Когда переписываешь письмо человека, к которому неровно дышишь, сразу чувствуешь, как перевоплощаешься в него. Если у меня такая способность есть, значит, я не безнадёжна.

Но что радует меня больше всего - родной, домашний обратный адрес на конверте. Теперь буду знать.

25 июля

Росомаха, всё - это последняя твоя ночь перед днём рождения. Такие печальные мысли ненароком приходят в голову. Хотя они вполне могли быть радостными. А чему радоваться? Но повод для радости всё равно можно найти. Я ставлю одну ногу на шершавый пенёк и шёпотом кричу: "Вот здорово! Мне пока что семнадцать лет!" Мне семнадцать лет, и я смотрю на самый верхний этаж ближайшего дома. В эту ночь мне удаётся приостановить время. Ничто не обозначает пока передвижения во времени и пространстве - ни автомобили, ни человеческие тела, ни трава, волнуемая ветром. Только я вынуждена передвигаться, я иду по улице, чтоб не заснуть. Сон для меня сейчас подобен смерти. Над моим неподвижным телом время цинично надругается, пролетев до невозможности быстро.

Я поднимаюсь на самый верхний этаж дома, стоящего на краю города. Так на башни поднимались красавицы и махали платочками вослед возлюбленным, отправляющимся в дальний путь. Но я поднимаюсь не для того, чтобы провожать, а для того, чтобы попрощаться навсегда. С собой? Да, Росомаха - наверное. Точнее, с очередной частичкой...

С балкона открывается чернота ночной степи. Только возле дома фонарь высвечивает ровный круг. На моей высоте - полнейшая тишина, даже насекомых не слышно. Только трансформаторная будка удручённо тянет свой единственный звук. Если б у меня было несколько жизней, я б одну из них потратила сейчас на то, чтобы прыгнуть вниз. А так - приходится воспользоваться лифтом. Его шум в безмолвном ночном подъезде плохо рассеивает хандру.

Я иду прочь от дома. Подальше от домов. В чёрную степь.

По обеим сторонам моей дороги торчат мёртвые палки, которые в прошлой жизни были подсолнухами; по обеим сторонам моего неба торчит свет далёких звёзд, которые, может, ещё живы. Я любуюсь светом загадочных звёзд, а на мёртвые подсолнухи плевать хотела - внимание надо обращать только на хорошее в своей жизни, это способствует принятию философии оптимизма. Вот посреди дороги воздвигнут памятник РОСОМАХЕ. Я, мысленно похвалив девочку за успехи, обхожу памятник и прусь дальше. Мне недосуг любоваться работой скульптора - ещё много дел надо сделать. За монументом начинается взлётная полоса, которая внезапно, через десяток метров, обрывается и продолжается огромным волнорезом - мне по пояс где-то, но далеко простирающимся. Из его трещин уже пробиваются весёленькие акации. У меня было плохое настроение, а сейчас стало хорошее. Я могла повеситься сегодня, а теперь петь и танцевать хочется. С моим маниакально-депрессивным психозом надо быть осторожней. Но в голове пусто, свет мой, Росомаха, и даже персональная смерть раз в жизни оживает. Так значит, жизнь - это смерть, Росомаха.

А губы мои расплываются в улыбке, как мёд, льющийся прямо на пол. О, ресницы мои, вскиньтесь вверх и смотрите с восторгом в ночные бездны, хватит растерянно моргать. Всё вокруг начинает двигаться: размножаются примеры того, что всё вокруг говорит о жизни - свет глаз, прожекторов и воскресших душ. Мне всё это нравится ещё потому, что ночь хорошо пахнет.

Пахнет родильным домом. По дороге идёт родильный стол, увязая в пыли, разбрасывая за собой цветы и разбрызгивая шампанское. К чему бы это? Всё, как говорится, к лучшему. Так почему б не догнать свой родильный стол, Росомаха?

Я бегу за ним километра четыре, но никак не могу догнать. Наконец выдыхаюсь. Слишком живой парень - этот стол. Я с разбегу прыгаю на первую встречную скирду, вскарабкиваюсь на самую вершину и падаю без сил.

Я чувствую, что сердце перестаёт учащённо биться. Мне кажется, что я начинаю ровно дышать - на всё и вся. Я понимаю, что только ужасная жара внешнего мира может прикасаться к моему языку, поглаживая, лаская меня, как дельфина. Она может раздеть меня. Я снимаю с себя майку, лифчик, сдираю не без помощи ногтей кожу, освобождаюсь от тяжёлых костей. И засыпаю, поглощённая широким небом.

Потом змеёй соскальзываю в прохладную траву, вспоминая, как далеко

То ли оттого, что я слишком много коньяка выпила в честь своего дня рождения, то ли оттого, что слишком много курила, то ли от жары на улице, то ли от жара в голове - меня тошнит. Я не знаю, куда деваться. Лучше б всего, конечно - на тот свет, но нет особого желания. Стоит попытаться обмануть тошноту и лечь в имитацию гроба - в холодную ванну.

Я набираю в ванну воды и ору на весь дом:

- О небеса, родное кладбище размыто! Мой гроб полон воды! Спасите, я всплываю!

Но тошнота всё равно не проходит. Жёсткой дугой она вздувается и подходит к горлу. Я пытаюсь её вытолкнуть наружу, раскрывая рот и тяжело дыша, но тщетно. Она крепко засела внутри.

От сушняка или тёплой воды мне очень хочется пить. Лучше всего б, конечно, рассолу попить, но его, к сожалению, нет. Приходится пить в ванной минеральную воду из-под крана.

Затем я снова опрокидываюсь в глубины гроба и в блаженстве представляю себя плавающей в желанном рассоле. Поглаживаю ладонями эмаль ванны, словно стекло банки с огурцами. Да, кругом размещены солёные огурцы. Мне немножко душно среди них, и я стараюсь выбраться наверх. Цепляюсь за пупырышки, перелезаю с огурца на огурец, карабкаюсь всё выше и выше.

(Подлая нога задевает пробку, и вода начинает с шумом выливаться.)

Какая-то подлая скотина разбивает мою банку с огурцами, и рассол начинает с шумом выливаться через трещину.

Верхние огурцы обрушиваются на меня и придавливают со страшной силой. У меня все кишки лезут наружу. Из желудка через рот и ноздри выдавливается из меня всё съеденное.

Я предпочитаю вернуться в ванну, дабы малость искупаться. Потом ещё долго лежу в ванной. Или, может, в глубокой задумчивости. Возможно даже, что и там и там одновременно.

Через некоторое время, даже не одевшись, выхожу в комнату. После горячей воды воздух кажется таким прохладным, он так приятно обвевает обнажённое тело... Как будто заново на свет белый родилась.

Я мельком взглядываю на часы: около пяти вечера. Получается, я находилась в ванной как раз в минуты моего рождения. Теперь я понимаю, отчего меня тошнило: мне исполнялось восемнадцать лет.

2 августа

Я извлекаю из почтового ящика письмо от неё и подпрыгиваю от радости к потолку. Немножечко не рассчитав прыжка, пробиваю головой все восемь потолков нашего дома и лечу в облака. Но тут же возвращаюсь обратно. Это, наверное, болезнь какая-нибудь - люблю письма получать.

Но что, если Мила написала мне душераздирающие гадости? Я же просто вернусь домой, влезу на стул, забью гвоздь в стену и повешусь! Лучше уж не читать пока письмо.

Я возвращаюсь домой, беру лезвие для вскрытия письма (или - мало ли что бывает - вен) и отправляюсь на поиски тихого местечка. Одни мои родственники переехали, оставив заброшенным симпатичное частное домовладение. Самое подходящее место для такого привидения, как я.

Я прибываю туда, отмечаю отсутствие рам в окнах и наличие пыли, прочитываю письмо и успокаиваюсь. На этот раз - пронесло.

Здравствуй, Росомаха!
Получила от тебя и от Анюты сегодня письма. Интересно, что письма вы отправили в один день, вы как договорились. Спасибо за очень интересное письмо. И почему ты не любишь писать письма? У тебя отлично получилось. Я даже забыла, что это письмо. Как видно, тебе там не приходится скучать? Приключения, случаи, весёлые ночки... Я рада за тебя. Но будь осторожной.
Не знаю, интересно ли тебе, чем я занимаюсь вдалеке, но напишу пару строк. После ласковой встречи гор и летнего дождя, встретившего меня на вокзале, после встречи со всеми родственниками и знакомыми, вот уже около девяти дней с утра до вечера только и делаю, что отдыхаю. Около недельки шёл дождь почти целыми днями, а теперь выглянуло Солнышко и даже удалось позагорать. С утра пораньше ходила с братьями на горы за нарзаном, который бьёт из-под земли и довольно высоко. На обратном пути зашли на родник. Родник - чудо. В небольшом лесочке, в тенёчке, чистый, просто прозрачный, и холодный - это то, что так необходимо после полуторачасового путешествия. А какая трава в горах, а цветы! Боже, запах пьяный, одурманивающий. Воздух до того чистый, что, когда вдыхаешь, чувствуешь, как он проникает в лёгкие. Ещё - успела побывать на речке. Небольшая горная речушка, но какая чувствуется мощь! Течение быстрое, вблизи веет прохладой. Но самое замечательное здесь - это небо. Особенно ночью. Звёзды видны чётко и падают одна за другой. Я никак не могу насмотреться. Вчера видела, как Луна выплыла из-за горных вершин. Просто дух захватывает до чего красиво, Росомашенька!
Ну вот, обещала пару строк, но, как всегда, я не смогла рассказать коротко, сжато, поэтому и выходит, что обещание не выполнила. Но, надеюсь, ты меня простишь за это.
Как там у тебя делишки? Был ли у вас дождик? Наверное, нет. Ну вот и всё. На этом заканчиваю. Пиши. Пока.
Мила.

Скрестив ноги, я сажусь на старый пыльный диван и перечитываю письмо десятки раз, покрываю его поцелуями и снова перечитываю. Она даже не представляет, как мне хорошо с её письмом. Я зачитываю его до дыр, до тех пор, пока оно не превращается в пыль и не разлетается, оставляя меня в печальной неподвижности.

Вдруг за спиной я слышу глубокий печальный вздох. Я оборачиваюсь и вижу Милу. Она едва не плачет. Причины плохого настроения очевидны - беременность. Сперва-наперво я подумала, что девочка мячик проглотила. Не может же беременность стать такой мгновенной. Живот к тому же занимает чуть ли не лидирующее положение среди других частей тела по доставлению неприятностей человеку. И когда я думаю о положении живота в обществе, у меня начинают возникать кое-какие ассоциации с положением девушки в положении, но Мила прерывает мои мысли гордым голосом взошедшего на костёр еретика:

- Росомаха, я имею во чреве.

Я пытаюсь удивиться, уронить нижнюю челюсть на пол, или каким ещё способом выразить свои эмоции, но у меня ничего не выходит, потому что я уже остолбенела. Мила же продолжает:

- Я имею во чреве, но друг мой меня бросил, так что положение чревато.

Я в качестве настоящей подруги пускаюсь утешать:

- Даже хорошо, что он тебя бросил, теперь это будет наш ребёнок, мы его будем воспитывать вдвоём, будем жить вместе и никогда не расстанемся. Я тебя люблю, Мила, я всегда буду тебя любить, что бы ни случилось. Ты так трогательно выглядишь беременной, что ещё больше мне нравишься. Ты просто не понимаешь, как я счастлива с тобой. Я так счастлива, ведь мне придётся всю жизнь с тобой жить, с тобой и твоим ребёнком.

Мила смотрит в даль и молчит. Мне кажется, что она на моих глазах умирает, но ничего не могу сделать. Я в ужасе ломаю руки и умоляю девочку сказать хотя бы слово. Но она смотрит в даль и молчит. Я закрываю глаза руками, чтобы не чувствовать этот кошмар,

потом открываю глаза - а вокруг уже никого нет. В страхе я вскакиваю с дивана, верчусь, как юла, чтобы разогнать собравшиеся в темноте наваждения.

Но все наваждения - сон. Значит, это сон.

3 августа

Мне так приятно вспоминать мой сон, что я не выдерживаю и, не дождавшись первых автобусов, отправляюсь домой пешком.

Предутренний воздух, неизменно удивляющий своей свежестью. Звёзды, последовательно уничтожаемые восходящей зарёй. Поющие птицы. Я иду по городу и мне на всё наплевать. Но я знаю, что когда-нибудь потом буду вспоминать эти часы, как одни из самых счастливых в моей жизни. Ощущение экстаза разлито во всём топосе, но я со своей тупой душевной чёрствостью никак не могу постичь его, слиться с необычайным величием утренних сумерек. Но я закрываю глаза, вижу спокойное лицо Милы и понимаю, что это возможно. Только нельзя долго держать глаза закрытыми, когда идёшь сквозь город.

Зайдя в парк, я сажусь на траву, открываю записную книжку на чистом листе и рисую спокойное лицо Милы. Потом рисую себя, свои глаза, выражающие неподдельный ужас. Я думаю, что, придя домой, начну писать длинное-предлинное письмо, любуясь иногда нашими портретами.

Любование должно удалить мою теперешнюю холодность. Вполне возможно, что холодность - элементарная защитная реакция моего организма, непроизвольно возникшая, дабы хранить мою душу в прохладном и тёмном месте, вдалеке от неприятностей внешнего мира. Но дело в том, что в мире и хорошего немало. Однако, раскрываясь для восприятия хорошего, организм вынужден и гадости всякие всасывать, и нет ничего, что бы отфильтровывало гадости. Но я всё равно должна раскрываться для восприятия, должна. Я знаю, я всегда буду исцарапанной.

4 августа

Стоило, наверно, переписать письмо в книжку. Потому что в минуту гнева я могу сделать с ним что угодно, а с книжкой ничего не случится.

Вообще, у меня какие-то приступы графоманства начинаются: нравится писать, переписывать, откровенничать самой с собой и другими с собой. И - особенно - самой с другими. Не знаю, раньше такого не бывало - я садилась писать исключительно под угрозой расстрела. Думала, что и Милке буду писать только через силу, просто чтобы связь не терять... Но - садишься за письменный стол и просто в оргазм впадаешь. Однако что весь кайф портит мне - так это Милкина подружка, которая тоже ей письма прикалывается писать. Небеса! мне даже тут не дают быть единственной. Удивительно, как люди могут влезать ненароком в твою жизнь просто потому, что им делать нечего. Я так скучаю по Милке, просто жить без неё не могу, письма к ней - последняя отрада в жизни, единственное развлечение грустными ночами... А ей, той, на кой хрен всё это нужно? Застрелиться можно. Приходится шататься по городу ночами, как проститутке последней, чтобы хоть как-то развеяться.

Интересно, чьи конверты она раньше вскрывает в случае одновременного пришествия? Мои идиотские письма, очевидно, интереснее читать, чем досужую размазню всяких там... После ласковых проводов Милки только и делаю теперь, что подыхаю от тоски с утра и до утра. Только по утрам я бываю абсолютно счастливым человеком. Но ненавижу, когда Солнце поднимается слишком высоко и выползает слишком много людей. Особенно, на моём любимом кладбище. Откуда они берутся? Как из-под земли! Интересные картины получаются. К примеру: стоит молоденькая вишня, отбрасывает тенёчек, сияет тёмными ягодками и прозрачной росой, вся такая прохладная, влекущая, я уже собралась стремиться к ней - но тут, в полутора метрах от земли, между мной и вишней проплывает красная рожа, небритая, вонючая и подозрительно посматривающая на тебя. Небеса, так и норовят изнасиловать. Любого, кто вынужден к нему попадать! Такой вот член обслуживающего персонала порой встречается. До того пропах грязными бабками, что, когда находишься возле него, чувствуешь, как вонь проникает в лёгкие. Небольшой могильный червячок, но какая чувствуется власть над человеком! Хочется бежать от него на край света - а не убежишь. Край света как раз здесь и находится. Но самое прекрасное на кладбище - это лирическое настроение. Особенное утром. Когда восходит Солнце. Выходит из серебрящихся на горизонте надгробий. Тогда можно закинуть головы и смотреть в юное небо сквозь листву самых высоких деревьев. Жаль, что Мила со мной вместе не видит того же.

Она не видит, как мы стоим с ней среди бликов солнечного восхода, и ветер обрушивает на нас прохладные капли с далёких листьев, капли дождя, который прошёл ранним, ранним утром.

8 августа

Здравствуй, Росомаха!
Получила от тебя сегодня два письма. Спасибо. Но я не поняла, получила ли ты моё письмо? Ты ничего не пишешь об этом. Наверное, ещё нет. Но сейчас уже, наверное, дошло. Буду ждать ответа. Не знаю почему, но это у меня с детства. Люблю получать письма, да и отвечать тоже.
Росомаха, меня поражает твой пессимизм. Разве можно так жить? Нельзя, конечно. Так что, как сказал кто-то, самое главное - замедлить время в себе. Ты не согласна? А насчёт восемнадцати лет, я считаю, что это самые прекрасные годы в жизни, которые ты будешь вспоминать спустя годы, и они будут казаться тебе самыми лучшими, потому что всё ещё впереди, всё самое главное и лучшее в жизни. Ты пишешь, что ничего хорошего не видишь. Ты ждёшь, что всё придёт само собой? Так ничего и не дождёшься. Надо самой всё делать и радоваться, что тебе столько лет, что ты живёшь: бывает - радуешься, бывает - наоборот. Ведь у тебя такая интересная, богатая событиями жизнь: то с кем-то интересным встретилась, то в покинутом домишке весёлую ночку провела. Да, а почему у тебя с собой лезвие было? И как выглядит ночной город? Я недавно разговаривала с папочкой, и он сказал, что у вас стоит жуткая жара, и не было ни одного дождя. А ты пишешь, что пасмурно и холодно. Такое впечатление, что вы живёте в разных точках планеты, а не в одном городе. А у нас здесь опять - мой любимый дождь. Льёт, почти не переставая, вот уже три дня. Кажется, мне так и не удастся вернуться с другим цветом кожи.
Росомаха, зря ты извинялась за сон. Я тебя ни в чём не виню и спешу успокоить. Не волнуйся, никогда в жизни никого не заставлю со мной жить. А решусь я на такой серьёзный шаг только с человеком, которого буду любить и который, естественно, будет любить меня. Так что такой кошмар ты сможешь пережить только во сне. Да, кстати, ты не помнишь, случайно, кто же был тот юноша-злодей, перед которым я не устояла? Интересно всё-таки.
Росомаха, спасибо за рисунки. Знаешь, мне не пришлось пить валерьянку, я выдержала и так, но если честно, то, кажется, это не совсем я. Вот ты, кажется, больше на себя похожа, хотя если бы увидела где-то, то не смогла бы узнать тебя. Но всё равно спасибо.
Вчера, наконец-таки, залезла на крышу. Как здорово! Представь. Последние лучи, скользнув по зубчатому краю гор, взвиваются потоками света в воздух, в безбрежную синеву и, потянувшись миллионами нитей, достигают последнего своего убежища, зажигают вечерними огнями безмолвные вершины горных цепей. Лучи эти рассыпаются на мельчайшие брызги и осколки, которые оставляют на небе широкую, мерцающую светлую полосу. Все разнообразные изменения форм и цветов на окружающих горах помимо воли привлекают, а затем целиком поглощают внимание. Представляешь?
Дописываю тебе письмо вечером. Пришли мальчишки, принесли мне новые кассеты, попили мы чаёк, посидели на лавочке. И пошёл дождик. Мальчишки ушли, а я пошла в огород, потому что надо было сорвать зелень для приготовления пиццы. И вот тут как раз и случилось то, из-за чего сейчас у меня бегут по щекам ручейки. Впрочем, ерунда, конечно, но меня ужалила в ногу пчёлка. Маленькая такая, но сколько яда она в меня впустила, я не знаю. Чувствую только адскую боль и не знаю, что сделать, чтобы не было так больно. Ну ничего, как-нибудь перетерплю. Вот только дня четыре ещё нога будет не совсем своих размеров и трудно будет на неё ступать.
А вообще, я уже очень скучаю по родителям и друзьям, подругам. И, кстати, я подруг никогда не забываю.
Ну вот и всё. Пока. Пиши, как делишки.
До скорого. Мила.

10 августа

Каждый день, или утро, или ночь я вот уже целую неделю ухожу на кладбище любоваться надгробиями. Да, сначала это были надгробия, но теперь я почти перестала обращать на них внимание. Меня привлекает здесь другое - странноватое присутствие человеческой деятельности и поражающая немногочисленность самих представителей человечества, да и тех при отсутствии жажды встречи вполне можно избежать, перебравшись в более старый квартал, давно потерявший большую часть своих паломников. Я бреду, сунув руки в карманы, по ночной аллее, освещённой ровным рядом тусклых фонарей, осенённых чёрными в высоте ветками самых высоких здесь деревьев; я иду по горящему на молодом Солнце асфальту и щурюсь от бьющего мне в лицо радостного, прохладного света; я валяюсь в тенистой траве, уморенная зверской полуденной жарой.

Я брожу в своём Городе Мёртвых, потому что не могу находиться в городе среди живых с тех пор, как мои мозги выедены человечеством. А может, это от безделья. От безделья становишься ужас до чего чувствительной, влюбчивой, ранимой, начитанной, созерцательной. Вечно хочется чего-нибудь великого, настоящего, но нереального. Но по-настоящему это нереально, к сожалению.

Это представляется неким оранжевым кругом, висящим над асфальтом далеко впереди тебя. За ним идёшь, не особенно надеясь поймать, успеть, схватить, полюбопытствовать - может, это волшебные гуманоиды прилетели. Сначала думаешь, что тебе показалось, потом всё стараешься увериться в реальности созерцаемого объекта, потом бежишь за ним вприпрыжку. Потом он, запыхавшийся, неожиданно останавливается, пульсирует от усталости, дух отводит. Ты из вежливости тоже останавливаешься шагов за десять, подходишь осторожненько, стараясь не показаться подозрительной. Но круг выделяет вдруг внутри себя сектор, заливает в смущении этот сектор краской, потом весь круг вспыхивает, из яркого сектора валит чёрный дым. И желанный круг тает в чёрном дыму.

Ты в отчаянии актёрским жестом закрываешь глаза ладонью, испускаешь из груди вопль, посвящённый душевной боли. И звуки невидимого клавесина - трам-пам-пам - завершают финал трагедии.

Как после такого жить? Невозможно. Остаётся вести отрешённую от жизни жизнь.

14 августа

Здравствуй, Росомашенька!
Пишу тебе, находясь в отличном настроении, чего и тебе желаю. Только что пришла от братца, которого ходила поздравлять с днём строителя. Познакомилась с его друзьями. Но что удивительно: шесть ребят и ни одной девчонки. А компания просто отличная. Хотела улизнуть после того, как поболтала с братом, и придумала отмазку, что ко мне должна скоро зайти подруга, но не тут-то было. Отыскав нас во дворе (в дом я зайти не захотела, узнав, что там полно его друзей), они меня уже не отпустили, сказав, что я обязана поздравить брата не только на словах, но и за столом. Таким образом, мне удалось прийти домой только в двенадцать вечера, вернее уже ночи. Насмеялась и натанцевалась до упаду. Давно я так не веселилась. Один уговорил меня поехать завтра в парк, но не знаю, вроде ничего мальчишка, даже славный очень, а если честно, то прямо Солнышко. Нужно будет у брата расспросить у него.
Росомаха, жалко, что у тебя плохое настроение, но, что ни делается, всё к лучшему. Ведь правда? Ну как я смеялась, когда читала твоё письмо! Ты меня так насмешила! Я читала, сидя на лавочке перед домом, а мимо как раз проходил какой-то молодой человечек. Боже, он, наверное, подумал, что я сошла с ума. Он даже сам начал смеяться, но, встретив мой гневный взгляд, поспешил уйти, зачем-то сказав "извини". Мне даже как-то не по себе стало. Что ты думаешь, сегодня утром, когда вошла в хлебный магазинчик, то увидела его в начале очереди, и он, как будто мы сто лет знакомы, втянул меня перед собой, пытаясь объяснить стоящим рядом старушкам, что это его соседка, но они готовы были меня растерзать. Но осталась жива. Виталик откуда-то знал, как меня зовут, и откуда я, хотя я его совершенно не знала. Я пришла к брату, а он меня спрашивает что за девчонка приехала недавно и живёт в том переулке где бабушка не знаешь а то мой друг уже меня достал расспрашивая не знаю ли я чего я когда вошла увидела Виталика который долго приходил в себя узнав что я сестра его друга но потом он на меня жутко обиделся потому что я взяла у него куртку когда они меня провожали но что поделать если я неравнодушна к джинсовым курткам? Да, кстати, зачем я всё это тебе рассказываю? Это называется меньше пить надо. Да. Но я держалась молодцом. Только шампанское и то немного, только для поднятия настроения.
Завтра хочу сходить с друзьями на речку, если дождя не будет. Что-то я сегодня часто употребляю "друзей", а ты, кстати, очень часто чертыхаешься в письмах. Ну зачем, Росомаха? Я вот почти отучилась уже. Очень редко вырывается. И когда у тебя закончатся такие пессимистические мысли? И откуда они берутся? Гони их прочь и улыбайся. Это полезно. И ещё, тебе никто не говорил, что ты пишешь чудесные письма? Их так интересно читать! Серьёзно. Росомаха, бросай ходить на кладбище. У меня просто мурашки по коже пошли, когда я представила, что ты видела. Я б на месте умерла, наверное. Ты доходишься. А вообще, всё это бестолку. Тебя не переубедишь. Я уже поняла. Ну извини, что даю тебе глупые советы. А по ночам люди спят вообще-то, но знаю, знаю. Замолкаю.
А за портрет, Росомаха, большое спасибо, большое спасибо за всё, мне приятно было прочесть, но, прости, что опять напоминаю тебе, но ты же помнишь? Просто подруги. Да? Я очень ценю нашу дружбу. С тобой очень интересно, но, Росомашенька, я уверена, что скоро ты встретишь удивительного и чудесного человека, который станет тем единственным и незаменимым. Я буду очень рада за тебя. Надеюсь, ты на меня не обижаешься и не сердишься. С нетерпением жду твоих писем. До скорого.
Мила.

