Нельзя сказать, что я умер на тот момент, когда появилась Тома, но живым меня назвать тоже было нельзя. Бутылка стала моей женой, любовницей и подругой. Хотя, если признаться честно, друзья в виде людей у меня тоже водились. Лешик и Гошка. Приходили, когда по выходным, когда в будний день, со своим пойлом в кармане, а то и закуской, если случалось, где сорвать пару лишних рубликов. Я работал сантехником. Хорошая работа, люди обычно не обращают внимание, что ты пьян. Обычно они не обращают внимания на тебя вообще. Укажут в сторону ванной или кухни, а сами с глаз долой, только подглядывают иногда, чтобы чего не утащил. Мне иногда хотелось, из вредности, но воспитание не позволяло.
Кто-то может сказать, какое на фиг, у тебя воспитание, алкаш проклятый? А вот такое. Мама преподаватель в институте, истории, между прочим, а отец и того лучше - ученый. Ядерные реакции изучает. Кто-то может спросить, а откуда ты взялся у них такой, неуч и прожигатель жизни? А ни от куда. Я ведь дерьмо образованное. В институт ходил, на дипломата учился, а потом писателем решил стать, черт меня побрал. Явно он, потому как откуда еще могла прийти такая идиотская, необдуманная идея? И писать я начал роман. О любви, о войне, о страхе и радости. Два года бился, по странице в месяц, все ждал музы, которая обратит мои безумные мысли в слова, а еще лучше усадит за стол и заставит писать. Муза не появилась, а идеи остались, мечты остались и возникла она. Матушка бутылка, способная заглушить мысли и желания, кроме одного, быть поближе к ней любимой.
Но это я уже жаловаться начал, рассказать ведь не о том хотел, совсем не о том. И все гораздо сложнее было, с писательством этим треклятым. Хм, интересное дело. Вот сижу сейчас, перечитываю свои каракули и вижу, как сломался мой язык, как стал таким, как у Лешика и Гошки, а вроде и не общаемся давно. Слышали бы родители. Но речь тоже не о них. Речь о Томе. И, конечно, Машеньке.
В тот день я не хотел жить. Вот буквально так не хотел, не образно. Хотел пойти на балкон и сбросится с него. Здравый смысл удержал, со второго этажа прыгнуть - полный идиотизм, загнуться не загнешься, а ноги переломаешь. Я сидел за столом, с ней родною передо мной и думал о том, как бы свести счеты с этой никому ненужной жизнью, когда раздался звонок в дверь. Ко мне только Лешик с Гошей прийти могли, а видеть их я не хотел. Их пропитые морды, которые были родными столько лет, вдруг яростно опротивели. Я налил пол стакана и стал ждать. Звонок повторился, как и ожидал. Я посидел еще минуту и подумал, что надо открыть. А вдруг они чего хорошего скажут. Ну, там водка подешевела или труп под забором нашли. Ничего хорошего, а приятно. Житуха у кого-то, значит хуже чем у меня.
Я пошел к двери, когда раздался третий звонок, и открыл дверь. На площадке не было ни Лешика, ни Гошика, а стояла блондинка в длинном пальто. Показалась она мне знакомой, но признать не смог.
- Боже, как ты опустился, - поморщилась она.
И голос знакомый. Даже очень.
Блондинка закрыла глаза рукой, а я тупо смотрел на нее, даже не пытаясь угадать, кто такая и что надо, а только надеясь не икнуть или не отрыгнуть. Неудобно, перед такой красивой дамой. Она, наконец, снова посмотрела на меня.
- Не узнаешь?
- Неа, - признался я.
Женщина покачала головой, мол так и ожидала.
- Тома, помнишь? Шесть лет назад?
Вместе с именем Тома в голове возник образ. Темные волосы, большие испуганные глаза, мальчишечья фигура. Ничего общего с дамой, что стояла передо мной. Только голос. Да, голос.
- Ну, давай, говори, - я, на тот момент, не был уверен, хочу знать или нет, но неприлично такой даме отказывать.
Тома вздохнула, закусила губу оглянулась.
- Мне сесть надо, не могу так.
