Замок безграничен. Никто никогда не сможет сказать, что он обошёл все его комнаты; прошёлся по всем галереям; посмотрел из каждой его бойницы на серые осенние облака с отблесками цвета опадшей листвы; видел тени, кутающиеся в занавески окон и пугливо возвращающиеся в потемневшие и потрескавшиеся картины, туда, откуда они родом...
Кто может сказать, что знает когда был построен замок? Когда ещё обитатели его не пропали бесследно, когда голоса отражались в тёмных коридорах; когда многие факелы расцвечивали божественную ночь, превращая её в храм таинственного и неведомого божества; когда ворота, да!!!... проклятые ворота!... легко отворялись и неведомый мир за ними был так же близок и счастлив, как кости и мясо; когда ожидаешь "завтра", так же как любишь "сегодня" и злые ухмылки остроносого времени кажутся безобидными шутками... Даже тогда не было никого из слуг ли, из людей живущих вне замка кто знал бы, когда и кто соорудил эти массивные башни, от кого охраняли серые стены, прикрытые, словно кожей, жёлтым и зелёным мхом; были ли катакомбы построены раньше, или неведомые строители просто обнесли стенами выходы из древних туннелей, где никогда не сиял лунный свет.
На первых двух этажах подвалов хранились припасы - мы не нуждаемся в пище и питье, но ранее здесь было множество слуг, и не только людей, а им это природой определено. А на третьем и более низких этажах были тюрьмы для врагов, Склепы и Хранилища. В Склепах были погребены те, кто принадлежал к нашему народу либо кровно, либо заслужил приобщение пролитой своею кровью. А в Хранилищах были сохраненных тела врагов: ряды запечатанных дубовых бочек, где в меду умащивались тела; чаны из сверкающего железа с расчлененными трупами в какой-то жидкости, источавшей тошнотворный запах; высохшие мумии, терпеливо ждущие окончания Времени; на стенах - гирлянды черепов, насаженных на крючья, орнаменты, выполненные из маленьких обработанных кусочков костей и изображавшие мифологические сцены и похоронные ритуалы неведомых существ. Мозаики сильно разнились стилем, часто можно было заметить, что из одной сделали другую, заменив фигуры, или переправив фон, не заботясь о единообразии стиля. Или же лица некоторых фигур были неряшливо оббиты, что только по жестам можно было разобрать их исходную сущность. Так же некоторые изображения настолько часто перерабатывались, что невозможно было определить, что они представляли изначальною.
В основном было представлено три стиля изображения. Первым из них (и по видимости самым древним) был тот, где на чётком, но несколько стилизованном фоне, исполненном в оттенках тёмно-синего, угольно-чёрного и багряно-красного были изображены нечёткие, словно созданные в движении силуэты двуногих существ, без рук, но со множеством щупалец, растущих из шеи. На этих изображениях присутствовала странная обратная перспектива - чем дальше объект тем он был больше, но не так как в реальности, а как бы рывками. Тем более перспектива была не только вдаль, но и вширь. Словно какая-то неведомая сила отталкивала от центра мозаики, чем дальше тем слабее, но в самом центре даже фон был исковеркан, как будто бы мозаика вздыбилась штормом.
Во втором стиле скрывалась мягкая неподвижность: статичные позы, акценты на жестах, тёплые и естественные цвета, отсутствие перспективы, неподвижные и исполненные торжественной сдержанности - трудно не узнать искусство людей. Там изображены люди и их боги. Сцены охоты царей и погребальные шествия, жертвования храму и выбор священного быка, учёт собранного зерна и строительство гробниц.
Третий стиль - стиль последних владельцев замка. Множество цветов - тёмных и холодных, печальный колорит и мрачные темы. Развалины, с кружащими над ними птицами, странные существа, населяющие их. Темнота и мастерство исполнения прыгающих, как кузнечики скелетов в истлевших одеяниях. Многозначительность каждого штриха - он изображает и крону дерева и лицо растущее из земли; наши храмы - давно забытых божеств, гневных и карающих, не требующих ничего кроме почитания, но и ничего не обещающие, лишь карающие, выполненные как тени склепов...
Там были и другие манеры изображения, но они встречались редко, на одной двух фресках, словно их творцы нечаянно явились в замок и так же случайно его покинули.
II.
Над этим городом печальным,
В ночь безысходную его,
Не вспыхнет луч на Небе дальном.
