Аннотация: Про любовь, не сочтите меня некрофилом.
И НИКТО НЕ УЗНАЕТ
Любовь моя, ты спишь. Усни
На долги дни, на вечны дни!
Э.А.По
Лом ещё раз ударил о разбитую бетонную крышку и без труда отделил гробницу от фундамента, удерживающего её в земле последние десять лет. Тяжёлый камень поддели ломом и вытащили из рыхлой земли, ставшей от цементной крошки серой. Они отбросили её в сторону, где стояла, заботливо приставленная к дереву, могильная плита. Гробница, ломая ветви кустарника, глухо ударилась о землю, подняв в воздух облачко белой пыли.
Они отошли к чёрной чугунной ограде, возле которой, скрываясь от слабого, но холодного ветра, стояла бледная женщина лет сорока и толстая приземистая старуха, выполняющая роль официального представителя на процедуре эксгумации.
- Ирония судьбы. - Сказал я тихо, взяв лопату и подойдя к могиле. - Десять лет назад я сам копал её.
Я взглянул на моих случайных коллег по этому непривычному делу, слегка улыбнувшись. Стасик - невысокий, плотного сложения мужичёк, стоявший рядом с Вадимом, понимающе улыбнулся, остальные хранили официально-скорбное выражение лица. Сергею с Вадимом, в конце концов, без разницы было, кто копал эту могилу, и что в ней лежит: их занимала лишь возможность немного заработать в воскресный, осенний день, что могло послужить и поводом к тому, чтобы «посидеть» вечерком. Думаю, в душе они искренне благодарили сестру, умершей десять лет назад женщины, которая, ни с того ни с сего, решила перезахоронить прах своей покойной родственницы на родном для её семьи кладбище. За эту процедуру нам троим была обещана довольно солидная сумма, к тому же, мои напарники не скрывали радости от того, что я изъявил желание сделать практически всю работу самостоятельно, их же задача состояла в том, чтобы расчистить место и убрать памятник. Они хорошо знали меня, поэтому не удивились и не стали задавать лишних вопросов.
Лопата легко вошла в землю, которая по прошествии стольких лет всё ещё оставалась мягкой.
Это и в самом деле была ирония судьбы, её злая шутка. Сперва я подумал, что это ловушка, ловушка идиотская по своей простоте. Вообще-то, это чувство оставалось у меня до сих пор и было весьма неприятным.
О том, что предстоит вскрывать именно эту могилу, я узнал вчера. Слова, сказанные по телефону, словно вернули меня на десять лет назад, заставив вспомнить всё, что произошло той ночью. Я думал, что эти воспоминания давно затёрлись в моей памяти, оставив лишь значение самого факта, да горстку смутных образов. Но это было не так. Не зря, видимо, последние десять лет, это место было для меня святым.
Признаться, я всегда питал слабость к кладбищам. Этим местам, одарённым своими, необычными тишиной и покоем, позволявшим хотя бы временно уйти из мира шума и серых будней, забыть свои проблемы, и остаться наедине с собой и ещё с чем-то, чем-то чарующим и непостижимым, что можно было найти только здесь. За это я любил кладбища, любил их ещё с детства: узкие, заросшие тропинки меж кружевных металлических оград, величественные могильные плиты с начертанными на них эпитафиями, словно послания из глубокого прошлого, но больше всего меня очаровывали старые памятники. Сделанные из потемневшего камня, вросшего в землю, на котором редко можно было разобрать даты: они, скрытые высокой, высохшей травой, покрытые шершавой коркой лишайника, были, словно, свидетелями того далёкого времени, когда кладбище ещё только зарождалось, а рядом с ним обитали совершенно другие люди, жившие совершенно другой, далёкой от нас, жизнью. Тогда оно ещё не простиралось на сотни метров, ощетинясь белыми надгробиями и крестами, словно сюреальным каменным лесом. Они были наследниками истории, что протекала вокруг, приносившей в мир множество известных и забытых людей, но, в конечном итоге, оставляющей после себя лишь их трупы, которые неминуемо оказывались здесь, под рыхлыми погостами, погруженными в тишину и шорох высокой травы. Меня всегда увлекала тайна, похороненная под этими камнями. Как часто я мечтал, чтобы они могли поведать мне о тех, кто лежит под ними, и что привело их сюда, в место, откуда нет выхода, где всем нам, так или иначе, суждено оказаться. На большинстве из них невозможно было разобрать каких-либо надписей, что всегда весьма печалило меня. Я всегда испытывал особый трепет, извлекая из таких, неизвестных, могил старые, истлевшие кости, кости людей, живших когда-то очень давно, людей известных и нет, красивых и уродливых. Когда-то все они были разными, но смерть приравняла их, сделав одинаковыми. Она не разделяла ни бедных, ни богатых, ни красивых, ни уродливых; перед смертью все были равны и все, по её молчаливому велению, превращались в пожелтевшие кости и беззубые черепа.
