Исторический материализм

Исторический материализм является ярким представителем технологизма, когда те или иные общественные формы автоматически выводятся из технических открытий. В качестве таких базовых открытий побывали английский лук, стремена и пр.

И в основе исторического материализма лежит вполне научное стремление за хаосом исторических событий увидеть объективные, т.е. лежащие вне воли отдельных личностей факторы. История как массовый, естественно-исторический процесс - вот вполне логичное стремление свести непредсказуемое переплетение исторического течения к немногим предсказуемым факторам.

Здесь наблюдается обычное (и в общем-то обязательное) в науке явление редукционизма. При этом исходное положение истмата очень интересно и продуктивно: человек (в плане социального проявления) как реализация современных ему социальных факторов в форме интересов той социальной группы, к которой он принадлежит.

Это глубокое и общее положение собственно говоря и создаёт исторический материализм в самом общем и продуктивном виде, где в основе движущих сил общества лежит воля к власти отдельных его составляющих (не в абсолютном, а в конкретном масштабе - например, воля крестьянина к власти над его клочком земли), в известном смысле основной инстинкт любого социума. Воля к власти создаёт многочисленные общественные формы - для сохранения статус-кво, его изменения и - для маскировки намерений данного сословия. Такой набросок сразу даёт выход на базис, социально обусловленные интересы групп, и надстройку, проявление этих интересов в сфере общественного сознания (тоже, кстати, новаторское марксистское понятие).

Однако, социальные интересы групп казались Марксу слишком неопределённым и произвольным, "идеалистическим" понятием. Требовалось найти что-то более твёрдое, "материальное" (что было, разумеется, в русле тогдашней науки; ср. дарвинизм). И Маркс предложил следующий шаг редукции: интересы класса определяются собственностью на средства производства, которыми он владеет. Это был сильный ход в том плане, что интересы владельца можно было вычислить и даже больше того - численно оценить в виде стоимости акций и прочего движимого и недвижимого.

Однако сама по себе такая редукция уже содержала один глубоко принципиальный изъян. Дело в том, что воля к власти - категория политическая, а производственные ресурсы - экономическая. А сведение политических интересов к экономическим неправомерно, что видно уже по конкретной человеческой особи: полноценный человек, как известно, ест, чтобы жить, а не живёт, чтобы есть. И пусть часто создаётся впечатление, что многие люди живут именно для того, чтобы хорошо поесть, если наступают моменты выбора, связанные с престижем и т.п., большинство совершают поступки, не объяснимые логикой бытового благополучия. Да и самого Маркса, думается, покоробило бы предположение, что он разрабатывает свою философию из каких-то шкурных интересов (сам он, впрочем, изящно ушёл от такого обвинения, объявив себя глашатаем нового виртуального класса-гегемона). Тем не менее, классы почему-то должны были действовать исключительно в русле интересов материального производства.

Сведение политического момента к экономическому содержало в себе ещё один подводный камень. В известных историкам большинстве развитых обществ экономическая и политическая жизни были разделены: производством занимались хозяйствующие субъекты (на верху иерархии которых стояла элита), а политикой - государство; сведение политической жизни к экономической автоматически означало объявление государства производной главенствующих хозяйственных субъектов, а следовательно, и политические интересы общества к экономическим интересам его субъектов, что является системной ошибкой. Традиционный набор обществ, изучаемых европейской историей включал либо республиканские (античный полис, итальянские города), либо аристократические (средневековые монархии), что до определённой степени позволяло рассматривать центральную власть как производную от её элитарных составляющих: агоры, парламента, совета баронов и т.п. Тем не менее, Маркс, чувствуя узость такой модели и стремясь к максимальной исторической общности, ввёл некий "азиатский способ производства" (смешав в нём ближневосточное поливное земледелие и дальневосточную модель бюрократического управления) дабы оставить местечко и для случая, когда государство будет иметь самостоятельные интересы, не сводящиеся к сумме целей его элиты.

Итак, политическая жизнь очень удобно (для будущих исследований) декларировалась производной от экономической. Но, "упорядочив" первую, надо было разобраться и со второй. Для этого исторический процесс был объявлен линейно прогрессивным с точки зрения хозяйственных технологий. Наложив, на историю ещё сетку базовых отношений собственности, получим печально известное учение об исторических формациях, якобы с железной последовательностью сменяющих друг друга (линейность картины портила только "азиатская" формация, заготовленная про запас, подобно пятому колесу). А сменяли они друг друга потому, что оформляли неуклонно совершающийся прогресс в технологиях; так ручной мельнице соответствует "рабовладельческий" строй, водяной - "феодальный", паровой - "капиталистический". В идеале торжеством строгой науки была бы возможность по устройству доменных печей в стране сказать, о чём говорят в парламенте.

