Впервые оказавшись за Чертой, он почувствовал себя ослеплённым - той свободой и лёгкостью, которые ему открылись. Кровавый диск, напоминающий солнце, обжёг ему руку, но даже эта незнакомая боль была приятной.
"Просто закрой глаза, - сказали ему. - Закрой глаза и не думай ни о чём. Позволь ей овладеть тобой, проникнуть в сознание, захватить душу. Она сама тебя найдёт, если позовёшь. Если она поймёт, что нужна тебе".
Невесомость, прозрачность, условность всего, что его окружало: бескрайнее поле серебряной травы вокруг, жаркий ветер, отбросивший волосы ему на лицо. Он заправил их за уши. Чёрный балахон - и больше ничего, никакой привычной одежды, сковывающей, делающей похожим на других. Делающей его не собой.
Его рваная душа, сотканная из ненадёжно пришитых друг к другу лоскутиков. Раз - хромота с детства и навек. Вечная увечность. Два - безответное, бесплотное чувство, давно слившееся с ним воедино. Самая необходимая часть тела. Три - стихи Георгия Иванова, телесная холодность, полная неустроенность бытия.
Дочь маминой подруги, которую он не любил, но которая жалела его. Бедный птенец со сломанным крылом, выпавший из гнезда, никому не нужный. Её жалость в сочетании с интимной близостью была для него непонятна, странна, нелепа. Близость - любопытна, но далека, как что-то, что порываешься, но обычно забываешь сделать.
- У тебя красивые волосы, - говорила она.
- Знаю. - С этим он никогда не спорил. Это было почти единственное, что он любил в себе - нежный шёлк вьющихся волос, которые струились по плечам рыжеватыми волнами. Символ инаковости, равнодушия ко всему сущему, чего-то потустороннего, потому что он никогда не чувствовал себя в полной мере принадлежащим этому миру.
- Куда ты смотришь? - как-то спросила она во время проявления этой своей жалости.
Он смотрел в сторону, думая о чём-то другом. Может быть, опять заметил странные очертания в рисунке на шторах. Может быть, тщетно пытался вспомнить упорхнувшую из головы строфу из текста о Петербурге. Может быть, просто отключился. Держать концентрацию дольше пары минут ему было тяжело. Он чувствовал себя механической куклой, творением старика Коппелиуса, выполняющим скупой алгоритм действий. Ему захотелось сказать ей об этом и вместе посмеяться. Потом он вспомнил, что она не знает, кто такой Коппелиус. И окончательно сочтёт его... очень странным.
Она не называла его по имени. Для неё, как и для других, он был просто - Хромой, хотя называть его так в лицо казалось ей слишком грубым. Он сам привык к этому. За увечьем не видят души, как за рваной обложкой - содержания. Он был обречён.
Потом он полюбил - другую. Нежную, сломанную. Он увидел в ней такую же незалатанную измученную душу. Высокий рост, короткая стрижка, печально-упрямый профиль. Он был для неё скорбным ангелом в чёрных одеждах, с огрубевшим от муки сердцем. Но этого он не знал - и ему казалось, что она всегда смотрит мимо него. Он мечтал обнять её и поцеловать в лоб. Когда он думал об этом перед сном, это помогало ему заснуть.
Там он был Хромой. Здесь, за Чертой, он стал свободным и лёгким никем. Серебряная трава ласкала его босые ступни. Он бежал, пока не задохнулся, а потом рухнул в траву и заплакал. Черта сделала ему лучший подарок. И пусть он снова вернётся туда, где небо серое, бег невозможен, а она смотрит как будто с презрением, этого у него никто не отнимет.