Место, где я преклонил свою неспокойную голову, не побывав здесь, трудно себе представить. Хотя это место не столь отдаленно. Здесь хорошо думается. Думается обо всем. О том, как пыхтя и сопя, зачастую молча, зачинают людей, и о том, как молча же и умирают люди, среди звезд и пилюль.
Время, в которое этот сон снится, представить легче. Это одна из ночей последнего месяца года, в котором, борясь с норд-остом, пузатые танкеры несут очередной груз тоски и копоти к пляжам Средиземноморья. Лозы на полях древнего Вавилона, вдоволь унавоженных амбициями и испражнениями, наливаются бешенством и страхом, и черная злоба уже готова выстрелить. Ананасовыми консервами, тыквенным пирогом, фаршированной индейкой и мускусом негров, заходящихся в экстазе по сути чуждой для них радости, пахнет орлиное гнездо пяти десятков штатов. Глухи и темны штреки русских шахт, где полуголые забойщики отбивают у родной земли чужое счастье.
Да, разумеется мир велик! О породах деревьев, а их тысячи, хорошо знают ботаники. Что касается человеческого горя, то это тема для романов. Беллетристы исправно выменивают его на бессонницу и на славу.
Откуда я сюда попал? Оттуда, где дыша воздухом пускай даже мнимой свободы, безумцы, не догадываясь о его истинной цене, легкомысленно обрекают себя на безвоздушное существование. Через что мне довелось пройти? Через страдания оказавшейся маломощной плоти. Страдания, сохранившие долговечную боль в душе. Боль, обрамленную угрызениями совести и слезами сердца. Слабеют и без того дряблые мышцы. Далеки смутные воспоминания. И никому нет дела до меня: ни друзьям, ни статистике, ни даже надзирателям. Я один.
Дуговые лампы прожектора стремительно падают, поднимаются и снова падают, норовя опутать своими сетями весь свет. Огненная их шрапнель кружится над вязаной шапочкой, надетой на мою утомленную воспаленным воображением, мечту. И вот, один луч, невыносимо пронзительный, несется прямо на меня, касается, слепит, уничтожает.
И представляется мне невиданная ранее рыжая глина траншей. Я зову санитара - уберите меня! Разве вы не видите, что я уже выбыл из строя? Меня следует спешно эвакуировать в ночь! Но мнимый санитар язвительно улыбается. Он думает иначе.Он уверен, что мне необходимо поглядеть оперетту "Светопреставление". Другой санитар уверяет, что я создан для шоу "Страшный суд", для его первоклассного джаз-банда и умеренных цен. Световое наступление продолжается. Бушующий огненный шторм взрывает плац перед мечетью. Он срывает маски и добродетель. Я задыхаюсь от заводских выхлопов и от космической смерти.
Проворовавшиеся чиновники и кассиры банков, а с ними вместе дышащие преступностью сыновья почтенных, но бедных профессоров, кротко прячут лица. Счета стыдливо сгибаются, чтобы не было видно цифр. Это количество свершенных ими злодеяний и срока, безумные срока, подаренного за них отдыха. Этот отдых сполна оплачивается согласно статьям кодекса, а причитающая память заглушается здесь молитвами и терьяком.
Подобно золоту в подвалах государственных банков, здесь собран мрак, весь цвет мрака моей темной родины. Украденный покой разорившихся коммерсантов, мерцающие лучины испуганных глазенок похищенных детей, чадные трубы угнанных автомобилей, поруганная честь изнасилованных девушек, поэтическое вдохновение уличных бунтарей, введенных в заблуждение ратующими о своих карманах проходимцами от политики, золото партий, и могилы, множество могил. Подлинный курорт мрака.
А там, за забором, в темноте окрестных улиц, начинается черновой быт, зарождаются люди и звезды.
Как глупый мотылек я вдруг возношусь над оградой и лечу на огни этих звезд. Я соскучился по ним и даже забыл уже, как они выглядят. Но ветер силен, а крылышки мотылька слишком слабы, чтобы лететь прямо по назначению. Жалка среди трагического фейерверка моя сутулая спина и петитом прописанная биография. Поглядите со стороны - окруженная светом тень мечется как пойманная крыса. Но похожа она скорее на летучую мышь, чем на мотылька. Но это сходство обманчиво. Ибо первая летит на огни в поисках крови, а второй - в поисках собственной смерти.
