Просматривал книжку "Чтоб я так жил!" и отмечал галочкой те стихи, которые должны войти в "Избранное". Так дошёл до "Сотворения человека", сделал пометку, задумался. И услышал знакомое покашливание.
- Кхе, кхе... Не помешаю?
- Нет. Присаживайся.
Это был домовой, герой из "Аккерманских баек". Там он в самом конце книги появился, а теперь вот в самом начале "Избранного" опять возник, - круг замкнулся. После того, как мы встретились в аккерманском экспрессе, он иногда заглядывает поздним вечером, если я ещё не сплю.
- Избранное, - спрашивает он. - Это которое отобрали и оставили?
- Ну, в общем, да. Отобрали и включили в избранное.
- А остальное отобрали и выбросили? - Вообще-то он домашний и добрый, но при этом язва порядочная. Любит прикидываться простачком и задавать каверзные вопросы.
- Ну зачем же - выбросили. Просто не включили.
Помолчал, посопел и снова спросил невинно:
- И у тебя, значит, есть такое, что и выбросить жалко и включить нельзя?
- Конечно. Как у всех.
- А что ж ты тогда всё включаешь. Вон пять птичек подряд поставил.
- Это пока. А потом будет по-всякому. Стихов, например, отсеется больше половины. Две повести не войдут, поэма, роман...
- Ну, тогда я пошёл. Не буду мешать...
СИЛЬНЫЙ ХОД
Стал читать поэму "Чтоб я так жил!" и снова услышал скромное покашливание.
- Не помешаю?
- Ну что ты.
- Мне нравится эта поэма, - признался домовой. - Дождь, слякоть - сиди себе за печкой, не выглядывай. Особенно вот эти строчки нравятся: "Дождь барабанит в мокрое стекло, в трубе гудит и подвывает ветер..." Прочитал - и заснул.
Стал я прикидывать, что бы дальше за этой поэмой пустить: и так не подходит, и этак не годится.
- Ну и что ты теперь лепить будешь? - спрашивает домовой. - Какую такую заплаточку?
- А хотя бы тебя вот и прилеплю. "Жил-был домовой..."
- Разве что. Другой отмазки у тебя сейчас и нет. За стихами то должны идти поэмы, а где они у тебя? Разбросаны, где попало - по разным книжкам.
- Да сам вижу. Одно по жанру не стыкуется, другое по времени.
- Подожди, подожди, - забеспокоился домовой. - А что если книгу "Фантасма" на две части расшить и одну часть с поэмой и трагедией сюда приспособить, а другую, с прозой, аж после всех поэм?
- Интересная мысль, - сказал я без особого энтузиазма, - можно и так. Только потом надо будет и книгу с байками перетряхивать.
- Ну и что? Как говорил товарищ Сталин Хазанову, - "Я перетрахивал наше правительство и буду перетрахивать". Перетряхнём. Зато дальше все линии в наших руках.
- Принято, - сказал я. - А чтобы номера страниц сошлись точнее - дадим ещё какую-нибудь вставку. Ну, хотя бы поэмку "Знаки Зодиака".
Иногда какой-нибудь поэт выпускает новый сборник, в котором каждое стихотворение красуется на отдельной странице. Даже если это две строфы или одна. Никогда не испытывал такой потребности и следующие шесть страниц оставляю полупустыми только потому, что надо точнее свести их нумерацию с другими.
МАЛИНСКАЯ ЗИМОВКА
I
Несколько лет я и сам порой сомневался в том, что сделал выдающееся открытие. И верил, и не верил в свою исключительную удачу, пока в наш провинциальный Аккерман, то бишь Белгород свет Днестровский, не пожаловал залетный лектор из Ленинграда - доцент, кандидат наук - да не побеседовал со мной, да не почитал мои первые главки. Был он приятно удивлен, даже от комплимента не мог удержаться: мол, из таких чудаков и рождаются настоящие философы, а не из тех, кто что-то заучил. Просил выслать ему один экземпляр, самый последний, когда перепечатаю. Я был польщен. Выслал... А через год, уже в Москве, со мной несколько раз беседовал доктор наук. И тоже был удивлен - попросил оставить ему экземпляр моих многостраничных тезисов. Я почел за честь. Оставил... И потихоньку продолжал разрабатывать свою золотую жилу, в полной уверенности, что мне спешить некуда.
Однако на пятидесятом году произошел какой-то едва заметный сдвиг и оказалось - мне некуда отступать. Открытие сделано, работа проверена - пора пробиваться в большую науку, иначе можно и не успеть.
Я уволился с работы, распрощался с чадами и домочадцами и на фирменном одесском "Черноморце" укатил в Киев.
Прописаться в пределах Киевской области было невозможно, пришлось ехать еще дальше на север, в Житомирскую, где за темными еловыми лесами, за тихой речкой Тетерев, в нескольких перегонах от нее, обретался небольшой городок Малин. Там я и обосновался на предстоящую зимовку, сняв отдельную комнатку у бабы Ирины, одинокой старушки, на чью мазаную хату под камышовой крышей мне указал случайный прохожий.
Была ранняя теплая осень. Целыми днями сияло уже нежаркое солнце и лишь по утрам воздух тяжелел от зябкой сырости, да в зеленых луговых низинах стелился молочный туман. Почти неделя прошла в бесконечных челночных поездках, я намотал не одну тысячу километров на пригородных киевских электричках, прежде чем удалось приткнуться в Малине, и, понятно, основательно вымотался. Несколько дней отдыхал и понемногу обживался. Подремонтировал старенький туалет за сараем. По просьбе бабы Ирины вырубил сухой малинник в саду. Потом прописался, встал на воинский учет и уже подумывал о близкой поездке в Киев, о встрече со специалистами и дискуссиях, как вдруг на меня свалилась еще одна непредвиденная и пренеприятнейшая забота.
Уже предвкушая окончательное освобождение от всех надоевших формальностей, я отправился в горком партии, в сектор учета. Заведующий сектором, тихий и скромный служака в сером костюме, выслушал меня и строго заявил, что член КПСС обязательно должен работать, что он просто не может не работать, не имеет права. Меня это железное правило слегка покоробило.
- Я четверть века отработал на производстве, - сказал я натянуто. - И что же, теперь я не имею права посвятить один год изучению интересующей меня проблемы? Карл Маркс, между прочим, не служил и не работал всю жизнь...
Заведующий помолчал, подыскивая достойный ответ, и почти обиженно произнес:
- У Маркса был друг, который помогал ему.
Я едва сдержал улыбку. Вот это логика! Если у тебя есть состоятельный друг - можешь не работать, а нет друга - нечего и голову морочить, ступай на дело доблести и геройства.
- Ну, если на то пошло, у меня тоже есть друг, который мне помогает - моя жена. У нас две дочери, две студентки и очень скромные сбережения, а жена говорит: "Поезжай, как-нибудь выкрутимся". Это ли не друг?
Заведующий пригласил меня к вышестоящему товарищу и там было принято компромиссное решение: я устраиваюсь, скажем, на мебельной фабрике электриком на полставки и таким образом буду одновременно и работать, и получу возможность ездить в Киев. И опять началась бесконечная и бестолковая морока. Хождение по директорам и отделам кадров, медицинская комиссия, инструктажи, работа на подхвате. Я потратил еще один драгоценный месяц, простудился и заболел (как говорила баба Ирина - "заслаб"), а когда немного вычухался, не раздумывая написал заявление об уходе с работы и для себя твердо решил: если в горкоме по этому поводу начнут "возникать" - положу на стол партбилет. Впрочем, никаких придирок не последовало.
Дотлевала восемьдесят четвертая осень двадцатого века. А где-то за горизонтом, за мглистым новогодним перевалом, уже готовила грядущее половодье восемьдесят пятая весна.
II
Вопрос всех вопросов. Зачем живет человек, в чем смысл его существования?.. Пожалуй, за всю историю человечества не было другого вопроса, который бы так остро и неотступно терзал человеческую душу. Еще из Древней Греции тянется эта ниточка от Аристотеля до наших дней. И каждый идущий следом завязывает на ней свой узелок, в меру своего понимания и таланта. Сенека, Хайям, Гегель... Кто следующий, прошу!.. Гете, Толстой, Маркс... Следующий!.. Но уже поредели ряды претендентов, выдохлись мыслители и заморские, и доморощенные, только перепевают да перепродают то, что получили в наследство. Смысл жизни - в труде, познании, счастье, борьбе, освобождении, построении, сохранении, развитии, самореализации. Ну и еще в чем-то, что, возможно, добавится через год, через тысячу и т.д. - до бесконечности. Ибо "в различные исторические эпохи смысл жизни каждый раз выявляется по-новому; ибо "его решение имеет диалектически подвижный характер", ибо "окончательного ответа нет и быть не может". Так считают наши современники философы, от кандидата наук до академика.