Лишь с моря, тускло и мертво,
Вдоль башен бледный свет струится,
Бегущих в высь, как Вавилон,
Среди изваянных беседок,
Среди растений из камней,
Среди видений бывших дней,
Совсем забытых напоследок,
Средь полных смутной мглой беседок,
Где сетью мраморной горят
Фиалки, плющ и виноград.
Edgar Allan Poe "The city in the sea"
"Город на море" (пер. К. Бальмонта)
Когда я был ребёнком, мне запрещали спускаться вниз одному. На многие этажи вниз тянулись наши помещения, но ниже находились древние ходы, где громоздились вещи других хозяев. Там были и свои обитатели, которые не любили живых посетителей, но мы врождённо умеем общаться с нежитью, и самое главное, приказывать ею. Мои предки, лежащие в своих гробницах, живы так же как и я, но я не знаю, как вернуть их души из Серых Полей, где всегда льёт дождь, где земля как масло, и нет света, а из мягкой бездны под ногами могут вынырнуть ашторки, а чувства похожи на прах; из Страны Семи Лун, где короны из звёзд сияют среди царственных Лун, и леса, скрывающие своими листьями и ветвями развалины, как кожа и мясо скрывают кости, развалины со своими тайнами, каждый раз новыми и неописуемые; где каждой понятие имеет бесчисленное множество имён, не похожих ни на что другое; где невозможно повторение чего бы то ни было, и каждое новое впечатление действительно новое, а то что повторяется, каждый раз преподносит новый вкус, и чувствуешь невообразимую исключительность даже самых обычных переживаний; серые, пыльные шигхи испуганно жмутся к воде, создавая прекрасные образы, запечатлённые и неповторимые; где тоска и печаль редкие гости, и не причиняют страданий; из Молчаливого Города, где вечность проходит в созерцании гаснущего солнца, которое не зайдёт никогда, где души вморожены в каменные статуи [, стены домов и камни мостовых,] редкие чахлые растения тщетно стараются их разрушить; но Время здесь уступило Вечности и они все обречены разрушаться, но никогда не быть разрушенными, видеть друг друга, но не иметь возможность молвить даже слово, а здания высятся так высоко, тёмные и холодные, как галька подземных рек, что души мёрзнут, силясь противостоять их давлению; это красиво и ужасно, но в безвременье нет пытки страшнее.
III.
Однажды днём один из слуг прибежал смертельно испуганный и рассказал, что поднимаясь по лестнице в одной из башен, услышал звуки музыки и голоса пирующих. Удивленный, Иероним осторожно поднялся на этаж и тихо пошёл по коридору, скрываясь в темноте и прячась при каждом повороте. Вскоре он добрался до зала из которого и доносились звуки. Он увидел пустой зал, посреди которого тянулся богато убранный пиршественный стол, такого пира что, по его словам он и не видел более пышного празднества. Сперва слугу удивило отсутствие пирующих, приглушённые голоса которых он слышал издали, но [вскоре он увидел, что кушанья сами собой поднимаются в воздух и исчезают,] и вошёл в зал и прошёл к его другой стороне, где стоя спиной к столу репетировали музыканты. Слуга хотел спросить их о том, кто позволил им здесь находиться, когда подойдя ближе увидел, что все скоморохи - это ходячие остовы. От испуга он застыл на месте и тот час же к нему подошли двое. Один из них был совершенно белым скелетом, небольшого роста, в шляпе с бубенчиками, звеневшими всякий раз по иному. Другой же был совершенно не разложившимся мертвецом большого роста и застывшим угрюмым выражением лица, одетый так, что его можно было принять за небогатого горожанина.
Угрюмый сразу же буркнул: "Нищим не подаём!" и схватив Иеронима за шиворот, потащил его к выходу из зала. Иероним закричал во весь голос: "Я слуга графа! А замок его собственность!" Скелет остановил своего слишком ретивого собрата: "Гидеон, этот человек действительно немного похож на слуги важной персоны. Отпусти его!" Не успел ещё Иероним оправиться от такой смены обращения, как костлявый, ловко подскочив к нему, поднял несчастного слугу за уши на ноги, помог ему отряхнуться, делая вид, что очень сконфужен и при этом приговаривал: "Гидеон, Гидеон, шишка на ёлке, репа в земле, а скоморох мал против графского слуги!" При этом он заламывал руки, как персонажи античных трагедий.
