Сочинение рассказов для меня, как путешествие в неведомую страну. Никогда не знаешь, что может тебя там ожидать. Собственно, представлять себе творчество как-то иначе я и не могу. Для меня главное -- тайна, новизна ощущений, из них я черпаю свое вдохновение. Планировать же все заранее -- это не для меня. Это все равно что планировать... песню... или любовь. Хотя, признаться, многие профессиональные авторы научились делать даже это... Не знаю, не знаю. Каждый, конечно, имеет право, но можно ли такой процесс назвать творческим? Вот вопрос, способный поделить человечество на две неравные непримиримые части. Как те, так и другие способны привести бесчисленное количество аргументов как "за", так и "против". Только станет ли от этого легче? Только изменит ли это хоть что-нибудь? Нет ничего более консервативного, чем разум, облеченный в биологические формы. Неужто удел человека и впрямь -- от рождения до смерти -- следовать строго предначертанному пути? (Кем предначертанного? Зачем предначертанного?) Есть ли хоть какое-то подобие альтернативы? Иногда мне кажется, что все-таки есть. Где-то на самом дне моей души, погребенное под толстым слоем фобий и стереотипов, таится нечто возвышенное. И это нечто тоже хочет жить, оно тоже хочет облекаться в какие-то формы, только эти формы безусловно прекрасные. Подобно кортасаровскому "преследователю", я мучительно их призываю, но они все никак не хотят мне даваться. И я не знаю, как тут добиться желаемого. К чему я ни прикоснусь, все обращается в прах, а предначертанный путь больше напоминает "глухие кривые окольные тропы".
Вот и сегодня, промучившись все утро, я набрал только несколько строчек. Увы, казавшаяся легкой и пластичной, мысль тут же стала громоздкой и неуклюжей. Я удалил ее без всякого сожаления. Потом встал и выключил комп, намереваясь отправиться на прогулку. Летний день мог помочь мне справиться с импотенцией. Разумеется, творческой. Интересно, а есть ли другая? Если предназначение человека -- воплощать божественные мечты, то единственное его орудие -- творчество. Может ли этому быть хоть подобие альтернативы? Большинство скажет, что может, что сама жизнь фактом своего существования доказывает обратное, демонстрируя многообразие форм. Не знаю, не знаю. Это многообразие больше похоже на ложь, на этакий виртуальный сон, погружающий человечество в чугунное небытие. Вот выше я написал, что каждый имеет право, но так ли это на самом деле? Не присвоили ли мы это право сами? Не узурпаторы ли мы? И вообще, есть ли в пространстве творческой свободы такое понятие как право? Не ловушка ли это для бесхитростных душ? О каком, собственно, праве может идти речь в сфере беспредельной свободы? Смешно.
...День был прекрасен.
Прогулки мои были сродни сочинению рассказов. Подобно Колумбу, я плыл в неведомое, не зная, что ждет меня за углом. И не важно, что улицы эти исхожены мною вдоль и поперек. Новизна впечатлений не в формах, а в глубине моего сердца.
Итак, день был прекрасен. Утренний дождь слегка прибил пыль. Сочетание солнечного тепла и свежести согрело мое сердце. Главный вопрос: в чем смысл моего бытия, поворачивался ко мне своей десятитысячной гранью. И кто мог предполагать, что ответ будет таким необычным.
Это случилось, когда я, миновав парк, подошел к автобусной остановке. Пространство впереди меня словно бы раскололось. Причем это не было какое-то чисто воздушное явление. Образовавшаяся передо мной трещина захватывала как воздух, так и часть тротуара, раскалывая физическое бытие как принцип. Она была вертикальной, неровной, высотой в пять или шесть метров, суживалась вверху и внизу, а в самом широком своем месте не превышала метра. Поначалу я ее не заметил. Трещина была как туманная дымка, внезапно возникшая на моем пути. Но стоило мне зафиксировать на ней взгляд, как она тут же обрела более четкие очертания, не оставляя каких-либо сомнений по поводу ее существования: она есть. Я остановился, как будто наткнулся на стену. Какая-то женщина, издав недовольное восклицание, наскочила на меня сзади и побежала дальше -- к остановке подходил автобус. На мгновение ее тело, попав в зону трещины, как бы распалось на две половинки, но тут же обрело прежнюю цельность, однозначно свидетельствуя: трещина не фантом, она и впрямь существует, причем вижу ее только я один, и что какого-либо вредного влияния она на окружающее бытие не оказывает. Все, что находилось по другую ее сторону: деревья, прохожие, проезжающие по шоссе автомобили, здание административного корпуса НЭВЗа, -- как бы ломалось и искажалось, без всякого для себя ущерба. Что удивительно, она, трещина, была не сама по себе, а словно бы зависела от степени моего внимания к ней. Я уже сказал, что поначалу она была как туманная дымка, но когда я пригляделся к ней повнимательнее, ее очертания стали четче и объемнее. Признаться, ей было грех жаловаться на недостаток внимания с моей стороны. Я был просто ошеломлен. Я стоял без движения, глядя на нее во все глаза, а где-то в глубине моего естества, не смотря на все мое удивление, зрело понимание, что ничего необычного в происходящем нет, что все это в порядке вещей, что что-то подобное я уже видел, вот только забыл. Быть может, то самое прекрасное нечто, о котором я написал выше, почувствовало в происходящем что-то родное...