К стыду своему (и к счастью) я ничего этого не знал и был чист, как новая тетрадка (если не считать вузовский диамат да философский словарь, приобретенный однажды из любопытства). Я начинал свои дилетантские поиски с нуля, свободным любителем, не ведая никаких ограничений и не признавая никаких авторитетов. Мне было достаточно моей жгучей потребности в чем-то очень значительном и необходимом, что - как подсказывало мне предчувствие - существует и достижимо. Именно эта потребность и это предчувствие и вели меня через многолетние мучительные раздумья, когда нигде не прощупывается точка опоры и ни в чем не угадывается верная подсказка. Сейчас-то я понимаю, что должны были пройти эти годы раздумий, чтобы их количество перешло в новое качество, в мгновенное озарение, которое высветило формулу открытия. И только после этого я обратился к специальной литературе и понял, что сделал "невозможное", открыл "несуществующее". Но теперь предостережения маститых были для меня звук пустой. Я видел, что их точка зрения ошибочна. У них был применен чисто формальный подход, ведущий к заблуждению и самообману: взята верная посылка и на ее основе сделан ошибочный вывод. Ни "диалектически подвижный характер", ни "выявление поновому" еще не являются достаточным основанием для вывода об отсутствии окончательного решения или невозможности выхода к нему... Были в этих "трудах" и другие принципиально важные положения, некоторые из них я уже проверил в дискуссиях с доцентом и доктором, и оба они вынуждены были признать мои обоснования верными.
Но это были только самые первые шаги. Теперь предстояло поработать в библиотеке Института философии, пообщаться с киевскими специалистами. А дальше - смотреть по обстоятельствам.
III
И вот однажды, проболтавшись два часа в утренней электричке, я прямо у вокзала нырнул в киевское метро и вынырнул на Крещатике - главной улице Киевской Руси, по которой давным-давно, тысячу лет назад шли наши предки к Днепру принимать крещение. Я шел со сдержанным любопытством восторженного провинциала, когда-то уже побывавшего здесь, полюбившего этот дивный город, и опять я дивился и радовался его неповторимой красе.
По странному, почти курьезному совпадению, мне предстояло пройти тот же давний путь - Крещатиком, к Днепру - и там то ли самому принять крещение, то ли крестить других... Я поднялся на Владимирскую горку, в чистый зеленый скверик возле Института, и облокотился на металлическую решетку, на самом краю смотровой площадки. Крутыми уступами вниз, к Днепру, уходил старый парк с расцвеченными осенью кронами. Князь Владимир - голова непокрыта, на плече большой крест - тоже виден немного сверху и сам смотрит на днепровский простор. А дальше, на низком правобережье, далекой дымчато-белой стеной - туман, подсвеченный солнцем, такой глубокий и пышный, будто и не туман вовсе, а легкие облака, что опустились на заднепровье вечером и теперь только ждут легкого ветерка, чтобы сняться со своих якорей и плыть дальше... И вдруг обвыкшему глазу открывается в этих облаках такой же призрачный, белый многоэтажный дом, совсем невидимый в своем основании, такой же нездешний, парящий. И обочь него - другие белые призраки, словно родные братья. Но едва привыкнешь к этому чуду, приноровишься к нему, как приоткроется новая, уже совсем немыслимая глубина, а в ней новые кораблики многоэтажек, едва проступают, едва угадываются... Встрепенется сердце, порываясь в эту даль, и долго потом не может вернуться в привычный постук...
Институт философии АН УССР - это, как сказал бы классик, звучит. Переступая его порог, я был полон глубокой почтительности, а на челе своем нес отпечаток глубокомысленной строгости, которая, впрочем, предназначалась более вахтеру за столиком, чтобы избежать лишних объяснений. Не спеша поднялся на третий этаж, умышленно проигнорировав свободные лифты, - так легче было адаптироваться в новой обстановке, осмотреться, расслабиться... Длинный коридор влево и вправо, высокие потолки, высокие темные двери бесчисленных кабинетов... Застекленные стенды с новыми книгами, картотека в конце коридора возле окна... Все было так же, как и три года назад, когда я заглянул сюда впервые, вырвавшись на денек из ворзельского санатория.
К моему удивлению, Дудецкая оказалась на месте, хотя и в другом кабинете. Я поздоровался так, словно был здесь на прошлой неделе, она же привстала из-за стола, не зная от неожиданности, что сказать, что подумать.
- Анатолий Михайлович? Какими судьбами?
- Да вот, Валентина Игнатьевна, потянуло в Киев. Как вы тут?
- Вы не спешите? - спросила она. - Я скоро освобожусь и мы могли бы немного прогуляться.
- Хорошо. Я подожду внизу.
Только спустившись опять в скверик и посмотрев на часы, я понял, что уже начинается то предобеденное время, когда сотрудники Института убирают бумаги, заканчивают телефонные разговоры, защелкивают портфели и сумочки. Все чаще хлопает входная дверь, выпуская на улицу самых нетерпеливых, которые уже не останавливаются поговорить-покурить, а тут же разбегаются. Вскоре появляется Дудецкая. Оказывается, она ходит в расположенный неподалеку бассейн, выкраивая для этого время из своего обеденного перерыва. Тихая, скромная, с большими грустными глазами... - никогда бы не подумал, что она может быть такой организованной и жесткой.
Три года назад, в апреле 1981, я познакомился с И П. Кобляковым - тем самым доцентом из Ленинграда, ныне доктором наук, - а летом представилась возможность отдохнуть в санатории, километрах в тридцати от Киева. Тогда меня и свел случай (записка замдиректора в ее сектор) с Дудецкой. Зав. сектором Н.Я. Иванова, один из ведущих специалистов, автор недавно вышедшей монографии "Философский анализ проблемы смысла бытия человека" была в отпуске, и Валентина Игнатьевна на правах сослуживицы и подруги взялась ее отыскать и пригласить на встречу. Позвонила Ивановой на квартиру, объяснила, в чем дело. И встреча наша состоялась (здесь же, в Институте), но, к сожалению, разговора не получилось. Н.Я., натянутая и резкая, сразу же заняла непримиримую позицию: "Я буду с порога отвергать все, что вы будете говорить о смысле бытия применительно к самому бытию, то есть природе. Такого смысла нет и не может быть". На том и разошлись. А на другой день, уже почти вечером, Дудецкая разыскала меня. Надо ли говорить, как я был удивлен! Во-первых, она не знала моего точного адреса и ей пришлось искать, наводить справки, спорить с дежурной сестрой. А, во-вторых, - женщина ехала одна, вечером, в неизвестность и в такую даль! По пустякам такие усилия не предпринимаются, должна быть для этого какая-то серьезная причина... Оказалось - Дудецкая приехала, чтобы поговорить о моей работе "Постижение мира", которую я давал посмотреть Ивановой в Институте, о нашем неудачном контакте, о возможном взаимопонимании. "Неля Яковлевна принципиальный человек, - говорила Дудецкая. - Правда, она бывает резковата, вы сами видели... Но она действительно знающий специалист и порядочный человек. Она просто не могла не заявить вам прямо, что понятие смысл нельзя применять к понятию бытие... А работа ваша интересна. Вам надо обязательно учиться. Поступайте на философский факультет заочно и занимайтесь. Неля Яковлевна вам поможет. И на вашем месте я бы еще раз встретилась с ней. Только не употребляйте понятие смысл в отношении к природе. Ну сделайте хотя бы пока такую уступку, хорошо? Ну, может быть, следует употребить какое-то другое понятие? Согласитесь, принять ваше положение после того, как мы учились и выросли на других подставлениях, очень трудно... Вы обещаете не злоупотреблять понятием смысл? Хорошо?.. И позвоните Неле Яковлевне - я дам ее квартирный телефон, - позвоните и поговорите с ней. Хорошо?.." Я обещал позвонить. Идею поступления на заочное отделение я не принял, сославшись на возраст и здоровье, а отказываться от понятия смысл не спешил (да и не собирался). Из санатория я дозвониться не смог, а в Киеве детский голосок ответил, что мамы нет. Помню, я повесил трубку с явным облегчением... Вскоре Иванова ушла из Института и переехала в другой город. А мы с Дудецкой всю осень вели переписку, обсуждая спорное положение (я - отыскивая новые доводы "за", она - пробуя эти доводы опровергать) и, в конце концов, истина была выявлена и утверждена: Дудецкая сообщила, что она показала мое последнее письмо одному кандидату наук, и он сказал, что мое доказательство правомерно и что я могу пользоваться им. На следующий год я специально приехал в Москву, где трижды встречался с А.Т. Мысливченко, упоминаемым уже мною докторе философских наук, и доказательство наличия смысла бытия, т.е. природы, прошло без сучка и задоринки (другие положения потребовали более или менее острой дискуссии, но в итоге также были приняты)...