Закончив приводить костюм в порядок (ворот почти оторвался, да и материя пошла по швам, так что вид у Иеронима был не важный [как у мокрой курицы]) мертвец принялся кланяться до земли и приносить извинения убеждая Иеронима не побрезговать скромной трапезой. Ошеломлённый столь разительной переменой он чувствовал себя марионеткой и не противился, когда его усадили за стол, по левую руку сел Гидеон, а по правую Нотлап. Нотлап щёлкнул пальцами и гаркнул: "Лучшее, что есть в доме - на стол! Потчуем дорогого гостя! Эй! Лучшие вина сюда! Играйте веселей, музыканты!!!"
Сию же минуту, прямо из воздуха возникли всевозможные блюда, да такие, что Иероним не то, что их не пробовал, но даже о них и не слыхивал: были тут и жульены, и отварной лосось с укропом [...] и множества других блюд. А уж о винах и говорить не приходится! В гнутых сосудах из серебра и золота, с выгравированными на них сценами пиров таилось чудеснейшее содержимое. "Из графских запасов. Рекомендую!" с заговорщицким видом прошептал на ухо Нотлап. Совершенно сбитый с толку такой внезапной метаморфозой Иероним, по старой привычке, принялся засовывать кушанья в сапоги, на что Гидеон и Нотлап лишь переглядывались. Иеронима даже не удивило куда попадает пища, проглоченная Нотлапом, ведь через скелет можно было не то, что смотреть, но ... как в бездонную бочку. В очередной раз наполнив стакан ароматным вином, незадачливый слуга, уставился осовевшим взглядом на сцену, отчеканенную на чаше - толстый король во главе стола круглой формы, за которым сидели рыцари, неожиданно изображение дёрнулось, и король произнёс тост, рыцари подняли чаши и мигом осушили их, после чего двое из них свалились на стол, остальные стали петь песни, а толстяк-король повернул голову и подмигнул Иерониму, сделавшись при этом похожим на Нотлапа. Иероним испуганно потряс головой, стараясь стряхнуть нежданное наваждение.
"А сейчас - царственное блюдо! Жемчужина нашего пира!" - с повадками настоящего мажордома произнёс Гидеон, на шее которого вдруг оказалась повязанная салфетка. На столе вдруг оказалось огромное блюдо, накрытое куполообразной крышкой, из под которой валил пар, что придавало столу вид святотатственно уничтожаемого варварами храма, так что у Иеронима даже слезы показались на глазах. Оба сотрапезника принялись успокаивать его, наконец пьяница замолчал, когда ему заткнули рот, запихнув туда здоровенную форель, сваренную целиком. С самым что ни на есть торжественным видом, прерываемым лишь смешками Нотлапа, принесли жемчужину пира.
Со вспышкой пара, оставившей после себя сернистый запах, крышка исчезла. Под ней оказалась поджаренная до нежно-румяного цвета молодая свинка, в короне и с золочёными копытцами; веточки петрушки аккуратно торчали изо рта; и сморщенные, коричневые печёные яблоки лежали на её животе. Иероним было жадно потянулся к блюду засаленными руками, как свинка открыла глаза; один из них был лиловым, а второй зелёным, выразительно посмотрела на Иеронима и, взвизгнув от возмущения, спрыгнула со стола, не забыв сорвать с его шеи салфетку.
"Извините, но я забыл Вам объяснить, что достопочтенная Свинья, известная древностью рода, была приглашена на наш пир как гостья, а не как блюдо. Впрочем, мы можем считать это небольшим розыгрышем с Вашей стороны и забыть о печальном инциденте. Просто извинитесь."- произнёс Нотлап с самым спокойным выражением лица (хотя какое уж выражение лица у скелета?). Но Иероним, никак не мог осилить форель, неожиданно превратившуюся в орудие пытки, поэтому просто замычал, скосившись взглядом и мотая головой. "Значит извинений не последует? " - участливо осведомился Нотлап - "Говорите же, не храните молчания!"
"Впрочем, Свинья не так уж и важна! Есть много разных свиней, так что не всё ли равно, которую из них пригласить?!" - вставил слово Гидеон. В ответ на это из угла раздалось громкое негодующее хрюканье. Гидеон кинул на звук крышку от блюда и раздался жалобный предсмертный хрюк. "Какая великая Свинья умерла!" - произнёс Нотлап со слезой в голосе. "Почтим её память!" - продолжил Гидеон, и на столе, прямо перед Иеронимом возникло золотое блюдо, один как один похожее на то, на котором ему только что подложили свинью. Нотлап поднял крышку с таким видом, словно прозвучали фанфары. На блюде лежал жареный петух. Иероним наклонился к нему, чтобы посмотреть, не будет ли здесь какого подвоха. Петух, только и ждавший такой удачи, вытянул шею и с такой силой клюнул Иеронима в лоб, что он чуть не проглотил форель, и ему показалось, словно невесть откуда влетевшая в окно луна рассыпалась на мозаику осколков...
