Туман окутал город, как пуховое одеяло. На расстоянии семи-восьми метров ничего не было видно.
Машина тащилась едва-едва. Кажется, проезжали по Платовскому. Тянувшиеся справа дома казались мутными глыбами. Слева же не было видно и этого - одна сплошная молочно-белая стена. Встречные автомобили проплывали с зажженными фарами. Сначала, постепенно уплотняясь, возникало облако желтого света, потом появлялись фары, а уже после и сам автомобиль. Окошко у водителя было чуть приоткрыто, и в салон врывались самые разнообразные звуки: гудение моторов, клаксонные сигналы, шорох расступающегося под колесами мокрого снега, который предательски укрывал многочисленные выбоины. Изредка доносились детские крики, а однажды из бездонной белесой утробы накатился и схлынул гулкий отрывистый лай. Казалось, мир возник не миллиарды лет назад, как это утверждали ученые, а рождался в эту минуту, как проявляющееся на фотобумаге изображение. Во всяком случае, думать об этом было приятно.
У выезда на Соборную площадь образовалась пробка, и Мозякин, пользуясь заминкой, закурил. Он открыл окно еще шире, выдыхая сизую струю в молочное небытие, потом наконец спохватился и, чуть повернув голову, спросил:
- Не возражаете?
- Нет-нет, - откликнулся Студенец. - Курите.
Сырой обжигающий воздух загулял по салону. Пробка наконец рассосалась, и они двинулись дальше.
- Решили все-таки по Ермака? - поинтересовался Студенец.
Мозякин кивнул.
- По Пушкинской было бы проще.
- Привычка, - пояснил водитель. - Пятнадцать лет по этому маршруту гоняю.
Они опять замолчали. Машина, огибая Соборную площадь, повернула, и Студенец с интересом стал глядеть на то, что было по левую сторону. Ничего особенного, впрочем, там по-прежнему не было. Одна сплошная молочно-белая стена, скрывавшая за собой собор, даже слабых очертаний которого не было видно. Казалось невероятным, что облако невесомого пара может похоронить под собой такую громадину. Вспомнились фокусы Копперфильда. Вот кому по душе такие масштабы. Впрочем, самое большее, на что мог рассчитывать маститый иллюзионист, это быть у природы учеником.
Мозякин наконец докурил и выбросил окурок в окно.
- По Фрунзе поеду, - сообщил он вдруг, снова поворачивая на Платовский, но уже по другую сторону собора. - Светофоров меньше... Да и движение... поспокойнее. Не возражаете?
Студенец не ответил, пожал только плечами, продолжая глядеть на туман. Взгляд его стал безучастным.
Следующие минут двадцать ни тот, ни другой не проронили ни слова.
Вскоре выяснилось, что белесое нашествие не поглотило город целиком. За Хотунком туман поредел, а вскоре, когда миновали Новоселовку, исчез совсем. Особой радости, впрочем, это не доставило. То, что было целомудренно скрыто, теперь предстало во всей своей неприглядности. Дорога была разбита, по обе ее стороны тянулись кварталы частного сектора: унылые, словно пришибленные пятой безжалостного бога дома, серые, приземистые, с покосившимися заборами и замученными деревьями.
Потом картина стала и того хуже - частный сектор сменили черные корпуса электродного завода, в недрах которого, как в адских глубинах, гробили свое здоровье тысячи негров.
Как только развиднелось, Мозякин резко прибавил скорости. Какое-то время, не обгоняя, шли за натужно пыхтящим Икарусом, вся задняя часть которого была заляпана грязью. Потом автобус приткнулся у полуразрушенной остановки, и они его наконец обошли. В боковом окне мелькнула проржавевшая табличка с циферкой '3'.
Сразу же за остановкой повернули направо. Дорога тут была еще хуже, превратившись в гигантскую бесконечную лужу, в которой плавали комья рыжего снега. Справа над гаражами кружило галдящее воронье. Какой-то 'жигуленок', безнадежно увязнув всеми колесами, буксовал подле самой дороги.
Когда миновали железнодорожный переезд, Студенец встрепенулся и сказал:
- Налево, налево. Нам на Гвардейскую надо.
