на твоем лбу? Вы не смотрите танец, а наслаждаетесь песней? Разве ты не смотришь на королеву фей и не применяешь к ней все нежное в языке или музыке? В отличие от моей, и ярче твоя судьба. Вы не оставили в своей стране ничего, о чем можно было бы пожалеть. Вы добровольный, обожающий пленник. Никакая верная грудь не томится по тебе и, даже не зная о твоей судьбе, не усомнится в тебе. Никто не борется с нищетой в слабой, но драгоценной надежде на твое возвращение!
   "Пощади меня!" - воскликнул Агиб, не выдержав потока укоризненных воспоминаний, вызванных словами грузина.
   Она посмотрела на него с выражением горестного удивления.
   - Дай мне веночек, - поспешно сказал Агиб. "Позвольте мне увидеть ее! Дайте мне знать хотя бы, что я не убил ее!"
   Грузин дал ему венок в руку.
   "Ты нуждаешься в них больше, чем я, - сказала она с состраданием, - потому что в моем сердце, по крайней мере, нет угрызений совести".
   И когда венок лег ему на лоб, купец погрузился в глубокий сон, и грузинка удалилась от места его беспокойного сна.
   Теперь Агиб был окутан видением. Казалось, он перенесся в Алеппо и увидел Зару в первые часы после их разлуки. Бледная и печальная, она сперва уступила место печали, силу которой едва ли могут вообразить более холодные души менее огненных краев. Но, казалось, шли дни, и Аджиб мог заметить влияние первой слабой надежды, которая подбодрила ее. Он видел, как она смотрела на дорогу, по которой он должен был вернуться, со слезами на глазах и, наконец, когда наступила ночь, едва прикоснулась к угощению, на которое ее встревоженные слуги приглашали ее, пока они не повелели ей ради Аджиба сохранить свое здоровье и красоту. Затем она ложилась на свою кушетку, вздыхая о утреннем свете, который позволил бы ей снова смотреть на его дорогу домой. Это был явный любовный роман, и, как ни странно, крылатое тщеславие затрепетало в сердце купца, несмотря на его угрызения совести, когда он почувствовал внушенные им чувства. Но шли месяцы, срок, назначенный для его возвращения, прошел, и нежная меланхолия начала углубляться. Слезы часто стояли на глазах Зары, и было необходимо, чтобы ее снисходительный отец, почтенный Хусейн, рассказал ей о долгом и утомительном путешествии в Йемен и о переговорах, которые могли задержать там ее возлюбленного. С жадностью уловила она слабую надежду, которую выражали его слова; но когда время шло, и ее женщины начали шептаться о непостоянстве мужчин, она с презрением отвергла оскорбительные инсинуации. Терпение истощилось, и никаких вестей об Агибе. Теперь женщины стали нерешительно признавать опасности пустыни, и даже лоб старого Хусейна помрачнел. Зара с молчаливой тревогой отмечала эти зловещие указания, и день ото дня щека ее худела и бледнела, и, наконец, с бесслезными глазами и безмолвной тоской просидела она весь день у окна, не обращая внимания ни на утешения, ни на советы. И Агиб почувствовал, что здоровье ее слабеет, а покой разрушается.
   Угрызения совести теперь боролись в сердце купца со страстью, которую он воспринял к фее оазиса. Возлюбленный двумя существами, каждое из которых обладало такими исключительными притязаниями, он не мог не чувствовать собственной значимости; и он глубоко обдумывал, какой курс ему следует проводить.
   Должен ли он вернуться в Алеппо? Вернуть Зару здоровье и счастье? должен ли он вознаграждать глубокую веру, которая могла изнывать от его присутствия, но не сомневаться в нем, которая могла поддерживать все, кроме предчувствия опасности для него самого? Должен ли он действительно стать истинным, преданным, как она представляла его, и, победив самого себя, требовать от благодарной девушки жизни в нежном почтении и послушании?
   Увы! Любовь запретила. Слава, гордость, интерес и даже благодарность с видом добродетели запрещали жертву! В его слепой привязанности к фее, чья красота была облечена более дальними соблазнами великолепия, власти, уважения, его сердце стало безразличным к его невесте; и, хотя сострадание слабо защищало ее дело, любовь, сбивающая с толку, всемогущая любовь, произнесенная для его волшебной королевы красноречием, которое только и дышало, чтобы ему повиновались. И через долгую перспективу наслаждений Аджиб предвидел ослепительную высоту, на которую могла вознести его сила его возлюбленной. Она обещала, что он будет править среди представителей своего вида с неограниченной властью, что он будет обладать именем и богатствами, которым цари земли будут оказывать отдаленное почтение; и он чувствовал, что в отличие от других претендентов, которые зависят от бурных волн народного благоволения или трепещут перед головокружительной вершиной деспотизма, он построит свое состояние на непреклонном фундаменте - привязанностях и могуществе бессмертного, в чьей руки великих и благородных были всего лишь покорными орудиями. Затем он с нежной благодарностью подумал о преданности феи. Она, возвышенная и сдержанная ко всему прочему, была к нему очень нежной и привязанной. Она сохранила ему жизнь, она отдала ему свое предпочтение, и эти размышления пылали в его сердце, и он уверял себя, что поддался добродетели, признав ее влияние и повинуясь ее воле. Он позволит Заре поверить, что он умер. Возвращение каравана подтвердило бы ее опасения, время развеяло бы ее горе и позволило бы установить новые связи, чтобы исполнить ее желания. Так рассуждал он и отвернулся от созерцания Зары и ее печалей.
   Сон продолжался. Он как будто встретил свою возлюбленную по ее возвращении, чтобы услышать самые дорогие слова нежности из ее прекрасных уст; ее удовольствие от таких выражений, страдания, которые он причинил далекой Заре. Затем длинная череда удовольствий возобновила их очарование. Он снова бродил с возлюбленной по лунным садам, снова гнался за наслаждением по всем прекрасным лабиринтам, которые она пронизывала, снова был окутан теми изысканными чарами, которые не оставляли ни мысли о будущем, ни желания о настоящем. И он был счастлив, потому что любовь излила на его душу свои глубокие иллюзии и окрасила картины и предметы вокруг него в свои особенные оттенки; а взгляд и голос чародейки всегда были готовы очаровать прошлое.
   Но опять, по судорожному капризу видений, он был поставлен у речушки, и опять грузинка навязала ему на голову мистический венок. Он чувствовал, как могучие лилии сжимают его брови и вселяют в его сердце сон, который он ненавидел, - сон, который он заглушил в наслаждении и надеялся навсегда забыть. Его снова заставили предстать перед Зарой, и с первого взгляда он убедился, что цветок, распустившийся на его груди, не выдержит потери опоры. Зара больше не смотрела из окна. Распростершись в горечи духа на ложе, откуда было изгнано освежающее спокойствие, ее красота стала нежно-трогательной, глаза ее вялыми, щеки бесцветными. Ее женщины говорили с ней, но их не слышали или слушали молча. Наконец ей рассказали о чудесной волшебнице, недавно приехавшей в город, о женщине, которая, приложив невероятные способности к магии, утверждала, что раскрывает тайны прошлого и предсказывает судьбу будущего. Нетерпеливо приказала Зара им позвать чародейку. Ах! может это грузин? Это действительно было подобие Зорайды. Войдя в комнату покинутой дамы, она изящно наклонилась и показала, что готова удовлетворить ее желание. Дрожа даже от их приближающегося достижения, Зара могла только жестом ей сказать, чтобы она продолжала.
