С утра сыпал мелкий осенний дождь. Было зябко, сыро и холодно. Набухшая от влаги земля постепенно превращалась в непроходимую грязь. Дождь сыпал уже третий день, и казалось, что его разлагающему влиянию подверглись даже физические тела людей. Как будто нечто тленное коснулось их плоти. Лица встречных прохожих, вне зависимости от возраста -- старые ли, молодые, казались одутловатыми, серыми, измождёнными. Казалось, будто люди раньше срока поумирали, но вместо того чтобы покоиться на кладбище, почему-то продолжали ходить, пить, есть, общаться, заниматься бизнесом, разговаривать, водить автомобили и даже смеяться. Город стал походить на гигантский погост, наполненный живыми мертвецами.
Сам Карташев, обозревая окружающее, мучительно осознавал и себя таким же разлагающимся мертвецом, как и все остальные, частью некоего мистического скорбного тела, плотью от плоти. Его внутреннее состояние было каким-то зябким, слякотным, а душа словно бы покрылась тонким невидимым слоем плесени.
"Отчего так? -- размышлял он тоскливо. -- Оттого ли, что мир проклят, проклят до самого своего основания, несет поэтому на себе так называемую печать смерти, или... Или же дело в моем видении -- нечистом и порочном изначально, а мир тут совсем не причем?"
"Человек не способен видеть больше того, что он хочет видеть, -- раздался тут голос Ангела, -- но это вовсе не значит, что желания вечны".
"Значит ли это, что и мир, и мое зрение одинаково прокляты?"
"Проклятие не имеет субстанциональной силы. Оно лишь ищет потенциальных носителей, чтобы паразитировать на них. В сущности, проклятие -- фантом, некая вечная потенция, происходящая от свободы воли".
"Ты говоришь как философ. Откуда ты явился? Не из преисподней ли?"
"Каждый раз ты мне задаешь этот вопрос. И каждый раз я тебе отвечаю: я -- слуга Превечной Истины, той Истины, которая безначальна и безвременна, той Истины, Которой сотворены миры и все твари во вселенной..."
"Да, да, это я помню. Но что есть Истина?"
" Не что, а Кто. Истина есть Бог. Все, что исходит от Него, -- Благо".
"И этот дождь тоже?"
"Этот дождь -- слезы Пречистой"
Карташев вздохнул. Ангел отошел, и в его внутренний мир снова хлынули звуки мира внешнего: шелест дождя, гудки проезжающих автомобилей, чьи-то отдаленные крики. Притупившееся было чувство омертвелости снова овладело его естеством. Он посидел минуты три, бездумно глядя прямо перед собой, потом вылез из машины и, зябко ежась, перебежал на другую сторону улицы, где под яркой неоновой вывеской находился вход в бар. Там он купил пачку "мальборы" и рюмку коньяку, погрелся минут пять под звуки битловского "лэт ит би" и снова вышел под дождь.
"И куда мне теперь?" -- подумал он, поглядев сначала в один конец улицы, а потом в другой.
Возвращаться в машину ему не хотелось, и тогда он, прикрывая сигарету от дождя, прикурил и свернул в ближайший переулок. Всего в пятидесяти метрах от главной улицы начинались трущобы. Справа в подворотне виднелись какие-то руины, кучи битого кирпича, штукатурки и прочего мусора, какая-то девочка лет семи-восьми, одетая в яркую оранжевую курточку, стояла там, явно дисгармонируя с окружающей обстановкой. На звуки шагов Карташева она повернулась, и тот увидел искаженное плачем лицо.
-- Эй! -- позвал он ее. -- Что случилось? Тебя обидели?
-- Не ходи туда, -- раздался вдруг голос Ангела.
-- Кажется, ей нужна моя помощь, -- сказал Карташев и шагнул в подворотню.
...Очнулся он относительно быстро. Он понял это по тому, что одежда на нем не успела достаточно сильно промокнуть. Под ним была куча битого кирпича, и лежать на ней было вроде бы даже комфортно. Во всяком случае, вставать не хотелось совсем, быть может, потому, что в голове бухали молоты и к горлу подкатывала тошнота. Тем не менее, он пошевелился, сел и принялся оценивать причиненный ущерб. Во-первых, на затылке была здоровенная, как булыжник, шишка. Во-вторых, исчезли бумажник и золотые часы "роллекс" с левой руки. Давешней заплаканной девочки в оранжевой курточке нигде не было видно. Вместо нее метрах в пяти стояла довольно взрослая девица в драном матерчатом пальто и грязных резиновых сапогах. Длинные нечесаные космы падали на ее некрасивое лицо, но глаза, в общем, смотрели жалостливо.
