Аннотация: 1612-й год. Силы Второго ополчения во главе с князем Пожарским готовят штурм Кремля, где засели силы польских интервентов. Но вместе с войной явной ведется война и тайная, скрытая от глаз непосвященных...
В год 7120-й от сотворения мира, август
Костер от сырости сильно чадил, застилая землю вокруг тяжелым, едким дымом. Сгрудившиеся вокруг него ополченцы кашляли и утирали выступившие слезы, кутались от холода в кафтаны, да экономно подбрасывали дров. Над костром слабо булькал котелок с немудреным солдатским варевом - горсть ячменя, немного воды из реки Неглинной да щепоть соли. Скудная пища, выбирать не приходится. Зато позволяет набить живот и иметь достаточно сил, чтобы удержать в руках бердыш. Многие сейчас и того не имеют, ведь когда по земле бродят враги, сеять и жать некогда, самим бы уцелеть. Враги, да. Уже четыре года как война с поляками идет, а два года назад польский гарнизон без боя захватил Москву. Боярин Салтыков, сучий сын, тому подсобил. Так говорили вслух. А шепотом, да не к ночи шептались, что колдовство злое тому было виной.
Вскоре ужин был готов. Ополченцы разделили между собой горячую кашу и принялись есть, иногда оглядываясь на темневшие неподалеку стены. Лагерь ополчения стоял в половине версы от Китай-города, так чтобы нельзя было достать ни пулей, ни пушечным ядром. За внутренним кругом стен засел польский гарнизон, и не сегодня, так завтра предводитель народного войска, князь Пожарский, должен был дать приказ на приступ. Приказа того ждали, хотя и побаивались. Ополчение все же, не армия. Крестьяне крепостные, рабочий люд, дворня - многие и оружия-то в руках не держали, кроме косы или вил. Были и стрельцы бывшие, конечно, но мало их оставалось, после всех битв с войском короля Сигизмунда на западных окраинах. Вот и трудился над своим воинством Пожарский, чтобы строй держать хотя бы могли, да звуков рожка слушались. Благо время на ополчение работало - по слухам, в столице собирал обильную жатву голод, и подтверждением был тому слабая, но все еще различимая сладковатая трупная вонь, которую приносил от стен ветер. Пожарскому имело смысл выждать, чтобы сберечь жизни верных воинов в бою. А те, кто внутри... а что они? Под врага прогнулись, оружия не подняли, на защиту Отечества да веры православной не поднялись - пусть страданием своим вину искупают.
Голод...
Коротенькое такое словцо, а погляди ж ты, и мужиков у костра аж передернуло, стоило им об одном и том же подумать. Разного возраста люди тут собрались, да только у всех еще свеж в памяти был страшный голод, который на Русь сошел в наказание за смерть царевича Дмитрия. И траву ели, и стерво, и нечистоту всякую. В Москве, поговаривали, не просто до людоедства дошло, а человечиной открыто на рынке торговали. Страшное это дело - голод... подумаешь о таком, и кое-как сваренный ячмень слаще меда покажется.
- А вот еще говорят, - завел разговор один из ополченцев, с большим ожогом на лице. - Говорят, будто покойники, которых насильно умертвили да без православного крестного знамения похоронили - те через три ночи на четвертую сами из могил встают, да кровь из живых сосать берутся.
- Типун тебе на язык, - одернул его сосед, седой уже, но еще крепкий мужик, и перекрестился двумя пальцами. - Нашел, дурень, о чем к ночи трезвонить.
- Да не, я о чем говорю - ежели в Москве голод, стало быть, и мертвецов полно. У нас-то вон рядом с княжеским шатром цельный митрополит ночует, да с ним попы разные. А там ляхи сейчас окаянные, со своей верой собачьей. Некому же по положенному обряду мертвых отпеть. Как думаете, наверное, ходят там по ночам эти?
- Нет там никого, - сердито буркнул третий, со слегка раскосыми глазами, из мордвы видимо. - Нет никаких упырей, сказочки это бабьи, детишек пугать. Сколько на свете живу - ни упырей никаких не видел, ни леших с водяными, ни домовых с банниками. Зато людей таких повидал, что любому упырю нос утрут. Кровь до капли всю выпьют да еще скажут, что мало.
- Да вот те крест! Врать я что ли буду?! - паленый ополченец аж подпрыгнул на месте от возмущения. - Вот у нас под Тверью, случай-то был, когда я мальчонкой еще был. Завелись на дороге разбойники значит, никому не проехать, чтобы до нитки не обобрали. Тогда собрались мужики, собрали у кого чтобы было, и пошли разбойников бить. И побили, только один спастись сумел, атаман ихний. Ну так вот, один-то из мужиков отстал в лесу, и потерялся. Три дня его аккурат не было,а на четвертый, как солнце село, в лесу волки завыли. Вся деревня по хатам тряслась. А на утро из леса конь вышел, а на нем всадник. К нему все кинулись, глядят - а всадник тот это тот самый атаман беглый! Да только был человек и как не было его. Того атамана вся округа раньше боялась, а он только вот такими глазищами на всех таращился, плакал, да мычал. Язык у него от страха отнялся! И сам он весь израненный, искусанный, будто с медведем боролся.
- А может, то медведь и был?
-Да какой там медведь в середине осени? Медведь по осени сытый да жирный, он человека обойдет скорее, чем полезет. Упырь его погрыз!
- Да брешешь же, нету никаких упырей!
- А ты слушай, что дальше было-то! Селяне-то посовещались, да атамана в амбаре на цепь посадили и заперли, чтобы не мешал никому. В Тверь конечно гонца послали, но путь-то неблизкий, целый день туда, а потом обратно. А ночью страшное случилось, - голос паленого упал до шепота. - В хату того мужика, что в лесу потерялся, ночью упырь залез... всех сожрал - и жену, и мать-старуху, и детишек малых... и ведь даже криков не слышно было... только утром увидели, как дверь нараспашку, и кровь с порога ручьем течет. А атаман, которого в амбаре заперли, тоже окочурился. Ему и хлеба, и молока дали, а он не прикоснулся даже. Так и окоченел, съежился весь, да серп в руках сжимал. Шорник-то Васька, башковитый мужик, сразу сказал: от страха он помер, а серпом защищаться хотел. Слышал наверное, как упырь в хате хозяйничает...
Паленый замолчал и принялся с удвоенной скоростью поглощать свою долю еды. Остальные наблюдали за ним, затаив дыхание, ожидая продолжения истории. Паленый продолжать не спешил. То ли смаковал дрянную кашу, то ли уже жалел, что поднял тему.
- Вот, одной семьей дело не кончилось. Мертвых всех разом отпели да закопали, три дня тихо было. А на четвертую ночь сразу три хаты упыри разорили. Уже не один, а много. Местного попа позвали, да что он сделает? Одного парнишку, самого быстрого, отправили в монастырь, что в тридцати верстах был. Он рано утром вышел, через лес и поля на своих двоих прошел без остановки, засветло успел добраться. Там и помощь нашел... иноки выслушали, поняли все, да сами собираться начали. Двенадцать человек их было. Пришли они на второй день, как второй раз упыри напали... да поздно было. Все село опустело считай. Выжил парнишка тот, да те, кто сообразил в часовенке укрыться. Та даром что деревянная, а выстояла, хоть дверь и стены все когтями исполосованные были. Иноки на то посмотрели, тела растерзанные собрали да сожгли. Всем, кто живой остался, тем сказали из часовни ни ногой. А сами, как смеркаться стало, снаружи остались - только по свече взяли, молитву творили. А как звезды показались - тут и упыри пожаловали. Прыткие, черти, что твои зайцы, да иноки тоже не лыком шиты оказались. Они же под рясами цепи да вериги носят - дескать, для смирения. Ага, для смирения, как же. Очень они с этими цепями ловко управляются. Как это... - паленый замахал руками, пытаясь подобрать слова. - И кнут, и кистень, и аркан. Все разом, вот. Тут-то упырям и конец пришел. Сожгли их на месте, а потом пепел еще раз пережгли, да под молитву, да ладаном окурили еще. Да только больше в том селе и не жил никто. С к соседям перебрался с пожитками, да там избу срубил, кто с иноками в монастырь. Вот так вот...
- Так вот... - пробормотал его седой сосед.