Бассейн открытый, над ним поднимается разреженный голубой пар, веселые голоса, шумные всплески. Дудецкая возвращается свежая, бодрая, хотя по-прежнему тихая и немного грустная. Я откровенно завидую ей, жалуюсь на свое нездоровье, еще более заметное теперь, после моих двухмесячных передряг и простуд. Она говорит с уверенностью лечащего врача, что из моего организма необходимо вывести скопившиеся шлаки и тогда я быстро восстановлюсь. Нужно принять горячую ванну, настоянную на травах или хотя бы на простой сечке из сена.
- Давайте сделаем так, - предлагает она озабоченно. - После работы поедем ко мне и я приготовлю вам ванну.
- Да как-то неудобно, Валентина Игнатьевна, не хочется вас стеснять.
- И нисколько не стесните, не беспокойтесь.
- А мне ведь потом почти три часа ехать в Малин...
- Никуда ехать не надо. Переночуете у меня.
IV
Воспользоваться в тот день приглашением Дудецкой я так и не смог, но в ближайшее воскресенье приехал подремонтировать выключатели и розетки, посидеть за рюмкой вина, посоветоваться о моих дальнейших шагах в Институте. Еще во время нашей переписки Дудецкая подсказывала мне, что не следует сразу высылать свою работу на рецензию, а вначале надо запросить соответствующее учреждение, указав тему, объем, план - так будет надежнее во всех отношениях. Тогда жt она вкратце обрисовала обстановку в Институте, и теперь эта тема всплыла неизбежно, поскольку мне здесь предстояло "вертеться", а ей эта обстановочка была уже вот где, под самую завязку.
- Вот вам и добровольная самоссылка в наш прекрасный век... - говорила она о вынужденном уходе Ивановой из Института и переезде в другой город.. - Нtля открыла мне глаза на мир, дала марксистскую оценку современного положения и шаг за шагом я убеждаюсь, что она права... Стала понемногу бороться за правду, справедливость и, боже... - как на меня посыпались шишки! И я увидела своих противников: приспособленцы, грабят Россию, получают не по труду, обманывают на каждом шагу государство и народ, а внешне все благопристойно... Когда сказала правду на собрании в защиту Нели, - стала отверженной. Пробую анализировать объективно причины. Ведь такое положение не только у нас. Оно почти типично...
Прежде, чем выходить на кого-то из специалистов, решил поработать в читальном зале Института. Приезжаю из Малина утром, подбираю литературу и сижу в небольшой уютной читалке среди нескольких, ушедших в книги, сотрудников. Затем спускаюсь в институтскую столовую пообедать, возвращаюсь наверх досмотреть то, что еще не успел, а перед уходом оставляю в залог паспорт и беру под него одну-две книги с собой, в Малин, при условии, что через неделю верну. И опять - метро, пригородная электричка и дальняя дорога среди, по-осеннему голых, полей да облетающего чернолесья, да через темные еловые леса под низкими сизыми тучами.
В аккерманской городской библиотеке выбор был невелик и, тем не менее, я почитал там Ленина и Энгельса, Николая Кузанского и Еву Анчел. По МБА - Мысливченко, Панцхаву, Фролова. Дудецкая, в мой первый приезд три года назад, подарила монографию Ивановой, родные и знакомые приносили или называли мне что-то еще и еще. Так что я был уже немного подкован и чувствовал себя при встречах со специалистами спокойно, заранее зная, что каждый из них, как правило, первым делом интересуется, а что ты читал, каков твой кругозор и уровень. Послушает, покивает удовлетворенно, мол, теперь можно и по существу проблемы. А уж тут мне и карты в руки, только посматривай, чтоб не перегрузить оппонента, не спугнуть его. В добротности и оригинальности своей работы я был уверен и все-таки надо было изучить по возможности все, что имелось в нашей отечественной науке, а если повезет, то и переводную литературу.
Однако мой улов был довольно скромен. Я часами просиживал за картотекой, а удачные находки радовали очень редко. Так однажды я просмотрел несколько сотен карточек с названиями диссертаций за последние тридцать лет и лишь одна (!) диссертация имела отношение к проблеме смысла бытия. А книги и статьи можно было сосчитать по пальцам. Тем большее наслаждение испытывал я, заполучив очередной материал, делал обширные выписки и заметки, иногда собственные комментарии к прочитанному, когда мог развить интересную мысль, или наоборот, опровергнуть ее. Так я изучил несколько новых для меня авторов, а потом проштудировал более основательно классиков, отношения с которыми были у меня, мягко говоря, сложными.
Кстати, о классиках. Они сами по себе уже есть тот пробный камень, на котором проверяются наши мыслительные (или просто умственные) способности и одновременно - наши человеческие качества, наша нравственность. Один бездумно верит каждому слову, другой бездумно отвергает каждую мысль - велика ли между ними разница? Третий истово поклоняется, четвертый истово оплевывает - так ли уж они далеки друг от друга? Хромаем, каждый на свою ногу, кто на левую, кто на правую. Недобачаем, каждый на свой глаз, - у одного разум запорошило, у другого душа спит.
К тому же марксизм-ленинизм - это система философских, экономических и социально-политических взглядов, и нельзя же издержками, скажем, научного коммунизма перечеркивать философию, как нельзя ставить двойку по физике за ошибки в школьном диктанте. И нельзя же на все философские работы классиков, а тем более на каждую их мысль, ставить уничижительное клеймо ущербности только потому, что под ними стоит раздражающее имя. Каждый отвечает лишь за то, в чем он виноват. И каждый, обвиняющий огульно, рискует в порыве благородного негодования превратиться из обвинителя в обвиняемого, со своей мерой вины.
Суди по чести - да не судим будешь!
Диалектический материализм начинается, между прочим, не с Маркса и не заканчивается на Ленине. Это поистине исторический опыт и мудрость многих поколений землян, их лучших мыслителей. И многие наши беды вовсе не от увлечения диалектикой, а от лукавого обращения с ней. И тысячу раз прав Энгельс, предупреждавший всех нас: "Презрение к диалектике не остается безнаказанным".
Из малинских набросков.
Только предполагать, т.е. предполагать, не стремясь к проверке и обоснованию своего предположения, - занятие бесплодное и бессмысленное. Только отвергать, т.е. отвергать, невзирая на обоснования предполагающего, отвергать голословно, не утруждая себя поисками соответствующих аргументов, отвергать не опровергая, - занятие безнравственное. И если пустое предположение не двигает наше познание, то безапелляционное отвержение тормозит его.
И предполагая, и отвергая - стремиться к выявлению истины или раскрытию заблуждения. Только эти два слагаемых являются положительными величинами в процессе познания и работают на развитие познания: все прочие наши устремления, - какими бы соображениями не были они вызваны и в какие бы одежды ни рядились - для процесса познания либо нуль, либо отрицательная величина.
V
Баба Ирина, маленькая, пухленькая словно колобок, но уже старенькая и слабая, на улицу выходит лишь со стариковской палочкой и удивляется иногда в наших вечерних разговорах своей теперешней немощи. Говорит, что раньше была быстрая да ловкая: мне, мол, бывало, только бы одной рукой за машину ухватиться, а я уже и вся в кузове. В молодости она стала шить на машинке, порола старые платья, перекраивала и строчила, строчила целыми днями, такая увлеченность была. Когда научилась - стала шить для других и всю жизнь шила. Теперь же утратила к этому всякий интерес, к машинке и не подходит. И спиртное уже не согревает ее, и аппетита нема.
- И не знаю, шо б я и зъила... - жалуется она каждый раз перед ужином. Потом нехотя открывает маленький чугунок с тушеной картошкой, через силу съедает одну ложку, другую... а там, глядишь, будто проснулась в ней память то ли о послевоенном голоде, то ли о еще более раннем, довоенном, - только вдруг начнет она хватать пищу с необъяснимой жадностью, сопя и захлебываясь... Эх, старость - не радость!
Я доедаю свою обеденную заначку, а потом пьем чай, угощая друг друга бубличками да пряничками, кто чем богат.
Но вот закончен ужин, и накормлен сидящий в будке лохматый старичок Тузик, и облизывается над миской у порога здоровенный кот Васька. Баба приоткрывает дверь в сени и приступает к проведению ежевечерней операции по выдворению кота. Васька отступает к печке, лезет под стол в надежде отсидеться там, и тогда баба вооружается клюкой.
- А коту! - кричит она. - На двир!
И Васька, сердито надув и без того толстую морду, не спеша выходит в сени и там в три прыжка вымахивает по приставной лесенке на горище, где худо-бедно можно переночевать на охапке старого сена или печном боровке.