   Медленно произнося заклинание, грузин зажег маленькую лампу и рассыпал над пламенем мелкий голубой порошок. Клубы ароматного дыма поднимались вверх и дрожали волнами, катящимися к потолку. В воздухе витала музыка, и в квартире царил торжественный и сумеречный мрак. Постепенно мрак рассеялся, пар рассеялся, музыка смолкла, и вернувшийся свет упал на картину, занимавшую всю половину комнаты. Красивый! красивая! Может быть, это та сцена в оазисе, где, слава нисходящему закату, он так часто сидел с феей, где, даже глядя на картину, он созерцает ее форму и свою собственную, сидящих на мху? берега, цветущие и благоухающие вокруг них, и взгляды красноречиво говорят о страсти, которая пронизывает их сердца. Чародейка бормочет еще одно заклинание, и он слышит, затаив дыхание, изумление и ужас перед эффектом, что язык, который только любовь, глубокая любовь может произнести, льется из уст его подобия и отвечает словами яркого существа, к которому он обращается. . И Зара слышит их - но только на мгновение. Сжимая руками органы, принимающие столь роковой разум, она с криками агонии выбегает из квартиры и на пороге принимается в объятия отца. Вопросы, ласки, утешения напрасны. Они изливаются на чувства праздного маньяка.
   Агиб смотрит на грузинку с яростью разъяренного демона, но прекрасные очертания ее формы расплываются в неясности, и роковой картины уже нет. Слова летят к его уху -
   "Правда восторжествует! Вера будет вознаграждена! но горе! горе тебе, неблагодарный Агиб!
   И снова в своем видении он был с феей; и ее нежность была направлена на то, чтобы успокоить меланхолию, которую она не могла изгнать. Печальный тон чувства теперь смешивался со всеми удовольствиями, и, когда время и вмешательство других объектов убаюкивали скорпиона в его сердце, это задумчивое чувство, казалось, добавляло очарования его наслаждениям и освятляло мягкостью удовольствия, ранее приветствовавшиеся в его душе. более веселый, но менее очаровательный дух. Он понял, что грузина в оазисе нет, и от роковых лилий отшатнулся. Таким образом, он льстил себе, что со временем рассеет воспоминания, висевшие, как тени, на его пути.
   Но новое и непредвиденное событие потревожило его надежды и нарушило его спокойствие. Во время лунной экскурсии по садам Ирана поезд фей въехал на территорию, окружающую дворец эмира. Возле фонтана, убаюканный соловьями под присмотром луны, спал сам эмир - прекрасный юноша, на лице которого достоинство мужественности боролось с нежной привлекательностью мальчика. Чтобы отвлечь меланхолика Аджиба, королева предложила перевезти его в оазис и тешить себя его пробуждающимся удивлением. Эта идея тотчас же осуществилась, и эмир проснулся под пение соек и мелодичный ропот тысячи лютней; в сиянии светильников и в смятении великолепия.
   Возможно, его изумление было сначала удивительным. Но когда ему объяснили новизну его положения, Агиб понял, что в молодом дворянине присутствует дух, соответствующий случаю. Он владел игрой на лютне и повис, как пчела на цветах, на роскошных фантазиях персидских любовников. Его прекрасные глаза были устремлены на королеву с самым мягким интересом, и когда он пропел самым мужественным голосом слова, которые фея легко могла бы применить, она слушала песню с восхищенным вниманием и перестала искать одобрения. глазами Агиба.
   Однако в течение нескольких дней фея скрывала перемену в своих чувствах, которую со страхом подозревало ревнивое сердце Аджиба. Он был вынужден признать, что, хотя он и чувствовал разницу, не было ничего настолько очевидного, чтобы оправдать жалобы; но с каждым днем оттенки холодности, сначала незаметные, перерастали в небрежность, а затем в небрежность. Наконец он бродил в одиночестве по тропам, до сих пор освященным ее присутствием, в то время как молодой эмир всегда был рядом с ней, и объект его самой безудержной преданности быстро уступал мечтам о привязанности к другому. И купец однажды вечером, в невыразимой тоске, направился к тому самому месту, которое было изображено Заре, месту многих радостей светлых часов, где фея сидела с ним в вечернюю осень и произносила ему клятвы которые он никогда не мог забыть. Там и сейчас сидела фея, но там же сидел и Эмир; и смысл его слов отразился на ее прекрасном лице, ибо оно сияло чувством, которого она не могла скрыть.
   Агиб бросился вперед.
   Мягкий! он просыпается. Венок из лилий плывет по ручейку, и королева фей склоняется над ним с той же милой улыбкой, с тем же нежным очарованием, что пленили его душу чарами нежности.
   "Ах! это было мечтой. Алла слава!" он тяжело вздохнул. - Но какой сон!
   "Неужели это было так больно? Вставай, люби, стряхни это и будь счастлив".
   - Но Зара?
   - Что с ней?
   - Она не умирает?
   "Вас обманули обманчивые видения этих лилий?"
   "Они обманчивы? А грузин?
   - Зорайда?
   "Даже она. Разве она не волшебница?
   "Ты все еще мечтаешь. Она простая грузинская девушка".
   - Это правда, моя королева, что ты оторвал ее от родителей?
   - Вы бы тогда вернули ее им?
   "Ой! Да-да! Не будем больше разбивать сердца".
   "Она вернется к ним. Но почему ты недобрый?"
   "Ой! моя королева, у меня были такие ужасные видения?"
   - Видения чего?
   "О Заре - умирающей, покинутой Заре!"
   - А ты... ты меня больше не любишь!
   "Люблю тебя! Ой! не сомневайтесь - за пределами всей земли, весь рай!"
   - Тогда не думай больше о Заре.
   - Но ты, моя королева, бросишь ли ты когда-нибудь меня?
   "Никогда. Не поддавайтесь этим праздным фантазиям. Они недостойны вашего будущего состояния. Подумайте, я не подниму своего возлюбленного на более гордую долю, чем мог бы дать Алеппо! Ах, забудьте время, когда ваши надежды были менее амбициозными. Сегодня вечером мы совершим экскурсию и развеем эти сны".
   - Но не в Иран?
   "Ну, не в Иран".
   И в эту ночь они скользили по груди Ганга, освещенные светлячками и теми маленькими плавающими фонариками, которые сообщают нетерпеливым наблюдателям на берегу судьбу их любви и надежд. И, прислушиваясь к шепоту уверений феи, ум Аджиба успокоился, и впечатление от сна его стерлось. Грузинская девушка отсутствовала в их поезде, и через несколько дней видение забылось.
   И болезненные внушения его спящего воображения больше не вызывались в течение нескольких лун. Но в нашем существовании есть события, которые приходят к нам, как отголоски смутных снов, за восстановление которых тщетно борется наша память. И купец был обречен на исполнение своего.