- Да брешешь же, - все так же отозвался раскосый. - Вина пить меньше надо, тогда и упыри мерещиться не будут. Сами небось друг друга поленьями побили, с пьяных глаз.
Вместо ответа паленый с размаху ударил его кулаком в глаз. Раскосый в долгу не остался, оба сцепились и покатились на землю. Остальные ополченцы брызнули в стороны, спасая котелок с остатками каши и отодвигая подальше сложенные рядом бердыши. Разнимать дерущихся никто, однако, не торопился - кулачный бой дело особое, если до смертоубийства не доходит, лезть не надо.
- А ну унялись, смердячье отребье - громыхнул из темноты голос, да такой грозный, что драчуны моментально вскочили на ноги да сорвали с голов шапки.
В круг света от костра вошли два человека - один сравнительно молодой, другой уже весь седой, исполосованный морщинами. Оба были богато одеты, но доспехов не носили, однако же на поясе у молодого висела кривая сабля и кинжал. Старик был опоясан прямым мечом, очень старым с виду. У обоих были забрызганы грязью сапоги и ноги - они долго ехали верхом.
- Княжеский шатер где? - резко спросил молодой. - Отвечайте.
- Это... - ополченцы замешкались, не понимая толком, как им поступить. С одной стороны, барину перечить не с руки. С другой - это же пришлый, видно, что только что с дороги. Надо ли ему сказать требуемое, или же надо рубить его бердышом, или кричать "караул!"...
- Отвечайте, - повторил молодой тише и более угрожающе. Он зачем-то прикрыл рукой один глаз. - Где князь?
- Отсюда вон туда, красный шатер, - люди у костра разом указали в одном направлении. - Рядом стяг со Спасом Нерукотворным, не перепутаете.
Пришельцы молча последовали по своим делам.
Ополченцы некоторое время стояли в растерянности, после чего вяло стянулись обратно к костру. Они не могли точно сказать, кого видели, и видели ли вообще.
Тем временем двое, явившиеся без приглашения, направлялись к княжескому шатру. Никто не посмел преградить им путь или окликнуть. Сила духа и гордость сквозили в их одеждах из дорогой ткани, в надменной осанке и взгляде, под которым все съеживалось. Они были полностью уверены в своем праве тут находиться, они, без сомнения, обладали огромной властью и не стеснялись ею пользоваться. Но кем же они были, если царский род прервался, а дворянство уже либо сражалось с захватчиками, либо покорилось? Только у входа в шатер стрельцы осмелились направить на этих двоих свои бердыши, да так и замерли под свирепым взглядом молодого, словно одеревенели. Откинув полог, пришельцы ступили в княжеские покои.
- Кто...
- Добрый вечер, - пришельцев не смутило то, что в шатре кроме самого Пожарского присутствовало еще несколько бояр, а так же священнослужитель в митрополитском клобуке.
Ответом ему был только блеск обнаженных сабель. Молодой примирительно поднял руки, старик опустил глаза и отступил в тень. Митрополит поспешил встать между готовыми кинуться в бой людьми и успокоил их.
- Уберите оружие. Я знаю, кто это. Они с нами.
- С вами? Ну... пожалуй, что так. Мы явились по своей воле.
- Это кто такие? - угрожающе спросил Пожарский, не убирая сабли. - Митрополит?!
- А давай я сам представлюсь. Звать меня Федор Никитич, фамилия Летич. А это, - он кивнул на старика, - отец мой, Никита Афанасьевич Летич. Только что мы приехали, чтобы помочь тебе, князь, одолеть поляков и взять Москву.
- Они те, за кого себя выдают, - подтвердил митрополит.
- Так, - кивнул Пожарский. - Допустим, ты не врешь. Как нам помогут два человека? Или у вас свое ополчение?
- Мы не со всем польским войском собираемся воевать, - пояснил Федор. - Верните оружие в ножны, и я объясню, что да как.
- А я что-то фамилию в первый раз такую слышу, - подал голос один из бояр. - Не самозванцы ли?
- Мы в боярство еще князем Владимиром Красно Солнышко пожалованы, через шесть веков свою славу несем, - сквозь зубы процедил Федор. - И если ты про нас не слышал - значит, плохо слушал. Так что язык-то попридержи, а не то укорочу.
- А я слышал. Еще когда при царе Федоре Ивановиче шведов бить ходили, - встрял другой боярин и слегка поклонился. - Доброго здравия вам, Никита Афанасьевич.
- И вам не хворать, Дмитрий Александрович, - впервые подал голос старик и поклонился в ответ.
- Хотите помочь с Москвой так же, как с Нарвой?
- Так же, да не так же.
- Прекращайте говорить загадками, - оборвал их Пожарский. - Излагайте суть вашего дела - или уходите.
- Хорошо, - кивнул Федор. - Рассказываю, и помните, что сказанное здесь - должно остаться здесь. Вы намерены брать приступом Китай-город. У вас большое войско, а польский гарнизон ослаблен голодом. Но делать этого не стоит.
- Это еще почему?
- Потому что прямо сейчас сюда с запада движется Ходкевич с войском, ведет огромный обоз с продовольствием. Тебе придется бросить все силы на то, чтобы не дать ему прорваться к осажденным - а они могут тем временем ударить в спину. Я могу тебе помочь. Устранить угрозу в Китай-городе, и сильно облегчить последующий приступ.
- Как вы это хотите сделать? - Пожарский уже успокоился, и слушал более внимательно.
Вперед шагнул старик, Никита Летич.
- Ночью мы проберемся за стену, перебьем караульных и военачальников. Потом откроем ворота. Застигнутые врасплох поляки, которых некому вести, сдадутся без боя.
- Вы? Вдвоем? - князь усмехнулся. - Скоморохов только мне тут не хватало...
- "Скоморохов"? - прошипел Никита.
Все присутствующие дернулись было к оружию, но замерли. Потому что последнее слово старший Летич произнес, уже присев за спиной у Пожарского, и держа у его горла кинжал. Никто не понял, как он за единый миг миновал почти три сажени, но на это даже не обратили внимания.
- Отец, нож мне отдай, - тихо сказал Федор таким голосом, что в шатре будто холоднее стало. - А ты, князь, слова выбирай. Чай, не с холопами говоришь.
Старик повиновался, медленно убрал нож в ножны и вернулся на свое место у входа. Проводили его тяжелыми взглядами, к которым примешивалась изрядная доля недоумения - с каких пор сын отцу приказывает?
- Все так и есть, - вставил свое слово митрополит. - Жизней много можно сберечь.
- С Никитой Афанасьевичем Нарву брали, - добавил боярин Дмитрий Александрович. - То же самое в тот раз было - пробрался ночью за стену, да склад с порохом поджег.
- Может и так, - Пожарский сделал вид, что ничего не случилось. - И если вы пришли вот так - чего хотите взамен?
- Ничего, - ответил Никита. - Не ради золота воюем.
- А ради чего?
- А ты ради чего воюешь?
- Ради народа.
- И мы для того же.
- Да пусть идут, не жалко, - влез в разговор еще один боярин. - Получится - молодцы, не получится - берем город, как раньше говорили.
- То есть, договорились, - довольно кивнул Федор. - В бой завтра поутру пойдете?
- Нет, через день.
- Хорошо. Днем мы подготовимся, а как стемнеет - пойдем за стену. Если у нас получится - ворота будут открыты. Если ворота закрыты - значит, мы мертвы.
- Идите, - коротко ответил князь, давая понять, что план одобрен, и больше терпеть общество лазутчиков-добровольцев он не желает.
Федор это настроение четко уловил и поспешил отвесить еле заметный поклон:
- Не смею более тебя тревожить. Ваше высокопреосвященство, - обратился он к митрополиту, - можно вас на пару вас слов?
Митрополит, пробормотав извинения, вышел следом за ними.
- Ну что, поп? - резко спросил его Никита уже на отдалении от шатра. - Ничего нам рассказать не хочешь?
- К вам гонец приезжал, - холодно парировал митрополит. - Колдуны на Руси уже читать разучились?
- Знаешь, Амвросий, что случится с моей саблей, если я тебя сейчас от плеча до зада разрублю? - безмятежно спросил Федор. - Сам отвечу: ничего вообще. Ты позвал нас сказав, что с поляками в Москве колдун засел. Но пока мы ехали, то кое-чего повидали, и кое с кем повстречались. И я думаю, Амвросий, что ты нас обмануть пытался. А мы не любим, когда нас обманывают.