Когда Иероним пришёл в себя, то первое, что он услышал, была беседа Гидеона с Нотлапом.
- Гидеон, дружище, не кажется ли тебе, что на блюде было нечто?
- Да, мой друг, на миг мне почудилось, что там было что-то, но я не знаю как его именовать.
- Тогда скажи сколько у него ног, есть ли перья или шерсть?
- Мне показалось что у него две ноги и нет ни перьев, ни шерсти.
- Не было ли у него хвоста?
- Я могу ошибаться, но мне кажется, что хвоста у него не было.
- Какова его родная стихия?
- Не огонь, ибо оно жариться от огня, и поэтому не саламандра её подобия; не летало оно ибо не имеет крыльев; плавать оно не могло, ибо жабр природа не предусмотрела в его образе, и сильфиды не назовут его своим братом; так что остаётся только тот случай, что оно ходит по земле на своих двух ногах.
- Тогда не человек ли был это?
- Я не уверен, но всё больше склоняюсь к Вашей точке зрения.
- Тогда зажарим его и подадим к столу!
Иероним от страха выплюнув рыбину, закричал что во-первых это был не человек, а петух; во-вторых, если человек, то другой, не он; и вообще, он здесь гость, а не блюдо.
"А соизвольте показать мне приглашение?" - с мрачным видом попросил Нотлап "А то, знаете ли, бродят тут всякие бродяги, питаются на дармовщину, воруют, хозяев оскорбляют, да и вообще позорят всю честную компанию."
"Но, знаете ли, у меня его нет!", испугано произнес Иероним, испугавшись звука своего голоса так, что от испуга его шею свело судорогой.
- Даже так. Может быть Вы ещё и неграмотны?
- Так и есть, сударь...
- Стало быть, Вы очень похожи на блюдо!
Нотлап достал длинный жёлтый свиток, на вид очень старый и потрёпанный, долго водил по нему треснувшим указательным пальцев и надтреснувшим голосом зачитал:
"Обед: ... Главное блюдо - человек. Способ приготовления: Аккуратно выпотрошить выдержать день в настое трав нур, заправить яблоками и рябиной, надеть на вертел и готовить как всякую крупную дичь... Времени у нас нет, так что обойдёмся без замачивания"
Нотлап свистнул, и перед ним возник черный одноглазый кот, с отчётливо проступающим на груди изображением виселицы и подал ему никелированный поднос, на котором блестели страшные, изогнутые и сверкающие инструменты. Взмах и Иероним был вскрыт от шеи до паха. Нотлап наполнил внутренностями четыре небольших сосуда с головами животных, потом засунул внутрь сердце, обвязанное пучками пряной травы, и вымоченные в вине яблоки, после чего аккуратными стежками, используя чёрную шёлковую нить, зашил Иеронима. Самое странное было в том, что кот ловко ассистировал скелету, словно ему это не впервой. Когда резко выдергивались со своих мест его внутренности в глазах Иеронима сверкали молнии, и огромный молот рушился на его голову.
Затем повар взял самое большое и крепкое яблоко и со всей силы ткнул им в зубы "дичи". Иероним почувствовал вкус крови и запах прошлого лета...
Затем кот и Гидеон ловко насадили Иеронима на вертел, так что его горло оказалось заткнуто липким комом свернувшейся крови и осиновой смолы. Гидеон и Нотлап наказали Карнивану медленно поджаривать "дичь" на огне, аккуратно поворачивая, чтобы не пригорела.
Карниван ловко управлялся с суковатой палкой, покручивая её и сбрызгивая её вином из черепа окованного серебром, с золотыми зубами и длинным красновато-розовым пером неизвестной птицы, приколотым к затылку.
Пока кот, показывавший вершины поварского искусства, был погружён в размышления: "Не добавить ли цветы папоротника или всё же обойтись мандрагорой?!" черепу наскучило служить сосудом и он укусил кота за лапу. С адским визгом кот взмыл под потолок, уронив вертел, который после этого чудесным образом исчез. Иероним выскочил из камина и прыжками, не веря в то, что уцелел, побежал из зала. Оглянувшись он увидел кота, трагическим видом на морде стоящего посреди зала с черепом в лапе и мрачно декламировавшим какую-то нелепицу.