Хочется влезть на стол, вбить в стену гвоздь, повесить на него рубашку и джинсы и побежать топиться.

Со своими придурками дружи!

Дурацкое какое-то состояние. Вроде хочется плакать, кричать, швырять в стену различные предметы, но - лень заедает. Да и, честно говоря, такие проявления влюблённости мне уже надоели.

16 августа

Я перечитываю последнее письмо возлюбленной. За окном сверкает молния, освещая мой гневный облик. Я становлюсь страшно одинокой; настолько страшно мне, что в туалет хочется. Вот и иду с бумагой в тёплый, уютный, белоснежно-кафельный туалет, скрываюсь в той башне из слоновых костей, куда не проникают ни житейские бури, ни исторические катаклизмы (незначительного масштаба), я отправляюсь по коридору на юг. Мне кажется это довольно смешно - идти в туалет с помятым письмом любимой девушки. А если б я пошла на север, на улицу, то было б не так смешно. Да, не смешно, когда под грозой хочется насрать на всё.

19 августа

Тебя выгуливает Окружающая Среда. Но ты её совсем не помнишь. Из-за любимой, и широкой улыбки, и солнечного дня.

У твоей любимой есть другая подруга и друг вдобавок. Открытое сердце - как книга - каждый раз раскрывается на новой странице. Ты же с серьёзным видом заливаешь молодость чаем, блуждая в собственных мыслях.

В твоём стиле сквозит нечто опальное. В твоём стиле - быть ужасной. В твоей голове 126 суток продолжается апрель. Впрочем, уже заканчивается.

И многочисленные воспоминания, и прославленные поэты возвращают тебе органы чувств. Поэтесса Росомаха - ах - замкнутый круг - Мила, вставляйте этот орган туда, тот - сюда.

В ожидании ярких эмоций рёбра поднимаются при вздохе как можно выше - да так и замирают. Ты в последнее время что-то совсем исхудала. Не пиши больше решительно никому.

21 августа

Хотя правда, права Лакримоза, когда утверждает, будто по причине мазохистких наклонностей я люблю представлять себя в гробу, и как все вокруг плачут.

- Ну как же я плакала перед тем, как повеситься! Меня так огорчили! Я лежу в гробу, а рядом стоит грустная Милка. Небо, она, наверное, думает, что я сошла с ума умирать без особых причин такой молодой. Она даже сама начинает плакать, посматривая на мой острый носик, выжимая платок через каждые пять минут, шепчет зачем-то "прости". Мне даже как-то не по себе становится. Так плачет, будто мы сто лет знакомы, плачет, пытаясь объяснить стоящим рядом родственникам, что это - лежащее в гробу - её великая любовь. Могильщики уже, вопреки обычаям, готовы пожертвовать личным заработком и воскресить меня. Но я остаюсь мертва. А ведь у Милки имеются и дополнительные стимулы для продолжения попыток моего воскрешения, так как она подарила мне подушечку под голову, когда стала провожать меня в последний путь, но что поделать, если я неравнодушна к подушечкам, вышитым крестиком? Да, кстати, зачем я всё это пишу на ночь глядя? Это называется больше спать надо. Да. Смешно. Но я держусь молодцом, даже не улыбаюсь, лежу в гробу с самым серьёзным выражением лица. Недолго, правда, только для того, чтобы огорчить своим неожиданным отсутствием.

Но Милка! всё равно!

23 августа

никогда и ни при каких обстоятельствах!

25 августа

не будет!

27 августа

меня любить?!

29 августа

- Скажите, коллега, как в свете последних исследований трактуются отношения Росомахи и Милы?

- Ну, у них были весьма сложные отношения, но я не вдавался глубоко в этот вопрос, поэтому не хочу профанировать... Однако поговаривают... хи-хи... что они друг с дружкой не раз оставались наедине и...

Росомаха (высунув нос из щели гроба, противным голосом):

- Коллега, вы забыли сказать о том, что мы с этой женщиной не раз оставались... просто подругами. Только лишь.

- Что-то, простите? Я не расслышал последних четырёх слов.

Но я ничего больше не могу сказать, потому что чёрные кони уже гремят копытами по крышке моего гроба.

31 августа

Я стояла в двух метрах от железнодорожного полотна, засунув руки в карманы. Казалось, мир вокруг просто-напросто перестал существовать. Не потому, что он плохой, что с ним что-то случилось. Нет, просто перестал, и всё. Только яркий свет и - ещё более яркая чернота. Ослеплённые зрачки сжались от сияния вокруг. Я сама себе стала казаться кошкой, выслеживающей добычу. Непонятно какую. Но какую-то. Только чёрное и белое. Пока будешь цветными картинками любоваться, самое важное пропустишь. Странно, что долго ничего не происходило. Сплошная неподвижность кругом. Бесконечная.

Вдалеке показался поезд. Стремительно приближающийся. Наверное, это главное событие сегодняшнего дня. Скорей всего. Единственное движущееся в степи, где нет даже ветра и насекомых, почему же оно не останавливается, даже не замедляет ход? Железный червяк уже пролетает мимо, оглушая грохотом своих колёс. Может, рискуя жизнью, уцепиться за него? Потому что он унесётся, и ничего больше здесь, похоже, не произойдёт. А это смерти подобно. Нет, лучше не цепляться ни за что. Всё проходит. Перед ухом щёлкал вагон за вагоном. В лицо начал бить ветер от поезда. Он становился всё сильней и сильней, он начал бить не только в лицо, но уже и во всё тело. Даже ноги с трудом держали. Когда оставалось всего несколько вагонов, вдруг налетел вихрь, силу которого даже не удалось почувствовать, потому что он оторвал тело и понёс с собой вверх. Удалось отчётливо увидеть промелькнувшие крыши последних вагонов, но когда они, такие близкие, исчезли, когда образовалась пустота опасной для человека высоты, когда вихрь внезапно не то чтобы ослабел, а пропал совсем, я рухнула спиной на шпалы.

Спина не пострадала, но в локтях - такая дикая боль, что даже кричать было невозможно. Воздух вышел из лёгких сквозь стиснутые зубы, а снова вдохнуть - просто не осталось сил, осталось только скрежетать зубами. Мягкая жухлая трава, почему не ты, а жёсткие кривые шпалы, откуда вообще взялась здесь железная дорога, почему так случилось, ведь могло не случиться?! Вдалеке показался поезд. Стремительно приближающийся. Я и не подумала даже сдвинуться с места. Пасть локомотива вскоре накрыла меня. Последний вагон снова открыл меня свету.

Обе руки отрезало выше локтя, все плечи, всё лицо в крови. Кожа на лбу рассечена, череп, кажется, треснул. Я почти не чувствовала боли. Меня просто тошнило. От самой себя. Вдалеке показался поезд. Стремительно приближающийся. Я прекрасно поняла, что тот поезд хочет стать последним поездом в моей жизни. И, главное, он может осуществить свой замысел. Проще простого. Я повернулась на бок, попыталась приподняться на обрубленной руке, но опять вернулась - и не прежняя боль, а гораздо - хотя дальше некуда - более сильная. Я повалилась на плечо, ударившись головой об рельсу. Последней мыслью стала мысль об ужасе гудящих рельсов, чувствующих приближение поезда... приближение поезда...

Я уже давно проснулась, а в черепе всё ещё продолжало гудеть. Пришлось даже потрогать свои целые руки, чтобы убедиться, что всё в порядке. Что можно спокойно вздохнуть. Что сейчас произошло?

- Вот тебе, девочка, и добыча. Выслеживала-выслеживала - выследила. Саму так схватили и грохнули, что теперь - ха! - нахожусь в полнейшей зависимости от собственной добычи. Что поделаешь, типичнейшая история несчастной любви.

Я пошарила рукой возле кровати в поисках халата, но его там почему-то не оказалось. На стуле тоже. Пришлось, выгибая шею, осматривать всю комнату. Странно, он находился даже не в комнате, а, можно сказать, почти в коридоре, то есть на проходе. Так тепло под одеялом, переться в такую даль за халатом явно не хотелось. Настроение и без того хорошее. Всё-таки жизнь спаслась, чёрт бы её побрал. Теперь можно даже поразмышлять, пофилософствовать в минуты случившегося досуга.

Странно, что я так и не увидела там ничего желанного. Единственное ощущение, которое вспоминается - это дикая боль. Как я завидую жухлой траве! Она, даже когда умирает, не ощущает, наверное, того, что ощущаю я - когда просто сплю. Трава... А моего милого цветика я так и не увидела там, в чёрно-белом мире. Интересно, цветок, тебе вообще бывало больно? Не так, когда мёрзлая, злая, орошающая росинка-слеза сползает по лепестку, а восходящее Солнце очень быстро высушивает след; и даже не так, когда отрывают один листик, и через некоторое время всё забывается, заживает... А так - по-настоящему - когда нет никакой надежды на исцеление, даже на смерть. Когда большую часть своей жизни приходится скорчившись лежать на кровати, иногда только бросаясь на стену или бегая из угла в угол. Когда приходится ехать в автобусе, из последних сил стараясь сохранять спокойное выражение лица, чтобы не обращать на себя лишнего внимания людей, которых ненавидишь в те секунды, ведь из-за них нельзя даже вырвать клок волос из собственной больной головы, дабы легче стало - отчаявшемуся человеку приходится сохранять почти невозможные приличия. Приходится подыхать внутри самой себя. Нет, миленький цветик. Ты и без того внутри себя мёртвый. Поэтому ты прекрасен, все тобой любуются и ставят тебя в пример, даже не удосужившись разобраться в твоём душевном мире (да есть ли он у тебя?), в твоих переживаниях (которых по большому счёту тоже нет!). Добрый, безгрешный цветик, я ведь тоже тебя люблю, я имею право тебя любить, потому что я такой же человек, как и все! Я хотела бы стать такой же, как ты. Но знаю, что не смогу никогда. Никогда во мне ничего не изменится, а если изменится, мне будет ещё хуже. Я тоже не представляю, как можно продолжать жить так, как я! Неужели это никогда не прекратится? Этот ад будет продолжаться всю жизнь, да? Нет, цветик, ты никогда этого не испытаешь, ты даже гнить изнутри не будешь. И смерть твоя будет лёгкой. Колесо локомотива разрежет твой стебель напополам. Потому что ты стоишь на верной дороге. Значит, молчи и не рассказывай мне ничего.

2 сентября

...Земля становится свежей к утру, влажной.

В пятом часу утра я начинаю уходить из дома: в двери, по лестнице, через крыльцо подъезда, на асфальт, от скуки, за кайфом, к небу с горизонтом, до конца. Я разговариваю сама с собой и с Милой. Не знаю, огорчаться мне или радоваться - приятное утро.

Небо: ты почти не знакома с ней, внешняя нелогичность поведения. Я смотрю на него, склонив голову набок, слушаю, вспоминаю, перенимаю опыт. А на прошлой неделе, напоминаю, ты меня дождём намочило, даже не посоветовавшись со мной, хочу я или нет. - Все меня ненавидят, но я всё-таки умна и красива - так что переживу всё, что свалится мне на голову; на "мнение" остальных - наплевать. Небо, будто бы случайно, знает о моих звонках Миле, которая до невероятности занята, а я "со своими страстями росомашьими" - лезу и так далее - совершеннейшая пошлятина, досужая болтовня. То же самое - про Оксану. Причём оно развешивает приветливые облака, и, наверное (хотя мне от этого то тепло, то холодно), я ему по-настоящему нравлюсь; оно ласково спускается ко мне и окутывает своей неощутимостью.

Лестница, подслушав наши речи, смущается и прячется обратно в подъезд, за дверь. Ступени у неё дрожат от смущения. Конечно, не "умрёт" - она, не развалится и тому подобного - не совершит.

Некоторые говорят, что жить лучше, чем умереть, изрядно мотивируясь в трудные минуты ("всё, что ни делается - к лучшему в жизни"): любовь, красота, спасение.

Остающееся вдалеке, грозящее вот-вот скрыться крыльцо подъезда - борт, как ласковая шлюпка, "мне плохо без тебя", "возвращение твоё желанно", как будто вышвырнуло меня волной в убийственное море, недосягаемость судёнышка, судороги, глубина (вместе с небом).

Конец пересматривает свои планы и разрешает мне вернуться домой.

Асфальт - о своей одинокой судьбе среди толпы.

Скука и кайф - о бокале шампанского (как и Мила). "Чуть-чуть весело".

Мила, вспоминается, относится ко мне хорошо.

4 сентября

Первая встреча после долгой разлуки. Опять возвращались домой со скоростью света, и я опять ничего не успела ни сделать, ни сказать. Но Мила, неумолимо продвигалась вперёд, не задерживаясь. По дороге говорили о том, как она серьёзно относится к своим вшивым социальным привязанностям. И поэтому не сможет со мной больше видеться - времени не будет. При этом улыбалась своей невероятно кровожадной улыбкой. Опять я героически молчала. Что девочка жаждала услышать? Что она, такая замечательная, необходима мне? Ясное дело! Но мне уже насточертело играть в эту игру. Но всё же я вынуждена была действовать по её сценарию. Я не хотела так быстро к её дому дойти, поэтому пришлось идти на хитрость. Я объявила, что новыми туфлями натёрла ногу, что нам необходимо куда-нибудь приземлиться и отдохнуть.

В сценарии этого не значилось, однако подруга после некоторых раздумий согласилась:

- Ну ладно.

И мы уселись на лавочку.

Я вытащила ножку из туфли и стала объясняться Миле в своих чувствах. Говорить, что она, такая замечательная, необходима мне. И поэтому мне хочется с ней почаще видеться.

- Но почему со мной?

Небеса, как она любит дифирамбы слушать!

- Росомах, ты ведь раньше встречалась с одним, другой за тобой ухаживал, третий был тайно влюблён, а пятый... а десятый... Что ты вдруг... На девочек переключилась? Я не понимаю тебя.

- Я не переключилась. И пристала к тебе не потому, что мне экзотики захотелось. Мне ты нравишься.

- Росомах, у тебя когда-нибудь был... Ты когда-нибудь целовалась с девушкой? - с улыбкой полюбопытничала Мила.

- Да. - сказала я. - С тобой. Но лишь в мечтах! А теперь хочу наяву.

- Нет. И видеться мы с тобой тоже больше не будем. Во-первых, я не понимаю таких отношений, во-вторых...

- Ты влюблена в другого человека.

- Нет.

И мы замолчали.

- Мне почему-то кажется, что я вообще ни разу в жизни не влюблялась, а что такое влюблённость?

Мне почему-то вспомнилось, как я купалась ночью, обнажённая, в озере, когда вокруг не было ни души, а вокруг меня вода такая - тёплая, лёгкая, таинственная и обволакивающая. Я вспомнила, как бродила по серому кладбищу в ожидании солнечного восхода. Вспомнила, как каталась по полу, обливаясь слезами. Вспомнила, как часами сидела на склоне холма, не в силах сдвинуться с места. Вспомнила, как любовалась фотографией Милы, изнывая то от блаженства, то от страданий. Вряд ли бы Мила поняла, если бы я рассказала ей о своих ощущениях. Чересчур уж они непередаваемы. Их можно представить. Но осмыслить и передать на вербальном уровне невозможно. Я могла бы сказать, что влюблённость - это когда хорошо. Это было бы правдой, но ложью. Я могла бы сказать, что влюблённость - это когда плохо. Это тоже ложь, хотя правда. Я могла бы сказать, что это когда-то хорошо, то плохо. Это правда, но тоже далёкая от истины. Любой ответ получился бы фиксацией сиюминутного впечатления, не более.

- Чёрт его знает... Это можно только почувствовать. А ты что, правда, никогда ни в кого не влюблялась?

- Мне кажется, нет. У меня были отношения, когда я думала, что это влюблённость, любовь и так далее. Но теперь, когда прошло время, я понимаю, что это было таким бредом...

А ведь и правда, Мила! Какая же ты умница. Что такое влюблённость, как ни бред. Натуральный бред. Как мне нравится такое определение!

- ...бред. Знаешь, Мила, мне очень хочется тебя поцеловать.

- Не смей!

Но поздно. Я уже обняла Милу за плечо. И поцеловала. В щёчку.

6 сентября

Я решила посетить Милу на дому, наконец-то. Любопытство и страсть брали верх над бессмысленностью мероприятия. Тем более что повод нашёлся подходящий: я зайду, чтобы отдать подруге карандаш, который до сих пор находился у меня.

Я позвонила в дверь. И замерла в ожидании последствий.

Дверь распахнула маман.

- Здр...

- О, Росомах, заходи! А то когда ты к нам ещё придёшь! Давай, заходи, заходи.

Я захожу в коридор, робко останавливаюсь.

На меня смотрит папа.

Я здороваюсь с ним.

А он всё равно продолжает на меня смотреть.

- Здравствуйте. - говорю я снова. Может, он не расслышал?

Но он всё равно не отводит от меня подозрительного взгляда.

- Мила! - сказала маман. - Тут Росомаха пришла.

В коридоре появилась обрадованная неожиданностью визита Мила.

- Привет, Мила, я тут... карандаш...

- Привет, заходи!

Я прохожу в комнату Милы. Первое, что бросается мне в глаза - это огромный, во всю стену, аквариум, в котором плавают четыре небольших акулы.

- Это и есть твои аквариумные рыбки?

- Да, мне их папа с работы укра... то есть принёс. Он у меня инженером работает. Удивительно, они себя так спокойно ведут! Обычно, когда незнакомые люди приходят, они так беситься начинают! Зубы скалят, об стекло хвостами бьют. Вся комната ходуном ходит. Но ты им понравилась. Присаживайся.

И Мила села рядом со мной на кровати.

- Ой, а что это ты держишь в руке, такое интересное?

- Ну, это книжка, записная, я в неё записываю некоторые впечатления от жизни. Диалоги там ещё, прочие всякие вещи.

- Твой дневник?

- Не совсем так... хотя, что понимать... но можно и так назвать

Мила стала упрашивать меня дать ей книжку. Я долго не решалась. Потом всё-таки отдала ей сокровище - посмотреть, что будет.

Девочка открыла первую страницу и начала внимательно читать.

- Ой, - прервала она своё чтение, - как это "дождевой червь" - "нарушает тишину". Разве червяк может шуметь?

Я попыталась разъяснить...

- Ой, это и вправду так было? Ты залезла в лужу в "в белоснежных кроссовках"? Это ж...

- ...передача эмоционального состояния. Эмоциональное состояние - главное. А было это в реальной жизни или нет - дело десятое.

Мила перевернула страницу:

- Я не понимаю, - сказала она, - почерк. Иероглифы, наверное, и то понятней.

"Да ты и не только почерка не понимаешь". - подумалось мне.

- Ну ладно, не читай дальше, там ничего интересного нет. - сказала я и отобрала книжку.

- Тогда спой, пожалуйста, тот старинный романс, который мне недавно - помнишь? - по телефону пела.

Петь до ужаса не хотелось. Я стала отнекиваться: родители устали - хотят отдохнуть, соседи забеспокоятся - уже поздно.

- Тебе что, нравится, когда тебя уговаривают?! - возмутилась Мила.

Я спела.

- Так, а теперь станцуй.

Я станцевала.

- Так, а теперь иди домой.

И я пошла домой.

9 сентября

Добрая Лакримоза устроилась у меня на коленях.

- Загулялась я что-то. Давно с тобой не виделась. Целых три дня. Ну как, сходила к Миле?

- Сходила.

- И как впечатления?

- Превосходные впечатления. Папа смотрел на меня так подозрительно, будто я воровать к ним пришла.

- Оно и понятно. Хранитель домашнего очага. С самого начала мне это предохранитель не нравился. А теперь я окончательно убедилась.

- В чём?

- Можешь мне не верить, но интуиция подсказывает мне, что папа любит свою Милу не только как дочь... Да-да.

- С чего ты взяла?

- Да ты сама вспомни, как он тебе грубил по телефону, как не давал разговаривать. Явно неспроста. Он стремится оградить любимую Милочку от внешнего мира. Заметь, не защитить, а именно оградить, чтобы доставалась Мила ему одному. Единственное, что в подобных случаях отцы от дочерей не требуют - так это половых отношений с собственной особой. Я даже с полнейшей уверенностью могу предсказать, как будут развиваться ваши отношения с папой. Он будет ограничивать время твоих посещений или, если вы куда-то пойдёте, требовать пораньше возвращаться, будет всячески препятствовать твоим визитам, в конце концов начнёт против тебя информационную войну и запретит тебя в качестве близкой подруги... Конечно, всё это будет как-то оправдано. Папой перед самим собой, он будет искать объективные поводы для своего поведения. Ведь сам-то он не будет осознавать истинных причин.

- Нет, Милка такая гордая, она не станет слушать советы папы по поводу выбора друзей.

- Да ладно тебе... Ты не представляешь даже, как Милке нравится такое поведение папы, как она наслаждается папиной "заботой" о себе. Как ей нравится слушаться его. В конце концов, она отвергнет тебя, отыскав первый же малозначительный повод. В чём-то там тебя обвинит и - прощай. Тем более при таких отношения, каких хочешь ты повод не так-то трудно раздобыть.

- Да, прямо страшно становится с Милой связываться. - иронически улыбнулась я.

- Да тебе, обещаю, и не удастся с ней связаться. Папа, подобно незримому орлу, будет постоянно витать над вами. И будет запрещать вам всякие нехорошие отношения. Даже не словами, а одним только своим видом. Ведь папа - это само олицетворение добропорядочности.

- Лакримоза, я сама понимаю, что никогда ничего у нас с Милой не будет. Но если бы ты знала, как меня возбуждают её руки и ноги - даже когда я на них просто гляжу. И знаешь, когда Мила сидела рядом со мной на кровати и читала мою книжку, она так заманчиво приоткрыла губы, что я с трудом только сдерживалась, чтобы не прикоснуться к девочке. А когда вышла из её дома на улицу, подняла голову к небу, вдохнула прохладный воздух и - звёзды! Такие...

11 сентября

Хотела сегодня Милу уговорить встретиться со мной, прогуляться. Но девочка с добродушным смехом мне ответила:

- Для чего, чтоб ты опять на меня кидаться начала? Я тогда чуть с лавочки не свалилась.

Небеса, кто там на неё кидался! Разочек всего чмокнула. Ну ладно, отказывай во встречах, если тебе так нравится. В конечном итоге... я ведь могу и домой к тебе сходить. Погостить.

Так я и сделала.

Мила встретила меня весьма и весьма радушно. Просто диву даёшься, как можно так приветливо улыбаться человеку, который заслужил столь холодных речей по телефону.

Я зашла в комнату Милы и услышала звук удара акульего хвоста о стекло.

- Ого, всё-таки они занервничали при твоём появлении. - сказала Мила. - В прошлый раз такого не было.

Я промолчала и уселась на кровать рядом с Милой, стала ей рассказывать про пингвинов - этих лесных чародеев, про то, как вкусны бывают акулы в сметане, про собачонка с ласковым взором из соседней квартиры. А Мила в ответ решила объяснить мне на пальцах, как надо готовить козинаки. Я очень внимательно старалась слушать подругу, но почти ничего не слышала, что она говорит. Перед глазами у меня почему-то сыпалась сахарная пудра и соприкасалась с жёлтым мёдом.

- Мила, я тебя люблю.

- Эй, ты вообще меня слушаешь? - Мила помахала ладонью перед моими глазами. - Наверное, нет.

Я подобралась к девочке поближе и положила подбородок ей на плечо.

- Мила, ты когда-нибудь целовалась с существом своего пола?

- Нет. Чмокалась разве что, а так - нет.

- А хочешь попробовать?

- Нет.

- А знаешь, почему? Потому что ты глупая девочка. - ласково прошептала я, перебираясь по плечу поближе к шейке.

Добравшись, я поцеловала шейку, куснула нежно её, взобралась повыше, к подбородку, провела по нему губами. Мила сидела не шелохнувшись. Только лицо чуть-чуть приподняла, словно пытаясь избежать моих губ.

- Росомах, не смей. - вдыхая воздух, протянула она. - Сейчас сюда папа зайдёт.

- Ну и что?

- Как что? Представляешь, что он подумает?!

- Что мы любим друг дружку, подумает.

- Ага, щас! Он подумает, что вот, некая странная особа пристаёт к его дочке, хорошей девочке. И правильно подумает.

