Я выбрал прохладную субботнюю ночь, и проблуждал по городу до самого рассвета. Очень ныли усталые ноги, но я все брел по тротуару в сторону востока, а навстречу мне катились полчища маленьких солнц. Мне приходилось осторожно через них перешагивать; асфальт плавился под раскаленными шарами, и каждое из крохотных светил оставляло на дороге кривой и горячий продавленный след. На стенах домов плясали тени фонарей и скамеек. Трудно определить, чего больше было в странном пейзаже: он был наполнен и поэзией, и ужасом одновременно. Но ни изящества, ни уродства в природе не существует; и то, и другое придумано людьми. Что ж, пусть окружающая красота -- всего лишь результат моих иллюзий; но, разглядывая город на восходе, я так и не смог разобраться: создана ли эта картина моим собственным воображением или срисована у художника, который давно уже умер... Ох, да неужели я нечаянно задремал? А ведь надеялся одним из первых встретить утреннее солнце. На небе уже растаяли яркие краски; и, поднявшись со скамейки, я с досадой заметил, что, кажется, проспал самые чудесные минуты нового дня.

Долго еще бродил по улицам; и около полудня возле станции мне встретилась та самая уродина-азиатка. Давно ее заприметил, она меня поразила, уже несколько раз я заглядывал ей в глаза, и мне мерещится теперь, что мы знакомы. Обманчивое чувство! На самом деле я брезгую ею словно заразой и обычно стараюсь обходить стороной, а в поезде иногда с содроганием думаю о том, что, может быть, минут десять назад безобразная старуха прикасалась к тому же поручню, за который теперь держусь и я. Она не похожа на многочисленных бездомных - тех выдает нелепая одежда. В костюмах местных нищих соединяются самые неожиданные элементы: дорогая, новая, только что подаренная благотворительной организацией куртка и видавшие виды шаровары, да натянутая на лоб какая-нибудь маленькая вязанная шапочка с глупым полудетским рисунком. В одежде старухи нет ни одного случайного - с чужого плеча - предмета; ее стянутые на щиколотке штаны, дешевые кроссовки и невзрачная спортивная куртка, как мне показалось, выбраны с расчетом на экономию и удобство. Эта женщина встречается мне повсюду, попадается на глаза и в вагонах, и на перронах, и возле стеклянных автобусных остановок. Иногда мне кажется: у нее есть множество клонов, которые ходят по городу вперевалку, широко расставляя полукруглые ноги-запятые. От урны к урне передвигается неуклюжая азиатка, проверяет содержимое помоек и набирает огромные мешки пустых бутылок. Она не достает мне даже до плеча, и сверху видно, что она почти совсем облысела; сквозь редкие седые волосы сверкает и лоснится ее темная кожа. Нет извращения страшнее, чем лишенная уважения седина. Но не в одном только возрасте дело, маленькая уродина с плоским лицом и кривыми ногами, наверно, родилась такою безобразной, а потому заранее была обречена. Среди небоскребов, где правят сухие и чопорные работодатели, она так и не смогла ни найти достойную работу, ни обеспечить собственную старость. Была обречена, как рис, из которого не сделали саке...

Недавно мне попалась на глаза статья о том, что наилучшие должности и зарплаты достаются самым высоким и самым симпатичным; и я вдруг поймал себя на том, что горжусь не столько своим образованием, сколько молодостью, ростом и даже этим вот новым и модным костюмом. А потом на перроне увидел опять ту древнюю старуху; и теперь мне стыдно - ну до чего ж навязчивое чувство; отвратительный и неприятный дискомфорт... Приведенные в статье цифры опровергли главный тезис моей жизни. Вот что получается: причина моего успеха определяется не суммой сознательно направленных усилий, но лишь случайным выбором судьбы. Мне страшно подумать о том, что я не заслужил мою изящную и комфортабельную жизнь, а старуха-побирушка, наоборот, в своем убожестве ничуть не виновата. Ведь в этом случае мне придется разделить с ней стыд и униженье, и даже, может быть, признать себя вором. Я обокрал ее не раз! Впервые - при рождении, когда случайно мне досталась ровная спина, прямые ноги, а ей - корявое тело, широкое несимметричное лицо. И опять я ее обманул, когда наладил свою успешную карьеру. А потом еще и еще много раз; вспомнить хотя бы собеседования, которые при наеме на работу проводит в этом городе наша фирма: у некрасивых и неуверенных гораздо меньше шансов. Некрасивые и неуверенные остаются за бортом, и я - один из тех, кто решает чужую судьбу; выходит, я тоже замешан в несправедливой и жестокой лотерее. И вина моя - как неподогретое саке - теперь выдает себя нечистым запахом сивухи. До сих пор я жил в наполненном приятными иллюзиями пространстве. А теперь вдруг перестал себе нравиться; и тут же перестал мне нравиться и мой удобный мир. И вся-то моя философия не стоила, наверно, и гроша, если вот так в одно мгновение разрушилась рациональная и хорошо организованная картина, над которой трудился я многие годы. Восстановить ее? А можно ли каплю за каплей собрать в очоко уже пролитое саке?

