Однажды, когда учился на последнем курсе ГИТИСа, я вдруг сильно захотел домой. Страсть как захотел. Все это случилось одним зимним предновогодним днем. Мы выпускали с режиссером спектакль В. Розова "В день свадьбы", и я уходил за кулисы и сидел там один. Просто хотелось быть одному. Быть в тишине. Внутри что-то заныло. Вдруг мне стало как-то нестерпимо больно - жалко стало родителей, да и себя тоже. Последний раз мы с ними виделись летом, на каникулах, а теперь зима шла, и меня иногда резко, глубоко пронзала тоска по малой родине, по дому, по друзьям, по любимой девушке, которая тоже там ждала меня. Я хотел их увидеть. Они все тоже хотели. Ждали меня. Желание это, стало преследовать меня с утра этого же дня. Приближался новогодний, семейный и домашний праздник.
Я не мог жить в деревне, в провинции у родителей, но бывать там любил - сердце обжигало. Наш мастер - Миндаугас Карбаускис, позвонил нам, всем иногородним, каждому и попросил не разъезжаться по домам, в связи с опасностью пандемии. Он позвонил и мне. Мне было тяжело слышать это его наставление, но я не спорил с ним, соглашался остаться. На следующий день, с самого раннего утра, я тяжело запил. Уже не верилось что я увижусь с родными, с друзьями и с любимой Витой. Вита - так ее звали, и мне ужасно нравилось ее имя, нравилось, что она тихая, такая властаня, тихая-спокойная. Нравилось, что она учится в школе. На следующий день я позвонил мастеру и сказал ему несколько конкретных слов: "Миндаугас. Я полечу. Решил. Беру ответственность. Не заболею."
Действительно, я так и не заболел потом. Миндаугас промолчал в ответ и сказал равнодушно: "Езжай раз решил, ты же умнее меня." Разговор был кончен. Теперь я понимал, что он может быть не возьмет меня в театр. Но дом, личную жизь я поставил в приоритет театру. Наверное, даже предал театр. Чистое дело предал, но не предал себя, моих близких людей и традицию. Я так хотел. Так размашисто рвалась душа. Просто потому что, так надо было. Потому что такая была во мне правда, я ее так понимал. Это нормально - сомневаться в том, что тебе указывают другие. Всех слушай, но поступай, как сам решаешь.
Было двадцать девятое декабря.
Я сорвался. И вечером поздним уже летел домой. В театре были единственные три дня выходных. Своих родителей, лучшего и Виту я специально не предупреждал, что приеду. Захотелось сделать им неожиданный сюрприз. А что? Чистое дело марш!
Ранее утро тридцатого декабря. В аэропорту Уфы почувствовал знакомый приятный морозец родной земли. Запах деревни. Я вышел из аэропорта и пошел по проезжей трассе в сторону Салавата. Поймал попутный грузовик. Ехал. Ехали хорошо, водитель попался хороший.
- ...Куда едешь-то?.. - улыбаясь, интересовался водитель. Ему было приятно со мной.
- Домой, к своим. - не сразу отвечал я с гордостью. - Вона снега навалило.. а! Сказка!
- .. Да... не худая зима.. Студент?
- Студент. Студент.. слушай можно я музыку включу? - спрашивал я.
- Валяй...
Таким счастливым я не чувствовал себя месяца три, пока был в Москве. Когда мы подъезжали к Салавату, за окном сияло еще ранее утро. Я попросил водителя Сергея специально оставить меня в центре города, чтобы до дома пройтись пешком, не торопясь, наслаждаясь родной землей и тишиной, которую ощущаешь только в провинции или в деревне. Там она ломовая. Хороший шофер - думал я. Человек. Он очень обиделся, когда я предложил ему денег за то, что подвез меня. Такая она - провинция. Несмотря на его отказ, я все же умудрился засунуть две купюры ему в бардачок, в салоне кабины, пока он выходил за сигаретами в магазин.
Теперь я шел по еще спящему Салавату, по родным знакомым улицам, засыпанным снегом, здесь его почти не чистили.
Подходя к родному дому, видел, как на кухне горел свет. Я знал, что родители мои уже не спят. Видел суетливый силуэт матери в окне, которая стряпала отцу завтрак. Мой - первый этаж. В остальных окнах свет не горел, но я знал, что отец уже давно встал, умылся и теперь, наверное, лежал на спине, держа руки за головой и дремал до завтрака. Я зрительно помню это из детства. Еще помню, как отец сидел с ногами на диване и смотрел хорошие советские фильмы, а я не понимал их, но тоже сидел и гордился, что я тоже смотрю. Хорошее было время, беззаботное.