- И что папа со мной, извращенкой, сделает? Скорее всего, достанет из кладовки пылесос, включит и начнёт меня в него засасывать. Я буду цепляться за тебя, Мила, всеми ногтями, изорву на тебе всю одежду, оставлю на твоей коже бороздки царапин, но напрасно. Меня всё рано утянет в жерло пылесоса. Раздробив предварительно на части. Потом папа разберёт аппарат, извлечёт оттуда мешок со мной и вытряхнет его с балкона на улицу. Вытряхнет меня, как мусор, засоряющий квартиру. И никогда я больше не соберусь. К тебе.

Мы весело посмеялись, но тут папа и в самом деле зашёл - я едва успела отпрыгнуть от подруги, уловив тяжёлые шаги в коридоре чуткими своими ушами - сказал, что уже восемь часов аж и по этой причине мне пора покинуть Милу. Я смиренно поплелась к двери.

В конечном итоге... в рот ему ноги. Желательно, потные.

13 сентября

- Мила, я люблю тебя.

- Ты же понимаешь, что мы никем не сможем быть друг дружке, кроме как просто подругами. Я предлагаю тебе дружбу.

- Что-то мне не нравится такое... Мы не сможем с тобой только дружить - я не смогу. Я вынуждена отказаться от простой дружбы. Так что: или... или ничто.

- Тогда мы должны перестать общаться.

- Да.

Мила молча смотрела несколько минут в пол, потом очень тихо сказала:

- Жаль.

- Почему жаль?! - вскрикнула я. Тебе что, так хотелось со мной дружить?

- Если честно, да. Мне кажется, ты могла бы быть хорошей подругой.

- Видимо, ты ошибаешься.

- А знаешь - почему?

- Ну?

- Потому что тебе не нужны друзья...

- Как ты догадалась!

- Значит, и я тебе не нужна...

- Скорей всего!

- Зачем же... ты тогда... всё это...

- Не знаю!

Со мной часто такие припадки случаются: постоянно хочется подчёркнуто неприятным тоном разговаривать, возводить на себя напраслину, казаться хуже, чем есть. Да Мила и сама понимает.

- Росомах, откуда ты только взялась на мою голову! Мы с тобой раньше почти не общались, мы с тобой даже ни разу не разговаривали по-настоящему, почти год - совсем не виделись. И вот... - пожалуйста, здрасте.

- А теперь, как водится, надо говорить "прощайте".

- Видимо. Значит, ты хочешь, чтоб отношения наши стали такими же, как и раньше.

- Как и раньше? А что было раньше?

- Ничего. - и Мила многозначительно посмотрела на меня.

- Поставь напоследок что-нибудь небесное.

Разлилась музыка. И я просидела с полчаса, уставившись в одну точку. Потом Мила подсела ко мне на кровать и участливо спросила:

- Ну что, так и будем молчать?..

- А ты разве хочешь услышать от меня что-то?

- Хочу...

- Мила, я люблю тебя. Будь моей.

- Нет.

- Тогда я оставлю тебя наедине со своими мыслями.

- Как хочешь...

Когда я уже вышла за порог, Мила, не желая разлучаться в полнейшем безмолвии, вслед мне сказала:

- Счастливо!

Я же не знала, что сказать. "Пока" - как-то странно звучало бы, слишком обнадёживающе для нас обеих. "Прощай" - слишком трагично, я ведь на самом деле не хотела прощаться. Поэтому я сказала:

- Ьдвоастдыаим джшодо дфшподф опщжшоп дшко фшдаро жфр щкужашо щжарщф ар жщар жгщарщж ар жркуй сшгр лыжавр лморф р лмт щжкмр жмт щжуат жмгт жмги шжмги жгшми жмгит жмгитщкужшпри шжкимт жрм жгщркм жгмтижщйур лмивлюя жгщрпм лмтавлмои жлыфрж фщшрпжйщшрмломтломи жломтфлорм лфим лфюифлми мли лми дфыалр длаи люиам лави лваи ла длмгри шлдфари гв лгки люгфаим лгфрка лгиам лгкиа лгмит лофар щжр фйдтдтавмлдфр лдтм дфар длат дтм дштамшд ашп!

17 сентября

Дружба бывает сладостней любви. Дружба - это исключительно духовное совокупление. А любовь - мало того, что духовное, это ещё и материальное. С одной стороны - это хорошо, когда вместе с душами кайфуют ещё и тела. Но ведь в материальном смысле человек состоит не только из тела! Он состоит из работы, из родственников, из денег, из нравственного давления, социального статуса и так далее. Всё это в некоторых случаях укрепляет любовь, но в большинстве - всё-таки разрушает. Да ещё как! Я это прямо на своей шкуре чувствую.

Вспоминается одна история на эту тему.

Мне как-то, уже не помню зачем, понадобилось зайти к соседу. Когда дверь открылась, я очень удивилась тому, что, обычно аккуратный, сосед был чрезвычайно взъерошен. В сочетании с его безумным взглядом это выглядело отягощающе. Пока я раздумывала над причинами, сосед прервал мои мысли:

- Ха! - заорал он не своим голосом. - Ха-ха! - и начал хватать меня за руки.

Со словами:

- Этого мало! Я тебе ещё самого главного не сказал! - затащил меня в квартиру.

И дверь захлопнулась.

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был король, звали его Михаил Иванович Белов. И был у него один-единственный ребёнок - дочка. Неописуемой, конечно, красоты. Никто из глав государств в мире не имел дочки красивей. Поэтому поклонников у красавицы водилось... очень много.

Но король Михаил Иванович оказался очень строгим родителем, и за кого попало свою дочку не выдавал...

Однажды утром, когда король Михаил Иванович сидел у себя на балконе за чашечкой кофе, над дворцовой площадью зашумел вертолёт, из которого вскоре появилась верёвочная лестница. По ней на балкон спустился странный человек и сказал:

- Здравствуйте!

- Кто же вы? - король даже разгневаться не смог от удивления.

- Как, Ваше Величество, Вы меня не узнали?! - в свою очередь удивился человек. - Ведь я - Вильгельм Шварц. ...И я уже столько лет безумно влюблён в принцессу...

Михаил Иванович имел склероз, а потому не имел понятия о том, кто же такой этот Вильгельм Шварц, но на всякий случай сказал:

- А, Вильгельм Шварц? Подождите, подождите, что-то припоминаю!

Покорённому редкой наглостью посетителя королю до ужаса захотелось выяснить его личность. Пробормотав:

- Рыбкам забыл корм насыпать... - Михаил Иванович развернулся, уводя за собой Шварца.

Во дворце король, пытаясь выпытать что-нибудь у странного человека, зачем-то брякнул:

- Ну и где же вы, друг мой, столько времени пропадали?

- А вы будто не знаете! - выдавил из себя почерневший от злости Шварц.

- Не помню! - сознался, наконец, побелевший от страха Белов.

...И вот что поведал Вильгельм Шварц:

- Однажды в один прекрасный день меня посадили в спутник и запустили в космос. Но, к моему несчастью, забыли снять с орбиты. Я уже собирался сгореть на следующем витке, но, к моему счастью, меня спасли гуманоиды. Увезли к себе на корабль, произвели научно-медицинские опыты, главным участником которых был я. И потом отправили обратно, на родную планету, в благодарность научив играть в шахматы и вручив комплект этой игры. Вот и всё. Теперь я прошу руки Вашей дочери, а если не дадите, то не научу Ваше Величество играть в шахматы!

Михаил Иванович зарыдал. Он много слышал от деда и отца про эту замечательную игру. Вообще, на планете образованные люди на все лады расхваливали шахматы, поэты и музыканты посвящали им лучшие свои произведения... Только вот играть в шахматы не умел никто. Королю очень хотелось научиться играть в шахматы, но, вместе с тем, не хотелось выдавать принцессу замуж какому-то простолюдину, забытому на орбите. Впрочем, искушение шахматами было настолько велико, что Белов без особенно долгих раздумий согласился:

- Хорошо, ладно... - утирая слёзы, сказал король, - скорей же научите меня шахматной игре...

- С радостью! - воскликнул счастливый Вильгельм. Сказано - сделано. Шварц быстренько прощебетал правила королю, который оказался весьма понятливым человеком и всё, что называется, на лету схватил. А когда схватил, то даже несколько разочаровался в игре: "Блин, - подумал он, - такая простецкая. Я был о ней гораздо выше мнением. Этого Шварца в два счёта облапошу, ибо я - умнее".

И добавил уже вслух с нетерпением:

- Ладно, давайте уже играть.

Мгновенно расставили фигуры на доске. Кинули жребий. Михаилу Ивановичу достались белые, но вредный король сказал, что ему больше нравятся чёрные:

- Чёрный - благородный цвет. - пояснил Белов.

Шварц возражать не стал, молча повернул доску, ехидно подумав: "Что ж, королевское слово - закон!"

Кони, надо сказать - единственные фигуры, имеющие нормальные головы, поэтому они первые сообразили, что дела повернулись в плохую сторону для всех. Придя к этому выводу, стали бояться. Один из чёрных подмигнул своим собратьям и сказал:

- Помните, как нам на фабрике рассказывали про то, что все проигравшие отрывают коням носы?!

У собратьев при мысли об этом чуть лак не осыпался.

А Вильгельму Шварцу очень захотелось приступить поскорее к вопросу о свадьбе с принцессой, а значит, поскорее обыграть Его Величество. В общем, стоит ли говорить о том, что Шварц поставил королю мат в три хода. Для понимающих дело можно даже привести партию.

- Шах и мат! - торжественно объявил без пяти минут жених. - Ну а теперь, Ваше Величество, поговорим о...

- Как мат?!! - прогремел Белов.

Вильгельм от неожиданности вздрогнул, посмотрел на Михаила Ивановича, но вместо него увидел сине-зелёное, необычайно злое нечто. Увидев сие, Вильгельм Шварц испугался и хотел уже незаметно выскользнуть из помещения. Но было поздно. Сине-зелёное существо стряхнуло фигуры с доски, схватило её и опустило на голову несчастного Шварца.

Свадьба не состоялась.

Вильгельм Шварц с сотрясением мозга поступил в больницу и через некоторое время исчез из неё бесследно. Из четырёх коней только один при неудачном падении сломал себе нос. Принцессу уже через десяток лет выдали замуж.

В глазах соседа ещё раз промелькнули проступившие в памяти картины молодости, и он повторил:

- Да! Любовь и шахматы - несовместимые вещи.

19 сентября

Она мне сегодня объявила, что умерла для меня и находится в пустыне, поэтому не желает ни с кем общаться, а со мной - в особенности. Признаться, меня несколько ошарашило такое развитие событий, но обстоятельства трагической гибели решила не выяснять, дабы не сделать умершей ещё больнее, так сказать. Мы и впрямь сидели как на поминках. Впрочем, как всегда. Как всегда, она не хотела со мной разговаривать и не хотела иметь со мной никаких делов, что вызывало у меня некоторое удивление: почему ж это после смерти происходит то же самое, что и при жизни. Размышляя над этой проблемой всё время нашего общения, вконец запутавшись в этой бессмыслице, я напоследок спросила только, или, вернее, сказала:

- Как же ты могла умереть для меня, ты ведь для меня никогда и не жила!

При этом скорчила такую растерянную рожу, что моя подруга покатилась бы со смеху, если б хоть когда-нибудь обращала внимание на мою мимику и всё остальное - великую чувственность, к примеру. Или на подтекст моих высказываний. Эта обидчивая козочка никогда, ни одной минуты, меня не любила, а теперь корчит из себя даму с разбитым сердцем - умерла, уважаемые зрители, вместе со своими чувствами. Ну, умерла, так умерла.

По возвращении домой, снимая штаны, дабы переодеться в домашнюю форму, я вдруг наткнулась на фотографию с Милкиным образом. Так грустно стало на неё смотреть! Девочка умерла, и всё, что после неё осталось - вот эта вот фотография. Мне подумалось, что впоследствии считала бы себя последней свиньёй, если бы не совершила приличествующий случаю обряд - не сняла с покойницы маску. Тогда я ещё не обратила внимания на то, что фотография - до необычайности ровная штука, что маска, которая должна будет черты лица трупа, попросту не получится, а если и получится, то будет плоской, как тупая шутка; я не обратила внимания на эти детали, приготовила клей, нарвала бумаги и стала залепливать изображение от краёв к середине. Неумолимо, сантиметр за сантиметром, живого, не прикрытого клейкими кусочками, пространства становилось всё меньше и меньше. Пока совсем не осталось.

И тут я неожиданно подумала: а что если я залепила не фотографию, а окно, через которое мы могли бы ещё друг на дружку смотреть? Ещё вариант: а вдруг я саму себя залепила, то есть отгородила свой взгляд от её невидящих глаз? Да ну к чёрту все эти метафизические глупости...

Работа выполнена. Но прекрасно сделаное успокоения не принесло. Что ж делать, пришлось на улицу идти. Милка, Милка, что ты наделала, зачем, почему, за что, небо!!

Нужда погнала меня на улицу - нужно было основательно проветриться. Милые клёны в церковном сквере машут ветками, обдувают на пару с ветром с ветром мои мозги. Ветер к ночи усилился. Если б хоть одно окно церкви оставили открытым, оно б неминуемо, подхваченное воздушным потоком, разбилось со страшным звоном. А, впрочем, может, это уже случилось. Я подошла к сему архитектурному памятнику, дабы выяснить столь волнующий меня вопрос.

Окна церкви герметически закрыты. Не только окна, но и двери - ни одной щёлки. Даже странно. Сфера церкви, отделённая от внешнего мира, освещена вакуумными лампами. Здесь, вокруг меня - ночь, а там, внутри - сумерки. Я заметила, из сумерек к окну выплывает - хотя лицо я и не разглядела - девушка. Небо, когда я пишу "выплывает", это надо понимать буквально. Она плыла, преодолевая руками сопротивление пространства, отталкиваясь ногами от пола и долго потом ожидая приземления, она приближалась к окну, по другую сторону которого стояла я. Девушка приблизилась к стеклу и размахнулась, желая его разбить. Только тут я заметила, что церковь полностью заполнена водой. Водой, в объятиях которой невозможно размахнуться с должной силой. Силой, которая уже явно на исходе.

Я же попросту застыла в ужасе, оцепенела, я не знала, что мне делать.

Какое-то подводное течение повлекло сопротивляющееся тело вверх. Оно, тело, всё ещё пыталось что-то разбить, зацепиться за гладкую поверхность, но ничего не выходило. Тело вытянуло за пределы окна, за пределы моего зрения. Никого живого внутри церкви той ночью я больше не видела.

Сейчас остаётся только гадать, кто же умирал той ночью от горя. Но может быть лишь одно из двух: я увидела тогда либо себя саму, либо Милу. Это зависит от того, кому было уже.

Когда я вернулась домой, посмертная маска, склеенная из кусочков бумаги, уже высохла и стала похожа на растрескавшуюся, высохшую равнину.

21 сентября

У меня нормальное настроение, но я для самой себя выдумываю, будто мне плохо. Солнечный свет падает на мои руки, но они не открывают лицо. Лучи не проникают к моим глазам, но спасибо им всем. Нелепо ли будет мне содрогнуться от сумасшедших рыданий? Возможно, оттого, что я убита горем. Да, я убита горем. Сердечная мука разлетается, подхваченная сквозняком, собери её и слепи себе сердце из теста, на память. Кресла расползаются по квартире, не на что опереться в жизни. И я вслепую, не отрывая рук от лица, тащусь вслед за ними. О, я просто тащусь. Соскреби кратеры с лунной поверхности, пусть останутся одни моря, пусть всё пойдёт гладко, и я усядусь в кресло, сложа руки. Я буду довольствоваться тем, что мне удалось так дорого продать свои слёзы (правда, самой себе). Так дорого солёную воду лучше не покупать - это мне урок на будущее. Оторви мне руки и посмотри мне в глаза. Нет, это оттого, что я сумасшедшая.

Ну ладно, всё это уже надоело, руки опускаются что-либо делать. Например, царапать паркет. Я выпускаю когти из своей мягкой лапки, поднимаю руку и резко, с диким воплем вонзаю когти в паркет. Это обычное дело - ломать ногти - они ведь неживые. Да, ну что это, в самом деле, за такое? Мда...

Лучше быть больной на ногти на руках или на голову на мозгах? Всё равно, здравствуй, моя драгоценная люболь. Ну не моя ли ты? Кажется, в любом случае ты не не моя. Почему ты не ответишь сама? С таким красивым голосом тебе нравится притворяться немой? И тишина вокруг подтверждает, что твой голос явно не мой. Лучше быть больной на ногти на руках или на голову на мозгах? Всё равно, здравствуй, моя драгоценная люболь. Когда в тебя, когда в тебя я пролезу, раздвигая плоть руками, я смогу почувствовать тебя изнутри. Совокупление, единение, да-да-да. Ты же знаешь, что я тебя не люблю! оставлять в покое! И, похоже, наступило время, когда тебя надо бросать! пытаться! оставить! пребывать! в счастливом одиночестве. Если одиночество вообще таким бывает. Если одиночество вообще бывает. У таких, как ты. Тоненьких, вертлявых, весёлых, с хлопающими ресницами. У себя ж сияние наблюдаю одиночества Страдание тающего айсберга. Умираю от жажды среди воды, океанской. К вечеру уезжаю на троллейбусе, помогая тем самым тебе кого-нибудь родить. Когда в тебя, когда в тебя я пролезу, раздвигая плоть руками, я смогу почувствовать тебя изнутри. Совокупление, единение, да-да-да. Любим пошутить, повеселиться, все мы такие.

24 сентября

- Я хочу быть нормальной, я хочу выйти замуж и родить ребёнка. Ты понимаешь, что у нас разные направление в жизни? Почему тебя не интересует то, что я хочу? Когда ты меня оставишь в покое? Ты мне постоянно мешаешь, я уже запуталась и в себе, и в жизни. Я не могу так больше. Мне надоело, понимаешь?!

Неужели тебе твои чисто женские инстинкты дороже меня? Я ведь нравилась тебе когда-то. Что я тебе сделала плохого? Я тебе что, с мужиками гулять не дозволяю, рожать не даю? Если у тебя сегодня месячная депрессия, я в этом виновата, что ли? Вся моя вина только в том и заключается, что мне хочется видеться с тобой, прикасаться к тебе, что мне тебя хочется. Хотя иногда мне кажется, что ты просто крыса, блуждающая в лабиринте предродового периода! Поэтому мне действительно надо оставить тебя. В покое.

Я быстрым шагом шла по тротуару, гневно проговаривая:

- Крыса! Тупорылая крыса!..

И вдруг на противоположной стороне улицы увидела неких существ, действительно похожих на крыс. Они сидели на ветке дерева. Их передние лапки были связаны тоненькой, но прочной, видимо, верёвкой, потому что крысы никак не могли её перегрызть. Тут одна из них сорвалась со скользкой коры и полетела вниз, потянув за собой другую. Я вздрогнула, потому что думала, они разобьются об асфальт. Но крысы, раскинув лапки, снижались очень плавно, будто воздух их поддерживал. Соприкоснувшись с поверхностью, зверьки куда-то пропали. Наверное, сквозь землю провалились.

Я бросилась в ближайший подземный переход, в надежде отыскать продолжение их пути. Перед самым входом в подземелье я внезапно остановилась:

- А ведь это и есть лабиринт блуждающих крыс, про который я говорила. - осенило сознание.

Вскоре я заметила своих старых знакомых вдалеке. Они медленно продвигались вдоль стены, обнюхивая каждый квадратный сантиметр. Они, вероятно, желали отыскать хоть небольшое отверстие, в которое можно пролезть двум крысам. Но ничего не находили - кафель и бетон стойко защищали свою землю от вторжения. Тогда одна из крыс стала бегать восьмёрками вокруг многочисленных колонн, другая же, влекомая верёвкой вроде по тому же маршруту, беспрестанно в них натыкалась, после чего никак не могла вновь стать на ноги, а так как темп бега при этом не замедлялся, ей приходилось передвигаться на собственном пузе, благо, что покрытие перехода было гладким. Ко всеобщему ужасу, норы крысы так и не находили. Это, вероятно, довело животных до предела отчаяния, потому что они стали истошно пищать. От полифонического писка по стенам и полу пошли трещины, и переход начал распадаться на отдельные квадратики кафеля.

К моему изумлению, сквозь трещины не сочилась бешеным потоком почва - сквозь них струился спокойный белый свет. Я среди обломков падала в его бездну. Одна из крыс искусно лавировала среди камней, раскинув лапки, другая же - просто летела вслед за ней. Через некоторое время кусок бетона разделил крыс, и та, что летела вслед, не в силах преодолеть влечение верёвки, на всей скорости в него врезалась. Окровавленный кусок бетона полетел в одну сторону, а крысиный труп - в другую.

"Вот что значит привязанность" - подумала я перед тем, как тот же кусок бетона оглушил меня. Вот, что значит, когда земля уходит из-под ног.

26 сентября

Чёрт, с какой стати я её о чём-то прошу? Была б я мужиком, давно б трахнула Милку не спросясь. Просто я знаю, что подруге, в общем-то, нравлюсь. Сомневаюсь, чтобы она совершенно искренне мне противилась. Некоторым вообще нравится, когда их насилует симпатичный человек, нравится соп-ро-тивляться, вы-во-рачиваться и думать про себя: ах, какая всё же я хорошенькая, желанная, меня так хотят, такие трудности преодолевают на пути к моим сокровищам! А отдаваться по доброй воле, безо всякой причины - нравственность не позволяет. Но я не мужик всё-таки, мне её в своих объятиях не удержать. А если б даже попыталась, Милкин папа, услышав возню, непременно прибыл бы к месту происшествия и начал всякие неприятные вопросы задавать. Честное слово, спокойно изнасиловать человека можно только на необитаемом острове. А тут - никаких условий нет, вечно папа влезает, куда не надо. А чего б это ему не влезать. На каждый писк любимой дочки реагирует - любит, значит. "Мила, по телефону с Росомахой долго не разговаривай; Мила, с Росомахой допоздна не гуляй, только до трёх часов дня; Мила, Росомахе пора уже уходить из нашей тёплой уютной квартиры к чёртовой матери". Выгонит меня, останется с ней наедине - и счастлив, старый людоед. Воистину, человек - кузнец своего счастья: папа сам сделал себе дочку - сам и любит. Куда тут ещё лезть другим со своими объятиями. Но всё-таки какие силы надо иметь, чтобы удерживать руки при себе, когда Милка совсем близко; и всё-таки какие силы надо иметь, чтобы удержать Милку в объятиях. Даже если это всего лишь игра. Да и вряд ли мне в эту игру сыграть - кругом живут слишком серьёзные люди.

Рассказывали про одного мужика, который частенько подстерегал жену при выходе из ванной. Накидывался, срывал с неё халатик или полотенце и трахал прямо на полу в коридоре, несмотря на отчаянное царапание супруги. И ничего - оба были счастливы.

Сегодня прихожу я к Милке в гости - она в ванне купается. Я решила - судьба! - мне представился удобный случай использовать вышеизложенный метод завоевания любимого человека. Подстерегаю возлюбленную в темноте коридора. Дверь ванной распахивается, я набрасываюсь на подругу, срываю всё, что на ней есть. А это оказывается не она. А он. Её папа.

28 сентября

Да, жаль, что я не являюсь мужчиной. Жаль, что я всего-навсего слабая девочка, которая даже не может сжать стальными объятьями предмет своего обожания. Существо, равное мне по половому статусу, имеет возможность меня оттолкнуть. Я не являюсь мужчиной. Хотя, в принципе, зачем являться? Эксгибиционист я, разве, чтобы являться народу, будучи мужчиной?

Если б меня, мужчину, отвергли, я б даже в совершеннейшем одиночестве смогла реализовать свою потаённую мечту, которую девушке воплотить в жизнь совершенно невозможно.

Я забираюсь на крышу высотного дома. Становлюсь на самый край. Резвый ветер треплет мне волосы. Огромадные тучи серого грозового цвета, жёсткие, с чёткими границами, ползут по зелёному небесному пространству. Я расстёгиваю джинсы, достаю из трусов свой яшмовый водомёт и добавляю в картину природы золотой цвет мочи. Она сперва летит сплошной линией, но постепенно разбивается в воздухе на отдельные капли, и нижний слой ветра моментально сносит большую их часть, а немногие оставшиеся - Солнце вдруг пробивается ненадолго сквозь тучи - сияющей под лучами дугой плавно спускаются вниз. Если есть в русском языке слово, определяющее состояние, в котором я пребываю, то это - восторг.

Мой мочевой пузырь опустошён, но не иссякло моё стремление к возвышенному. Я достаю из сумки двухлитровый пузырь пива и переливаю его в свой, мочевой, смакуя каждый глоток. В ожидании очередного желания любуюсь открывающимся с высоты дома пейзажем. Да, он неплох сам по себе, но разве может он доставить то же блаженство отдельно от мочеиспускания... Ну вот, опять захотелось. Приходится ещё чуть-чуть подождать, пока потенциальный напор организма не достигнет предела своих возможностей. И снова - то же слияние красок, то же сияние - тот же восторг.

Но женский вопль вдруг возвращает меня в дольний мир:

- Молодой человек, перестанете вы мочиться с крыши или нет?! Вы нам уже все окна залили!