Я пожал плечами и дал ей пройти. Стыдно мне не было за свое жилье. Ее никто не приглашал, пусть терпит.
Тома встала в пороге гостиной, ну или что называлось этим словом, и посмотрела по сторонам. Сидеть негде. Все завалено газетами, пустыми бутылками, банками, засохшими кусками хлеба. Я сбросил мусор с дивана и обрадовался, что он оказался на удивление чистым. Вот что происходит, когда проводишь жизнь на кухне.
Тома села, а я встал напротив.
- Меня дочка послала к тебе. Машенька. Она болеет, - Тома сделала глубокий вдох, - доктора сказали, что больше ничего нельзя сделать. Машенька узнала, услышала и сказала, что у нее есть последняя просьба... Увидеть папу.
Вот так номер! Я не понял, что она хочет от меня, так и сказал.
- К сожалению, ты ее папа.
Я сел там, где стоял. Буквально. Вот брякнулся на пятую точку и все тут. Не каждый день мне объявляют о детях, да еще больных, тем более, что я уже был под мухой, так что падение было естественным.
Тома, казалось, не обратила на это внимания, а продолжила говорить.
- Девочка заболела два года назад. Лейкемия. Мы ее всеми возможными способами лечили. На некоторое время наступило улучшение и мы даже поверили, что все будет хорошо, а потом второй круг и это... все.
Тома перестала говорить, закрыла глаза руками и просто сидела. Долго, минут пять. И я сидел и просто смотрел на нее. Сказать мне было нечего.
- Когда она была маленькая и у нее ломались игрушки, - Тома продолжила говорить с закрытыми глазами, - она просила меня, мама почини, приклей. Я делала, чинила. Глаза кукле, колесики машинке. А потом, когда у нее стали выпадать волосики, - снова пауза, - она просила меня, мамочка почини, приклей, а я...
Тома заплакала, а я не знал, что делать. Она открыла глаза, встала, нашла взглядом балкон и вышла туда, закрыв за собой дверь. Дверь была закрыта, но я все равно слышал рыдания. Я давно не слышал, как плачет женщина. Вообще не слышал, чтобы кто-то плакал.
На следующее утро я встал рано. В шесть. Вернее я не спал, а просто лежал и смотрел на часы, а когда стрелка остановилась на шести, поднялся на ноги. Принял душ, оделся во все чистое. Было у меня чистое, Тома принесла. И я даже не пил. Очень хотелось, родная звала меня, манила и чтобы не соблазниться, я открыл ее и вылил в унитаз.
В метро я пожалел, что ничего не съел, голова кружилась и я держался за перекладину со всей, оставшейся в руке силой.
- Вам плохо?
Я не сразу понял, что обращаются ко мне, но увидел, что сидящая напротив миловидная девушка, с рыжими волосами смотрит на меня. На коленях закрытая книга "Волшебница-самозванка". Добрые глаза у девушки, добрая книга, а я думаю только о том, чтобы не свалится.
- Сядете? - девушка приготовилась встать.
- Нет, спасибо. Я не пьяный.
- Я не думала, что вы пьяный. Просто бледный. Вам плохо?
- Мне уже выходить, - сказал я. - Спасибо.
Как давно никто не спрашивал, плохо ли мне. Значит еще похож на человека, когда не под градусом. Может быть, та незнакомая девочка не испугается меня.
На выходе из метро я купил пирожок с луком и съел по дороге в больницу. Тома сразу дала мне жвачку, когда я поздоровался с ней.
В больнице пахло спиртом и еще чем-то противным, холодным, как болезнь. Тома шла впереди меня, в руках держала большого белого медведя, игрушку, которую она отдала мне перед входом в палату.
- Возьми, подаришь. И жвачку вытащи.
Я вошел за ней следом и увидел на кровати маленькую девочку. Тома сказал, что ей было пять, но выглядела она младше, меньше. Хотя, кто я такой, чтобы знать, как должны выглядеть пятилетние девочки? На голове у нее был розовый платок, кожа такая белая, как сметана, под голубыми глазками темные круги, носик остренький, но в этих чертах я видел себя. И эти глаза, и нос, и губы. Как такое может быть?
Девочка посмотрела на меня и улыбнулась.