"Интересно, -- подумал Карташев, морщась и осторожно ощупывая шишку. -- Это она так быстро повзрослела, или это я так долго тут валялся?.. И за кого мне теперь себя почитать? За доброго самаритянина или же за того, о ком он позаботился?"
-- Они тут часто промышляют -- заговорила между тем девица. -- Вам еще повезло. Ночью бы догола раздели... Вы это... вставайте. Не надо сидеть. Простудитесь.
Карташев молча встал.
-- Идите, идите сюда.
Девица сделала несколько шагов в глубину двора и оглянулась, словно бы приглашая Карташева следовать за ней.
"Ну и что мне делать теперь? Идти, что ли? -- спросил он мысленно, но Ангел в этот раз не ответил. -- Пожалуй, хуже уже не будет. Что ж, пусть полнота дня нынешнего исполнится".
Они пересекли двор, свернули за угол и попали в глухой, стиснутый тремя кирпичными стенами тупик. Там, под ветхим навесом, горел небольшой костер и вокруг него сидело несколько бомжей. Должно быть, они приготовились пить чай, так как на костре стоял черный от копоти чайник, а на импровизированном столе из куска фанеры -- несколько грязных кружек.
-- Дядя Ваня, его артемовцы потрусили, -- сообщила девица, обращаясь к одному из бомжей, бородатому мужику в неопределенного цвета фуфайке и ватных штанах.
Тот окинул Карташева цепким внимательным взглядом, потом полез во внутренний карман и извлек полупустую бутылку "столичной".
-- Вот что ему сейчас нужно, -- проговорил он сиплым голосом, наливая в одну из кружек.
Корчить из себя аристократа Карташев не стал. Пробормотав "спасибо", он опрокинул в себя содержимое кружки и стал с удовлетворением прислушиваться к тому, как невидимое пламя, опалив желудок, потекло затем по всему телу. Почти сразу молоты в голове поутихли, тошнота также исчезла.
"Денег бы им дать", -- подумал он и вспомнил, что его бумажник теперь неизвестно где.
Бомжи, впрочем, словно бы напрочь забыв о его присутствии, уже не обращали на него ни малейшего внимания. У костра потек неспешный разговор, начавшийся, должно быть, еще до появления Карташева.
-- В сущности, что бы мы ни взяли, -- задумчиво говорил бородатый мужик, -- хоть пресловутую баню с пауками, хоть стандартную городскую квартиру, хоть суперсовременный дворец с набором всевозможных удобств: кондиционером, баром, сауной, -- разницы между ними совершенно никакой. Все это -- не более чем плод рефлектирующего сознания. Когда мое сознание не было рождено, блага мира сего его не интересовали, то же самое, надеюсь, будет и когда я умру. Что толку привязываться к частностям, когда впереди вечная жизнь, тем более что частности эти только запутывают, уводя в дебри эмпирического "не-Я".
-- Так-то оно так, -- возражал ему худенький человек напротив. -- Но только справедливо это лишь в общих космогонических пределах. Когда же сталкиваешься с частностями, сразу возникает вопрос: зачем же мы тут все-таки родились?
-- А я вот что думаю, -- вступил в разговор третий. -- Цель земного бытия, а может, и всякого вообще, определяется мгновением настоящего, иначе говоря -- тем, что именно нужно в каждый конкретный момент...
-- Кому нужно? В какой момент? -- тихо вставил четвертый.
-- Возьмем, к примеру, этот вот чайник, -- продолжал третий размеренно, оставив едкий выпад без внимания. -- Он кипит, и что это для нас значит? -- Он окинул собеседников вопросительным взглядом. -- А значит это, что пора нам заваривать чай, иначе вода полностью испарится и мы останемся ни с чем.
-- Насчет чая это ты верно заметил, -- сказал бородатый. -- Пора нам его заварить. Только вот с определением посылки я категорически не согласен.
-- Поясните, пожалуйста.
-- Извольте... Хм. Для меня лично процесс чаепития -- точнее, его начало -- определяется отнюдь не кипением чайника, а моим собственным, понимаете, собственным желанием пить этот чай. Чувствуете разницу?