После того, как меня отчислили из института, я устроился работать на кладбище. Это было красивое кладбище, то, на котором я когда-то мог проводить целые дни, гуляя меж могил и оград, то, которое я всегда любил за его уединённость и покой, покой в полном смысле этого слова. Стоявшее на небольшом удалении от окраин села, оно всегда казалось мне лучшим, лучшим кладбищем и самым лучшим местом, стоявшим на окраине этого бесноватого мира.
Должность моя была весьма необычной. Я исполнял обязанности кладбищенского сторожа и могильщика, ко всему прочему, в мои обязанности входил уход за кладбищем и могилами. Я поселился в маленьком домике, стоявшем вплотную к нему, что было весьма удобно. И мне нравилась такая жизнь, хотя, за эти одиннадцать лет я и не обрёл ничего в ней, но, иногда мне кажется, что только это мне и нужно. Вобщем, менять я ничего не собирался.
Копать здесь было легко, и я расчитывал сделать всю работу часа за два. Несмотря на предложение подождать в моём домике, бледная родственница решила наблюдать весь процесс от начала до конца, официальный же представитель, и вовсе, не собиралась покидать этого места. Обе они внимательно наблюдали за мной, словно за базарным напёрсточником, пытавшимся их обмануть. Это раздражало.
Контур могилы был намечен, и я начал быстро углублять её. Пока яма была неглубокой, копать было легко, потом, конечно, дело значительно замедлится: пойдёт тяжёлая глина, да и выкидывать землю наверх станет значительно сложнее, начнёт сказываться усталость.
О том же я думал и той ночью. Да, первый раз я копал эту могилу ночью. Похороны должны были состояться утром. Не знаю, к чему была такая спешка, казалось, что родственники просто хотят скорее избавиться от тела умершей. Почему, я не знал, да и, признаться, мне было совершенно не интересно.
Ночь была ясная, и, почти полная, луна ярко светилась на тёмно-синем, глубоком небе. Её холодный свет наполнял собой кладбище, делая его необычайно красивым. Помню, я долго наслаждался этой картиной, прежде чем приступить к работе. Я долго смотрел на кресты и угловатые надгробия, принявшие необычайную окраску и контрастность, на фоне, уходящего за горизонт, серебристого неба, на фоне ветвей деревьев, сквозь которые струился лунный свет, разделяясь на причудливые ленты, тянувшиеся до самой земли, тающие в её мраке. Потом я поставил на траву две керосиновых лампы, не став зажигать их сразу: луна и без того прекрасно освещала место предстоявшей работы.
Тогда здесь был дёрн. У меня ушло немало времени, на то, чтобы наметить могилу и снять его с этого места. Потом дело пошло значительно быстрее.
Край ямы уже достигал моего бедра, когда началась глина. За десять лет, под воздействием влаги и собственного веса, она успела слежаться до первоначального состояния и была ни чуть не мягче, чем в первый раз.
С удивлением я почувствовал, что где-то глубоко внутри меня, зарождается странное чувство, чувство знакомое но, одновременно, пугающе новое. Словно волнение, смешанное с чем-то ещё, чем-то, что я никак не мог определить.
Не знаю, почему она тогда решила прийти. У неё были свои странности, и, порой, её спонтанные поступки весьма трудно было объяснить, но этого я ждал меньше всего. Она появилась из темноты, тихо, словно призрак, надеясь, видимо, напугать меня. Стоит признать, что ей это удалось.