Весь взмыленный, как собака на скачках, Иероним вбежал к графу и запинаясь и сбиваясь, рассказал обо всём, выплёвывая клочья собачей шерсти. Когда слуги с факелами вбежали в зал, они увидели чёрный занавес с танцующими под музыку флейт скелетами и труп любимой борзой графа - с выгрызенными почками. Иероним едва оказавшись в зале побледнел, и с криком "Они украли мою душу! Они унесли моё сердце!" повалился на пол, в конвульсиях, брызжа чёрной пеной и в безумии раздирая свой живот. Живот вдруг легко разошёлся и из него повалили печеные яблоки, пропитанные мясным соком, прыгая и скача по полу. Издав протяжный вой, Иероним стал на глазах обжариваться, до тех пор пока не покрылся красноватой, пригорелой корочкой, издавая при этом запах жаркого.
IV.
Но с этого мига неприятности лишь усиливались. Напрасно граф проводил дни изучая ненаписанные книги, ища в них разделы, где бы находились вопросы на которые он знал бы ответ, что бы по ним отыскать ответы на вопросы, требующие своей казни великим Палачом, убивающим туман. Тщетно. Ах, тщетно и бездушно, словно седая гора, затянутая паутиной, старался граф изгнать незваных гостей; но заклятия их не находили, ловушки не замечали и их следы, были видны глазам и слышимы ушам, но ни один из известных трудов не знал, что такое нежить, не похожая на нежить, где они сходны и в чём различия, между одинаковыми вещами!?
Вечером того же дня в одной из комнат для гостей большое зеркало висевшее на западной стене, вдруг раскрылось трещиной, в ладонь шириной и без дна. Длинное копьё, которое один из воинов просунул щель, казалось, пробивалось сквозь что-то упругое и не желающее уступать. После этого из трещины стала струиться кровь, холодная и не сворачивающаяся, стекавшая длинными ручьями в подвалы, с такой настойчивостью, что невозможно было ей противиться. Когда на её пути ставили тазы и склянки, она как живое существо не терпящее покоя, обходило их, сделав петлю или же ползла по стене, игнорируя притягательную силу земли безудержно стремилась под поверхность, носящую на свое спине столько скорби и горестей, что подземный мрак не кажется безотрадной альтернативой.
Через несколько дней не только все зеркала, но и просто зеркальные поверхности разошлись по швам, источая странные звуки и тонкие струи крови, словно змеи спешащие в своё логово. Вскоре все привыкли к ним, и не смотря на безуспешные попытки понять их сущность, просто проходили мимо, что бывает непросто в исключительных ситуациях, но не составляет большого труда в обычный день, назойливым оводом кружащим над головами. Один поварёнок, шутки ради, сунул ладонь в трещину зеркал. Ползамка сбежались на безумный крик, пронзивший перекрытия и резавший портьеры, что как листья деревьев, колыхались в холодном ветру, гуляющем по длинным переходам замка.
Как рассказали два других поварёнка, они поспорили с Яковом на горсть украденных в кладовой яблок, что он засунет руку в зазеркалье и вытащит от туда первое, что ему попадёт в руку. Он попытался это сделать и крикнув "Тащу!" , вдруг покрылся потом и умер, издавая крик, который походил на шипы Иргхарга, где всё состоит из железных, каменных, костяных игл; где переливаясь радужной плёнкой, отблески без теней, ждут; где падение не остановимо, отделяя мясо от костей, что бы они вновь срастались, опять были расторгнуты, голодом шипов, лезвий и пик, капканов, искр стали и ножей, острого щебня и тонкой, лазурной слюды.
Правая рука мальчика оказавшаяся за границей стекла, необычайно распухла, став в трое толще, позеленела и стала источать зловоние, превосходящее вонь коровы, нашпигованной дохлыми крысами, с умирающими кошками, приклеенными головами к спине коровы, хвосты которых были унизанными тухлыми яйцами, кишащими червями. От пальцев до плеча рука была разлохмачена как красная пряжа и комья бумаги, а сами пальцы были обуглены и имели на себе следы трёх зубов - двух тонких и изогнутых, наподобие сабель и одного, короткого, оставившего ровный след в кости, возле которого вся плоть словно сжалась в испуги перед неведомым существом, таящимся за зеркалом.
С этого дня слуги стали обходить все зеркала до той степени, до какой это было возможно, да и передвижения по замку в одиночку стало исключительным делом.