Однако схема непрерывного прогресса не выдерживает непредвзятого анализа. Если ограничиться историей Европы, то и здесь видно, что самым слабым звеном в формационном учении является т.н. "феодализм". Само название его, закрепившееся за Средневековьем, некорректно, поскольку давший ему имя феод с получившейся из него ленной системой, появился лишь во второй половине Средних веков. Вряд ли правомерно утверждать, что "феодализм", в отличие от античности, порвал с рабством: средневековые крестьяне были скорее именно рабами, и лишь отсутствие мощного механизма восполнения этих рабов, делало отношение к ним отличными от античных (которые тоже были не так уж однозначны). Но главное - взгляд на развитие науки, технологий, гуманитарной и социальной культуры однозначно заставляет рассматривать европейское Средневековье как аграрную деградацию античной цивилизации, где постепенно выстраивались зачатки государств в лице ленов, росли города - вплоть до того, как где-то веку к 18-му европейская культура достигла позднеримского уровня.

Окончательно же показана была несостоятельность истматовского экономического редукционизма лингвистом Марром с его "новым учением о языке" (разумеется, вопреки его желанию). Маркс, стремясь поставить дело обществоведения на "здоровую материалистическую основу", явно не подумав, объявил всю культуру "надстройкой", производной от экономического "базиса", выраженного текущей "формацией". Марр же попытался проделать обратную работу: поскольку важнейшей частью культуры является язык, то он должен тоже быть производной от какого-то "базиса", и этот "базис" надо найти. Что Марр и сделал, разбив известные языки на "первобытные", "рабовладельческие", "феодальные", "капиталистические" и дерзко поставив вопрос о языке "коммунистическом", который станет выражением одноимённого "базиса". Логика академика была столь безупречна, а выводы столь откровенно абсурдными, что его школа была прикрыта в административном порядке.

Если теперь бросить взгляд на марксистскую историософию, то можно, наверное, сказать следующее. Идея о социально значимом проявлении деятельности индивида как о производной от интересов той социальной группы, с которой он себя идентифицирует, очень продуктивна и до сих пор является новаторской в научном плане. Конкретное же воплощение её в попытки найти экономический "базис" для чего угодно, конечно, несостоятельно и должно быть преодолено.

Если же сказать конкретно о советской социальной науке, то она десятилетиями существовала под диктатом квазимарксистских установок. Но, помимо ожидаемой примитивизации исторического мышления, в ней созрела и противоположная тенденция: вольно или невольно воспринятая советскими обществоведами установка на понимание социально ориентированной человеческой деятельности как на производную от находящихся вне человека социальных связей плюс тенденция рассматривать личность как становящуюся в процессе общественно-полезной деятельности, до сих пор остаётся выдающимся достижением мировой социальной науки; западное обществоведение (в хорошем соответствии с принципами истмата) несёт на себе печать интеллектуального либерализма, поэтому там индивид понимается больше как рациональная монада с примесью иррационального, а концепция личности - члена коллектива, опутанного определяемым социальной деятельностью набором отношений, - остаётся чуждой и неосвоенной.

Проблема собственности

Марксизм совершил огромный прорыв, привлекая внимание при анализе общественных процессов к вопросу собственности; "кому выгодно", гласит древняя мудрость, или, по-современному, девушку "танцует" тот, кто заплатил за ужин.

Однако, справедливо поставив собственность во главу угла, её происхождение Маркс толком не объяснил, успешно разгромив лишь альтернативные концепции.

Вероятно, помешала ему докопаться до сути война с Прудоном и его канонической формулой собственность есть кража, которую он высмеял. Справедливо заметив, что само понятие кражи могло возникнуть не раньше понятия о собственности, Маркс, однако выплеснул на помойку вместе с водой и ребёнка, лишив себя возможности разрабатывать вопрос о собственности в этом продуктивном направлении.

А, между тем, сам Маркс, рассматривая вопрос о таком тесно связанном с собственностью понятии, как эксплуатация, высказал гениальную мысль, которую сам же и испугался. Мысль состояла в том, что корень эксплуатации - в самом факте разделения труда, а испугался, надо полагать, потому, что она показывала неистребимость эксплуатации в современном обществе никакими "пролетарскими революциями", если, конечно, не принимать всерьёз фантазии утопистов об обществе будущего, где все будут взаимозаменяемы, как в волейбольной команде, и где не будет узких специалистов с их неизбежной профессиональной деформацией личности ("идиотизмом"); впрочем, определённую дань такому утопизму отцы-основатели отдали. (В этой связи нельзя не отдать должное честности советской пропаганды, которая гордо заявляла, что в СССР ликвидирована эксплуатация человека человеком, что было близко к истине; как обстояло дело с эксплуатацией вообще, оставалось только догадываться.)

Историческое происхождение собственности, впрочем, достаточно прозрачно. Однако для её понимания надо провести более тонкий анализ самого явления собственности.

Согласно классическим юриическим представлениям, отношение собственности может выражаться в

• владении,
• управлении,
• использовании.

Такой тонкий анализ (который, наверное, казался тогда казуистикой), будь он проведён, позволил бы объяснить те деформации собственности, с которыми человечество столкнулось в 20-м веке. Оказывается, рабочий, становясь за станок, вообще-то получает его в собственность, но глубоко ограниченную, конечно, - ограниченную его рабочим временем. Приняв во внимание многообразие степеней собственности, можно будет легко объяснить пресловутую революцию менеджеров, когда, в силу ослабления и растворения в массе акционеров формы владения, на первый план выступает другая форма - управления. Впрочем, этот феномен Маркс чувствовал и даже посвятил целое эссе его наиболее типичному проявлению - захвату власти (=владение) бюрократией (=управление). Однако он не стал делать глобальных выводов о многообразии собственности, а ограничился лишь красивой игрой слов ("власть бюрократии есть тайна" и т.п.).