   В самый сон лунного света, когда воздух умолк, а цветочные колокольчики пропитаны росой, в ту самую ночь, которая прошла перед его спящими глазами, он очутился с феей в персидском саду, до сих пор никем не посещенный, и узрел у фонтана ту самую фигуру, которую нарисовали его видения, - эмира, лежащего на мшистом берегу. Он ощутил тот душевный паралич, который иногда кажется сковывающим наши усилия там, где они больше всего необходимы, и, прежде чем он успел предупредить фею об опасности или сосредоточить свои чувства на сиюминутной энергии, он услышал отданный приказ - он увидел его выполнение - они все были в зале дворца царицы, и слуги развлекались с недоумением пробуждающегося перса. Та самая картина, которую он видел во сне, была вокруг него, но он казался зачарованным. Он смотрел на свою судьбу с невыразимым отчаянием, но, казалось, повиновался року, который удерживал его в безмолвной покорности. Сами ласки королевы падали на его омертвевшее сердце безрезультатно. Отчаяние и угрызения совести были заняты в его сердцевине, и он видел, что без силы остановить его ход, его неизбежная гибель.
   Время шло, и исполнение видения шло. Королева стала равнодушна к присутствию Агиба; но к молодому эмиру она обратилась с тем очарованием, которое до сих пор составляло его собственную сумму блаженства. Пока перс пел стихи своего мелодичного соотечественника или стихи, продиктованные волшебником, "Люби самого себя", она цеплялась за его голос с воодушевлением, которое невозможно было не понять; и когда ночь приносила свой лунный свет, а утро свою свежесть, Агиб, хотя ему и разрешалось следовать за их удовольствиями, уже не был центром притяжения. Постепенно он стал отсутствовать в их прибежищах. О его отсутствии не предупреждали, и он бродил один, не зная ни об их занятиях, ни об их перспективах. И память - то ангел, то исчадие жизни, - как доводила она его безответную страсть до отчаяния? как она водила его по каждой сцене, освященной любовью и сияющей прошлым, только для того, чтобы мучить его размышления о настоящем? Это она привела его однажды вечером, когда вечерняя звезда сияла вдали на безоблачном небе, к моховым зарослям у ручья, где розоватый колорит короткого закатного часа углублял оттенки розы и слегка омывал белизна лилии. А там, завороженные друг другом, фея и молодой Эмир увлеченно беседуют.
   Возмущенный и разъяренный, Агиб бросился вперед. С криком мести он вытащил свой ятаган и попытался отрубить персу голову от его тела. Но фея могущественна, и его рука становится бессильной, и его оружие падает, дрожа, на землю. Обезумевший от тысячи противоречивых мук, он стоит перед своим соперником в агонии беспомощной ярости.
   - Агиб, - сказала фея, и как ее голос все еще трепетал в его сердце. "Бедный Агиб! Мне жаль, я прощаю тебя. Купец молчал.
   - Ты и меня прости, - продолжала фея, протягивая свою прекрасную руку. - Мы не можем, как ты знаешь, контролировать свои чувства. Но что я могу сделать для тебя, я сделаю. Скажи мне, Агиб, ты будешь нашим другом?
   "Ваш друг! фея, -- воскликнул купец, и даже в присутствии соперника агония умиления бросилась ему в глаза. "Ваш друг! Может ли сердце, которое любило тебя, как любила я, унять свое дикое биение от столь холодного имени? Нет! разорви цепь, которая связывала нас вместе; Я не увижу тебя счастливой в другой!"
   "Я не буду принуждать тебя к такому жестокому испытанию", - сказала королева, и как ее тихий голос леденил и огорчал сердце несчастного Аджиба. "Ты покинешь оазис - у тебя будут сокровища - сила - все, что пожелаешь".
   "Фея, ты разбила мне сердце!"
   "Агиб! Агиб! Я сожалею - я сожалею об этом. Но разве я не могу искупить?
   - Нет, фея. Это та травма, за которую нет искупления. Услышь меня. Я был счастлив, когда впервые увидел тебя. Мир открылся мне, чего бы сердце ни попросило для счастья. Мои перспективы равнялись моим амбициям, моя жизнь могла бы течь безмятежно и спокойно. Но почему - о! почему вы прервали его курс? зачем манить меня к страсти за пределами всех бредовых мечтаний тогда, за пределами всех слов, отвлекающих сейчас? Можете ли вы вернуть мне покой? Можете ли вы вернуть моей душе уважение? Ты предал доверие моего сердца; и о! фея, будь ты сам пророком, ты не смог бы искупить содеянное тобой разорение. И Зара познала мое предательство - истинное, доброе принесено в жертву! Нет, фея, нет! Ничего не предлагай мне, но перенеси меня еще раз к моей потерянной, и о! если она доживет до того, чтобы простить меня, я искуплю ее".
   "Снова возложите себе на голову венок из лилий", - сказала фея с безразличием, которое счастливые испытывают к несчастным. - Назови эту Зару, как хочешь, и будь с ней, когда захочешь.
   Агиб удалился и, уходя, услышал насмешку эмира над ним и увидел, как королева оазиса улыбается ему, когда он это произносит!
   И побежал он к речушке, и обвил чело свое лилиями, и со слезами на глазах произнес имя невестки своей. В этот момент он стоял на въезде в Алеппо. И подумал он, как редко бывает, чтобы даже на земле уклонение от прямого пути чести не влекло за собой наказания. Но у него было мало времени для размышлений. Словно только что прибыв из дальнего путешествия, он прошел через город и подошел к дому старого Хусейна. Возгласы удивления и радости привели почтенного купца к двери. Его прием был теплым, но взгляд его был хмурым. Многое из того, что Агиб уже знал, теперь повторял его дядя.
   "Маньяк! Но она все еще маньячка?
   "Ее бред превратился в меланхолическое молчание, - сказал Хусейн. - Но она никого не узнает.
   - А причина? - спросил Агиб, желая понять, насколько его дядя разбирается в этом деле.
   - Твое отсутствие, сын мой, и заблуждения волшебницы, убедившей ее, как я понял из ее женщин, в том, что ты изменил. Но если бы она поняла ваше возвращение, ее радость могла бы принести вам прощение женской слабости.
   Агиб застонал.
   -- Посмотрим, -- сказал он после паузы, -- посмотрим, не узнает ли она меня.
   "У меня нет надежды, сын мой; но следуй за мной".
   Агиб поспешил за ним - в квартиру кузена.
   Она лежала на диване, изменившаяся, неподвижная, почти без сознания - и не подняла глаз, когда он вошел.
   Какое-то время Аджиб стоял, пораженный совестью, и не мог отойти от двери. Затем, уязвленный воспоминанием о былой красоте Зары и о преданной любви, он бросился к ней.
   - Зара, дорогая Зара, - воскликнул он, почти задыхаясь от раскаяния и ответной любви, - и он взял ее руку, но она не ответила на его давление, - неужели ты не посмотришь на меня, Зара? - продолжал он, - не хотите ли вы поговорить со мной? Хотя ты никого не знаешь, ты узнаешь меня! Зара! Зара! это Агиб".
   Пробужденная от апатии голосом, когда-либо волнующим ее сердце, Зара наполовину приподнялась и смотрела на него жадно, долго, без единого слова.
   "Я раскаиваюсь, Зара, я изменился. Я твой, только твой! продолжал Agib с увеличивающейся мукой.