Трещина была похожа на ход в неведомый мир. Только я это подумал, как то, что находилось внутри (поначалу как бы голубовато-неопределенное) обрело очертания. Что удивительно, ничего необычного я там не увидел. Часть фруктового сада, а в его глубине -- коттеджик с верандой, на которой в кресле-качалке сидел человек. Он был одет в свободные одежды светлых тонов, держал в руках книгу, но не читал, а, как мне показалось, задумчиво смотрел прямо перед собой. Еще несколько книг лежало перед ним на столе. Какая-то птица, розово-белая как фламинго, сидела на перилах, склоняя на бок голову.
Я сказал, что во всем этом не было ничего необычного, но это не так. Как бы волной свежести пахнуло на меня от всей этой картины, и все внутри меня как бы дрогнуло, затрепетав от волнения.
Потом этот человек повернулся, увидел меня и улыбнулся. Да простит меня осторожный читатель (а смелый, наверное, одобрит), я сделал то, что, наверное, и должен был сделать -- шагнул в эту трещину, в этот неведомый мир. Кстати, вот еще один аргумент в пользу того, что теория права -- полная ерунда. Когда человек сталкивается с прекрасным, он всегда делает выбор в пользу последнего. Он просто не может иначе. Прекрасное потому и прекрасное, что пленяет нас до самых глубин. Тут, конечно, мне могут возразить, а как же, мол, варварство, вандализм? Отвечу: вандализм -- продукт несвободы, конечный итог детерминированного бытия, частью которого, кстати, является и понятие права. Истинный выбор может быть только духовным.
Итак, я шагнул в эту трещину, разом перенесясь из одного бытия в какое-то совершенно другое. Человек встал мне навстречу. Он положил книгу на стол, спустился по лесенке и теперь стоял на дорожке, ожидая, когда я подойду. Озираясь по сторонам, я подошел. Удивительный это был все-таки мир. Все, что меня сейчас окружало, было почти такое же, как и у нас на Земле: деревья, кусты, слегка покосившаяся изгородь, обросшая плющом. И все-таки оно было немного другое, а может, и не немного, а целиком. На нем не было той печати чугунной тяжести, что лежит на всем земном бытии, которую называют то инерцией, то проклятием, о существовании которой задумываются лишь тогда, когда сталкиваются с чем-то более совершенным.
Однако, что приковало мое внимание более всего, была все-таки не суть природы этого мира, а конкретный объект, точнее, планета, висящая над горизонтом. То, что это именно планета, а не какой-нибудь летательный аппарат, было вполне очевидно. Размерами она превышала видимый диск Луны в несколько десятков раз. Линии материков были видны отчетливо. И она явно была обитаема. Множество городов покрывали ее поверхность. Дома там были самых разнообразных архитектурных стилей, по улицам проезжали конные экипажи, люди были в странных одеждах. Не знаю, как мне удалось рассмотреть такие подробности, но факт остается фактом -- я смотрел на жизнь этой планеты, как на жизнь расположенного рядом двора. Быть может, сработал тут уже знакомый мне фактор, позволивший несколькими минутами ранее разглядеть ход в неведомый мир. Долго об этом я не раздумывал, так как подошел к стоявшему у коттеджика человеку. Теперь все мое внимание сосредоточилось на нем. Как и все окружающее бытие, он также нес в себе печать неких легкости и изящности, столь присущих всему, что я сейчас видел вокруг себя. А может, и не печать это окружающего мира, может, это какая-то его, человека, личная особая печать, которая наложилась на все бытие, с которым он соприкасался, как некое солнечное благословение. Лицо у него было чистое и спокойное, губы слегка улыбались, а в глубине глаз словно бы затаилась легкая грусть.
-- Здравствуйте, -- сказал я, подойдя.
-- Добрый день, -- откликнулся он звучным голосом. -- Очень рад вас видеть.
По тому, как он это сказал, просто и как-то тепло, я понял, что он и вправду рад.
-- Извините, что вас потревожил.
-- Ничего. Будьте моим гостем.
-- Спасибо. Меня зовут Орест.
-- А меня Аким.