Само происхождение собственности явилось наглядным примером одного из законов диалектики, а именно - перехода количественных изменений в качественные. Феномен разделения труда даже удостоился описания в книге "Исход" Библии; там Моисей лично пытался решить все вопросы своего народа, но продвинутый египтянин-тесть, носитель государственного мышления, объяснил ему, что это невозможно, что он должен назначить уполномоченных, а сам лично решать только наиболее сложные вопросы.

Так количественный рост популяции вызывает к жизни иерархию. И проявляется это прежде всего в появлении профессионального управления. (Классики это отчасти понимали, но очень неудачно выразились. В их трудах вместо разделения труда на исполнительский и управленческий, т.е. специализации в каждом из них, появилось деление трудовой деятельности на "физическую" и "умственную". Что, во-первых, привело к нелепым попыткам стереть грань между ними путём - почему-то - мобилизации интеллигентов на физический труд, а не призыва работяг на интеллектуальную работу, хотя, говорят, были и такие попытки. А во-вторых, поставило стену перед законными попытками вписать интеллектуальный труд в категорию труда вообще, что особенно актуально в эпоху научно-технической революции. Здесь Маркс, как всегда, оказался внутренне противоречивым. С одной стороны, он декларировал: наука с развитием общества становится всё более производительной силой. С другой стороны, жёстко противопоставил "материальное" производство "интеллектуальному", что ограничило марксов анализ производства эпохой материального индустриализма.)

Однако вернёмся к происхождению собственности.

Как мы видели, разделение труда есть ожидаемое следствие усложнения общества в связи с его количественным ростом. Одно из выражений такого разделения - управление, когда назначенное должностное лицо указывает, кому что делать, а кому не делать. Другое проявление - использование, когда должностное лицо получает продукт во временное распоряжение, подобно рабочему на фабрике; особенно явно такое использование случается на складах, что отражается в многочисленных историях о могущественности складских работниках и об их злоупотреблениях: здесь грань между пользованием и владением постоянно норовит стушеваться.

Даже беглый взгляд на отношения людей в процессе производства (а именно так основатели определяли производственные отношения) показывает, что в этом процессе обычно выстраивается иерархия: один является зависящим, другой - господствующим. (Наиболее яркий пример - поливное землеледелие. Там тот, кто выше по течению, тот и диктует волю тем, кто ниже.) Поскольку средства производства в процессе труда, как говорилось выше, как минимум входят в отношения пользования, то, следовательно, здесь мы имеем и определённые отношения собственности (пусть в слабой степени).

Изложенная здесь теория "трудовой собственности" может заслужить название социалистической, т.е. современной, поскольку подходит для описания любого процесса производства вообще. Однако для понимания феномена собственности надо ввести ещё один фактор.

Общества традиционно принято делить на "цивилизованные" и "примитивные". Оставив в стороне произвольные, вкусовые критерии такого разделения, можно отметить (наряду с рядом других, например, феноменом штатного расписания должностей в цивилизациях) и более объективное. Цивилизация вводит на место естественно-природного кровного родства произвольную близость людей, заключённую в общности идеалов.

Кровно-родственное мышление - вот мощный фактор традиционного общества, которое обязательно надо учитывать при анализе исторических процессов. Именно по кровному критерию (как опять же естественно-природному) проходит традиционная грань между "своими" и "чужими".

Применительно к процессу производства это означает, что каждая должность в примитивном обществе имела тенденцию стать наследственной; производственное разделение в обществе мыслилось как разделение обязанностей между родами (по мере роста численности - семьями). Вот почему необходимость в трудовой специализации индивидов порождала специализацию родовую. А поскольку разделение труда имеет несимметричный, неравноправный оттенок в плане зависимости, такое же неравное положение получали и роды. Именно в наследовании должностей, т.е. узурпации их родами (семьями) и следует видеть исток той эксплуатации, какую мы исторически знаем.

Этот процесс "естественного" вхождения в должность родственников и потомков, процесс присвоения родом (семьёй) данной производственной функции можно в принципе назвать "кражей" должности, что разъясняет знаменитую формулу Прудона. (Если к наследованию относиться как к чему-то противоестественному. Если же, наоборот, в нём видеть самое естественное из социального, то появляется хорошая основа для апологии эксплуатации.) Тем не менее, в формировании первичных отношений собственности должно было иметь место и некоторое подобие общественного договора: выгоды от узурпации ключевой должности должны были (ради стабильности общества) чем-то компенсироваться. Такой компенсацией был принцип справедливости и заботы тех, кто "стоял выше по течению" о тех, кто "стоял ниже"; в идеале "вышние" дложны были денно и нощно думать о "нижних", как бы тем самым продлевая свой трудовой день до физического максимума. Эта идея патернализма власть имущих существует практически во всех обществах (исключая разве что держащихся на грубой силе завоевателей, да и то лишь первое время), и отсутствие видимых следов её проявления говорит о социальном кризисе, могущем привести к разрушению самой социально-собственнической системы.