   "Зара!" - продолжал он быстро и, сжимая ее руку, стараясь освободиться от долгих взглядов, становившихся невыносимыми, - только говори со мной! одно слово, Зара, только одно. Скажи, что простишь меня; скажи мне, что ты будешь жить".
   "Жить!" - воскликнула Зара, снова откидываясь назад и закрывая глаза. - А где же Агиб?
   "Алла!" - завопил купец, услышав это возобновление своего отчаяния.
   Крик возбудил больную, и она опять подняла глаза, и вот - да, теперь в этих глазах есть лучик разума.
   "О, если бы я мог доверять себе! Это Агиб... Агиб вернулся?
   - Да, Зара, да! это Агиб, - сказал запыхавшийся купец, - он любит только тебя, Зара, он ждет твоего прощения! Он привлек ее к своему сердцу, и она плакала там долго и сильно.
   "Она до сих пор не плакала", - сказал один из ее служителей.
   И это были благословенные слезы, потому что в течение часа она казалась собранной и разумной, и хотя прошло несколько дней, прежде чем иссяк весь поток радости или объяснения и извинения купца (а некоторые из них не самые ясные) были заключены; тем не менее, через некоторое время вещи начали сочинять. Зара, быть может, наконец не вполне поняла, почему возвращение Аджиба затянулось, и ее отец Хусейн принужден был довольствоваться длинным рассказом о принудительном пребывании у арабов; но в целом дела снова пошли в гору. Брат-торговец распорядился товарами Аджиба в Йемене и представил старому Хусейну очень честный отчет о прибылях. Постепенно Агиб начал терять сожаление по поводу неверной феи и возобновил привязанность к Заре, здоровье которой с каждым днем улучшалось и красота которой вновь превзошла красоту всех дам Алеппо.
   Брак был отпразднован пышно и пышно; Хусейн очень мудро пока отказывается от дальнейших экспериментов с торговыми способностями Аджиба. Он жил очень счастливо с Зарой, и по мере того, как он рос в годах, он рос также в богатстве и серьезности манер. Его суждения были так точны, а вид так властен, что он был известен всему городу как "мудрый купец Агиб". Известно, что эта торжественная важность никогда не покидала его, за исключением одного случая, когда богатый персидский эмир случайно проходил мимо базара и остановился, чтобы рассмотреть некоторые богатые вещи, которым его слуги аплодировали до небес. При виде перса серьезность Аджиба совершенно покинула его, он совсем побледнел, внезапная проворность овладела его пятками, и он поспешно бежал в свой дом, оставив свое имущество эмиру и его людям. Они, с несколькими восточными проклятиями в адрес ушедшего владельца, свернули для себя столько вещей, сколько требовалось для их нужд, и, заложив сумму, которую они считали ценной, ушли. За этим исключением купеческий покой был непрерывен - он жил и торговал с уважением и успехом, и когда по прошествии многих лет его перевели с базара на кладбище, репутация их сира почиталась не менее ценной. часть богатого наследства своих сыновей. О фее пустыни ничего больше нельзя сказать, но можно справедливо заключить, что ее царствование продолжается в оазисе; поскольку она бессмертна и имела благоразумие не оспаривать власть Соломона. Ибо по сей день джинны и феи Востока повинуются судьбам, навлеченным их поведением во времена правления Мудреца.
  
  
   ВИНДЕРХАНС И ДЖЕНТЛЬМЕН В ЧЕРНОМ, автор Anonymous
   Сказка о Ричмонде тридцать лет назад
   РЕДАКТОР СОУ. ЛИТ. ПОСЛАННИК:
   Уважаемый господин,
   Во время прошлогоднего визита в Ричмонд меня очень позабавил странный миф, на котором основан этот очерк. Я полагаю, что в существовании и годовом появлении рассматриваемой собаки не может быть никаких сомнений у разумных людей, и к таким я обращаюсь с подробностями его личной истории, которые я с большим трудом собрал из источников, очень труднодоступных. прийти к. Если вы сочтете ее подходящей, поместите ее в свой журнал в качестве дополнения к вашему "Откровению духов".
   С уважением.
   ГЛАВА I.
   ПРОФЕССОР ВИНДЕРХАНС.
   Среди гвардейцев штата Вирджиния существует традиция, согласно которой в течение ряда лет каждое повторяющееся тринадцатое декабря у железной решетки перед Капитолием появлялся или казалось появлялся очень странный предмет. Вам говорят, что в темные и бурные ночи, когда одинокий часовой дует пальцами и плотнее закутывается в свой большой белый плащ: когда ветры воют вокруг старого здания, и высокие деревья качаются на ветру, как исполинские призраки, склоняющиеся и кивают друг другу - тогда вам говорят. часовой слышит звук у железной решетки перед подвалом, который приводит его в ужас, и видит зрелище, которое заставляет его дрожать больше, чем ледяной ветер. Это вид большой черной собаки с огненными глазами, которая тщетно пытается вырвать зубами решетку, а звук - это рычание и стоны вышеупомянутого животного в его разочаровании. Почему он таким образом "делает ночь ужасной" - воем, я собираюсь рассказать.
   Тридцать или сорок лет тому назад в Ричмонде жил некий профессор Виндерханс, который приобрел широкую известность благодаря своим познаниям в геологии, технике и счетах, во всех областях науки он был знатоком. Он занимал какую-то государственную должность: какую, я так и не смог точно установить. Однако сейчас он, как мне кажется, вымер, чем бы он ни был.
   Профессор, которого очень любили за его великодушный и доброжелательный характер, был невысоким невзрачным человечком в табачном сюртуке антикварного покроя, с косой сзади и в огромных очках на огромном носу, выступающем, как мыс, над широким проемом. его рта. Хотя лично он был популярен, профессор едва ли был близок с дюжиной людей, и это происходило из-за чрезмерного удовольствия, которое он испытывал, обсуждая все тайны и суеверия, касающиеся тех "вещей на небе и земле", о которых не мечтала общая философия. Он имел обыкновение поднимать эти темы по всякому поводу в общем разговоре, и, как известно, однажды он целый час держал мистера Джефферсона за пуговицу, споря с ним по вопросу об истинности или ложности знаменитого видения лорда Литтлтона.
   Профессор поздно садился и рано вставал. Но ему хватило сна. У него была привычка сидеть за работой в своем маленьком кабинете, расположенном в подвале Капитолия, уже давно после того, как полночь заставляла отдыхать честных людей, и его одинокий свет мерцал издалека сквозь деревья, после того как все остальные огни погасли во всей округе. весь город.
   В таких случаях прохожие - веселые молодые люди или дородные горожане, - приходящие из театра или с поздних вечеринок, говорили друг другу: "Вот этот старый засохший Виндерганс убивает себя работой" - или "черт полетит к черту". Увольте когда-нибудь этого старого философа! Но профессор, как мудрый человек, который следует своим желаниям раньше, чем другим людям, держался ровного направления своего пути, не заботясь обо всех этих размышлениях и речах, ибо Виндерханс был философом, Уиндерханс был мечтателем. Виндерханс, можно даже сказать, в свободные минуты был мистиком. Обычно он не мог позволить себе на это время.