Не знаю, что связывало нас: меня - человека, живущего на кладбище, без всяких перспектив на будущее, предпочитавшего общаться скорее с мёртвыми, нежели с живыми, и её - жизнерадостную девчонку, любившую жизнь и своих многочисленных друзей, дочь весьма влиятельных людей. Иногда мне казалось, что она просто издевалась надо мной, что вся её «любовь» была большой, злой шуткой, но эти мысли разбивались вдребезги лишь при одном взгляде на неё, на её улыбку, по детски добрую, искреннею и наивную, на её глаза, на длинные светлые волосы, что золотистым потоком спускались на плечи.
Мы часами беседовали на темы, которые, как мне казалось, не могли интересовать девушку её возраста и склада ума, но она слушала меня с искренним интересом, стараясь не упустить ни слова. Мы подолгу гуляли по кладбищу, и я рассказывал ей истории захоронений, известные мне. В те минуты мне казалось, что именно в ней я нашёл человека, способного понять меня, от общения с которым я получал настоящее удовольствие, и эта мысль пугала меня. Пару раз она, оставалась ночевать у меня, из-за чего был весьма неприятный разговор с её отцом, не понимающим, как их образованная и многообещающая красавица - дочь, может общаться с «такой падшей личностью», как я. Продолжалось это четыре месяца.
Она пришла, когда края могилы уже скрыли мои плечи, и по обе её стороны, тускло горели керосиновые лампы. Она так и не сказала, почему решила прийти. Родители думали, что она ушла к подруге, живущей в соседней деревне. Она и на самом деле собиралась пойти к ней, но что-то привело её сюда.
Её звали Вера. Как же часто я вспоминал её имя, повторял его, словно в бреду, сам того не замечая. Она осталась моей единственной, кроме неё у меня больше никого не было и, думаю, никогда не будет.
Я копал, а она сидела рядом, глядя на меня. Мне казалось, что она была зачарована моей работой, словно наблюдать за этим было для неё величайшим наслаждением. Она почти всегда приходила, когда я копал могилы, вероятно, потому она пришла и тогда.
Я выбрасывал из ямы тяжёлую землю и украдкой смотрел на неё. На её лицо, такое прекрасное в дрожащем свете лампы, смешанном с серебром луны. В ту ночь я любил её, как никогда прежде, она была для меня всем, дороже самой жизни. И самым страшным для меня было то, что я мог потерять её, а это было неизбежно, то, что происходило между нами, не могло продолжаться долго и, волей её собственной, или её родителей, вскоре мы непременно должны были расстаться. Я копал так быстро, как только мог, чтобы только скорее выбраться из ямы и увидеть её, наконец то увидеть, такую прекрасную, чтобы насладиться её красотой, быть может, в последний раз.
Край уже доходил мне до плеча. Копать теперь нужно было с особой осторожностью, чтобы не повредить останки. Я остановился на несколько секунд, чтобы передохнуть. Родственница стояла на прежнем месте с неизменным выражением скорби на лице, лицо представительницы не выражало ничего, кроме скуки, моих помощников я и вовсе не видел. Остановившись, я почувствовал, как прохладный ветер остужает спину, сырую от пота, от чего становилось ужасно скверно. Взглянув на дно ямы, я продолжил копать.
Сердце моё, в эти секунды, билось так, как не билось уже много лет. Странные чувства - боль и тоска, страх и любовь, смешались во мне, образовав какой-то ужасный, но, одновременно, такой сладкий и пьянящий коктейль. То, что я старался забыть все эти годы, старался, но, видимо, не хотел, и потому оно непрестанно возвращалось ко мне в образе ночных снов и вечерних воспоминаний, и теперь оно стояло передо мной, такое реальное, тёплое, и такое горькое.
Благодаря моим стараниям, я довольно быстро закончил работу и, выровняв дно могилы, с удивительной лёгкостью выпрыгнул из неё, не чувствуя совершенно никакой усталости. Она была там, была рядом, смотрела на меня таким взглядом, словно ради неё я совершил нечто героическое. Встав с земли, она медленно подошла ко мне, а я просто смотрел на неё, не в силах оторвать взгляда или сдвинуться с места. Её руки сомкнулись за моей спиной, она приподнялась на носки, чтобы поцеловать меня. Я нежно обхватил руками её голову и притянул к себе. О, как прекрасен был её запах в ту минуту, как тепло было её дыхание.
- Я люблю тебя. - Тихо прошептал я, глядя в её восхитительные, серые глаза.
