Аннотация: О жизни людей во времена правления Сталина.
1.
- Встать! Суд идёт! - громогласно провозгласила секретарь.
Все послушно встали. Встал и Василий. Скамья подсудимых - не то место, на котором стоит долго засиживаться. Судья разрешил всем сесть и приступил к привычным своим обязанностям:
- Слушается дело о растрате государственных средств, о преступном сговоре и мошенничестве, о халатности ответственных лиц...
Судья продолжал, а Василий задумался о своём... Как же он, умный, образованный человек, не смог понять, прочувствовать обстановку, не смог увидеть наперёд, чем всё это может кончиться? Теперь тюрьма, лагерь, крушение всех надежд. И когда? В тот самый момент, когда, наконец, ушёл из жизни Он, Хозяин страны, Великий Сталин!
Шёл тысяча девятьсот пятьдесят третий год, и смерть Великого Вождя всех времён и народов, как его тогда называли в нашей стране и в так называемых странах "победившего социализма", вселяла в душу Василия надежду, что, наконец, что-то изменится, пропадёт этот всеобъемлющий страх, исчезнет ощущение, что ежедневно, ежечасно ты ходишь по острию ножа и рискуешь свалиться в пропасть.
Умер паук, опутавший своей паутиной всю нашу необъятную страну. Ушёл из жизни человек, державший в своих руках все бессчётные нити управления, а также связанные и натянутые им паутинки, ведущие напрямую к сердцу каждого советского человека, за редким исключением. А исключения были. И Василий был одним из тех, кто видел, почти осязал липкие узлы этой дьявольской сети, опутавшей всё и всех вокруг. Видел, но не уберёгся, попался, влип и запутался. Обидно...
Василий родился в 1898 году. Ещё до революции он окончил реальное училище (сейчас это можно приравнять к техникуму), видел царскую Россию и, в отличие от молодёжи, мог сравнивать те времена с советскими.
Начиная с тридцатых годов, он стал замечать, что вокруг ни с того ни с сего стали пропадать люди. Запомнился один случай. Родной город Дебальцево в Донбассе. Свои дома. Соседи летним вечером сидят на завалинке, отдыхая после рабочего дня. Один из них читает газету, другой увидел на передовице фотографию Сталина с молоденькими колхозницами и, улыбнувшись, сказал: "Если бы меня сфотографировали с такими красавицами, я был бы такой же молодой". Ночью за ним приехали, и больше этого человека никто никогда не видел.
Этот случай заставил Василия задуматься, и с тех пор он навсегда закрыл свой рот на замок. Нигде, даже дома, даже в постели с женой он не позволял себе говорить что-то, что могло бросить тень на его незапятнанную репутацию законопослушного гражданина. Имя Сталина он вообще старался не упоминать, и все эти качества привил жене и детям. И вот, поди ж ты, расслабился, не уберёгся... Из Партии Василия исключили. Партсобрание было на прошлой неделе. На собрание его привезли в "чёрном воронке", специальной машине для рейдов милиции и перевозки заключённых. Вместе с ним привезли ещё двоих - начальника и главного инженера молодечненского участка Белорусской железной дороги.
Когда их вели по коридору, попадавшиеся навстречу сослуживцы отводили глаза или даже просто отворачивались. Парторг, хороший друг семьи, с которым они не раз отмечали и советские, и семейные праздники, даже не посмотрел в их сторону. А ведь он был на том злополучном банкете, из-за которого всё и случилось. И не просто был, но ел, пил, поднимал тосты за годовщину Советской власти, за железнодорожников, за их сплочённый коллектив, одержавший заслуженную победу в социалистическом соревновании...
А вот теперь, на партсобрании, он зачитал постановление об аресте начальника, главного инженера и главбуха, своего старинного друга Василия. Да, они с парторгом были друзьями, но Василий отчётливо понимал, что если друг за него вступится открыто, то сидеть они будут вместе. Такова система...
" Дружба дружбой, а табачок - врозь!" - подумал Василий.
Вся вина этих троих заключалась в том, что один предложил, другой составил и подписал, а третий, - он, главбух Василий, просто подмахнул тот злополучный приказ о праздничном банкете в честь очередной годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции. Деньги были выделены, все были в восторге, а вот теперь...
