Опять что-то было не то. Как-то фальшиво это все, что ли. Или, может, чересчур фамильярно. Тем, к кому обращаешься с униженной просьбой, так не говорят.
О-хо-хо!
А как же тогда быть? Может, попробовать так?
"Привет служителям златокудрой Музы!"
Я хохотнул. В таком бы стиле все письмо накатать. Только... Только толку от этого никакого не будет. Мне ведь их на жалость надо как-нибудь пробить.
Тяжко вздыхая, я почесал пальцем ноги голень другой и тут только обнаружил, что сижу, оказывается, в одних трусах да еще в таком странном, доставшемся мне по наследству от контрреволюционного деда колпаке.
-- Пардон! - пробормотал я смущенно.
Колпак я снял, а вот трусы постеснялся -- в дверях, скромно потупив глазки, стояла довольно-таки миленькая девчушка лет так девятнадцати из соседней квартиры, в отличие от меня, между прочим, совершенно одетая. Вид у нее, однако, был самый что ни на есть доброжелательный, иными словами -- выражающий ежесекундную готовность поддакнуть любому моему высказыванию. Что-то ей, видно, от меня надо.
-- Надеюсь, -- сказал я, икнув, -- от моего внешнего вида ваши высокие комсомольские чувства нисколько не пострадали.
-- Мне бы воды, -- несмело попросила она вдруг.
Так я и думал, ухмыльнулся я. Вслух же сказал:
-- О, это сколько угодно! -- Лицо мое расплылось в доброжелательной светской улыбке.
Я с готовностью положил ручку поверх листа и потянулся... м-м... За чем же это я потянулся? Что бы мне тут написать -- ведро, кастрюля, самовар? А может, достаточно будет стакана?.. А-а, да какая, в сущности, разница... В общем, я за чем-то там потянулся, причем скорее инстинктивно, чем осознанно, только бы, наверное, услужить этой смазливой юбчонке... Увы, хватило меня не надолго. Лень, как всегда, оказалась сильнее. Как-никак за плечами не какая-нибудь там беззаботная жизнь обласканного коммунистами поэта, а, наоборот, суровый аскетический опыт 35-летнего холостяка. Фу-у! Что-то я тут этакое написал, что и сам не разберу. Какого поэта? Какого холостяка? Это я про себя, что ли? Или, может, о некоем виртуальном персонаже, выпрыгнувшем, как чертик, из моих мозгов? Тьфу ты! В каком же мире я живу?..
Тут мои размышления были прерваны снова.
-- Так можно мне... воды?
Давешняя девчушка с благожелательным видом все еще стояла передо мной.
-- М-мад-дмуазель! -- произнес я напыщенно, борясь одновременно с икотой. -- Вот что я вам скажу. Если вы в состоянии преодолеть пространство длиной в четыреста сантиметров, а также химический барьер из паров этилового спирта и всякой прочей сивушной дряни, причем без, акцентирую на этом ваше внимание, противогаза; проявить, иными словами, типично мужские качества, как то: самоотверженность, мужество, стойкость, целеустремленность и м-м... и м-м... всякое такое прочее... М-м, о чем это я?.. А, ладно.
Я замолчал и взял ручку снова.
-- У нас это... трубы меняют.
-- Что?.. А, трубы... Ну, это ничего... у кого меняют, у кого горят... М-да... Это, конечно, не годится, может быть, так: "Уважаемые коллеги!" Б-р-р-р-р-р!! Еще не написал, а уже так охота плеваться... О, Муза! Где же ты, где?!..
И тут рядом со мной раздалось:
-- Мне бы это... воды.
Я поднял глаза и увидел, что передо мной стоит довольно-таки симпатичная девушка.
-- А вы, собственно, кто? -- спросил я с недоумением. -- Не Муза?
-- Здравствуйте, здравствуйте. Проходите, садитесь, пожалуйста. Чувствуйте себя как дома. Вы что-то хотели?
-- Воды бы мне.
-- Воды?! -- Я озадаченно почесал затылок. -- Вам что, плохо.
-- Н-нет.
Сердце у меня вдруг мучительно сжалось, на глаза навернулись слезы. Я тяжело опустился на стул и понурил голову.
-- Если бы вы только знали, -- сказал я с горечью, -- что делается нынче в мире. Представляете, в Америке уже второй месяц не могут избрать президента, в Пакистане родился теленок о двух головах, а в Англии, этой зловонной матриархальной утробе, разрешили усыновлять детей... И как вы думаете кому? -- спросил я вдруг, быстро приблизив к Оксане исполненное гневом лицо.