В доме по соседству, через огород, живет бабина дочка Лида Петровна, малинский страховой агент, да бабин внучек Мишка, пятнадцатилетний хлопчик. Иногда он прибегает вечером к нам, в одной рубашке, с улыбкой на узком лице, и кричит с порога:
- Бабо! Идем в дурня гулять!.. Дядя Толя, идем!
А то и Лида Петровна заглянет и пригласит нас на ужин. Проговорит нараспев, чуть ли не по слогам: "Михайлович, собирайтесь. Посидим трошки". Мы с бабой Ириной не заставляли себя долго упрашивать - уважали такие непредвиденные застолья на четверых. Случалась там и рюмочка-другая горилки, и добрый ломоть жареного груздя, мясистого, сочного, что твой бифштекс, и какое-нибудь печенье-варенье к чаю. Ну, потом, понятное дело, телевизор, картишки и позднее возвращение с бабой Ириной через ночной уже заснеженный огород, под ясной луной в зените, да морозный скрип, да собачий лай на краю поселка, над самой балкой.
Иногда я наведывался к своей сестре Валентине в поселок Ворзель, где когда-то отдыхал в санатории. Она подкармливала меня, как могла, собирала что-нибудь на пару дней в запас и я опять уезжал. Ночевать оставался редко. Жилая комната у нее небольшая, даже раскладушку поставить негде, а просторная, светлая кухня так выстывала, что всю ночь сквозь сон вспоминалось мое далекое малинское пристанище. Представлялось, как я просыпаюсь там на рассвете, растопляю печку, которая одним боком обогревает мою комнатку, а другим комнату бабы Ирины. Перекусываю, чем бог послал, пью чай. И сажусь за книги. Баба Ирина встает поздно и в эти утренние часы мне никто не мешает. В полдень собираюсь и ухожу искать, где бы пообедать. Первое время удачно получалось на механическом заводе, в недорогой рабочей столовой. Но пришлый уличный люд стал так энергично разбирать в буфете сметану, что заводчане запретили вход посторонним. Стал я ходить в кафе, но там дороговато да и частенько оно бывает закрыто. Приходится ехать автобусом в город и обедать там, где удастся: в столовой, в кафе, иногда даже в ресторане "Ирша", который днем работает как столовая. Это уж как повезет, потому что по всем нашим общепитовским точкам, всегда и везде, то перерыв на обед, то санитарный день, то нет воды, то нет света.
Обычно я беру первое и два вторых. Но съедаю только первое и половинку одного второго. Другое второе и оставшуюся половину, мясное вместе с гарниром, перекладываю ложкой в стеклянную банку, а банку - капроновой крышкой, и - в портфель. Это будет сегодняшний ужин и завтрашний завтрак. Хлеб в магазине, вода в колодце и - никаких проблем!
VI
Так по утрам и вечерам, под шум ветра за маленьким оконцем и похрапывание бабы Ирины за стеной, я перечитал все, что удалось найти на данном этапе, и еще раз убедился, что в современной философии немало умных, грамотных специалистов, они многое знают и умеют, но... почти все они еще блуждают в потемках, из которых я выбрался уже несколько лет назад. И дело даже не в этих пяти-шести годах, которые нас разделяют, это вовсе не означает, что они отстали от меня на шесть лет, ибо этот разрыв будет постоянно увеличиваться и увеличиваться: дело в другом, - они отстали от меня на целую эпоху, и нам не так-то просто будет понимать друг друга. Подобно тому, как профессор Жуковский не мог понять провинциального учителя Циолковского, отца космонавтики, а профессор Негели - провинциального каноника Менделя, отца генетики.
Давайте, как говаривал классик эстрады, честно и откровенно.
Современная философия (во всяком случае - та, что мне доступна) утверждает, что смысл только там, где мысль, где человек, а смысла бытия, т.е. природы в целом, нет и не может быть. Я же в коротком семистрочном положении доказываю, что смысл бытия возможен и существует, и с моими доводами соглашаются все специалисты, все один за другим, с кем только приходилось беседовать.
Современная философия утверждает, что "вечной формулы", т.е. окончательного решения вопроса о смысле жизни нет и не может быть. Я же в коротком положении доказываю обратное - и со мной опять соглашаются, признают правомерность доказательства.
Современная философия утверждает, что смысл человеческого бытия можно познать только через социальные цели человека, я же доказываю, что окончательный, высший смысл можно познать только через познание природы в целом, через познание ее глубинного смысла, ее сущности, ее сути...
Один раз, как говорится, может быть и случай, два раза - может быть и совпадение, но три раза - это уже система. Значит, успех не случаен?
Наконец, я добираюсь до этой сущности, открываю заветный смысл... Впрочем, не все сразу, всему свое время.
А вот не угодно ли пока посмотреть, послушать одного из ведущих наших специалистов, И. Т. Фролова. Я ему обязан интересными находками и авторитетными свидетельствами и представляю его с удовольствием (разумеется, это не относится к тем, кто с ним уже знаком). Доктор философских наук, профессор, член-корреспондент АН СССР (в недалеком будущем - академик, Президент философского общества СССР). Еще в Белгороде-Днестровском я заказал по МБА и прочитал его "Перспективы человека" (1983 г., 350 с.), а в Институте философии АН УССР перечитал еще раз, более основательно, и нашел его большую статью в двух номерах журнала "Вопросы философии" (1983 г., ЉЉ 1 и 2). Вот несколько разрозненных его мыслей и замечаний из этих работ.
Рассматривая проблему смысла жизни, Фролов обращается к Марксу, Энгельсу, Ленину - приводит их варианты ответов на этот вопрос.
Утверждает, что окончательного ответа нет и быть не может.
Допускает, что космизация жизни человечества может привести к новым представлениям о смысле человеческой жизни.
Разделяет мысль Фихте о том, что вся философия, все человеческое учение и мышление имеет одну-единственную цель - ответ на высший вопрос: каково назначение человека вообще и какими средствами он может его достигнуть.
Я читаю "Перспективы" и статью в конце 1984 г. Но у Фролова уже написана еще одна работа, которая выйдет в библиотеке "Знание" в январе 1985. Там обратим внимание на такие три момента (цитирую).
1. Вопросы "человеческого бытия, прежде всего самого смысла жизни, без ответа на который становятся бессмысленными все другие вопросы, как бы они ни были важны". (Подчеркнем огромную значимость решения проблемы, А.М.).
2. "Не скрою, я был поражен, как велик интерес к этим проблемам..." (Речь о письмах читателей. Подчеркнем огромную заинтересованность людей, А.М.).
3. "...мы не должны думать, что все "вечные" вопросы человеческого бытия уже исчерпывающе разрешены марксизмом. Напротив, хотя создана принципиальная основа для их разрешения, многое еще впереди". (Отметим здесь, что "вечные" вопросы еще не "исчерпывающе разрешены", - стало быть, допускается возможность их исчерпывающего разрешения?.. Отметим, что уже создана "основа для их разрешения", - стало быть, проблема смысла все-таки разрешима?.. Не берусь утверждать, что современная философия начинает менять свою точку зрения, может быть, просто бес попутал и понятия "исчерпывающий" и "разрешимый" выскочили там, где их не ждали. Что же касается утверждения, что марксизмом уже создана принципиальная основа для разрешения, то позволю себе не согласиться с этим: принципиальной основы нет ни у марксизма, ни, кажется, у других учений, есть только более или менее удачные приближения, прикосновения, да и то скорее непроизвольные и случайные. А.М.)
И вот теперь давайте прикинем: если смысл бытия - это высший вопрос всей философии, всего мышления, если на этой проблеме человечество"балдеет", а наука "торчит", то чем же в таком случае явится познание смысла жизни?.. Правильно, это будет одно из величайших открытий. Как напишет через пару лет один неглупый человек в одной недреманой газете, это будет четвертая мировоззренческая революция - после Коперника, Дарвина, Маркса...
Баба Ирина спит, я делаю последние наброски для завтрашней беседы в Киеве. Интересно, кто и что мне выпадет завтра?
VII
А выпал мне (по направлению ученого секретаря) доктор Кулагин - плотный крепыш в широкой черной бороде и такой же роскошной гриве, - ну вылитый доктор Маркс! Энергичный, уверенный и вместе с тем предупредительный: "Извините, одну минуту..."
Каждый раз, испрашивая дозволения на встречу со специалистом, я говорю, что хотел бы проконсультироваться, и только во время встречи прошу проверить, испытать на прочность, два-три новых положения. Ознакомившись с тезисами, специалист либо вдруг вспоминает, что у него непредвиденное заседание, либо ходит вокруг да около, пытаясь уболтать, запутать, либо сразу же обсуждает честно и открыто, не боясь признать правоту оппонента, либо просит оставить тезисы для ознакомления, чтобы подготовиться и поговорить через день или два. Игорь Викторович пошел другим, новым для меня путем:
- Мы не будем обсуждать краткие тезисы. Давайте там вы на их основе напишете статью и принесете нам, а уж мы тогда ее и почитаем. Вам же будет удобнее, - получите официальную рецензию.