Теория рынка

Поскольку "Капитал" претендует на новое слово в политэкономии с её традиционными категориями обмена и стоимости, разберём для начала устройство рынка.

Рынок в исходном, примитивном значении представляет собой базар, т.е. пространство, в котором производители обмениваются продуктами.

Сразу следует в число продуктов зачислить и услуги: привязка политэкономии к материальному производству быстро, с развитием технологий завела её в тупик; более того, из соображени общности больше имеет смысл даже саму поставку продукта рассматривать как разновидность услуги!

Успешное превращение продукта в товар (т.е. его обмен на рынке) возможно благодаря тому, что он обладает потребительной стоимостью.

Эта потребительная стоимость для политэкономистов была словно бомба: её непредсказуемость, изменчивость, зависимость от вкусов потребителя делала её проклятием, не поддающимся анализу. Да и вся игра в стоимости была затеяна отчасти ради того, чтобы за мельканием обменных операций спрятать резонный вопрос: а что меняем-то? а оно мне надо?

Однако, если посмотреть на проблему потребительной стоимости повнимательнее, то можно обойтись с ней очень просто. Потребительная стоимость просто-напросто определяется спросом. Поэтому, описав пространство спроса, мы примерно представим и границы потребительных стоимостей продуктов, пригодных для категории "товар".

Заметим, что пространство спроса (с ним работает маркетинг) обычно весьма неоднородно. И социально, и географически. Вдобавок оно имеет свойство часто меняться.

Как бы там ни было, мы можем каждому продукту P приписать область минимального спроса, которая представляет собой ту часть общества, которая готова использовать продукт по назначению, если он достанется ей даром. (Например, принеся домой найденую на дороге вазу, поставить в неё цветы, а не бросить в кладовку.)

Теперь рассмотрим пространство спроса, общее для двух товаров, представленных к обмену (для Маркса любимый пример - сукно и сюртук).

Что можно сказать об условиях такого обмена?

Ровным счётом ничего.

И лишь когда оба производителя (поставщика) регулярно вбрасывают на рынок свои продукты, тут можно уже сделать выводы.

Если при обмене, у одного из них будут оставаться излишки, то произойдёт затоваривание, и он будет вынужден либо остановить производство, либо изменить условия обмена (будем рассматривать обмен коллективного "сукноваляльщика" с коллективным "портным", который станет в этом случае бесконкурентным). Поэтому правильная пропорция обмена - это та, при которой товар поступает на рынок и обменивается без промедления.

Т.е. если в единицу времени на рынок поступает a единиц первого товара и b второго, то обмениваться они должны в пропорции b/a. В общем, как сечение труб, через которые вода втекает в бассейн и вытекает из него.

Установив пропорцию обмена в данный промежуток времени, мы получим меновую стоимость товара A через товар B.

Предположив, что существует товар, обменивающийся на все прочие товары, т.е. пространство спроса которого объемлет таковые всех обращающихся на рынке товаров (рыночный эквивалент), мы можем, используя меновую стоимость этого товара-эквивалента, ввести цену товара и дальше оперировать уже с ценами.

Теперь, когда у нас есть понятия меновой стоимости и даже цены, мы можем наряду с областью минимального спроса товара определить и его глубину спроса: это та граница, выше которой цена на него не поднимется, даже если товар будет исчезать (без альтернативно замены) с рынка (что, понятно, должно автоматически поднять его меновую стоимость). Некоторые товары имеют неограниченную глубину спроса, большинство - ограниченную. (В периоды голода ценности начинают активно менять на продовольствие. Первые, очевидно, имеет ограниченную глубину спроса, вторые как категория - нет. Однако любой отдельный пищевой продукт тоже ограничен в глубине спроса.)

Собственно говоря, элементарная теория рынка создана и может быть дальше развита в самых различных направлениях (что выходит за рамки настоящей работы). Самое же главное в ней - то что товары обмениваются между собой в соответствии с их количеством. И только. Впрочем, это просто экономический вариант закона сохранения материи, можно сказать, "закон сохранения продукта", который и проявляется в пресловутом законе стоимости.

Теперь, ещё раз посмотрев на рынок, мы с удивлением увидим, что... никакой "стоимости" у товара нет! Потребительная есть, меновая есть, а просто стоимости нигде не видно.

Маркс объявил, что "стоимость" товара определяется "общественно-необходимым для его производства временем". Попросту речь идёт о производительности, а стоимость будет интегрально-средним от существующих технологий производства, что опять же сводится к одному и тому же: количеству доступного для обмена продукта. Но свойство производства не есть свойство товара!

Как мы объяснили выше, пресловутый "закон стоимости" - это просто описание стабильно существующего рынка. И Марксово определение "стоимости" товара через рабочее время - тоже вывод из глубоко частного и искусственного случая - стабильного рынка. Который на самом деле постоянно меняется - как периодически (каждый имел дело с сезонными колебаниями цен на сельхозпродукцию), так и глобально.