Так как девушка молчала, то я сам же и ответил:
-- Пидорам.
На лице Оксаны изобразился испуг.
-- Представляете, -- продолжал я, довольный произведенным эффектом, -- что из такого ребенка может в конечном итоге получиться? -- Я замолчал на секунду-другую и торжественно объявил: -- Антихрист!... Или кто-нибудь ему подобный... Это же гнусно, мерзко, отвратительно... О, если бы вы только знали, как болит мое сердце!... А голова!... Просто раскалывается... М-м... А знаете что... м-м... Как вас, кстати, зовут?
-- Оксана я. Из соседней квартиры.
-- Ах да, припоминаю... Вот что, Оксаночка, не в службу, а в дружбу -- выручайте. -- Я сгреб в ладонь валявшуюся на столе мелочь. -- Сгоняйте-ка, пожалуйста, в магазин, за пивом, а то, признаться, так в горле пересохло, что и переночевать негде... То есть я хотел сказать, что в таком состоянии совсем не могу решать серьезные вопросы. Андэстэнд?
Оксана нерешительно взяла деньги.
-- Тут на пять бутылок должно хватить, -- добавил я. -- Клинского... Ну, все -- иди, а то время ... Сама понимаешь.
-- А потом мне можно будет воды набрать?
-- Ну, конечно, золотце ты мое! Что я, варвар какой-нибудь. Набирай, сколько влезет... Ну все, иди же!... -- Я чуть ли не силой вытолкал Оксану на лестничную клетку. -- Да, кстати, и жвачку еще какую-нибудь купи. Мне сегодня на свидание еще идти.
Я вернулся на кухню и только уселся за стол, как в дверь вошла еще одна девушка -- это была Александра из квартиры этажом выше, этакая пышноволосая двадцатилетняя брюнетка, с тонкой и белой, словно бы молочной, кожей. Была она в шикарном темно-зеленого цвета платье, как бы бальном таком, вся какая-то лощеная, породистая, светская, словом, натуральная блядь.
-- Николя, -- сказала она низким густым голосом, -- можно я у тебя покурю, а то мой кришнаит устроил мне истерику?
-- Ну что с тебя взять... Кури, не мешай только.
Она лениво прошла к табурету и села так, будто развалилась в королевском кресле -- закинула ногу за ногу, обнажив их до красных кружевных трусов, и облокотилась о стенку холодильника.
-- Что там у тебя? - спросил я, тупо разглядывая лежавший передо мной лист.
-- А... Купила яйца на базаре, хотела омлет себе сделать, так он, зараза тамбовская, раньше с работы пришел... Чувствует он, что ли...
-- Яйцо -- зародыш жизни. Нельзя!
-- Ох, Николя, хоть ты меня не изводи.
-- Развелась бы уже давно.
-- Что я, дура, от тридцати тысяч в месяц отказываться.
-- Тогда терпи.
Глуповато так ухмыляясь, я перегнулся через стол и стал пальцами легонько мять коленку Александры. Коленка была упругая и мягкая одновременно. Александра, прищурившись, молча на меня глядела. Как она сидела -- развалившись, так даже и не шелохнулась, только едва заметная усмешка появилась у нее на губах.
Впрочем, спохватился я быстро. Дело ведь все-таки прежде всего. Я снова взял ручку и склонился над листом.
-- Николя, -- сказала Александра через минуту.
-- Ну, чего тебе?
-- А что ты пишешь?
-- Тебе-то что за дело? Письмо.
-- А кому?
-- Кому, кому... Инопланетянам!..
Тут в кухню вошел еще один персонаж -- длинный худосочный субъект в черных роговых очках, за толстыми стеклами которых скрывались глаза с явно неопределенным выражением -- не то тупые, не то слишком умные. Ну, этого я знаю -- Иннокентий из квартиры напротив. Вот же, принесла его нелегкая! У меня тут что -- приемная мэра?! В руках у Иннокентия была длинная, метра в полтора, бамбуковая палка, что-то вроде удочки, только без лески, поплавка и крючков. Он постукивал этой палкой по чему придется и непрерывно бубнил:
-- Колобок, колобок, ты где-е?.. Колобок, колобок, я тебя найду-у!.. За сте-енкой колобок, под столо-ом колобок, на шкафу-у колобок... Румяный, пы-ышный колобок... Закатился, укатился... Колобок...