Как - уже?! Это же ведь только начало. Но раз уже засекли, то действительно - пора сматываться. Спотыкаясь о рубероид, бегу к люку, чтоб спуститься, но не успеваю. Из него вылезают менты и скручивают меня.

- Вы не имеете права, у меня просто иное отношение к реальности! - увещеваю я ментов, однако тщетно.

Экая досада, что у меня нет собственного, естественного, яшмового водомёта. Приходится мочиться исключительно под себя, подавляя в себе всякие мысли о возвышенном. Что там возвышенное! Я даже изнасиловать в одиночку, как это делают мужчины, никого не могу. Жалкая женская доля.

30 сентября

Я иду мимо двух Росомах, разговаривающих и наблюдающих искоса за моим передвижением. Вроде, всё нормально, хорошо - ножки красивы, а юбка коротка, и можно не обращать на этих и вообще людей никакого внимания в том случае, если у тебя плохое настроение и, следовательно, на окружающих плевать с десятого этажа. Давайте, смотрите, если я вам нравлюсь - при других условиях моей жизненной деятельности мне могло бы это нравиться, но сейчас... даже не то, что всё равно. Другое чувство. Страх. Оттого, что эти разговаривающие - сумасшедшие Росомахи. Не надо на них смотреть. И чувствовать их тоже не надо. Но страх впитывается в тело - и шаги ускоряются.

На пути - ещё одна сумасшедшая Росомаха. Вспомни, кто ты? Ты - сумасшедшая Росомаха, не приставай к людям. Не протягивай ко мне руки. Сверкает жёлтая коронка при безумном оскале. Чтобы увидеть её голову, надо задрать свою и смотреть в ужасе на эту квадратную рожу великанши. Я отталкиваюсь резко одной ногой от асфальта - и бегу, ловко увернувшись от дуры. Она, поворачиваясь всем корпусом, провожает меня своим придурковатым, страшным взглядом. Если б её руки вдруг схватили, тогда б те, двое, успели добраться до меня - и конец. Но всё постепенно остаётся позади - всё дальше и дальше. Можно перейти на шаг, перевести дух.

Спокойно дойти до перекрёстка. Дорогу переходить не надо, а жаль - как раз зажёгся зелёный свет. Может, перейти ради такого случая? Останавливаюсь в раздумиях. И тут прямо на меня идут они, совершенно лысые и страшно лохматые, с непомерно раздувшимися и с удивительно маленькими черепами, с перекошенными ртами, с очень длинными или совсем короткими конечностями, с оборванными ушами, со злыми, или бессмысленными, или выколотыми глазами, с вывернутыми наружу ноздрями, они идут прямо на меня. Я совершенно чётко понимаю, что каждый из них может меня убить или, что ещё хуже, искалечить. Невредимой я остаюсь лишь до тех пор, пока никому в голову не пришло это сделать. У меня нет никакой уверенности, что этого не произойдёт. Я в ужасе снова бегу. Выясняется, все, кого я обгоняю - тоже безумные Росомахи, перешедшие дорогу чуть раньше. Я оставляю их за своей беззащитной спиной, вне поля зрения, поэтому страх увеличивается. Но они пока только медленно, прихрамывая, бредут за мной. Пока только. Моя судьба находится во власти бессмысленных психических процессов. Я в ужасе бегу, но никак не могу выбраться из толпы сумасшедших Росомах.

1 октября

Я не спала всю ночь. Пыталась что-нибудь почитать, но каждое слово в книге вызывало лавину кошмарных ассоциаций, поэтому гораздо приятней было погружаться в свои собственные сумбурные, бесконечные мысли. Взгляд, устремлённый в симпатичную иллюстрацию, мог оставаться неподвижно-задумчивым почти целый час. О чём задумывалась, я и сама не могла бы сказать, но выйти из этого состояния не могла, не хотела. Потому что вне тоскливых, тёплых мыслей становилось всё хуже - просто погано.

Приближался рассвет, всё остывало. Понятно, если под утро не сменить занятие... Во время утренних сумерек выясняется, что фразы в голове - такие же неподвижные, как утренние улицы. Необходимо стремиться к теплу. Тепло - это движение, а движение - это жизнь. Жизнь рождается в воде, тёплой. Хоть ванна чем-то похожа на гроб, но погрузиться в объём жизнетворной воды можно только там.

Струя падала на эмаль, постепенно начинала с шумом проваливаться в увеличивающуюся глубину. Равномерный грохот нагонял сон. Кроме того, становилось невыносимо жарко. Но дотянуться до кранов казалось почти невозможным актом, лень даже пальцем пошевелить. Тонуть, правда, тоже не хотелось. Я собрала последние силы и ногой, вытянувшись, прикрутила воду. Так же, ногой, удалила пробку. Потом блаженно расслабилась в ожидании желанной прохлады. Утомлённое сознание незаметно отключилось.

Образовавшаяся ниточка водоворота всё укорачивалась. Наконец, совершив свой последний круг, водоворотик со скрежетом исчез в тубе. Я очнулась.

Первое, что увидела - темноту закрытых век. Первое, что ощутила - тяжесть тела, вернее - за пределами тела. Может, такое случилось из-за перехода в тяжёлый воздух из лёгкой воды?

Верхние ресницы с трудом отцепились от нижних. Зрачки увидели, что на моём теле сидит, раздвинув колени, Мила. Сознание твердило, что это только сон, но зрачки видели другое, не сон - реальность. Точнее, не видели, а, можно сказать, ощущали. А моя кожа? Трудно сказать. Наверное, да, тоже ощущала.

Необыкновенный суккуб, Мила, двумя руками прикоснулась к моим замершим вискам, поцеловала мне волосы, глаза, губы и получила ответный поцелуй, когда губы соприкоснулись. В тот момент одна рука суккуба скользнула по тёплой щеке и шее к плечу и крепко сжала его в страстном порыве, другая же рука сжала волосы на затылке так, словно пыталась поцарапать его своими длинными ногтями. Я почувствовала вкус языка Милы в то время, как она всем телом подавшись вперёд, внезапно отпрянула, потом, извиваясь змеёй, проползла по моему телу и пропала.

Мне тогда удалось оторвать спину от ванны. Я села, уставившись в стену лунным взглядом. Потом поднялась и ступила на мокрый кафель. Накинула халат. Открыла дверь. Вдруг ясно ощутила в своей ладони ладонь Милы. Ладони соединились мягким движением, пальцы крепко переплелись. Я шёпотом попросила:

- Пойдём со мной.

Мила ничего не ответила, но руки не оторвала.

Мы обе шагнули за порог ванной, в коридор. Холодный, после тёплой воды, воздух обнял нас. Я пошла в комнату, приблизилась к кровати, но только тут заметила, что Милкина ладонь где-то испарилась. Создалось ощущение невозможной, необратимой потери. Утратить подругу именно тогда, когда она была особенно близка... Мои колени подогнулись от отчаяния. В реальной жизни, в сто раз более горестной, я ещё такого не испытывала, но сейчас, в полусне, в полунаркотическом состоянии, когда эмоции многократно усиливались, всё представлялось более трагичным, точно так же, как до этого прикосновения нежных тел друг к дружке казались необычайно сладостными.

Я повернулась и посмотрела во мрак коридора, но ничего не увидела. Однако я знала, совершенно точно знала, что Мила находится там.

- Мила, пожалуйста...

Тут я подумала, что суккуб не может подойти, потому что по какой-то причине не может пересечь порог комнаты. Я решила вернуться к подруге и провести её к себе. Но вдруг осознала, что происходящее - всего лишь собственный придуманный сон, и, если я вернусь в коридор, единственно желанная совсем исчезнет, ничего, кроме пустого чёрного воздуха там не останется.

Тогда я решила надеяться на привязанность суккуба. Неведомые обстоятельства должны измениться, обязательно должны, надо только ждать, и желанное снова придёт. Я рухнула на кровать и закрыла глаза руками.

Время остановилось: забвение... Зыбкое сновидение уже попыталось вывести свои мутные рисунки, но в тот момент тело моё вдруг почувствовало другое - суккубу всё же удалось пробраться в комнату, и он снова прижался нежной щекой к бешено пульсирующей шее. Открыть глаза, даже рукой пошевелить уже не было сил. Пришлось подчиниться чужой воле, но это доставило необъяснимое наслаждение. Я уже тогда поняла, что Мила перешла в образ какой-то иной, необыкновенной сущности, потому что человек реального мира не смог бы доставить подобного бесплотного наслаждения. Холодные руки проникли сквозь халат к тёплым грудям, потом превратились в мягкие, ласкающие ленты. Они медленно расползались по всему телу. Спустились к рёбрам, животу, обвили бёдра, колени, икры. Мне на мгновение стало страшно, я не могла предположить, что со мной могут захотеть сделать эти ленты. Я попыталась стряхнуть их, но они снова приятными движениями овладевали телом. Да и вожделение становилось настолько сильным, что попытки сопротивления скоро сами собой прекратились. Мне нравилось то, что со мной делали. Мне захотелось приласкать чувственные ленточки, дотронуться до них хотя бы, но они постоянно выскальзывали, и руки ловили только пустой воздух. Лицо ощущало прикосновение мягких волос суккуба, прикосновение его губ, но он удалялся, как только я старалась сблизить лица, ответить на поцелуй. Я уже почувствовала приближение оргазма и застонала от бессилия, потому что никого не могла обнять, прижать к себе. Спина выгнулась, приподняв бёдра, желая сблизиться с лентами, и те действительно стали жаркими, но всё равно их влекущей плотной массы не ощущалось. Тогда обе руки сжали простыню и замерли. И через миг началось. Пробило всё тело - электричество. Ничего больше вокруг не осталось, только это сладостное электричество, заставляющее содрогаться. Никуда от него не деться. Ничем его не прервать... да и зачем... а всё-таки... Электрические волны всё прибывали и усиливались, усиливались, их необходимо с кем-то разделить. Голова невольно повернулась и прижала щеку к чему-то прохладному, плотному, мягкому, к простыне, наверное, но внезапно снова дёрнулась и прижалась уже другой щекой. Воздуха не хватало, это сердце забилось ещё сильнее, конечно. Губы разжались, и лёгкие начали жадно впитывать воздух. Волны переставали прибывать, но электричество оставалось таким же сильным, то угасая, то снова вспыхивая. Теперь уже хотелось удержать это блаженное состояние, продлить его, и оно само, понятно, не противилось, оно задержалось надолго-долго... Когда оно, наконец, постепенно уходило, я раскрыла глаза и посмотрела в потолок. На нём застыл неподвижный свет из окна. Свет, покрытый узорами занавески. Тенями. Я повернулась, зарылась лицом в подушку и счастливо вздохнула. Я всё ещё чувствовала, что рядом кто-то оставался - Мила, очень похожая девочка. Мощный электрический разряд уже оставил тело, но оставил он такой сладостный след, который пробыл до самого утра и не забудется никогда в жизни. Я лежала, уставившись в подушку. Хоть я ни о чём не думала, мне казалось, что я мечтаю. И не заметила, как заснула. В полусне почудилось, Мила переворачивает меня на бок и, прижавшись, тоже засыпает. Я обняла подружку, прикоснулась к ней губами и забылась.

Когда я проснулась, никого рядом не оказалось.

Я вздрогнула, вскочила, села на кровати. Голова трещала со страшной силой. Вот что значит возвращаться из мира грёз в долбаную реальность. Я, несчастная, потёрла виски руками.

Ну да, конечно, всё правильно, так и должно быть, а всё-таки обидно до соплей. Почему так?! Как же... замечательно...

Я легла обратно, натянула одеяло до ушей и отвернулась к стенке. Хотелось плакать, да такая злоба засела внутри, что даже такого удовольствия пришлось лишиться. Нерождённые слёзы разъедали внутренности.

3 октября

Я пошла к любимой рассказать свою историю.

- Привет!

- Привет...

Пока я расшнуровывала кроссовки, Милка стояла, скрестив руки на пупке. Я подняла лицо и полюбовалась её красивыми ножками, поставленными вместе. Потом рванулась в комнату и взгромоздилась с ногами на кровать. Подруга пошла следом и присела на краешек своего кресла, подальше от меня.

- Как твои бесценные дела? - спросила я.

- Да так, терпимо.

- А что ж ты тогда такая печальная? Может, радио послушаем, что-нибудь попроще да повеселей?

- Э-э-ой, не надо! Вот лучше я расскажу тебе об одной странной вещи, которая произошла со мной сегодня ночью.

- Интересно, что это такого странного могло ночью произойти, ты меня прямо пугаешь!

- Да я сама, знаешь, как испугалась! У нас перед балконом стоит фонарный столб. И, очевидно, оттого, что там разорвалась лампа, среди ночи я проснулась - или мне так показалось? - а, скорее всего, я находилась где-то между сном и реальностью, в тяжёлом таком, неощущаемом пространстве... В общем, я проснулась (Росомаха, я тебе клянусь), я видела, что ты спишь рядом, очень хорошо видела лицо. И ещё я жутко на тебя злилась в тот момент, потому что мне стало почему-то не по себе, а ты спала. Но тут под окном проехал грузовик, в моей комнате прополз луч света, и я увидела, что рядом никого нет. Ощущение было жуткое. Я уверена, что тогда не спала. Не знаю, что это случилось со мной. Говорят, так бывает у эмоциональных людей. Если бы моя кровать не была похожа на аэродром, я бы просто протянула руку и дотронулась до тебя. Интересно, что бы произошло..?

- О, а тебе так хотелось ночью прикоснуться ко мне? - иронически протянула я.

- Да нет... Не до тебя, - подруга весело рассмеялась (в самом деле - как смешно!), - до того, что мне привиделось. Просто интересно.

- Просто так ничего не бывает. Тебе повезло, ты правильно сделала, что не дотронулась до своего привидения. Ты знаешь, мне уже не раз случалось переживать подобное. И в эту ночь случилось подобное же - странно, что по времени наши события совпали. Так вот, кровать у меня весьма узкая, из-за этого приходится страдать от чёртовых суккубов. Они на меня прямо взгромождаются, а сбросить их почти невозможно, да и не хочется. Зато потом целый день ходишь как в воду опущенная, лапой лень пошевелить. У меня и сейчас как раз такое состояние. Это наше невостребованное либидо подействовало. Невостребованное, да ещё направленное либидо может и не такие штуки вытворять. К тому же может провоцировать какие-то сущности высасывать из нас энергию, из той связи, которая установилась между нами. Хотя психологическая связь - это всё равно хорошо, равно как и обычная, половая. - я с этими словами спрыгнула с кровати и пристроилась рядом с Милкиным креслом, положив руки девочке на колени.

- Какие-то сущности..? - Милку так заинтересовала тема разговора, что она даже не нашла очередной возможности обидеться - а такой шанс представился! Но она всё ж попыталась отодвинуть меня, страстную подругу, за плечи.

- Ну в каком смысле сущности?.. - я пододвинулась ещё ближе и погрузила разгорячённое лицо в прохладу обнажённых Милкиных ног. - Уже забыла, что хотела сказать, все мысли спутались, так хорошо...

- Я знаю, когда тебе бывает хорошо. Так, успокойся, сядь нормально.

- Сущности. В общем, ерунда всё это. Просто мы обе перенервничали на сексуальной почве. Поэтому наше воображение, существующее само по себе, такие образы понасоздавало.

- Не знаю, мне ничего такого, сексуального, не привиделось.

- Это тебе сейчас так кажется. На самом деле, чувственность твоей галлюцинации очевидна. - я подняла глаза. - Твоё воображение само тебе всё рассказало. Тебе хотелось дотронуться до меня! Почему только к галлюцинации? Что тебе мешает сделать, воплотить это в реальной жизни?

- Просто сегодня ночью мне было плохо без тебя, одиноко, но это ж не значит...

- Нет, это очень многое значит... Ты любишь меня?

- Я люблю тебя. Но только как просто подругу.

Мила снова попыталась отодвинуть меня за плечи, но попытки оказались слабыми, тщетными, скорей традиционными, чем искренними, обе мы и сами это осознавали, поэтому сейчас ничто не могло нас разъединить. Миле почему-то захотелось погладить мои руки, которые прикасались к её коленкам. Но ей не хотелось, чтобы я заподозрила в ней влечение ко мне. Тогда она медленно скользнула ладонями по моим рукам и сжала кисти, будто бы стараясь освободить ноги. Незаметно четыре ладони соприкоснулись, и пальцы крепко сплелись. Мы посмотрели друг дружке в глаза.

- Нет...

Когда я вышла на улицу, задумавшись, остановилась на мгновение, но тут же торжествующе выбросила кулаки перед собой. Легко и светло (стало вдруг), как в последние минуты жизни. У влюблённых такое часто случается.

- Ей стало почему-то не по себе, а я спала, она на меня жутко злилась в тот момент... Это ли не любовь? Да, она меня любит. Она - моя.

4 октября

Его можно почувствовать, увидеть, взирая вглубь угловатого обелиска, пробираясь взором сквозь его мрачные и светлые грани.

Это беспредельное поле, расчерченное ровными продольными и поперечными линиями, что прерываются лишь чёткой чертой горизонта. Горизонт разделяет белесую пустоту и белесую, с чёрными линиями, твердь, над которой плавно вращается конус, переливающийся всеми цветами радуги. А перед радужным конусом стройной колонной падают капли дождя, капли разбиваются об один из квадратов, вычерченных чёрными линиями, и брызги летят во все стороны. А в пустой высоте, пересекая беспредельное поле, прямо к горизонту летит, подобно стае перелётных бабочек, рой мыльных пузырей. Осторожно лавируя, сквозь рой пробирается отважный призрак авианосца, но, проглоченный одним из пузырей, устремляется вместе с ним за горизонт.

А там, за горизонтом - небесные облака, сотни облаков, выстроившихся в одну линию так, что издалека они представляются огромной плоскостью, с которой хочется слиться, пролетев по-над ней. Но всё, что возможно - это, сунувшись было в недоступное пространство, оставить отпечаток своей ладони на непроницаемом стекле небес. И всякий раз, когда ладонь сотрясает стекло небес, внутри взрывается очередной авианосец, унесённый мыльным пузырём.

В небесах взрывается очередной авианосец, выбрасывая гигантской величины металлическую паутину, выбрасывая её прямо на сердце. И сердце сжимается, замирает, висит почти без движения, словно маленькая рыбка в бокале с вином. Маленькая рыбка перед смертью рассматривает сквозь кровавое вино и стекло проступающие вокруг знаки - буквы, числа - они переплетаются друг с другом, будто кольца, кольца, превращающиеся в восьмёрку, знак бесконечности. А вокруг летят мириады исписанных, испечатанных, ничего не значащих книжных листков.

5 октября

Поглощала мороженое в какой-то кафешке, много думала о Милке, о себе. Потом я вдвоём бродила вдоль витрин. Так хорошо вокруг - свежесть, прозрачность, улица после дождя и - чёрт его знает? - свет... Небесно было. Зашла к Милке.

Она встретила меня с печалью.

Я прошла в комнату, уселась на кровать и поинтересовалась, отчего девочка так грустна.

- Мне давно хотелось поговорить с тобой на эту тему. - проговорила Мила, смотрящая в даль.

- Ну давай же, начнём.

- Мне давно хотелось сказать тебе это.

- ... - душа моя клокотала в ожидании.

- Я не могу тебе дать того, что тебе нужно.

- Тьфу, новость!

- Ты пойми, ты найдёшь себе подходящую девушку или, лучше, хорошего молодого человека. Ты вообще, когда по улице идёшь, смотришь по сторонам? Видишь людей? У меня сложилось впечатление, что нет. Хорошо, исправляюсь: тебя найдёт хороший молодой человек. Который будет тебе звонить, который будет ухаживать за тобой, говорить тебе комплименты, дарить цветы и конфеты. Представляешь, как это интересно? С которым ты будешь спать каждую ночь.

Молчание.

Мила отвернулась, опустив голову и прикрыв лоб рукой. Потом снова посмотрела на меня:

- Ну, что скажешь..?

- Тогда прощай. - сказала я, удобно располагаясь на кровати. - Что я могу ещё сказать?

Снова пауза.

Мила отвела взор.

- Не знаю... Не люблю я это слово произносить... Но, видимо, придётся.

- Что, какое слово? - переполошилась я, в тревожном внимании подавшись вперёд.

Милка, похоже, осталась довольна тем, что удалось меня испугать значимостью потери её дружбы. Однако старалась скрыть это.

- Прощай. - сказала она с прорвавшейся улыбкой.

И тут меня будто что-то подняло с кровати. Будто металлический лист внутри разогнулся. Я поняла - вдруг - что уходить надо именно в этот момент, пока она улыбается, ещё не совсем осознавая, что сказала. Я молча развернулась и пошла к выходу. Мила безропотно поплелась - за мной - закрывать дверь. Не знаю почему, но я была уверена в том, что расставаться ей со мной не хотелось.

- Книги занесу потом. - сказала я.

Спокойными движениями, автоматически, завязывала шнурки, не глядя по сторонам. А Мила всё смотрела, смотрела, смотрела на меня, не говоря ни слова.

Не говоря ни слова, я ушла.

На улице... Как, наверное... Я оставила её в таком состоянии... Обо мне в эти часы... Но у меня отчего-то светлое настроение... Не может быть... Я... Нет - светлое настроение...

Наконец я зашла в родной подъезд.

Под своими дверями обнаружила моего козлика, сидящим, подобно собаке. Как видно, одного из претендентов на звание Хороший Молодой Человек.

"Чёрт бы тебя зарезал, тебя ещё не хватало!" - подумала я.

Не желая устраивать в подъезде сцен, я моментально превратилась в невидимку и спокойненько прошла сквозь двери - сквозь двери, дабы грохотом ключа в замочной скважине ненароком не встревожить неподвижность козлика.

В квартире никого, кроме Лакримозы, не должно было быть. Но, зайдя в комнату, я обнаружила отдыхающим на моей кровати усталого слона. Он нагло таращился на меня и улыбался всеми двумя зубами. То есть бивнями. Улыбался бивнями в разные стороны. Потом вдобавок смеяться начал, захохотал буквально. Да так громко, что Лакримоза уже при первых аккордах смеха забилась в страхе под письменный стол. К одной из передних ног у слона была приклеена бутылка с минеральной водой. Так вот он из неё отхлёбывал. И снова хохотал басом.

- Хрен бы тебя зарезал, тебя ещё не хватало! - заорала я и, в бешенстве схватив слона за хобот двумя руками, швырнула его в окно.

Слон пролетел сквозь занавеску и стекло, не потревожив их нисколечко, и обрушился вниз.

В тот же миг в коридоре, разлетевшись на мелкие осколки, разбилось зеркало. По неизвестной причине (?).

6 октября

Я иду по планете Земля. Такой, какой она была четыреста миллионов лет назад. Безжизненное пространство пыли и камней. Ни единого растения и, уж тем более, животного. Только ветер завывает над головой от одиночества. Но успокаивается, поглаживая мои волосы. Он доносит до меня какой-то совершенно особый, солёный воздух, полный искренней открытости, необыкновенно свободный. Я раскрываю ладони, и синева далёкого окоёма приближается к ним, к моей груди и лицу. Я иду дальше уже сквозь синеву. Постепенно она раздваивается на окоёме, и я различаю всё увеличивающуюся полосу широкого океана. Я останавливаюсь, залюбовавшись его тёмно-голубым сиянием, его красотой. Но полоса всё равно продолжает увеличиваться. Знаешь, океан, что я думаю... Если бы не моя человеческая природа, мы были бы счастливы с тобой... Просто ты такой... не знаю... потусторонний, что ли... Слушай, но мы ведь всё равно с тобой встретились: я чувствую твои прохладные прикосновения и заодно любуюсь твоей потусторонностью. Тебе всё равно, а мне приятно. Океанская полоса, с величественной стремительностью затопив сухие камни материка, приблизилась уже и остановилась у моих ног. То по-кошачьи плавно отпрыгивает назад, то вновь захлёстывает их волной.

Добрый день, океан, я тут пришла к тебе в глубокой печали, так что не поленись, забери её в свои холодные глубины, я тебе сейчас подумаю, что сказать.

Я сейчас либо сплю, либо меня вообще нет. Но если я тебе очень нужна, можешь оставить меня себе - я в тебе, возможно, растворюсь.

Много воды на планете, но слишком мало воздуха. Слёзы душат меня. Я отворачиваюсь от океана (оборачиваюсь назад). За моей спиной уже успело вырасти целое поле подсолнухов. Они выстроились вдоль всей береговой линии, до самого горизонта. Они выше меня на голову, поэтому я не могу увидеть насколько велико подсолнуховое поле. Но, судя по протяжённости в длину, оно должно быть огромно. Мне хочется проверить своё предположение. И я начинаю пробираться в глубь, сквозь подсолнухи.

Трудно идти, постоянно отталкиваясь от рыхлой почвы, соприкасаясь ранимой кожей с шершавыми листьями, лавируя между жёсткими стеблями. Однако выбирать не приходится. Другого пути нет. Впрочем, конечно, есть - есть бесконечное множество других путей, но они - такие же точно.

Позади океан, как верная змея, он плетётся сзади на некотором расстоянии от меня. Каждым ударом наступающих волн валит тысячи подсолнухов и уносит их в своё чрево. Иные стойкие растения, выдерживающие напор воды, торчат из воды золотыми лучистыми дисками до тех пор, пока их не скрывает нарастающая глубина.