Эксплуатация

Пытаясь выделить "момент эксплуатации" в условиях вроде бы корректного правового поля контрактно-рыночных отношений, Маркс создал целую теорию, громоздкую и казуистическую. Согласно ей, капиталист покупает под видом рабочего "способность к труду", а платит ему по рыночной себестоимости его самого. И разницу между двумя ценами кладёт себе в карман.

Удивительно, но в этой схеме автор "Капитала", с одной стороны, оклеветал и унизил капиталиста-работодателя, а с другой... облагородил его!

Капиталист, пытающийся таинственным образом определить "способность к труду" рабочего - это по сути рабовладелец или даже сутенёр. Интересно, как он это делает? Наверное, щупает мускулы рабочего, осматривает его зубы... Гнусная сцена лезущего в рот измождённому пролетарию сытого буржуя должна была, наверное, вызвать ещё большую неприязнь читателя к системе, построенной на чистогане. Да и аналог купли "способности" с последующим их интенсивным использованием в современном обществе сразу напрашивается: проституция. Мировой капитал, как бы организовал огромный невольничий рынок, где лишённые средств пропитания трудяги вынуждены были продавать самое дорогое, что у них есть - рабочие руки, как девицы в борделях - своё тело.

Однако, разумеется, капиталист покупает не "способность к труду" рабочего, а произведённый им за смену продукт; по сути это та же высмеянная Марксом идея покупки капиталистом труда рабочего, только с оговоркой, что это не абы какой труд, а чётко направленный на поддержание производства. Впрочем, это становится просто очевидным, если понять, что фабрика - это та же мануфактура, только (в связи с технологическим усложнением производства) не заготовки развозят по домам, в которых сидят работники, а последних возят к заготовкам (что гораздо выгоднее). Вспомнив, что в принципе работу пролетария на фабрике можно представить как условную аренду средства производства рабочим сроком на одну смену (т.е., говоря формальным языком, производство регулярно превращает пролетария в свою противоположность, чтобы по окончании опять возвратить его в обычное состояние), аналогия с мануфактурой станет ещё сильнее. Как на выходе мануфактуры с очевидностью получается промежуточный продукт, так и на выходе рабоче смены тоже получается продукт, как бы обусловленный условиями фиктивной аренды.

Но в то же время Маркс допустил невероятную снисходительность к капиталисту, заставив его покупать мифическую "способность к труду" за цену "стоимости воспроизводства рабочей силы". Похоже, он был плохо знаком с "Положением рабочего класса в Англии" своего друга: никаких признаков платы за "стоимость воспроизводства" пролетариев в действиях туземных капиталистов, описанных там, обнаружить нельзя.

Маркса подвела здесь ложная идея о том, что якобы каждый товар имеет имманентную стоимость. Поскольку рабочие руки - товар, значит, они тоже имеют стоимость. А раз они выставлены на рынок - значит, покупатель-капиталист должен за них заплатить по стоимости; иначе это противоречило бы законам рынка, особенно - пресловутому "закону стоимости".

Вот и превратился капиталист из циничного дельца, просто готового платить за бесценный товар по удачной конъюнктуре, опять в какого-то расчётливого торговца живым товаром, разглядевшего в девочке-подростке будущие достоинства и старательно холящего, лелеящего её, чтобы потом выгодно нажиться на её красоте: он тоже должен якобы старательно оплачивать детям рабочих сносное питание, лечение и обучение, живя мечтами, как он однажды всё-таки купит их рабочие руки и уж тогда вдоволь насытит свою жадность их эксплуатацией!

Но выше мы видели, что рыночная цена вобще-то определяется не какой-то "стоимостью", а редкостью выставленного на продажу товара (почему и цены на произведения искусства на аукционах зашкаливают за все мыслимые пределы). Капиталист платит за фрагмент рабочей биомассы, которая может быть дешёвой, а может быть и дорогой. В марксовы времена социальной необустроенности европейских обществ пролетарии представляли собой фактически обширное по размером социальное дно, из которого так же легко было вербовать фабричный люд, как капитанам - матросов в припортовых кабаках. В особенно неудачные годы при существенно преобладающем предложении рабочих рук над спросом плата за труд не то что не обеспечивала какого-то "воспроизводства" - она не обеспечивала порой даже выживания; в таких случаях работа на капиталиста была формой голодной смерти, только отложенной, а не быстрой, рабочий соглашался на труд из той же инстинктивной надежды на чудо, на какое уповает, давая показания, и захваченный диверсантами "язык". А работодатель, выражаясь юридическим языком, пользуется беспомощным состоянием контрагентов в своих... если не преступных, то уж безусловно корыстных целях.

Но в более позднее время цена на туземные рабочие руки начала существенно расти: рост общественного благосостояния, вопреки марксовым спекуляциям об "обнищании пролетариата", делает структуру предложения рабочих рук всё более прихотливой, что ставит работодателей в трудное положение. Неудивительно, что приходится либо производство переводить ближе к сохраняющейся ещё на окраинах мирового хозяйства дешёвой рабсиле, либо её ввозить в благополучные зоны.