Для меня это не лучший вариант, но со своим уставом в чужой монастырь не лезут, и я соглашаюсь. Я понимаю, что Кулагину "выгоднее" иметь дело с готовой статьей. Такой материал можно посмотреть не спеша и всесторонне, там больше возможностей для маневра в ответе, да и автор не давит своими вопросами и репликами. К тому же статью можно передать на рецензию кому-нибудь из своих помощников и, тем самым, еще раз подстраховаться и как бы посмотреть со стороны, а что из этого получится и какой оборот примут дальнейшие события. Меня же этот вариант отчасти не устраивал оттяжкой обсуждения, замедлением событий, но главное - ослаблением личного контакта, пусть и временным. По опыту я знал, что непонимание может возникнуть почти на ровном месте, из-за какой-то второстепенной детали или неточности, и что очень важно в такой момент снять это непонимание, чтобы оно не нарастало дальше, как снежный ком... Верно писал академик П. Капица: необходимо личное общение, необходим живой обмен мнениями, необходима дискуссия, всего этого не может заменить ни печатная работа, ни переписка.
Но выбор сделан, условия приняты. Я укатил в Малин и засел за статью.
У меня уже было несколько неплохих статей, написанных в последние годы, был небольшой круг читателей-почитателей. И Дудецкой нравилось как я пишу, и другим товарищам. И даже В. Кобляков, ленинградский доцент, говорил мне удовлетворенно: "У вас неплохо получается - задиристо, остро. Пишите в том же ключе". Ох, советчики-безответчики! Да у острого словца, как у палки, два конца! Даже и советуя, рискуешь уколоться...
Был у меня на руках свободный экземпляр статьи "Законы развития природы и смысл бытия". Было "Постижение мира" и еще кое-что. Но я решил написать новую статью, чтобы, во-первых, использовать хотя бы частично найденный мной в Киеве материал, во-вторых, рассмотреть именно те вопросы, которые хотел обсудить в первую очередь, и, в-третьих, не раскрываться полностью, подождать.
Стылым ноябрьским вечером, под шорох сухого снега за моим оконцем, я обдумывал тезисы для будущей статьи. Я не хотел особенно разбрасываться и ограничился темой разработки проблемы смысла, определением конкретного пути разрешения проблемы. Человек, думал я, становится человеком настолько, насколько он обрел свои сущностные силы. И в этом плане смысл бытия человека выступает как уровень развития человека... Но ведь человек живет в материальном, не зависящем от него мегамире, и вынужден соизмерять многие свои цели и задачи, исходя не только из своих потребностей, но и из имеющихся в природе возможностей. Мы постоянно "открываем" окружающий нас мир и вместе с ним нам заново "открывается" смысл нашего бытия. И, соответственно, - в познавательном плане смысл бытия человека выступает как уровень осознания бытия... Именно эти два момента - уровень развития человека и уровень осознания бытия - являются ключевыми и в разработке проблемы смысла, и в определении, познании этого глубинного смысла. Только поднимаясь в нашем исследовании к новым уровням развития человека и новым уровням познания мира - в их неразрывной взаимообогащающей связи - мы сможем подняться к новым уровням смысла жизни. Только такой диалектически выверенный подход может привести к новым решениям "вечного" вопроса...
Так размышлял я в своем ночном малинском прибежище, делая наброски для статьи. Статью решено было назвать "К разработке проблемы смысла человеческого бытия". Решение было принято единолично и единогласно.
VIII
В первых числах декабря статья была закончена. При небольшом объеме (девять тетрадных страничек) она получилась довольно насыщенной, емкой - во всяком случае, я был доволен своей работой. Отдельные положения подтверждались ссылками на специалистов, как наших современников, так и классиков. Были среди них, понятное дело, и Мысливченко, и Фролов, и даже Шинкарук - директор Института философии, академик АН УССР.
Я перебрал несколько вариантов, где бы можно было найти пишущую машинку для перепечатки статьи, но везде меня ждали пустые хлопоты. И тогда, чтобы дело было вернее, отправился я прямиком в редакцию местной газеты "Прапор Жовтня". Заглянул в одну из комнат. Там за двумя столами работали два сотрудника - заведующий отделом Василий Сташук и ответственный секретарь, который, знакомясь, сказал: "Женя". Оба - молодые еще, симпатичные мужики, и оба - в редакционных делах и заботах.
- Так вы из Белгорода-Днестровского? - уточняет Сташук с непонятной пока для меня значительной улыбкой. - А газета у вас - "Советское Приднестровье"?
- Да, - отвечаю я с некоторым удивлением.
- А редактор ?
- Редактор - Орлов.
Женя уткнулся в свои бумаги, но по его улыбке видно, что одним ухом он следит за нашим разговором.
- Так мы же знаем вашу газету, - говорит Сташук. - И редактора знаем... Такой же худощавый, как вы, только повыше.
- Верно. Такой же, мягко говоря, худощавый. И повыше. И белая узкая повязка через один глаз.
Сташук достает из шкафа и показывает несколько номеров "Приднестровья". Оказывается, редакции обмениваются иногда газетами, и Орлов иногда бывает здесь в день освобождения города Малин, поскольку во время войны прошел этими местами, уже с востока на запад...
В соседнем кабинете мне показывают свободный стол с пишущей машинкой (очень кстати, как по заказу, машинистка ушла в декретный отпуск), говорят, что я могу приходить сюда и работать. В разговоре выяснилось, что Сташук, подобно мне, пишет стихи, что мы оба изредка печатаемся, и это, естественно, вызывает взаимную симпатию, как у двух нечаянно разговорившихся рыбаков и охотников. Он предлагает мне принести что-нибудь для газеты, показывает "Прапор Жовтня" со своими стихами, на украинском. Через несколько дней я как бы невзначай вспомню "чью-то" стихотворную строку и невинно спрошу Сташука, не подскажет ли он, кто это написал. Он навострится отгадать, а когда я продекламирую "Светилось утро и светился я", - немного растеряется. Потом поймет, в чем дело, и посмеется. Это из его же стихотворения, только в моем "переводе" с украинского на русский, - у него было:"Светився ранок..."
Два дня, урывками, я отсидел за пишущей машинкой, согревая застывшие пальцы своим дыханием. Стол возле самого окна, а окно - во всю стену, а за окном - цепкий зимний морозец и северный ветерок. Работал - на плечах пальто, на шее теплый шарф. Зима уже сделала заявочку на свои суровые рекорды в наступающем 1985-м и отступать не собиралась.
Как ни странно, держался я молодцом, не болел и не простужался, хотя приходилось и на автобусных остановках снега утаптывать, и в неотапливаемых электричках болтаться. Это уж когда как повезет.
Статью сдал 12 декабря. Написал коротенькую записку для ученого секретаря (на случай, если к нему будет сложно попасть), сунул в портфель рукопись и - допоможи, господи! Секретарь начертал черным по белому: "И. В. Кулагину. Прошу организовать отзыв по существу проблемы. 12.12.84." Кулагин рукопись принял и обещал сделать все от него зависящее. А я совершенно искренне поблагодарил:
- Спасибо, Игорь Викторович, что подтолкнули меня к написанию этой статьи. Кажется, я неплохо поработал.
Мы пожали друг другу руки. Я - с надеждой на успешное продолжение наших контактов, он... Впрочем, его надежды и чаяния были мне еще не ведомы. Чужая душа - потемки.
IX
Поехал к сестре в поселок Ворзель. Там - письмо от супруги, уже вторую неделю поджидает меня. А я-то закрутился со статьей, с перепечаткой, сижу в Малине почти безвыездно.
"Здравствуй, Толя! Получила твое обстоятельное письмо до ноябрьских праздников. Хотела ответить побыстрее - не получилось...
Холода нас не обрадовали - очень уж резко, так сразу прижало, что не можем привыкнуть пока. В доме тепло...
Мой начальник уже поинтересовался, почему хочу уйти из конструкторского отдела на замещение другой должности - я ответила, что учатся две дочери, материальная сторона волнует...
Толя, не встречалась ли тебе эта тема: В.С.Готт, "Удивительный неисчерпаемый познаваемый мир", стр.74. "Вполне возможно существование в мире и других форм бытия материи, в частности, такой ее формы, как отражение. Гипотеза о том, что отражение - это фундаментальное свойство материи, была выдвинута В. И. Лениным в его книге "Материализм и эмпириокритицизм". Сейчас эта гипотеза находит все большее и большее подтверждение как в физике и биологии, так и в новой отрасли знания - кибернетике". Не знаешь ли ты, в чем суть? О чем речь? Специально не ищи, но если когда что-то попадется, напиши...