Парторг заклеймил позором растратчиков и вынес на голосование вопрос об исключении обвиняемых из партии:
- Их будут судить, а Партия Ленина не подсудна. Не место им в наших рядах! Пусть судит их наш народный суд, строгий, но справедливый! - закончил он своё выступление. Партсобрание проголосовало единогласно, и исключённые покорно сдали партбилеты. Теперь для них закрыты были все пути. Выход был только один - тюрьма и зона!
2.
Антонина, жена Василия, сидела тут же, в зале суда. Она слышала и не слышала, о чём говорили судья, защитник, прокурор. Мысли её блуждали, только изредка возвращаясь к реальности... Перед глазами стоял всё тот же сон, приснившийся ей сегодня ночью. Сон был необычайной остроты, яркости и насыщенности цветов. Причём, в отличие от других снов, которые она когда-либо видела и которые тут же забывались, этот сон навсегда остался в её памяти в мельчайших подробностях...
Тоня проснулась, как будто кто-то толкнул её в бок. Встала, зажгла свет. И видит она, что потолок в комнате полностью зарос паутиной. Весь чёрный, он как бы разделён на четыре части. Берёт Тоня веник и начинает сметать с потолка эту самую паутину, позор для чистоплотной хозяйки. Две четверти потолка смелись нормально, чистые. Третья четверть долго не поддавалась, но тоже очистилась со временем. А четвёртая - никак! Паутина чёрная, свисает клочьями, а веник только приглаживает её к потолку на секунду и не цепляет совсем, как ни старайся. Билась - билась Тоня, руки устали, и, наконец, проснулась. Вся в холодном поту с колотящимся сердцем...
Немного успокоившись, она подошла к кровати своей матери. Старушка тоже не спала, лежала с открытыми глазами. Тоня рассказала ей свой сон со всеми подробностями. Но мать только улыбнулась, чтобы успокоить дочь:
- Ничего, родная, просто ты перенервничала. Завтра суд, адвокат у Василия опытный. Парторг должен дать ему хорошую характеристику. Да Вася ведь даже и не был на этом злосчастном банкете, дома сидел с каким-то срочным отчётом. Помнишь?
- Помнить-то я помню, - задумчиво проговорила дочь. - Но что будет с Борисом и Валентином, если осудят отца? Борис вот-вот кончит институт, а Валентину ещё четыре года учиться. Ты, мама, сама знаешь, что у нас бывает с детьми врагов народа. Отчислят с первого курса, не посмотрят, что круглый отличник.
- Да какой тебе Василий враг народа? Ну, ошибся человек, подмахнул не глядя. Да не посадят его за это, оправдают!
- Нет, теперь уже не оправдают, его из Партии выгнали. Как же мы теперь жить будем, мама-а?..
На глаза Антонины опять навернулись слёзы, и она тихо заплакала, уткнувшись лицом в материнское одеяло.
Суд продолжался. Василий сидел на скамье подсудимых рядом со своими бывшими начальниками. Заслушали свидетелей, выступил общественный обвинитель от железнодорожного узла города Молодечно. Заклеймил "преступников" по-рабочему, не выбирая выражений. Даже судья посмотрел на него неодобрительно, но промолчал.
А Василий вдруг вспомнил, как этот обвинитель пришёл к ним на железную дорогу. Молодой, ничего не умеющий, не знающий как ступить и что делать. Как с ним возился главный, сколько терпения и снисходительности понадобилось начальнику, чтобы из молодого специалиста получился специалист настоящий, мастер своего дела! И вот теперь этот едва оперившийся их выкормыш льёт помои на головы своих учителей! Неисповедимы пути Господни...
Василий опять погрузился в свои мысли. Опять вспомнил родной городок Дебальцево в Донбассе. Сорок первый год. Старший сын Борис только окончил десятилетку, как грянула война. И как-то очень быстро, незаметно она подошла вплотную к Донбассу. Подрывники вместе с особистами взрывали шахты, предприятия, чтобы оставить врагу лишь голую выжженную степь.