   Однажды ночью профессор работал в подвале допоздна и очень устал. Глаза у него были тусклые, голова кружилась, спина болела, и его почти одолели сонливость и усталость. Тем не менее он предпринял еще одну попытку расшифровать лежавшие перед ним мерзкие каракули, которые он должен был прочитать и сообщить о содержании. Одно слово озадачило его. Это слово было либо сокровищем , либо досугом , либо носителем .
   "Это не имеет смысла!" -- воскликнул профессор нетерпеливым голосом, нарушившим глубокую тишину, -- это "сокровище", или черт возьми!
   "Ха! ха!" - сказал приглушенный голос у локтя профессора, сопровождаемый скрипом двери. - Дело в том, мой дорогой профессор, что у меня нет на это права или титула. Это СОКРОВИЩЕ".
   Виндерханс обернулся.
   - К-кто ты? сказал он.
   "Я?" - сказал голос, принадлежавший скорбящему персонажу, который вел на огненно выглядящей цепи большую черную собаку, сам окрас которой выражал глубочайшую скорбь. - А, я понимаю - ха. ха!"
   И гость кивнул, как будто шутка была неплохая. Профессор был поражен.
   "Ха, ха!" - засмеялся Джентльмен в черном. - Очень хорошо.
   Мы говорим " смеялись", но, используя этот термин, мы, возможно, выражаем неправильную идею. Темный джентльмен не шевельнул губами от смеха, и его затуманенные глаза были неподвижны. Однако звук, безусловно, был воспроизведен. Вот оно - "Ха-ха!"
   -- Сэр, -- сказал маленький профессор, нахмурившись, но все еще слегка дрожа, -- я требую обязательного ответа на мой вопрос.
   "Ваш вопрос?"
   "Да сэр! мой вопрос, сэр!
   К этому времени Виндерханс набрался смелости.
   - Вы хотите меня узнать?
   - Я требую вашего имени, сэр.
   - Ну, профессор, не ссорьтесь. Если бы вы только знали это - как и многие другие, вы этого не знаете, - мы лучшие друзья в мире.
   - Я никогда в жизни не видел вас, сэр, а потом эту ужасную собаку!
   Странный звук вырвался из пасти черной собаки.
   -- Тише, сэр, -- сурово сказал Темный Джентльмен своей собаке, -- я удивлен вашим поведением, сэр! Не обращайте на него внимания, -- продолжал он, обращаясь к профессору, -- он невоспитанный чертенок, да к тому же только облизывался.
   Профессор впоследствии заявил, что этот звук по своему характеру был определенно чарующим.
   "Мне нет дела до вашей собаки, - сказал Уиндерханс, - но я снова требую вашего имени и дела: действительно мой друг!"
   - Разве капитан Кид не был вашим двоюродным дедушкой?
   Профессор повернулся на своем месте.
   "Ты знаешь что?" сказал он с начала.
   ГЛАВА II.
   ВИНДЕРГАНС ОБСУЖДАЕТ СВОЮ ГЕНЕАЛОГИЮ.
   Джентльмен в черном встретил это неосознанное движение улыбкой, обнажившей ряд длинных острых зубов, похожих на клыки дикого кабана.
   - Я это знаю? сказал он, "конечно, мой дорогой профессор. Как я могу не знать о потомках Капитана? Он был одним из моих самых близких и ценных друзей; он и Морган, которых я всегда уважал и уважал".
   - Вы знали капитана Кида?
   "Да, мы до сих пор отличные друзья: ведь мы еще живем вместе".
   Волосы профессора встали дыбом.
   - Ты, - пробормотал он.
   -- Шучу, мой дорогой друг, -- правда, но этот юмор временами овладевает мной, и тогда я получаю удовольствие, притворяясь преклонным возрастом, как Калиостро, который тоже мой, -- но эти мелочи не могут вас интересовать.
   - Как вы вошли, сэр?
   - Я обнаружил, что дверь впереди открыта.
   -- Ах, да, -- сказал профессор, -- я оставил ключ в замке -- дверь открыта.
   - Мы говорили о Капитане, - сказал Темный Джентльмен, сурово и предупреждающе глядя на собаку. - Вы тогда знали о ваших отношениях?
   "Да."
   - Как вы на это смотрите?
   - Какой позор, - коротко сказал Виндерханс.
   Собака зарычала.
   - Вы когда-нибудь читали его завещание?
   Профессор, которого снова раздражала легкая дружеская и интимная манера незваного гостя, тотчас же овладела странным любопытством.
   "Его воля?" сказал он. "Почему у Кида не было воли".
   - Несомненно, мой дорогой профессор. и я мог бы убедить вас с помощью визуальной демонстрации.
   "Ты!" - сказал профессор, отодвигая стул.
   - Конечно, - сказал Темный Джентльмен.
   "Ты!" - в изумлении повторил Виндерханс.
   -- Да, вот оно, -- и Темный Господин вынул из кармана, или из какого-то таинственного сосуда, старый и обесцвеченный пергамент, местами потертый и запачканный морской водой.
   - Смотрите, - сказал он, разворачивая часть. - Я знаю, что твое знание испанского почти так же совершенно, как и мое.
   Виндерханс прочитал на нем то, что в переводе звучало так:
   "Когда эти монастыри удовлетворены, а упомянутые церкви восстановлены, я завещаю и отдаю Исааку фон Виндергансу из Амстердама, ему и его наследникам навеки все мои зарытые сокровища на берегу реки Джеймс, примыкающей к водопаду, недалеко от... "
   Пергамент внезапно свернулся.
   -- Прошу прощения, мой дорогой профессор, -- сказал Темный Джентльмен, на этот раз вежливо улыбаясь, -- в наш век коммерции и "соображений" я также должен проявить осмотрительность, чтобы выдать эту тайну, поскольку моя естественная любовь к справедливости заставила меня сделать. Я один знаю местонахождение этого сокровища и, - сунув пергамент в карман, - требую эквивалента.
   - Воля Кида, - задумчиво пробормотал Уиндерханс, - может быть?
   "Чтобы быть уверенным, что это может быть. Тише, сэр, - сурово продолжал Темный Джентльмен своей собаке, - я удивлен, потрясен, сэр. Пусть этого больше не будет".
   "Которого?" - сказал Уиндерганс. - Мы говорили об этом старом негодяе Киде и его завещании.
   На этот раз закричала собака. Едва он это сделал, как его хозяин отпустил цепь, пнул его, оттолкнув на три шага, и, нахмурившись, скомандовал ему "иди и наблюдай за Морганом".
   Собака исчезла одним прыжком с яростным рычанием.
   -- Кто такой Морган, -- спросил Уиндерханс, -- вы говорили о корсаре с таким именем?
   "Хм!" - спросил Джентльмен в черном, поправляя свой черный галстук и выглядя немного загадочно. - Я сказал Морган?
   - Несомненно, ты это сделал.
   "Ну, Морган был моим особым другом, и я назвал свою вороную лошадь в его честь".
   "Теперь хватит шутить!" - сказал Виндерханс. "Я этого не вынесу. Морган твой лучший друг, а он умер двести лет назад!
   - Вовсе нет, профессор. Всего сто пятьдесят или около того. Я хорошо его знал, бедняга. Его очень боялись и уважали, но такое обращение с ним в предсмертной агонии со стороны доктора Кваши было, мягко говоря, неблагородным.
   "Доктор. Кваши?
   - Да, процветающий черный врач каких-то сто семьдесят лет назад.