Индира Ганди: "...наш древний философ сравнивал соотношение человека с внешними силами, как волну с океаном - колебания едины. Видишь то, что умеешь видеть"...
До свидания. Целую, Лариса."
Письмо большое, на пяти листах. Подробнее буду читать "дома", в Малине... Обидно за нашу окаянную "жись", которая заставляет считать каждый червонец, принуждает менять работу, тянуть от получки до получки... А мысль, что "видишь то, что умеешь видеть" - как будто специально подброшена провидением для сравнения с выводами моей статьи. Я писал, не ведая о древнем философе, Лариса прочла и записала, не ведая о моей статье, а вот поди ж ты, - все встретилось во времени и пространстве, все сошлось один к одному...
Я написал ответ, но не стал посылать его письмом, а поехал в Киев, где купил коробку конфет, вложил туда же в газетке рукопись статьи и отправил все это бандеролью. Была середина декабря, так что и конфеты, и письмо, и статья приспеют как раз к Новому году скромным подарком. К доктору Кулагину и в этот свой приезд, и в следующий я не заходил, полагая, что в предпраздничной суете ему будет не до рецензии. 30 декабря еще раз смотался в Киев, чтобы обменять литературу, купил на Крещатике два торта и один завез мимоходом сестре Валентине. И в этот же день получил у нее письмо из дома. Лариса благодарила за бандероль, но о статье почему-то ни слова, и письмо мое никак не упоминается. Более того, - "Как тебе служится?" И еще:"Недавно видела тебя во сне, но поскольку чувствовала, что это сон, тормошила тебя и спрашивала, "скажи, ты приехал?" Милая Лорхен...
А еще - приезжала Нина, уже получает аспирантскую стипендию. Лена, видимо, скоро приедет на каникулы. "Поздравляю с Новым годом! Пусть он будет годом преодоления, годом творческой радости и годом удачи для нас. Целую крепко..." (Вскоре я получу еще одно письмо, в котором Лариса сообщит, что, наконец - то, мое письмо и статья "дошли" до нее. Оказывается, получив бандероль, она газету не раскрыла, решив, что это для уплотнения, и только через неделю из моей поздравительной открытки узнала о письме и статье. "Читала с удовольствием, два раза, думаю, еще придется вернуться, т.к. эта статья как бы возможность поговорить с тобой, - соскучусь - поговорю").
Валентина встречала Новый год со своими знакомыми, я - в привычной малинской компании. Был праздничный стол на четверых, вино, торт к чаю. Но едва начался новогодний концерт по телевизору, баба Ирина стала неудержимо зевать и ушла домой, и Лида Петровна прилегла в своей комнате и затихла, только мы с Мишкой сидели почти до утра, пока не закончился "Голубой огонек".
А зима все поджимала и поджимала. Морозы достигли почти рекордной отметки и "скрып снега под сапогом" - уж, точно, как у Гоголя - слышен был за версту. Ночи стояли тихие, звездные, иногда задымленные блеклой морозной мглой, на которой высокая луна рисовала круги. А под утро выпадал иней и брал в полон каждую былинку, каждое дерево, а стальная сетка вдоль завода памятников превращалась в глухую белую стену... Прошел снегопад и завалил все поля и дороги. Яблоню под моим оконцем засыпало по колено. Прилетела утром сорока, уселась на самую макушку и долго вертелась, дергая черным с прозеленью хвостом и высматривая что-то на снегу. Потом решилась, слетела вниз и стала раскапывать клювом снег, пока сама чуть не вся ушла в ямку. И, наконец, выхватила из неведомой глубины какой-то обмерзший кусочек, старую свою заначку, и была такова... В городе неуютно и тесно на протоптанных в снегу тропинках, но светло и празднично, и замерзшее Малинское море теперь как заснеженное поле, и темный еловый лес на его берегу стал еще непроглядней и таинственней...
Х
По Крещатику гуляет метелица. К институтским дверям подхожу, словно Дед Мороз, с головы до ног припорошенный белыми блестками снежинок. Быстренько отряхиваюсь и - наверх. Кулагин у себя. Протягивает мне отпечатанную на машинке рецензию, улыбается, и пока я читаю, внимательно следит, какое впечатление произведет на меня эта страничка. Рецензию писал не Кулагин, а некто Г. И. Щербак, "канд. филос. наук", и рецензия, в целом, отрицательная, хотя, чувствую, убедительной ее назвать нельзя. Кулагин улыбается почти весело, смотрит на меня и молча разводит руками, - мол, я сделал, что требовалось, а результат меня не колышет и не касается, это ваши проблемы. "Хорошо, - говорю я. - Посмотрим, подумаем... Я еще наведаюсь к вам." Кулагин слегка наклоняет голову, приспускает веки: ''Пожалуйста..."
Я уже знал цену подобным заочным рецензиям. Случаются в них и неточности, и ляпсусы, и явные передержки, хотя, на первый взгляд, все кажется основательным и добротным. Ну, вот, например, у меня когда-то было написано: "Смысл бытия велик и един для всего мироздания, ибо истоки бытия в "небытии", и человек, будучи частицей живой природы, унаследовал "идею" от природы неживой, впитал ее вместе с молоком вселенной". Кандидат наук М. в своей рецензии освободил от кавычек слово "идея" и таким образом получил возможность "разоблачить" автора: "Нельзя унаследовать человеку "идею" от неживой природы, так как в природе нет идей. Идея есть одно из центральных проявлений человеческого сознания, только сознания и ничего больше". Неужели же специалист с ученой степенью не видит и не понимает, что в нашем случае, в данном контексте "идея" - это не что иное как закон развития, основные диалектические закономерности, которым подчиняется все сущее? Ведь так, чего доброго, следуя этой "методе" можно договориться и до того, что начнешь на полном серьезе доказывать, что в природе не существует молоко вселенной, есть, правда. Млечный путь, но в нем не молоко, а далекие, почти не различимые звездочки... Позднее мне встретится у М. Бахтина мысль, очень схожая с моей, только выраженная другими словами, через иной образ: "Надо уметь уловить подлинный голос бытия, целого бытия, бытия больше, чем человеческого, а не частной части..." (Надеюсь, никто из специалистов не бросится доказывать, что у бытия не может быть голоса, потому что у него нет голосовых связок).
Подлинный голос бытия, целого бытия... Вот где наша главная задача и цель, а не только и не столько давно уже набившие оскомину "социальные цели". Эту мочалку можно жевать и жевать, но нельзя утолить ею голода. Только глубинный смысл самого бытия, познанный и осознанный, утолит наш вселенский голод и сам станет великой социальной целью.
XI
Опять метели и снегопады. На дорогах непроходимые заносы, электрички то ходят с перебоями, то совсем не ходят. В Малине все улицы замело, по тротуару и шага не ступить в ботинках, а проезжая часть, кое-как пробитая бульдозером, вся в снежных рытвинах и ухабах, лежит узкой полосой среди снежных торосов. Идешь по такому коридору, оскользаясь на мерзлых подошвах, и радуешься, что нет поблизости никакой встречной-поперечной машины, а уж если появилась - взбирайся на островерхий боковой гребень и сиди там, как собака на заборе.
Пришла по МБА кое-какая литература, но в Малинской читалке такой колотун, что больше двух часов не высидишь. Молоденькие библиотекарши одевают по несколько свитерков и кофточек, но их голубые носы ежедневно говорят о недостаточности проводимых защитных мероприятий. А морозы все круче и неотступней, а стужа все въедливей и проникновенней.
Грустно, девочки!
А тут еще по ночам стал терзать меня кашель. Ну, думаю, грачи улетели, теперь и мне срок пришел, - пора отлетать на юг.
Был возле автобазы, на задах, небольшой пустырь с редким бурьяном, мимо которого я ходил почти каждый день. И вот как-то в самом начале зимы иду давно знакомой дорогой, по сторонам особенно не смотрю, да там и смотретьто не на что, замечаю вскользь, что сидит на пустыре, на припорошенной первым снежком земле, стайка угольно-черных грачей. Картинка такая привычная, что ни глаз, ни сознание на ней не задерживаются, но даже несмотря на это, почему-то возникает ощущение, будто в этой заурядной картинке содержится нечто абсурдное, внутренне противоречивое. Оборачиваюсь - так и есть! Сидят неподвижные, примолкшие черные грачи, а среди них, такой же неподвижный и черный - старый ботинок... После этого я их частенько видел вместе. Так и сидели до тех самых пор, пока не затрещали морозы. Загомонили тогда грачи, загорланили и подались в теплые края. А потом пошли снегопады, однажды смотрю - весь пустырь совершенно пустой, словно пустыня, и нигде ни души. Значит, улетел и ботинок.