Железнодорожники работали днём и ночью, стараясь вывезти как можно больше станков, машин, оборудования промышленных предприятий, чтобы на новом месте можно было наладить производство танков, снарядов, другого оружия, так необходимого там, на передовой... На фронт просились все, но главным специалистам и кадровым рабочим давали бронь и эвакуировали вместе с предприятиями. Василий, как главный бухгалтер железнодорожного узла, направлялся в Барнаул, в эвакуацию. Немец напирал, и с собой он сумел взять только старшего сына, семнадцатилетнего Бориса. Мест в эшелоне не было, и многие железнодорожники бросали свои семьи на произвол судьбы. Иначе было нельзя: особисты строго следили, чтобы не было посторонних. Так Антонина с младшим Валентином остались под немцем.
В мясорубке, продолжавшейся до 1945 года, выжили немногие. Василию повезло. Борис остался жив, хоть и ранило его на фронте, а Антонина с Валентином благополучно пережили оккупацию. Василий рассудил здраво: возвращаться в Донбасс, где любой и каждый мог написать на Антонину донос (мол, была под немцем - значит, предатель), он не стал. Бросили дом, хозяйство и уехали в Белоруссию, от греха подальше...
- Что же делать теперь? - никак не мог собраться с мыслями Василий. - Меня осудят. Это однозначно. Система закусила, не отпустит! Коготок увяз - всей птичке пропадать. Антонина останется женой врага народа. Валентин учится в Москве, первокурсник. Могут отчислить из института как сына врага народа, если узнают, конечно, если кто-нибудь донесёт. Теперь Борис. Он кончает учиться. Будущий горный инженер, фронтовик, коммунист. Перед ним все дороги открыты. Недавно ему предложили идти работать третьим или четвёртым каким-то секретарём ЦК КПСС. Это большая, очень большая перспектива!
Но теперь ему этой перспективы не видать. Придётся отказаться. И ещё, у Бориса в Молодечно невеста - не невеста, зазноба, одним словом. Если они поженятся, то с Молодечно порвать не удастся. А надо. И Антонине, и детям надо всё бросать и срочно уезжать отсюда, пока органы не раскопали, что жена врага народа была под немцем, в оккупации. Махом сделают из неё немецкую шпионку! Теперь. Куда им ехать? Наверное, можно ехать в Донбасс. Других вариантов нет. Прошло восемь лет после окончания войны, старые дела забылись, кампания по разоблачению вернувшихся из оккупации давно закончилась, а у органов много новых дел. На Родине, там и домик сохранился. Будет где ей жить.
На том Василий и порешил. В перерыве заседания он нашёл обрывок бумаги. Карандаш у него был заначен, и, стараясь, чтобы не заметила охрана, написал жене записку, в которой изложил все свои соображения. Спрятал записку и стал ждать удобного случая, чтобы передать её своей верной подруге.
Антонина сидела тут же, в зале заседаний, а из головы у неё всё не шёл этот проклятый сон. Время от времени возвращалось чувство страха и абсолютной беспомощности, которое она испытала, когда не смогла смести паутину с последней четверти потолка в своей комнате. Бедная женщина смотрела на Василия, на милиционеров за его спиной, а по щекам её текли редкие, с трудом сдерживаемые слёзы. Василий тоже смотрел на жену и время от времени странно расширял глаза, делая ей какие-то непонятные знаки. Антонина не понимала, что он хочет сказать, и от этого становилось больно и одиноко.
Никто не подходил к ней, не выражал своё сочувствие, не говорил тёплых, ободряющих слов. Страх прикоснуться, испачкаться, приклеиться к этой липкой паутине, носителем которой она теперь стала, гнал всех прочь от Антонины, жены врага народа. Люди как бы отшатнулись, и она стала невыносимо одинока, стала изгоем... В перерыве заседания, в коридоре, так, чтобы не было заметно, к ней подошла соседка по дому и тихо, почти шёпотом, сказала:
- Тоня, матери твоей стало плохо, её увезли в больницу. Я сама собрала всё, что нужно. Фельдшер сказал, что с ней что-то серьёзное.