- Ты мой папа? - спросила она.
Я хотел ответить, но понял, что не могу. В горле что-то странно запершило и перекрыло выход словам, а перед глазами вдруг стало мутно. Я не знал, что со мной происходит и просто смотрел на нее.
- Ты плачешь, что ли? - спросила девочка и посмотрела на мать.
Я отвернулся и торопливо вытер глаза, здорово удивившись, увидев на руке влагу. Плачу, она права. Я сделал два вдоха и выдоха, комок ушел из горла.
- Мишка мне? - спросила она.
Я подошел к кровати и посадил игрушку перед ней. Тоненькие руки потянулись к медведю и притянули к тельцу. Боже, если бы кто видел эти ручки, мои мизинцы толще.
- Я тебя ждала, - сказала Машенька. - Ты старый.
Я улыбнулся.
- Старый, да. А ты красивая.
- Больше нет, но это не страшно. Я ведь знаешь куда скоро пойду? На небеса, к боженьке.
Тома выбежала из палаты.
- Мама плакать пошла. Она всегда плачет, а мне показывать не хочет. Но я и так знаю. Зря она, я ведь не боюсь.
Я смотрел на нее и не знал, что сказать. То есть совсем не знал. А еще меня болтуном обзывали. Конечно, легко болтать, когда в голове зеленый змий по извилинам чешет и с языка всякая чушь соскальзывает, как слизь. Вот попробуй, скажи что-то умирающей девочки пяти лет, которую в жизни не видел. Она смотрит на тебя уставшими, больными глазами и, наверное, ждет что-то умное или успокаивающее.
- А ты обезьян любишь? - спросил я, что-то умное и успокаивающее.
- Люблю, - девочка прищурила глаза, подумав видно, к чему это. А я сделал, что-то еще более умное и успокаивающее. Оттопырил нижнюю и верхнюю губу, вылупил глаза и пальцами толкнул уши вперед.
Машенька улыбнулась, но вежливо. Я попытался издать обезьяний клич, но ничего не получилось и вот это девочку рассмешило по настоящему. Она закинула голову и захохотала, а у меня мурашки по спине побежали. Это же мой смех, только сорок лет назад. Я вдохновился и стал изображать петухов, которые не умели кукарекать и коров, которые не умели мычать. Когда Тома вошла в комнату я стоял на одной ноге, с расставленными в сторону руками, и пытался подражать цапле, хотя никогда в жизни их не видел. А когда увидел Тому, то повернулся к ней и упал.
Машенька моя не засмеялась, как сделали бы другие дети, она попыталась встать с кровати.
- Доченька, тебе нельзя, - Тома бросилась к ней и нежно вернула на подушки.
- Тебе больно? - спросила девочка, которая, к пяти годам, прошла через операции и химиотерапию. Спросила меня, старого алкаша, отброса общества, который даже и не знал о ее существовании.
- Нет, - ответил я, поднимаясь и второй раз за один и тот же день почувствовал щемящую боль в сердце. Которая не была болью, которая на самом деле называлась жизнью. Я еще чувствовал, еще не был до конца потерян для себя самого.
Я остался в больнице еще на полчаса, слушая, как Машенька рассказывает о школе, замечая, как Тома старается незаметно вытирать глаза, пока не пришла медсестра и не сказала, что нужно выйти.
- Ты еще придешь? - спросила девочка с надеждой.
Я посмотрел на Тому и она кивнула.
- Ты смешной, - сказала Машенька и я вышел.
Я долго стоял в коридоре, пока Тома не взяла меня за руку и не повела вниз, на улицу.
- Почему...
- Почему я тебе о ней не сказала раньше? - перебила Тома и достала из сумки пачку сигарет. Я не знал, что она курит. - А ты сам не догадываешься? Я думала ты писатель, пока не узнала, что ты алкоголик. Мы переспали один раз и ты был такой пьяный, что, наверное, и не помнишь этого.
- Помню, - соврал я.
Тома махнула рукой и, вытащив сигарету из пачки, закурила. Мы стояли в больничном дворе и я пытался вспомнить, на каком этаже Машенька.