И все-таки это человек. Он нес страдание, излишнее, как зубная боль и глубоко ошибочные, даже пагубные сегодня, взгляды на жизнь. Этот человек - я. Но хотя я мертв для мира, где рождаются люди и звезды, и поэтому я всего лишь тень в этом мире, мне кажется, что живые меланхолики, населяющие его, пьющие колу, задыхающиеся свободой и прожигающие жизнь, - мертвее. Они тоже тени. Этим миром теней управляет любящий свою власть над не любящими его тенями Хозяин. Он тщательно, до чистоты, отмывает свои руки, холодный рассудок его все более холодеет год от года, как у любого стареющего человека. У него горячее как утюг сердце. Мало кто знает, что оно не только горячее, но и хрупкое, как стеклянная банка, в которой плавает золотая рыбка. Хрупкое, каким может быть сердце любящего отца. В том мире, откуда прилетел мотылек, своего Хозяина не винят в своих бедах, а тот, кому он противен, утешается надеждой, по достижении срока, улететь отсюда, как проснувшаяся весной муха. Здесь же, за забором, не зная истинного вкуса свободы, во всех своих бедах винят Его и ждут его падения, как решения своих высосанных из пальца проблем. И не ведают глупцы, что жесты неизбежны, а жизнь случайна. Он упадет. Нахлынут репортеры. Потом паркет посыплют опилками. Новый Хозяин тщательно вымоет руки. Новые посетители закажут шампанское. Но черное останется черным, холодное холодным, тусклое не засверкает. И почти ничего не изменится, даже родовое имя Хозяина, как вечный талисман, по-прежнему будет царить над миром меланхоличных теней.
Кошмарный ветер с угрожающей скоростью нес мотылька, безжалостно швыряя из стороны в сторону, и вдруг прибил к ступеням крематория. Самого посещаемого ныне крематория душ человеческих. Расправив плечи, я смело взошел на это баснословное аутодафе.
Ничто меня не выдавало. Никого и ничем здесь нельзя было удивить. Ни публика, ни официанты не разглядели во мне мотылька, прилетевшего на пылающее кострище, в котором, весело, потрескивали они. Меня принимали за заблудившегося базарного торговца, и в поданный мне коктейль явно входило презрение. Напитки изготовлял турок с фиолетовыми веками и с девическими руками профессионального палача. Я думаю он знал нирвану и умел хорошо сажать на кол. Он аккуратно измерял настойки всех цветов радуги, дары апостольских монастырей и горной флоры. Зелень мяты враждовала с золотом шотландского гуляки. Зелья взбивались, подогревались, замораживались. Они подготовляли танцы и преступления. Турок глядел на бокалы и на потолок. К человеческим судьбам он безучастен.
Стоит ли говорить о публике? О стандарте публики в кабаке разоренного, но выпендривающегося городишки, в период безвременья? Разумеется, чеченец- сутенер, смуглый и влажный, как фармацевтическая пиявка, добывающий грязным промыслом провонявшие деньги на священную войну своего народа за иллюзорную свободу. Он высасывал из соломки греховный напиток, а из разбогатевшей на треугольнике мяса вчерашней секретарши, материнскую нежность и пару сотен долларов. Конечно, звездно-полосатый нефтяник, потомок чикагского скотовода. Он осторожно проверял товар, закупая очередную порцию восточных форм и классического жара, - мадемуазель Фати или мадемуазель Лямы, с бюстом из луврского музея и с душою с толкучки. Естественно, присутствовал и Великий Малоземельный Князь. Его широчайшие жесты, в предвкушении очереди и вытекающего из нее большого будущего, измерялись десятками, а то и сотнями баррелей. Стекло он бил трагически, не щадя золотой рыбки, и по привычке, на кредиты щедрых и гуманных толстосумов из-за кордона. Имелись здесь и бородатые шулера из духовно- скандального пригорода, передергивающие карты и подтасовывающие факты, к несчастью облапошенных земляков и к неописуемому восторгу русских и персидских друзей - катал - заказчиков. Были и музыканты - педерасты, не желающие менять полезного для их популярного здоровья свежего молока славы на сладкий вкус вина