Федор поднял левую руку, которая была замотана окровавленной тряпкой.
- А я вот про то и хотел сказать. Пока шли к Москве, поймали пару пленных. От них и узнали, что есть в Москве сейчас есть один негодяй, по имени Яцек Томашевский. Полагали, что это просто колдун, вроде вас, потому как над городом марево висит, которое иноки с ясным взглядом видеть могут.
- Это нам гонец с грамотой передал. Но в ней не говорилось, что придется прорубаться через стаи вурдалаков.
- Мы сами узнали только неделю тому назад. А это тебя, колдун, всего-то вурдалаки поели? Обленился совсем, с саблей не упражняешься, - митрополит даже не пытался скрыть ехидство.
- Не будь мы посреди военного лагеря, я бы уже разметал твои кишки на версту кругом, - с волчьей улыбкой ответствовал Федор. - А оцарапал меня Апостол. Апостол, Амвросий!
- Апостол? - настрожился митрополит. - Высокого роста, в большими усами?
- Нет, женщина.
- Жалко, жалко. Значит, не Яцек.
- А уж мне как жаль, - голос Федора просто сочился ядом. - То есть нас в Кремле поджидает Апостол с выводком, сидит он задом своим мертвым на мощнейшей духовной жиле на триста верст кругом, и ты хочешь, чтобы мы просто пошли туда и упокоили его задаром. Знаешь, морда поповская, а может тебя на голову укоротить? Голова тебе точно не нужна, раз такую дурь городишь.
Он положил ладонь на рукоять сабли.
- А давай ты меня дослушаешь, колдун. Я не предлагаю вам туда задаром идти. Я знаю, что опасно. Так вот слушай: если преуспеете, и одолеете Апостола Яцека да его выводок - даровано вам будет прощение. Ни вас, ни потомков ваших в землях православных преследованию не подвергнут. При любой беде - оказана всемерная помощь. Разве мало предлагаю, колдун?
- Во-первых, не колдун, а волхв, - процедил сквозь зубы Федор. - Во-вторых, исходи такие слова от патриарха, я бы еще поверил, но Гермоген полгода как мертв, а у тебя нет власти давать такие обещания. И в-третьих, митрополит, не забывай, с кем говоришь. Я тебе не старуха-травница, и не юродивый, которому дар исцеления был дан в обмен на рассудок. Шесть веков мы волховство храним. Шесть веков на земле этой живем, и никто нас не прогнал - ни ваши предтечи, жалкими своими кривляниями бездумно подражавшие византийцам, ни кочевники, ни князья, что между собой собачились, ни татарва всяческая. Мы стирали в пыль любого, кто пытался поднять на нас руку, но никогда не убивали бездумно - поэтому нас боялись, но обходили стороной, не рисковали связываться. И сейчас ты, червь, пытаешься диктовать НАМ условия? Ты глуп, как я и говорил. Пока Апостол в Кремле - хрен вы город возьмете, его выводок за ночь вырежет половину войска, а колдовство добьет остальных. Вы могли бы взять его числом, собрать по всей стране иноков-воинов - но у вас нет времени, вы торопитесь. Настолько торопитесь, что наступили на горло своей гордости и побежали на поклон к богомерзкому волхву, которого бы с радостью сожгли в срубе. Отвечай - что удумал Яцек?
- Не могу сказать этого вслух, - стеклянным от напряжения голос ответил Амвросий. - Клятва на мне.
- Так напиши на земле, - Федор протянул митрополиту свой кинжал.
Амвросий озадаченно покрутил непривычное оружие в руках, склонился к земле и вывел витиеватыми буквами единственное слово. Волхвы взглянули на написанное и побледнели.
- *****! - выдохнул Никита непечатное слово и торопливо стер надпись сафьяновым сапогом. - Столько веков, прямо под ногами...
- Не так все плохо, - сухо отозвался митрополит. - В библиотеке Кремля содержится только рукопись, с указанием места, где дремлет один из них. Но если Апостол найдет ее...
- Сами не тронули, я надеюсь?
- Упаси Господи, - митрополит перекрестился двумя пальцами. - Камнями заложили, песком засыпали, известью на крови и серебре залили. Из мощей святых оберег собрали, чтобы снаружи никакая сила не прорвалась.
- Проще было уничтожить все рукописи, а всем, кто что-то знает, выдрать языки и отрубить пальцы... Эти места себя сами защищают прекрасно. Добре, мы беремся. С вас нам за труды плата скромная - пуд серебра, не больше и не меньше. Негоже честному богомерзкому волхву задаром шеей рисковать, не по правилам, - пояснил Федор на удивленный взгляд Амвросия. - Выходим завтра, как первые звезды на небе появятся.
Митрополит направился обратно к княжескому шатру, волхвы - к окраине лагеря, где остались лошади и немногочисленная прислуга из холопов.
- Звезды... - пробормотал Никита и посмотрел на небо. - Звезды-то все и испортить могут...
На небе не было ни облачка. Сияющая россыпь звезд усыпала все небо, как алмазная пыль. Они казались гораздо ярче обычного и мерцали каким-то особым, мистическим светом, который изливался на землю, как бесконечная река, и покрывал собой все. Придавал всему вокруг тот же ореол тайны и волшебства.
- Звезды это скверно, - согласился Федор. - Они будут гораздо сильнее. Потому и идем вдвоем.
- Нет, это не дело. Все яйца в одну корзину класть не след, - старик поучительно потряс пальцем. - Ты теперь страфигду носишь - стало быть, тебе и проще звездами заняться будет, да ловушками апостольскими. А я, пожалуй, кости старые разомну. Кроме того...
Никита приложил ладонь к сердцу и выражение его лица окрасилось смесью обреченности, решимости и смирения.
- Древняя кровь, Федя, древняя кровь... Я с трудом уже себя в руках держу. Вспылил, чуть было князя из-за пустяка не порезал. Тяжкая это ноша, столь же тяжкая, сколь и могучая. И ты ее несешь, и дети твои понесут, и потомки их будут нести во веки веков. Много бед она приносит... но если дать ей волю в нужное время - станет спасением.
- Отец, ты в своем ли уме?! - шепотом прокричал Федор. - Неужели правда зверем обратиться решил?!
- Это не зверь, - помотал головой Никита. - Это древняя кровь... древняя и благородная, из самых допотопных времен. Что ей какие-то цари-короли? Кажется мне, что многого мы про нее не знаем, и должного уважения не оказываем. Страшимся ее, как черт ладана, вместо того чтобы с почтением отнестись, как к предку.
- Сколько деготь медом не зови, слаще он не станет.
- Плевать против ветра тоже не надо. Кровь наша зовет нас сражаться, потому что те, древние пращуры наши, сражаться умели лучше всего. Только в битве они жили, - глаза старика остекленели. - Только на поле боя их кровь вскипала, а не на веселых пирах или ночных утехах. Сердцем чувствую... судьба то наша, в полотне мировом вышитая. Вечно сражаться, не важно с кем и за что, без отдыха и покоя... но только так мы с собой примиримся.
Он покачал головой и прибавил шагу. Федор думал над словами отца и чувствовал, как смерть нежно обнимает их за плечи.
* * *
Когда на следующий вечер опустилось солнце, старый Никита Летич открыл глаза в шатре, где сидел скрестив ноги в состоянии, граничащим с беспамятством. Он тщательно осмотрел поданную ему стольником одежду - простецкие портки, сапоги и кафтан. Простая одежда простого люда, которую ему со своего плеча дал конюх - в обмен на кафтан из дорогого сукна. Не стиранная, измазанная грязью от долгого путешествия, провонявшая потом и лошадью, эта одежда сделает его невидимым без всяких чар, скрыв запах и душевный оттиск.
Натянув на себя мужицкое платье, он коснулся оружия. Никита не стал брать с собой ни обычной для боярина сабли, ни засапожного ножа. Однако взял он древний меч из небесного железа, слишком мягкий и хрупкий, чтобы рубить им доспех, но гибельный для нечисти. За пояс заткнул тяжелые серебряные дубинки, похожие на берцовые кости. Вложенные в них чары делали серебро тверже любой стали, но они удерживались внутри, не рассеивались - и их нельзя было учуять.