- Иногда мне кажется, что я не могу больше плакать, но каждый раз понимаю, что возможности человека бесконечны, - Тома сделала затяжку, посмотрела на сигарету с брезгливостью и бросила на землю, где растоптала носком сапога. - Я не хотела ее оставлять сначала. Думала, что я буду делать? Мне двадцать, я в институте, а теперь не знаю, как жить без нее.
Тома снова зарыдала и положила голову мне на плечо. Я обнял ее, похлопал по спине, но все еще не знал, что сказать. Писатель, ешь твою мать.
На следующий день я снова пошел в больницу. И на следующий, и день после этого. Я вставал, принимал душ, чистил зубы, одевался и шел. Каждый день я приходил туда и видел, как моя маленькая девочка становится слабее. Когда я пришел в девятый раз, она открыла глаза, но уже не смогла поднять руку, чтобы поприветствовать меня.
Тома сидела у кровати, спиной ко мне и даже не повернулась. Ее спина была сгорблена, волосы на затылке скатались, платье помятое.
Я сел с другой стороны и все, что я чувствовал, это мои, ставшие безумно тяжелыми руки, и ноги, ставшие ледяными.
Я посмотрел на Тому. Она была похожа чем-то на меня, на человека проведшего несколько лет в паре с бутылкой. Серое лицо, опухшие глаза. Трясущиеся руки держали тоненькое запястье и поглаживали ладонь.
Глаза Машеньки за эту неделю, казалось, совсем провалились в глазницы. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Эта улыбка резала мое сердце на части, такой боли я не испытывал никогда.
- Мне снились ангелы, - сказала она. Я услышал ее, хотя голосок был такой тихий, словно шел через стекло.
- Машенька, не говори, отдыхай, - прохрипела Тома.
- Они сказали, что сегодня придут за мной.
Я не смотрел на Тому, но видел ее руки. Она убрала их, зажала между колен, чтобы не тряслись, она не хотела уходить, чтобы поплакать. Она боялась вернуться поздно.
- Папа, у меня ничего нет, чтобы дать тебе на память, - сказала Машенька и покачала головой, когда я пытался что-то сказать. Я не знал, что хотел сказать и хорошо, что она меня остановила. Она положила свою руку на мою. Ледяная, невесомая рука. - Ты, наверное, этого не знаешь, но ты очень хороший человек. У тебя доброе сердце. Ты же будешь помнить меня, правда?
Я кивнул. Я не мог говорить.
И у Машеньки, в ее голубых глазках, заблестели слезы. Первый и последний раз я увидел ее слезы.
- Ты видел море? - спросила она.
- Нет, - я услышал свой голос, но это был не мой голос. Это был голос восьмидесятилетнего старика, забравшегося в мое тело.
- Я так хотела посмотреть на море. Обещай, что поедешь?
Я кивнул.
- И наберешь ракушек?
Я снова кивнул.
Она улыбнулась.
- Мама, ты поедешь с папой на море?
Я посмотрел на Тому. Она уже не скрывала своих слез, они катились по щекам и падали на помятое платье. Она кивнула.
- Мамочка, не плачь, я буду приходить к тебе во сне. Ты же знаешь, как я тебя люблю.
Тома протянула руки и обняла лицо девочки, маленькое лицо, словно сделанное из хрусталя.
Маша закрыла глаза, потом открыла и просто смотрела на нас.
Мы сидели в палате еще два часа, смотрели на нее, а она на нас. А потом она закрыла глаза и уже не открыла их.
Я вышел из палаты, когда Тома начала рыдать в голос. Вышел на улицу, где лил дождь. Холодные капли смешались со слезами, которые я не мог остановить. Я хотел выйти на дорогу и бросится под машину. Я бы и сделал так, если бы не вспомнил о своем обещании.
Спустя две недели мы снова встретились с Томой и поехали на море. Мы собирали ракушки по утрам и плакали по вечерам. Мы умирали с заходом солнца и рождались восходом, а когда вернулись, я переехал к ней.
Не знаю, что случилось бы со мной, если бы я не встретил Машеньку, но знаю, что никогда бы не узнал, что могу так любить. Я умер, когда умерла она, но родился снова, чтобы стать тем, кем она меня увидела. Стать тем, кем я хотел быть всегда.