Я иду по полю подсолнухов 174 дня подряд. Под непрерывный шелест листьев и волн, под треск ломаемых стеблей. Я начинаю догадываться, что вся суша планеты покрыта солнечными подсолнухами. Догадка не шокирует меня. Какая, в самом деле, разница, чем покрыта суша - песками, лесами, льдами, камнями. Или подсолнухами. Но с солнечными цветами, при всей их жестокости, всё-таки лучше, красочнее, веселее, легче дышится (они ведь - растения).

Наконец, в сумерках, я выхожу на малюсенькую, метра в два радиусом, опушку в подсолнухах. И нахожу там сырую слоновью ногу. И собственное, распростёртое на росомашьем одеяле, бездыханное тело. Задушенное. (Слезами.)

8 октября

Я не могу быть такой, как сейчас. Я не смогу быть такой, как сейчас. Я могла бы быть такой, если б она позволила. Были б мы довольны? Достигай вершин. Достигай холода. Ты достигаешь добропорядочности. Она тебя удовлетворит? Ты можешь потерять меня, и тебе даже в голову не придёт меня искать. Ты боишься упасть и разбить себе что-нибудь. И ты сидишь за столом, погрузившись в ладони, ты остаёшься одна. Ты можешь сделать для меня только одно - только остаться в покое. Дружба не сбереглась, и ты осталась наедине со своей добропорядочностью. У тебя разбитое сердце, бессердечная красавица? У тебя разбитое сердце? Мягкое, золотое. Полюбоваться бы и заснуть на нём. Моя голова - такая же горячая, как и сердце. Ого! Чем я тебя не удовлетворяю? Я не могу быть такой, как сейчас. Я не смогу быть такой, как сейчас. Ты желаешь остаться с детской невинностью. Она тебя удовлетворит? Ты можешь потерять меня, и тебе даже в голову не придёт меня искать. Ты боишься упасть и разбить себе что-нибудь. И ты сидишь за столом, погрузившись в ладони, ты остаёшься одна. Ты можешь сделать для меня только одно - только остаться в покое. Но дружба не сбереглась, и ты осталась наедине со своей добропорядочностью. У тебя разбитое сердце, бессердечная красавица? У тебя разбитое сердце? А? (Надо быть спокойнее.) Я не могу быть такой, как сейчас. Будучи такой сейчас, я позволяю себе эту страсть. Я позволяю себе смотреть на такие звёзды, я позволяю себе желать тебя. Я позволяю себе такую невозможность, и меня не интересует, слышат меня или нет. Я хочу оставаться такой. Я хочу делать то, о чём мечтаю. Я хочу желать и не жалеть об этом. Я хочу оставаться такой и быть нужной. Наверное, ты всё-таки упала и разбила себе что-нибудь. И ты сидишь за столом, погрузившись в ладони, ты остаёшься одна. Ты можешь сделать для меня только одно - только остаться в покое. Дружба не сбереглась, и ты осталась наедине со своей добропорядочностью. У тебя разбитое сердце, бессердечная красавица? У тебя разбитое сердце? Нет. Ты до сих пор цветущая девочка - да. У тебя разбитое сердце, бессердечная красавица? Нет, ты просто цветущая девочка Настоящий ребёнок. Неспособный любить и оставаться одной.

9 октября

Я ломаю саму себя. Я ломаю саму себя, чтоб измениться. Я ломаю саму себя, чтоб измениться в лучшую сторону. Моя плоть остаётся. Моя плоть остаётся неподвижной. Моя плоть остаётся лежать на кровати неподвижной. Я закрываю глаза. Я закрываю глаза воспалёнными веками. Я закрываю глаза воспалёнными веками, само собой разумеется. Трещина расширяется. Расширяется трещина между душой и плотью. Расширяется трещина между плотью и душой, которая далеко странствовала. Всё замёрзло и теперь не достичь единства с собой. Не достичь единства с собой. На меня давят, словно ледоколом. Я наблюдаю со стороны за расщеплением. Я не могу отодвинуться полностью, чтобы спастись. Теперь не достичь единства с собой. Я не могу отодвинуться полностью. На меня давят, словно ледоколом. Чёрт, моё расщепление. Моё. Моё расщепление. На меня давят, словно ледоколом. Я наблюдаю со стороны за расщеплением. Я не могу отодвинуться полностью, чтобы спастись. Я наблюдаю со стороны для того, чтоб меня рассекли. Теперь не достичь единства. Я не могу отодвинуться полностью. На меня давят, словно ледоколом. Чёрт, моё расщепление. Чёрт, моё расщепление. Я океан, который навсегда перестал бушевать. Я океанский панцирь. Это так очевидно. Я хочу растаять. Слиться самой с собой. Но я раздавлена, я раздавлена, я раздавлена. На меня давят, словно ледоколом. Я наблюдаю со стороны за расщеплением. Я не могу отодвинуться полностью, чтобы спастись. Я наблюдаю со стороны для того, чтоб меня рассекли. Теперь не достичь единства. Я не могу отодвинуться полностью. Чёрт, моё расщепление. Я ломаю саму себя. Я ломаю саму себя, чтоб измениться. Я ломаю саму себя, чтоб измениться в лучшую сторону. Моя плоть остаётся. Моя плоть остаётся неподвижной. Моя плоть остаётся лежать на кровати неподвижной. Неподвижной.

10 октября

Лакримоза прыгает ко мне в кровать.

- Ну что, кошечка, соскучилась, давно со мной не спала? - ласково говорю я, прижимаясь к её усатой мордочке.

- Ты должна радоваться. - отвечает Лакримоза. - Кто ещё, кроме меня, будет спать с тобой?

- Думаешь, не найду желающих?..

- Желающих-то найти не проблема. А вот желательных...

- Ты хотела сказать: желательных желающих...

- Да, точно...

- Да, точно - проблемка.

Я погладила свою умную кошку Лакримозу. Она выгнула спинку и потянулась лапами. Потом забралась на меня и легла, пушистая, между грудей, замурлыкала, как трактор.

- Лакримоза, как мы давно с Милой не виделись...

- А кто в этом виноват?..

- Она, конечно. Она издевательски ко мне относится.

- Слушай, Росомах, тебя послушать, Мила такая дура, сволочь - боже ты мой. Искать причину в себе надо. Ты человек, который ей не нужен. Вот и всё. Оставь её в покое и найди того, кому ты пригодишься.

- Лакримоза, я не могу без неё...

- Что ты без неё не можешь? Искать другого?

- Ничего не могу!..

- А знаешь почему?

- Нет, абсолютно не знаю, почему я без неё не могу.

- Потому что ты конченая мазохистка. Ты нашла себе Милку, самовлюблённого человека, которому нравится на всех обижаться, всех заставлять за собой бегать, заставлять уговаривать её. И таким образом тешить своё самолюбие. Показывать свою значимость. Думаешь, с одной тобой она так себя ведёт? Ей постоянно необходимо создавать для самой себя иллюзию необходимости кому-то. И огорчилась она тогда не потому, что рассталась именно с тобой, а потому, что ты оказалась первым человеком в Милкиной жизни, который отказался от её дружбы и сам распрощался с ней. Тьфу, какая гадость! А ты тут говоришь мне, что не можешь без неё. Видишь, вы нашли друг дружку. Но любить она тебя не любит. Ты ей нужна исключительно в качестве жертвы. Ты будешь нужна ей до тех пор, пока не начнёшь доказывать, что ты не жертва, не начнёшь выворачиваться, кусать, изводить мучительницу. В конце концов, она поймёт, что ты действительно не являешься жертвой и бросит тебя. Даже если ты не хочешь подобного завершения отношений. А представь ещё, какое наслаждение получает хищник, когда его пропитание, ослеплённое светом прекрасных глаз, само бежит в пасть, его так мягко, лапкой, отстраняешь, оно снова бежит обратно. Поэтому она всем видом своим как бы говорит: "Давай, если хочешь, убирайся на все четыре стороны". Но в то же время как-то неосознанно удерживает. Как? Сама признайся, как ты сильно мучаешься, когда Мила на тебя "сердится", и какое наслаждение ты получаешь, стоит ей вставить хоть одно ласковое слово. Ты получаешь наслаждение не от самого ласкового слова, а оттого, что на какое-то мгновение тебе перестаёт быть больно. Я бы тебе посоветовала перекумарить очень сильно, но один раз только, чем страдать долгими сотнями часов в ожидании чего-то нежного от Милы, что с неизбежностью проявляется, но изредка. Небеса, как это глупо - любить, когда тебя постоянно мучают, периодически одаряя нежностью (ради одной которой ты и переносишь все страдания) одаряя нежностью только для того, чтобы иметь возможность снова мучить...

- Толку с того, что я это знаю! Это ничего не меняет! Начиталась всякой хрени, идиотка!

- Ну ладно, скажи мне ещё какую-нибудь гадость и со спокойным сердцем засыпай...

- Нет, лучше ты скажи.

- Сказать? Росомах, ты самый умный и добрый, хотя порой раздражительный, человечек. Ты знаешь, как ты мне нужна. Я не хочу, чтоб из-за несчастной любви ты забывала выделить мне кусок вкусной колбасы, я не хочу, чтоб из-за несчастной любви ты сошвыривала меня со своей подушки. Я хочу, чтобы ты была счастлива. Не думай, что я, эгоистка, только о себе думаю, я же и тебе добра желаю. В конце концов, мы ведь - одно и то же, правда?..

- Да, правда. Лакримоза, Лакримоза, Лакримоза, единственная моя подруга.

- Не говори так, вряд ли я тебе "подруга". Подруга? Слишком уж некошачье это слово. Не нравится мне оно поэтому. Какая же я тебе подруга? Во-первых, я не человек, во-вторых, я эгоистка и никогда не пойду с тобой хоть на край света...

- На краю света у меня Оксана есть... Вот с ней бы у нас всё нормально было... Она бы так не поступала...

- Небеса, тоже мне - подруга сердца... Оксана, как и Мила, - грёза. А ты живёшь - в реальности. Напиши на бумажке слово "зобыть"...

- "Зобыть"?

- Да, именно так, чтоб смешнее было: "зобыть". Итак, напиши, найди в какой-нибудь точке реальности копировальный аппарат, размножь слово в двухстах экземплярах и развесь на стенах квартиры, где только возможно. И дел-то! Когда развесишь, всё снимет как рукой...

- Я не хочу забывать...

- Тогда не забывай. В чём вообще проблема? Живи, как живёшь, если тебя устраивает такая жизнь.

- Нет, не устраивает! Я хочу изменить жизнь! Или хотя бы сдвинуть её с места!

- Если тебя не устраивает жизнь, сдвигай с места себя, а она пусть эволюционирует своим чередом. Ты ничего не сможешь изменить. Твоя личность в вашей истории, любовной, ничего не значит. Всё останется на своих местах. Спокойной ночи!

11 октября

Угрюмо влача за собой двенадцатитомное собрание сочинений, я двигаюсь по направлению к бывшей подружке. Рано утром - когда, по моим расчётам, она не должна оказаться дома.

Дверь распахивает злобный папа:

- Что такое?! - рявкает он мне.

- Я книги принесла. - отвечаю я с достоинством.

Дело явно неладно. Иначе, с чего б это вдруг папа так окрысился на меня? Вероятно, Милка в последние дни так захлёбывалась слезами, что даже от папы их не удалось скрыть. И папа, конечно, сделал кое-какие выводы на мой счёт - вероятно, в корне неверные. В корне.

За папиной спиной показывается маман:

- Росомаха, зайди, пожалуйста, мне нужно с тобой поговорить.

Я с готовностью переступаю порог. Одновременно с папой, который переступает в другую сторону, и уходит из дому.

Маман предлагает мне стул, сама садится напротив:

- Росомаха, скажи, что тогда произошло?

- Не знаю, ничего вроде. А почему вы решили, что произошло что-то?

"Давайте, просветите меня скорей, мне самой интересно, что ж произошло".

- А почему Мила проплакала весь вечер после твоего ухода?

Так я и выложу вам на тарелочку всю правду! Впрочем, и рада бы - да не могу. Однако меня можете поздравить. Я добилась желанного эффекта. Я почувствовала, что так и должно быть. Однако что сказать в ответ? Врать-то ведь тоже глупо.

Я пожимаю плечами:

- А что Мила говорит?

- Не знаю, ничего не говорит. Я спросила: "Вы что, поссорились?" Она говорит: "Мы не ссорились". Я спросила: "Росомаха что, как-то обидела тебя?" Она говорит, что нет. Ничего от неё толком не добилась. И ты вот тоже ничего не говоришь. Какие тайны у вас... Ну ладно, не стану допытываться. Просто я хотела сказать... Мила о тебе всегда так тепло отзывалась. Мне кажется, у неё никогда не было такой хорошей, близкой подруги, а ты вполне могла бы ей стать. Ведь если сейчас, в таком возрасте, близкой подруги не будет... ты понимаешь... Мила, конечно, девочка общительная, друзей у неё хоть отбавляй. Точно, хоть отбавляй. Ведь многие из них... А настоящую дружбу-то надо беречь. Её надо беречь. Не ссориться по пустякам. Бережнее друг к дружке относиться.

- Мила как раз говорит, что я не бережно к ней отношусь.

- Да брось ты. Всё это в сердцах говорится. Я-то знаю.

- Да ещё папа - так на меня посмотрел!

- Да какая тебе разница, кто на тебя как посмотрел!

- А что будет, как вы думаете, если я к Миле сегодня вечером приду?

- Поступай, как знаешь. Просто я хотела б, чтобы у Милы была такая подруга, как ты. Просто, я думаю, у тебя сердечко доброе.

- Честно говоря, вы ошибаетесь. И подруга из меня никудышная и сердечко у меня недоброе. Но решено, я прихожу сегодня вечером.

- Приходи. Только мы с тобой - не разговаривали. Если Милка узнает, что я тебе сказала, она ж меня убьёт. Вообще, она гордый человечек, редко увидишь её плачущей.

- Хорошо, я буду молчать, как жираф.

...На небе тучи уже проходят за Солнцем. Там и сям милые облака разбросаны, птицы, листья от деревьев, пачки от сигарет. Разве это не любовь?..

Вечером захожу к Миле.

Она меня встречает с плохо скрываемой радостью.

Проходя в комнату, я оборачиваюсь к Миле и вижу, как она, глядя куда-то в стену, сияет от робкого счастья.

В комнате я усаживаюсь на середину кровати, подобрав под себя ноги. Мила останавливается возле неё как бы в задумчивости, но потом всё-таки присаживается на краешек.

Никто из нас не решается заговорить первой.

Сладостное молчание.

- Я думала, ты уже не придёшь... - говорит Мила, продолжая сиять от счастья.

Вместо ответа я подбираюсь к ней, обнимаю, целую в нежную шейку, прижимаюсь щекой к её тёплым волосам. Мила прикасается ладонями к моим рукам.

- Почему ты сказала "прощай"?

Я ложусь на спину, положив голову на Милины колени:

- Не знаю...

Мила опускает ко мне свой взор и улыбку:

- Ты принесла книги утром... Я думала, ты не хочешь меня больше видеть...

Я же бездумно смотрю в потолок. Мне очень-очень хорошо. Я беру Милу за руку и прикладываю её ладонь к моей прямо перед глазами. У нас совершенно одинаковые руки. Даже ногти поломаны на одном и том же пальце, указательном. Только у меня чёрным лаком покрашены, а у неё - бесцветным. Мила просовывает пальцы через мои, и мы крепко их сжимаем. Я подношу кисть её руки к моим губам.

- Мила, ты меня любишь?

- Не знаю... - шепчет Мила с улыбкой.

Мимо, удивлённо косясь на нас, пребывающих в такой нежной позе, через Милкину комнату проходит на балкон папа. Но мы не обращаем на него внимания, поглощённые вниманием друг дружки.

12 октября

Я подумала: "Мила, милый лисёнок, разреши мне тебя обнять и поцеловать какую-нибудь из твоих тёплых, трепетных жилок".

Я положила Миле подбородок на плечо. И девочка не шелохнулась. Тогда я обняла её крепко-крепко. И тоже замерла.

Так хорошо становилось...

Как будто я долго-долго болела, металась в жару, стонала, хрипела, а теперь - вот! - всего за одну секунду болезнь отступила. И стало так здорово... Так приятно жить...

- Знаешь, Мила, вот так вот бывает... Думаешь, всё плохо будет... А потом вдруг - ...хорошо...

- Что хорошо?..

- Всё... Ты мне иногда такой плохой кажешься, но на самом деле ты - такая замечательная...

- Я? Иногда плохой?! Так, отпусти меня сейчас же, отпусти!..

- Нет-нет-нет. Ты всегда замечательная, всегда, всегда, всегда.

Я прижалась к ней, как ребёнок, испугавшийся смертной казни.

Через некоторое время я подняла лицо и посмотрела на Милу, наши глаза встретились. Я подумала: "Не хочу здесь оставаться, давай уйдём отсюда". И Мила подумала: "Давай!" Мы прошли сквозь стёкла аквариума, мимо недоумевающих акул, и Мила рассказывала мне о том, какие восхитительные заходы Солнца бывают осенью.

Мы гуляли на большой глубине, но давления воды не ощущали. Я сказала, что мне даже стало легче дышать почему-то. Я помогла подружке взобраться на громадную неподвижную медузу, висевшую невысоко над грунтом, потом Мила помогла мне самой устроиться рядышком. И в такой романтичной обстановке мы просидели весь вечер, болтая ни о чём.

И когда один осенний опавший лист, буравчиком пронзая воду, медленно опускаясь ко дну, вдруг упал, подняв тяжестью своего падения клубы грунта и чуть не оглушив нас с Милой грохотом, я с грустью поняла, что пора уходить.

Но Мила не дала сегодня даже ни одной пуговички расстегнуть. А ведь как мы друг дружку хотели...

О, если бы... тогда осенние листья могли бы увидеть - ах! ух!

Могли услышать, как мы с Милкой любим друг дружку.

13 октября

В Милкиной фонотеке нет ни одного альбома, записанного полностью. Она, когда покупает кассету, безжалостно стирает все композиции, которые чем-нибудь ей не понравились. По этой причине, наверное, она никогда не покупает пластинки - с них невозможно ничего стереть. Что касается произведений литературы: если в книге на трёхстах страницах текста встречается хоть одно нехорошее слово - всё, Милка читать эту книгу не будет, даже несомненный шедевр.

То же можно сказать и про отношения с людьми. Девочка никого не может воспринимать таким, каким он есть. Она либо вовсе с человеком не общается, либо старается переделать под себя (то есть по своему вкусу).

Милка удостаивает меня своего общения. Но я-то ведь не кассета. Если с меня стереть всё нехорошее, я перестану быть самой собой, я исчезну как личность, я перестану быть!

Знавала я многих людей, старающихся вести нравственный образ жизни (то есть быть совершенно безупречными), они только тем и занимаются, что постоянно достают родственников и знакомых своими придирками и нравоучениями. Внутренне они всех презирают, считают весь мир дерьмом, но просто жить без этого дерьма не могут. Стоит им появиться в каком-то чистом месте, они тут же начинают это дерьмо выдумывать и размазывать по стенам. Самый невинный человек рядом с ними становится грязным дикарём. В конце концов, в случае довольно тесных отношений с "высоконравственным человеком", любой и вправду становится дикарём.

Сегодня Мила прочитала мне целую лекцию об ортодоксальной половой жизни человечества. Причём лекция состояла из отдельных, никак не связанных фраз и длинных периодов междометий между ними.

А мне вспомнилась история, рассказанная одним моим знакомым. И я передала её Милке своими словами.

Похоже, это были последние счастливые мгновения его жизни. Под глазом у него светился фонарь, затылок был разбит, но он возвращался домой, к жене. Между прочим, поженились они всего семь дней назад, поэтому неопытный муж рассчитывал, что жена его утешит. Предвкушая прелести утешения, он мчался на всех парусах.

Прибежал домой.

- Ой, - конечно, - что это? Где это?

- Да понимаешь в чём дело, - ответил муж, - ехал я в автобусе, собрался выходить, иду уже к передней двери, а тут водитель...

- Ах!

- ...тормозит, резко. Я, естественно, полетел через весь салон, наступил бабуле на ногу, влип в лобовое стекло и вывалился спиной наружу, ударившись затылком об столб! Яблоки укатились куда-то, подсолнечное масло - вот оно, - с восторгом показал муж, - на брюках...

- Хи-хи, какой смешной случай. Ты... заплатил хоть?

- Я лично нет, - сказал муж, подумав: "Интересно, зачем она это спрашивает?" - но водитель успел выхватить у меня из кармана оплату за проезд - а может быть, даже и больше - когда я пролетал мимо него.

Тут жена упала в кресло, и её руки бесчувственно повисли:

- Слава богу! - на её лице боролись только что пережитый страх бесчестья и радость спасения. - Я уже думала... - она не договорила от волнения. Крупная капля пота скатилась от виска по щеке. - Но ты меня, возможно, и обманываешь, тебе это ничего не стоит...

Муж бросился к ней в ноги:

- Таня, как ты можешь так говорить! С самого рождения я не сказал такого лживого слова, за которое бы мне не пришлось раскаиваться долгие годы. Совесть грызла меня даже за вынужденную ложь врагам. И как грызла! Неужели ты думаешь, что я стал бы обманывать тебя по такому пустяку?..

- Это для тебя пустяки...

- Таня, - он взял её руку и прижал к своей щеке, преданно смотря в глаза, - я бы себе этого никогда не простил!

Наступило молчание.

В тишине было слышно тревожное биение сердец.

- Саша... - наконец сказала жена и замолчала.

- Что?

Таня нервно покусала губы:

- Надеюсь, ты извинился перед старушкой, которой наступил на ногу?

- Нет! - отчаянно выкрикнул супруг, сильнее сжав руку Тани.

- Всё. - она резко выдернула руку и оттолкнулась от кресла.

...На кухне долго гремели склянки.

Когда жена вернулась в комнату, у неё были красные от слёз глаза, впалые щёки. Таня, казалось, постарела лет на двадцать.

- Все вы сначала притворяетесь добрыми, хорошими, а потом...

Муж молчал.

- Почему ты не извинился?

- Я не мог этого сделать, я...

- Старушке же было больно, боль-но, ты даже не представляешь, ты, бессердечное существо, что чувствует пожилой человек, когда ему наступают на ногу. И ты не удосужился даже извинением, хоть отчасти, загладить свою вину! А старушка, дожив...

Не знаю точно, чем закончилась эта история - приятель не хочет рассказывать, всякий раз останавливаясь именно на этом месте - знаю только, что с женой он больше не живёт. Стало быть, он попросту убил жену. По всей видимости, случилось это в момент произнесения ей вышеприведённого патетического периода.

- Как убил! - Милку чрезвычайно взволновал такой неожиданный обрыв любовной истории.

- Ну, можно предположить, конечно. Он грубо обнял Таню и потащил к огромному аквариуму с золотыми рыбками. Сначала пытался с размаху опустить её голову в воду, но не смог этого сделать по причине маленького роста супруги. Крепко держа двумя руками её сопротивляющееся тело, одной ногой он придвинул кресло-качалку, водрузил на него свою жертву, стал сам. Но кресло явно не подходило к случаю. Однако муж не растерялся в трудную для семьи минуту. Проявляя незаурядное искусство балансирования, он пользовался каждым качком кресла для того, чтобы больно говорливая голова жены оказывалась в бурлящем аквариуме. Наконец он так приспособился, что научился управлять деревянным аппаратом. Улучив момент, он опять-таки погрузил голову жены в воду и зафиксировал положение кресла. Супруга же, шокированная окончательным приговором, замерла, и лишь выглядывающие наружу ноги возмущённо дёргались, словно протестуя против произвола. Но вскоре замерли и ноги. Высоконравственная душа Тани отлетела, а оставшееся тело муж - не дурак - смолол в мясорубке и спустил в унитаз. Голову, наверное, долго пришлось молотком размельчать. С тех пор и ходит какой-то грустный.

Я с улыбкой откинулась на спинку дивана. Мила, потрясённая рассказом, смотрела в пустоту неподвижным взором. Вдруг её ладонь резко приблизилась к глазам, капля слезы пересекла щеку, сорвалась и щёлкнула по коже кресла.

- Росомаха, ты страшный человек.

14 октября

произвожу очень странное и неоднозначное впечатление со временем.

Я, вместо того, чтобы заставить полюбить меня, учу ненавидеть меня саму. И против себя самой я виртуозно направляю всю небесность своей фантазии, всю

15 октября

Больше всего в жизни не люблю уходить оттуда, где тепло, светло и хорошо. В этом смысле я такая же, как все. А может, и нет всё-таки. Потому что другие просто не любят, я же - особенно не люблю. Я даже догадываюсь почему. Другие убеждены, что через некоторое время они всё же вернутся обратно, и их снова обнимет тепло. Тепло обнимет кто-нибудь. Для меня же каждый раз может стать последним.

Я выхожу из подъезда. Вдыхаю холодный передвигающийся воздух. Ветер поднялся.

Я внезапно представляю, как буду идти, ёжась от холода, вдоль бесконечного, бесконечно холодного, чёрного в жёлтый квадратик дома. Без Милы, конечно. Доберусь до тёплой и светлой своей квартиры. А Милы и там нет. Проснусь тёплым и светлым утром. А Милы снова нет. Примчусь к ней в гости. А солнечная Мила с тёплой улыбкой отсутствует. Её замещает холодная с мрачным взором Милка.