Вооружившись, Никита вышел из шатра. Встретился взглядом с Федором, державшим под мышкой небольшой ларец. В ларце были серебряные слитки - главный материал в волховстве для рода Летичей, столь же незаменимый, как железо для кузнеца или лен для ткачихи. С помощью этих слитков Федор должен был погасить звезды. Непростое дело, но он справится, в этом Никита не сомневался. Такого способного и сильного волхва среди Летичей не появлялось уже лет двести, с тех пор, как Кирилл Летич своими могучими чарами посеял смуту среди южных владык, натравив Тамерлана и его вассалов на проклятого Тохтамыша.
-Я проверил вуаль, которую раскинул Апостол, - сказал Федор. - Накрывает всю стену Китай-города, но в основании равнобедренный треугольник. Главный угол расположен так, что медиана направлена строго на запад. Такое расположение позволяет ему встречать поток солнечного света, и пропускать вокруг себя. Умен, поганец.
- Дырку проделать сможешь?
- Смогу кое-что получше. Западный угол находится аккурат Чертольскими и Орбатскими воротами внешней стены. Я сейчас отправляюсь туда, и усядусь на него так, что он будет работать на меня. Одним махом я полностью сверну вуаль и тут же закрою звезды. Под покровом темноты ты пройдешь незаметно для поляков... но тихо.
- Это можно, - Никита продемонстрировал дубинки.
- Полста лет разменял, а все туда же, - недовольно проворчал Федор. Он провел ладонью над дубинками и те тут же почернели. - Вот так, теперь не блестят. И оберни тканью, чтобы не давали крови от удара. И еще по возможности не твори чар, пока тебя не обнаружат. Вуаль же я сниму, но Яцек явно не лыком шит, и свое логово оплел чем только можно. И вот еще.
Он достал из ларца серебряный слиток, что-то коротко произнес на греческом, кусок металла вскипел на его ладони и тут же опал, превратившись в моток тонкой, но очень прочной нити.
- По стенам удобнее лазать с помощью веревки.
- Федя, - хитро прищурился старик. - Батьку не учи баб еть. Я шведским "магусам" бошки резал когда еще ты саблю одной рукой поднять не мог.
- Где шведы, и где Апостол с выводком...
- Все смертны, - прервал его Никита. - Отправляйся на башню. Я начну, как только ты сдернешь вуаль.
Федор молча кивнул и пошел прочь.
Шесть веков род Летичей оттачивал тайное искусство.
Шесть веков от отца к сыну передавались слова древнего учителя, который первым посвятил их в секреты волшебства: "Волшебство - это путь во тьму по подвешенному лошадиному волосу над бездной, со смертью за плечами". С самых ранних лет, едва научившись ходить, мальчик, которому суждено было стать волхвом, подвергался жестоким испытаниям, разнообразным мукам и действию лютых ядов, у которые все преследовали единственную цель - научить будущего хранителя тайного искусства чувствовать смерть.
Федор видением смерти владел превосходно. Он предчувствовал смерть людей за многие месяцы до того, как это случалось на самом деле. Он чувствовал ее дыхание за несколько верст, особенно если смерть была насильственной. Даже собственную смерть он почти мог увидеть, представляя ее своей ровесницей без лица, которая игриво манит его и желает увести за собой. В охваченной войной Москве Федору было плохо, здесь было слишком много смерти, но две он чувствовал особенно четко. Гибельное предначертание его отца парило за его плечами, широко раскинув крылья, но не касаясь, словно еще не решилось. Его собственная смерть ласкала прохладной ладонью щеку, дышала в лицо дурманящим холодом, который помрачал рассудок и отнимал волю.
"Я здесь не умру, - зло подумал Федор, и стиснул левой рукой рукоятку висевшего на поясе меча из небесной стали. - Я не умру. Я вернусь домой. К жене и детям".
Через полчаса молодой маг добрался до нужного места на городской стене. С сожалением поглядел на разрушенную пушечным ядром лестницу, почесал еще не слишком длинную бороду, огляделся - никого рядом не было.
Из стиснутых зубов вырвался стон, но в тот же миг ноги Федора оторвались от земли. Он плавно взлетел вверх точно на уровень стены и шагнул на ее край так небрежно, словно взошел на крыльцо. С достоинством, как и полагается волхву.
Он немного отдышался и открыл ларец. Ему предстояло несколько минут адской боли, терзающей одновременно тело и душу, и привыкнуть к этому было невозможно. Носком сапога он очертил в пыли круг, имеющий половину косой сажени в поперечнике, по краям разложил серебро.
Федор встал в центр круга, развел в стороны руки, собрался с духом и снова заговорил. Теперь он произносил слова не на греческом, а на каком-то несравнимо более древнем языке, корни и даже название которого давно затерялись во тьме веков. Давно сгинули все, кто использовал язык в повседневной жизни, но смысл заклинания Федор понимал:
"Я приду, лишь сядет солнце,
Вместе душными тенями.
В отражениях нет правды,
В ложном призраке, мороке,
Что навеян Велиаром".
Каждая строка, каждый слог будили в душе и теле волхва дремлющую силу волшебства. Вплавленная в плоть спины страфигда ожила, зашевелилась, причиняя Федору невыносимые страдания, но с нею ожили разложенные вокруг слитки серебра. Куски металла потекли, сложно расплавленные, образовали правильную широкую окружность, на поверхности которой проступили буквы греческого алфавита, смешанные со старинными северными рунами, а затем от ее поверхности потянулись вверх многочисленные тонкие отростки. Они изгибались и переплетались между собой, образуя подобие паучьей паутины, но прямо перед лицом Федора образовался узор в виде двойной спирали.
Когда прозвучала последняя строка заклинания, страфигда вспыхнула каленым железом, напитывая сотканное волшебство мощью. Оно вырвалось за пределы серебряного круга, и впилось в то, другое заклинание, которым опутало окрестности Кремля угнездившееся в нем чудовище. Впилось змеиными клыками, миазмами яда распространилось по невидимой вязи чар, вложило свою частицу в каждую перемычку и узел... и, наконец, чары Апостола стали тенью. Призраком самих себя, существующими, но при этом не способными ни с чем соприкоснуться. Они стали бесполезны, но их владелец не заметил бы разницы, даже вздумай все тщательно проверить.
Скрывавшийся в тени покинутого дому Никита почувствовал, как Федор сотворил волшебство. Сам он уже много лет как вырвал из тела страфигду, чтобы отдать ее сыну, и уже не смог бы повелевать столь могучими чарами, но он оставался волхвом по праву рождения, и волшебство все еще было с ним. Не всякое, а только то, которое в течение жизни он изучил до совершенства. Прикрыв глаза, он шептал по-русски собственное заклинание, созданное им лично, и навсегда выжженное в его душе. Эти чары обращались к его собственной крови, к дремлющему в ней древнему наследию. Пусть ненадолго, и лишь в ничтожно малой степени - но оно позволяло прикоснуться к этой первозданной власти, и при этом сохранить рассудок. На краткие мгновения уподобив волхва тем, от кого он вел свой проклятый людьми и богами род.
Тень, только что бывшая Никитой Летичем, молнией перескочила через Москва-реку, тут же оказавшись у самой кремлевской стены. Это был даже не прыжок в обычном смысле, она просто исчезла в одном месте и появилась в другом. На миг тень замерла у стены, бесшумная, не поколебавшая ни единой травинки, похожая больше на облако черного дыма, а потом принялась резво карабкаться вверх, цепляясь когтями за щели в каменной кладке. У самого края она укрылась за крепостным зубцом и замерла - по стене шел часовой. Тень жадно принюхивалась к близкому аромату живой плоти, такой теплой и вкусной... Никита Летич до хруста стиснул зубы, удерживая себя от того, чтобы немедленно не наброситься на добычу и не разорвать ее голыми руками. Он подождал, пока солдат пройдет, все еще в виде "тени" без малейшего звука перебросил себя через зубец и свернул часовому шею. Тут же подхватил пищаль, которой тот был вооружен, осторожно сложил труп и оружие в тени, и сам присел рядом. Нужно было отдышаться и привести себя в чувство. Держались чары очень недолго, но и такое короткое превращение терзало тело, а еще больше - разум. Давать полную волю растворенному в крови проклятию еще было слишком рано.
