Аннотация: Идет война и состязание различных специальный отрыдов и боевых вертолетов, кораблей, и хитрых тайных агентов.
Выравнивая вертолет на высоте 3000 футов над неспокойным Южно-Китайским морем, пилот, как всегда, поразился тому, как ему удавалось держаться в воздухе. Ручка циклического управления подергивалась в его правой руке, рычаг управления общей высотой тона вибрировал в левой, а его ноги слегка подстраивали педали управления направлением, когда он направлялся к ожидавшему его кораблю примерно в шести милях от него в Тонкинском заливе. Все четыре его конечности были необходимы, чтобы удерживать вертолет в воздухе, хотя он летал так долго, что больше не осознавал их как отдельные движения. Он был частью машины: его нервы и сухожилия тянулись от лопастей винта, пульсирующих над его головой, к салазкам под ним. Он чувствовал, как лопасти рассекают ночной воздух, а хвостовой винт борется с крутящим моментом, создаваемым лопастями, и когда он повернул вертолет влево, чтобы скорректировать курс, вращались не металл, а плоть и кровь; он видел только море и небо, а не окна из оргстекла. Он осмотрел свою приборную панель, воспринимая информацию с множества циферблатов и датчиков, не считывая их точно так же, как его кожа ощущала холод в воздухе, а нос улавливал запах топлива, которое пролилось через наполнитель топливного бака, когда они готовили вертолет на аэродроме сил специального назначения под Данангом.
Пилот был один в кабине, и второй набор органов управления перед креслом второго пилота двигался так, как будто управлялся призрачными руками и ногами, отражая его собственные действия. За год службы в 1st Cav он ни разу не летал на задание в одиночку, но Air America поступала по-другому, и он не был удивлен, когда ему сказали, что он полетит один.
Он щелкнул переключателем микрофона на своем циклическом пульте управления и назвал себя кораблю-цели, который все еще находился примерно в двух милях от него, покачиваясь в море, как игрушечная лодка. У него не было проблем с общением с кораблем на заранее установленной частоте УКВ, и он снизил мощность турбовального двигателя Lycoming T53-L-11 мощностью 1100 л.с. при заходе на посадку.
Наступали сумерки, и света было достаточно, чтобы что-то видеть, но на всякий случай он нажал на переключатель на рычаге коллективного управления тангажем, который включил прожектор, установленный под передней частью "Хьюи", чтобы лучше видеть палубу корабля, который раскачивался на волнах. Парень с фонариком в каждой руке вел его вниз, пока он не завис всего в шести футах над вздымающейся палубой, а затем пилот выбрал подходящий момент, выключил питание и снизился, в последний момент остановив cyclic и сбросив collective, чтобы смягчить удар, насколько это было возможно. Парень провел рукой по горлу, приказывая пилоту заглушить двигатель, но тот уже сделал это и нажал на тормоз винта. Еще несколько человек бросились вперед, чтобы привязать Хьюи, когда пилот снял свой летный шлем и положил его на сиденье второго пилота.
Откуда-то появился светловолосый мужчина с короткой стрижкой ежиком, одетый в гражданскую одежду, взял пилота за плечо и повел его под палубу в крошечную, обшитую сталью каюту со складной койкой и деревянным стулом, на котором лежали зеленая папка и пластиковый кейс с картами.
"Это ваш план полета", - сказал мужчина. "Вам еще что-нибудь нужно?" Он не представился и не попросил показать какое-либо удостоверение личности у пилота.
"Просто вода", - сказал пилот.
Он сел на кровать и изучил карты и документы. Несколько минут спустя мужчина с ежиком вернулся со стаканом воды, который он без слов вручил пилоту, прежде чем уйти и закрыть за собой дверь. Пилот сделал глоток холодной воды, а затем поставил стакан на пол. Он посмотрел на часы Rolex из чистого золота на своем запястье. Было незадолго до восьми часов, и согласно плану полета он должен был вылететь в 22.00. Курс, которым он должен был лететь, был отмечен на карте красным, на северо-запад до побережья близ Куангтри, затем на запад через Вьетнам до границы с Лаосом. Он должен был проехать вдоль границы двадцать километров, а затем свернуть в Лаос к городу, который был помечен как Муанг-Ксепон. Не было никаких подробностей о том, как он должен был найти LZ, но в этом не было ничего необычного. Когда вы летали на Air America, почти все было по принципу "Нужно знать". Это объяснило бы пропажу второго пилота. Предположительно, один из пассажиров сидел бы на месте второго пилота, чтобы помочь ему добраться. Перелет займет 275 километров, 550 километров туда и обратно, и он будет перевозить четырех пассажиров и небольшой груз. Стандартный Huey имел дальность стрельбы около 540 километров при его вместимости в 200 галлонов, но UH-1E был оснащен дополнительными топливными баками, и теперь его дальность стрельбы приближалась к 700 километрам. Пилот предпочел бы дозаправиться в лагере спецназа ближе к границе, но тот, кто планировал миссию, очевидно, не хотел, чтобы вертолет находился на земле между кораблем и его конечным пунктом назначения. Взлет будет непростым, но как только они сожгут несколько галлонов, у них не возникнет проблем. Это будет молочный рейс. После высадки в Лаосе они вернутся на корабль. Пилот снял кожаную наплечную кобуру и вытащил пистолет 25-го калибра, проверил, полностью ли он заряжен и поставлен ли на предохранитель, и положил его на кресло. Он прочитал газеты, сверился с картами, а затем лег на койку и уставился в потолок, расслабленный, но не спящий. Он представил в своем воображении кубик льда, квадратную глыбу, которой он позволил постепенно таять, пока не осталось ничего, кроме лужицы воды, которая медленно испарялась. Его дыхание замедлилось, частота пульса упала, и в голове стало пусто. Он оставался таким до тех пор, пока резкий стук в дверь не возвестил, что пора уходить.
Мужчина с ежиком отвел его обратно в "Хьюи", где развязывали удерживающие веревки. Пилот выполнил предполетную проверку, затем пристегнулся к бронированному креслу с высокой спинкой, прежде чем проверить положение автоматических выключателей. Удовлетворенный, он оглянулся через плечо, чтобы посмотреть, нет ли каких-нибудь признаков присутствия его пассажиров.
Четверо мужчин направлялись к "Хьюи". Все они были одеты в камуфляжную форму в тигровую полоску и кепки, а на их лицах были зеленые и коричневые камуфляжные полосы, которые так хорошо сливались с материалом их униформы, что он не мог разглядеть, где кончается кожа и начинается материал. Они шли по двое в ряд, мужчины впереди держали винтовки наготове, двое сзади с оружием на плечах тащили тяжелый металлический сундук между собой. Когда они подошли ближе, пилот смог разглядеть оружие, которое они несли. У одного из мужчин впереди, более худощавого из двоих, был пистолет-пулемет коммандос, разновидность стандартной пехотной винтовки М16, а мужчина справа от него держал автомат Калашникова АК-47, советскую штурмовую винтовку, которая стала любимым оружием вьетконговцев. Пилот не был удивлен, увидев АК-47 в руках солдата спецназа. Они, как правило, использовали то снаряжение, которое им было удобно, и были очевидные преимущества работы с оборудованием VC на вражеской территории. У мужчины, который держался за грудную клетку левой рукой, через плечо была перекинута М16, а на поясе висело что-то похожее на обрез. У его товарища на другом конце сундука были М16 и рация за спиной. Кроме оружия, мало что отличало четверых мужчин друг от друга: все были худощавыми и жилистыми, все были чисто выбриты, из-под широкополых шляп не выглядывало ни волоска, и все двигались с плавной грацией, которая вызывала в памяти образы львов на охоте.
Человек с эмблемой коммандос обошел "Хьюи", уселся в кресло второго пилота и кивнул, когда пилот протянул ему летный шлем. Трое других протащили сундук через дверной проем, кряхтя, когда протаскивали его по металлическому полу. Они забрались внутрь и закрыли за собой раздвижную дверь.