Мозякин молча повернул налево.
- Я здесь когда-то жил, - сообщил он чуть погодя. - На Спортивной... недалеко от стадиона... Вообще-то тут район неплохой. Зелени всякой понасадили. Если бы не заводы... - Мозякин замолчал и снова потянулся за сигаретами... - Кажется, здесь.
Машина повернула налево еще раз, и они въехали во двор пятиэтажника...
О Боже! Какие невыносимые звуки!.. Даже самые тихие из них кажутся мне очень мучительными!.. Они словно бы разрывают изнутри мою душу!.. Они проникают в нее беспрепятственно, будто в собственный огород... Соседи, как громко они стучат за стеной... Окно, хотя и закрыто, не способно оградить меня от завываний ветра и птичьего гвалта... О, нет! Я этого больше не могу выносить!.. Замолчите! Замолчите сейчас же!..
Двор был таким же, как и все прочие в Новочеркасске. Такой же грязный и неухоженный, как страницы зачитанной книги, а может, и того хуже. То там, то здесь толпились зеваки. У крайнего подъезда стояла карета скорой помощи. Еще одна машина - невзрачный милицейский уазик - заехав передним колесом на полуосыпавшийся бордюр, стояла чуть дальше. Когда 'волга' въехала во двор, зеваки обратили к ней бледные лица.
- Спасибо, Николай, - сказал Студенец и полез из машины.
Мозякин кивнул.
Из подъезда, стукнув расхлябанной дверью, выскочил милиционер - высокий краснощекий парень в сизом бушлате и зимней шапке-ушанке.
- Здравствуйте, Антон Савельевич! - крикнул он издали. - Сюда, пожалуйста!
Студенец, зябко поводя плечами, направился к подъезду. Зеваки проводили его любопытными взглядами. Пока Студенец шел от машины к подъезду, его все не покидало ощущение, будто он что-то забыл, все ему казалось, будто чего-то ему не хватает, чего-то очень важного, о чем он никак не мог вспомнить. И только уже на лестнице, подымаясь по серым щербатым ступенькам, его озарило: изящная эбонитовая тросточка, с которой он не расставался последние три года, осталась сегодня дома. Он даже остановился, словно бы с разбегу налетел на что-то невидимое, неприятно пораженный до глубины души. Оставшаяся дома тросточка была для него не просто тросточкой, она была для него, как своеобразный магический амулет, как бы этакий громоотвод или радиатор, в который он отводил излишки эмоционального жара, когда становилось совсем горячо. Сейчас же, осознав, что ее у него нет, он почувствовал себя неуютно. Руки стали какими-то неуклюжими, громоздкими, будто не являлись частью его тела изначально, а были насильно прикручены к нему искусственным образом.
Сопровождавший его милиционер, вопросительно на него поглядывая, ждал. У него были толстые румяные щеки, немного наивные голубые глаза и фиолетовые от холода губы. Досадливо морщась, Студенец двинулся дальше.
На лестнице тоже толпились зеваки. Судя по всему, жильцы этого же подъезда. Одеты они были кое-как - в наброшенные на плечи куртки и пальто. Только одна предприимчивого вида бабуся была укутана что надо - в тяжелую пушистую шаль, из-под которой торчали валенки в гигантских галошах. В руках бабка держала двухлитровый китайский термос, то и дело зычно выкрикивая: 'А вот чаю, горячего чаю!?' Откуда-то сверху доносились детские вопли. На подоконнике, поджав под себя лапы, сидел нахохлившийся кот.
- Сюда, Антон Савельевич, - сказал милиционер и предупредительно посторонился, распахивая дверь и пропуская следователя вперед.
Еще один милиционер, листая со скучающим видом журнал, стоял в захламленном коридоре. При виде следователя он тоже посторонился, пропуская его в квартиру, а потом снова занял место в дверях, имея, должно быть, распоряжение не впускать посторонних.
Квартира была однокомнатная. Обычная стандартная конура для молодой семьи, благословленная полвека назад тогдашним генсеком, который, хотя и лежал уже более тридцати лет в могиле, но все не переставал ворочаться, поминаемый в самых разнообразных уголках необъятной страны.
