Когда всё нам обрыдло до шляпы, 
  завернули мы в город Анапу, 
  мы согрелись на тёплом песочке, 
  позабыли корякские кочки. 
   
  С моря синего веется бризом, 
  стал директор вальяжным и сизым, 
  да и я не чтоб очень, но в меру... 
  Вспоминали мы Сюткину Веру. 
   
  И промолвил единственно трезвый, 
  слог его был изысканно резвый, 
  и глубок, как посадка баркаса, 
  и хрустален, как звук контрабаса: 
   
  "Чем пупы греть у синего моря, 
  о метОдах и менторах споря, 
  вы ошибку свою бы признали: 
  жизнь не только ведь нотные знаки. 
   
  Мне знакомый рассказывал кореш, 
  что теперь, лишь в Анапу заходишь, 
  у всех бочек бичи благолепны 
  за гармонию служат молебны. 
   
  И у всех алкоголиков старых 
  крупным тремоло пляшут бокалы, 
  ну а прочие все обыватели 
  там на домры все деньги потратили". 
   
  Мы с директором сразу слиняли, 
  кости старые, скрипнув, подняли. 
  И повёл нас походкой небрежной 
  Боб Захарыч - кумир побережья! 
   
  Жал он руки всем встречным бродягам, 
  все кокетки стонали: "Миляга!..", 
  все машины в клаксоны гудели... 
  Мы с директором враз обалдели. 
   
  Но, как волны, отхлынули дамы... 
  Шаг... ещё шаг - и... дивные гаммы! 
  Мы таращим свой взгляд изумлённо: 
  перед нами светло, окрылённо, 
   
  к голубым устремясь небесам, 
  волны звуков лила ДМШ. 
  И доска. В позолоте черны - 
  буквы: "... имени Фёдоровны". 
   
  Мы тишайше, мы робко заходим 
  и по классам мы с трепетом бродим. 
  Всюду умные дети сидят 
  и талантливо в ноты глядят. 
   
  Педагогов же нет... Мы всё дальше 
  по паркету скользим, словно в вальсе. 
  Но - трах-х! искры! смертельный удар! - 
  дверь! На ней: "Т.М.Х. -секретарь". 
   
  Из нокдауна снова - в озноб: 
  рядом "Завуч В. Тим. Кононов". 
  Пятясь, к стенке прижались, дрожим. 
  Вдруг домристочка-кроха бежит: 
   
  - Дяди, дяди, вы к нам на экскурсию? 
  - Д-да, - кусает наш шеф в кровь губу себе. 
  - Так давайте я всё расскажу, 
  Вере Фёдровне вас покажу. 
  У неё ведь сейчас день рожденья, 
  мы ей все принесём поздравленья... 
   
  Там не выставка - аэропорт! 
  День-деньской там толпится народ. 
  В адресах академий, министров, 
  космонавтов, спортсменов, артистов 
  восхищенья, восторги, мелизмы... 
  Боб изрёк: "Не хватает лишь клизмы". 
   
  Что хотел сим сказать наш Эзоп, 
  я понять не успел - мы наткнулись на гроб... 
   
  Ну, не гроб, а стеклянный аквариум 
  /нас до пяток прошибло испариной/ - 
  там в терновых венках, в чёрных лентах 
  мы узнали себя на портретах. 
   
  /Поминающие слышим речи: 
  "... те, в венках - юбилярши предтечи!"/ 
   
  И у тех иронических ртов - 
  монография в сотню пудов! 
  И на первой странице эпиграф, 
  как судьбы шутовская описка: 
   
  "Нам всем очень хочется 
  видеть Ваше творчество". 
   
  Нас никто не узнал /время лица меняет/. 
  Вот не ждали, что случай так с нами сыграет. 
  Элегично вздохнув, побрели восвояси, 
  отряхнув славы пыль с наших старых башмасин. 
   
  Но на нашем пути в дверь, слегка отворённую, 
  уронили мы взгляды свои удивлённые: 
  в той учительской пенились лучшие вина, 
  там заморских гостей было видьмо-невидимо. 
   
  Но какая-то там у них вышла заминка... 
  Завуч - лысый весь, как анонимка, - 
  пред директорским оком, потупясь, стоял 
  и речам секретарши учёной внимал: 
   
  "Как ты смел не исполнить Вер. Фёдровны сказ, 
  иль забыл, кем ты был бы без них и без нас? 
  Если счас же не будет от "Брыка" привета, 
  можешь завтра же мылить отсюда штиблеты...". 
   
  И пошла там сплошная сыр-бор-катавасия... 
  Жалко стало беднягу, хоть пакостил Вася нам. 
  Друг на друга взглянув, мы на почту бегом: 
  нам куплеты напеть - это ж левой ногой! 
   
  И усталые лбы золотила нам слава, 
  рифмоплётский свой опус когда мы послали, 
  пожелав всех им благ и гордясь, что истоком 
  там и наших трудов была малая толика. 
   
  А когда мы летели в родную Корякию, 
  все приятели наши по нас очень плакали,
  но затем продолжали весёлую миссию:
  посылали к нам сто сорок третью комиссию...