Я через силу делаю несколько шагов вперёд. Под ногами визжат кошки. Над головой хлопают форточки. Впереди - бесконечное пространство осеннего чёрного холода. Я разворачиваюсь и бегу обратно к Миле.

Дверь открывает придурок папа:

- Что, забыла что?!

- У. - почти молча киваю я.

Наконец показывается солнечная, ласковая Мила:

- Что, случилось что-нибудь..?

Я молча падаю перед ней на колени.

- Мила, я не могу так уйти. Погладь меня, у меня мозги лопаются от холода.

- Зачем? Почему?

- Положи просто хотя бы руку на голову, только сейчас. Подержи её неподвижной полминуты, и я уйду.

Меня начинает дубняк бить. Я, дрожа, прижимаюсь к Милкиным ногам.

Мила кладёт руку мне наголову. Потом ладонью щупает лоб, не горяч ли. Оказывается, абсолютно холоден.

Я задираю лицо всё выше, а Милина рука, оставаясь неподвижной, скользит по его поверхности. Проводит пальцами по губам, соскальзывает к шее.

- Росомаха, тебе надо идти.

- Да!

Я понимаю, что Миле совсем не наплевать на моё самочувствие. Я, как бабочка, лечу вниз вдоль лестницы, вылетаю из подъезда и, подхваченная потоком ветра, устремляюсь к остановке общественного транспорта.

Залетаю в троллейбус и мигрирую, такое чувство, в страну Солнца, где бабочкам тепло и уютно даже зимой, не говоря уже об осени.

На одной из остановок к распахнутым дверям подбегает негр и спрашивает у пассажиров:

- Куда идэт тролей-пус?

Какой-то пьяный мужик смотрит на негра мутными глазами и потом орёт:

- В Африку!

Двери закрываются.

16 октября

Осень - и хорошая погода. От счастья я хожу на ушах (чего б на них не ходить, если они есть). Но дождь сбивает меня с головы. Я неминуемо свалилась бы в лужу или в поток, несущийся по направлению к ливневой канализации, но моё падающее тело подхватывает опавший лист. Жёлтый и свежий, мой мёртвый, сбитый дождём с дерева. Он несёт меня сквозь капли воды, над бушующими волнами и асфальтовой дорогой. Мне становится очень хорошо, потому что скорость наша равняется скорости пылающего Солнца, несущегося сквозь эфир.

Иногда лист приближается к поверхности потока и, едва коснувшись волны, разбив её на брызги, оставив расходящиеся круги на воде, он снова, как бы набравшись энергии, взлетает на небольшую высоту.

И тут асфальтовая дорога резко обрывается - она проваливается в бесконечную бетонную лестницу, уходящую далеко вниз. Тело вместе с рассекаемым воздухом охватывает ужас: кажется, что лист так и полетит по ровной линии, не обратив никакого внимания на рельеф. Представляется огромная высота и замерзающие пальцы, цепляющиеся за край летательного средства. Но лист оказывается более благоразумным парнем: он предпочёл ринуться вниз и полететь вдоль ступенек. Правда, он не успевает резко вносить коррективы в траекторию по достижении лестничного пролёта и, мало что изменив в управлении, врезается в них, в пролёты - моя задница замечает присутствие в реальности всех до одного. Наконец, лестница обрывается. В последний раз больно стукнувшись, собираюсь уже вздохнуть спокойно. Но не тут-то было.

Моего друга несёт - над асфальтовой дорожкой, лётной нашей полосой - прямо к зданию, стоящему на финише. Я хочу остановиться, но не могу. А здание приближается. Здание прошлых веков, похожее на музей.

Отвлекшись созерцанием архитектурного сооружения, я не заметила, что мой лист успел покрыться зелёными пятнами. На моих глазах он становился полностью зелёным. Вернув на миг цвет молодости, он постепенно обретает прозрачность и тает - но я всё-таки ощущаю его твёрдое тело.

- Кто ты?! - ору я ему.

- Я уже мёртвый, но ещё не родившийся лист. Не знаю, смогу ли я родиться когда-нибудь, хоть в каком-нибудь воплощении. А мне бы очень хотелось. Но я знаю, что из-за таких людей, как ты, нарушающих естественный ход вещей, сколько всего не родилось, не родилось, не родилось!!!

С этими словами мы влетаем сквозь колонны в распахнутые двери и со страшной скоростью летим по коридору - и я врезаюсь в огромное, во всю стену, зеркало. Зеркало покрывается сетью трещин, и верхняя часть его обрушивается осколками вместе со мной на пол. Нижние же топорщатся сияющими сколами. По склонам этих сколов стекает кровь из моей разбитой головы и, фигурально выражаясь, разбитого сердца. Неприятно, конечно, бывает порой лежать без сознания, присыпанной зеркальными осколками, но, что поделаешь, за счастье, хождение на ушах, приходится расплачиваться.

Я смеялась сегодня всю ночь.

18 октября

Сегодня Милка, обиженно глядя в пол, говорит:

- Мне кажется, я начинаю в тебе сильно разочаровываться.

"Твою мать, - подумала я, - можно подумать, она хоть когда-нибудь, хоть на одну минуту была мной очарована!" А вслух произнесла:

- Да, это вполне естественно.

- Почему?.. Ты... тоже разочаровываешься?

- Да.

- Значит, надо... Чтоб не продолжать друг в дружке разочаровываться...

- Ага. Но мне б хотелось решить эту проблему другим путём.

- А что ты для этого сделала? Для другого пути?

- А что, - с наивно-саркастической интонацией говорю я, - для этого что-то надо делать?

Милка удивлённо вскидывает брови и откидывается в кресле:

- Конечно.

- Ты, мой предмет любви, ни черта для меня никогда не делала. И ты хочешь теперь, чтобы от меня тебе что-то перепадало - хитрая, однако!

- Я? Хитрая?

- Хотя нет. Да, конечно, я не права. Надо что-то делать. А что? Ты не хочешь от меня абсолютно ничего, наши отношения нужны исключительно мне. Я тут пытаюсь строить наши отношения, строю, строю - а ты ломаешь, я снова строю - ты снова ломаешь, я строю - ты ломаешь. Конечно - где ж тут хитрость? Ломать - дело нехитрое.

- Значит, так строишь.

- Да ты даже не знаешь, не хочешь знать, как я строила. Я едва начать успеваю, а ты уже всё разрушаешь до основания, на том основании, что строю хреново. Разрушаешь, вместо того, чтобы помочь сделать всё правильно. А может, всё надо было делать незаметно? Ходить, демонстрировать свою дружелюбную улыбку, свой добродушный характер. Поддакивать на каждом шагу: "А тебе вот это нравится? Ой, мне тоже нравится! Как мы похожи! А тебе от вот того блевать охота? Ух ты ж, и мне тоже! Я тебя будто всю жизнь знаю!" А потом ещё сказать: "Ах, Мила, у меня такие дивные способности - хочешь, я станцую перед тобой?" И вот я танцую, выпрыгиваю с улыбкой на лице, а Мила сидит в кресле нога за ногу, смотрит скучающим взором, скрестив руки и постукивая пальцами по предплечью, и размышляет: "А что, в общем-то, ничего девочка - пожалуй, ладно, возьму её в подруги, даже посплю с ней пару раз". Конечно, для вас, для садистов, такие отношения - вполне приемлемы, но со стороны это выглядит несколько странновато.

- Всё, у нас больше не будет никаких отношений - ни странноватых, никаких.

Я смотрю на Милку. За её головой горит настольная лампа, и, может, оттого любимая голова мне кажется безжизненной коробкой какого-то киборга, бесчувственного, равнодушного, нацеленного на моё уничтожение. Шея киборга скрипит и разворачивает ко мне страшные глазные впадины, вырытые тенями. Он металлическим голосом произносит:

- Свет так странно падает... Ты мне сейчас кажешься каким-то киборгом, который создан специально для того, чтобы мне нервы трепать.

19 октября

Несомненно, люди делятся на две категории: на чуму и на чмо.

Чмо думает: "Вот класс - говорят, на свете любовь есть. Кто б мне её показал - какая она?"

Приползает к нему Чума и говорит:

- Чмо, я тебя люблю больше жизни, давай жить вместе - созвездие подарю.

- Давай. - отвечает Чмо.

Но потом понимает, что ничего не чувствует, никакой любви и начинает винить Чуму:

- Ни хрена ты для меня, Чма, не сделала. Ты меня, значит, не любишь. А любил бы - разбудила бы во мне чувства. Я в тебе свою мечту искало, крылья об тебя свои сломало, а ничего не вышло. Прощай.

Чума говорит:

- Ну и что, что ты меня не любишь. Главное, что я тебя люблю!! Не бросай меня, пожалуйста!!!

А Чмо в ответ:

- Нет, не уговаривай - брошу всё равно, не могу я с такой холодной тварью, как ты, жить. Учись, блин, завоёвывать сердца!

Вот так, как правило, и заканчивается.

Счастье - это когда встречаются две чумы. Было б хорошо, если б чума встречалась только с чумой. А всевозможное чмо варилось бы с себе подобными. Но, к сожалению, чмо со чмом никогда не повстречается - им просто нечем цепляться друг за друга. Совершенно гладкие, скользкие душонки. Зато чума - пушистая, с шипами, богатая душой, но что толку!

Кто-то там сказал, что ад - это другие. Да, чмо может для чумы стать настоящим адом. Но ведь другой может стать и раем (когда другой перестаёт быть другим, становится с тобой одним).

Но как же туда, в этот рай, тяжело попасть! Легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому (душой) попасть в рай...

20 октября

Пришлось в срочном порядке отправиться восвояси. Я хотела поскорее попасть домой. Наперерез, любой дорогой, даже самой паршивой, лишь бы скорей.

Я представляла своё милое окошко, полное тёплого света, через которое видны ласковые жёлтые занавески, через которое можно разглядеть меня, сидящую на кровати перед добрым другом, телевизором. Его звуковые излияния через стекло не слышны, но изображение падает неверным отсветом на моё лицо, спокойное. Можно разглядеть, ощутить, тишину, покой.

Ах, мечты, мечты.

Меня понесло в какую-то дикую местность. Я продиралась сквозь камыши довольно долго, пока, наконец, не вышла к открытой местности. Там обнаружилась пара-тройка шалашей, вокруг которых сидели странные личности. Я довольно-таки испугалась и инстинктивно хотела уж снова спрятаться в зарослях, но тут же переборола себя и спросила у тех людей:

- Извините, вы не подскажете, как отсюда выбраться?

- А бог его знает, деточка. - неожиданно ласково сказал один из них, человек с отвратительной, гнусной физиономией убийцы. - Если б мы знали как, разве б мы тут сидели?

Я распахнула глаза. Черти меня сюда занесли! Неужели мне придётся пристраиваться к ним, к этим? И оставаться здесь навеки!

Увидев, что я как-то слишком уж разволновалась, гнусная физиономия поспешила ласково добавить:

- А впрочем, деточка, пройди туда дальше, к реке. Может, там кто знает?

Я подняла голову, посмотрела вперёд и увидела, что там и правда виднеется нечто поблескивающее, которое можно назвать рекой. В десяти шагах!

Я бросилась бежать к реке, заметила в ней очередную группу личностей, ничем не лучше предыдущей. Но теперь я даже обрадовалась тем людям - ведь они, возможно, могли подсказать мне дорогу! Те люди стояли по грудь в воде, совершенно неподвижно, унылой толпой. Они занимали половину свободного от камышей пространства воды. Заросли же стояли вокруг плотной стеной.

С разбегу я полезла в воду и закричала, приближаясь, устраивая вокруг себя каскад брызг:

- Может, хоть вы подскажете, как отсюда выбраться?!

Гнусные физиономии переглянулись, как бы в раздумиях: утопить эту гадину, нет? Потом одна из них произнесла всё же:

- Сквозь тот тоннель.

Я проследила за её взглядом и увидела, что стена зарослей в одном месте расступается, образуя трещину - тоннель, если так хотят называть.

- Но миновать его можно только вплавь - место глубокое.

Хоть вода была тошнотворно жёлтого цвета и чрезвычайно тёплой, противной, меня не очень это отпугивало, поэтому я решила рискнуть. Уже приготовилась плыть к разлому стены, но голос гнусной физиономии продолжал:

- Только осторожно, здесь плыть нельзя - кругом сомы.

Какие там ещё сомы! Я оттолкнулась ногами от вязкого дна и поплыла. Но, не успев сделать и четырёх гребков, я почувствовала, как к животу что-то присосалось, что-то необычайно сильное, и тянет ко дну. Я вскрикнула и упёрлась ногами в дно (благо, что до глубины ещё не доплыла). Но присоска не отставала. Тогда я погрузила руку в непрозрачную жидкость и провела возле живота. Наткнулась на крепкое рыбье тело. Я с дикой силой сжала его, оттянула его от себя и подняла в воздух. Рыбья морда показалась мне настолько омерзительной, что я в ужасе отбросила её подальше. Рыба ловко нырнула обратно в непроницаемую желтизну.

Странно, на сома совсем не похоже. Почему те люди их так называют?

Однако ладно. Моя попытка пойти другой дорогой оказалась на поверку тщетной. Теперь придётся продираться обратно? Занимать исходную позицию? И снова переться к счастью?! Теперь уже нормальным путём?!

Как же я ненавижу

21 октября

Никогда б не подумала, что такое может быть. Первый раз в жизни напилась до бессознательного состояния. До свинского. То, что про меня потом рассказывали - просто удивительно. Вот так вот пьёшь - без Милки, естественно - пьёшь, потом - бац! - просыпаешься в Милкиной кровати - без Милки, естественно - уже утро. А потом - рассказывают! Удивительно, до чего в этот промежуток, в это мгновение, в это - бац! - много могло вместиться.

Не знаю, кто меня понёс после того, как моё сознание отключилось, чёрт, или хрен, или собственно автопилот, по направлению в Милкиной квартире. Я нажала кнопку звонка, опёрлась о дверь и стала по ней сползать. Когда же маман отворила, моё тело завалилось в квартиру. Меня заботливо подхватили и уложили в кровать, Милкину, святое место. Вызвали "скорую помощь". Докторишки приехали, потрясли меня, в надежде услышать пьяные ругательства или хотя бы песню, но, так ничего и не дождавшись, осуждающе покачали головами и уехали. Потом Милка с маман начали меня трясти. Но я молчала, как ангел, в отлёте. Молчала до тех пор, пока меня не оставили в покое. Да и потом - тоже.

Помню, я проснулась среди ночи. Ни черта из обстоятельств времени и места не поняла. Поняла только Милку, спавшую возле кровати на полу. Почему она не легла спать со мной? Бедняжка, она, наверное, испугалась, что я могу её заблевать. Но зря, у меня тогда, среди ночи, в бессознательном состоянии, этого сделать не получилось, о чём я искренне жалею. Заблевав кровать, я б хоть в какой-то мере отомстила за все мои страдания.

Но тогда я думала совсем о другом. Я впервые видела Милу глубокой ночью, когда она спит, когда всё кругом спит. Это производило впечатление чего-то волшебного, нереального. Вызывало чувство дикой влюблённости. Мне хотелось пошептаться с Милой, тогда, в ночном мраке. Я пыталась собрать свои мозги в кулак, чтобы не отключаться снова, но мне не удалось полностью осуществить своё желание.

Я что-то долго-долго шептала Миле, думая, что она меня слышит, что она, как и я, очнулась.

- Перед сном скажи моё имя...

- И у нас будет всё нормально...

- Уже, может, через неделю...

- Но не думай, что это шутка...

Разговаривала с ней так долго и вдруг - раз! - увидела, что она спит...

Только крылья хлестали где-то за кадром.

В общем, стрёмно так получилось.

Потом я снова отключилась. Но Милка мне рассказала, что я среди ночи вдруг встала с кровати, наступила на девочку, извинилась и пошла в туалет, потом вернулась, опять наступила на девочку, опять извинилась и завалилась спать. Потом снова вдруг встала с кровати, наступила на девочку, извинилась и пошла в туалет, потом вернулась, опять наступила на девочку, опять извинилась и завалилась спать. Потом вдруг снова встала с кровати... и так далее. Всё повторилось по фольклорным законам - три раза. Но Милка, памятуя о том, что от меня можно ожидать чего угодно, стала рассчитывать и на четвёртый. Поэтому, собрав свою постель, перебралась под свой обширный письменный стол, под который даже самому пьяному человеку не пришло бы в голову забраться.

Когда ж я продрала свои отходняковые глаза, у меня сложилось впечатление, будто я вижу материализовавшийся трансфер. А может даже сообщающийся со мной сосуд, родное тело.

- Странно, пила я, а Мила под столом валяется.

23 октября

(Надо быть спокойнее). Новая змея обвивается вокруг горла. Все они содержатся внутри. Она может придушить тело, точно так же, как до того - мою душу. Итак, она снова моя владычица. Она задумчиво проползает по коже и растворяется там. Новая змея обвивается вокруг горла. Появляется ещё одна владычица. Приподними свою голову. Возьми и ударь меня зубами, сделай... меня хладнокровной. Приподними свою голову сейчас. Ты-то должна понимать мой взгляд. Сделай меня хладнокровной. Я хочу стать хладнокровной. Страстная, соблазняющая с холодным сердцем! Я опять обманулась в ожиданиях. Там, где и не должна была ждать. Ты теперь не моя владычица. Приподними свою голову. Возьми и ударь меня зубами, сделай... меня хладнокровной. Приподними сейчас свою голову. Ты-то должна понимать мой взгляд.
Сделай меня хладнокровной. Чёрт, я хочу стать хладнокровной. Ты мой враг. Точно такой же есть у каждого. И каждый со временем побеждает его. Похоже, поэтому каждому необходим такой враг, хороший враг. Сделай меня хладнокровной. Ты мой враг. Точно такой же есть у каждого. И каждый со временем побеждает его. Похоже, поэтому каждому необходим такой враг, хороший враг. Сделай меня хладнокровной.

24 октября

Вчера всё ж таки случилось то, чего я так долго ждала - со смущением и некоторой даже опаской. Оно, ожидаемое событие, просто не могло обойти меня стороной.

После моих тщетных любовных приступов, после потери надежды на благополучный исход нашей вчерашней встречи, после словесных перепалок, я ощутила тоскливый приступ тошноты. Меня потянуло извергнуть из головы кое-какое количество жидкости. Блевать мне не хотелось - не было физиологической причины. Биться головой об стол с целью расплескать содержимое черепа - показалось мне чересчур экстравагантным. Поэтому пришлось остановиться на идее поплакать.

Я попросила у Милки стеклянную чашу, чтобы своими ядовитыми слезами не испортить полированный стол, и начала. Слёзы текли у меня одна за другой, и не прошло и восьми минут, как чаша наполнилась наполовину. Этого мне показалось достаточным для произведения эффекта, и я ушла.

Весь вечер не могла позабыть полупрозрачное стекло чаши с моими красивыми слезами. Мне представлялся ангельский образ моей девочки, склонённый над драгоценной влагой. Быть может, Мила видела своё отражение в неподвижной чистоте или даже - как знать - моё... Так мне мечталось, и я не знала, что всё обернётся самым печальным образом.

Сегодня, когда я зашла к Миле, она встретила меня со словами:

- Какого чёрта ты мне оставила чашу со своими слезами?!!

Причём сказано это было с таким гневом, с такой обидой в голосе, что я совершенно растерялась и стала с недоумением на пороге. Мила же не отводила глаз, заметно уже смягчившихся, и ждала ответа.

- Не знаю, я думала, тебе приятна будет их, ласкающая взор, хрустальная гладь...

- Да!.. Очень приятна. Ты знаешь, что из-за твоих слёз я всю ночь не могла заснуть? Да и днём тоже.

- Почему? - всё ещё недоумевая, спросила я.

- Потому что через каждые шестьдесят минут из чаши с твоими слезами вырывается с ужасным шумом ослепительное пламя и тут же исчезает. Мало того, что это сама по себе жуть какая-то, так ещё из-за шума уснуть невозможно! Спасибо, в общем, за подарок! Забери свои слёзы обратно и никому их больше не оставляй!

Но я изъявила желание сперва посмотреть на самовозгорание жидкости. Я застыла перед чашей в ожидании. Прождала минут двадцать. И когда я уже отчаялась увидеть новое рождение огня, прозрачная гладь внезапно заалела; с шумом, напоминающим треск захлопываемой двери автомобиля, вырвался огонь на высоту метра в полтора, тут же лишённый корней и источника энергии повис на мгновение в воздухе. И так же неожиданно, как появился, исчез.

- Полагаю, слёзы должны быть сожжены. - сказала я.

Мила посмотрела на меня с ужасом.

Я щёлкнула зажигалкой и поднесла её к жидкости. Жидкость затрещала, и пламя взвилось к потолку.

Не знаю, от чрезмерного волнения или от жаркого костра, но моё лицо покрылось испариной.

Мила в полуобморочном состоянии покинула комнату.

Когда я поняла, что пламя уже не погаснет, пока не иссякнут слёзы, я отошла от него. Приятная прохлада прикоснулась к лицу. Количество жидкости постепенно уменьшалось.

Наконец, когда сгорели последние кубы, раздался заключительный взрыв огня. И отброшенная взрывом чаша упала к моим ногам, дико вращаясь.

25 октября

Я принесла подруге в подарок жабу. С таинственным видом протянула руку, разжала пальцы, и Мила увидела её сидящей на моей ладони.

- Что это?! - с ужасом спросила девочка.

Я хотела сказать, что это - один из осколков моего разбитого сердца. Но от смеха не могла выговорить ни слова. Я смотрела на печальную жабу, вырванную из естественной среды обитания, и никак не могла перестать смеяться.

26 октября

Первое, что бросилось в глаза при очередном посещении Милки - моя милая жаба. Подруга посадила её в птичью клетку (откуда только достала?). Наверное, специально приобретённую для моего животного. Спасибо за заботу. Бедное земноводное, вероятно, высохло бы от тоски и недостатка влаги, если бы не любимая девочка, которая участливо поставила в клетку довольно вместительную чашу с водой.

Мне оставалось лишь порадоваться тому, что сердце моё не выбросили на улицу, а посадили в клетку со всеми удобствами. Жаба, вопреки ожиданиям, сблизила нас с подругой. Её печальные глаза гипнотизировали нас, и в души вливалось невероятное тепло. Да, похоже, с нами происходило одно и то же. Я так чувствую. Иначе и быть не может. Таковы уж законы физики. В идеальных условиях две отдельно взятых особи должны испытывать по отношению друг к другу одинаковые чувства. Но, правда, в земных условиях, образно выражаясь, атмосферные помехи сильно искажают эти чувства. К тому же следует прибавить силы тяжести других особей, которые вносят значительные коррективы в отношения.

Да, я уверена, что мы с Милкой испытывали одно и то же. Тепло.

Мила сняла клетку со стола и поставила себе на колени. Погладила пальцами прутья решётки, глядя с любовью на замершую от нежданной ласки жабу.

- Она очень красивая. - прошептала девочка.

Я переставила свой стул поближе к подруге - так, чтобы мои колени соприкоснулись с её - и тоже положила ладони на прутья. Через них, казалось, электрический ток начал поступать в наши тела. Моё сердце, жаба, сжалось от едва ощутимого тока, заметного лишь нам троим: мне, моему сердцу и Миле.

Мои руки заскользили по проводящему металлу и соприкоснулись с руками Милы.

- Не знаю, я почему-то не хочу тебя терять. - прошептала подружка.

- Но у нас не может быть никаких... таких... отношений... пока что. Я ещё психологически не готова. Подожди. - сказала Мила. - Почему ты на меня всё время давишь, давишь?.. Даже подумать мне времени не даёшь, разобраться в себе, в том, что я хочу... Если б ты не давила, я б уже давно, может, на что-то согласилась.

- Я, правда, ничего тебе не обещаю. И ты, вероятно, напрасно будешь меня дожидаться. Так что мой тебе совет: найди себе лучше другую. Или другого. Более покладистого человека. - закончила она свою мысль.

А в это время электрический ток всё действовал жабе на нервы - её лапы заметно сокращались. И мои тоже. Я никак не могла дотянуться до Милы.

Никак не могу вспомнить, что я проговорила в ответ. Вероятно, нечто хорошее. Потому что настроение у Милы заметно повысилось.

Когда я уходила, она даже дала мне ненадолго собственную голову домой. И предложила сумку, чтобы я не несла тяжесть в руках да ещё при всём честном народе. Провожая, Мила попросила меня позвонить, как только я доберусь домой.

- Я же буду за тебя волноваться, поздно уже. - сказала она с обаятельной улыбкой.

Меня несказанно тронуло такое внимание. Когда я возвращалась домой, впереди сиял маяк надежды.

Но когда я вернулась, обнаружилось, что в сумке я несла вовсе не Милкину голову, а... свою. Я не поверила глазам. Милка же, вроде, обещала ся мне. Как же я могла так обмануться?

Как же Мила могла так обдёрнуться?