Пилот включил автоматический выключатель и приготовился запустить турбину. Прежде чем он нажал на спусковой крючок, он услышал стук, исходящий откуда-то из "Хьюи", постукивание, которое он скорее почувствовал, чем услышал. Это было похоже на азбуку Морзе. Дит-дит-дит даа. Дит-дит-дит даа. Три коротких нажатия и одно длинное. Сигнал азбукой Морзе для обозначения V, а также первые ноты Пятой симфонии Бетховена, повторяемые снова и снова. Он обернулся, но не мог разглядеть, откуда он доносился. Он пожал плечами и откинулся на спинку стула. Быстро осмотрев приборы, он увидел, что шум исходит от человека, сидящего в кресле второго пилота. Его правая рука держала ствол "Коммандос" между ног, в то время как левая упиралась в переборку. Он постукивал три раза кончиками пальцев, четвертый - тыльной стороной ладони. Доэрти посчитал, что это признак нервов, но как только он запустил турбовальный двигатель T53, постукивающие звуки пропали.
Пилот подождал, пока индикатор температуры выхлопных газов установится на зеленый, прежде чем открыть дроссельную заслонку. Он задействовал коллектив, увеличив мощность вращающихся лопастей и оторвав "Хьюи" от палубы, прежде чем подтолкнуть его вперед нажатием на циклическую передачу. "Хьюи" был неповоротливым, поскольку в нем было слишком много топлива, и пилот медленно поднял его до 3000 футов. Ночь была безоблачной, в небе висела полная луна, и пилот мог ясно видеть горизонт.
Сорок минут спустя они пролетели над узкой полосой пляжа и над джунглями, которые черно блестели в лунном свете. Пилот поднял "Хьюи" еще на тысячу футов. Разреженный воздух означал, что он быстрее сжигал топливо, но у них было много запасов. Он следовал курсом, указанным на карте, которую ему дали, поднимаясь высоко над горными хребтами, где снайперы-вьетконговцы были склонны стрелять по пролетающим вертолетам, независимо от того, насколько высоко они находились. Не было никаких указаний на то, где заканчивался Вьетнам и начинался Лаос, но пилот знал, что через два часа после того, как покинул корабль, он пересек любую существующую границу. Острые, как ножи, хребты далеко внизу ничем не отличались от горных хребтов на западе Вьетнама, и он знал, что вьетконговцы пересекли границу, как будто ее не существовало. Карта ничего не значила ни в воздухе, ни на земле.
Пилот почувствовал прикосновение к своей руке и, обернувшись, увидел человека в кресле второго пилота, что-то говорившего ему одними губами. Он протянул руку и показал ему, как управлять переключателем микрофона на циклическом режиме.
"Ты можешь его сбить?" спросил он, голос потрескивал в ухе пилота.
"Конечно", - сказал он, отбросив коллективную подачу и сбавив скорость "Хьюи" с помощью cyclic. Он выровнялся примерно в тысяче футов над джунглями, пока пассажир выглядывал из окна.
"Что вы ищете?" - спросил пилот.
"Река", - сказал мужчина. "Река в форме сердца. Она находится в пределах пятнадцати километров от этого расстояния". Он указал на крутой скалистый выступ, который пронзал джунгли обвиняющим перстом.
"Этого нет на карте", - сказал пилот.
Мужчина проигнорировал его и продолжал смотреть в боковое окно. "Ниже", - сказал он.
Пилот снижал "Хьюи" до тех пор, пока он не оказался примерно в 200 футах над верхушками деревьев.
"Вот она", - сказал мужчина, указывая.
"Понял", - сказал пилот, разворачивая "Хьюи" к тонкой полоске воды. Это действительно выглядело как странно растянутое сердце, как будто река потеряла чувство направления на несколько миль и почти повернула по кругу, прежде чем осознала свою ошибку.
"Опускайтесь как можно ниже", - сказал пассажир. "Примерно в километре от основания сердца есть свободное место".
Когда пилот вел "Хьюи" вниз, он увидел на земле вспышку света, затем еще одну.
"Видишь огни?" - спросил пассажир.
"Я вижу их", - ответил пилот.
"Приземляйся между ними".
Пилот посадил "Хьюи" в зависание примерно в десяти футах над густой травой поляны, пока проверял, нет ли препятствий, насколько мог. Не увидев их, он уменьшил мощность и мягко опустил салазки на землю. Не было никаких признаков того, кто держал фонарики, которые привели их внутрь.
Пассажир включил интерком. "Нас не будет минут пять, не намного больше. Продолжайте вращать лопасти на случай, если нам придется уезжать в спешке".
Пассажир снял свой летный шлем. Вылезая из "Хьюи", он оставил его на полу. У него были светлые волосы, подстриженные близко к черепу, и они блестели в лунном свете. Пилот почувствовал, как "Хьюи" вздрогнул, когда открылся грузовой люк, и повернулся, чтобы посмотреть, как мужчины вытаскивают сундук. Четверо мужчин осторожно продвигались к линии деревьев, пока лопасти несущего винта рассекали воздух у них над головами. Они наклонились, как всегда делали пехотинцы, опасаясь, что лезвия оторвут им головы, хотя места было более чем достаточно. Нужно быть баскетболистом, подпрыгивающим в воздух, чтобы иметь шанс попасть под несущий винт. Другое дело - хвостовой винт; пилот видел, как два пехотинца погибли, выбежав из "Хьюи" не в ту сторону. Ротор был немного меньше того, что сверху, но это была идеальная высота для того, чтобы снести человеку голову.
Четверо мужчин исчезли в подлеске, оставив пилота, внезапно почувствовавшего себя одиноким. Он вздрогнул и откинулся на спинку сиденья, вспоминая тающий кубик льда. Если бы в джунглях был вьетконговец с его именем на пуле, он ничего не смог бы с этим поделать. Он отбросил мысли о том, что могло бы быть, и сосредоточился на холоде, сырости, льду.
Слева от него вспыхнул светлячок, красная точка, которая на мгновение вспыхнула и затем исчезла. Лед. Тающий лед. Еще одна искра, потом еще. Он проигнорировал их. Появился четвертый, но он не исчез, он двигался по прямой, то включаясь, то выключаясь. Пилот с содроганием осознал, что это было не летающее насекомое, а свет вдалеке, эффект мигания, вызванный тем, что оно проходило за деревьями. Он выключил свет на приборной панели и широко раскрыл глаза, пытаясь вычислить расстояние между ним и огнями, когда они спускались с холма. Один клик? Может быть, два? Может быть, ближе. Он обернулся и с тревогой посмотрел на растительность на краю поляны. Мужчин нигде не было видно. Он положил руку на рукоятку пистолета в наплечной кобуре, металл был теплым на ощупь. Он мог сделать предупредительный выстрел, но это с такой же вероятностью привлекло бы внимание того, кто был на склоне холма, как и вернуло бы парней из спецназа обратно. Но у него не было другого способа связаться с ними, они не сказали ему, на какой частоте работает их рация. Он убрал руку с пистолета и потер лицо. Огни приближались. Их было трое. Пока он смотрел, огни исчезали один за другим.
Правило состояло в том, что пилот оставался со сликом, но он не мог спокойно сидеть в Хьюи, ожидая, кто бы это ни был. Он должен был что-то сделать. Он должен был предупредить их и убираться ко всем чертям. Он вгляделся в склон холма. Огней больше не было. Он мог представить, как они движутся в темноте, низко пригнувшись, с автоматами АК-47 в руках, в черных пижамах и широких конических шляпах. Он содрогнулся.
Он в отчаянии хлопнул по циклическому рычагу и выругался, прежде чем слезть с Хьюи и побежать к тому месту, где он в последний раз видел, как мужчины забирали сундук. Он возненавидел джунгли с удвоенной силой. Единственный раз, когда он чувствовал себя комфортно с этим, это когда он смотрел на это с большой высоты. Длинные, колючие твари вцепились в его рубашку, как будто они были живыми, а влажные листья обвились вокруг его лица, как будто хотели выдавить из него жизнь. Что-то хлюпнуло у него под ногой, но было слишком темно, чтобы разглядеть, что это было. Он остановился и прислушался, но все, что он мог слышать, было "бум-бум" Хьюи позади него. Он продолжал продираться сквозь подлесок, нащупывая дорогу руками в перчатках перед лицом. Он услышал шум воды за несколько секунд до того, как плюхнулся в ручей, доходивший ему до колен. Это было медленно и не представляло опасности, но было неудобно. Он подумал о пиявках и речных змеях и быстро перешел реку вброд, один раз поскользнувшись на мокром камне.