По опыту я уже знал, что сейчас Иннокентия лучше не трогать. Пока он тут все не обстучит или, что менее вероятно, горячка каким-нибудь чудом не закончится, он ни за что не уберется. Еще истерику тут устроит, только его тронь. Вот еще жертва коммунистического произвола, инженер-секретник из почтового ящика. Надо, как уберется, дверь за ним сразу же закрыть, а то он имеет дурацкую привычку возвращаться.
Иннокентий между тем все основательно обстучал -- стены, ножки стола, стульев, водопроводный кран, посуду, полки, газовую плиту, шкафчики, холодильник, досталось и нашим с Александрой головам -- правда, совсем не больно. И только после этого он удалился.
Еще какое-то время были слышны из подъезда удаляющиеся бормотание и постукивание, потом и они стихли.
Александра, прищурившись, поглядела из-под полуопущенных ресниц Иннокентию вслед, в последний раз затянулась, выпустила из ноздрей две тонкие струйки голубоватого дыма и, раздавив изящными пальцами окурок в желтом блюдце, произнесла своим тягучим холеным голосом:
-- Николя, ты не находишь, что этот Иннокентий несколько странный?
-- Что я нахожу, так это то, что тебе давно уже пора надавать по жопе. Ты когда долги возвращать будешь?
Тонкие черные брови удивленно приподнялись на белом, как снег, лице.
-- Ну, Николя! Ты же знаешь, я никогда ничего не отдаю.
-- Не отдаю или не даю? -- ухмыльнулся я.
-- Пошляк!
Я захохотал. Александра же поднялась и, вихляя ягодицами, направилась к двери.
-- Постой, -- сказал я. -- Ты хоть бы рот, что ли, прополощи. А то учует твой...
-- Да ну его!
Она вышла.
-- Дверь захлопни! -- крикнул я ей вслед и снова склонился над бумагой, бормоча: -- Итак! "Дорогие друзья! С чувством глубочайшего раскаяния..." Тьфу ты! Глупее этой строчки и представить трудно. Впрочем, пусть, они это любят: раскаяние, просьбы, унижение. Мне-то все равно, мне лишь бы цели своей достичь, а им... Значит, так... "...С чувством глубочайшего раскаяния я пишу Вам это письмо, это исполненное глубочайшего раскаяния послание, как бы выплескивая на бумагу боль истерзанного сердца. Воистину, нет на свете ничего более прискорбного, чем разорванные узы, скреплявшие нас в течение десятилетий..." Или не десятилетий, а лет? Ладно, потом в случае чего переделаю... Дальше. "...В великом сокрушении обращаюсь я в ваш секретариат, в поистине ставший мне родным союз писателей и поэтов с униженной просьбой. Чрезвычайно стесненное материальное положение, в котором оказался я в последнее время, вынудило меня к этому..." О, Господи! Да что же это такое?! Неужели это я -- я! Поэт Соболей Николай, небезызвестный в определенных кругах -- пишу эту дрянь, от которой тошнит даже тараканов на тысяча сорок метров вокруг?.. Может, как-нибудь по-другому? Но как? Говорить на равных не получится, это точно, свысока -- тем более... Эх, мецената бы какого-нибудь завести. Вот было же при моем деде, до революции еще, все настоящее искусство существовало только на пожертвования -- Андрей Белый, Максимилиан Волошин, какой-нибудь Блок. Нет, возрождать надо старые традиции, возрождать...
Я скомкал ненавистный листок и швырнул его на пол. И в этот момент ко мне в кухню снова вошли -- давешняя Оксанка, державшая в руках авоську с бутылками пива.
Лицо у меня сейчас же скривилось.
-- Чего тебе?! -- буркнул я недружелюбно.
-- Это... Вот...
Она протянула мне авоську.
-- А, пиво! -- воскликнул я обрадовано. -- Это ты хорошо придумала. Молодец! -- Я взял одну из бутылок и вскрыл ее о край стола. -- Будешь?
Оксана помотала отрицательно головой.
-- Не... Мне бы это... Воды бы набрать...
-- О, это сколько угодно. Хоть весь кран засоси! -- Я хохотнул, потом запрокинул назад голову и стал пить прямо из горлышка. -- Фух! -- выдохнул я, наконец оторвавшись. -- Ты просто-таки мое спасение... Так ты чего хотела-то? Воды?
Ответить Оксана не успела. В коридоре снова послышалось знакомое постукивание, и в кухню снова ввалился Иннокентий.
-- Вот же... курица! -- пробормотал я в адрес Александры. -- Говорил же: дверь захлопни!.. О Боже, я этого просто не вынесу! -- Я упал было на стул, но тут же вскочил опять. -- О, дева! -- закричал я, протягивая к Оксане руки. -- Дайте, дайте мне пистолет!