28 октября

Милка восседает на своём любимом кресле перед письменным столом, а я сижу на столе, болтая ногами, мечтая перебраться на Милкины колени, о чём-то болтая с их обладательницей. Наконец мне надоедает разводить предложения, и я решаюсь действовать. Опираясь об ручку кресла рукой, опускаю в кресло одну свою острую коленку, потом подтягиваю другую. Таким образом, я, стоя на коленях перед сидящей своей богиней оказываюсь одновременно в её объятиях: щека к щеке, шея к шее, грудь к груди, Милкины руки возмущённо отталкивают меня, а мои - упорно цепляются за ручки кресла, чтоб не упасть; Милкины же ноги крепко сжаты моими коленками, поэтому, слава небесам, вынужденно бездействуют. Для большей устойчивости я даже уселась на Милкины колени, лишив свою щёку удовольствия тереться о подружкину, но даже это не помогло. Милка определённо решила меня низвергнуть. Тогда я иду на хитрость:

- Ты, Мила, не представляешь, какой кайф - твои прикосновения, в любом контексте, даже на краю пропасти.

Милка моментально перестаёт меня сталкивать с колен.

- Ну что же ты? Прикоснись ко мне ещё... ещё.

- Встань, пожалуйста, с меня и сядь на кроватку.

- А ты со мной рядом сядешь?

- Ага - щас!

- Тогда мне нет никаких резонов освобождать...

- Так, я сейчас встану и уйду.

- Если ты встанешь, я упаду и получу сотрясение мозга.

- Вот именно, поэтому я тебя предупреждаю.

Я со злобой прыгаю на пол, ударив пятками так, что внизу с потолка, наверно, штукатурка сыплется.

- Внизу люди, наверно, живут!

- Да пошли они, твои люди!

Я ложусь поперёк кровати и задираю ноги на стену, юбка плавно съезжает по ляжкам, открывая трусики взору любимого человека.

- Росомах, сядь нормально. Сюда могут войти. - стараясь сдерживать раздражение, говорит Милка.

- Пусть входят. А я скажу: "У меня столько дел, столько, что даже ноги некогда опустить. Я даже не знаю, когда это сделаю. К тому же я стольким людям уже обещала полежать с опущенными ногами! Сначала я опущу себе ноги в одном месте, потом - в другом. Глядишь, этак через месяцок и до ваших своих ног доберусь.

- Я не понимаю, к чему ты это говоришь. Сядь нормально.

- Я и так сижу нормально. У каждого свои понятия о норме - не навязывай мне свои. Я чувствую себя счастливым человеком и не хочу ничего менять в своём жизненном положении. Почему ты на меня давишь?

- Я уже устала говорить: сядь нормально.

- Подожди. Я не могу так, прямо сейчас. Мне необходимо всё взвесить, разобраться в своих чувствах, желаниях. Не хочу, правда, чтоб ты надеялась, но - подожди.

- Сядь нормально!

- Вот, ты опять на меня давишь. Не даёшь мне ни минутки подумать, разобраться в себе. Если б ты не давила, я б давно уже решилась на что-то.

- Мне уже насточертело тебя слушать. Сядь нормально!

- А меня вполне устраивает моё тело вообще и ноги в частности! Почему я не должна свои красивые ноги возносить на вершину?

- Дома у себя будешь хоть на ушах ходить. Сядь нормально.

- Ну найди себе кого-нибудь другого, кто не будет задирать ноги на стену! Это ж твой идеал человека...

- Идиотка...

Но тут неожиданно входит папа, и ноги в срочном порядке со стены приходится удалить. Я вскакиваю с кровати, одёргиваю юбку и растерянно хлопаю глазами. Но папа, похоже, ничего не заметил. Берёт что-то с письменного стола и уходит.

От радости я хлопаю в ладоши, снова прыгаю на кровать и с настоящим садистским наслаждением задираю ноги на стену!

Милка с грохотом отталкивает кресло и в гневе покидает комнату. В этот день мы больше не увидимся.

Мои ноги опускаются от отчаяния. Отталкиваясь ногами от стены, я ползу на край пропасти, разворачиваюсь и с грохотом падаю вниз.

29 октября

Я сидела на краю письменного стола, вытянув мечтательно ноги, и смотрела в окно на далёкий тополь. Листва ещё зеленела, но жухлые листья уже изредка слетали с дерева, особенно когда ветер снизу вверх прохаживался волной по веткам.

А Милка в это время смотрела на меня, задумавшуюся. Прерывать молчание не хотелось, но сидеть так, надувшись друг на дружку, тоже особого желания не было. Милка встала с кровати и пошла по направлению к окну. Путь перегораживали мои ноги. Можно было, конечно, обойти, но Милка переступила одну из них и, как бы в нерешительности, замерла. Я, воспользовавшись моментом, обняла её и повернула к себе лицом. Мила устало прикоснулась лбом к моей шее. Мы простояли так минуты две. Нам просто стало тогда очень хорошо. И мы, боясь прервать это, не решались в те минуты ничего делать дальше. Я боялась, что вредная девочка при любом тревожном движении начнёт выворачиваться, а Мила боялась переступить ещё один запретный барьер. Кроме того, ей никогда не нравилось самой что-то делать - ей нравилось, чтобы делали что-то с ней.

Но в следующую минуту я уже целовала милые щёки и шею, хотя губы никак не удавалось поймать: Мила постоянно вертела головой, делая вид, будто не хочет, чтоб её целовали. На самом деле ей не хотелось, чтобы я целовала только одну щёку, поэтому подставляла лицо разными сторонами. Мне пришлось оторвать руки от стройных бёдер, обхватить непослушную голову и сорвать с губ долгожданный поцелуй.

Рука возвращалась вниз, скользнув по груди сквозь майку. На мгновение остановилась у бедра, выдернула часть майки из джинсов и пробралась к тёплой коже. Мила тихонько пискнула, но сопротивляться не стала. Ей даже, казалось, доставляло удовольствие принадлежать моим рукам. Но доводила до нетерпения невозможность пока принадлежать им всецело. Некая половинчатость наслаждения: половина майки - навыпуск, а половина - аккуратно заправлена. Поэтому Мила ещё сильнее прижалась ко мне, словно старалась слиться с чужим телом.

Вторая моя рука нерешительно опустилась к первой, отыскала наощупь границу между майкой навыпуск и заправленной и стала по линии пояса выводить всю наверх. Когда руки оказались вместе по обе стороны обнажённой талии, я потянула Милину майку в высоту...

Мы знали, что создавали. Это сотворение нового мира, где действуют собственные чувственные и естественные законы.

Если бы Мила не была так занята мной, она, несомненно, заметила бы, что поднявшийся снизу ветер, перелистывая листву, начал срывать зелёные листья один за другим. Но, задирая носы к верху, падали они не вниз, как обычно, а вверх. Первыми стали опадать нижние листья. Им приходилось пробираться сквозь плотный строй своих собратьев. Листьям средней высоты приходилось полегче. А верхние падали уже просто в небесную пустоту. Они плавно кружили, уносясь всё выше, выше и выше.

Раздетое таким образом дерево немного напоминало застенчивую Милу.

30 октября

когда я собралась уходить. Я зашнуровываю кроссовки, потом смотрю в зеркало, встряхивая волосы. Я подаю Миле две руки на прощание и просительно смотрю на неё. Она нерешительно приближается и кладёт свои ладони на мои. Я крепко сжимаю их и тяну девочку к себе поближе. Мила первое мгновение упирается, но приближается потом всё-таки. И вот мои руки покоятся на её славной талии, Милины - упираются мне в плечи. Её лицо отворачивается от меня, открывая прелестный профиль. Я прикасаюсь губами к бьющейся жилке на шейке, взбираюсь выше, к подбородку: Мила делает вид, что ей неприятно это, поднимает подбородок повыше от моих губ, всё выше и выше, встаёт на цыпочки, опираясь на мои плечи, в гневе втягивает воздух сквозь губы.

Потом резко опускается на пол и осуждающе смотрит мне в глаза:

- Что это такое? Перестань сейчас же!

И вопросительно молчит. Я тянусь к ней, пытаясь соприкоснуться губами, но она смеётся и снова отворачивает лицо:

- Нет-нет-нет, нет-нет, я же сказала - нет.

Но я врезаюсь губами в её щёчку. Она такая славная, я ничего не могу с собой поделать, я дотрагиваюсь языком до мочки Милиного уха, мне нравится лизать её шею, я не могу оторваться.

- Ты видишь себя в зеркало?.. А я вижу! Господи, какая ты нехорошая девочка! Да и я тоже. Что ты делаешь? Посмотри на себя со стороны!

Я становлюсь рядом с Милой перед зеркалом и смотрю на себя со стороны, одной рукой обнимая бедро подруги.

- По-моему, мы очень даже симпатичная пара!

- Да, ты так думаешь?! - она смеётся.

- Да. А ты разве так не думаешь?

- О, я совсем так не думаю!

Я делаю вокруг Милы несколько кругов, смеривая её негодующим взором. Наконец, успокоившись, останавливаюсь у неё за спиной. И складываю руки на груди - у Милы: тихонько подхожу ближе, утыкаюсь любом в затылок и просовываю руки под мышками. Мила замирает и даже как-то ослабевает, её руки безвольно опускаются.

- Ну зачем ты это делаешь?

Я расстёгиваю верхнюю пуговичку на её рубашке.

- Не смей...

Я расстёгиваю вторую. Потом ещё одну, ещё, ещё.

Глаза Милы, широко раскрытые, заворожено смотрящие в зеркало, медленно погружаются в созерцание моих рук, встретившихся с её девичьими грудями. Они вздымаются внезапным глубоким вздохом, раскрывающим губы, расширяющим тёмные зрачки под уже полуприкрытыми веками. Её пальцы невольно прикасаются к прохладному стеклу. Мои губы скользят по её плечу, отодвигая воротник всё дальше и дальше, моя рука скользит по её груди, пропуская сосок между пальцами, мои губы и моя рука скользят в противоположном движении, но встречаются в ароматном молчании наслаждения. Мне очень хочется слиться с Милой, я прижимаюсь к ней, крепко обвивая её тело. Левая рука моя не ведает, что творит правая, но обе, в конце концов, всё равно встречаются, приблизившись к пуговичке на шортах девочки.

И девочка кладёт свои руки на мои, крепко сжимая их, не давая ползти дальше и никуда не отпуская. И я умиротворённо кладу подбородок на её плечо. Мила вся дрожит:

- Застегни. Застегни мне рубашку, скорей. - шепчет она. И освобождает мне руки.

- Я уже не могу смотреть на себя, дай мне отойти от зеркала...

Мы отходим к входной двери, и там я застёгиваю Милины пуговички. Мила не принимает в этом никакого участия, она смотрит в даль, она где-то далеко.

9 ноября

Мила лежала, положив голову мне на колени, она говорила:

- Как странно переливается люстра в темноте. Тишина кругом такая... Дурочка, что я делаю... Я становлюсь просто ужасной - такой же, как и ты. Ты знаешь, что ты ужасная? Скоро придётся зажечь свет. Отпусти меня... Не хочешь... Перестань... Ну что, вы, акулы, вам стыдно на меня смотреть? Это всё эрогенные зоны виноваты... а может, я уже вся такая, сплошь эрогенная... Но я слишком плохо себя веду, хоть я и хорошая девочка, а вот ты - просто ужасная... Ты знаешь об этом? Отпусти меня... на десять секунд... Обещаю, я вернусь... - может быть. Это такой риторический приём - последние слова изменяют смысл предшествующих.

Мила смеялась, вырвавшись из моих рук, возвращаться она и не думала. Я схватила её за талию и увлекла обратно на кровать, Мила даже и не сопротивлялась этому.

Я хотела поцеловать её, но Мила закрыла лицо руками и замерла, будто в тихом ужасе. Тогда я опёрлась ладонями в обе Милины груди и ласково куснула её в сонную артерию. Мила вздрогнула и открыла лицо, глядя куда-то в потолок, она приоткрыла губы. И мы соприкоснулись губами.

Да, такой странный вкус у губ возбуждённой девочки, сладкий вкус, мягкие щёчки девочки, о которые так приятно тереться...

Мила кр6епко обняла, провела рукой по моим волосам, потом отвела руки, оттолкнула меня и отвернулась к стене.

- Ну что, добилась своего?..

- Мила... - я больше ничего не могла сказать.

- Не прикасайся ко мне больше...

Она приподнялась и села на кровати.

Молчание.

- Росомаха...

- Что?..

- Закрой, пожалуйста, глаза...

Я закрыла... Мила обвила мою голову руками и стала целовать, целовать, целовать... и я не оставалась безответной, конечно...

- Но тебе уже пора уходить. Скоро родители вернутся.

Пока я собиралась уходить, Мила в коридоре долго с задумчивостью глядела на зеркало. Не на себя в зеркале, а на зеркальное стекло. Что она там увидела?

- Знаешь, Росомаха, я тебе что хочу сказать...

- Что?..

- Да нет, наверное... Не буду говорить... А то ещё зазнаешься.

После некоторого раздумья Мила всё же произнесла:

- Нет, всё-таки скажу... Только свет сейчас выключу, а то при свете не могу сказать.

Коридор погрузился во тьму.

- Знаешь, Росомаха, это было на самом деле замечательно.

И стало снова светло.

На прощание я хотела чмокнуть Милу, но она ловко вывернулась:

- Нет, больше не надо.

По дороге домой я старалась ни о чём не думать.

Шёл дождь.

10 ноября

"Ты тогда стонала..." - "Да? Наверное..."

"Потому что у тебя такое было... впервые". - "Пусть снова..."

Она смущённо прикасается лбом к своей ладони, словно старается спрятать лицо.

"Этого не может быть". - "..."

А могла бы сказать, что да, конечно, и я попросила бы её о многом, и встреча наша получилась бы донельзя впечатляющей прекрасным расположением девичьих тел на фоне симметричного построения рисунков на покрывале. Но Мила просит меня смотреть на белое, и я вынуждена ответить, что вижу его. Она говорит, что оно всегда было белым, и я не могу возразить. Она кричит, что оно и вчера было белым, а я ору, что и тысячу лет назад. Она со слезами в голосе утверждает, что и сейчас оно такое же белое, как и в прошлом, и я соглашаюсь, что вот, ничуть не потускнело. Она плачет, белое ослепляет её, а я прошу, не надо, не плачь. Она хочет сказать, что и завтра оно останется ослепительно белым, и я должна молчать, потому что могу лишь подтвердить сказанное. Она уже спокойно, убитым горечью голосом говорит, что и через год белое останется белым, и я отрешённо добавляю, что и навсегда. Полные трепетного волнения положения могут создаваться лишь при продвижении моей ладони сквозь пространство к Милиной груди, то есть при моём влечении, или страсти, или же при размыкающихся губах Милы, которые вдруг прикасаются к моим плечам. Однако после подобных прикосновений разъедающая тоска намного сильнее, чем достигаемое удовольствие, так что такие движения вряд ли оправдывают себя, а о создающихся при этом трудностях и говорить не приходится.

"..." - "А другое? Может быть?"

Я могла бы спросить и про другого, которому я, конечно - хотя и через не могу - уступлю Милу. Правда, даже и в этом случае можно надеяться сохранить кое-какие отношения.

"А другое я уже и сама не хочу". - "..."

Если бы она сказала, что не хочет другое, другого, другую, что она меня хочет, то я бы... удивлённо вскинула брови, подпрыгнула от радости, спросила, правда ли это, а она б с деланной обидчивостью воскликнула, как я смею сомневаться в этом, и я б засмущалась, пролепетала б, что, мол, верю, и не думала сомневаться. Потом, после долгого молчания, она спросила бы, почему я молчу, а я ответила бы, что не знаю. Тогда б она попросила меня сказать что-нибудь, а я б, что не могу, сказала, удобно располагаясь в её объятиях.

"..." - "Я хочу тебя".

"Я тебя тоже хочу". - "Но почему же ты тогда..."

"Сама не знаю, я просто запуталась уже". - "..."

Мне невыгодно принимать её такой, разыгрывающей из себя мою жертву. Например... Я могла б сказать, что вот, мол, я знаю, как что делать и поступать. И она может ответить, что хорошо, раз знаешь - я тебе доверяю. Тогда я предложу переспать этой же ночью. И она согласится. А утром я поинтересуюсь, как ей спалось со мной. И она скажет, что вообще передумала со мной спать прошедшей ночью. А я поражённо пробормочу что-то типа того, что сделано - то сделано. Она же начнёт в ответ возбухать на меня, что обманула я её и так далее. И у Милки появятся прекрасные возможности для кошачьей атаки и последующего бегства.

"..." - "Если ты не знаешь, предоставь решать мне".

Если б я сказала, что всё равно её люблю, и всегда буду любить... Она б ответила, что нет, не всегда. А чтоб воскликнула я? Что вечно?? Она б сказала, что я глупая! А я б сказала, что да, буду любить её вечно, что никого, кроме неё, не будет, ни мужчины, ни женщины. И Милка добила бы меня своей самодовольной улыбкой, говорящей, что дураков на свете много - может, и для тебя найдётся, а я, прости, слишком умна и красива для такого. А если б я сказала, что да, конечно, не вечно буду её любить, найду и другого человека? Она б сказала, что видишь, ты ко мне уже остывать начинаешь - всё идёт по плану - скоро и совсем забудешь. О, это было бы применено в качестве удара по соскам.

Можно было б ответить и что никто не знает, как судьба повернётся: может, вечно буду любить - может, нет; и что от твоего, Мила, поведения всё зависит (и от моего, Росомашьего, тоже). Но уже мозги заклинивает прокручивать все эти варианты.

"Ну хорошо, признаюсь, - ты мне нравишься..." - "Надо же!"

"...но я не вижу того, что будет потом, в будущем". - "А?.."

"А настоящего не существует: только будущее". - "..."

Я сижу на кровати, скрестив ноги, уцепившись обеими руками за край покрывала - вытянув шею, внимательно слушаю Милу, которая спокойно сидит в кресле и смотрит в угол между потолком и стеной.

Спорное утверждение. С тем же успехом можно доказывать, будто лишь настоящее и существует, как то делал кто-то из древних. Мы не движемся, потому что в каждой из точек времени пребываем в неподвижности. Но само высказывание "только настоящее и существует" было бы запоздалым, потому что каждый звук этой фразы после своего произнесения становился бы фактом прошлого; так что единственно верным решением было признаться, что не знаю.

На самом деле, в том случае, если я докажу исключительное существование настоящего, Милка, задумавшись, ответит, что да, надо подумать. А я скажу, что не надо думать, давай отметим победу настоящего поцелуем и крепкими объятиями. Но Милка бросится от меня в небеса. Что она там сделает? Отпусти, скажет, меня (мои щупальца хотят обнимать её тельце). Почему, спрошу. Она скажет, что тысячу раз уже об этом говорила.

Хотя способность забывать старые обиды от возлюбленной чрезвычайно велика, эта фраза вскроет всю слабость моей забывчивости.

Я отвечу, что уже не помню. Она порекомендует мне повспоминать! Я скажу, что бесполезно даже пытаться (у меня нет другого ответа ввиду убийственно однообразной бесконечности, об однообразии которой лучше ничего не знать, пусть всё будет в новинку, в диковинку). Пусть Милка думает, что мне бесполезно что-либо говорить - я всё забываю. Теперь получается типичная трогательная поза.

Я вскакиваю с кровати, подхожу к креслу, бухаюсь перед Милкой на колени, кладу на её колено подбородок и смотрю в небытие. Мила сидит неподвижно, делая вид, что не замечает меня - тоже в небытие смотрит.

Я меня вырастает лишний глаз, я жалостливо посматриваю им вверх, стараясь поймать взгляд любимой, и можно было бы думать, что тем или иным способом глазу удастся обратить на себя, в конце концов, некоторое внимание, однако задумчивость Милы слишком велика.

Например, я могу воскликнуть, что третий мой глаз вывалился и укатился под кресло. Она мне скажет, чтобы я его ловила. Я скажу, что не могу дотянуться. Она удивится - почему, мол, подойди поближе. Я скажу, что не могу подойти - мой подбородок прилип к её коленке. Она скажет, что это всё от моей прилипчивости.

Если я подберу с пола свой глаз, последует совет отлепиться от неё. И я буду в отчаянии. Если же я скажу, что ах, утратила глаз, видимо, навеки, а он такой красивый был, зелёненький, то Милка скажет, что ей очень жаль. Я спрошу её, как мне дальше жить-то, без глаза. Она скажет, чтобы я не ныла, а лучше б отлепилась от неё и поискала бы получше. Я скажу, что не могу её оставить, мне будет очень тоскливо. Она скажет, что в этом случае ей придётся самой отлепить меня. Я скажу, что ладно, что в таком случае мне глаз уже не нужен, чёрт с ним, пусть валяется. Она скажет, что нельзя бросать верных друзей, верных, в отличие от неё и так далее.

Или. Я могу попросить любимую посмотреть мне в глаз. Она задумается, в какой глаз смотреть. Неужели она не поймёт, что надо в самый красивый? Она скажет, что ей, прежде чем утонуть в моём глубоком глазу, надо пощупать ножкой - горячо там, в глазу, или холодно. Я скажу, что глаз у меня добрый, тёплый (попробовала бы сказать, что горячий - мгновенно б отказалась подруженька). Она заинтересованно попросит потрогать мой глаз. Я скажу, что мне это причинит кое-какую боль, в глаз вообще может вытечь. Она скажет, что потрогает осторожненько, совсем чуть-чуть. Я скажу нет. Она скажет, что не хочет больше общаться с человеком, которому наплевать на её желания. И мы поссоримся, как того Милка и жаждала.

Правда, зря мне пришло в голову, что смотреть надо в самый красивый. Я могла бы защищать важный орган солнцезащитными очка... солнцезащитным очком. Тогда б Милке не пришло в голову утонуть в остальных моих глазах. И я б обеспечила третьему глазу некую таинственность, соответствующую моей загадочной натуре, что гарантировало б ему полнейшую неприкосновенность, и мои страстные поглядывания не навлекли б на Милку садистских мыслишек.

Милка прежде всего попытается использовать все внутренние возможности организма, попросит меня, чтобы я сняла очко - она хочет полюбоваться мной. Фраза полна тонкостей. Например, я могу ответить, что очко - это часть моего тела, поэтому не снимается. Тогда она скажет, что хочет снять часть моего тела. Я скажу, что тогда лучше уж всё тело целиком. Она скажет, что чувствует взмахи невидимого веера. Я скажу, что это не веер, а стая птиц, пролетающая по обе стороны её щёк. Она скажет, что нет, это мои ладони приближаются к её лицу. Я скажу, что да, в каком-то смысле она права. Она скажет, что я не должна этого делать, что ей холодно от того воздуха, что сотрясают мои ладони. И сказанное будет правдой. Возможно, она заметит, что я встревожено вскрикну. И скажет взволнованно, что у меня ногти отваливаются и падают на ковёр, только что пропылесосенный. Я скажу, что можно не волноваться - они превратятся в птиц и улетят. Она скажет, что птицы могут оставить следы, кое-какие. Я скажу, что этого не может быть, ведь их, только что появившихся на свет, здесь не накормили. Она самодовольно вскинет брови. Я не смогу больше сдерживать свой распад. То, что я пролепечу ей нечто нежное, а она ответит чем-то ласковым, но моё что-то доброе опровергнется моим же клокочущим сердцем, твердящим искреннее - удручает. А на просьбу говорить только хорошее и Милка скажет, что говорит то, что думает. Тогда я попрошу, чтобы она думала только хорошее. И на это последует фраза, удивляющаяся моим указаниям на то, что надо думать. Так же и в случае, если я попрошу её говорить только плохое (вместо того, чтобы молчать). Передвижения языка в полости собственного рта быстро разрешают обстоятельства в ряде случаев. Я скажу, что кисти моих рук падают на пол. Милка заметит, что и руки до локтей, потом предплечья тоже падают, и мой торс, которому уже не на что опереться, падает на ковёр, словно в океан, вздымая брызги, которые превращаются в птиц и летят в окно, ни во что не врезаясь. Я скажу, что ничего не слышу из глубины. Милка скажет, что тогда и разговаривать незачем. А я - что вода испортила мне весь макияж. А она скажет, что достукалась. А я скажу, что люблю её. А она скажет, что так мне и надо.

Я могу ещё попытаться использовать раздвинутые ножки Милы. Я могу испросить её позволения для того, чтобы обвиться вокруг одной из её ног. Но Милка не позволит мне этого сделать. Она пригрозит сдвинуть ноги, и недостаточно было бы против этого кричать и бесноваться, так как Милка в этом случае не позволит мне выбраться из глубины ковра. А так я смогу испросить руки хотя бы помощи для себя, и подруга мне её даст, что приведёт к решающей распахнутости душ друг дружке. То же произошло бы, если бы я тонула, ужасно захлёбываясь, у неё на глазах. Можно ещё попробовать рискованное отступление - сказать, чтобы она оставила меня в покое, что я хочу упокоения. Из гордости - чтобы не уговаривать - она скажет, что я могу делать что угодно, лишь бы не с ней. И психическое равновесие Милки будет, кажется, в опасности. Я буду пускать из глубины громадные пузыри, периодически выныривать и орать, что меня спасать не надо. У Милки имеется тонкий ответ - когда ж ты, наконец, утонешь! После того, как я скажу, что быстро тонуть у меня не получается, а Мила пожелает удачи в реализации моей мечты - единственное, что останется предпринять, так это действительно утонуть; если я скажу, что тонуть не собираюсь, то Милка скажет, чтоб я вылезла, отряхнулась и ушла домой - такой исход ввергнет меня в глубокую меланхолию; а на высказывание о том, что намерения мои ещё не определились - не знаю, мол, тонуть или нет - последует уничтожающе презрительный взгляд или, ещё хуже, слёзы. В любом случае я буду паскудно себя чувствовать, так как эмоции любимых значат здесь больше, чем страдания утопающих.