Первым порывом Антонины было - бежать к матери. Она уже было метнулась к выходу, но в голове пронеслось: "А как же Василий?" И Тоня со слезами на глазах стала просить соседку, чтобы та подежурила в больнице до тех пор, пока не закончится заседание. Женщина, озираясь по сторонам, не видит ли кто, постаралась успокоить Антонину, сказала ей:
- Тоня, ты знаешь, мы с тобой подруги, но муж у меня - человек партийный, дети - комсомольцы, старший - комсорг курса. Я, конечно, схожу в больницу и сделаю всё, что смогу, но ты больше к нам не ходи, не надо. Если что-то будет нужно, постучи в окошко, чтобы никто не видел, и я сама к тебе приду, когда стемнеет.
На том и порешили. Антонина не удивилась словам подруги. Она всё поняла правильно. Городишко у них маленький, все друг друга знают, и примеров перед глазами была масса... Суд тем временем продолжался.
Василий думал и никак не мог понять. Как же так, вот они сидят здесь втроём. Знающие, опытные руководители железной дороги. Ну, оступились; ну, неправильно сделали; ну и что? Заставьте покрыть убытки из собственной зарплаты и дайте спокойно работать дальше. Здесь все трое принесут пользы в разы больше, чем там, в лагере ручным неквалифицированным трудом.
"Государство нас выучило, истратило на это время и средства, а теперь? Можно и микроскопом гвозди заколачивать, подставка у него тяжёлая... Теперь ещё. Кто же настрочил донос?"
Василий по опыту знал, что без письменного заявления, как правило, ни одно дело не возбуждается.
"Кто? Кому это выгодно?"
Перебрав в уме всех сослуживцев, он пришёл к выводу, что выгодно это молодому специалисту, их общественному обвинителю, больше некому. Теперь он станет начальником, а помощников подберёт по своему вкусу. Что ж, сколько верёвочке ни виться, всё равно конец будет... Большая ошибка начальника, что взял его в свой коллектив.
Наконец, прения закончились, подсудимые в последнем слове искренне раскаялись в содеянном, и суд удалился в совещательную комнату писать приговор. Антонина смотрела на мужа и начинала понимать, что в следующий раз увидит она его не скоро, а может случиться, что и никогда:
"Выдержит ли он лагерное надругательство? Ведь ему уже пятьдесят пять лет! А за плечами - две войны и одна революция! А что же с мамой? Неужели умрёт? А если будет годами лежать больная? Нет, пусть лучше больная, чем мёртвая! Как же я останусь одна?"
У Антонины в который раз за день на глаза навернулись слёзы, ей стало ужасно жалко и себя, и детей, и мать, и мужа. Не помня себя, она встала со скамейки, сделала несколько шагов и бросилась к Василию... Конвойные с трудом оторвали обезумевшую женщину от родного человека. Хотели вывести её в коридор, но она со слезами просила, чтобы оставили её здесь, в зале, что она, может быть, в последний раз видит своего мужа и что будет вести себя хорошо.
Судья находился в совещательной комнате, распоряжение отдать было некому, и Антонину оставили в покое. Когда она немного пришла в себя, то почувствовала, что в руке у неё был зажат аккуратно свёрнутый листок бумаги. Узнав почерк мужа, Тоня, не разворачивая, тут же спрятала чудом попавшую к ней записку.
- Встать, суд идёт! - щёлкнуло по нервам у всех присутствующих.
Судья зашёл, а вместе с ним - двое народных заседателей. В народе их прозвали кивалами за то, что они никогда, особенно в сталинские времена, не смели возразить судье, а всегда утвердительно кивали головой. Все сели, и судья начал зачитывать приговор, который был заготовлен у него загодя, за несколько дней. Начальнику дали десять лет, главному - пять, а Василию, о Боже, всего один год!!!
Василий не мог понять, почему к нему отнеслись так снисходительно? Такой мизерный по сталинским временам срок не принято было давать никому! Да и прокурор запросил для него четыре года. Но тайна эта осталась за семью печатями. Василий так понял, что здесь не обошлось без парторга, но говорить об этом вслух - значит погубить друга, который и так рисковал слишком многим. Антонина же думала, что её истерика повлияла на решение судьи, пожалел он её. Не знала она только, что приговор был написан заранее и согласован в высшей инстанции.