-- Разумеется. В сущности, наш разговор опять приходит ко все той же избитой дилемме: что первично -- бытие или сознание
-- Думаю, что первичны оба, -- вставила тут девица. -- И все потому, что оба являются сторонами чего-то третьего и, стало быть, друг без друга существовать не могут. К примеру, все это, -- она сделала неопределенный жест рукой, -- и кипение воды, и заваривание чая, и наше желание его пить, и сам процесс чаепития, и еще много-много чего другого -- есть в некоем сложном действе необходимейшие его части, каждая из которых настолько важна, что хотя бы без одной из них само действо тут же развалится.
-- С точки зрения логики, звучит весьма убедительно, -- сказал бородатый. -- Но, к сожалению, практически ни подтвердить, ни опровергнуть мы это не сможем, так как в процессе чаепития, подчиняясь закону причинно-следственных связей, должен принимать участие весь мир, а проследить за этим уж точно вне наших возможностей. Только силы зазря потратим... Итак, чай?
-- Чай, -- согласились все, и разговор на этом прекратился.
Карташев посидел еще минуты три и, угостив присутствующих сигаретами, удалился. Он снова вышел на центральную улицу и уже подошел было к своей машине, как вдруг позади него раздалось:
-- Сашка! Ты ли это?!
Карташев оглянулся. Перед ним, сияя улыбкой, стоял невысокий молодой человек весьма элегантного вида. На нем были узкие с тупыми носками туфли, яркие желтые брюки, темно-вишневая курточка, под которой угадывалась цветастая рубашка наподобие гавайки, а в руках он держал зонтик, такой же яркий, как и вся его одежда. В общем, весь вид этого человека явно и решительно контрастировал с серостью окружающей действительности.
-- Ну, что зенки выпучил? Не узнаешь, что ли?
Еще секунды две-три Карташев напряженно вглядывался в это действительно чем-то знакомое лицо, и тут в его голове словно бы взорвалась световая граната, разом выхватив из уголков памяти нужную информацию.
-- Юрка! -- закричал он. -- Не может быть! Ты!
-- Я! -- закричал Юрка. -- Он самый! Узнал все-таки.
Подчиняясь мгновенному порыву, наполнившему их, они обнялись.
-- Юрка!
-- Сашка!
-- Сколько же лет прошло -- девятнадцать, двадцать?
-- Девятнадцать! -- хохотнул Юрка. -- А двадцать четыре не хочешь?
-- Двадцать четыре! -- поразился Карташев.
-- Да, двадцать четыре.
-- С ума сойти, -- не мог успокоиться Карташев. -- Двадцать четыре!... -- И тут совершенно неожиданно как для Юрки, так и для самого себя он закричал:
-- Стой! Молчи! Не произноси больше ни слова, не то произойдет непоправимое. Ты только представь. Вот сейчас ты начнешь задавать вопросы: к примеру, не женился ли я, сколько у меня детей, где работаю, все там же, в ОКБ, чем занимаюсь, куда хожу, с кем встречаюсь, и прочее, прочее, прочее. Мне, конечно же, придется отвечать, что нет, мол, не женился, детей, естественно, никаких, что в ОКБ мне теперь работать незачем, так как я теперь занимаюсь совершенно другими, во всех отношениях более выгодными делами, точнее, я теперь владелец банка, того самого, между прочим, в котором ты, быть может, работаешь обыкновенным кассиром, что езжу я теперь не на старенькой задрипанной "ладе", как раньше, а на суперсовременном "мерседесе", том самом, шестисотом -- вот он, кстати, стоит; в общем, ты поймешь, что теперь я исключительно богатый человек, и вот такое неравенство тебя просто-напросто шокирует, доконает, убьет, после чего о нормальном общении между нами можно будет только мечтать, так что получится у нас как в том старом анекдоте про толстого и тонкого... Впрочем, о чем это я? Судя по твоему виду, ты тоже далеко не бедствуешь.
Выпалив все это чуть ли не на одном дыхании, Карташев замолчал, а Юрка как-то загадочно улыбнулся.
-- Все такой же, -- проговорил он. -- Балагур, затейник.
-- Ну, ладно, -- сказал Карташев, не сводя счастливых глаз с Юркиного лица. -- Что это я все про себя да про себя? Давай и ты рассказывай. Как семья, Лариса? Старший-то у тебя уже, наверное, в армию пошел.