Вдалеке он увидел желтоватое свечение и двинулся к нему, молясь, чтобы это была команда спецназа, а не другая группа вьетконговцев. Подойдя ближе к свету, он замедлил шаг и выглянул из-за массивного ствола дерева, вокруг которого обвивались толстые лианы, похожие на варикозные вены на ноге пожилой женщины. Он увидел молодого человека с коммандос и уже собирался крикнуть, чтобы привлечь его внимание, когда что-то остановило его. Коммандос был направлен на группу, как предположил пилот, лаосских наемников, темнокожих мужчин с высокими скулами и узкими глазами, некоторые с АК-47, другие со зловещего вида мачете. Их было около дюжины, некоторые из них были чуть больше детей, с оружием, почти таким же большим, как они сами. Трое других бойцов спецназа стояли лицом к наемникам, на таком расстоянии, чтобы их нельзя было прикончить одной очередью из автомата.
Между двумя группами на земле рядом с небольшим костром, который, несомненно, был источником свечения, которое он видел, когда входил в джунгли, были разложены три мешка с коноплей. Один из лаосцев опустился на колени у среднего мешка и прорезал в нем маленькое отверстие кривым ножом. Он погрузил лезвие в мешок, и на конце его появился белый порошок. Он осторожно передал его мужчине с коммандос, одну руку держа под ножом, чтобы не пролилась жидкость. Американец облизал палец, провел им по покрытому белым порошком лезвию и лизнул кончик. Он кивнул другим бойцам спецназа, на разрисованном лице появилась белозубая улыбка.
Пилот не мог оторвать глаз от сцены, которая разыгрывалась перед ним, хотя он знал, что опасность, исходящая от людей на холме, растет с каждой минутой. Лаосец вложил нож в ножны и подошел к сундуку, стоя примерно в шести футах перед двумя мужчинами, которые его несли. Они отступили назад, держа оружие наготове, когда наемник наклонился, чтобы открыть его. Еще двое наемников выдвинулись вперед и встали по обе стороны от него. С того места, где он стоял за деревом, пилот не мог видеть, что было в сундуке. Он медленно опустился на четвереньки и пополз по влажной земле джунглей, двигаясь медленно и очень осторожно, куда прикасался руками, пока не добрался до дерева с толстыми, эластичными листьями. Он обнял его за туловище и огляделся. Теперь он смотрел на спины лаосцев и через их ноги мог заглянуть внутрь открытой грудной клетки. Металлические блоки поблескивали в свете мерцающего огня. Наемник, открывший мешок, наклонился и поднял один из блоков. Ему пришлось использовать обе руки, и даже с расстояния тридцати футов пилот знал, что это может быть только золото. Он знал, что видит нечто большее, чем простую операцию ЦРУ "необходимо знать". Бойцы спецназа собирались обменять золото на наркотики, а Хьюи должен был доставить наркотики обратно на корабль. Пилот был сбит с толку. Он слышал о самолетах Air America, используемых для перевозки наркотиков тайским наркобаронам, чтобы заставить их помочь в борьбе с венчурным капиталом, но то, что он видел, было чем-то другим. Американцы платили за наркотики золотом; речь не шла об одолжении лаосцам или поставке им наличных денег или оружия. Это была обычная сделка с наркотиками, свидетелем которой он был.
Впервые он обратил внимание на другую группу лаосцев, стоящих дальше позади и справа от наемников, на краю круга теплого света, отбрасываемого костром. Группа состояла из женщин и очень маленьких детей. Одна из женщин держала на руках младенца и тихонько шептала, чтобы он не заплакал. В то время как мужчины были одеты в боевую форму цвета хаки, женщины и дети были одеты в яркую одежду из материала в красную, зеленую, желтую и синюю полоску, девочки - в юбки, маленькие мальчики - в леггинсы. У женщин были стянуты волосы назад, а на головах были полоски ткани, намотанные на подобие плохо завязанных тюрбанов.
Пилот хотел криком предупредить американцев, сказать им, что они должны лететь, но он не был уверен, как они отреагируют на его присутствие. Решение было принято за него, когда американец с коммандос выстрелил в трех лаосцев, стоявших у сундука, убив их прежде, чем они успели поднять оружие. Трое других американцев выстрелили почти сразу после этого, и пули прошили листву рядом с тем местом, где стоял пилот. Те наемники, которые не были убиты сразу, кричали от боли, по их униформе растекались кровавые пятна. Женщины и дети сделали вид, что собираются двинуться вперед, чтобы помочь своим мужчинам, но одна из женщин, пожилая, со сморщенной кожей и без зубов, крикнула им и помахала рукой, чтобы они возвращались. Пилот потянулся к автоматическому пистолету в наплечной кобуре, но не вытащил его. Что он мог сделать? Стрелять в американцев? Умолять их прекратить бойню? Сказать им, что он сообщит о них, когда они вернутся на корабль? Ни один из вариантов не был приемлемым. Он выпустил окурок из вспотевших пальцев. Женщины и дети повернулись и побежали, спотыкаясь в панике. Четверо американцев стреляли вместе, осыпая лаосцев градом пуль, каждое оружие издавало отдельные узнаваемые звуки, но конечный результат был один и тот же: женщины и дети падали на землю и умирали.
Изо рта пилота непроизвольно вырвался вздох, и он почувствовал горький привкус рвоты в задней части горла. У него болели уши от звука выстрелов, и даже когда стрельба прекратилась, в них все еще звенело, мешая думать. Влажный ночной воздух был насыщен запахом кордита и горячего металла. Двое мужчин, которые вынесли сундук из "Хьюи", подбежали к нему и закрыли крышку. Парень с коммандос что-то крикнул, и один из мужчин подошел к мертвому лаосцу с ножом и пинком опрокинул его на спину, обыскивая землю, пока не нашел золотой слиток, который он подобрал перед смертью. Перекладину вернули в сундук и опустили крышку. Когда двое мужчин подняли сундук, один из них посмотрел в сторону пилота. Он указал, и пилот вздрогнул, как будто в него выстрелили. Наблюдая за резней, он отошел от дерева, не осознавая этого, и теперь его было отчетливо видно в свете костра. Казалось, что его ноги приросли к земле. Человек с коммандос шагнул вперед, медленно ступая с опущенным стволом пистолета. Он остановился, когда был примерно в тридцати футах от пилота, его лицо было в темноте, потому что огонь велся у него за спиной. Пилот не мог видеть его лица, но чувствовал, как мужчина сверлит его взглядом. Он слышал, как кровь стучит в его венах, и чувствовал, как пот выступает у него на лбу. Он знал, что никогда не был так близок к смерти и что все зависело от его реакции. Он опустил руки по швам и слегка пожал плечами, как будто ничто не имело значения. Человек с "Коммандос" стоял неподвижно, ноги расставлены на ширине плеч, левый бок немного ближе к пилоту, чем правый, идеальная позиция для стрельбы. Ствол пистолета по-прежнему был направлен в землю. Пилот широко улыбнулся. Он знал, что его лицо было хорошо видно в свете костра, что они могли видеть каждое его выражение.
Верхняя часть тела мужчины, казалось, расслабилась, как будто он принял решение, и пилот вздохнул с облегчением. Он собирался сделать шаг вперед, когда Коммандос замахнулся. Пилот, не раздумывая, нырнул влево и покатился по земле, прежде чем скрыться в подлеске. Он не оглядывался назад, поэтому не видел вспышек из дула, но почувствовал, как воздух затрещал, когда пули прошли в нескольких дюймах от его головы. Он бежал инстинктивно, уворачиваясь от деревьев, прежде чем они вырисовывались из темноты, избегая лиан на земле, не видя их, перепрыгивая ручей, не промокнув, как будто его подсознание записало каждый шаг его путешествия по джунглям и теперь проигрывало его в обратном порядке, потому что знало, что если оно сделает одно неверное движение, он будет мертв. Его дыхание вырывалось неровными рывками, руки двигались вверх и вниз, когда он бежал, глаза расширились от страха, мышцы ныли в агонии, когда ноги стучали по земле джунглей.
Он вырвался из джунглей на поляну и сломя голову побежал к "Хьюи", бросился в кресло пилота и потянул за поводок еще до того, как тот сел. Турбина взвыла, и лопасти ускорились, пока не превратились в размытый круг над его головой. Освободившись от веса четырех пассажиров и груза, она почти вертикально взлетела с поляны. Краем глаза он увидел, как четверо бойцов спецназа выскочили из подлеска и направили на него оружие. Красные точки пронеслись мимо Хьюи и унеслись в ночь, и он услышал серию ударов позади себя, глухие удары металла о металл. Он отчаянно крутил педали управления, дергая слик слева направо, чтобы меньше представлять из себя мишень, и все время увеличивал мощность винтов, чтобы придать ему дополнительную подъемную силу.