Какой-то мужчина, одетый в гражданское, прошел мимо Студенца на кухню. Другой выглянул из двери.
- А, наконец-то!
Студенец прошел в зал.
Выглядывавший в коридор мужчина тоже был в гражданском. У него было длинное, поросшее щетиной лицо, черные густые усы и взгляд смертельно уставшего человека. Наверняка он прибыл сюда после ночного дежурства.
- Здравствуйте, Григорий Кузьмич, - сказал ему Студенец, протягивая руку.
- Здравствуйте, Антон Савельевич.
Студенец огляделся.
- Здравствуйте, товарищи.
- Здравствуйте, - раздалось в ответ.
В комнате, кроме вышеупомянутого Григория Кузьмича, было еще пять человек. На стульях у стены сидела пожилая чета: мужчина и женщина, судя по всему, понятые. Еще там были два облаченных в белые халаты санитара, дожидавшиеся, когда им можно будет заняться своими делами, и эксперт-криминалист Храмовкин, который тоже сидел на стуле, погрузившись в чтение детектива с цветастой обложкой.
Обстановка в комнате была не ахти. Сразу видно, что владелец ее едва сводил концы с концами. Несколько облупленных лакированных стульев, покрытый ободранной клеенкой стол, на котором в беспорядке лежали книги. Книги тут вообще обращали на себя внимание в первую очередь. Вся дальняя стена была скрыта полками, на которых стояли тома с разнообразными корешками.
Студенец, впрочем, на все это не смотрел. Он сразу подошел к дивану, на котором, собственно, и лежало тело. Это был неопределенного возраста человек, свернувшийся в эмбриональную позу. Его подтянутые чуть ли не к самому подбородку колени костисто выпирали через штаны, скрещенные руки были прижаты к груди. Глаза были закрыты, но лицо, хотя и казалось высохшим, печати смерти на себе не несло. Оно было серое, но это скорее от пыли - все тут было покрыто пылью, что говорило о том, что человек лежал уже не меньше нескольких месяцев. Длинные белые космы, отросшие, должно быть, за эти несколько месяцев, покрывали валик дивана, плавно переходя в паутину, бахрома которой свисала до пола. От малейшего неосторожного движения бахрома колыхалась, пыль подымалась белесым облачком в воздух. От склепного затхлого духа запершило в горле.
- Семен Кондратьевич, - обратился Студенец к Храмовкину, - вы закончили?
- Да, Антон Савельевич.
- Тогда откройте, пожалуйста, окно.
Храмовкин встал и, отложив книгу, подошел к окну. Затрещала отдираемая от рамы бумага. Студенец и Григорий Кузьмич между тем продолжали молча разглядывать тело.
- Шестой случай уже в этом месяце, - сказал Григорий Кузьмич.
- Девятый, - поправил Студенец. - Это если учитывать статистику по всему городу.
- А как в других городах?
Студенец не ответил. Он присел перед телом на корточки и попытался определить, дышит лежавший на диване человек или нет. Так толком ничего не почувствовав, он, преодолевая брезгливое отвращение, коснулся руки. Рука была холодной и на ощупь казалась пергаментной. Впрочем, это не был холод покойника. Все же температура кожи была значительно выше температуры прочих предметов. Градусов 27-28, как минимум.
Лицо лежавшего на диване человека, серое, изборожденное морщинами, как кора дерева, походило на лицо потасканного манекена. Студенец почувствовал, что еще минута-другая, и его вырвет. Он встал и подошел к окну, жадно глотая свежий сырой воздух.
- Кудрявкин Сергей Валентинович, - заговорил тем временем Григорий Кузьмич. - Не женат. В последнее время нигде не работал. Дважды за последние три месяца к нему приезжал дядя из Волгодонска. В последний раз, обеспокоившись тем, что дверь в квартиру все время заперта, обратился сначала к соседям, а потом и в милицию. Дверь взломали сегодня утром в девять ноль три.
- Он жив?
- Трудно сказать, - откликнулся один из санитаров. - Наверняка это можно определить только в лаборатории.
- Каталепсия?
- По признакам - не похоже. При каталепсии тело обычно остается мягким, а здесь твердое, как дерево... В лабораторию бы его.