Один из поваров, вечером загасив печи, решил проверить, все ли они погасли. Велико было его удивление, когда в глубине одной он увидел красное пятно тлеющих углей. Крикнув своему напарнику, что он скоро его догонит, повар полез в печь. Его напарник, так и не дождавшись, вошёл в кухню, и позвал его. Но в ответ услышал шелестение в печи и сдавленные смешки. Испугавшись он побежал за подмогой, но испуганные люди не стали будить графа, а самим им в одиночку было страшно идти, поэтому, дождавшись утра, они поспешили обо всём доложить графу, когда их надежда на то, что кухарь вернётся, растаяла как прошлогодний снег. Общими усилиями потерянный был найден. Его обнаружили в печной трубе, где он был вдавлен в нишу, весь прокопчённый до такой степени, что его внутренний жир потёк по печной трубе. Когда его вытащили, обнаружилось, что его рот обуглен, как будто ему залили расплавленного свинца.
Сразу же после того, как останки извлекли из печи, всхлипывающий голос раздался из трубы. Звук "а" у него произносился как нечто среднее между "э" и "а", да и звуки звучали в нос.
"Мой бедный друг, как же ты стал плох, как же ты отощал и пожелтел! "
V.
Не отражая небосвод,
Застыла гладь угрюмых вод.
И тени башен пали вниз,
И тени с башнями слились,
Как будто вдруг, и те, и те,
Они повисли в пустоте.
Меж тем как с башни - мрачный вид!-
Смерть исполинская глядит.
Edgar Allan Poe "The city in the sea"
"Город на море" (пер. К. Бальмонта)
Когда эта суматоха поднялась, я скрылся. Мне тогда не могло показаться ничего страшного - скорее, я воспринимал всё происходящее как новую забаву, и когда она мне наскучила, я решил незаметно пробраться в подвалы и побродить по ним. Я не боялся происходящих событий, я настолько привык неуязвимости перед опасностью, что едва ли стал раздумывать над этим.
Осторожно прошёл через главный зал, трижды свернул налево и один раз на запад, после чего оказался перед одним из входов в подземелье - тяжёлой железной дверью, покрытой смазанными временем изображениями. Всякий раз, когда я прикасался к волнистой поверхности, оставляющей слой ржавчины на руках, с трудом поворачивая дверь на массивных петлях, мне казалось, что за ней притаилось псоглавое чудовище - Время. Скрип петель - это его нетерпеливое, голодное рычание, когда оно гложет каменные монолитные блоки, раскусывая их в каменную пыль. Шорохи в воздухе и монолитное давление - его тяжёлое дыхание, готовящегося к прыжку зверя, пытливо ждущего удачно момента для смертоносного броска. Когда дверь приоткрывается, я отчётливо представлял сидящую на задних лапах, чудовищную тварь, бьющую о бока длинным хвостом с жёлтой кисточкой на конце, постоянно меняющую свою форму; в этой чудовищной метаморфозе, оно кажется неизменным и далёким, но это - обман. Оно ждёт момента, когда вырвется на свободу, огненным вихрем промчится над миром, лохмотьями закатного неба укроет агонизирующую Вселенную, погружающуюся в жадную воронку вневременья, всё то, что ускользнёт от алчности и голода. Время промчится, как семь чёрных ветров, скрытых в горе Ишназд, где пугливые шигхи скрипуче убегают по гулким коридорам от Незримых...
Медленно, с предчувствием ужаса, я открывал эту дверь, и видел меркнущих образ прикованного существа, мифической креатуры туманного Безмолвия и забытого Хаоса, настолько голодного, что было способно съесть даже моё сердце...
Я медленно ходил по сырому коридору. Иногда в нём было слышно тихое, сухое потрескивание. Это крысы уволакивали свою добычу путаными путями, пронизывающими замок... Мне всегда казалось интересным узнать, что чувствуют они, бегая по бесконечным извилистым лазам, цепляясь серыми хвостами друг за друга?
Я медленно подошёл к чёрной дубовой бочке, просмоленной и покрытой тёмными затвердевшими каплями; пахнущей мёдом, тонкими травами и каким-то лёгким неприятным запахом. Почему-то эта бочка показалась мне какой-то особенной, отличающейся от других таких же, длинными рядами прислонившихся к стене. Чем ближе к ней я оказывался, тем сильнее чувствовал её особенность. Сжатое в точку, неуловимое, никогда ни кем ранее не виденное, нечто находилось в бочке. Я прикоснулся к сырой от сконденсировавшейся влаги крышке, на которой была небольшая лужица воды, не растекающаяся по поверхности. Вода была тёмная и холодная, и, казалось, кусала мелкими рыбьими зубками.