-- Очень приятно.
Мы пожали друг другу руки и поднялись по лесенке на веранду. Сидевшая на перилах птица, склонив голову, смотрела на меня лиловым глазом, и взгляд этот был таким же мудрым, как, к примеру, у моего Рыжика, когда он скромно выпрашивал ласки.
-- Я вообще-то писатель, -- сообщил я.
-- О, -- улыбнулся Аким. -- Стало быть, мы с вами коллеги. Садитесь, пожалуйста.
Мы сели.
-- А скажите, -- спросил я его, -- что это за мир?
Улыбка Акима сделалась шире.
-- Не узнали? Это же Земля.
-- Земля?!
-- Да.
Я невольно посмотрел вокруг себя.
-- Хм, мне казалось, что Земля выглядит несколько иначе.
-- Земля выглядит так, как мы ее видим.
-- Ах вот как!.. В этом есть... некоторый смысл. И что же за люди живут на этой Земле?
-- Вообще-то здесь живут не люди, а серафиты.
-- Как-как?
-- Серафиты, -- повторил Аким охотно. -- Это в общем-то те же люди, только немножко другие.
-- И чем же они отличаются?
-- Трудно сказать... Они... другие
-- А вы? Вы тоже серафит?
Аким опять улыбнулся.
-- Наверное, -- сказал он. -- Иначе я не смог бы тут жить.
Мы помолчали.
-- Серафиты -- похоже на "серафимы", -- сказал я потом.
-- Эти слова родственны, -- пояснил Аким. -- Происходят от латинского "серафикус", что значит "огненный".
-- И все-таки я не совсем...
Тут я замолчал, так как взгляд у Акима стал совсем грустным.
-- Извините, -- пробормотал я. -- Я, наверное, что-то не то...
-- Да нет, это вы меня извините... Я должен был более понятно все объяснить... -- Он помолчал. -- Видите ли, плоть серафитов -- это не совсем та плоть, из которой состоят тела людей. Она несколько другая... Ну, во-первых мы не нуждаемся в физической пище...
-- Чем же вы тогда питаетесь?
-- А тем же, чем и вы. Творчеством.
-- Творчеством?!
-- Да. Наша жизнь -- это как бы нескончаемый полет новизны. Стоит нам хотя бы на мгновение остановиться, как мы каменеем... Помните жену Лота, которая оглянулась назад?
-- Да, припоминаю.
-- Вот так и у нас... Впрочем, мы уже давно за той гранью, после которой какие бы то ни было остановки невозможны... Суть нашего духа -- огонь, неустанный творческий огонь, горящий во тьме...
-- Почему во тьме?
-- Во тьме он более ярок.
-- И много вас здесь?
-- Когда как... Обычно мы здесь отдыхаем. Все же прочее время пребываем в разных мирах, там, где есть томление о прекрасном.
-- М-да. А как же разделение на духовное и материальное? На возвышенное и насущное...
-- Нет никакого разделения. Мир неделим... Впрочем, я не настаиваю... Во всем присутствует одинаковый смысл.
-- И в чем же он заключается?
-- В любви.
Что удивительно, этот банальный ответ мне совсем не показался банальным. Наверное, это зависит от того, кто именно его произносит. Ведь так много трактовок этого понятия, что... просто запутаться можно.
Мы опять помолчали. Потом я сказал:
-- Жаль, что я не серафит.
-- Вы так думаете? -- сказал Аким, улыбаясь.
Смысл этой фразы дошел до меня не сразу.
-- Как! -- пробормотал я.
И в этот момент я испытал сильнейшее волнение. То, что постоянно от меня ускользало, вдруг приблизилось ко мне настолько, что, казалось, еще мгновение, и я обрету наконец эту истину, истину смысла моего бытия, но... Это же волнение мне и помешало, нарушив равновесие, а вместе с тем и гармонию моего сочетания с этим миром. Окружающее, как бы заволакиваясь туманом, стало расплываться. Аким продолжал говорить что-то еще, но я его уже не слышал, только видел, как беззвучно шевелятся его губы. Потом он пропал окончательно...
Прекрасная планета исчезла, как невесомый сон в момент пробуждения.
Я снова был у себя в комнате, сидел в кресле перед компьютером, а с монитора глазами Акима смотрел на меня сотворенный рассказ. Аким мне казался невероятно живым. Причем настолько, что в какой-то момент мне почудилось, будто это не я его, а он меня сочинил, будто это не он, а я продукт его совершенного сердца. Он мне был близок, как брат. Быть может, он -- это я же, но в перспективе, огненный серафит, пища которого -- творчество и любовь. Ведь давно уже не секрет, что жизнь и творчество для меня понятия неразделимые. Творю, стало быть, существую. И наоборот. И третьего тут не дано.