Потихоньку и я стал собираться. Заплатил бабе Ирине за квартиру аж до самого мая, наколол дровишек в запас. Налегке, с одним чемоданом, заехал на пару дней к сестре, и хотя это на целых сто километров южнее Малина, особой разницы в градусах мой нос не ощутил. Столетние дубы и сосны стынут в снегу, все живое попряталось и без нужды носа не высунет, лишь изредка из одного санаторного корпуса в другой пробежит отдыхающий да пролетит над заснеженными деревьями черный ворон, поскрипывая промерзлым крылом.
Ну, да не впервой, перезимуем.
XII
"Недавно видела тебя во сне, но поскольку чувствовала, что это сон, тормошила тебя и спрашивала, "скажи, ты приехал?"
Теперь меня можно тормошить сколько угодно. И я всегда буду отвечать то, что так хотели услышать от меня во сне. Сон-то, оказывается, вещий, из тех снов, которые сбываются. И к тому же приехал я 1 февраля, под самый день моего рождения, да еще под круглую дату пятидесятилетия, с которой (в лучших советских традициях) я связывал новые достижения и успехи. В общем, это был маленький юбилей, торжество, праздник, - праздник на двоих.
А потом были трудовые будни, тоже, впрочем, светлые и радостные, хотя и омраченные слегка назойливым кашлем (он колотил меня целый месяц и днем, и ночью, с небольшими перерывами на обед и ужин). Первым делом, разумеется, я пересмотрел рецензию Щербака. Почти половину рецензии занимали блуждания вокруг да около. Обоснованность и доказательность основных положений статьи была почти не затронута, обойдена молчанием. Рецензент упоминал "новые аспекты исследования проблемы", поставленные в статье, но опять-таки и не подтверждал и не отрицал их новизну. Отмечал, что "автор не предлагает какого-либо нового решения" вопроса о смысле, но от небольшой статьи и нельзя требовать того, чего не дают даже монографии в 200 -300 страниц.
Разобравшись с рецензией, уже 7 февраля написал небольшое дипломатичное письмо Кулагину. Мол, очень признателен ему и Щербаку за оперативную проверку своей статьи, и хотя рецензия в целом отрицательна, я удовлетворен ходом событий. Щербак в чем-то прав, и я принимаю во внимание это "что-то" в своей дальнейшей работе. Вместе с тем я теперь еще более утвердился в мысли, что неплохо поработал. Жаль, что в коротком письме невозможно все "расшифровать". Я сожалею, что наш непосредственный контакт на некоторое время нарушился. Потому что сначала сильные снегопады и морозы заперли меня в г. Малине Житомирской области, а потом мне пришлось отправиться в г. Белгород-Днестровский Одесской области, - увы, лишь проездом через Киев. Такова история с географией. Надеюсь встретиться в мае-июне с.г.
Остатки зимы и весна были посвящены дальнейшей разработке проблемы смысла, причем часть наработанного материала я подготовил и отпечатал дома двумя отдельными кусками, по разным темам, чтобы расширить круг своих контактов в Институте философии. А тут еще поистине исторический Апрельский пленум, весна пробуждения после долгой жестокой зимы, и лидер - такой молодой, и что-то еще впереди. Повинуясь зову сердца и призывам партии начать решительную перестройку бытия и сознания, набросал я черновик послания Горбачеву о своем открытии и про себя решил: делаю еще один заход в киевский научный заповедник, дописываю к посланию последние новости и сразу же отправляю в Москву.
XIII
На Крещатике цветут каштаны, светло, тепло, людно, и я, словно и не уезжал, - вот он, туточки - торчу возле парапета обалдевшим от воли фраером. Ах, лето! И ласкаешь ты, и дурманишь, и щедро даришь безразмерный световой день, в котором для всего хватает времени.
В Институт иду не спеша и во всеоружии. С Кулагиным разговариваю спокойно, хотя и не знаю, куда этот разговор может повернуть и чем закончиться. Говорю, что требования Щербака сами по себе верны и принимаются мной к сведению, я их учитываю в дальнейшей своей работе. Однако некоторые из них к обсуждаемой статье имеют лишь весьма касательное отношение. Можно было бы назвать также целый ряд существенных неточностей и несоответствий, которые и явились основанием для отрицательного заключения рецензента. Думаю, что была бы полезна встреча автора статьи с рецензентом для товарищеского обсуждения некоторых вопросов. Ведь личный контакт является не только самым продуктивным, но и совершенно необходимым способом общения.
Кулагин слушает серьезно, без тени улыбки, а потом произносит энергично и коротко:
- Идемте.
Почти напротив его кабинета, по другой стороне коридора - большая квадратная комната. Десяток письменных столов, книжные шкафы, шесть-семь сотрудников. За одним из столов сидит молодая женщина (единственная в этом мужском коллективе), рыжие кудри по плечам и спине, волосы крашеные, завивка искусственная. Кулагин предлагает нам "поговорить" и уходит, а женщина, слегка подвинувшись за столом, предлагает взять свободный стул и присесть рядом, - так, чтобы текст рецензии был виден обоим.
Я немного разочарован, потому что надеялся побеседовать с самим Щербаком, а тут какая-то светская львица, ну, да ничего не попишешь. Сидим, разбираемся, и я гоню все в третьем лице: "вот здесь автор рецензии пишет...", "а вот здесь он считает..." И вдруг по каким-то деталям до меня дохдодит, что вот эта Галина Ивановна и есть Г.И. Щербак. Ах, позорник! И надо же было так опростоволоситься! Хорошо еще, что не спросил у нее, а где же товарищ Щербак...
Особенно не давлю на собеседника, но, как не крути, разговор не из приятных: научный сотрудник Института, кандидат наук вынужден защищаться и соглашаться в беседе с дилетантом. Задаю "невинный" вопрос:
- Галина Ивановна, вы не могли бы назвать какое-либо новое решение проблемы смысла, ну, скажем, появившееся в последние двадцать лет?
Она задумывается, молчит. Пробует увести разговор в сторону, я поддерживаю эту попытку, а затем возвращаюсь к своему вопросу. "И все-таки, появилось ли новое решение проблемы, ну, хотя бы, за последние пятьдесят лет?" Галина Ивановна повторяет свой обводящий финт, а я, немного выждав, свой: "Ну, может быть, со времени Карла Маркса? "
И она уступает моей мягкой настойчивости. Полуоборачивает розовое от волнения лицо (мое в этой полемике, наверно, стало таким же), поднимает от бумаг строгий взгляд и произносит размеренно и негромко:
- Принципиально новых решений не было...
Я удовлетворён и мне уже не хочется дожимать оппонента, но закончить мысль надо, и я заканчиваю вполне миролюбиво:
- Как же тогда можно требовать или просто ожидать новых решений от небольшой статьи?..
Другие сотрудники по-прежнему что-то делают за своими столами, может быть, даже и не слышат нашего разговора, но все равно чувствую себя неудобно. Всегда старался беседовать со специалистами с глазу на глаз, да они и сами предпочитали выбрать уголок потише, а здесь то ли Кулагин подвел, то ли Щербак не сориентировалась, - нехорошо...
Попросил Галину Ивановну посмотреть еще один материал, который собирался использовать как лекцию в обществе "Знание". Согласилась. Оставляю рукопись до будущей недели, а сам, чтобы не терять времени, выхожу на доктора Д. Микитенко, специалиста философа в области естественных наук. Мужчина в зрелом возрасте, тихий, немногословный, располагающий к доверительным отношениям. Я оставляю ему второй заготовленный дома "блок", в котором рассматриваю появление, развитие и удовлетворение всех потребностей, возникающих в процессе эволюции на Земле. От потребности элементарной живой системы в защите своего генетического материала до потребности в получении информации от внешнего мира и появления сенсорных органов, от потребности общения и возникновения языка до потребности осмысления окружающего мира и возникновения сознания. И вывод о том, что в процессе эволюции или в процессе исторического и социального развития удовлетворяется практически любая потребность, какой бы сложной и необычной она ни представлялась. Даже если это потребность познания смысла бытия.
XIV
Сектор доктора Микитенко на четвертом этаже, там меньше хлопающих дверей и толкотни, покойней и тише. Мы сидим в коридоре на деревянной сплотке из трех стульев с подлокотниками, на коленях - раскрытая папка с бумагами. Чуть дальше по коридору - распахнутая, оббитая железом, дверь и около нее несколько человек: стоят, поглядывают, но внутрь не заходят, что-то ждут. Появляется Кулагин, пристраивается в этом тесном кружке и тоже ждет.
- Что там? - спрашиваю Микитенко.
- Касса. Сегодня дают зарплату.