Лезвием меча, я попробовал приподнять крышку, но оно скользило, и я сильно порезал руку - кровь каплями, не разливаясь застыла, как приклеенная на поверхности бочки, никак не смешиваясь с водой. Мне пришлось оторвать кусок рубашки и перевязать рану. Я пошёл вдоль линии бочек, в поисках предмета, способного приоткрыть тайну.
Наконец я нашёл заржавевшее зубило и поставил его на крышку таким образом что бы оно упиралось в угол, на стыке края крышки и досок самой бочки, и принялся бить по нему куском камня, на счастье лежавшим рядом. А камень был угловатый, неправильной формы, как выбитый зуб, поэтому даже схватив его обеими руками, его приходилось придерживать, прижав к себе перед ударом. После одной из таких попыток крышка треснула и зубило кануло в провал. Непонятный запах стал сильнее, распространяясь по залу. Я уже не мог отступать и просунул руку в образовавшееся отверстие. Густая жидкость мешала движениям и я не мог определить, есть ли там ещё хоть что-то кроме мёда, непонятно почему не затвердевшего. Вскоре я нащёпал что-то склизкое, не дающее себя схватить, выскальзывающее из рук. Раздражённый, я попытался вытащить руку из бочки, рука медленно подчинилась и... застряла. Холодная струйка пота потекла по моему лицу. Что же такое в этой бочке?! Я дёргался, пытаясь вытащить руку, раздавленный волнами страха, ползущего с незаметным шорохом, и тихо-тихо вползающим в уши, распространяя вместе с собой холодный и липкий ужас. Страх неведомого, поймавшего меня в капкан, где находилась неизвестная сущность.
Немного успокоившись, когда я убедил себя что никто меня не держит, а я просто застрял, я предпринял новую попытку освободиться. Упёршись левой рукой в бочку, и наклонившись над ней я изо всех сил дёрнулся. Сначала мне показалось, что моя рука вот-вот лопнет, с такой силой её сдавило, но потом боль стала слабее и моя рука высвободилась. Ниже локтя она посинела и распухла и тёмная водянистая жидкость стала просачиваться сквозь кожу.
Запах стал настолько сильным, что казалось, я сижу в мастерской бальзамировщика, с примешивающимся запахом неуловимого зловония очень странного, словно не существующего. Я не мог уже останавливаться и попытался выломать руками кусок крышки. Расставив ноги, что бы лучше упереться в пол я попытался поднять бочку за её крышку. Ни одному человеку не удалось бы даже сдвинуть эту бочку с места. Когда я чуть приподнял её, неимоверный груз растянул меня....
Хрустнув, крышка осталась у меня в руках, а бочка с гулким ударом, упала на пол. Мне не составило труда доломать остатки досок, и вскоре бочонок был открыт: его содержимое было скрыто под странной субстанцией чёрного цвета - водянистая, она легко впитывалась в любую живую ткань, создавая отёки, наподобие того, что произошёл с моей рукой. Я вычерпал её и она растеклась по полу живыми чернилами.
Под слоем этой субстанции находился мёд, в котором и хранилось человеческое тело. Человек был наг, как будто и был рождён таким на свет. Он парил спиной вверх в тягучей толще янтарно-зелёной жидкости, скорчившись, прижав к груди колени, уже не одно столетие. Я не видел его лица, и чувствуя радость, от того что цель близка, я опустил руку в бочку, схватил мертвеца за волосы и принялся его поднимать, из вязкого сладкого болота.
Мёд держался за него как паук, присосавшийся к мухе, мне стоило огромных усилий поднимать его за волосы. Когда же его голова поднялась над уровнем жидкости, и я смог бы рассмотреть его лицо, но в этот момент его глаза открылись, и я не мог оторваться от безумной пустоты невидящего взгляда, зрачки, расширенные до такой степени, что поглотили радужную оболочку, затянутые туманной мглой, с мгновенными проблесками молний, мимолётными блеклыми образами... и вдруг я увидел, что кожа начинает сползать с лица, словно маска, я заметил только улыбку, когда мёртвые губы вдруг сложились в тонкую тень умершего смеха. Я очнулся от этого наваждения лишь когда покойник погрузился в свою бочку, а в моих руках остался дурно пахнущий клок волос с ошмётками мумифицированной кожи. Я так и не увидел его лица.
С криком злости я ударил по бочку и уронил её на бок, её содержимое выплеснулось и потекло мутными тёмными ручьями по полу, смешиваясь с пылью.
