Аннотация: Очень старый, проверенный временем рассказ.
Как-то раз Иванов, Петров и Скребецкий, а также Володимирский, Пантелеймонов и Васильченко, идучи в компании Калязинского, Доставаева и Отвалиева, теперь уже и не вспомнить за каким делом, по улице Червоненко, встретили на углу проезда Маршала Шрамова брата Володимирского, Володимирского-второго, Петровых - второго и третьего, близнецов, не имеющих, впрочем, к Петрову-первому ни малейшего отношения, а также шедшую с ними, точно неизвестно зачем, а вернее всего, за пивом, Надежду Валентиновну Приходько, из-за которой впоследствии Доставаев, полный ревности к Отвалиеву (ревности, к слову сказать, столь же напрасной, как и самонадеянные мечтания самого Отвалиева), одним восхитительным вечером бабьего лета, везя его на своей машине с дачи Надежды Валентиновны, где как раз праздновался день её рождения, на полной скорости свернул с дороги под откос, причем Отвалиев, как, видимо, и желал того Доставаев, истёк кровью еще до приезда скорой помощи, а сам ревнивец долго валялся в коме, пока наконец Петров-второй, прозванный сослуживцами по реанимационному отделению Петровым-Водкиным, видимо за любовь к живописи, случайно забредши под рождество в его, Доставаева, палату, не принял по пьянке кислородную подушку за баян - в хорошем смысле, и не отправился с ней вместе в гости к Надежде Валентиновне, на полдороги встретив Петрова-третьего, который шёл как раз от неё, как водится, не застав никого дома, и который категорически отказался пускать туда своего пьяного брата, разведя руками, и сочувственно посоветовав "Только через мой труп", каковой совет и был незамедлительно исполнен, благо рядом проходил трамвай, после чего Петров-второй, никем не остановленный, добрёл-таки до подъезда Надежды Валентиновны, однако здесь он принуждён был остановиться: попытки открыть внутрь дверь, которая все семнадцать лет своего существования открывалась исключительно наружу, истощили его последние силы, после очередного удара он отлетел от подъезда метра на два, и, попытавшись пару раз встать, улёгся на лёд и заснул, но еще до того, как он замёрз, Пантелеймонов, водивший тем вечером Надежду Валентиновну в театр и в тот момент, когда Петров-второй штурмовал подъезд, как раз стоявший у дверей ее квартиры, слыша безразлично-неопределённое "Может быть" в ответ на вопрос о следующей встрече, в совершенно подавленном состоянии, не глядя под ноги, вышел из подъезда и, споткнувшись о Петрова, разбил себе голову, оставшись так лежать до приезда скорой, коей водитель, Иванов, даже дравшийся как-то с Петровым из-за Нади, еще когда все трое учились на втором курсе первого медицинского института, и который теперь с ужасом узнал своего соперника и сокурсника в закоченевшем, припорошенном снегом трупе, вёл машину так невнимательно, что забыл включить сирену и на недозволенной скорости проскочил мимо милицейского "Форда", который тут же пустился в погоню, и, после нескольких попыток обогнать скорую, Васильченко, к тому времени уже капитан милиции, высунулся по пояс в окно и открыл огонь из автомата по колесам ведомой Ивановым машины, которая тут же перевернулась и заскользила вдоль дороги, отчего водитель "Форда" вынужден был повернуть столь резко, что капитан Васильченко выпал из окна и ударился головой об лёд, однако благодаря высоким профессиональным качествам никакой травмы он не получил и смог прийти на поминки братьев Петровых, Пантелеймонова, Доставаева и Иванова, на каковых он допился до того, что стал обвинять во всех смертях Надежду Валентиновну, припомнив заодно Отвалиева, Володимирского-второго, военного лётчика, который задумал пролететь на самолете мимо окна Надежды Валентиновны и в один, наверняка для кого-нибудь прекрасный, день во время тренировочного полёта свернул в сторону ее дома, но, к счастью для Надежды Валентиновны и её соседей, заблудился и полетел совсем в другую сторону и увидев улицу, которая показалась ему знакомой, устремился туда, да только нужного ему дома он там не обнаружил, а обнаружил два ряда давно не стриженых тополей по обе стороны проезжей части, однако, самолет оказался не самым дешёвым инструментом для стрижки деревьев - из-за большого расхода техники и лётного состава, и брата его, Володимирского-первого, который попросту повесился; и не менее пьяный, чем Васильченко, Скребецкий, внимательно и мрачно выслушав все обвинения первого, предложил ему выйти, и вернулся уже один, удовлетворённый и ещё более мрачный, каким он и оставался всё время следствия и суда, во время которого он был признан полностью виновным в убийстве работника милиции при исполнении служебных обязанностей - так как Васильченко пришел на поминки во время своего дежурства - и без смягчающих обстоятельств, поскольку на допросах обвиняемый упорно говорил, что, будучи трезвым, он сделал бы то же самое, однако смертную казнь в то время была не в моде, что, впрочем, не так уж помогло Скребецкому, который благодаря своему характеру, за который ещё в школе его называли в лучшем случае "Долбаный Кихот", почти не вылезал из карцера, и месяца через два скончался в тюремном лазарете от воспаления лёгких и, должно быть, ещё десятка болячек, выискивать которые никто не заморочился, глядя на темнеющий потолок в ржавых пятнах, и вспоминая Калязинского, который в своё время посвящал Надежде Валентиновне стихи, остававшиеся безответными и потому все более и более похожие на разговор с самим собой, и который, наконец, оказался в той кунсткамере, куда ремонтёры душ человеческих считают нужным помещать каждую сколько-нибудь выдающуюся личность, и где поэт встретил давно всеми потерянного из виду Петрова-первого, который как-то раз был столь впечатлён совершенно незначительным комплиментом со стороны Надежды Валентиновны, забывшей о сказанном ею в следующую же минуту, что схватил манию величия и вообразил себя Петром Третьим, и который подговорил Калязинского бежать, но, несмотря на всю хитроумность плана, разработанного царственным изгнанником, сам автор его остался корчиться до утра на проводах, проходящих поверх стены, а вот Калязинский, вывихнув только ногу, перепрыгнул стену с дерева и отправился, прихрамывая, в сторону железной дороги, где, уже под утро, Скребецкий, увидев его, идущего по шпалам навстречу товарному составу и торопливо что-то записывающего, закричал, но было слишком далеко, и Калязинский так и не перестал писать, когда подлетел поезд, и стихи на помятых бланках какой-то устаревшей формы, спасённых от огня одним из санитаров, поклонником Калязинского таланта, вспорхнули вверх, и когда Скребецкий, спотыкаясь, добежал до рельсов, ему оставалось только собрать листки, разлетевшиеся, как облачный замок под порывом ветра, в пачку, которую он бросил потом в почтовый ящик Надежды Валентиновны, вытащив лишь листок, единственный изо всех заляпанный кровью, на котором можно было разобрать только последнюю строчку из трёх или четырёх: "Я люблю тебя и за это"; и когда ангел смерти встал в его ногах, Скребецкий все еще мучительно пытался вспомнить, куда он задевал потом этот листок, но жизнь его уже утекала сквозь пальцы, и последнее, что озарило мрачные каменные стены лазарета, было солнце, висящее над улицей Червоненко, где Скребецкий впервые увидел Наденьку - всего один взгляд, потому что несколько мгновений спустя он уже свернул на проезд Маршала Шрамова, а она пошла по улице Червоненко - должно быть, за пивом, а впрочем, кто теперь будет об этом вспоминать.