Только когда высотомер показал 2000 футов, он расслабился. Он перевел Хьюи в режим зависания, обдумывая свой следующий шаг. Он нажал на правую педаль, сдвинул циклический двигатель вправо и направил нос "Хьюи ист" на Вьетнам. Тысячи мыслей теснились в его голове, все они требовали внимания, но они были притуплены противоречивыми эмоциями, которые он испытывал: ужасом от увиденного, виной за то, что он ничего не сделал, чтобы остановить это, гневом на людей, стоящих за резней, ужасом от того, что на него охотятся, страхом перед тем, что случится с ним, когда он вернется на корабль. Если бы он вернулся. Он глубоко вдохнул и попытался сосредоточиться, навести какой-то порядок в своем сбитом с толку разуме. Когда это случилось, это произошло внезапно, без его ведома, подобно тому, как замерзает вода, превращаясь из жидкости в твердое вещество так быстро, что между двумя состояниями нет границы. В один момент он был в полном замешательстве, а в следующий он с совершенной ясностью знал, что он будет делать.
Он сдвинул циклический двигатель влево и нажал на левую ножную педаль, разворачивая "Хьюи" и теряя высоту, потому что не увеличивал мощность, пока вертолет не повернул в противоположном направлении, строго на запад. Он завис на мгновение, выравнивая дыхание, концентрируясь на глыбе льда в своем сознании, чувствуя, как вертолет реагирует на небольшие, почти незаметные движения его рук и ног, впитывая данные с приборов. Он вздохнул, глубоко скорбно опорожнив легкие, затем потянул за коллектив и толкнул циклический двигатель вперед. Турбина взревела, и "Хьюи" прыгнул вперед, как будто ему не терпелось тронуться в путь. В течение нескольких минут пилот разогнал Huey до максимальной скорости 138 миль в час, летя низко и ровно, чуть выше верхушек деревьев, пока ледяная глыба медленно таяла, превращаясь в прохладную, прозрачную воду.
Дождь застал Париж врасплох, и многие из тех, кто прогуливался по Елисейским полям перед Рождественскими покупками, дрожали от сырости, заглядывая в витрины магазинов. По прогнозу погоды день был мягким, даже солнечным, и парижане привыкли верить синоптикам на слово. Однако Энтони Чанг не доверял ничьему суждению, кроме своего собственного, и надел свое черное мохеровое пальто после того, как внимательно посмотрел на серо-стальное утреннее небо из окна своего пентхауса на улице Севр. У него было слегка самодовольное выражение лица, когда он выходил со станции метро "Шарль де Голль Этуаль" под пронизывающий дождем ветер, который дул по улице от площади Согласия.
Он проходил мимо магазинов, заполненных одними из лучших брендов европейской моды: Guy Laroche, Louis Vuitton, Christian Dior, Nina Ricci; но над ними, на крышах многовековых зданий, были вывески новых экономических хозяев мира: Toshiba, NEC и Ricoh. Даже во Франции, одной из самых шовинистических стран, японцы демонстрировали свое доминирование. Чанг огляделся в поисках доказательств вторжения Америки на парижскую сцену. Слева от себя он увидел магазин McDonald's, а менее чем в ста ярдах дальше - Burger King и яркие плакаты, рекламирующие Le Whopper, Les Frites и Le Milk Shake. Где-то там было послание, думал Чанг, направляясь к заведению Фуке, на углу, где авеню Георга V пересекалась с Елисейскими полями. Он посмотрел на часы. Было половина двенадцатого. Часы, золотые Cartier, были подарком его отца почти десять лет назад, в день окончания Сорбонны. Мысли об отце теснились в его голове, но он отогнал их, сосредоточившись вместо этого на американце, с которым ему предстояло встретиться. Полковник Джоэл Тайлер. По правде говоря, бывший полковник, но Тайлер был человеком, который настаивал на использовании титула, и, учитывая бизнес, которым он занимался, это было понятно.
Чанг пересекал оживленные Елисейские поля, глядя по сторонам, потому что знал, что парижане мало обращают внимания на цвет светофоров или расположение пешеходов. Движение было интенсивнее обычного, поскольку покупатели хлынули из пригородов, чтобы в последнюю минуту купить рождественские подарки для своих семей и друзей. Чанг знал, что ночью будет еще оживленнее, когда миллионы крошечных белых огоньков загораются на голых каштановых деревьях проспекта, а тротуары заполняются туристами и влюбленными. , толкнул двери кафе, кивнул официанту в белом халате и подошел к столику. Он сбросил пальто и повесил его на одно из плетеных кресел, снова взглянув на часы. Осталось пять минут. Он положил экземпляр International Herald Tribune поставил на стол, а затем сел, разглаживая складки на брюках своего костюма стоимостью 2000 долларов. Он заказал горячий шоколад у седовласого официанта и улыбнулся, заметив выражение профессионального презрения во взгляде мужчины. Чанга никогда не переставало забавлять культурное высокомерие французских официантов или поднятые брови, когда они слышали, как он свободно говорит на их языке. Нижняя половина окон была закрыта толстыми красными бархатными шторами на латунных стержнях, так что он не мог видеть улицу. "Фуке" был не из тех заведений, куда ходят с резиновой шеей, как туристы; все знали, что сила была внутри, а не снаружи, на тротуарах, заглядывающих внутрь. Каждый раз, когда открывалась дверь, Чанг поднимал взгляд, но проклинал себя за это, за то, что казался чересчур нетерпеливым. Он снова посмотрел на часы. Американец опоздал на пять минут, и Чанг что-то пробормотал себе под нос. Пунктуальность не была даром или способностью, унаследованной от родителей, это было то, над чем нужно было работать. Чанг всегда считал своим долгом приходить на встречи вовремя; поступать иначе, всегда говорил его отец, означало быть невежливым по отношению к человеку, с которым тебе предстояло встретиться. Чанг взял газету и лениво прочитал заголовки, но в новостях, ориентированных на американцев, не было ничего, что заинтересовало бы его, и он бросил газету обратно на стол. Когда он снова поднял взгляд, то увидел пару холодных голубых глаз, которые быстро расплылись в улыбке. Лицо, смотревшее сверху вниз на Чанга, было худым, почти как у скелета, а своим выдающимся крючковатым носом оно напоминало ему птицу с кожистой оболочкой. Возможно, ястреб. Да, решил Чанг, в полковнике Джоэле Тайлере было много от ястреба. У Чанга была фотография этого человека во внутреннем кармане его пальто, но не было необходимости сверять ее с оригиналом, не могло быть ошибки в коротко остриженных серо-стальных волосах, носе, похожем на клюв, или маленьком белом шраме над правой бровью. Он отодвинул стул и поднялся на ноги. Чанг был высок для китайца, чуть меньше шести футов, но ему пришлось поднять глаза, чтобы встретиться взглядом с Тайлером, когда они пожимали друг другу руки. Он почувствовал, как глаза Тайлера быстро пробежались по его телу, отмечая костюм, часы, обувь, мгновенно оценивая ситуацию, и хватка усилилась, как будто он проверял свою силу. Чанг выдерживал взгляд Тайлера и его хватку, подбирая их друг к другу, пока американец не ухмыльнулся, ослабил рукопожатие и затем убрал руку.
"Мистер Чанг", - тихо сказал он.
"Полковник Тайлер, спасибо, что пришли", - сказал Чанг и указал ему на стул. Рядом с ним появился официант, в то время как Тайлер усадил свое жилистое тело на стул напротив Чанга. Тайлер заказал черный кофе по-английски.
"Ваша комната удобная?" Спросил Чанг.
"Все в порядке. Мне всегда нравится "Георг V", - ответил Тайлер. "Хотя, в целом, я думаю, что предпочитаю отель "Крийон" или "Ланкастер"".
Чанг улыбнулся и отхлебнул свой шоколад. Официант вернулся с кофе для Тайлера. Американец положил два кусочка сахара и медленно размешал его. Из-под манжеты его рубашки показался стальной Rolex Submariner. Тайлер был одет в коричневую клетчатую спортивную куртку, темно-коричневую шерстяную рубашку и черные брюки, не слишком дорогие, не слишком кричащие, и Чанг понял, что это камуфляж, такой же способ не привлекать к себе внимания в городе, как зеленая униформа, которую солдат носил в джунглях Юго-Восточной Азии. Тайлер наблюдал за тем, как Чанг шевелится, глазами, которые редко моргали. Чанг знал, что завладел безраздельным вниманием американца. "Все идет по графику?" Спросил Чанг.