Никита посмотрел на небо. Уже наползли низкие густые тучи, заслонившие собой звезды - Федор продолжал ворожить, и теперь смог заранее лишить Апостолов их главного преимущества. Свети на небе звезды - у старого волхва вообще не было бы шансов.
Старик замер, прислушался к ветру - слишком тихо, прыгать было нельзя. Он пробежал по стене до башни, заметил часового, который прохаживался по соседнему участку. Это настораживало. Гарнизон должен быть довольно многочисленным, под боком стоит вражеское войско - а на карауле так мало людей? Апостолы сожрали большую часть? Это слишком глупо. Они действуют тайно, а если не будет солдат, обороняющих Кремль - им придется напрямую столкнуться в ополчением. Они, конечно, справятся - но их уничтожение будет делом времени, потому что на них бросятся вообще все, кто посвящен. Но где же тогда все?
Пальцы мягко сомкнулись на рукоятке дубинки. Часовой далеко, оглушить его броском не выйдет, а магию пока творить нельзя - заметят моментально, а это пока не нужно. Значит, по-простецки...Никита вжался в тень и принялся ждать, пока поляк подойдет ближе. Вот он уже в пяти саженях. Глаза волхва, видящие в темноте даже лучше, чем днем, различали и болезненную бледность бойца, и неестественную худобу, и мутный мазок безумия на лице. Старик принюхался. В воздухе витал странный запах, довольно слабый, но странно будоражащий кровь. Скорее неприятный, но малейшим дуновением выбивающий голодную слюну. Часовой между тем облокотился на край стены, воровато оглянулся, что-то достал из-за пазухи и принялся жевать. Улучив этот момент, Никита в два прыжка и огрел не успевшего крикнуть поляка дубинкой по виску. Как и до этого, подхватил обмякшее тело и оружие, и сложил их за углом, а затем решил взглянуть, что же ел часовой.
Человеческая кисть. Соленая и завяленая.
Значит, слухи о голоде в осажденной крепости не только не врали, но и оказались сильно преуменьшены. Если у поляков, да и проживавших в Китай-городе бояр и дворни, рассудок до того помутился, что они начали друг друга жрать - то последний рубеж они уже перешли. Сейчас они немногим отличаются от тех же вурдалаков, возврата для них нет.
Зато Апостолам здесь настоящий пир...
По левую руку, среди множества прочих построек, возвышалась каменная громада царских палат. Цель Никиты находилась именно в них - а точнее, в царской библиотеке. Там, в самых дальних углах, в самых прочных сундуках, хранились старинные, еще на александрийских папирусах начертанные свитки. Которым бы лучше вообще не существовать, потому что говорилось в них о существах слишком ужасных, чтобы о них люди могли знать, и не повредиться умом.
Пастыри...
Простое и незатейливое слово, наполненное для посвященных кошмарным смыслом. Оно обозначало тех, кто о ком даже величайшие из волхвов и волшебников не осмеливались лишний раз вспоминать. Кого предали проклятию и забвению все церкви - но о ком нельзя было ни на миг забывать. Оно обозначало неописуемых, невообразимых существ, которые испокон веков пасли людской род. Словно домашний скот.
Никто не знал, откуда они появились. Никто не представлял, куда они внезапно в одночасье исчезли. Но посвященные знали, что по миру было разбросано множество усыпальниц этих созданий, которые ни при каких обстоятельствах нельзя было тревожить. Никогда, ни в коем случае, каков бы ни был соблазн найти древние сокровища. Потому что самое худшее, что может случиться с этим несчастным миром - это пробудившийся от тысячелетнего сна Пастырь. А Апостол может оказаться достаточно глуп, достаточно жаден, или же достаточно предан, чтобы попытаться проникнуть в гробницу.
Никита присел за краем стены, раздумывая над тем. как лучше быть. Уничтожить Апостола и его выводок было необходимо, это бесспорно. Но под носом была царская библиотека... пожар после татарского набега уничтожил много старинных свитков и книг, но не тронул настоящих сокровищ, неуязвимых для огня. И пока в Кремле нет никого кроме поляков да Апостолов, можно под шумок умыкнуть оригинал "Демонологии" Палладия Еленопольского, мечту любого, кто владеет тайным искусством. Или "Лимонарь" Иоанна Мосха, много и подробно рассказывающий о колдовских практиках иудеев... но сначала - дело.
Старый волхв позволил себе немного ослабить незримые цепи, удерживающие его внутреннюю "тень". Позволил ослабить - и тут же чуть было не утонул в водовороте злой, гневной радости. Он почувствовал себя таким же быстрым и сильным, как в молодости, ему хотелось послать к воронам все цели, всю осторожность - и ринуться в бой. Не важно, с кем и за что. Лишь бы вскипала кровь, высекали искры клинки и смерть игривой вертихвосткой касалась лица. Повергнуть врага наземь, вырвать сердце из его груди, запустить клыки в еще трепещущую плоть - вот что значит жить!
Оттолкнувшись от земли, Никита одним прыжком перескочил с крепостной стены на самую вершину ближайшей колокольни, словно потерял всякую тяжесть. Он балансировал на грани между человеческим телом и бесплотностью "тени", и удерживать равновесие пока получалось удивительно легко. Охота на опасную добычу заставляла его не ломиться в библиотеку напролом, а осматривать свои охотничьи угодья с высоты, расплетать на них как паутину тончайшую серебряную нить, чтобы ощутить через нее шаги или сотворяемое колдовство. Без единого звука, без дуновения ветра Никита то соскальзывал к самой земле, то замирал в тенях, то стремительно перескакивал между улиц Китай-города, то снова взбирался на высоту, чтобы осмотреться и прислушаться к ветру. Его вело уже не столько зрение или слух, но звериный нюх.
Он чуял вонь тысяч давно немытых тел, забывшихся тяжелым сном. Чуял смрад разлагающихся трупов, закапывать которые у уцелевших жителей и гарнизона не хватало сил. Чуял Никита и еще более страшный запах, запах человеческого мяса - сушеного, вяленого, засоленного в кадках вместо капусты, поджаренного на углях. Среди бесчисленных запахов он искал всего один, неповторимый запах давно мертвой плоти, которая столетиями отказывается умирать, подпитываясь чужими жизнями.
Один... два... пять.
Внутри стен Китай-города находилось пять немертвых тварей, на душе каждого из которых были бы сотни и тысячи жизней - если бы у них еще оставались души. Апостол и его выводок, связанный с ним узами проклятия, уродливо похожими на узы крови. Двое находились где-то среди подворий, еще трое - в царском дворце. Скорее всего, заняты взломом церковных оберегов. Тем лучше, рассеянная добыча - легкая добыча. Никита вскочил на крышу ближайшего дома и огромными прыжками пронесся через половину Китай-города. Добравшись до нужного дома, он остановился и уцепившись рукой за конек, свесился к слюдяному окошку горницы. За столом сидел молодой мужчина в одеянии польского дворянина и читал книгу. И все бы ничего, только читал он ее в полной темноте. Никита тут же подтянулся вверх, пока не заметили. Кипящая в его жилах кровь требовала немедленно бросится в бой, но остатки рассудка, не успевшие раствориться в багряном тумане, пока силились соблюдать осторожность.
Никита вытянул из-за пазухи остатки серебряной нити и слегка подул на нее. Нить шевельнулась, развернулась, и юркой змейкой нырнула в тонкую щель между бревнами. Выручало то, что этот Апостол, судя по всему, таланта к колдовству не имел. Затаив дыхание, волхв прислушался к происходящему в горнице. Несколько томительно долгих ударов сердца было тихо, а затем раздался короткий хрип и грохот падения. Не теряя времени, Никита спрыгнул вниз. В падении он уцепился за край наличника, ногами выбил окно и влетел внутрь. Апостол лежал к нему спиной, оплетенный живой нитью по рукам и ногам, так же нить стягивала его горло так, чтобы он не мог кричать. Не теряя времени, Никита выдернул из ножен меч. Первый удар небесного железа пришелся на голову врага, с таким расчетом чтобы разрубить оба глаза. Последующие пришлись на шею, спину, руки и ноги - чтобы лишить Апостола возможности двигаться. Не было и речи о том, чтобы убить эту тварь всего лишь мечом - но небесное железо лишило его возможности мгновенно срастись из кусков, а когда взойдет солнце - можно будет сжечь останки, а пепел развеять над рекой. Для молодого, не старше двухсот лет, Апостола этого должно хватить, чтобы тот упокоился окончательно.