-- У меня нет пистолета, -- пролепетала она.
-- О, не отказывайте! Дайте мне его сейчас же! Я его убью!.. А потом себе... чтобы не посадили, -- добавил я печально, снова опускаясь на стул. -- Тюрьмы я не вынесу.
Тут Иннокентий перестал стучать, стремительно вдруг ко мне наклонился и заглянул прямо в глаза. Я содрогнулся. Такая беспредельная бездна боли плескалась у него в глазах, что меня чуть не стошнило прямо на пол. Я отпрянул. Но длилось все это не более секунды. Иннокентий отстранился и принялся снова стучать своей палкой по стенам.
-- Колобок, колобок, -- бормотал он трескучим, как старый заезженный патефон, голосом. -- От мили-иции утек, от прави-ительства утек, от меня ты не уйде-ешь... Где ты, где ты, колобок?.. Пышный, толстый колобок?..
Он наконец ушел. Какое-то время стояла тишина.
-- Ну так это, -- заговорила Оксана первой. -- Можно мне воды-то?
-- Слушай, достала ты меня со своей водой! -- сказал я угрюмо.
-- Но вы же обещали.
-- Ну так что. Иди вон к Зайцевым на третий этаж.
-- Их дома нет.
-- Да дома они. Александра ко мне сейчас заходила.
-- Я к ним не могу, -- тихо сказала Оксана, помолчав.
-- Почему?
-- У них фамилия на букву "З" начинается, а по астрологическому прогнозу мне сегодня нужно общаться с людьми, у которых фамилия на "С" начинается, как у вас. А у них на "З".
-- Ну, маразм, -- пробормотал я. -- Господи, и как ты все это терпишь!?.. В общем так, красавица ты моя. Никакой воды ты тут не получишь, ясно? Уходи отсюда подобру-поздорову, пока я тебя силой не выставил.
Глаза Оксаны наполнились слезами, и она, не сказав больше ни слова, вышла их кухни вон.
Я же вскрыл еще одну бутылку и с наслаждением осушил ее до дна. Постепенно в голове у меня прояснилось, в остальном теле тоже стало полегче. Ну вот, совсем другое дело. А то ходят тут, ходят. Я снова уселся за стол и принялся быстро писать. Ну, сейчас я вам накатаю! Такую телегу... Гм, "телега" -- это же из другой оперы. А, ладно, какая, в сущности, разница...
Тут я почувствовал, что в комнате снова появился кто-то посторонний.
-- Да что же это такое?! -- пробормотал я, поднимая голову. -- Ну не квартира, а какой-то Арбат!
И сразу же испуганно замолчал. В дверях стоял Аристарх Осипович Недорожный собственной персоной. Вид у него при этом был самый что ни на есть грозный -- глаза прищурены, зубы оскалены, кулаки сжаты.
-- Ты что это себе позволяешь!? -- тихим свистящим голосом произнес он. -- Ты что это о себе возомнил!? Да кто ты такой есть?!
Я невольно встал и сделал шаг назад. Аристарх Осипович же двинулся было ко мне, но тут из-за его спины вынырнула Оксана и повисла у него на руке.
-- Папочка, не надо! Не надо!
Аристарх Осипович, однако, униматься и не думал.
-- Да ты знаешь, кто ты такой есть?! -- гремел он теперь уже в полный голос. -- Абсолютное ничто! -- вот ты кто. Ничтожный писателишка и поэт, до мозга костей пропитанный всеми мерзкими пороками, какие только есть -- гордыней, тщеславием, блудом. Из союза писателей тебя выгнали, и поделом! Еще бы прилюдно высечь тебя где-нибудь на площади. Из союза журналистов выгнали тоже! Ты помнишь, какую пошлую мерзость писал ты в газетах?! Помнишь?! Сидишь, здоровенный обалдуй, на шее у родителей -- ни стыда, ни совести!.. О, я тебя вижу насквозь! Я давно уже за тобой наблюдаю! Ты еще не раз всех нас удивишь!.. О, если бы тебе да мировое господство!..
-- Папочка! Папочка! -- кричала Оксана.
-- Ничего, ничего! -- петушился я. -- Пусть выскажется.
-- Да, я выскажусь! -- кричал Аристарх Осипович. -- Все выскажу, не бойся...
-- Да уж, знаю. Не в первый раз!