- Ладно, - сказал Студенец, - можете забирать.
Санитары погрузили так и не разогнувшееся тело на носилки и укрыли его простыней, чтобы не провоцировать зевак на лишние пересуды. Потом, взявшись за ручки, потащили носилки к выходу. Все время, пока санитары возились, Студенец стоял к ним спиной, глядя через окно на сумрачный двор. Толпившиеся внизу зеваки, задрав кверху бледные лица, смотрели на него в ответ. Что-то вроде раздражения почувствовал Студенец в душе. Он снова зашарил вокруг себя руками, но, вспомнив, что эбонитовая тросточка осталась сегодня дома, сунул руки в карманы. Когда шум за его спиной стих, он повернулся.
- Григорий Кузьмич, заканчивайте с понятыми, а то время... А вы, Семен Кондратьевич, можете быть свободны. Заключение к двум часам успеете подготовить?
- Канэшна! - сказал Храмовкин, имитируя кавказский акцент.
Он с сожалением положил детектив на стол и вышел из зала. Пока понятые подписывали протокол, Студенец со скукой разглядывал корешки стоявших на полках книжек. 'Агни-Йога', дзен, Кастанеда. Ветхий Завет, Новый Завет. Потрепанный переплет 'Тайной Доктрины'. 'Шри Ауробиндо, или путешествие сознания', 'Две жизни' Конкордии Антаровой, 'Сидхартха' Германа Гессе... М-да, набор, похоже, стандартный.
За окном между тем пошел снег вперемешку с дождем - крупные невесомые хлопья тут же таяли, едва касались земли. Давешняя закутанная в пушистую шаль бабуся ходила между зеваками, по-прежнему гулко выкрикивая: 'А кому чаю?!.. Горячего чаю?!..' Вся тускло-унылая атрибутика мира - и деревья, и серые пятиэтажки напротив, и низкое свинцовое небо - казалась бессмысленной декорацией безрадостного спектакля, за которой, декорацией то есть, и скрывается настоящая жизнь. Надо только... как бы поднатужиться, что ли, чтобы прорвать наконец это адское безысходное бытие, вырваться в солнечный мир, где радость и 'несть воздыханий'...
Тут Студенец обратил внимание на то, что, потирая руки одна о другую, как бы моет их воздухом. Он вспомнил, как прикоснулся к этому полутрупу, и недовольно поморщился. Надо бы с мылом руки помыть.
Он отправился в коридор и, отыскав дверь в ванную, вошел, но тут же и вышел - в ноздри шибануло таким резким аммиачным запахом, что находиться в ванной не представлялось возможным. Раковина была забита блевотиной - должно быть, не один он тут оказался брезгливым...
О Боже! Какой яркий душераздирающий свет!.. Я не могу, не могу его выносить!.. Он разрывает мое естество!.. Он убивает меня, как жестокий радиоактивный рентген... Шторы! Скорее! Задвинуть шторы на окнах!.. Чтобы ни один лучик не смог меня потревожить!.. О, какая блаженная полутьма!.. Но звуки, эти проклятые звуки по-прежнему проникают в меня беспрепятственно, разрывая мою душу, как хищные звери!.. О Боже! Я не могу этого больше выносить... Забыться! Упасть! Отключиться!.. От звуков, от света, от запахов, от биения сердца, каждый удар которого отдается во мне мучительной болью... Небытие!..
Студенец вернулся в зал и спросил:
- Что ты, Григорий Кузьмич, об этом думаешь?
Григорий Кузьмич пожал плечами.
- Даже и не знаю. Все это так... необычно. Болезнь, может, какая.
- Инфекции не обнаружено ни в одном из предыдущих случаев. Думаю, что и тут результат будет таким же...
- Тогда я вообще ничего не понимаю.
Они помолчали. Григорий Кузьмич, поигрывая брелоком, сидел на диване, на котором еще совсем недавно лежало тело потерпевшего. Брезгливый Студенец предпочел устроиться на стуле.
- М-да, - сказал он, невидяще глядя в окно. - Вот я тут какую подметил закономерность. У всех пострадавших есть нечто, что их объединяет...