Я знал, что через двадцать минут, позавтракав, отец выйдет и заведет нашу ладу четырнадцатой модели, чтобы та прогрелась, и поедет на работу. Знал, что пока лада будет греться, отец почистит ее от снега. Знал, что мать будет следить за отцом из окна, пока тот не уедет на работу. Отец у меня вечный сварщик. Отец моего отца после седьмого класса устроил его к себе на завод, с тех пор и работает. Я знал, что мать, после того, как отец уедет, ляжет еще подремать. Я все это знал и представлял это себе в голове много раз. Теперь я стоял под окнами и наблюдал кухонные материны этюды. Ее хозяйственные, грубые и усталые руки были очень красивы. На кухне громко звучало радио. Я видел, как горел газ. На кухне было тепло и уютно. Мне захотелось туда. Мне стало больно и грустно. Я даже тихо заплакал, чтобы только мать не увидела и не заметила меня.
Потом, постояв у машины, заглядывая в окна, увидел внутри знакомые мне подушки, брелочки на зеркале и даже зеленый волейбольный мячик "Уилсон", который я приютил еще летом в машину. Мячик теперь лежал и не двигался, будто бы замерзший живой комочек. Мне стало жалко и его.
Не знаю. Странно. Наверное, мне было стыдно заходить домой к родителям. Может быть, я отвык от них, от дома. Еще я боялся заразить их вирусом, потому что они уже пожилые и на пенсии, а я ведь только с самолета. Хотя в самолете я наелся чеснока, измазал ноздри аксолиновой мазью и сидел в двух масках.
Я уже было пошел в сторону дома друга, он должен был уже проснуться, но вдруг возвратился опять к дому. И мучился. Господи, как мучился, что не мог решиться зайти. Дилемма была такая. Зайти или не зайти к родителям. Потом несколько раз я шел к другу, но снова возвращался к родному дому. Наконец, увидел, как вышел отец. Ноги мои вкопались в снежную дорогу и не слушались, внутри все затрепетало, я молча стоял и смотрел. Видел как отец завел машину, чистил ее от снега. Я наблюдал за ним и снова плакал. Я почти уже было пошел к нему, но нет! Только прыгнул в сугроб и лежал неподвижно. Ждал. Закрыл лицо руками и думал: "Ведь так тоже быть нельзя! Что ж мне с собой делать? С поганой моей жизнью? Может, мне добить ее в дребезги?.."
Отец уехал. Я смотрел вслед уходящей, как огонек, машине и не двигался. На кухне погас свет. Значит мать ушла в зал, наверное, она легла, взяла в руки какую-нибудь книженцию и задремала...
Зайти домой так и не смог.
Теперь я шел к другу. Шел, как вдоль стенки, тихонько, не торопясь. Город просыпался. Появлялись мамки, которые тащили своих детишек в детские сады, школьники с ранцами и остальные граждане моего любимого города.
Звонил в квартиру друга Игоря, мать его кричала с балкона, что тот уже ушел на работу. Он работал разнорабочим, в цеху моего отца, даже подсоблял ему.
Ударило десять утра. Теперь, думал, пойду к Вите. Она жила в старом городе, до него было минут двадцать скорым шагом. Пошел. Шел не торопясь. Было как-то одновременно странно, хорошо и тоскливо на душе. По-пути забежал в цветочный магазин "Лимба" и купил одиннадцать белых тюльпанов. Их мне обернули в утеплитель. Рад был теперь, ведь шел к любимой девушке...
Подошел к дому Виты. Во дворе было тихо. В окнах ее горел свет. Я подождал немного во дворе, знал, что она пойдет по магазинам за новогодними подарками, она говорила мне об этом по телефону накануне, что пойдет за подарками. Она должна была выйти с минуты на минуту. Я ждал. Прошло около часа. Она так и не вышла. Я позвонил в домофон. Услышав ее голос, мгновенно остолбенел. Молчал, как проклятый, сердце в груди ворочалось, как картофелина в кипятке. Голос ее звучал для меня особенно по-родному: "Да...ало.. кто это?" А я не мог ни одного слова из себя выдавить. Потом как-то пролез в ее подъезд. В подъезде было тепло, пахло елкой и хорошей простой кухней. На их втором этаже стояла маленькая елочка, наряженная игрушками. У меня зарумянились щеки, легкий дурман ударил в голову. Я прижался головой к двери, где жила Вита с родителями, и снова услышал ее голос, опьянел от него, от запаха в подъезде, от тепла и от предстоящей встречи с ней. Сильный был в ту минуту! Добрый! Всех любил. И себя тоже. Изумлялся, своей смелости. Немного страшился этой неожиданной, долгожданной встречи с Витой.