Тайлер кивнул. "Завтра я уезжаю в Штаты, а в начале апреля должен быть в Таиланде, чтобы собрать команду".
"Вы уже подобрали мужчин?"
"Некоторые. Не все. Но проблем не возникнет. Я сам проведу окончательный отбор во Вьетнаме. Моя непосредственная забота - вертолет и вооружение ".
"Я думал, у вас уже есть вертолет?"
"Вертолет, да. Но я разговаривал с техническим экспертом, который сказал мне, что с ним потребуется больше работы, чем я ожидал ".
Чанг нахмурился. "Сколько работы?"
Тайлер поднял свою чашку с кофе. "Новый двигатель и коробка передач. Минимум". Он сделал два больших глотка, пока Чанг осмысливал новости.
"Звучит не очень хорошо", - сказал Чанг.
"На самом деле это не проблема. У меня есть контакт на Филиппинах, который может свести меня с поставщиком. У филиппинских военных есть более восьмидесяти Bell 205A-1 и UH-1H, и нужно увидеть их коррупцию, чтобы поверить. У меня не будет проблем с покупкой запчастей ".
Чанг не потрудился спросить, сколько это будет стоить. Он перевел полмиллиона долларов на счет в швейцарском банке, чтобы покрыть все расходы. Он достал из пиджака тонкий белый конверт и протянул его американцу.
"Вот имя и адрес человека в Бангкоке, который организует отправку вертолета в Гонконг. Все, что вам нужно сделать, это сказать ему, где это находится. Он сделает остальное. Он положит это в контейнер и отправит. Это займет максимум две недели. Он организует выплаты таможенникам с обеих сторон ". Тайлер улыбнулся тому, как Чанг сказал "платежи". Оба мужчины знали, что речь идет о взятках. Он положил конверт, нераспечатанный, в карман куртки. "Также здесь есть подробности о связном в Гонконге, человеке, который организует ваше оружие", - продолжил Чанг. "Его зовут Майкл Вонг, и он лидер одной из небольших гонконгских триад. Свяжитесь с ним, как только прибудете". Он достал блокнот в кожаном переплете и тонкую золотую ручку и передал их через стол Тайлеру. "Это сэкономило бы время, если бы ты сейчас дал мне список своих основных требований. В Гонконге можно купить все, что угодно, но некоторые вещи занимают больше времени, чем другие."
Чанг допил остаток шоколада, пока Тайлер писал твердыми, четкими штрихами. Когда Тайлер закончил, он захлопнул блокнот и вернул его обратно. "Я думаю, что этого вполне достаточно", - сказал Чанг. "Что-нибудь еще приходит на ум? Следующие пять месяцев со мной не будет контакта".
"Я понимаю это", - сказал Тайлер. "Нет, я думаю, все под контролем". Он выбрался из кресла и подождал, пока Чанг встанет на ноги. Они крепко пожали друг другу руки. "Итак, в следующий раз мы встретимся в Гонконге", - сказал Тайлер.
"И мы оба станем значительно богаче", - сказал Чанг. Двое мужчин рассмеялись, а затем Чанг посмотрел, как американец уходит. Он сел и снова автоматически разгладил складки на брюках. Официант завис у его плеча, и Чанг заказал еще один горячий шоколад по-французски. Ожидая, когда его принесут, он открыл блокнот и изучил список американцев.
Бартон Льюис вел свою машину на автопилоте, направляясь на юг по межштатной автомагистрали 95, в сторону Вашингтона. Он ехал по внутренней полосе и едва замечал поток машин, проносившийся мимо него. Его руки крепче сжали руль, когда некоторые слова доктора снова и снова прокручивались у него в голове. Это были слова, которые он едва мог произнести, но в них был прописан смертный приговор. Такие слова, как волоконно-оптическая гастроскопия, эндоскопическая биопсия, рак желудка. Слова, которые означали рак. Доктор сказал, что у него две опухоли, одна в желудке, другая в поджелудочной железе. Это было не то, чего ожидал Льюис, когда пришел в клинику с жалобами на боли в животе и нехарактерную для него потерю аппетита. В худшем случае он ожидал, что ему скажут, что это язва. Рак означал быструю потерю веса, полумертвые скелеты на больничных койках, подключенные к капельному питанию, детей с лысыми головами и запавшими глазами. Рак не распространялся на чернокожего мужчину с избыточным весом, который обычно съедал три биг-мака за один присест и все равно возвращался к яблочному пирогу. Черт возьми, он набирал вес, а не терял его.
Синий "Понтиак" мчался на него с проселочной дороги, и Льюис притормозил, чтобы пропустить его вперед. Он не спешил. Врач сказал, что опухоль поджелудочной железы неоперабельна. Никакой химиотерапии. Никакой лучевой терапии. Только усиливающаяся боль и возможная смерть.
Льюис вытер лоб тыльной стороной ладони. Боже, он так сильно хотел свою жену. Он все еще думал о ней как о своей жене, даже несмотря на то, что развод был завершен более года назад и теперь она жила в Бостоне с программистом в его городском доме с четырьмя спальнями. Он хотел, чтобы она была с ним, хотел положить голову ей на плечо, чтобы она ласкала его затылок и говорила ему, что все будет хорошо.
Это была одна из причин, по которой их брак распался, сказала она ему. Она сказала, что он слишком сильно зависел от нее, что временами это было так, как если бы она была матерью двоих детей. Она сказала, что не могла справиться с беспокойными ночами, его плохими снами, вспышками гнева, воспоминаниями. Она сказала, что встретила кого-то другого, и на этом все закончилось. Суд отдал ей половину квартиры, половину машины и всего Виктора. Теперь он был один. Одинокий и умирающий. Позади него раздался гудок, и он посмотрел в зеркало заднего вида. Грузовик сидел у него на хвосте, и он увидел, что его скорость упала до сорока миль в час. Он ускорился, уходя от этого.
Льюиса больше года мучили нерегулярные боли в животе, но он списывал это на переедание нездоровой пищи после того, как от него ушла жена. Он не утруждал себя приготовлением пищи для себя - черт возьми, он не знал, как это делается, он просто перекусывал в McDonald's, Burger King или Kentucky Fried Chicken, - а когда у него болел желудок, он принимал Пепто-Бисмол. Ему следовало обратиться в клинику раньше, хотя доктор сказал, что это мало что изменило бы.
Льюис спросил, сколько ему осталось, и доктор не смягчил своих ударов. Вероятно, шесть месяцев. Возможно, год. Абсолютный максимум - восемнадцать месяцев. Врач прописал обезболивающие от перемежающейся боли, но предупредил, что они будут действовать недолго. В конце концов, его придется госпитализировать. Доктор посоветовал ему привести в порядок свои дела, провести время с семьей и друзьями, помириться. Отнеситесь к смертному приговору как к возможности привести свою жизнь в порядок.
Он добрался до Капитолия и сумел найти место для парковки на Конститьюшн-авеню между блестящим черным "кадиллаком" и белым "доджем". Льюис уже однажды посещал мемориал войны во Вьетнаме, в июне 1991 года, когда он был в Вашингтоне на праздновании "Бури в пустыне". Он посетил его, но не смог подобраться близко к стене, потому что она была уничтожена туристами в футболках и шортах, щелкающими фотоаппаратами и бессмысленно болтающими.
Проводите время со своей семьей и друзьями, сказал доктор. Единственной семьей, которая у него сейчас была, был Виктор, и то только в один уик-энд из четырех. А лучшие друзья, которые у него были, были мертвы. Вот почему он поехал из Балтимора в Вашингтон. Чтобы провести с ними время. Точно так, как прописал доктор. Когда он запирал дверь своего "Сааба", мимо пробежали двое мужчин и девушка, разговаривая и смеясь на бегу. За ними следовал мужчина средних лет, лысеющий, с нетвердыми, дряблыми ногами, чьи тренировочные ботинки неровно стучали по земле. Его спортивная майка была мокрой от пота, шорты слишком плотно облегали ноги, а дыхание было тяжелым и учащенным. На нем был плеер Sony Walkman с ярко-желтыми наушниками, а его глаза были остекленевшими, как у замученного животного. Льюис остановился, чтобы посмотреть, как мужчина, пошатываясь, проходит мимо. Они, вероятно, были примерно одного возраста, подумал он. Какого черта он поддерживал форму? Зачем он беспокоился? Не имело значения, сколько отжиманий ты сделал или сколько пробежал. Когда ты умер, ты умер. Рак растет и убивает вас, сердце сокращается, кровеносные сосуды лопаются, организм умирает. Льюис хотел окликнуть этого человека, сказать ему, что он напрасно тратит свое время, что ему следует успокоиться и наслаждаться тем немногим, что у него осталось от жизни.