Небольшой шум в зале после оглашения сроков отвлёк Антонину, и она не дослушала до конца. А концовка была существенна:
- Все обвиняемые приговариваются к отбыванию срока в колонии общего режима с понижением в правах, без права переписки и с конфискацией имущества.
Суд окончился. Конвоиры вывели осуждённых. И Антонина, которая, как заворожённая, смотрела и никак не могла насмотреться на любимого человека, мужа, которого отбирали у неё надолго, быть может, навсегда, наконец пришла в себя. Никто не подошёл, как бывало раньше, не утешил её. Каждый боялся замараться, запутаться, разделить судьбу осуждённых. Она вспомнила, что где-то там, в больнице находится ещё один родной и близкий ей человек, которому тоже нужна её помощь. Но силы оставили её, и, только подчиняясь обстоятельствам, она медленно, по инерции вышла из здания суда и пошла, не разбирая дороги.
3.
Когда Тоня добралась до больницы и спросила у дежурной сестры, в какой палате лежит её мать, та почему-то отвела глаза, встала и, не произнеся ни слова, пошла по своим делам. И тут Тоня поняла, почувствовала каким-то шестым или седьмым чувством, что несчастья ещё не кончились, что беда не приходит одна, что случилось что-то ужасное, непоправимое и что матери у неё, похоже, больше нет... И вдруг, как озарение, как вспышка, перед её воспалённым взором пронёсся необычный сон, приснившийся ей накануне. Тоня как бы снова увидела потолок в паутине, разделённый чьей-то загадочной рукой на четыре части. Каждая четверть - это дорогой её сердцу человек - двое детей, муж и мать.
Три четверти она сумела очистить от паутины, а с четвёртой это было сделать невозможно. Её мать - это четвёртая часть потолка. Да, умершего человека не вернуть больше в этот мир. Но три-то части ей удалось спасти, значит, с мужем и детьми всё должно быть хорошо! Надо только приложить усилия! Надо стараться, и всё у них будет хо-ро-шо! Антонина хотела куда-то бежать, кого-то спасать, но всё поплыло у неё перед глазами, она пошатнулась и, цепляясь рукой за стол, медленно осела, упала в обморок прямо в комнате медсестры...
Тоня слабо помнила, как прошли похороны, как она рыдала над гробом, как осталась совсем одна на чужом кладбище над сырою могилой родного человека. Потом была конфискация имущества. Ничего особо ценного у них не было. Жили на квартире, дети учились, копить было не из чего. А о существовании домика в Дебальцево, в Донбассе, здесь никто не догадывался. Забрали мебель, кровать мужа, радиорепродуктор... Оставили только самое необходимое.
Дети, Борис с Валентином приехали спустя две недели после похорон. Антонина после всего случившегося была немного не в себе и вызвала их телеграммой, только когда немного оправилась от потрясения. Да это и к лучшему. Дети врага народа должны как можно меньше напоминать о себе. На семейном совете Борис, на правах старшего из оставшихся мужчин, зачитал записку отца и сказал, что отец написал разумные вещи. Поступить надо так, как он советует. На том и порешили. Отметили сорок дней после смерти бабушки, сходили на кладбище, собрали пожитки и отвезли мать в родной город Дебальцево. Домик их был ещё цел (спасибо многочисленной родне), и Антонина осталась жить и ожидать возвращения мужа.
4.
Борис окончил десятилетку в 1941-м, навеки врезавшемся в память народную грозном и ужасном году. Как и вся молодёжь, он ходил в военкомат, писал заявления, просился на войну, несмотря на свои семнадцать лет. Но война неожиданно быстро сама подкатилась к Донбассу, и он вместе с отцом, оставив мать с малолетним Валентином под немцем, в составе паровозного депо отправился в эвакуацию за Урал, в город Барнаул.