Труп лежал на полу в склизком меду, и с голым черепом. Когда я перевернул его лицом вверх, то понял, что странный запах исходил от него. Лицо его нельзя было даже попытаться угадать по той маске из кожи и слизи что осталась. На макушке - голый череп, в матовых разводах перламутра; ниже, на месте глаз - один глаз повис на нити нерва, а второй просто лопнул, и из пустых глазниц медленно вытекает гной. Челюсть унизана клочьями мяса, а вместо носа просто прогнившее отверстие в кости, всё измазанное слизью, пахнущей хуже разлагающегося тела....
VI.
Зияет сумрак смутных снов
Развёрстых капищ и гробов,
С горящей, в уровень, водой;
Но блеск убранства золотой
На опочивших мертвецах,
И бриллианты, что звездой
Горят у идолов в глазах,
Не могут выманить волны
Из этой водной тишины.
Edgar Allan Poe "The city in the sea"
"Город на море" (пер. К. Бальмонта)
Когда я поднялся, в замке никого не было. Все часы стояли. Зеркала больше не кровоточили, и, зарубцевав свои раны, потемнели и отражали только непроглядную темноту. Все блестящие предметы оказались как бы поддёрнутыми лёгкой паутиной из чёрных нитей. Я много часов ходил по замку, но не увидел никого, не услышал даже крысиной возни в стенах, ни уханья сов, издавна живших в западной заброшенной части замка. Всё вдруг стало старым и пыльным, как забытые сны. Всё с тех пор грязно и заброшенно, очень больно...
И с тех пор я всё пытаюсь выйти и ворота... ворота!!!... проклятые ворота!!!...
Ворота стоят широко открытыми, сквозь них видна бескрайняя дорога, обрамлённая аллеей деревьев, то утонувших во мраке и таящимися в нём циклопическими колоннами древнейшего из храмов; то взмывающие в высь, полные ослепительного света на фоне лоскутного неба, вдруг кажущегося таким далёким... Бессмертие камней, составляющих дорогу, великолепно оттеняется изменчивостью кустов и цветов, полыхающих кровавым заревом при свете дня; и сладкое отчаяние медленно разрастается в моей душе, пуская узловатые корни в самые тайные воспоминания, его ветви, петляя и перекручиваясь, тёмные, покрытые шершавой корой, пахнущей весенней осенью, и холодные, как зеркало подземного пруда...
Но всякий раз, когда ворота открыты, каждый шаг становиться сложным, почва упруго прогибается под ногами, каждый вдох приносит забвение, внимание начинает разбрызгиваться из мозгов, словно пучок света из тонкой дырочки, проткнутой потемневшей медной иголкой в вощёной бумажной ширме, раскрашенной однообразным узором смягчённых цветов. Водопады и бешено вертящиеся воронки болезненных образов, нервно изломанных нечётких образов, истеричных теней невидимых объектов, забытых звуков, буравящих истерзанные барабанные перепонки, онемение тела, прикосновения и удары, невнятный шепот над самым ухом, страх, стыд и боль, чувство физического отвращение к себе; сознание начинает расползаться по швам, как гнилая ветошь, мысли прежде казавшиеся ровным потоком реки, теперь представлялись болотистой дельтой прорезанной быстрыми рукавами; ощущение собственного "Я" прежде незыблемое, быстро вянет на холоде, где невозможно сосредоточиться, и упрямыми руками собрать и склеить обрывки мыслей, слов и чувств. Я потерян. Я заблудился. Ворота манят меня, как болотный огонёк тёмной осенней ночью, когда холодно и сыро, так что легко можно забыть свое имя, а если попытаться произнести хоть слово, то судороги челюсти могут в дребезги разбить не рождённое и не вымолвленное слово, хрупкое как хрусталь.
Мягкие, пыльные сумерки испарялись из холодного, тёмного пространства замка, зубчатых стен, истрёпанных флагов, мыслей и слов, перебитых каменных лиц, смотрящих жалобно и немного испуганно, как разорванные листья осенних стен, колко и едко улыбающихся выколотыми глазами неподвижных идей. Медленная Луна стыло кидалась в безумной пеленой истерзанную ночь, безумной пеной у звёздных глаз, болезненно мерцающих, красноватым блеском. Я поднимаясь по лестницам, и смотрю вверх, заново отражаясь в своих мёртвых глазах, истлевших завтра и сияющих вчера - всё тусклое и старое, всё одинаково и обычно, как будущее. Время умерло, уступив место Вечности; тускло-убитый щенок кружится посреди комнаты, обуреваемый безнадёжной манией поймать свой ускользающий хвост. Да будет так.