Но, если анализ договора капиталиста с пролетарием не даёт нам тайны разгадки феномена эксплуатации первым последнего, то откуда же она берётся?

Прежде всего обратим внимание на очевидный каждому факт качественного превращения продукта в процессе трудовой деятельности; другими словами, приложенный труд создаёт новую потребительную стоимость (что прекрасно видно даже на деятельности повара, умеющего превращать простые ингредиенты в изысканные блюда; по сути капиталист обычно и выступают шеф-поварами и владельцами ресторана в одном лице, руководящими поварятами-пролетариями).

Итак, сам по себе скачок в потребительной стоимости (и, следовательно, возможный скачок в цене) - это самое естественное свойство общественно значимого труда. Получается, что, если посчитать капиталиста и пролетария игроками одной производственной команды, неравенство берёт своё начало в распределении вырученных доходов (которое, конечно, в свою очередь имеет причиной неравенство в отношении к собственности, т.е. именно собственнические отношения образуют ту систему самоподдержки эксплуатации, которую Маркс назвал Капиталом).

Прошла какая-то сотня с небольшим лет после марксовых надуманных "открытий", как независимый марксист Денисов (короткое время входивший кандидатом в Политбюро ЦК КПСС в 80-е годы минувшего столетия) предложил интересное разъяснение ситуации. Эксплуатация на производстве, по Денисову, получается из-за того, что капиталист платит рабочему фиксированную цену труда, тогда как сам получает в распоряжение товар, которым может рапоряжаться как хочет; если бы товаром распоряжались рабочие, то эксплуататорами были бы они, а не работодатель.

На первый взгляд, последняя оговорка предполагает какую-то формальную, нежизненную ситуацию. Однако в принципе она возможна, что позволяет лучше оценить справедливость предложенной схемы. Итак, артель ушлых молодцов заключает договор с владельцем станков; выточив на этих станках какие-то модные игрушки, они расплачиваются за аренду, отвозят продукцию на рынок, где выгодно её продают. Здесь хозяин станков формально - капиталист, а члены артели - пролетарии, но маржу получают последние, а не первый, т.е. именно рабочие сэксплуатировали хозяина. (Владеющий литературным даром читатель может художественно развить эту тему. Несчастный владелец оборудования живёт случаем от заказа до заказа, урезая семейные расходы, в то время как оборотистые пролетарии ездят на хороших машинах и кутят в ресторанах.)

Конечно, рассмотренная ситуация ограничена масштабами кустарной деятельности, при её расширении она становится бессмысленной. Однако она свидетельствует: Денисов прав. Его модель даёт интересное направление исследований: предприниматель как некоторое промежуточное звено между областями фиксированной платы и рыночной стихии (подобно тому, как существуют преобразователи постоянного тока в переменный и обратно). Сфера рабочего - гарантированная, фиксированная оплата, сфера предпринимателя - колеблющаяся рыночная конъюнктура. Она, эта модель, кстати показывает, что эксплуататор не всегда оказывается в выигрыше. Если хозяину предприятия удаётся выгодно сбыть продукцию, он с высоко поднятой головой проезжает мимо своего рабочего, наблюдая, как тот считает свои жалкие гроши, полученные в оплату за труд; но если конъюнктура не сложилась, капиталист будет понуро брести по улице, размышляя, как ему расплатиться с кредитами, тогда как получивший своё пролетарий мог бы с законным правом отплясывать и корчить рожи за его спиной: "А я уже денежки получил, получил!" И если не делает этого, то лишь потому, что всякая деятельность стремится организоваться в регулярную систему, и рабочий ценит не разовую возможность заработать, а систематическую возможность зарабатывать, так что крах капиталиста означает и крах его заработка. Этого Маркс, очень проницательно определивший Капитал именно как систему, не распространил на хозяйственную деятельность. Рынок для Маркса - это биржа, как товарная, так и труда. Как обмен сукон на сюртуки каждый раз совершается спонтанно, так и найм капиталистом рабочего как бы совершается лишь на один рабочий день и каждый раз заново (что в жизни случается разве что на каких-нибудь глухих отдалённых приисках).

Но есть и другой источник эксплуатации в процессе производства.

В абстракции Маркса капиталист (не как класс - как лицо) выступал единолично против эксплуатируемого им отряда пролетариата. Если в его распоряжении была сотня станков, то, видимо, рабочие изо всех сил работали на этих станках, а хозяин и надзирал за работой, и ведал складами, и вёл бухгалтерию, и успевал торговать на рынке.

В реальности же так не бывает. Человек может досконально отслеживать порядка семи направлений, поэтому с развитием производства наблюдается и его структуризация. На каждом участке деятельности глава фирмы ставит помощников, вокруг которых могут разрастаться целые подразделения; единое некогда предприятие превращается в иерархию таковых.

Как уже говорилось, уж если отдельное рабочее место можно представить как взятое в аренду на смену средство производства, то тем более структурное подразделение фирмы можно представлять как отдельное предприятие, связанное особым договором с основным.