достоинства. Менты, прожигающие свою долю украденного, выделенную на их содержание из воровского общака сердобольными и дальновидными грабителями. Профессиональные разведчики, целые сонмы которых собрались сейчас в моем городе ловить рыбку в мутной воде банки, воевать друг с другом, и продавать добытые секреты всем, кто готов заплатить. Одним словом, тщательный набор призраков в галстуках и топиках, готовых принять из девических рук турка- бармена десятидолларовую смерть. Напрасно разыскивать их среди людей или в глубинах сердца. Днем они вовсе отсутствуют. Они прячутся как клопы, в щели разносортных квартир или же в томиках дешевых романов. Зарево площади Свободы чьи отсветы сегодня лижут мир, вплоть до взбитых белков Норвегии и до пены Атлантики, притягивают сюда эту удивительную мошкару. Дивен свет, мажорно гремят драм - боксы, и хочется воскликнуть словами классика: " Вот он, Божий гнев, прекрасная малярия, озноб лживой лазури и самоубийств ". Здесь правит грех. И живущие в грехе и смраде люди упиваются своей преступной безнаказанностью. А меня же, напоминающего в сравнении с многими из них, слюнявого ангела, отправили отдыхать в комфорт барака в элитной зоне на треть жизни, церемонно отрезав голову и оплакав ее предварительно с помощью парикмахерского пульверизатора. Наверху, над асфальтом площади Свободы, над пустующим постаментом из-под шароголового варвара, парят облака слезных молитв, возносимых к слепому и глухому старцу моей обезумевшей от горя матерью.
О чем же мне было думать? Я взял стакан, полный желтой мудрости, и жадно выпил.
Час шел за часом. Стаканы повторялись. Турецкие пытки сказывались, хотя бы в трагическом ритме танцующих. Здесь не было больше ни долларов, ни баррелей, ни профилактики. Без труда опознал я на лице официантки, с зловещей торжественностью отпускавшей счета, водянистую улыбку адского лодочника Харона. Тени мелькали, как прошлая и еще не прожитая жизнь и в такт содрогались. Проносились детские игры - лапта или прятки, первая влюбленность, самодовольное пижонство, бессонные ночи, гастрольные поезда, повседневная суета, выпивки. Болезни, мрачная отсидка, одутловатая походка уже пятого - шестого десятка, наконец, агония. При посмертной поверке все эти движения сводились к нескольким простейшим па. Косный мир физиологически сокращался, оплакиваемый обкуренными музыкантами, ублюдками ахмедлинского или гюнешлинского гетто, из тех, что играют для шлюх, а философствуя в своем кругу, за ночь выдумывают Бога. В характере музыки не приходилось сомневаться: - БЛЮЗ!
Блюз оплакивал землю. Не традиционную горсть, кидаемую на похоронах, даже не Карабах или Калифорнию, но звезду. Звезду, вероятно третьей величины, одинокую до слез, до страха, которая описывает свои арестантские круги.
Мы во многое верили, верили долго и крепко. Кто в того же шароголового варвара, бога уравниловки и лагерей, обещавшего рай в отдельно взятой стране. Кто в бога торговцев и террористов, водящего приверженцев вокруг черного камня. Кто в бога пастухов и инквизиторов, кто сделал из воды вино, и призывал проливать кровь как воду. В прогресс, в искусство, в любой камешек музея. Мы верили в демократию, в единение нации и в символику цветов флагов. Мы умилялись то перед гуманизмом Вождя, то перед эстетикой небоскребов. Мы верили, что все идет к лучшему. Мы до хрипоты спорили, читали стихи, сравнивали различные конституции. У нас были белые воротнички и светлые души. А потом?.. А потом мы лежали в жиже проданных окопов и вместо ярких масок праздничного бала примеряли противогазы. Мы стреляли в себе подобных, затем как-нибудь добывали на пропитание, дрожали от страха, иногда воровали и по мелочам спекулировали. Мы узнали, что война пахнет дерьмом и газетной краской, а мир - фентонолом и тюрьмой.
И тогда, - простите нас, мы только слабые люди, несчастное поколение, случайно затесавшееся среди исторических дат, - тогда мы вовсе перестали верить.