Улыбка Юрки стала какой-то кокетливой.
-- Да нет, я развелся уже давно.
-- Развелся?!
-- Ну да. У меня теперь, понимаешь, новая жизнь. -- Тут Юрка на секунду-другую замолчал, словно бы не решаясь говорить дальше, и все-таки продолжил: -- Я, видишь ли... в геи подался. Шагаю, так сказать, в ногу со временем. -- Он хохотнул, наблюдая за реакцией Карташева.
Тот не понял.
-- Куда подался? -- переспросил он.
-- Ну, в геи. В голубые то есть.
-- В голу... -- начал было Карташев и замолчал. Улыбка медленно сползла с его лица. Тут только он обратил внимание на то, что его друг детства как-то очень уж молодо выглядит. Слишком уж молодо для своим сорока с хвостиком лет. Приглядевшись повнимательнее, Карташев обнаружил и причину этого -- явные следы косметики на Юркином лице: подведенные тушью ресницы и брови, тронутые помадой губы, легкие мазки пудры на щеках. В свою очередь, Юрка, разглядывавший друга, также, видимо, заметил в Карташеве что-то необычное. Он вдруг сделал два шага назад и неуверенно произнес:
-- Сашка, ты чего?
Не дождавшись ответа, он отбежал на безопасное расстояние и, остановившись подле усеянного женскими задницами киоска, крикнул:
-- Не имеешь права! Нас такими бог создал, понял!? Он любит нас такими, какие мы есть!.. Что за варварская страна!.. Мы будем бороться за свои права! Пусть только кто-нибудь попробует нам помешать!.. Мы найдем на вас управу. -- Он воинственно огляделся по сторонам, судорожно стискивая кулаки.
Юрка, демонстративно дернув подбородком, скрылся за углом, а Карташев, грузно опустившись на капот машины, принялся дрожащими руками прикуривать сигарету. Как назло, зажигался все никак не хотела срабатывать. Тогда он отшвырнул ее в сторону и что было сил зажмурился. Ему вдруг нестерпимо, до коликов в груди захотелось заорать во все горло, и он даже набрал в легкие побольше воздуха, но в самый последний момент сдержался. Приступ гнева исчез так же внезапно, как и появился, сменившись прежней щемящей пустотой.
Какая-то старушка в темном болоньевом плаще и с хозяйской сумкой через плечо, привлеченная, должно быть, его скорбным видом, остановилась неподалеку, строго разглядывая то машину, то самого владельца.
-- Ворюги! -- закричала она вдруг. -- Нахапали! Наворовали! Жидовское отродье! И куда только милиция смотрит!
Не обращая на нее внимания, Карташев молча забрался в машину и захлопнул дверцу.
"Продам я эту чертову колымагу, -- подумал он тоскливо. -- Одни только неприятности из-за нее".
"Да разве дело в машине?" -- раздался тут голос Ангела.
"Может, и не в ней, -- согласился Карташев. - Только... Только не быть богатым юношей я пока что не могу. И ты это знаешь".
"Дело не в том, чтобы быть или не быть богатым юношей, -- сказал Ангел как будто печально. -- Дело в том, чтобы иметь сердце, способное вмещать. И ты это знаешь".
"Способное вмещать что?"
Ангел не ответил. Как всегда, он удалился в самый неподходящий момент.
-- Знаю ли? -- пробормотал Карташев вслух.
Он криво усмехнулся, хотел было съязвить, но это у него не получилось, так как его грудь совершенно неожиданно пронзила острая и мучительная, а вместе с тем и как бы сладостная боль. Глаза у него мгновенно набухли, а где-то глубоко внутри, в таинственной и сокровенной бездне образовался вдруг горячий, как солнце, быстро растущий комок. По его щекам побежали обильные соленые слезы.
-- Спасибо, -- прошептал он чуть слышно, одними губами.
Его светлый Ангел-Хранитель не ответил и в этот раз. Но не потому, что он куда-то там удалился. Он-то как раз никогда не покидал своего друга. Просто... Просто необходимости в этом не было никакой. Он стоял, как всегда, рядом, незаметный, преданный, бескорыстный, а в его руках был легкий прозрачный сосуд, в который он складывал каждую слезинку своего друга. Ведь все они так напоминали маленькие сверкающие жемчужины. Лик Небожителя светился тихой небесной радостью.