   - Кто ты , черт возьми ? - сердито сказал Виндерханс.
   -- Совершенно верно -- вы правы -- совершенно верно -- несомненно -- именно так, -- многословно сказал гость, -- мы говорили, кажется, о воле и сокровище Кида.
   Глаза профессора невольно заблестели.
   -- Но, -- сказал он нерешительно, -- капитан когда-нибудь вел "Джеймс" в Ричмонд?
   - Конечно, и все крупные реки на побережье, мой дорогой профессор.
   "Откуда ты знаешь?"
   "Неважно. Достаточно того, что я знаю этот факт, и если вы согласитесь, мы осмотрим это место и сокровище.
   "Сокровище? Да, когда?"
   Потому что Виндерханс был немного привязан к деньгам.
   - Этой же ночью, - сказал его посетитель.
   Виндерханс задрожал.
   "Сегодня ночью?"
   "Сегодня ночью".
   Виндерхланс подозрительно посмотрел на своего посетителя, который улыбнулся.
   "Как?" он спросил.
   - Верхом, профессор.
   - У тебя две лошади?
   - Нет, Морган понесет нас обоих.
   Профессор погрузился в тревожные мысли.
   -- Ну, решайте, -- сказал Темный Джентльмен, -- если вы откажетесь, так как вы последний наследник, я буду считать себя законным владельцем по праву сокровищницы. Между прочим, профессор, вы получили Страдавариуса 1660 года, который Иссахар - мой друг раввин - предложил вам за две тысячи пятьсот долларов?
   Профессор был страстным любителем скрипки. Он дрожал.
   -- Нет, -- сказал он с холодным потом на лбу, -- я слишком беден.
   - Дело в том, - сказал Темный Джентльмен, перебирая цепочку для часов из черного дерева, - что скрипка не дорогая, и это настоящая кремона.
   "Настоящий - лучше никогда не делали".
   - Да, на днях я нанес Иссахару визит, чтобы заплатить ему немного денег, которые я ему должен по залогу, и я попробовал свою любимую мелодию из "Роберта Дьявола". Я был очень доволен".
   - Он вдвое дороже чистого золота, - сказал Уиндерханс, побледнев.
   - А купить нельзя?
   "Никогда."
   - Прошу прощения: насколько я знаю, Паганини слышал об этом, и его агент сейчас находится в пути с полномочиями купить ее, даже если она будет стоить тысячу фунтов стерлингов.
   Ледяной пот выступил на лице Виндерханса.
   "Паганини! купи мою скрипку!" - пробормотал он.
   "Мой дорогой друг, это не ваше, позвольте мне предположить, а собственность того человека, который в состоянии заплатить требуемую цену".
   -- Паганини, -- пробормотал Виндерганс, -- тысячу фунтов!
   - Он даст это.
   "Оно того стоит."
   "Конечно, это так".
   "Это стоит две, три, десять тысяч!"
   - Это сокровище, - сказал Джентльмен в черном, мягко взглянув огненными глазами.
   При этом слове сокровище, произнесенном мрачным гостем, Виндерханс вздрогнул.
   "Что вы сказали?" сказал он.
   - Что это было сокровище - и что сокровище золота, о котором мы говорили, позволит вам купить его.
   "Где это находится?" - сказал Уиндерханс, стиснув зубы.
   "Ах!" -- ответил его гость, на этот раз беззвучно смеясь, но, по-видимому, с большим удовлетворением, -- что я вынужден из-за недостатка... наличных, для покупок за наличные... да, из-за недостатка денег скрывать... гм!
   А Темный Джентльмен выглядел загадочно.
   "Я пойду. Каково твое состояние?"
   "Подпишите эту бумагу".
   "Почему это санскрит".
   -- Нет, это диалект греческого и этрусского языков , который мой секретарь Макиавель сочинил по ошибке.
   - Что это ... Псучай?
   " Точно на санскрите душа ".
   - А как насчет души?
   "Неужели, милый друг, ты еще не разгадал моего характера? Разве вы не поняли по моему разговору и внешнему виду, что я чудаковатый джентльмен с большими средствами?
   "Почему... кхм... как к чудаку" -
   "Ха, ха!" - прервал Темный Джентльмен. - Очень хорошо! Вы хотели сказать, что я эксцентричен, и вы заметили этот очень красивый карбункул на моей шляпе.
   - Да, но ты смотрел на пергамент. Как же тогда, черт возьми?..
   -- Именно так, мой дорогой профессор, -- сказал Темный Джентльмен, -- несомненно, безошибочно.
   Профессор сделал гневное движение.
   "Давай заканчивай!" -- сказал он. -- Бог видит меня...
   Его гость вздрогнул.
   -- Ну, ну, профессор, -- сказал он беспокойным тоном и подозрительно огляделся, -- никакого сквернословия! Вы шокируете мое моральное чувство, сэр. Позвольте мне больше не иметь этих непочтительных выражений".
   "О Господи!" - воскликнул Уиндерганс, почти сбитый с толку своим пониманием. - Что я сделал или сказал?
   Темный Джентльмен дрожал и выглядел возмущенным.
   "Г-н. Виндерханс, - сказал он, - мне нужно сказать еще одно слово. Если эти выражения, которые я считаю в высшей степени неуместными, будут повторяться, я навсегда покидаю вас и ношу эту бумагу с собой".
   Профессор поспешно сменил позу.
   -- Мы говорили о Псучае , -- сказал он.
   "Или душа. Ты прав."
   - При чем здесь этот пергамент с древними красными буквами?
   "Это шутливый договор, который я попрошу вас подписать, предоставив предъявителю, когда он потребует оплаты, владение вашей бессмертной душой".
   Профессор побледнел.
   -- Это просто шутка, -- сказал его посетитель. "Вот начертите свое имя в этой точке. Ничего."
   Виндерханс в ужасе отшатнулся.
   - Никогда, - сказал он, дрожа.
   - А Кремона? - сказал его посетитель.
   "Ой! Паганини, моя Кремона!"
   "Подойди, подпиши".
   "Никогда никогда. Прочь!"
   Джентльмен в черном от души рассмеялся.
   "За кого вы меня принимаете?" сказал он; -- Приезжайте передумать, или если вы твердо намерены не подписывать теперь, как говорят мне ваши глаза, то зачем давать мне свое обещание подписать, если вы найдете сокровище по своему вкусу и пожинаете плоды.
   Это показалось Виндергансу более разумным и разумным.
   "Согласовано!" сказал он с готовностью, его манера меняется от ужаса до своего рода беспокойного возбуждения.
   В то же мгновение его глаза сверкнули внезапной мыслью. Джентльмен в черном пожал плечами и только сказал:
   - Тогда давайте, профессор, нам действительно нельзя терять время. Затем с насмешливой улыбкой добавил: "Нет, это бесполезно - оставьте эту Библию. Нам это не нужно!
   ГЛАВА III.
   НОЧНАЯ ПОЕЗДКА С ДЖЕНТЛЬМЕНОМ В ЧЕРНОМ.
   После этого они вышли вперед и остановились на холме. Стояла ясная, лунная ночь, и лучи океаном света ложились на бесчисленные крыши - ночной ветер шевелил густые листья вязов и тополей, - и отчетливо слышался рокот водопада, чуть смягченный расстоянием. и музыкально на слух.