До кассы далековато и наш разговор там не слышен. Но видно все хорошо. Кулагин уже заметил меня, кидает косой взгляд, отворачивается.
- Материал добротный, - говорит мне Микитенко, продолжая начатый разговор и перебирая листы рукописи. - Все обоснованно и все верно. И вывод представляется убедительным и не вызывает возражений... Вы читали Лосского? А Челпанова?.. Если будет возможность - почитайте.
Опять курсирую по линии Киев - Малин, только теперь в Киеве бываю чаще и дольше, стараюсь наверстать упущенное. Галина Ивановна признала оставленную ей рукопись вполне пригодной для публичных выступлений, но посоветовала дописать небольшое вступление и даже собственноручно набросала план. Я же в свою очередь признался, что и статья, и лекция - все это мелочи, все это лишь подступы к значительному открытию, которое мне посчастливилось сделать, и работу над которым я хотел бы завершить в Институте философии при соответствующей помощи специалистов... Еще через день иду длинным институтским коридором, навстречу - Кулагин и какой-то сотрудник, столь же представительный и видный, и так получается, что я иду по одной стороне, Кулагин - по другой, а его попутчик - посередине, как бы разделяя нас. К тому же они на ходу продолжают оживленный разговор, и я уже настраиваюсь на то, что мы поздороваемся, едва кивнув друг другу. И вот человек, который тремя днями раньше и одним этажом выше стоял возле кассы и "кидал косяки", вдруг озаряется светлой улыбкой и протягивает мне руку. Ловко выдвигается из-за попутчика, даже перегибается (при его-то плотной фигуре) в каком-то полупоклоне и одаривает меня дружеским рукопожатием. Сработала обратная связь от Щербак?
В тот же день интересный разговор в его кабинете. Кулагин оживлен, улыбчив, не скупится на комплименты. Оказывается, я интересный собеседник, не лишен чувства юмора, со мной приятно пообщаться. К тому же - человек думающий самостоятельно, без оглядки на авторитеты.
- А, кстати, в чем, по-вашему, смысл человеческого бытия? - Кулагин смотрит на меня с открытой простецкой улыбкой и в то же время как бы с подначкой: а ну-ка, посмотрим, пощупаем... или слабо?
- Мне не хотелось бы теперь представлять голый вывод. Начинать надо с обоснования, доказательства - тогда легче понять и принять.
- И все-таки... Может быть, это какая-то ошибка, самообман. Ведь такие случаи не редки... Вот не так давно был у меня так же один товарищ, а посмотрели его открытие - там ни одной здравой мысли.
- Ну, я вам того товарища не рекомендовал и за него не отвечал. Да и, действительно, мало ли всякой чепухи и произносится, и пишется, и даже печатается.
Оценил. Принимает с понимающей улыбкой. И продолжает как ни в чем не бывало:
- И, тем не менее. Знаете, как иногда бывает? Познали мы нечто новое и начинаем работать, опираясь на это новое знание, как на некий абсолют. И на каком-то ином уровне оказываемся в плену заблуждений и терпим поражение. Взять хотя бы закон всемирного тяготения. На Земле тяготение есть, а в космосе, на искусственном спутнике Земли, его уже нет.
- На спутнике сила тяготения тоже есть, только она уравновешивается центробежной силой.
- Ну, да... - и Кулагин небрежно меняет тему разговора. - Вы на пенсии?
- Нет, еще не заработал.
- А на что же вы живете?
- На скромные сбережения.
Он, видимо, думал, что я отставник или инвалид, и у меня уйма свободного времени. Чувствую, что мой ответ немного не вписывается в его представления, но он на ходу выправляется и продолжает вести нить в заранее намеченном направлении.
- Вот видите - у вас сбережения. А нам надо зарабатывать свои средства для существования. У нас нет свободного времени на работе, чтобы обстоятельно заниматься имеющимся у вас материалом. Это надо делать вне стен Института, на основе личной договоренности.
Предложение отдать мою работу на съедение "вне стен" я воспринял без особого энтузиазма. Встреча наша закончилась сухо и неопределенно, а когда я написал короткое вступление к своей будущей лекции и пришел к Галине Ивановне, чтобы закончить дело с обещанной мне рецензией, Щербак резко, почти зло ответила, что у нее нет времени и никакой рецензии не будет. А тут, очень кстати, - по коридору доктор Кулагин навстречу. В коричневой кожаной куртке нараспашку, энергичный, плотный, с окладистой черной бородой и такой же шикарной гривой - ну, вылитый доктор Маркс!
Я, несколько растерянно:
- Как же так? Проделали с Щербак всю подготовительную работу, а теперь она отказывается дать рецензию.
Он, с некоторой издевкой:
- А вы что, хотели въехать в науку на белом коне?
- Чего же теперь делать?
Он улыбается, недоуменно приподнимает крутые кожаные плечи, разводит руки и в такой позе молча разворачивается и уходит. Навсегда...
XV
Вопросов у меня больше не было. Иллюзий, разумеется, тоже.
И если я и заглянул однажды в приемный день к директору, то, главным образом, для того, чтобы мои отношения с Институтом получили некое логическое завершение. К И. Шинкарук, академик АН УССР - мужчина представительный, снисходительно-обходительный. Своеобразный рукотворный памятник этакой державной благопристойности. Слушает вежливо, отвечает обстоятельно. Чтобы мою работу приняли к рассмотрению, необходимо иметь отношение от представляющего меня учреждения. Это во-первых. Во-вторых - нужна копия документа о специальном образовании. В-третьих...
Для меня было достаточно одного из этих условий, поскольку я не мог выполнить ни первого, ни второго. И мне ничего не оставалось как поблагодарить шефа и распрощаться с его конторой. Окончательно и бесповоротно.
Через пару дней, специально подготовив новые краткие тезисы, я отправился в беломраморный городок политехнического института и встретился с заведующей кафедрой философии профессором Черкасовой. София Ильинична уделила мне сорок минут, в течение которых были всесторонне проверены несколько новых положений. В итоге все они были признаны верными, только вместо понятия абсолютное знание Черкасова посоветовала применять другое употребляемое мной понятие - завершенное знание, - да и то, в основном, из тактических соображений: "Не дразните гусей!" Мы так хорошо подискутировали, что оба остались довольны друг другом, и мне было заявлено, что в случае необходимости я могу обратиться "в любое время". Но мое время уже истекло, пора собираться в обратный путь.
Улетело в Москву письмо Горбачеву, - еще одно дело, которое я должен был сделать, еще одна точка в затянувшейся малинской истории. Теперь можно было подвести предварительные итоги. Я изучил довольно обширную специальную литературу и тем самым:
- расширил свои познания,
- увеличил количество рабочего материала,
- убедился, что никто из специалистов и близко не подошел к тем решениям, которые имеются у меня.
Затем я встретился со специалистами (Кулагин, Щербак, Микитенко, Черкасова) и проверил как отдельные положения, так и несколько "блоков" готового текста; весь материал проверку прошел успешно (если не считать некоторых "недоразумений" с Щербак).
Все это вместе взятое можно считать успехом.
Документальных подтверждений, т.е. положительных отзывов о моих разработках я не получил, да и не старался получить, потому что главным для меня была проверка материала, обкатка, подготовка его - для будущей книжки.
Третья моя цель - пробиться в свет - не была достигнута совершенно: оказалось, что большую науку оккупировали маленькие люди, а их, как известно, интересуют не столько "вечные" вопросы, сколько сиюминутный "интерес". Выходит, что Дудецкая в своих оценках была права.
Ну, да ничего, еще не вечер. Вот ужо подключится партия -ум, честь и совесть - тогда посмотрим, что вы запоете.
XVI
И сразу жв как-то удалились, отошли в прошлое все мимолетные герои моих записок, - такие же мимолетные, как я среди них, как все на этой земле. А я буквально в несколько дней оказался дома, во власти других проблем и забот. Погулял - и будет, пора и честь знать...
Да только тянется за мной по следу то, что я где-то раскидал или растерял, настигает нежданно и заставляет возвращаться к прежним заботам, и пробуждает уснувшие надежды.
Телефонный звонок.
- 35 -
- Анатолий Михайлович? Это Владислав Мисюк, корреспондент "Советского Приднестровья".
- Слушаю вас.
- Вы писали московскому поэту Кириллу Ковальджи о своей философской работе...
- Да, было. Несколько лет назад.
- Он интересуется, как у вас дела. Вы могли бы ему написать?
- Да, конечно. Я недавно вернулся из Киева, есть кое-какие новости.
- Так вы напишете?.. Хорошо, я ему позвоню. До свидания...
Не успел я написать Ковальджи, как звонит еще один незнакомец и представляется инструктором горкома партии Захаровым.
- Анатолий Михайлович, вы писали в ЦК на имя Горбачева?