Он этого не сделал. Он пошел по траве к мемориалу. Он мог видеть, что вокруг плит собралось гораздо меньше посетителей, чем во время его последнего визита. Сначала он подошел к бронзовой скульптуре сбоку от мемориала - трем пехотинцам в натуральную величину, уставшим от войны и несущим оружие так, словно они прошли долгий путь. Одна из трех фигур была чернокожей, и выглядела она сверхъестественно, как Льюис, когда он был во Вьетнаме: короткие вьющиеся волосы, квадратное лицо, среднего телосложения, М16 в левой руке, полотенце, перекинутое через шею, чтобы промокнуть пот. Да, подумал Льюис. Это было тогда. Теперь он прибавил еще двадцать восемь фунтов, большая часть которых приходилась на талию, а напряженные мышцы шеи стали дряблыми, придав ему челюсти старой ищейки. Волосы были длиннее, но седели на висках и не были такими вьющимися. Они были усталыми, как и все остальное в нем. Но это было ничто по сравнению с тем, что рак в конечном итоге сделает с его телом, он был уверен в этом. Он вздрогнул и отвернулся от вызывающей воспоминания скульптуры.
Слева от мощеной дорожки, ведущей к мемориалу, стояло несколько металлических кафедр с переплетенными томами, защищенных от непогоды плексигласовыми щитами. Он пролистал один из томов левой рукой и достал брошюру о раке, которую дал ему доктор, и ручку из внутреннего кармана своей спортивной куртки. Он хотел назвать шесть имен, все они были приятелями детства из Балтимора, детьми, с которыми он вырос, играл в игры, угонял машины в те дни, когда он думал, что воровство - это игра и что он слишком умен, чтобы попасться.
Книга представляла собой алфавитный список всех тех, чьи имена были высечены на черном мраморе, вместе с подробной информацией о городе, из которого они приехали, их звании, подразделении и дате рождения. Эти шестеро были не единственными друзьями, которых Льюис потерял во Вьетнаме, но по ним он скучал больше всего, потому что они были частью его детства, временем, когда он был по-настоящему счастлив, несмотря на бедность и лишения Балтимора. Он тщательно записал табличку и номера строк с шестью именами, затем пошел по дорожке к мемориалу. Все плиты были одинаковой ширины, но начинались с малого и становились глубже по мере того, как он шел, пока не стали выше его. Мраморные блоки были вделаны в склон холма, так что казалось, что он смотрит на сплошной утес из имен. Надписи были жестокими в своей простоте. Только имена, ничего больше. Никаких подробностей, никаких описаний, никаких попыток описать ужас отдельных смертей. Это была просто перекличка погибших.
У основания стены были маленькие американские флажки, безвольно повисшие в неподвижном воздухе. Рядом с одним из них висела мягкая камуфляжная шляпа, выцветшая под воздействием солнца и дождя. Там также были венки от родителей, жен и детей, и один от средней школы в Чикаго.
Льюис не мог видеть туристов, хотя он был не один. Чернокожая женщина средних лет в дешевом пальто и толстых чулках стояла в дальнем левом ряду, вытирая глаза красным носовым платком, перекинув через руку черную пластиковую сумочку. Здоровенный парень лет сорока с окладистой бородой и в толстых рецептурных линзах стоял, уставившись в стену, крепко скрестив руки на груди и раскачиваясь взад-вперед на каблуках. Мужчина медленно повернул голову, пока не посмотрел прямо на Льюиса. Даже через искажающие линзы Льюис почувствовал, как холодные глаза пронзают его насквозь. Льюис кивнул, но мужчина никак не отреагировал, и в конце концов Льюису пришлось отвести взгляд. Это было все равно, что смотреть на мертвеца.
Он нашел первое имя примерно на уровне своего колена, на две трети мемориала. Джеймс Э. Колби. Не то чтобы кто-то, кроме его матери, когда-либо называл его Джеймсом. На улицах он был вишенкой, потому что ему так и не удалось потерять девственность, пока он был в Балтиморе. Высокий, долговязый, с плохой кожей, он был немного медлительным, но играл в баскетбол посредственно и никогда не испытывал недостатка в друзьях. Он умер через шесть недель после прибытия во Вьетнам, раздавленный американским танком, которым управлял девятнадцатилетний парень из Олбани, накурившийся своего первого в жизни косяка. У Черри даже не было времени переспать. Льюис протянул руку и провел пальцами по отдельным буквам, из которых состояло имя мальчика. Джеймс Э. Колби. Навсегда девственник. Льюис все еще был должен ему пять долларов, внезапно вспомнил он.
Он услышал царапающий звук слева от себя и, оглянувшись, увидел женщину, стоящую на цыпочках с листом бумаги, прижатым к стене. В другой руке у нее был карандаш, и она делала им небольшие движения щеткой, чтобы сделать оттиск названия под ним, как если бы она протирала латунью украшение средневековой церкви. Женщина была хорошо одета, и золотой браслет позвякивал и поблескивал в такт движениям ее руки.
Льюис отыскал шесть имен одно за другим и отдал им дань уважения, прикоснувшись к мрамору и наполнив свой разум мыслями о своих друзьях. Над головой он услышал хлопанье лопастей вертолета и на какой-то безумный миг перенесся в грязную зону посадки во Вьетнаме, где он парил в двадцати футах над землей, потому что пилот не хотел сажать "Хьюи" в грязь, и бросил лестницу, чтобы подобрать разведгруппу, которая провела в джунглях шесть дней и ночей. Он поднял глаза и увидел, что "слик" - гражданская модель, бело-голубой, кружащий над головой. Возможно, полный туристов. Он не мог придумать никакой другой причины для такого поведения самолета.
Он провел больше часа у стены, прощаясь с друзьями, которых потерял. Каким-то безумным образом ему стало легче от осознания того, что парни, с которыми он вырос, мертвы и что он присоединится к ним. Не то чтобы он был религиозен, но было чувство безопасности от осознания того, что он не одинок, что другие умерли и что это просто часть жизненного процесса. Ты рождаешься, ты живешь, ты умираешь. Увидев имена, он почувствовал себя менее напуганным. Они уже прошли через это, и они внезапно умерли, не успев подготовиться. Льюис решил, что воспользуется возможностью, которую дал ему диагноз. Он подготовится. Он сделает кое-что из того, что всегда обещал сделать, когда у него будет время. Теперь у него будет время. У него было несколько тысяч долларов на сберегательном счете, и он знал, что двое его механиков смогут позаботиться о бизнесе, который не совсем процветал, учитывая рецессию и все такое. Однако он не стал бы ждать, пока рак станет настолько серьезным, что он не сможет позаботиться о себе сам. В этом он был уверен. Он жил полной жизнью до тех пор, пока не мог продолжать, и тогда он покончил бы с этим сам. Он не собирался чахнуть на больничной койке.
Дик Маркс захлопнул дверцу черного джипа Wrangler и услышал, как звук разнесся по холму, как полдюжины выстрелов. Не было необходимости вести себя тихо, потому что Эрик Хорвиц все равно услышал бы, как он идет через лес. Кроме того, было лучше заранее предупредить Хорвица о его приближении. Он был не из тех мужчин, к которым можно подкрасться незаметно. Не в том случае, если вы хотели с ним дружеской беседы.
Он перекинул свой маленький нейлоновый рюкзак через плечо, отошел от джипа и начал карабкаться, следя за тем, куда ставит ноги, и стараясь не цепляться за ветки, прежде чем убедиться, что на них нет ни змеи, ни паука, ни чего-либо еще, что могло бы его укусить. Марксу было неуютно на свежем воздухе. Никогда не было и никогда не будет. Тем не менее, ему хорошо платили за его беспокойство и за риск. Эрик Хорвиц был человеком, с которым приходилось обращаться в лайковых перчатках. Он уже отсидел два тюремных срока, один за нападение и один за непредумышленное убийство, и если бы не его военный послужной список и связка медалей, которые он имел право носить, он бы до сих пор отбывал срок в каком-нибудь учреждении строгого режима. Вот почему Хорвиц переехал в лес. Там он был в большей безопасности, у него было меньше шансов сорваться с катушек и использовать навыки, которые дала ему армия США, навыки, которые принесли ему такой успех во время трех туров во Вьетнаме и которые были такой обузой в мирное время. Только после шести посещений лагеря глубоко в лесу Хорвиц начал принимать Маркса не как друга, но, по крайней мере, как посетителя, не представляющего угрозы.