   Вдалеке виднелся изрезанный скалами ручей, и одинокий свет, отражавшийся от Бель-Айля, представлялся воображению профессора одиноким циклопическим глазом, чей гигантский обладатель полулежал во весь рост в русле реки и нарушал тишину тишиной. постоянное ворчание и бормотание.
   На втором спуске стоял угольно-черный конь огромных размеров, который вскидывал голову, ковырял землю копытами и нетерпеливо ржал. Рядом с ним, пригнувшись, как бы желая прыгнуть и побеспокоить его, лежала черная огнеглазая собака.
   - Морган нетерпелив, - сказал Темный Джентльмен. "Он не привык, чтобы его заставляли ждать".
   "Когда?" - сказал Виндерханс.
   "В прежней жизни. Видите ли, пифагорейцы, профессор!
   Это было сказано со смехом, от которого у профессора как-то похолодела кровь, - так это было иронично и саркастично. Тогда у него был далекий, отсутствующий звук, так сказать, как будто причина смеха и смех находились на большом расстоянии.
   Они добрались до злобного животного, и Черный Джентльмен положил руку ему на спину, лошадь съёжилась и задрожала, как будто его коснулось раскаленным железом.
   Но не успели они сесть в седла - Темноволосый Джентльмен с величайшей вежливостью настаивал, чтобы Уиндерганс сел впереди на почетное место, - как вороная лошадь пустилась в яростный, но ужасный, совершенно бесшумный галоп.
   Когда они подошли к железным воротам, порыв ветра отбросил их на ржавые петли, и они пронеслись сквозь них, как метеор.
   По улицам, как тень! - по берегам реки! - ныряя в ее волны! - все дело одного мгновения! Виндерханс оказался в объятиях двух железных рук, мохнатый ремень свистел вокруг его ушей, поднимаясь с бока лошади и снова опускаясь, а Черный Пес бежал и плавал с огненными глазами рядом с ним. Одну вещь он заметил более особенно: и лошадь, и собака прилагали большие усилия, чтобы напиться воды большими глотками; но Темноволосый Джентльмен удержал первого своей цепной уздой, а собаку одним предупреждающим взглядом.
   Некоторые считают, что место, где в ту ночь остановился Джентльмен в черном, было старым домом над Манчестером, который и по сей день называется "Домом с привидениями" именно по этой причине, - но у нас есть основания считать это ошибкой. , поскольку капитан Кид вряд ли ушел бы так далеко от берега, чтобы закопать свое золото.
   Однако где бы они ни находились - на высоком холме или на отлогом берегу, среди крутых скал или песчаных бухт, разбросанных здесь по всему поросшему камышом берегу, - они в конце концов непременно остановились.
   И в ту ночь разыгрывались странные сцены и совершались странные обряды, а на рассвете Уиндерганс вернулся домой, отягощенный тяжелым бременем, скрытым под его плащом.
   За ним шел Черный Пес.
   ГЛАВА IV,
   ВИНДЕРГАНС ПОКУПАЕТ СВОЮ СКРИПКУ.
   На следующий день Виндерханс посетил еврея Иссахара, обитавшего в одном из самых убого живописных особняков в красивом и целебном квартале Старого Рынка.
   С веселым видом и веселым тоном он потребовал показать "Кремону". Раввин, который был рад иметь друга среди правительственных чиновников, поспешил подчиниться. Сначала он вынул из-за пояса ключ и вставил его в замок стенного шкафа, в отверстии которого оказалась продолговатая дубовая шкатулка, окованная железом. Ее, в свою очередь, открыли, и из футляра из черного дерева, перевязанного серебряными полосами, раввин с большой осторожностью извлек скрипку старинной формы.
   Виндерханс дрожал от радости. Он взял его, схватил лук и ударил в кости Перголеза Sicerca se .
   Кролик слушал с притворным или настоящим восторгом.
   - Он невредим, - сказал профессор.
   Уладив этот вопрос, Виндерханс после долгих размышлений по этому вопросу начал делать ставки. Иудей призвал Моисея, Илия, Иакова и других почтенных деятелей древности в свидетели своих утверждений. Виндерханс настаивал. Наконец, по прошествии трех часов, переговоры были завершены тем, что Уиндерганс заплатил в руки Иссахара старинной монетой испанской марки хорошую и законную сумму в две тысячи долларов.
   Затем, схватив свой приз, он сжал его в руках, поцеловал образ Богородицы на рукоятке и, ударив по его богатым струнам, снова восхитил раввина своей восхитительной мелодией.
   По мере того как он шел, душа музыканта уповала в гармонии, его глаза плавились или вспыхивали, его длинные и подвижные пальцы играли по струнам, как молнии.
   Раввин всплеснул руками в экстазе.
   Профессор остановился. На его чертах отразилось сияние радости.
   - Какой злобный пес у вас, майнхеер фон Виндерганс.
   "Дьявол!" - сказал Виндерханс, внезапно опустив руки. "Черт бы побрал эту собаку".
   "Смотри смотри! он спрячет голову: он будет смеяться, - сказал раввин.
   Виндерханс пнул собаку, которая не оказала сопротивления, споткнулась и упала. Иссахар поймал Кремону, когда она вот-вот коснется пола. Собака исчезла с прыжком.
   После этих досадных обстоятельств профессор вернулся домой. На "Восходящем солнце" его остановил друг.
   -- Ах, доброе утро, профессор, -- сказал он, -- есть что-нибудь новое?
   -- Ничего, абсолютно ничего, -- сказал Уиндерганс, -- кроме того, что один из моих старых родственников был так любезен, что оставил мне приличную сумму денег -- так, так, так и есть.
   "Позвольте поздравить вас. Теперь, если вы не просиживаете так поздно в Капитолии, перебирая заплесневелые пергаменты, если вы не работаете так много, как прежде...
   "Ну, думаю, скоро уйду в отставку".
   "Верно! Пока-пока, какая у вас замечательная собака.
   - Проклятая собака, - пробормотал Виндерханс.
   Но Черный Пес прилипал к профессору, как его тень, и что больше всего его раздражало, так это то, что он, по-видимому, всегда находился под незримым взором Темного Господина. Часто в густых облаках Уиндергансу казалось, что он видит джентльмена в черном настороже, но который всегда исчезал, обнаруживая, что за ним наблюдают.
   "Да схватит его мерзкий демон", - пробормотал он однажды, когда темная фигура привлекла его внимание, а затем исчезла на публичном собрании. "Может быть, он думает, что присутствие этого злобного чертенка заставит меня подписать его залог? Дурак!"
   Но каким бы дураком он ни был, профессор вскоре был вынужден признать свою дьявольскую изобретательность. Повсюду Черный Пес, как его тень, следовал за ним по пятам, и постоянно по каким-то досадным случайностям он чувствовал злобный характер животного.
   Однажды утром он зашел в книжный магазин Фицуилсона и просмотрел только что выпущенные новые книги.
   Черный Пес непринужденно растянулся на полу.
   Внимание профессора было привлечено от книги, которую он читал, появлением дамы, и эта дама оказалась белокурой вдовой, толстой сорока лет, с прибавкой изрядного состояния, к которой профессор давно испытывал нежность. интерес.
