Моя первая жизнь была короткой и счастливой, в бесконечной пустоте моего четвёртого воплощения я с горечью вспоминал беззаботные моменты той прекрасной жизни, которая так не вовремя, так ужасно и трагически оборвалась, что часто мне хочется поверить в нереальность моих последующих воплощений; через мгновение я проснусь, и снова буду наслаждаться вечным рассветом, настигающим пышные сады, в оправах лазурного камня, несущим звуки и радость нового начала... Когда я вспоминаю об этом, в долгие годы своей последней жизни, я не могу удержаться от слёз, и закрываю лицо, лишь бы не увидеть себя. Я боюсь этих воспоминаний, они топят меня, и я опасаюсь не вернуться из возвращения.
Финалом той жизни оказалось изломанное тело на гранитных плитах набережной, жалкое и печальное. Белые одежды, испачканные кровью, небо безнадёжного вкуса, отпечатывающееся в последний раз, во всяком случае, тогда я думал, что в последний раз...
Моя вторая жизнь длилась дольше, но от неё почти не осталось воспоминаний. Свет... Тень... Восходы и закаты, сменяются друг другом... Луна на драном фоне западных гор... Блики слепящего света... Туман над великим, безграничным лесом... Замораживающее дуновение древней Ночи... Шёпот моих имён... Вот и всё, что приносит мне память, когда я заклинаю ёе отвести меня назад. Мне не вернуться туда никогда, эта дорога для меня навсегда закрыта, и я снова и снова прихожу в ужас от этой мысли, но воспоминания о третьем воплощении, самом жестоком, ужасном и отвратительном прогоняет любые другие... Я не хочу туда возвращаться, но забытые призраки, усердно и честно, отрабатывая свою плату[обол?], приводят меня на серый холм, пропахший дымом. Сырая земля прилипает к босым подошвам ног, удерживая от каждого нового шага, не в силах его остановить, понимая, в своём предвидении, что ничего не измениться, и день за днём, будет повторяться та же картина. Беззвучие. Неизменность, кристаллизованные в запахе, неуничтожимом и незабываемом, даже после смерти, давно приобрела все ключи, ото всех дверей, какие мне встречаются по пути...
Моя четвёртая жизнь продолжается и сейчас. Снова и снова я брожу по лабиринту, нанесённому на гранитный пол, повергающий меня в воспоминания. Ветвящийся багровый узор. Я плутаю по нему в поисках неведомого мне выхода. Казалось бы, что здесь сложного! Пройти прямо, не обращая внимания на узор, прикоснуться к серому камню арки, вдохнуть печальный ветер и покинуть эти, испещренные письменами стены, давящие своей монументальностью; вдохнуть воздух вне пределов замка, заключающего в себе весь доступный мне мир. Но я заблудился в ветвистом узоре, напоминающем своими очертаниями языки пламени, и всю мою четвёртую жизнь ищу выхода из этого пустого и серого места, где ничего никогда не меняется. Я либо ищу путь, либо стараюсь забыть о том, что меня окружает и мои лица, висящие на башнях замка, иногда раскрашивают серый холст в самые разнообразные цвета.
Моё первое лицо повёрнуто на север: лишь белая пустыня, бездушная и жестокая, открывается моему взору и моё сердце наполняется злой радостью от созерцания бесконечной белой поверхности, светлой и ставящей бесчисленные ловушки для света. Голодный ветер шепчет мне о самых своих кровавых деяниях, ища поддержки, и иногда я с ним соглашаюсь, и мы вместе смеёмся над очередным горемыкой, чья печальная участь так согревает меня. Черты этого лица грубы и резки, но я не видел их никогда, поэтому не могу достоверно описать; они вы вырублены варварским скульптором из каменной глыбы неправильной формы, почти не искажая первоначального замысла.
Другое лицо мягче, оно часто пребывает в меланхолии, ему приятны запахи, приносимые восточным ветром из неведомых стран, сокрытых горами, так прекрасно цветущих в свете рождающегося солнца. Но этот мой лик подвержен страшным приступам апатии и атараксии, настигающие негаданно в моменты постижения мира, когда я почти готов смириться со своей судьбой, и сменяющиеся бесконтрольной яростью, погружающей меня в драную пелену, исторгнутую потрясённым сознанием. Но всё-таки истины, недоступные другим, спасены им в своей парадоксальной [?] мудрости, и никто лучше него не разбирается в предначертанном.
Противоположное воплощение слишком эгоистичное и самоуверенное, что бы существовать, иногда (когда я от него отличаюсь), я думаю, что это ошибка, и оно не должно было появляться. Это лицо видит бесконечные лес, тянущийся неизменный, мудрый и страшный, оглашённый голосами волков, идущими по следу, в жестокой радости преследования... И когда я так думаю, я радостно смеюсь, и смех на моих губах имеет вкус крови [остаётся спёкшейся кровью]. Других эмоций кроме радости от бессмысленной и бесконечной борьбы, этот лик не способен принять, и остаётся лишь одиноким пилигримом покинуть его, в его ограниченности.