В первый раз Хорвиц отказался говорить с Марксом, хотя он, по крайней мере, выслушал его речь о проекте примирения США и Индокитая и о том, как он инициировал программу отправки ветеранов с посттравматическим стрессовым расстройством обратно во Вьетнам. Хорвиц не ответил ни на один из вопросов, которые задавал Маркс, и в конце концов он просто ушел в лес. Во время своего второго визита Хорвиц сел, пока Маркс рассказывал, и предложил ему косячок самого сладкого наркотика, который он пробовал за долгое время. Когда Маркс спросил, где он достал наркотик, Хорвиц улыбнулся и признался, что сам его выращивал. Это был первый раз, когда он заговорил с Марксом.
Во время последующих визитов Хорвиц постепенно раскрылся до такой степени, что провел несколько часов в разговорах, вспоминая о своих днях во Вьетнаме и объясняя, как ему удавалось жить в полном одиночестве в дикой местности. Это было все равно что завоевать доверие дикого животного, преодолевая его шаг за шагом, не делая резких движений и не давя на него слишком сильно, разговаривая мягко и много улыбаясь. Маркс был единственным посторонним человеком, с которым Хорвиц разговаривал за те три года, что ему пришлось нелегко. В лесу были и другие ветераны Вьетнама, но они редко вторгались на территорию друг друга. Они были там, чтобы побыть в одиночестве, а не создавать группы поддержки. Почти все были похожи на Хорвица, обученные быть убийцами, а теперь лишние. Они отдали все ради своей страны, а когда им понадобилось что-то взамен, их страна их подвела. Хорвица и остальных нужно было допросить, вернуть в общество, но вместо этого с ними обращались как с прокаженными, нежелательными напоминаниями о войне, которую Америка проиграла. Это было то, чего Маркс касался в своих более поздних беседах: что Хорвиц теперь чувствовал к своей стране. В целом, Хорвиц был самым патриотичным американцем, которого вы когда-либо встречали: он был готов умереть за свою страну во время войны и все равно отдал бы свою жизнь за флаг. Изменились его чувства к народу Америки. Теперь он не испытывал ничего, кроме негодования, граничащего с враждебностью, к тем, кто так плохо обращался с ним по возвращении. Они плевали в него и называли Детоубийцей. Молодые девушки отказывались обслуживать его в супермаркетах. Официанты глумились и проливали на него суп. Ребята из колледжа дразнили его и нацарапали "Убийца" на его машине.
Хорвиц вернулся в Америку всего через две недели, когда его втянули в его первый бой. Он вступил в спор с двумя механиками-деревенщинами о том, следовало ли Соединенным Штатам вообще находиться во Вьетнаме. Они были достаточно взрослыми, чтобы избежать призыва, и сказали Хорвицу, что любой, кто достаточно глуп, чтобы сражаться на чужой войне, заслуживает всего, что он получил. Он пытался уйти, но они толкали его и дразнили, и в конце концов он сорвался и отправил их обоих в больницу на большую часть месяца. Хорвицу повезло: он предстал перед сочувствующим судьей, который служил на Корейской войне, и тот отпустил его на свободу при условии, что он обратится за психиатрической помощью. Хорвиц этого не сделал, и не прошло и года, как он оказался за решеткой по обвинению в нападении.
Согласно досье на заднем сиденье джипа, Хорвиц, должно быть, сдерживал себя, чтобы заслужить лишь обвинение в простом нападении. Эрик Хорвиц был человеком, которого обучали убивать тысячью различных способов, и он использовал большинство из них во время своих трех дежурств в патрулях дальней разведки, а затем в группах спецназа. Даже высокопарный военный язык цитат в досье не смог скрыть ужасов, через которые прошел Хорвиц, или того факта, что он был очень, очень опасным человеком. После освобождения из тюрьмы Хорвиц действительно ходил к психиатру, но, похоже, это не принесло ему никакой пользы, потому что он продолжал попадать в неприятности, обычно из-за ссор из-за войны во Вьетнаме. Он вернулся в тюрьму в начале восьмидесятых после того, как убил человека бильярдным кием в баре в Кливленде после того, как его назвали детоубийцей. На этот раз военный послужной список Хорвица не помог, и он избежал обвинения в убийстве только потому, что у парня, которого он ударил, было больное сердце, а адвокату Хорвица удалось вызвать врача, который сказал суду, что удар в грудь в обычных условиях не привел бы к смерти.
Хорвица выпустили летом 1991 года, как раз к празднованию победы Америки в Персидском заливе. Он поехал в Нью-Йорк посмотреть на парад, чтобы поприветствовать ветеранов "Бури в пустыне", мужчин и женщин, которые провели менее ста часов в бою в конфликте, где во время занятий спортом было больше ранений, чем от вражеского огня. Его тошнило от вида ликующей, машущей рукой толпы и от того, как марширующие войска упивались восхищением, высоко подняв головы и выпятив грудь, герои все до единого. Этого не было в досье, подробности всплыли во время более поздних бесед Маркса с Хорвицем. Хорвиц живо описал марширующие оркестры, бегущую ленту, детей, сидящих на плечах родителей, размахивающих флагами, и демонстрацию военной техники. И он вспомнил ветеранов Вьетнама, которых видел в задних рядах толпы: парней в инвалидных колясках, парней без конечностей, парней с пустым взглядом в глазах. Тогда он почувствовал, как к горлу подступает раскаленный гнев, ему захотелось наброситься, убивать без разбора, взять М16 и сразить наповал как можно больше розовощеких героев. Он хотел разорвать их на части голыми руками, вырвать их сердца и съесть теплую плоть. Он хотел убивать так сильно, что мог попробовать это на вкус, и он видел отражение своей ненависти в отсутствующих глазах других ветеранов Вьетнама, которые молча ждали окончания парада, поскольку каждый из них вспоминал, как с ними обращались, когда они вернулись домой, не как с героями, а как с побежденными, позором, без которого Америка вполне могла бы обойтись. Детоубийцы. Это был момент, когда Хорвиц решил, что он больше не может жить как нормальный член так называемого цивилизованного общества, и что у него есть только два возможных варианта будущего: провести остаток своей жизни за решеткой или жить одному в дикой местности. Четыре дня спустя он жил в суровых условиях в канадском лесу с рюкзаком припасов и средств выживания.
Маркс посмотрел на свой компас и вгляделся сквозь деревья. Утро было прохладное, но он вспотел, поднимаясь в гору, и у него болели задние части ног. Он знал, что находится в нескольких сотнях ярдов от лагеря Хорвица, но у него не было возможности точно определить его местонахождение; каждое дерево казалось таким же, как и его соседи, и вид был неизменным, в какую бы сторону он ни смотрел. Он не заблудился, потому что знал, что если продолжит двигаться на юго-восток, то в конце концов выйдет на дорогу, но была огромная разница между тем, чтобы не заблудиться и знать, где ты находишься. Хорвиц рассказал Марксу, как после нескольких дней, проведенных в джунглях, его обоняние обострилось до такой степени, что он чувствовал запах ГИ за милю и мог различать индивидуальные запахи мочи, пота, табака и зубной пасты. Маркс остановился и вдохнул лесной воздух, делая небольшие вдохи и закрыв глаза, пытаясь интерпретировать то, что говорил ему его нос. Все, что он чувствовал, это запах растительности, запах ее был таким сильным, что казалось, что она действительно пахнет зеленью. Он откинул голову назад и снова вдохнул. Ничего. Он открыл глаза и увидел стоящего перед ним Хорвица с легкой улыбкой на бородатом лице. Это было не то лицо, которое было в файле, который ему дали. На черно-белой фотографии энергичный, ясноглазый подросток улыбался идеальными зубами будущему, которое не сулило ничего, кроме обещаний, у него была небольшая ямочка на подбородке, короткие светлые волосы были аккуратно зачесаны назад с высокого лба, кожа гладкая и без изъянов: лицо, которое можно было найти в любом из тысячи школьных ежегодников вместе с прогнозом "с наибольшей вероятностью успеха" или "самый популярный". Лицо, которое смотрело на Маркса, было усатым и бородатым, волосы на лице местами поседели и были неухоженными. Зубы все еще были белыми и ровными, но кожа была сухой и шершавой, а губы стали тоньше и казались жестокими, даже когда он улыбался. Глаза тоже утратили свой блеск. Они были холодными и отстраненными.