Фокус заключается в том, что капиталист может безгранично организовывать всё новые и новые филиалы, оставаясь на вершине собственнической иерархии, тогда как работник-исполнитель всегда будет занимать лишь низший уровень и не в состоянии обслуживать всё новых и новых работодателей (успешная работа на двух хозяев зафиксирована лишь в известной пьесе Гольдони).

Вот здесь явственно проявляется асимметрия между Трудом и Капиталом, источником которой является всё то же право собственности: работник может включиться в конъюнктуру и получить исключительно высокую оплату труда, но он не может организовывать структуру своего дохода, не может расширять его неограниченно за счёт наращивания числа платящих ему работодателей.

Коммунизм

Придя к глубокому и совершенно правильному представлению о том, что капитал стремится к глобализации, втягивает в ряды пролетариата всё большую часть человечества и тем самым обостряет базовое противоречие между общественным характером труда и частным характером присвоения, Маркс поспешил объявить, что конец капиталиста-частника означает конец эксплуатации вообще.

При этом, заметим, разделение труда, этот главный источник трудового неравенства и, как крайности, эксплуатации, вроде бы никуда не делся. Хотя, конечно, как сказать: осознавая эту ахиллесову пяту коммунизма, отцы-основатели оказались вынуждены пускаться в совершенно утопические рассуждения о "стирании граней между городом и деревней", "разницы между умственным и физическим трудом", приводя коммунистическое общество к некоей однородной бесструктурной социальной субстанции.

Для Маркса модель рыночного капитализма была примитивно двусоставной: с одной стороны - эксплуататор-капиталист, захвативший средства производства, с другой - лишённый возможности прокормить себя иначе, нежели идти работать на капиталиста, пролетарий.

На самом деле пресловутый "свободный рынок" - принципиально неустойчивая система, поскольку он имеет постоянную тенденцию к расслоению. Одни субъекты рынка разоряются, другие выживают, причем шансов выжить больше у крупных (что должно быть понятно игроку в азартные игры: набравший больше очков игрок гораздо свободнее в средствах; да и русская пословица "пока богатый сохнет, бедный сдохнет" хорошо иллюстрирует суть дела), одни предприятия покупают другие, превращая их в свои филиалы и увеличивая тем самым длину цепочки от главного и безусловного владельца, капиталистического "сюзерена", до рабочего низшего звена.

Развиваясь сам по себе (и не подверженный воздействию "антимонопольных законов", пытающихся вернуть экономическое пространство в утопическое атомарное состояние), рынок распадается на слои. Свой рынок для мелких предпринимателей и совершенно другой - для китов бизнеса (конкурировать с субъектом более высокого слоя здесь ещё более бессмысленно, чем боксёру-легковесу выходить против супертяжа). Общий закон усложнения структуры управления с увеличением масштаба деятельности сработал и здесь; курс капитала на глобальность привёл к качественному изменению самих субъектов капиталистической системы.

Наиболее известная попытка анализа глобального Капитала была дана Лениным в работе "Империализм как высшая стадия капитализма". В ней он правильно заметил, что глобализующийся Капитал, "империализм", отрицает свою основу, т.е. свободный рынок, а потому уже своим существованием обозначает конец эры Капитала. И его действительно можно считать высшей, завершающей стадией капитализма.

Не решился он сказать другое, диалектически вытекающее из этого. Если империализм подводит черту под историческим бытием капитализма, то не является ли он одновременно колыбелью нового, преемственного Капиталу строя?

Классический марксизм такой ход мыслей строго порицал. Марксова концепция коммунизма оговаривала, что коммунизм как строй уникален в мировой истории, поскольку предыдущие системы вызревали в недрах своих предшественников, тогда как коммунизм создаётся не методом вызревания, а методом точечного разрушения: нужно аккуратно разрушить лежащую в основе Капитала систему отношений собственности (при необходимости - вместе с её защитниками), сохранив при этом в неприкосновенности развитые Капиталом производительные силы - своего рода коммунистическая нейтронная бомба под названием "диктатура пролетариата" (что вообще-то сразу ставит под сомнение всю "научность" коммунистического проекта).

Но, если предположить, что история всё-таки идёт своим обычным путём, и в недрах каждой общественной модели вызревает её отрицание, её "могильщик", то что тогда вызрело в капитализме в лице империализма?

Ответ будет довольно простым: социализм! Да-да, система, где собственность теряет автономность, начинает контролироваться обществом - вот главный признак социализма. И острый момент лишь в том, что такой социализм вовсе не обязан иметь отношения к придуманному Марксом "коммунизму". Но, поскольку деятельность марксистов была направлена именно на утопию "коммунизма", социализм представлялся исторической мимолётностью на пути к последнему. А, поскольку в качестве самостоятельной "формации" марксисты социализм не рассматривают, он является таким же признаком близкого "коммунизма", как осинник - подосиновиков, то и ставить вопрос о его связи с империалистическим монополизмом (читай: последнего с "коммунизмом") абсурдно и кощунственно.

Но, если всё-таки поставить вопрос о зарождении социализма в недрах "предшествующей формации", то ответ будет очевидным: начатком социализма являются монополии, те самые, которые, согласно Ленину, обозначают конец капитализма.