А она ничего не ответила, она нежно отстранилась от меня и сделала два шага назад. Повернувшись ко мне спиной, она подошла к краю могилы и присела рядом с ней на корточки, словно силясь разглядеть что-то в трепещущем свете керосиновых ламп. Я смотрел на неё, склонившуюся над чёрным провалом могилы, на её хрупкую спину, прямые волосы, скрывавшие её лицо. Она спросила что-то, но я не помню, что именно, я просто смотрел.
Какая-то страшная и непонятная мысль крутилась в моём мозгу, мысль совершенно бредовая, но набирающая всё большую силу, по мере того, как рациональная часть моего разума отступала, а другая, тёмная и маленькая, скрытая в самых потаённых уголках моего мозга, становилась всё сильнее, вытягивая эту мысль, не давая ей пропасть в потоке бредовых фантазий.
Я смотрел на неё, всё больше увлекаемый моей новой фантазией, смотрел на её голову, так красиво склонённую над чёрной ямой, а мои ноги медленно несли мня к ней, руки сжимали грязный черенок, поднимая лопату всё выше. Как тяжело было держать её в воздухе, как устали мои руки, а мысль эта, мысль была такой притягательной, такой сладкой, но это, ведь была всего только мысль. Пальцы всё плотнее сжимали шершавое дерево... А она... как я любил её, она была для меня всем, моим идеалом, моим спасеньем, моей жизнью. О, Господи, как же я мог потерять её?!!! Как же это было тяжело...
Глухой удар прошёл по деревянному черенку, словно по камертону, вошёл через руки в моё тело и разбежался по нему, растаяв без следа. Она упала на землю, быстро, неестественно быстро. Глухой удар... и всё.
Что же я чувствовал тогда? Страх, вину, растерянность? Нет. В тот момент каким-то непостижимым образом все эти чувства отошли на второй план, оставив место какому-то сумасшедшему восторгу, тёплому и сладкому чувству, согревавшему меня, словно горячий огонь. Да, были и страх, и вина, и горечь, но это было потом, и в несравненно меньшей степени, потом, когда она лежала на моих коленях, а я рыдал, глядя на её прекрасное лицо с широко открытыми серыми глазами, перебирая пальцами её длинные волосы. Тогда она была особенно красива, мертва, но красива, словно смерть придавала её чертам некое особенное очарование. Её, во всех отношениях, идеальное, слегка бледное лицо, чуть приоткрытые губы, и глаза, их я помню и по сей день. Для меня она осталась самой прекрасной девушкой на земле, я чувствовал это тогда, когда её тело упало на дно могилы, я чувствую это и сегодня.
Лопата зацепила что-то, даже не зацепила, скорее, каким-то внутренним чутьём я ощутил, что под, отшлифованным до блеска, железом есть что-то. Я начал осторожно разгребать землю, а потом выкинул лопату наверх и начал копать руками. Пальцы, разгребая сырую, холодную глину, то и дело натыкались на прогнившие, почти ставшие землёй, чёрные щепки - то, что осталось от гроба. Потом они нащупали что-то твёрдое и, через пару секунд, извлекли из-под глины ключицу.
Одну за другой, я подавал кости Стасику, который укладывал их в чёрные пакеты, напоминавшие мешки для мусора, пока не вытащил все до одной. Официально эксгумация была закончена, и тело, захороненное в этой могиле десять лет назад, было наверху. Но стоило лишь копнуть немного глубже, и мы, непременно, наткнулись бы ещё на один скелет. Да, я всего лишь слегка углубил могилу, а уже утром на её тело, присыпанное десятисантиметровым слоем земли, поставили чужой гроб.
Её искали, но искали в том небольшом лесу, за которым жила её подруга, и к которой она так и не пришла той ночью. Приходили и ко мне. Конечно, её родители были бы рады обвинить меня, но, даже они, не могли предположить того, что произошло на самом деле. Тела не нашли, не нашли ничего.
Она лежала здесь целых десять лет, её мать уже лежала на этом же кладбище. Вера, как часто я повторяю её имя. Она была красива, тогда, но теперь смерть приравняла её ко всем, кто лежит здесь, под белыми гранитными плитами и чугунными крестами. Теперь она превратилась в горстку пожелтевших костей, но, даже несмотря на это, для меня она останется самой красивой, прекраснее всех, кто живёт сейчас на земле, моей единственной.