Один готов, осталось четверо. Но теперь будет сложнее.
Никита выскочил в окно и укрылся под крыльцом. Апостолы из одно выводка связаны между собой, и должны были почувствовать, что на одного из них напали. Занятые во дворце, скорее всего, пока не будут отвлекаться, а вот тот, что остался в подворьях, наверняка на всех парах несется сюда. Он торопливо убрал меч в ножны, проверил, хорошо ли вынимаются из-за пояса дубинки и размял пальцы.
Свою добычу он учуял много раньше, чем увидел. Апостол несся к месту гибели своего сородича на четвереньках, перепрыгивая через заборы и отталкивая на поворотах от стен. Видимо, на людей ему охотиться в ранние годы не удавалось, перебивался животными. Такие твари были тупы как колоды и, разумеется, к волшебству так же были неспособны. Но грубой силой обладали огромной, и серебряная нить здесь была бессильна.
Волхв закрыл глаза.
И дал чудовищу, растворенному в его крови, еще немножко свободы.
Выскочивший из-за угла Апостол, уродство которого не могла скрыть темнота, запрыгнул на крышу терема и оттуда рысьим охотничьим прыжком сиганул на голову пришельца, с намерением перекусить хребет. Он не успел удивиться, когда его клыки клацнули о воздух. Ничего не понял он и тогда, когда удар дубинки обрушился на его череп. Когда же клинок принялся кромсать его на части, растекшийся по крыльцу мозг уже ничего надумать не мог.
Беззвучным призраком старый волхв несся к дворцу. По дороге ему попалось еще пара караульных - они даже не поняли, от чего умерли. Таиться смысла больше не было. То, что двух Апостолов из выводка удалось прикончить по отдельности, уже было невероятной удачей. Придется иметь дело только с тремя одновременно.
"Только" с тремя?
Никита вылетел на площадь перед дворцом. С другого конца уже неторопливо двигались три фигуры. На первый взгляд они не выглядели опасными - юная белокурая девушка в простецком платье, невысокий мужчина в роскошном жупане и третий - огромного роста смуглый усач, в гусарской кирасе, украшенной сзади крыльями, и в шлеме с высоким плюмажем. "Яцек Томашевский" с остатками выводка. Если, конечно, это его настоящее имя.
Апостолы остановились, Никита тоже. Их разделяло порядка ста шагов. Никто не тратил время на приветствия, противники не пытались обменяться колкостями или поинтересоваться мотивами друг друга. Слова ничего не значат там, где посвященные собираются убивать друг друга.
Они начали одновременно.
Апостолы разом вскинули перед собой руки в разных жестах. Тройной символ, повторяющий частицу сути мира в представлении иудеев. Ход - Йесод - Нецах. Высшая ступень древнего искусства Каббалы, так опасно стоящая к грани, за которую живущим нельзя переступать.
Никита даже не пытался отвести или развеять чары врагов - не хватило бы сил. Не попытался уклониться - не помогло бы. Все, что он сделал - это обратил на себя собственное волшебство. Наследие десятков поколений кровной линии и столетий кропотливого поиска, выжженное в душе волхва - оно давало власть над "небытием". И волхв движением мысли, ценой невероятной боли, пронзившей его тело, стер свое бытие, оставшись неизменным.
Чары Апостолов обрушились сверху исполинским кулаком, оставив после себя глубокую раскаленную вмятину в камнях... и совершенно целого волхва.
Никита ринулся вперед, швырнул вверх свои дубинки. Апостолы бросились в стороны. По движению дыхания земли вокруг себя Никита чувствовал, что они собираются сотворить какое-то другое волшебство, не менее могучее, чем первое, но мгновения отмены своего существования уже не помогут. Не сбавляя шага, он послал безмолвный приказ - дубинки, до этого лениво взлетавшие ввысь, вдруг моментально вытянулись в короткие зазубренные дроты, молниями метнувшиеся к младшим Апостолам. Куда-то они попали - неважно. Апостолы не завершат волшебство, и освободятся не сразу. На очень краткое время Никита остался один на один с тварью, назвавшейся "Яцеком Томашевским" - и на это время битва перестала быть безнадежной. Клинок из небесного железа, покрытый гнилой кровью, вырвался из ножен, будто сам жаждал отведать плоти живого мертвеца. За спиной что-то вспыхнуло и обдало нестерпимым жаром - неважно. Пусть сгорит одежда и волосы - нужен всего один удар.
Волхв последним яростным усилием прыгнул вперед, занося оружие обеими руками.
И, опуская меч, понял, что в своем боевом раже допустил смертельную ошибку.
"Яцек" стоял на месте расслабленно, даже не шелохнувшись. Он не пытался вытащить собственную саблю или самостоятельно сотворить чары. Стоял, и презрительно ухмылялся краешками губ.
"AIGIDA", - произнесли эти губы.
Если бы только Никита мог остановить удар... если бы только мог предположить, НАСКОЛЬКО силен его враг... смерть своими худыми, но невероятно сильными руками стиснула ему грудь. Пойдем, шептала она, пойдем, заждалась уже, хватит бегать, отродье чертовой крови... в последний миг волхв успел сделать то немногое, что оставалось: чуть-чуть сдвинул направление удара. Меч, который должен быть раскроить череп "Яцека", рухнул ему на плечо.
Ночь разорвал истошный вопль.
Отрубленная руках волхва покатилась по земле, не выпустив меча из сжатых пальцев.
Посвященные с детства приучены к боли, она им не помеха. Потеря руки или ноги не смертельна, ее можно приставить обратно. Потеря крови не страшна, пока волхв может пить дыхание земли, он оправится даже от самых страшных ран. По-настоящему плохо только одно - оказаться перед врагом беспомощным.
-Это просто восхитительно, - на чистом русском языке, без малейшего акцента произнес "Яцек". - Стоило ли проделать дальний путь и рядиться в эти глупые перья для того, чтобы старый колдун попытался убить меня ржавым мечом?
Он подобрал с земли клинок и поднес к глазам. Никита следил за ним сквозь туман боли, но не мог шевельнуть даже пальцем, придавленный чарами младших Апостолов.
- Метеоритное железо. Какое варварство. Впрочем... когда еще был жив коротышка Пипин, меня обычно приветствовали осиновыми кольями и мешками соли. Полагаю, называть свое имя мне нет смысла, ибо оно не скажет тебе ничего. Твое мне тоже не любопытно... - "Яцек" макнул палец в кровавую лужу и понюхал. - Ммм... а вот кровь просто пылает. Насыщена эфиром так, что только что не светится. Признаю, старик, ты действительно могучий маг. А потому вот тебе знак моего признания.
Он положил палец в рот, пробуя кровь на вкус. Его снисходительное выражение лица сменилось удивлением и озадаченностью, а затем - испугом.
Никита, заметив это, оскалился. Он с самого начала знал, что конец его близок. Он знал, что пробуждение древней крови всегда ведет к одному концу - звериному безумию и милосердной смерти, дарованной рукой друга или родича. Бездна цвета киновари была его неминуемой участью, но даже свою гибель старик-волхв намеревался употребить во благо. Он мысленно попрощался с сыном и не родившимся еще внуком...
...и дал своему собственному зверю полную волю.
Сковывающее волшебство младших Апостолов рассыпалось в пыль. Какая-то размытая тень, слишком быстрая, чтобы уследить за ней, подпрыгнула вверх, и тут же со страшной силой рухнула вниз. Женщина-Апостол, не смотря на всю мертвячью резвость, не успела ничего сделать, и тень буквально вмяла ее ногами в булыжники площади, превратив в сплошное месиво из размолотых костей и плоти.
- Вот оно что, - пробормотал "Яцек" задумчиво, снимая один из перстней. Проклятое племя... линия древней крови... далеко же забрались ее потомки.
Воспользовавшись заминкой, второй младший Апостол швырнул в тень какое-то подобие копья, словно свитого из молнии. Копье пролетело через площадь и ударило в крепостную стены, проломив в ней изрядную дыру. Тень оно даже не задело. Потому что она уже стояла за спиной живого мертвеца, сграбастала единственной лапищей и развернула к себе. Одежда на Апостоле вспыхнула неестественно ярким огнем, его собственное тело начало одновременно гнить, гореть и рассыпаться в прах.