Мой последний облик бесстрастен, он следит безучастно за всем, происходящим в жёлтых пустынях, не вмешиваясь и храня молчание, словно его не существует. Иногда я не верю в его реальность, мне кажется, что это лишь бездушное отражение, бессмысленно кривляющееся в холодной глубине зеркал, всегда лгущих. Я не люблю этот лик, и становлюсь им лишь в моменты крайней необходимости, когда последние бастионы пали, и бесконечный поток уносит песчинку, отстранённый и живой. И я пытаюсь скрыться среди моих имён: проклинаемых и возносимых, сияющих в сумрачном свете утонувших дней и таящихся во вспышках пламени, лишь имеющем надежду когда-нибудь в будущем воплотиться в живую материю.
Одно из имён прячется среди книг, как мумии гробниц, истлевших в сумерках могильных. И я зачарован картиной его длительного, раскрывающегося в сотнях голосов, звучании, проникнутом особым запахом, как пропах мускусом скелет, завёрнутый в бесполезный саван. О, жалкая добыча тленья! Это имя боится света, оно не терпит присутствия людей, ему больше по нраву камерная атмосфера кабинета, подёрнутой пелены сигарного дыма, и книг, книг, книг - оккупирующих собой всё. Тогда оно, таясь, и избегая взглядов, выходит из своего убежища, испуганно озираясь по сторонам. Лишь в этот редкий и по-своему торжественный миг, можно наблюдать, как оно переливается, бросая нежные нерезкие тени, разлохмаченные по краям, на туманные линии предметов обстановки, давно нами забытых.
Иное же гораздо смелее. Оно гордо идёт через толпу, высоко подняв голову, полное адской гордости, словно ему принадлежит весь мир. Впрочем, это не так уж и далеко от правды, если посмотреть на неё под немного необычным ракурсом. [Да это и] К тому же, это ни сколько не меняет самого факта: это имя нагло лезет, куда только возможно, оно на всех языках, и это лишь раззадоривает его жажду; оно стремиться стать всем, не владеть, но быть. Составить собой все, что только можно перечислить на пальцах; назвать запинающимся от радости голосом, немного хриплым, и сипящим; увидеть о ясных осенних сумерках; прикоснуться в тени деревьев; написать гусиным пером на желтеющим листе бумаги, пленительно пахнущим корицей. Его смелость и безрассудство неосознанны, и мне кажется я гораздо выше его, несмотря на его всеобщую славу. Впрочем, проницательный читатель, если такой когда-либо и появится, дабы разглядеть слипающимися от трёхдневной бессонницы, глазами, это текст давно уже всё рассудил, поставил все точки над "i" , и выразил одним двумя словами (лаконичность!) своё наиточнейшее мнение, после оглашения, которого останется лишь согласиться с непреложной истиной открытой нам.
Моё третье имя, слишком сложно, что бы о нём можно было хоть что-то отчётливо сказать, не рискуя оказаться среди многочисленного племени лжецов, своими досужими сплетнями замазывающими...
Так что не будем говорить о нём. Достоверно лишь то, что оно действительно существует.
Четвёртое же настолько отличается ото всех предыдущих, что я не знаю даже с чего начать. Оно кривится чёрным провалом беззубого рта, и я его немного боюсь, поэтому я [лишь] просто назову его. Это имя - "О".
Но даже имена не всегда спасают меня от невозвращённого возврата. И тогда приходится применять последнее средство. Мои смерти. Лишь они пригвоздят намертво.
Первая из них, одётая в белое платье невесты, робко ждёт меня на гранитной набережной, там, где небо безнадёжного вкуса, прижимается к серым и тёплым, под таким же дождём, плитам. Единственно живым в этом празднике упадка. Я наблюдаю за игрой костей, за распусканием красных цветов, на ослепительно белой поверхности одеяний, ещё не испачканных слюною улицы.
У второй нет конкретного облика, она разлита во всём, и жива в каждой черточке заштрихованного наспех облака, грациозно ускользающего от гомона деревьев. Она ласково прикасается к моим глазам, и прекрасная слепота охватывает меня. После нежно целует в уши и мир уже не тревожит меня. Вскоре наступают и судороги, но они лишь досадная помеха на дороге вечного возвращения. Дальше следует ничто и воспоминания о новом облике.
Третья ждёт меня среди кристального беззвучия третьей жизни, обречённой на беспрерывное повторение. Всю мою трудную третью жизнь я стремился к ней, не зная, что она ждёт меня каждый день, на одном и том же самом месте, так легко и красочно приспособленном под декорации, где условность равна реальности, а реальность условна. Достаточно было лишь поверить в её ирреальность, как она превратилась в неотвратимую и плотскую реальность, не допускающую игнорирования.
Я так и не знаю, где ждёт меня четвёртая (и я со слезами на глазах надеюсь, что последняя) смерть. Думаю [, что] за аркой. Это единственное место около стен, не видное ни одному из моих лиц, не названное ни одним из моих имён. А пока я блуждаю среди серых стен безо всякой надежды прервать фрактальную линию огня, отпечатавшуюся (как мне уже часто кажется) в моём мозгу, и на подошвах моих ботинок. Я не знаю [,что будет дальше] и это внушает мне хоть какую-то надежду.