***

Вот так на станции заприметил я между прочими неизвестную мне бабку и почувствовал внутри какую-то неприятную боль; прошел мимо, отвел глаза и опустил их в землю, и вдруг с удивлением спросил себя: да неужто эта чужая женщина значит для меня так много? Или дело только в том, что изнутри меня разъело, вот и разонравился мне целый мир? И ведь не то страшно, что мне теперь в нем неуютно. Я не смею более собою любоваться - вот в чем настоящая потеря, вот какое откровение меня ужаснуло! А возможно ли теперь исправиться? Ведь была у меня мысль оделить старуху подарком. Хотел я подойти к ней и запросто вручить ей пачку денег! И это было бы хорошо, по-доброму, по-человечески. Уж сколько раз почти решался и почти к ней приближался. Воображал даже, как оживляются ее глаза. Но идти к ней, давать ей денег было бы изменой. Есть у меня давнишнее правило, от которого не хочу ни за что отступать: не подаю нищим, коли они здоровы, коли целы у них руки и ноги. И если изменить ему, то значит, совершить еще одну подлость, но уже против самого себя, а этого я не могу. Я ведь тоже начинал с бедности, и мой успех достался мне не даром. Мне приходилось и жертвы приносить, и тяжелые решения принимать, а порою даже унижаться. А иногда и других принижать, а это цена почти непосильная для человека с живой и чувствительной совестью. А все-таки годы суровой экономии низвели мою чувствительность почти до самого нуля; и благоразумие взяло власть над благородством, а совесть была поначалу живой, да стала теперь гибкой и живучей. И я это в себе знаю, в этом обманываться не смею, а тут еще будто внутри меня кто-то бормочет, что рассуждения такие - о строгой-то моей философии - всего лишь оправдание позорной жадности. Но ведь не верю я в то, что дармовые деньги могут принести хоть сколько-нибудь пользы; от такого подарка одно только утешение - самому дарителю, чтобы собою можно было бы гордиться. И вот что еще я думаю теперь: а ведь эдак даже было бы легче - подать ей денег да и радоваться своему поступку. Но нельзя деньги дарить, для меня же самого и вредно; и абсурдно. И все-равно я теперь уже окончательно решил, что даже и для старухи не сделаю исключения, хотя и заглядывал ей в глаза, хотя и кажется мне теперь, что своей судьбой она расплачивается за мою удачу.

Долго бродил я по городу, мучался жестоко и бессмысленно, и так уж себе надоел, что решил от самого же себя и спрятаться. В каком-то незнакомом переулке, под неброской вывеской нашел, наконец, маленькую и тихую, безлюдную совсем лавочку. Словно в насмешку практичность моя взяла верх над давешним благородным порывом, и вот как я решил расстратить сегодня деньги: заказал себе обед, тем дело и кончилось. Принесли мне свежей рыбы, а горячий рис дымился в миске и дышал, вот только слишком мало подали для суши васаби. Да откуда ж им знать о новом моем пристрастии, о прихоти, похожей на любовь к самоистязанию. Очень уж горькая у них эта приправа, резкая и жгучая и не каждому по вкусу, да и редкостный это корень, а к тому же дорогой. А я научился не разбавлять васаби соевым соусом, люблю просто так, на язык, для обжога. Ударяет крепко, но ненадолго, и через пару секунд я уже опять дышу спокойно и ровно... Время было еще не слишком позднее, потому и заказывать я многого не стал, пообедал легко, без излишка, но зато пришел в себя. А как отпил несколько глоточков саке, так даже и согрелся. Опять уютно стало мне и хорошо, и я почувствовал вдруг, что собою теперь почти совсем доволен. И от эдакой быстрой, неожиданной перемены захотелось мне даже над собой немного поязвить.