Ошибка Маркса заключалась в его прямолинейной интерпретации противоречия между общественным характером производства и частным характером присвоения. Из его статического толкования следует, что с увеличением масштаба деятельности это базовое противоречие должно лишь обостряться; однако, если бы Маркс подошёл к его рассморению более в духе его любимой диалектики, то он должен был бы задуматься над новым обстоятельством. Если масштабы деятельности капиталиста становятся заметны уже в масштабах общества (так сказать, "из тени в свет перелетая"), приобретают общественно значимый характер, то и он, в свою очередь, становится объектом внимания общества, включая его "насильственную сферу" - государство.

Маркс в своё время дал определение государству: аппарат насилия. Однако это неточно. Государство - это аппарат координации, а насилие - его определяющая область: государство (если оно существует как единый сложившийся субъект политики) определяется как единственный политический субъект, имеющий право на физическое принуждение прочих субъектов общества.

Помимо этого государство виделось Марксу простой равнодействующей интересов представителей правящего класса - теория общественного договора в своё время был им достаточно высмеяна (впоследствии он отказался от такой прямолинейной трактовки, но нового учения о государстве не выработал). Хотя очевидно, что реальное государство противоречиво сочетает в себе обе функции: это и инструмент, с помощью которого правящий класс пытается осуществить свою диктатуру, и компромисс между всеми классами общества, а не только фракциями правящего - что и придаёт ему облик "защитника интересов всех подданных". (Компромисс следует понимать в реальном плане, а не в формально-юридическом: это компромисс возможностей, а не желаний. Однако без самого факта компромисса государства просто не будет.)

С позиции взгляда на государство - охранителя интересов правящего класса понятно: при расширении деятельности одного из "спонсоров" государства последнее превращается просто в кровососную банку, преобразующий уже труд значительной части общества в содержимое кошелька преуспевшего и вросшего в государственную плоть капиталиста. Но, если государство воспринимать как формальное выражение статуса господствующего класса среди всех классов общества, то можно предположить, что процесс "приобществления" частного капитала явится двусторонним: расширение масштабов деятельности капиталиста до уровня общественной значимости будет порождать и усиление интереса государства к нему. Компромиссный характер государства должен спроецироваться и на отношение его к деятельности данного капиталиста.

Тем самым, через включение государственного (т.е. превращённого общественного) интереса в интерес капиталиста, деятельность последнего начинает терять характер исключительно частного присвоения, приобретая элементы общественного присвоения (и даже общественного управления, т.е. смешанной частно-общественной формы собственности) в его государственно превращённой форме. (Иллюстрация. Оператор сотовой связи практически не может закрыться и уйти с рынка, не передав свой бизнес кому-то другому: настолько он через массовость предоставляемых услуг завязан на общественный интерес, что такие попытки вызовут массовые волнения.)

Фактически это означает снятие частной собственности - тот самый процесс, о котором писал Маркс, стремясь использовать фомы гегелевской диалектики (что он, в свою очередь, сам благополучно "снял", выдвинув проект "диктатуры пролетариата"). Это "снятие частного капитала" стало мэйнстримом практики многих современных развитых стран, что показывает объективность, а не надуманность процесса растворения крупного капитала в государственной собственности с формированием народного хозяйства. Однако концепция "диктатуры пролетариата" была к тому времени объявлена непременным атрибутом "научного коммунизма" самим его основателем, и указанный процесс снятия оказался в ранге еретического движения - неканонической, но мощной секты, получившей название социал-демократии.

Возможно, конечно, и быстрое снятие частного капитала в виде тотальной радикальной национализации. Формально её можно представить как наделение государства функциями сверхмонополиста с поглощением всех возможных конкурентов. В этом случае частный интерес окончательно превращается в государственный (в свою очередь представляющий баланс ведомственных и региональных субъектов), разумеется, представляемый официальной идеологией как чисто общественный.

Такое быстрое снятие, как показала историческая практика, возможна, если она опирается на соответствующие централистские социальные традиции; но генеральная линия социализации находится в русле смешанного частно-государственного капитала. В результате социализм (с большими или меньшими пережитками капитализма) является несомненно господствующей моделью во всех развитых странах. Перманентная социализация мира перманентно и сдвигает рубеж противостояния классов. Если в прошлом лишённый собственности пролетарий отчётливо противостоял буржуазии в разных её проявлениях, то ныне, с повсеместным господством монополий, владелец какого-нибудь ресторанчика куда ближе к пролетарию, чем к господствующему классу; это явление когда-то в зачатке наблюдалось в виде стремления беднейшего слоя сельских собственников, крестьянства, войти в союз с пролетариатом; сейчас даже средний собственник с позиций "рынка больших игроков" выглядит пролетарием (тем более, что рабочие часто растворяются в массе мелких собственников через практику акционеров-рантье); такая практика постоянно заставляла марксистских теоретиков предлагать "союз пролетариата с прогрессивной буржуазией". Важно одно: государство остаётся единственным инструментом преломления частно-корпоративных интересов в квазиобщественные, поэтому объективно существующее противоречие между локальным интересом человека-трудящегося и глобальным интересом человека-гражданина будет требовать разрешения и в дальнейшем.