По услышанным голосам понял, что Вита вот-вот выйдет. Мать Виты просила ее купить чего-то к столу. Послышались шорохи у двери и я побежал на этаж выше и замер. Стоял тихо, не дышал. Открылась дверь. Легкие летящие шаги пронеслись вниз по лестнице. Подъездная дверь открылась и закрылась, и я выдохнул. Посмотрев в подъездное окно, во двор, убедился, что Вита уже завернула за угол дома, и побежал следом, вниз по лестнице.
Теперь я осторожно шел за ней в метрах двадцати пяти и не поднимал головы, чтобы она не узнала меня. Она была красива сзади. Властаня, спокойная и птичья походка ее грела мне сердце, и тревожила меня. На ней были высокие сапоги, легкий полушубок и шапочка. Она всегда ходила гордо и не оборачивалась назад. Поэтому я не сильно боялся спалиться перед ней. Да и не узнала бы она меня. Зрение у ней было не идеальное, как и все остальное, и это мне тоже нравилось в ней. Я закурил.
Я шел за нею. Она разговорила по телефону, смеялась. Я предвкушал встречу. Шли мы недолго. Она прошла мимо продуктового магазинчика и забежала в кафе "Винсент" недалеко от центра города. Я перебежал на другую сторону дороги и встал. Потом подумал, что пора бы раскрыться перед ней в кафе. Мы часто сидели с ней вместе в "Винсенте".
Город уже суетился и был охвачен предстоящим праздником. Люди бежали передо мной с подарками и без. Они смеялись и радовались, ругались и обнимались. Словом люди любили. И я любил. Любил своих граждан, родную землю, свой маленький провинциальный город, любил снег и праздник, наконец и себя в этом сказочном празднике. Я закурил сигаретку и...
Одним движением выпустил одиннадцать тюльпанов из утеплителя, вытер лицо снегом, оправился, улыбнулся и уверенно снялся с места и двинулся вперед, прямо в кафе. "Эх, ноги мои ноги!" - весело подбодрил себя.
Я чуть было не залетел в кафе, как...
Подбегая к двери, в окне, я увидел Виту. Она сидела за столиком с каким-то здоровым, красивым пареньком и стеснительно умилялась ему. Я спрятался у оконного простенка и замер. Вся ее грация, все ее существо трепетало от счастья. Колун-парень выглядел спокойно и изящно улыбался Вите. В застывших моих пальцах застряла сигарета и обожгла их. Я одернулся. Прислонился к стенке спиной, схватился за голову и вольно выдохнул. Затем я вновь посмотрел в окно.
Теперь она выглядела еще красивее. Белая ее блузка придавала ей нежной, молодой и чистой свежести. Убранные в хвостик волосы, подчеркивали ее Салаватский провинциальный профиль. Кисти ее легко жестикулировали и сильные мужские руки незнакомого мне парня медленно и уверенно хватали руки Виты. Меня слегка начало трясти. Кулаки мои сжались, но я держался. Доброго держался. Закурил еще. Видел ее лицо. Оно было, как у ребенка. Такое наивное и искреннее. "Я же ведь и любил ее, как ребенка, как дочку". Накрашенные в красную помаду губы ее - пугали меня. Выделенные тушью глаза и бледное от косметики лицо, красовалось перед этим красивым парнем. "Все это было для него." - подумал я. - "Для меня она так не красилась и не наряжалась". Я еще немного постоял там у кафе. Видел, как они тепло, разговаривали и смеялись, а потом даже поцеловались. Мне стало нестерпимо больно и холодно, жалко стало ее, себя и родителей. Я почувствовал не нужность. Грустно стало. Пусто. Одиннадцать белых тюльпанов упали в желто-белый снег.
Вокруг меня продолжал радовался люд. И я спросил себя в слух: "А он вообще-то есть в жизни? Праздник то? Мне никто не ответил. И я медленно пошел на автовокзал.