"Яцек" швырнул в тень перстень, одновременно выкрикнув что-то коротко на непонятном языке. В полете изумруд, украшавший кольцо, со вспышкой раскололся, выпустив из своего чрева нечто бесформенное, одновременно находящееся повсюду. Слизь, тягучий липкий туман, с тысячей кошмарных очертаний, в которых огромные рога переливались в заросшие густой шерстью лапы, и в этом тумане были глаза - а в них было проклятие, бездна, пучина первозданного Хаоса. Не имеющая названия мерзость, вырванная из бог знает каких глубин ужаса и заточенная в драгоценный камень - она одним своим появлением оскверняла и воздух, и камни.
Тень встретила нового врага пронзительным воплем и прыгнула прямо в тошнотворный туман, который окончательно потерял прозрачность и взбурлил как кипящая каша в котелке. "Яцек" властным жестом поднял вокруг себя стену мерцающего воздуха. Он уже наверняка мысленно проклинал себя за то, что не прикончил колдуна сразу, а решил сделать его своим собственным Апостолом... но кто знает, о чем думают старые кровососы? Может быть, он отстраненно восхищался буйством первобытной силы. Или даже радовался, что кто-то прервет его затянувшееся бытие...
Со страшным грохотом клочья тумана расшвыряло в стороны и развеяло по ветру. Стоящая на оплавленных и потрескавшихся камнях тень окончательно утратила всякое сходство с волхвом Никитой Летичем, и вообще с человеком. И очертаниями, и манерой двигаться она теперь больше напоминала насекомое, хотя и имела всего три лапы, а ростом, даже сгорбившись, превосходила любого человека. Янтарно-желтые глаза тени смотрели на мир семью зрачками, три в правом и четыре в левом. Кружащаяся вокруг нее дымка цвета киновари накрывала собой все на полсотни саженей вокруг, и казалось, что эта дымка истончает пределы бренного мира, позволяя прорваться в него чему-то иному, живущему по совершенно другим законам.
"Яцек"... а точнее, Saplis Ammatum, как он был наречен в посмертии, искренне улыбнулся. Он извлек из ножен кавалерийский палаш, по которому немедленно побежали языки голубого огня, и выполнил замысловатый салют.
- Что за дивная ночь, - произнес он, не обращаясь ни к кому. - Что за редкая удача... Обнажи же клинок, дитя морской бездны. Дай мне почувствовать себя смертным.
Тень испустила глухой рык, и схватила лапой воздух. Киноварная дымка закружилась вокруг нее небольшим вихрем, из которого протиснулась рукоять очень странного меча. Для размеров тени он был коротким, но далеко не всякому богатырю пришелся бы по руке. Саму же тень так называть уже не стоило - теперь она уже не походила на дымное облако, облеклась плотью, полностью уподобившись кошмарным созданиям, в незапамятные смешавшим свою кровь с людской. Даже сохранившаяся на нем одежда выглядела неуместно и нелепо.
Клинки сшиблись в воздухе и отскочили.
Потомок изначальных владык мира и раб исчезнувших богов сражались так, что воздух кипел вокруг их мечей а камни под ногами трескались. Они сражались вовсе не из-за принадлежности к враждующим армиям, и даже не из-за старинных манускриптов, несущих в себе драгоценное знание. Их ненависть друг к другу зародилась задолго до того, как была построена Москва, и даже до того, как нога человека впервые ступила на эти земли. Она уходила корнями в саму суть мироздания, и не было под небом силы, способной их примирить.
Киноварная дымка плотно застилала собой площадь. Она приглушала звуки битвы, отпугивала проснувшихся от шума людей, не решавшихся подойти ближе. Многие тряслись в домах и молились, и эти, пожалуй, поступали правильнее всего. Сражавшиеся под покровом дымки существа чуяли их, но не отвлекались. Их сила и мастерство боя были равны, и исход боя могла решить любая случайность...
Клинки сшиблись в воздухе и палаш Апостола переломился пополам.
Странный меч смел его мерцающую стену, пробил грудь и высунулся из спины. Апостол схватился обеими руками за клинок, пытаясь его сломать и освободиться. Древнее чудовище подняло над головой свое оружие с нанизанным на него врагом.
- MARBAI! - выкрикнуло оно на языке, не звучавшим уже больше тысячи лет.
Меч в его руке обратился огненным вихрем, мгновенно испепелившим Апостола и развеявшим его останки по ветру.
Чудовище медленно опустилось на колени. Оно истратило очень много сил, его раны были тяжелы. Оно было голодно. В отдалении звучали голоса. Слышался запах. Запах живой, горячей крови, а не этой мертвечины.
Демон взрыкнул и погрузился в тени.
Ночная охота продолжалась.
* * *
Смерть кружилась вокруг него. Нежными прикосновениями холодила лицо, остужала страстным дыханием кровь. Как многоопытная блудница, она играла с ним, манила к себе, цепко держа за рукав одежды.
Она всегда была с ним, с того самого мгновения, когда еще совсем маленьким мальчиком он, чуть не плача от боли, смог впервые коснуться дыхания земли. Волшебство - это путь над бездной со смертью за плечами. Но это не значит, что у волхва есть право умирать когда заблагорассудится.
Федор раправил ворот рубахи и утер со лба холодный пот. Его видение будущего затмевала собой бойня, что должна развернуться под стенами Москвы ближе к полудню. Но даже тех обрывков, что удавалось уловить, хватало, чтобы бить тревогу. Он спустился с внешней стены, где провел почти всю ночь, удерживая застилавшие звезды тучи над Кремлем, и направился к лагерь Пожарского. Там оставались его слуги, и пусть они были крепостными и непосвященными, но Федор зла им не желал, и не собирался бросать их в беде.
- Прохор, Сенька, Мирон, - холопы спали, пришлось их будить. - Быстро сделайте коней и во весь опор скачите домой. Бросьте шатры, все вещи бросьте, отправляйтесь налегке. Скорее.
- Что ж случилось-то? - щурясь спросонья, спросил стольник Прохор. - Темно же еще... и Никита Афанасьевич еще...
- Не болтай, - оборвал его Федор. - Делай что говорю - и если не будешь мешкать, жену еще увидишь. Промедлите - гореть вам в срубе, а митрополит вам еще и сам огня поднесет.
Приученные не задавать вопросов слуги принялись одеваться, а Федор побежал в сторону Кремля. На востоке уже начинал заниматься, времени оставалось мало. День принадлежит непосвященным, день не сохраняет тайны, а наоборот, освещает все своим светом, выставляет напоказ. Когда взойдет солнце, воины-иноки наверняка решат проверить, что же произошло в Кремле этой ночью. Конечно, они не захватят крепость в одиночку, но разведать что и как смогут. И, конечно, найдут внутри стен достаточный повод, чтобы истребить род Летичей. Федор прибавил шагу. Конечно, он силен. На своей земле, в окружении верных слуг, он мог бы продержаться очень долго, и пустить церковникам немало крови... но рано или поздно, его задавят. Нельзя вечно жить в осаде, оборона или тем паче бегство - путь к поражению. А это значит, что нельзя переводить и так натянутые отношения с церковью в открытую войну. Федор намеревался сделать лишь то, к чему его обязывала вплавленная в плоть страфигда.
Сохранить тайну.
Добежав до опоясывавшей Кремль реки, Федор остановился, сложил руки перед собой в замок и прочел длинное заклинание, слившее его с ветром. Вместе с его порывом, он пролетел над водой и перемахнул через стену. Вместе с ветром он пролетел по пустынным улицам Китай-города, где тот тут то там виднелись пятна крови. И снова воплотился уже на площади.
Чудовище лакомилось. За время охоты оно утолило голод, и теперь не торопливо смаковало чье-то сердце. Человек, из груди которого оно было вырвано, лежал неподалеку. На нем было польское платье, но пусть формально он и был врагом, Федор никого бы не пожелал ему подобной участи. Люди должны умирать от старости, болезней, от рук себе подобных, но не от клыков и когтей тех, кто потерял себя в багровом тумане.
Федор медленно шагнул вперед. Страфигда на спине жгла каленым железом, стирая его бытие, делая его бесплотным призраком. Он шел к лежавшему на земле мечу из небесного железа. Меч был зазубрен после ночной схватки, но еще достаточно остер, чтобы разить незащищенную плоть.