Работая на производстве, Борис по-прежнему просился на фронт, где решалась судьба Отечества, но отец, помня Первую Мировую войну и понимая масштабы новой бойни, сказал сыну, употребив весь свой отцовский авторитет:
- Ты поостынь немного, Борис. Воевать надо уметь. Сначала освой азы военного дела, научись бить врага, выбери оружие, а потом уже отправляйся на фронт. А если придётся отдать свою жизнь, то отдать её надо с толком, захватив с собой на тот свет как можно больше фашистских извергов. Подумай, сколько полегло и ещё поляжет наших ребят. Молодых, зелёных, необученных, одна винтовка на троих...
- Но Родина в опасности, немцы под Москвой! - не унимался Борис.
- А если мы здесь не наладим массовый выпуск автоматов, то чем, палками будем воевать? - хмуро сказал отец, давая понять, что разговор окончен.
Понял - не понял Борис отца, но вынужден был работать на производстве целый год, до восемнадцатилетия. Потом были краткосрочные курсы при военном училище, где учили военному делу, искусству убивать штыком, ножом, голыми руками. Из пистолета, винтовки, автомата, пулемёта... И наконец, молодой обученный боец попал в действующую армию. Попал он в элитные, только - только организованные воздушно - десантные войска, личный резерв ставки Верховного Главнокомандования, которыми распоряжался лично сам товарищ Сталин. Шёл 1943 год. Немцу к тому времени накостыляли как следует и в Сталинграде, и под Курском, а Сталин придерживал резервы для решительного наступления.
И вот час Х настал. Первой большой полномасштабной операцией, в которой довелось участвовать Борису, было взятие Будапешта. Парашютный десант высадился в тылу у фашистов, захват и удержание плацдарма прошли чётко по отработанному сценарию. Враг наступал, пытаясь уничтожить парашютистов. Но подоспели основные силы, и задача была выполнена. В живых осталось процентов двадцать десантников. Борису в составе похоронной команды было приказано придать земле трупы погибших товарищей. До этого было вроде бы всё нормально - бежали, кричали: "Ура!", стреляли...
Именно участие в похоронной команде подорвало психику молодого бойца. Развороченные тела ребят, с которыми ещё вчера курили, шутили, ходили в самоволку. Руки, ноги, лежащие отдельно. Всё это приходило к нему в ночных кошмарах до конца его долгой мирной жизни. Но самое страшное впечатление, оставшееся у Бориса от этой войны - это тело обнажённой женщины, почти девчонки, но без обеих ног и с перебитой рукой. Прекрасные, но изуродованные беспощадной войной формы неделю стояли перед глазами молодого, не знавшего ещё женщины парня. Именно здесь, глядя на весь этот ужас, он, наконец, осознал, понял и сердцем, и умом, что отец, этот умудрённый опытом человек, хотел, но не смог до конца оградить его от участия в этом безумстве, носящем короткое имя - ВОЙНА.
В одной из подобных операций Бориса ранили. Когда через полгода он вернулся в свою часть, то удивился произошедшим переменам. На дворе был май 1945го. Война почти кончилась, и всеобщему ликованию победителей не было предела. Ходили по домам местных жителей, пили, ели, веселились, стреляли в воздух от избытка чувств... Командирам подчинялись с видимой неохотой, да и то только своим, боевым. Так долго продолжаться не могло, и победителей отправили домой, заменив их новыми, не нюхавшими пороха, но дисциплинированными войсками.
5.
Вернулся из армии Борис в Молодечно, в Белоруссию. Молодой, фронтовик, в партию вступил на фронте, что тогда особо ценилось. Все дороги перед ним были открыты. И он решил поступать в Московский Горный институт. Тогда на слуху был лозунг: "Шахтёры - гвардия труда". Документы об окончании десятилетки были утеряны, и за полгода он сумел подготовиться и сдать сначала выпускные экзамены за десятый класс, а потом и вступительные в институт.
На амурном фронте тоже наметились определённые сдвиги. Девчонка - десятиклассница с соседней улицы Нина сначала помогала ему в подготовке к экзаменам, потом вместе готовились к поступлению в ВУЗы, а потом пришли чувства. Может быть, они и поженились бы, но учились в разных городах. Она - в Минске, а он - в Москве. Так оно и тянулось, пока не грянул гром.