- И что же это?
- А вот эта самая литература. - Студенец кивнул на книжные полки. - Кастанеда, Библия, Агни-Йога... Все то, что истощает душу, лишая ее... ну, скажем, жизнеспособности. Ты Максима Слуднова помнишь?
- Это которого? Журналиста?
- Его самого.
- Не видно его что-то давненько. То проходу не давал - подавай ему, видите ли, горячий материал - а то... Так что с ним такое? Тоже... окуклился?
- Да нет. С ним все в порядке. Уехал, правда, из города. Полгода назад. Сначала в треугольник этот Пермский подался, потом вообще неизвестно куда. Так вот он, на мой взгляд, следовал строго по пути этих... каталептиков.
- Да, помню я его. Коренастый такой, темноволосый. У него глаза были, как у совы, круглые...
- В последние дни он вообще на улицу не выходил. Заперся у себя в коммуналке, работу бросил. Все ему причиняло неудобства: свет, звуки различные... Потому-то я всегда и говорил, что вся эта эзотерическая белиберда только для того и существует, чтобы окрасть у человека жизненные силы...
- Стало быть, не вирусная эпидемия, а психологическая проблема?
Студенец усмехнулся.
- Может, и психологическая. - Он со вздохом поднялся. - Ладно, ты тут заканчивай, а я в Управление... Семен Игнатьевич наверняка уже дожидается.
- Будешь ему про эзотерику говорить?
- Даже и не знаю.
- Не завидую я тебе.
- Да уж...
Студенец спустился по лестнице вниз и вышел во двор. За время его отсутствия там мало что изменилось. Разве что машин стало поменьше да зевак побольше. Давешняя бабуся кинулась к нему со своим термосом, выкрикивая на ходу: 'А вот чаю!.. Горячего чаю!..' Она помолчала секунду-другую, помаргивая подслеповатыми глазками, и снова раскрыла свой старческий безгубый рот. 'Ну, хоть ты, мил человек, возьми, а? Всего за рубль стаканчик...' Студенец, стараясь на нее не глядеть, подошел к 'волге' и забрался на заднее сиденье.
- Куда, Антон Савельевич? - поинтересовался Мозякин.
- В Управление.
Машина плавно стронулась с места. Постылый двор, зеваки, милицейский уазик и бабка поплыли назад, как бы утягиваясь в воронку абстрактного бытия, похожего на убранный на дальнюю полку ненужный компакт-диск с надоевшей игрой. Не смотря на предстоящий разговор с начальством, Студенец почувствовал облегчение. Перекусить бы вот еще да в магазин не забыть бы зайти - купить Иришке подарок. Как все-таки они быстро растут. Казалось, вчера только в коляске лежала, а сегодня уж восьмой класс. Куклами тут не отделаешься...
По Гвардейской шел крестный ход. Впереди, держа иконы Богородицы и Христа, вышагивали монахи в черных и длинных - до пят - одеяниях, следом шел прочий народ: унылые бородатые мужики, тетки в повязанных на головы платках, ведомые за руки дети дошкольного возраста. Все разные, непохожие, но объединенные одним общим осуждающим взглядом на мир. Над головами, как гитлеровские штандарты, торчали хоругви и прочие христианские ценности. Идущие что-то пели, а может, молились на ходу, скрашивая тяготы нужного дела. Скорее всего, читали 'Символ веры', или другую какую молитву, но сидевшему в машине Студенцу чудилось: 'Наш Бог сильнее!.. Наш Бог сильнее!..'
Мозякин затормозил, ожидая, когда крестный ход пройдет мимо.
- Ну, что ты!? Езжай давай!
- Так это... - Мозякин мотнул головой в сторону крестного хода.
- Ничего, перетопчутся. Езжай, езжай. Мне до обеда в Управление попасть надо.
Машина, сопровождаемая недобрыми взглядами крестоносцев, вывернула у них перед самым носом на дорогу и, прибавляя газу, понеслась прочь...
О, небытие!.. О, неописуемое блаженство и долгожданный покой!.. О неоформленное существование!.. Существую ли я?!.. Что за голос из бездны?!.. Или это я сам говорю?!.. Я... Я погиба...