Чудовище отвлеклось от пищи и покрутило головой. Не так, как прислушивается к шуму хищник в лесу, а как по-человечески. Слишком по-человечески. Сердце молодого волхва защемило, не смотря на всю закалку. Падение в бездну означало утрату рассудка - но не памяти. Этот ужасное создание, пожиравшее человеческую плоть, все еще было его отцом.
Пальцы Федора сомкнулись на рукояти меча, когда чудовище смогло его разглядеть. Оно не напало, а лишь поднялось на задние лапы... на ноги.
- Федя... я ждал тебя, - прошелестело оно, буравя волхва янтарными глазами с семью зрачками. - Присоединяйся к моему... пиру.
Быстрое, неосязаемое движение.
Короткий и точный выпад.
Клинок в руке Федора Летича пронзил шею Никиты прямо под нижней челюстью, вошел в череп и высунулся из затылка. Глаза чудовища померкли, и его тело бессильно осело на землю. Волхв выдернул меч и теперь молча стоял над трупом. Мысли его были далеко. Он думал о проклятии древней крови, веками собиравшем жестокую жатву в его роду. О своем отце, который проводил закат пожилым, но бодрым человеком, а рассвет встречал ужасным, но бездыханным страшилищем. Думал он и о себе, ибо прекрасно представлял, что однажды может принять ту же участь. И постепенно его мысли обратились к сыну, которому было суждено родиться только к зиме. Ведь и его ждет эта судьба. Годами мучений с помощью боли и ядов подготовить свое тело к принятию страфигды, окунуться в секреты волховства, и привнести в него что-то свое... а потом его жизнь оборвет этот старый меч.
Погруженный в размышления, Федор почувствовал опасность только в последний момент, когда уже было поздно. Сразу три тонких цепи, словно змеи, крепко оплели его по рукам и ногам, и заставили рухнуть на колени.
Воины-иноки не стали дожидаться рассвета и проникли за стену. Или, что более вероятно, следили за ним с самого начала. Впечатляющая выучка, очень впечатляющая. Он даже не заподозрил, что по его следам кто-то идет.
- Проверь, глаза какого цвета, - услышал Федор со спины отрывистый голос.
За спиной послышались шаги, одна из опутывавших его цепей потянулась назад, заставив откинуться назад. Сверху возникло суровое бородатое лицо монаха, пристально оглядывавшего Федора. Одной рукой он держал конец цепи, в другой держал тяжелый серебряный крест.
- Голубые пока что.
Пожелтеют - снеси голову.
- Люди, не дурите, - подал голос Федор. - Здесь уже нечего делать. Своему отцу я вынес приговор собственной рукой.
- Заткнись, черт, - оборвал его тот же голос, и в ту же секунду все три цепи швырнули волхва на землю и поволокли по земле. - Велено тебя живым доставить, а будь моя воля - тут бы и четвертовали.
- Уже "черт"? Вечером еще был просто "колдун", - прокряхтел Федор, - Чего только свинья в рясе не придумает, чтобы не платить...
И резко свистнул.
Лежавшая в пыли серебряная нить отозвалась на приказ. Опутывавшие волхва освященные цепи мешали ему вобрать в себя дыхание земли, но нить во внешней подпитке не нуждалась, ее достаточно было направить. Монахи были прекрасными бойцами, но ничего не могли сделать с врагом, которого нельзя ни ударить, ни схватить. Нить в мгновение ока стянула их шеи петлями, из под которых тут же брызнула кровь. Потом на землю покатились отрезанные головы.
Федор встал на ноги и стряхнул с себя цепи. Только что он перешел черту, из-за которой возврата не было, вступил против православной церкви, но нутром при этом чувствовал - все правильно. Его сковывал порочный круг проклятой крови, а разорвать его можно было только большими переменами.
Тела его отца и монахов в считанные мгновения пожрал волшебный огонь, не оставив даже золы. Федор снова слился с ветром и покинул Кремль. Пролетел над Москвой, над лагерем ополчения. Сквозняком проник в шатер митрополита - и тот даже не успел проснуться. А потом, покружившись над рекой Неглинной, позволил западному ветру унести себя к муромским лесам, в которых затерялись владения Летичей, которые шестьсот лет назад князь Владимир Великий пожаловал своему дружиннику, могучему Льету Кровожору. Он был варягом, продававшим свой меч, и пришел на службу князю в поисках золота - но в бесчисленных войнах и походах обрел нечто большее.
Там, в сложенном из серого камня чертоге, Федор Летич собрал воедино все собранные за века знания, всю свою искусность и умение, и сотворил могучий ритуал. Окутал туманом и себя, и свою семью, своих предков и потомков. Сквозь время и расстояния, он завешивал судьбу вуалью. Не в его силах было спорить с проклятием, дарованным древней кровью, но он мог дать шанс будущим поколениям. Небольшую неопределенность, которой может и не хватить. А может оказаться достаточно. Прошлое же скрывалось им от тех, кто может желать его роду зла, и в родословных книгах строки с именами Летичей истаивали, а память тех, кто он их помнил, слабела. Когда же ритуал подошел к концу, Федор понял, что оставаться в этих местах больше нельзя. Теперь его отвергала даже земля, верно служившая многим поколениям до него.
И тогда волхв объявил всех своих крепостных свободными людьми и отдал землю им, а сам собрал потребный домашний скарб, забрал чародейские книги и скопленное серебро. Взял он с собой молодую жену, что была на сносях, и с дюжину слуг, пожелавших поселиться на новом месте. Погрузил все на лошадей и телеги - и тронулся в путь на восток.
Несколько месяцев занял переход, пусть в пути Федор и творил волшебство свое, что сбило бы с пути возможных преследователей, а ему самому - спрямило путь и сделало бы дорогу легче. Миновали переселенцы земли мордвы и татар, перешли по узким тропам горы Урала, прошли мимо владений прочих иноземцев, но нигде не почувствовал Федор, что можно остановиться, всюду земля гнала его в страхе. Слуги, отправившиеся с ним, начинали роптать, а жена лишь горько вздыхала, прикрывая руками растущий живот.
Но когда уже казалось, что больше невозможно сносить тяготы пути, из темных лесов и болот Федор и его спутники вышли к берегу реки. Быстро сделав плоты, они переправились через нее, и на другом берегу волхв почувствовал - здесь. Это место было идеально.
Высокий берег с одной стороны и низина с другой давали волю ветру. Излучина реки, несущей свои воды на севере, обеспечивала чистоту дыхания земли, не давала чему-то застаиваться. Под ногами чувствовалось крепкое скальное основание. Лучшего места и желать было нельзя.
Послав слуг подготовить стоянку, Федор остался один и извлек из завернутных в ткань ножен старый меч.
- Отныне и вовеки, объявляю эту землю своими владениями, - провозгласил он в первый раз. - Кто хочет оспорить это - пусть выходит на бой!
Он произнес эти слова и их слушал дух реки, но он был ленив и добродушен, и не стал спорить.
Когда те же слова произнес Федор во второй раз, их услышали лесные духи-пицены, но устрашились они силы волхва, и бежали в глухую чащу.
Произнес эти же слова Федор и в третий раз, и их услышал лесной великан, не устрашился и вышел на бой, и пал от руки волхва. Сам же волхв, омыв клинок от крови в речной воде, принялся со слугами валить лес, чтобы построить теплое жилье, потому что уже близилась суровая зима.
Когда они были заняты работой, к ним вышли какие-то два человека, не выглядевшие чужеземцами, и хорошо вооруженные. Слуги испугались, а Федор вышел к ним, и спросил:
- Кто вы?
- Казаки мы, - ответили люди. - По велению государя Бориса Годунова крепость неподалеку построили.
- А знаете ли вы, что Бориса Годунова давно нет, а в Москве - смута, и поляки вторглись?
- Что царя давно нет, это знаем, а про поляков первый раз слышим, - забеспокоились казаки. - Но полякам же отпор дали наши?
"Наши..." - горько подумалось Федору. Тысячи верст он прошел - а здесь те же самые "наши". Подумал он так и покорился неизбежному, потому что от некоторых вещей, как от собственной тени, не убежишь.
- Уже дали, думается, - ответил он. - Князь Пожарский да купец Минин много народу подняли, уже наверное и разбили врагов полностью.