Мы начали слушать блюз, водить плечами и медной мелочью оставшихся лет оплачивать дикие иллюминации. О, это не танец, и только шепотом можно говорить о всемирной тоске вульгарнейшего блюза, среди дуговых ламп прожекторов. И я выполнял все предписанные фигуры, следуя при этом незамысловатым формулам нового мира. Я видел как мои сверстники бьются в падучей, ногами отшвыривая пробки, мораль и убеждения, которые уныло агонизировали. Дым и неизвестность мешали мне разглядеть, что ждет меня впереди.
Затем в моей жизни появилась Она. Я встретил ее как спасителя, но Она стала лишь свидетелем. Свидетелем падения. Сейчас, когда мое пребывание здесь затянулось на долгие годы, как прескучнейший сериал, я со смехом вспоминаю желание обязательно попрощаться с той, которая казалась мне важнее того, что действительно было важным. Можно ли проститься с собственным вымыслом?! Осталась лишь ассоциация с запахом химической фиалки.
Все эти мысли проносились у меня в голове, когда я сидел за одним из столиков крематория, поглощая так давно забытое спиртное.
Как бы я не был в этот момент далек от поэзии и анатомии, я вдруг ощутил, где квартируют мои невыносимые друзья,- тоска и жажда быть любимым. Как это ни странно они расположились выше, чем можно было предположить после пяти лет принудительного курорта.
Я еще раз оглянулся по сторонам и неожиданно подумал о том, что не только женщины нет на целом свете, которая бы меня ждала, но и страна, которой необходима тень сутулого мотылька, не существует на земном шаре. Я - худший из поколения духовных инвалидов, без четких критериев родины, с устаревшими в раз взглядами на жизнь, стал изгоем везде. Кому нужен человек второй свежести, без денег, с утраченной практикой существования, с головой, набитой еврейскими мозгами, с сердцем азербайджанского патриота и душой русского интеллигента? В Израиле нужны евреи по духу, в России интеллигенты нынче не в чести, а в этой стране патриотам место там , где я и так засиделся.
Тупиковые размышления эти разорвали мое сердце. Я почувствовал себя пьяным и уронил голову на стол. Стакан упал и жалко по-бараньи заблеял. Напрягшись из последних сил я посмотрел в зеркало, полное романтического света и иллюзии жизни. Увидев развязку мгновенной балаганной пантомимы в неестественной широте зрачков, тонко очерченном чужом рте, мертвенно-бледных, откуда-то знакомых монгольских скулах, я понял, что это все, конец. И я забылся.
Все вокруг стихло, воцарилась могильная тишина.
Сколько продолжалась эта тишина, не знаю, но...Внезапно откуда-то издалека раздались Звуки. Музыка отнюдь не похожа была на стоны джаза, которые царили в крематории. Нет, это не была мерзкая труба блюзового ублюдка. Это было волшебное журчание рожка, флейты или свирели.
Открыв глаза, я увидел сад. Изумрудный газон призывно манил меня. Я понял вдруг, что это- тот райский уголок, в котором я хочу укрыться от разводов, кителей, восковых подбородков, масок и ужасного снега. Но жуткая мысль о том, что мне нет там места, не давала мне покоя.
Я робко шагнул в эту утреннюю свежесть благоухающе-цветущего сада. В нескольких шагах от себя я увидел нечто совсем юное, нет, отроческое, почивавшее на крупных, чистых, прозрачных каплях росы. Я пригляделся. Это было чувство - важное для каждого, кто верит в себя. Это была гордость. Еще очень слабо выраженная, но уже крепчающая день ото дня. И я вдруг захотел обрести ее вновь, породниться с этим юным чувством. Захотел припасть к траве и с ног до головы окунуться в эту живительную влагу. Я понял вдруг, что вера, очень сильная вера подарила мне этот шанс вырваться из этого замкнутого круга. И если я обрету этот шанс, то жизнь покажется уже не такой ужасной. И придет любовь! И расправятся крылья! И распрямится спина!
Я проснулся. Хорошее настроение, может быть и совершенно не оправданное, не покидающее меня с той ночи, скрасило горечь от того, что мне не удалось увидеть заветного ответа во сне и написать об этом в этом странном повествовании. Но, кажется лишь, что окажись я все-таки в этом саду наяву, гармонии в нем не нарушу.