"Доброе утро, Дик", - сказал Хорвиц со своим лаконичным западно-виргинским акцентом. "Давно не виделись".
"Господи, Эрик. Как, черт возьми, ты мог так ко мне подкрасться?"
"Я не подкрадывался. Вот так я двигаюсь".
"Я ничего не слышал".
"В следующий раз я буду кашлять или что-то в этом роде". Хорвиц поднял бровь, показывая, что он шутит.
"Спасибо, я был бы признателен", - сказал Маркс.
"Ты поел?"
Маркс покачал головой. "Нет. Пока нет".
"У меня готовится тушеный кролик", - сказал Хорвиц и отвернулся.
Он пробирался сквозь деревья, и, как всегда, Маркс поразился тому, как Хорвиц, казалось, бесшумно скользил сквозь подлесок. Казалось, он не придавал особого значения тому, куда ставит ноги, но он никогда не ломал ветки под своими ботинками и не цеплялся за одежду так, как они, казалось, цеплялись за отметины. Хорвиц тоже не был маленьким человеком. Он был выше Маркса, а Маркс был всего на полдюйма ниже шести футов. Хорвиц был худощавым, но не жилистым; его фигура больше подходила квотербеку, чем баскетболисту, и Маркс мог видеть, что три года в дикой местности нисколько ему не повредили. Он знал Хорвица всего около шести месяцев, но сомневался, что тот сбросил вес, живя в тяжелых условиях. Скорее всего, это его закалило. Когда Маркс впервые встретился с Хорвицем, он был удивлен ростом этого человека, потому что, согласно досье, Хорвиц провел девять месяцев на привязанности к туннельным крысам в Ку Чи, вьетнамской крепости, которая включала в себя сеть туннелей, протянувшихся от Сайгона до камбоджийской границы. Туннельными крысами, как правило, были пуэрториканцы или латиноамериканцы - маленькие, жилистые мужчины, которые могли перемещаться по узким, вызывающим клаустрофобию проходам так же легко, как и их враг-вьетнамец. Маркс не мог представить Хорвица ползущим по туннелям, он казался слишком большим, его ноги были бы слишком длинными, чтобы он мог быстро поворачиваться, его голова постоянно стучала бы о крышу. Туннельные крысы вели войну, не похожую ни на какую другую - глубоко под землей, в темноте, никогда не зная, какую опасность таит темнота, двигаясь на ощупь к врагу, которого они не могли видеть. Все они были добровольцами. Так и должно было быть, потому что не было способа заставить человека уйти в подполье, чтобы сражаться. Большинство солдат не могли справиться с темнотой и жарой, не говоря уже о минах-ловушках и вьетконге. У Хорвица, должно быть, была причина уйти в подполье. Возможно, желание умереть. У туннельных крыс был неофициальный девиз: Безвозмездный задний проход грызунов. Не стоит выеденного яйца. Возможно, именно так чувствовал себя Хорвиц, что его жизнь не стоит того, чтобы жить, и что спуск в туннели был бы способом доказать это, так или иначе.
Единственным оружием, которое носил Хорвиц, был большой охотничий нож в кожаных ножнах, который был прикреплен к поясу на пояснице. Несмотря на то, что Хорвиц жил один в лесу, он не захотел брать с собой пистолет или винтовку, когда повернулся спиной к обществу. Маркс однажды спросил его, почему, но Хорвиц не ответил, фактически он ничего не говорил в течение нескольких минут, и его глаза, казалось, остекленели. Маркс интуитивно понимал, что Хорвиц боялся, что, если бы у него в руках был пистолет, он в конечном итоге засунул бы дуло в рот, нажал на спусковой крючок и заглушил воспоминания, положив конец всему этому.
Хорвиц отвел его на уединенную полянку, где на открытом огне тушилось тушеное мясо. Пока Хорвиц раскладывал еду ложками по эмалированным тарелкам, Маркс поднял тему Вьетнама и того, были ли у Хорвица какие-либо мысли о возвращении. В течение нескольких месяцев он пытался убедить ветеринара принять его предложение о бесплатной поездке во Вьетнам вместе с другими бывшими солдатами. Сначала Хорвиц сразу отверг эту идею, но во время его недавних визитов к Марксу у него сложилось впечатление, что он постепенно привыкает к этой идее.
Хорвиц вытер жирные губы тыльной стороной ладони. "Кто еще там будет?" он спросил.
"Такие парни, как вы, парни, которые что-то потеряли во Вьетнаме. Поездка только для ветеринаров и их семей; с вами не будет туристов, не беспокойтесь на этот счет ".
"А кто будет возить нас по окрестностям?"
"Мы будем нести ответственность за вас, пока вы не доберетесь до Бангкока, а затем вьетнамское правительство позаботится о вас, пока вы будете во Вьетнаме. Они проведут вас по Сайгону, вплоть до Железного треугольника, полноценный тур. Вы сможете встретиться с бывшими венчурными капиталистами, поговорить с ними ".
Хорвиц бросил в огонь кроличью косточку и смотрел, как она шипит и трескается. "Я не уверен, что хочу разговаривать с кем-либо из венчурных капиталистов, Дик. Я не уверен, что мне есть что им сказать ".
"Никто не заставляет тебя уходить, Эрик. Черт возьми, никто не может заставить тебя что-либо делать, ты это знаешь. Но ты хочешь провести остаток своей жизни вот так? Жить в суровых условиях?"
Хорвиц пожал плечами. "Я сам это выбрал", - сказал он.
"Конечно, ты выбрала это. Но я полагаю, ты выбрала это, потому что тебе не понравилась альтернатива. Я полагаю, ты здесь, потому что боишься того, что может случиться, если ты будешь жить среди других людей. Я прав?"
Хорвиц посмотрел на него мертвыми глазами, не мигая. "Возможно", - сказал он.
"Так что наша программа, возможно, помогла бы вам смириться со своим гневом. Это могло бы помочь вам избавиться от призраков. И вы будете делать это с такими же, как вы, парнями, с которыми у вас есть взаимопонимание".
"Хочешь закурить?" Спросил Хорвиц.
"Конечно", - сказал Маркс, несколько удивленный резкой сменой темы.
Хорвиц плавным движением поднялся на ноги и направился к укрытию, сделанному из веток и тростника на краю поляны, которое было так хитро устроено, что с пятидесяти футов его было практически не видно. Он зашел внутрь и вышел с большим косяком. Маркс понятия не имел, как Хорвицу удалось вырастить собственную марихуану в канадской глуши, но он должен был признать, что это было чертовски вкусное дерьмо. Хорвиц поджег марихуану горящей веткой от костра, глубоко затянулся и на выдохе передал ее Марксу. Двое мужчин продолжали обмениваться косяком, и после четвертого глотка Маркс почувствовал легкое головокружение. Двое мужчин сидели в тишине, наслаждаясь наркотиком. Марксу всегда казалось, что он получает лучший удар, когда курит на улице, или, может быть, просто Хорвиц выращивал лучший сорт марихуаны.
"Когда следующая поездка?" - спросил в конце концов Хорвиц.
"Пара недель", - сказал Маркс. "Хотя в наши дни они проходят довольно регулярно. Если ты пропустишь это, я могу устроить тебя на другое. И, как я уже говорил тебе раньше, я могу положить на хранение все, что ты захочешь, пока тебя не будет ".
"У меня здесь немного вещей", - сказал Хорвиц. "Один рюкзак, полный всякой всячины, остальное я взял в лесу".
"Как скажешь", - сказал Маркс. "Я могу позаботиться об этом за тебя, и если ты решишь вернуться сюда позже, я отвезу тебя".
Хорвиц провел рукой по своей жесткой бороде. "У меня совсем нет денег, ты это знаешь?"
"Это ничего не будет стоить, Эрик. За все заплачено, и мы дадим тебе деньги на расходы. Немного, но достаточно, чтобы выжить ". Он почувствовал, что Хорвиц наконец решил уйти.