   Она несла белую болонку величиной с апельсин, ее походка была томной и грациозной, и она попросила "Анджелина Куртенэ", очень популярный в то время роман об отмирающей школе.
   Профессор изобразил наилучшую улыбку и вел весьма приятный и лестный разговор, когда послышался страшный вой болонки, вырвавшейся из-под прекрасной руки дамы на пол.
   Каков же был ужас Профессора, когда он обернулся, обнаружив, что Фидо отважился подойти слишком близко к Черному Дьяволу, каким он его теперь считал, и в результате получил удар лапой, вывихнувший почти все кости в его крохотном теле.
   Дама взвизгнула, взяла своего питомца и, бросив укоризненный взгляд на Виндерганса, вышла, бормоча проклятия в адрес этого "ужасного зверя!"
   Виндерханс уже собирался швырнуть книгу в собаку, когда его внимание привлек заголовок. Это была история Ирвинга о "Дьяволе и Томе Уокере".
   Его взгляд был прикован к странице, и он перестал читать только для того, чтобы достать кошелек, расплатиться за книгу и вернуться с ней домой. Собака, наблюдавшая за ним бессонными глазами, встала и последовала за ним. Виндерханс решил, каким курсом следовать.
   ГЛАВА V.
   ВИНДЕРХАНС И ЧЕРНАЯ СОБАКА.
   Пес преследовал его и еще до того, как прибыл в жилище своего хозяина, сумел дать почувствовать свое присутствие таким образом, что обыкновенный терпеливый человек почти сошел бы с ума.
   Но Виндерханс был ласков и милостив к своему черному опекуну.
   Профессор остановился, чтобы поболтать с его превосходительством губернатором в старой кофейне. Черный Пес в самый разгар разговора пробежал между ног губернатора и чуть было не сбил его с ног.
   "Чья это собака!" - воскликнул он, очень раздраженный.
   Пес оскалил зубы, наблюдая за тем, чтобы избежать удара с обеих сторон - своего хозяина и губернатора.
   -- Мой, -- сказал Уиндерханс с улыбкой, -- он иногда немного груб, сэр, но это только шутка, просто забава. Это превосходное и самое верное животное - повсюду следует за мной - в самом деле, его привязанность ко мне так велика, что он никогда не покинет меня - ха! ха!"
   Это "ха! ха!" было отчетливо повторено еще одним "ха! ха!" но с таким странным акцентом, что все обернулись. Это был смех, в котором было заметно удивление .
   - Кто смеялся? сказал его превосходительство.
   Никто не ответил.
   -- Должно быть, это был мой пес Неро, -- сказал Уиндерханс, улыбаясь. "Он очень шутливое животное. А в самом деле мне надо спешить домой - дела, знаете ли, ваше превосходительство. Приди, Нерон!"
   Черный Пес угрюмо последовал за ним.
   После этого отношение профессора к своей собаке сильно изменилось. Он снабдил его лакомыми кусочками мяса, заказал домой великолепную конуру и украсил его серебряным ошейником с надписью: "Профессор Юлиус Виндерганс, от его двоюродного дяди Исаака фон Виндерганса". Весь город звенел от удачи профессора, который в старости был внезапно объявлен единственным наследником богатого амстердамского минхеера Виндерганса.
   Я полагаю, что животное думало об этой перемене в эти последние дни, совершенно невозможно обнаружить. Его порочное поведение, однако, несколько возросло. Он стал пыткой и проклятием жизни Уиндерханса - и все же Уиндерханс был милостив.
   Прошел уже месяц, а профессор еще не ушел со своего места, как однажды ночью в своем кабинете под Капитолием он так обратился к собаке.
   - Нерон, - сказал Виндерганс, - осмеливаюсь сказать, что хорошо с вами обращался. Я дал вам съесть все, что может пожелать разумная собака, и если я не смог справиться с тем интеллектуальным и поэтическим темпераментом, который я вижу в вас, я сожалею и прошу у вас прощения!
   Тут Профессор взял щепотку нюхательного табака.
   Пес одобрительно зарычал.
   - Имя Нерон дано тебе не для того, чтобы вызвать оскорбительные сравнения между тобой и этим кровавым чудовищем, вовсе нет!
   Нерон положил лапу на его сердце.
   - Если бы я назвал вас Морганом, как вороную лошадь моего друга, вашего хозяина, или даже капитана Кида, смелого пирата, я бы ничего не значил - клянусь душой!
   Неро положительно усмехнулся.
   -- Я чувствую, -- продолжал профессор, -- с каждым днем все большую и большую привязанность к вам, и хотя, как собака откровенности, вы должны признаться, что временами слегка, очень слегка озорничаете, я могу это простить.
   Нерон благодарно кивнул передней лапой.
   -- Именно для того, чтобы заверить вас в этих дружеских чувствах к вам, -- продолжал Виндерганс, ласково улыбаясь, -- я вступил в эту беседу. Чтобы сразу доказать свое внимание к вашим удобствам, я бы сказал, что, затрачивая значительные усилия и деньги, я предоставил для вашего развлечения трех маленьких кошек, которых, когда вы этого захотите, я отпущу".
   Глаза Нерона заблестели.
   -- Я принесу их сюда, -- сказал профессор, небрежно и легко выходя.
   Нерон подозрительно встал, затем лег, и взгляд его почти пронзил сердце профессора. Этот взгляд говорил: "Я безоговорочно полагаюсь на вашу честь, Уиндерханс".
   Профессор, как мы уже говорили, вышел небрежно и медленно; когда он был в нескольких ярдах от двери, он ускорил шаг и подозрительно огляделся; затем он побежал по гулким проходам. Внезапно послышался еще один шум. Черный Пес, наблюдавший за ним через щель, нырнул в дверь и погнался за ним. Виндерханс почувствовал, как его кровь стынет в жилах; его волосы встали дыбом, а тело дрожало, когда он раздвигал свои короткие ноги с максимальной скоростью. Сзади шел Пес, чуть не схватив своей бешеной пастью летящую фалду, - он услышал его шаги и его пыхтение.
   Внезапно Уиндерханс ударил ногой о подоконник железной двери. Он метнулся внутрь, с лязгом закрыл ее и повернул ключ.
   Нерон бросился, издавая звук, похожий на смех, на тяжелую железную решетку.
   Он отшатнулся, крича.
   Виндерханс заменил круглый замок длинным мощным засовом собственного изобретения. Этот болт имел форму креста.
   Напрасно Черный Пес выл тоном угрозы, мольбы и упрека. Виндерганс был непоколебимо тверд в своем решении. Он завернулся в плащ, вернулся домой и на следующий день ушел в отставку.
   Через три месяца после того, как он женился на прекрасной вдове, он счастливо и без помех играл в своей Кремоне до конца своих дней; Говорят, что он никогда не думает о Черном Псе, а лишь внутренне посмеивается и никогда не раскаивается в заключенной им сделке.
   Есть те, кто говорит, что профессор однажды ночью заснул в своем кресле и увидел во сне все, что здесь рассказывается. Но это, помимо того, что лишает традицию значительной части ее интереса, гораздо более невероятно, чем то, что все произошло именно так, как здесь изложено. Опять же, есть те, кто говорит, что все это басня и что профессора Виндерганса в действительности никогда не существовало.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"