***

...Когда в поезде мое тревожное, взволнованное я смущается прикосновением к заляпанным сидениям и поручням, упрямая старуха на кривых ногах мужественно перекатывается от урны к урне, наполняя склянками огромные мешки. Да так ли уж она несчастна? Ведь даже нищий - и тот гордится, что не опустился до воровства, а кривоногая бабка - не побирушка вовсе, не преступница и не воровка. Она выходит к поездам как на работу, и приносит домой постоянный надежный доход, с которого и налогов не приходится платить; впрочем, меня это не касается, и осуждать ее не буду. Она не зависит от скупых работодателей, не отчитывается перед начальством, и люди на перроне для нее, наверно, попросту не существуют. А ведь каракатица не так уж и проста; она хитра и изворотлива, быть может, даже неглупа. Я вспомнил опять ее лицо и словно увидел старуху с другой стороны. Убогий вид ее - обманчивая скорлупа, из-под которой смотрят на мир тяжелые упрямые глаза. Не будь она натурой сильной и устойчивой, едва ли бы смогла пренебрегать брезгивостью толпы. Когда я пытался заглянуть ей в лицо, она не ответила, не дрогнула и не моргнула. Старуха не заискивает, сочувствия не ищет, но сверлит в толпе дорогу черными глазами. ...Нонконформизм в сочетании с убогим образом жизни - пожалуй, над этим стоит немного подумать. Все настоящие и мнимые человеческие ценности она измеряет банками, оставленными для нее в помойках. Живет по иным законам, в недоступном моему пониманию пространстве, в котором должны быть и свои красивые восходы. И я почти поверил в сложную организацию ее мира, который недавно еще казался мне бездарным хаосом. В моих глазах уродина-простушка неожиданно превратилась в гордую уродину-царицу.

И я, наконец, придумал, как ей помочь, не изменяя собственной философии. Не стану оскорблять подачкой, зато позволю ей немного заработать. Я заглянул в ее непонятный мир и готов за это заплатить, как турист -- за посещение чужой страны. Мой фотоаппарат всегда со мной; еще несколько часов назад, на восходе, я делал снимки сумасшедшего красно-черного асфальта. Теперь сфотографирую старуху. В ее воле и прогнать меня, и рассердиться, но на короткое мгновенье мы поменяемся ролями; я превращусь в ее покорного слугу, в послушного папарацци. А она из древней каракатицы пусть превратится в яркую звезду.

В подогретом дешевом саке не угадаешь дурного запаха; я почти готов поверить в то, что пил отличное саке. Но, расплачиваясь за обед, прикусил язык и решил не смущать официантов. Поставил на стол пустое очоко и вышел из рыбной лавочки на воздух. ...Незнакомый город пока еще вижу свежим, непритертым взглядом. Его тесные перроны -- место столкновения миров: тут ездят неудачники и бизнесмены, хозяйки, хулиганы и поэты; и каждый возит за собою личную картинку большого мегаполиса. Старуха возит за собой свои мешки. Презираемая толпой и толпу презирающая - чем она лучше или хуже других? Так лучше или хуже? Я себе не ответил, и не надо, я собираюсь превратить ее в звезду.

Изящество и уродство окружающего мира - всего лишь плод моего воображения; впрочем, я мог бы оправдаться тем, что портреты чужого города срисованы мною с картины художника, который теперь уже умер. Когда подходишь к полотну слишком близко, линии расплываются, и теряется продуманная красота. Чтобы опять ее увидеть, необходимо отступить назад: при взгляде со стороны общая сумма отдельных человеческих страданий и удач приближается, наверно, к абсолютному нулю. Незаметным становится уродство, и нейтральной - красота. Грязь и кровь сливаются в изящный красно-черный узор.

До вечера бродил я по городу, плутал среди улиц, распутывал нити мыслей. Нет, красоты в природе не существует, а создавать ее - тяжелая, неблагодарная работа.
Я достал свою камеру и сделал еще одну фотографию.
Внезапно в голове сложились первые строки стихотворения:

Уродство или красота?
Задачка микроменеджмента
Cкука