Арест отца всё изменил в жизни Бориса. Клеймо сына врага народа закрывало все, открывшиеся было перед ним, перспективы. Пришлось отказаться от работы в ЦК КПСС, которую предлагал ему фронтовой товарищ. Очень перспективное было место, очень. Но Борис решил, что это и к лучшему. Не затем он пять лет осваивал премудрости горного дела, чтобы просиживать штаны в кабинетах. " Родине нужен уголь, и мы будем его добывать!" - так думали тогда все советские люди, за редким исключением. Так думал и Борис. Такое было воспитание.
- Раньше думай о Родине, а потом о себе! - пелось в гремевшей на всю страну песне. И люди не словами, а делом доказывали свой патриотизм.
Жили полной, насыщенной жизнью. Пусть небогато, но была какая-то уверенность в завтрашнем дне, в светлом будущем... Однако всесильный Паук не дремал и время от времени выхватывал из рядов строителей светлого будущего людей, которые начинали сомневаться, задумываться или даже высказывать вслух крамольные мысли.
Пункт в записке отца о том, что надо порвать все связи с Молодечно, навсегда расстаться с Ниной, был самым тяжёлым, трудновыполнимым для Бориса. Но в записке, кроме всего прочего, было сказано, что в городе есть люди со связями, которые сделают всё, чтобы окончательно уничтожить их семью. Что оставить всё как есть - более чем опасно. Поэтому Борис решил действовать.
Когда мать переехала в Дебальцево, он специально несколько раз приезжал в Минск, чтобы поговорить с Нинель, как он её называл. Девушка встречала его с радостью. Говорили они долго и самозабвенно. Но когда Борис предложил ей бросить всё и уехать куда-нибудь в дальний угольный бассейн с тем, чтобы никогда больше не встречаться с её родителями, она сначала засомневалась, а потом, немного подумав, сказала своё твёрдое нет:
- Ну давай подождём немного, вот всё успокоится, уляжется, да и учёбу мне надо закончить. Тогда и распишемся. А как я одна, без мамы, без папы, без родни, - уговаривала Бориса девушка.
Писать письма в Минск Борис боялся. Боялся и за себя, и за Нину. Он прекрасно знал, что за почтой ведётся тотальный контроль, что любое письмо при необходимости может вскрываться, задерживаться и вообще не доставляться по адресу. Часто ездить к Нинель он тоже опасался. Невидимая паутина раскинулась повсюду. Один неверный шаг, и жертва может оказаться за колючей проволокой. Доказывай потом, что ты не английский шпион!
Так случилась, что вечером в канун Нового Года Борис без копейки денег лежал на своей кровати в студенческом общежитии в преотвратительном настроении и предавался дурным мыслям, что вообще-то не свойственно было его натуре. Вдруг дверь распахнулась, и ребята из соседней комнаты почти насильно подняли его с койки, заставили одеться и потащили с собой куда-то в ночь, расцвеченную новогодними огнями. Это была судьба. В незнакомой московской квартире в канун нового года он встретил девушку, которая перевернула всю его жизнь. Пять лет они учились рядом в параллельных группах, но встретились только здесь. Через год на свет появился ваш покорный слуга, пишущий эти строки, а в ту волшебную ночь они смеялись и радовались жизни, в глубине души надеясь на скорое окончание мрачных времён и приход светлого будущего...
Василий отсидел ровно год и вернулся к своей Антонине, имея на руках справку об освобождении вместо паспорта. Она до сих пор хранится у меня, эта справка с фотографией, на которой изображён не мой дед, а тень моего деда. Как до такой степени может исхудать человек?! И я хорошо помню, что кисть одной руки у него не разгибалась, а так и осталась до конца дней в форме черенка лопаты, лома или кирки. Не знаю, что он в ней чаще держал за этот год. В дни праздников он частенько произносил свой любимый тост:
- С нами Бог и начальник милиции!
Антонина отошла после всех случившихся с её семьёй потрясений. А когда времена немного смягчились, часто рассказывала об описанных событиях и о приснившемся ей потолке с паутиной. Свой сон она называла вещим.