Лицо у Аристарха Осиповича побагровело, глаза налились кровью. Он рванул, словно бы задыхаясь, ворот рубашки, да так, что почти все пуговицы поотлетали и обнажилась дряблая морщинистая грудь.
-- Я... Я... -- бормотал он, размахивая руками, будто плывущий по дистанции пловец. В какой-то момент он все же собрался и стал говорить более связно. -- Эй! -- крикнул он, оглядываясь. -- Все! Идите скорее сюда! Посмотрите на этого... этого... Увидьте его таким, каким вижу его я! Это же, это же полная бездарность, это же графоманище, каких еще поискать, бумагомарака! -- Время от времени Аристарху Осиповичу явно не хватало воздуха, он задыхался, и в монологе возникали короткие паузы. Впрочем, гнуть свою линию это ему совсем не мешало. -- Все теории твои ничто! -- продолжал он уже слегка охрипшим голосом. -- Полная профанация!.. Запомни, если ты хоть сколько-нибудь еще на это способен, что в основе бытия, в основе существования лежит не онтология, а свобода!.. Слышишь ты, ничтожный ты человечишко!? Сво-бо-да!!.. Поэтому... Поэтому будь добр уважать свое окружение! Будь добр уважать в других то, что дал им Бог!.. Слышишь?.. Не ты, но Бог! Запомни это, Соболев Николай, запомни!.. Сейчас, Оксаночка, сейчас...
Уже не только Оксаночка, но еще какие-то люди, и среди них жена Аристарха Осиповича -- сухонькая невысокая женщина с усталыми глазами, тащили его вон. Он же, как мог, упирался, хватался за дверной косяк и все не переставал кричать.
-- Человек... сотворен по образу и подобию Божьему!.. Заруби это себе на носу!.. Человек -- это не зверь. Человек это... это... Он для высшего предназначен!..
-- Папочка, ну хватит! Пойдем!
-- Из-за какой-то воды, -- пробормотал я.
Это вызвало у Аристарха Осиповича новую вспышку гнева.
-- Я так и знал, что ты ничего не поймешь!.. Таким, как ты, все что ни скажешь, как об стенку горох!.. Горбатого могила исправит!..
-- Папочка! Папочка!
-- Ради Бога, извините! -- это уже жена Аристарха Осиповича. -- С ним бывает, вы знаете! Не обращайте внимания!.. Он сегодня свою любимую авторучку потерял. Ради Бога, простите!
-- Да я что, я ничего. Понимаю.
Аристарх Осипович вдруг как-то разом умолк, расслабился, окинул всех присутствующих каким-то устало-обиженным взглядом, пробормотал: "Авторучку! Эх вы!" -- после чего вышел из кухни вон. Следом вышли и все остальные. Я снова остался один. В квартире воцарилась тишина, только откуда-то издалека -- не то со двора, не то из подъезда -- доносилось едва слышное пение: "Харе Кришна, Харе Кришна..." И словно бы отвечая -- тоже непонятно откуда -- доносились постукивание и бормотание Иннокентия:
-- Колобок, колобок, ты от мэ-эрии утек!
Я в который уже раз опустился на стул и обхватил голову руками. Не то что писать, даже смотреть, даже думать об этом было мне противно. Да ну вас всех к черту! Сумасшедший дом какой-то! Пойду сегодня же на вокзал да устроюсь там грузчиком, вагоны буду разгружать. Я ведь еще молодой... Впрочем, какие там вагоны. Я ведь и впрямь ни на что путное не способен. Нигде надолго не задерживался.
-- О, Господи! Как же жить-то?!
Я знал, ближе к вечеру, когда страсти немного улягутся, Аристарх Осипович придет опять, но уже не со скандалом, а с бутылкой, скорее всего -- водки, придет мириться, как это тоже уже было не раз, и мы, конечно, помиримся, выпьем, посидим, снова поговорим об онтологии и свободе, но уже более спокойно, вспомним, быть может, Чехова, Бердяева, а то и Акутагаву, я знаю, все именно так и будет, вот только мысль эта совсем не приносила облегчения.
-- Я жив или мертв? -- спрашивал я сам себя, полузакрыв глаза и словно бы впав в некое полузабытье. -- Как это можно определить наверняка? Где критерии? Каковы они? И есть ли они вообще? Не труп ли я, который ходит, смеется, спит, что-то там делает? Неужели я, Соболев Николай, небезызвестный в определенных кругах поэт, всего лишь, к примеру, скопище каких-то там организовавшихся особым образом микроорганизмов, кусок, иными словами, облагороженного мяса? Вот жуть-то какая, а?!