Таким образом, я должна оставаться на поверхности ковра. Я должна сказать, что отдаю не только руки, но и сердце, отдаю неизвестно кому, просто потому, что мне некуда их девать (потому что мне нужен доступ в нечто, за который можно отдать всё). Милка скажет, что ей не нужны мои руки. Я скажу, что они превратились в птиц и разлетелись уже, мне их не собрать. (В случае, если я скажу, что они побредут искать подругу получше, чем она, или промолчу, всё будет кончено; а если я отвечу типа, давай, обходись исключительно своими, то Милка вздрогнет, глаза мои расширит неподдельный ужас от вырвавшихся слов, и любой ответ Милки приведёт к катастрофе. Однако и умилительных просьб взять руки и сердце недостаточно). Милка скажет, что я всё-таки должна собрать птиц. Я скажу, что они уже улетели. Она скажет, что вот, две всё-таки остались, кружат под потолком, и тебе их будет достаточно, чтобы жить дальше. Я спрошу, почему она мне их не возвращает. Она скажет, что так надо. Я спрошу, кому. Она скажет, что мне. Я скажу, что мне этого совсем не надо. Она скажет, что хорошо, что если это кому-нибудь надо, то ей. И положение моё отвратительно.

Но и просьба помахать ушами, обращённая к Милке, мало что даст, ибо после того, как девочка недоумевающе не меня посмотрит, мне ничего не останется делать, кроме того, как пробормотать, что мне говорили, ты чудесно машешь ушами. Милка спросит, уверена ли я в том, что говорю. Я скажу, что абсолютно. Она скажет, что, кажется, я плохо себя чувствую. И станет втайне гордиться, что она не такая дура, как я.

Все эти варианты показывают, что при относительно спокойных беседах моя песенка спета. Но если я начну имитировать состояния аффекта, прыгая на месте и бегая из угла в угол, это обеспечит Милку максимумом поводов для разлуки.

"..." - "Всё равно мы не расстанемся".

Мои мысли взлетают высоко вверх и тянут за собой всю остальную голову, тело же не в силах сопротивляться. Я поднимаюсь - голова приятно кружится почему-то - опираюсь о край стола. Наверное, это от чрезмерного возбуждения. Тянет сотворить что-нибудь этакое, если уж не это.

При данных обстоятельствах ни мне, ни Милке нельзя медлить.

"Что это ты делаешь?!" - "Мила, приподнимись, я уже не могу".

"Что ты не можешь?" - "Пребывать на такой высоте..."

"Отпусти меня!" - "..."

Милка грозится вырваться в первые три секунды.

"..." - "...в одиночестве, без поддержки, дружеской..."

"Так, а я тут причём?" - "..."

Я обиженно хлопаю ресницами. Мне надо что-нибудь сказать.

"..." - "Мила, ну ты же мой лисёнок".

"Во-первых, не твой; во-вторых, не лисёнок". - "Ну, Мила..."

"В-третьих, "ну" знаешь, кому говорят?" - "Любимым девочкам".

"Ты в этом уверена?" - "В том, что ты девочка?!"

Я и сама сейчас не убеждена в том, что передо мной девочка. Мне начинает казаться, будто я обнимаю какую-то старуху - саму себя, но лет этак через сорок. Мне представляется красное лицо, впалые до ужаса щёки, веки, едва держащиеся над выцветшими глазами, седые поредевшие волосы, до тошноты омерзительные губы, всё тело. Но что-то заставляет меня поцеловать её в мокрые губы.

"С тобой невозможно разговаривать!" - "Меня тошнит..."

"От меня? Так, отпусти меня, значит". - "Не могу".

"Чтоб тебя больше не тошнило - отпускай". - "Голова..."

"У тебя действительно с головой что-то". - "..."

И Милка внезапно перестаёт вырываться.

Она участливо смотрит в моё, изменившееся, наверно, на глазах, лицо.

"..." - "...кружится. Такое впечатление, будто я пьяная".

"Что?" - "Не знаю, всё вокруг расползается, растекается..."

"Посмотри мне в глаза". - "Что ты там видишь?"

"Ничего". - "Просто мне показалось..."

"...что тебе хочется оставить меня в покое?" - "Бесполезно..."

"Перестань меня целовать!" - "...рассказывать".

"Не смей этого делать". - "Поверни ко мне личико, Мила".

"Милы нет, я за неё". - "Как нет? А это кто?"

"Вряд ли поймёшь". - "..."

Небеса! Значит - может ли это быть правдой? - я обнимаю саму себя, свой собственный кошмар.

Его, её лицо поворачивается к моему, и тянет их друг к другу с непреодолимой силой.

"..." - "Не отворачивайся, дай мне поцеловать тебя".

"Хорошо". - "Только подольше".

Её нежные руки и гибкий позвоночник не создают больше затруднений для меня.

"Почему ты молчишь?" - "Не знаю".

"Говори что-нибудь, когда целуешь". - "Да, мне тоже..."

Просто диву даёшься, до каких извращений Мила порой способна доходить!

"И мне - тоже..." - "...нравится шептать что-нибудь..."

"...нравится". - "...во время поцелуя".

"Тебе хорошо сейчас?" - "Да. И я знаю, что тебе..."

"А мне хорошо, когда тебе хорошо". - "...тоже хорошо".

"Можно я тут у тебя воротничок отодвину?" - "..."

В какой-то степени я добилась своего.

Остаётся поудивляться на досуге внезапной перемене расположения ко мне. Наверное, первичный позыв захлестнул сознание (вместо того, чтобы наоборот).

"..." - "Можно. Хочешь, можешь мне даже артерию прокусить".

"Нет, этого я делать не буду..." - "А что тогда? Неужели..."

"Я вот тут, наверное - подальше, чтоб не видно было". - "...ты..."

"Не двигайся, не мешай". - "...мне засос хочешь сделать?"

"Да, на память". - "..."

Я нежно обнимаю милую голову руками, стараясь не мешать ничему. И Мила, поглощённая занятием, будто не замечает их, она продолжает.

Я, с наслаждением откинув голову, смотрю в потолок (вместо того, чтобы от счастья прыгать до него).

"..." - "Мила, давай..."

"Нет". - "...апельсинов поедим, чтобы слаще было".

Когда я начинала фразу, этим самым и хотела её завершить. Интересно, а о чём же Мила подумала?

"Фух, теперь, кажется, должно остаться". - "Хочешь, я покажу..."

"Не надо!" - "...как я тебя люблю".

"Давай!"

Ясно, что при этих словах я раскидываю крылья и взлетаю под потолок, и Мила, увидав такое дело, следует за мной. Мы кружим в каменных стенах, но никак не можем вырваться наружу. Да, впрочем, пока и не хотим. Мы стали подземными птицами, теми, кого не существует в природе. Но это не мешает нам хоть отчасти наслаждаться воздухом, полётом сквозь него.

Но мы никогда не сможем свободно парить в тёплых, восходящих воздушных потоках, потому что их нет. Но хлопанье наших крыльев в подземной тишине становится только звонче. Звонче оттого, что нас никто не слышит.

11 ноября

Мила мне улыбнулась.

Я уже в сотый раз видела улыбку Милы своими восхищёнными глазами, но именно сегодня я её почувствовала по-иному, она скользнула в меня маленьким сперматозоидом и расширялась, расширялась, согревая всё внутри. Я почувствовала то же счастливое тепло в Миле, но расстояние, разделявшее нас продолжало оставаться холодным, расстояние в полтора метра, которое мешало сплошному нашему счастью, расстояние, которое надо было преодолеть. Я не решалась ничего сказать, боясь вспугнуть то, что уже есть неосторожным движением.

- Мила, - прошептала я, - я хочу к тебе поближе.

Девочка недовольно цокнула языком и отвела взгляд. Неужели ничего и нет вообще, неужели мне показалось только? Снова становилось холодно. Какой-то неразрешимый парадокс получается: чувство есть, но его нет. Говорят, парадоксы вызывают смех. Но так же верно и то, что от некоторых слёзы на глаза наворачиваются. Называется это словом "обида", чёрт. Так чего-то хотелось, уже всё получилось, а потом - хрясь! - и обломалось, оказывается, ничего не вышло.

- Я хочу к тебе поближе! - я так грубо произнесла эту фразу, что Милка вздрогнула, хотя я старалась говорить сдержанно.

- Я хочу к тебе поближе! - повторила я.

Но она скоро увидела, как я смиренно положила ей голову на колени. Едва я прикоснулась к её телу, всё во мне мгновенно успокоилось: мне нужно так немного! Потом я посмотрела вверх, на лицо Милы и замерла.

Мила завела мне волосы за уши. И, глядя на меня, снова улыбнулась. Влекущие Милины зубки, как приятно проводить по ним языком! Мила провела ногтями по моему горлу и взяла обеими ладонями мой подбородок. Она весело посмотрела мне в глаза...

- Ты слышишь, я хочу быть к тебе поближе... - одними губами сказала я.

- Росомашенька, встань, пожалуйста, с пола, сядь на кроватку и постарайся больше не подходить ко мне.

Я чуть не одурела от такого поворота.

- Ну почему?!! - проскрипела я, ударив ладонями кресло так, что Милка с него чуть не слетела. - Ты ведёшь себя как какая-то барышня из какого-то романа: подарив один поцелуй, не даёшь надежд рассчитывать на второй.

- Но вот этого не надо! Что ты цитируешь какие-то романы! Сама, что ли, не можешь говорить?

Я в бешенстве ушла в другую комнату. Там сидела Милкина маман, смотрела телевизор. Однажды она назвала меня близкой подругой её дочери, и с тех пор я всегда таю в её присутствии.

- О, моя любимая передача! Можно я чуть-чуть посмотрю? - сказала я и плюхнулась рядом на диван.

Маман чуть со смеху не покатилась.

Вскоре, правда, я вернулась к Милке. Девочка стояла, положив руки на подоконник, неподвижно глядя в окно.

Я неслышно подошла к ней, обняла и с нежностью, мирясь, чмокнула в щёчку.

- Как ты думаешь, - спросила Мила, - если выключить свет, мама заметит?

Вместо ответа я впрыгнула на кровать и выключила бра над ней, единственное, что освещало комнату.

И мы бросились друг дружке в объятия.

- И почему ты только раньше ко мне не подошла!

- Я боялась... что ты мне откажешь...

- Глупая...

12 ноября

Да, пошли относительно счастливые денёчки. Единственное, что беспокоит теперь - так это хрупкость моего счастья, ненадёжность. Мне не верится, что оно продержится слишком долго. Моё счастье похоже на сияние хрустальной конфетницы, вращающейся на краю стола.

Мила с каждым днём позволяет себе (и мне, естественно) всё меньше и меньше. Да и то, когда родителей нет дома. Слава небесам, маман каждый вечер уходит гулять с моей жабой на поводке - а папа вообще куда-то уехал, в командировку, должно быть, я точно не знаю (да и знать не хочу).

Однако, несмотря на предоставившуюся кое-какую свободу, Мила сегодня долго не позволяла к себе прикасаться. Странно. Неужели она больше удовольствия находит в душевной любви, чем во всякой прочей, или, может, в сладострастном созерцании моих терзаний? Чёрт...

Я жутко разобиделась и собралась уже покинуть возлюбленную, но напоследок решила испробовать приём, о котором вычитала в некой пьесе. Там чувак остался на поле боя один против трёх, бросился бежать - враги за ним, и тогда наш хитрый герой развернулся и всех их, удивлённых неожиданностью, загасил.

Разобиженная, я направилась к выходу, а Мила, мучась вопросом, не слишком ли сильно меня обидела, поплелась за мной. Тут-то я повернулась к грустной девочке, и что ж? Сработало. Состоялась трогательная сцена прощания влюблённых. Хоть я и сражалась тогда одна против трёх. Здорово. Аж просветлело кругом.

Мила, какая же красивая у тебя улыбка! Да ты и сама это знаешь...

13 ноября

Вот и произошло ожидаемое. Вернулся папа - чёрт бы его задрал - и Милка к себе даже прикоснуться не давала. Долбаное отцовское начало. Не то, чтобы его физическая сущность сидела между нами - одно его присутствие в радиусе километра, видимо, смущало.

Да, такая постановка вопроса меня явно не устраивала. Правда, я всё же пыталась сдерживаться, как только могла. Когда я уже почувствовала, что на меня находит, я спешно стала покидать помещение. А Мила стояла рядом и смотрела, как я нервно зашнуровываю башмачки, и прошептала:

- Надеюсь, ты не очень на меня обиделась?

Я промолчала, потому что почувствовала, стоит мне только открыть рот, я закричу от тоски. Я хотела взять Милку за руку, чтобы успокоиться, но подруженька ловко увернулась. Из-за этого я немного задержалась с уходом, и промедление оказалось роковым. Когда я уже выбежала за порог, псих всё-таки успел накрыть меня. И я шандарахнула дверью.

Да, Милка, чувствительный ребёнок, всегда очень сильно реагирует на подобные средства невербального общения. Но ничего, пусть поплачет. Так ей и надо.

15 ноября

Мила с деланным удивлением взглянула на меня при встрече, молча позволив пройти. Наигранно-удивлённо она смотрела на меня, когда я разувалась, когда я прошла по коридору мимо неё. Потом Милка уселась напротив меня:

- Девушка, зачем Вы пришли, что Вам здесь надо? - вежливо поинтересовалась она.

Я, кисло улыбнувшись, промолчала. И говорить-то было нечего. Не говоря уже о том, чтобы что-то делать.

Теперь я бреду по утреннему кладбищу. Оно успокаивающе действует, почти как прекрасная симфония, но намного эффективнее иногда.

Когда в утренние сумерки льётся с небес дождь. В такую чудесную пору не встретишь никого из людей, нарушающих своим долбаным видом торжественную гармонию кладбища. Можно исходить десяток километров по улицам Города Мёртвых, не встретив никого. Только мёрзлый дождь брызжет в лицо, и пряди мокрых волос томно льнут к лицу.

Ещё только шесть утра, почти два часа до восхода! Сколько времени у меня ещё в запасе, чтобы наслаждаться ожиданием солнечного пришествия: запахами растений, постепенно рассеивающимся мраком, полнейшим одиночеством!..

Я дохожу до угла улицы, сворачиваю и никого не вижу на всём протяжении дороги. Только обелиски проступают из тьмы по обеим сторонам. Я дохожу до следующего угла, сворачиваю - и снова никого. Я брожу по гигантскому лабиринту, в котором никого, кроме меня, сейчас нет. Я чувствую себя княгиней города, который покинут всеми живыми.

Слава небесам, мертвяками он тоже покинут, потому что они, подобно молниям, ушли в землю. Ненавижу мертвяков. Единственный мертвяк, которого я когда-либо любила - конечно, Оксана. Да и то, когда она представала живой перед моим восхищённым взором. Но её я тоже теперь утратила. Оксана оказалась такой же мёртвой, как и все остальные. Подобно тому, как Милка - такой же, как все, среди живых.

Но, Оксана, ты-то ведь необычный человек, ты не можешь оказаться вдруг обыкновенной!! Почему же мне так дорог твой сверхреальный образ и так наплевать на твою реальную могилу?! Почему тепло страсти выгнало меня на холодный дождь к тебе, к тебе одной, а я так и не удосужилась посетить место твоего захоронения?! А может, тебя, моей Оксаны, больше не существует?..

Но я понимаю, что твоя сверхреальность просто растворилась... Растворилась в моей душе. Стала составной моей частью.

И я теперь сама уже не знаю, жива я или мертва, в реальном мире или нет... Конец связи.

Глубокой ночью я шла по широкому мосту через небольшой овраг. Пространство охватывала такая темнота, что трудно было разглядеть даже собственные туфли. Не говоря уже о более низких вещах. Я не видела даже по чему иду, куда наступаю, я даже не знала, почему иду и зачем. Если б я не знала наверняка о существовании оврага, у меня бы сложилось впечатление, что - в пустоту по чёрному и пустому небу; я не могла различить ничего, кроме нечётких очертаний перил.

Рядом со мной шла Мила. Мы о чём-то разговаривали. О чём-то хорошем.

Потом Мила рассмеялась и убежала вперёд на чуть-чуть. Свет её солнечных волос будто указывал мне путь.

Фигура девочки постепенно растворялась во тьме, а от лучистых волос её виднелось лишь сияние.

Оно, сияние, будто бы играя со мной, не давало себя настигнуть. А я всё шла и шла за ним. Целую ночь. Я шла за сиянием целую ночь.

Потом начало светать. В утренних сумерках я с волнением заметила, что нахожусь - или мне так показалось?! - на том же самом мосту. Только перила куда-то пропали, а мост стал значительно уже. Высота же его представляла вообще нечто ужасающее - метров 20-25. Грохнешься - костей не соберёшь.

Милино сияние с наступлением предрассветной поры превратилось в проворную мышь, и та пищала:

- Давай, вперёд! Быстрей, пока Солнце не взошло!

И я двинулась вперёд, за мышью. Потому что уже тогда становилось жутковато на мосту, продуваемом - того и гляди, сдует - неприятным бризом; а до твёрдой почвы, казалось, рукой подать - две минуты ходьбы.

Но сколько бы я ни шла, мост не заканчивался - даже наоборот, увеличивался. Овраг разрастался прямо на глазах, а мост в том же темпе разрастался, как живой.

Когда я совершила такое маленькое открытие для себя, мышка превратилась в кошку и промяукала:

- За мной, Росомаха, побыстрей постарайся! - и пустилась во всю прыть.

Я начинала тихо паниковать. Я бросилась вслед за кошкой. Тем более, становилось всё холоднее. Или холодный ужас просачивался в тело? Как бы там ни было, согреваться движением стало необходимостью.

Я бежала, ничуть не отставая от кошки. А мост продолжал расти. Я уже с трудом могла разглядеть, где он заканчивался.

Но тут дала о себе знать ещё одна неприятная тенденция - мост неумолимо суживался. Становилось просто невозможно по нему быстро бежать. Я стала заметно сбавлять скорость бега, потом и вовсе перешла на шаг. Потом я ощутила, что по такой узкой ленте я и идти-то не могу над такой пропастью, ведь балка, её глубина, постоянно росла - я находилась уже на высоте около двухсот метров! Я так же боялась высоты, моста, балки, как и ненавидела их всех!!

Кошку же ненавидела больше всех. Кроме того, считала её конченой дурой, заманившей меня хрен знает куда... Кошку? Она уже давным-давно превратилась в обезьяну и продолжала ловко перебираться по мосту, несмотря на ледяной ветер. Она всё время останавливалась и оглядывалась на меня.

Я продвигалась по мосту уже на четвереньках, ползком. Наконец я упала на живот, обхватила мост - его уже можно было обхватить! - двумя руками и заорала, взмолившись:

- Небеса! Когда ж этот мост кончится?!! Я уже не могу больше!..

Милка в образе обезьяны сказала:

- Не можешь? Ну что ж, тогда спускайся.

Хорошенький совет! Рядом со мной находилось некое подобие лестницы, больше похожее на опору электропередач. Я умирала от ужаса при одной мысли о том, чтобы спуститься по такой лестнице, с такими косыми, обледеневшими на ветру, подобиями ступенек, с трёхсотметровой уже высоты. Даже если бы я и решилась на свой риск попытаться спуститься, всё равно бы по пути наверняка получила разрыв сердца. Оно, бедненькое, и без того колотилось быстрее некуда.

- Не можешь спуститься? - прочитала, сука, мои мысли обезьяна. - Тогда иди дальше!

Ещё лучше! Если б я могла сдвинуться с места, я б разбила этой сволочи череп на тысячи кусков!!

Я подняла голову - мост уходил уже куда-то в облака.

- Я не хочу идти дальше, не могу, не могу!!

- Ну тогда оставайся здесь. - махнула хвостом обезьяна. - А я пошла. Прощай!

Я не могла сделать ничего - ни идти вперёд, ни спуститься вниз, ни остаться на месте.

Мне оставалось только одно - умирать, дожидаться потери сознания.

Но я проснулась в холодном поту.

16 ноября

Я даже не предполагала, что такое может случиться, да ещё раньше времени. Но ни она, никто не видит то, что происходит во мне, только во мне. Впрочем, этого нет. Только в её взгляде, существующем вечно. Это невозможно вынести. Об этом говорят все. Конечно. Что ж, доставайся, кому хочешь. Я бросаюсь. Такая огромная высота, а ты меня бросаешь. Я не тот человек, который тебе нужен. Я думаю, что ни в чём не виновата, я думаю о том, чего не надо делать, я думаю, какая ты дура, какая ты дура. Падая, бьюсь об стену, падая в объятия других извращенок, падая, потому что меня изгнали из твоего ада. Можешь считать меня кем угодно, можешь поразмышлять о моих долбаных высоких чувствах, можешь послать всё к чёртовой матери. Оставайся недосягаемой, я буду биться головой об стену, тебе всё равно наплевать. Что ж, доставайся, кому хочешь. Я бросаюсь. Такая огромная высота, а ты меня бросаешь. Я не тот человек, который тебе нужен. Я думаю, что ни в чём не виновата, я думаю о том, чего не надо делать, я думаю, какая ты дура. Я даже не предполагала, что такое может случиться. Я даже не предполагала, что такое может случиться, да ещё раньше времени. Но ни она, никто не видит то, что происходит во мне, только во мне. Впрочем, этого нет. Только в её взгляде, существующем вечно. Это невозможно вынести. Об этом говорят все. Конечно. Что ж, доставайся, кому хочешь. Я бросаюсь. Такая огромная высота, а ты меня бросаешь. Я не тот человек, который тебе нужен. Я думаю, что ни в чём не виновата, я думаю о том, чего не надо делать, я думаю, какая ты дура. Бросаешь на дно, раньше б ты не сделала такой глупости. Похоже, всё-таки я свела тебя с ума. Я думаю, что это не смешно, я думаю, что сама на себя не похожа, я думаю, какая ты дура. Мы млекопитающие разных видов. Впрочем, этого нет. Такая огромная высота, а ты меня бросаешь. Похоже, я всё-таки свела тебя с ума. Я думаю, что ни в чём не виновата, я думаю, о том, чего не надо делать, я думаю, какая ты дура, какая!

17 ноября

К чему снится, что тебя убивают? Вероятно, к тому, что к тебе кто-то бьётся.

Мне же снилось, что убиваю я.

Сегодня ночью я пыталась убить Милу.

Я связала девочку и положила её обездвиженное тело в ромбовидный гроб. Закрыла его крышкой, заперла на ключ. Ключ выбросила к чёртовой матери. И не знала, как поступить дальше. Поколебавшись, я облила гроб бензином и собралась уже поджигать. Но мне подумалось, что слишком уж это плохой способ убийства. Гроб может, сгорая, развалиться, огонь повредит верёвки, связывающие девочку, она окажется на свободе, и тогда придётся всё начинать сначала. А комната будет уже зазря задымлена. Лучше всего было бы, конечно, облить бензином непосредственно Милу. Но об этом уже поздно думать, ведь гроб уже не открыть.

Спросонья я не разобрала: то ли мне звонили, то ли я сама - не помню. Чей-то мужской голос сообщил, что Мила умерла.

А я и не знала, радоваться мне или огорчаться. Какая-то чудовищная отрешённость. Сообщение не вызвало во мне абсолютно никаких эмоций. Я просто зарылась лицом в подушку и заныла.

Потом я вышла на улицу пройтись. Стало как-то светло и торжественно. Мне думалось, что мы теперь с Милой станем гораздо ближе, чем прежде. Я знаю, Мила не забудет меня на том свете, а я буду её помнить здесь, на Земле. Всегда. Я буду помнить всё только самое лучшее. Мила, ты станешь моим ангелом-хранителем. Ты будешь помогать мне всю мою оставшуюся жизнь. Правда ведь? Ты ведь не бросишь меня? Ты не забудешь меня, ты, моя самая лучшая во Вселенной девочка.

Только почему ты умерла? Этого не должно было случиться!

Ты умерла, а все остальные, суки, остались. Гадко, светло и торжественно. Открылись небеса. Хор ангелов. Солнечные лучи сквозь облака.

У меня закружилась голова. Я смотрела на людей, которые шли мимо меня. Красные пятна прыгали перед глазами, становились всё больше и больше. Наверное, приближался голодный обморок, я дня два ничего не могла есть. Шумы улицы слились в единый гул, переходящий в звон. Я уже ничего не слышала, кроме разрывающего перепонки звона. И ничего не видела, кроме багровой непросвечивающейся пелены перед глазами. Я остановилась посреди людной улицы. Из последних сил старалась не упасть. Я даже не закрыла глаза. Я смотрела туда, где, по моему предположению, над крышами начиналось небо. Как я хотела в тот момент хоть что-то разглядеть!

Наконец багровая пелена начала становиться всё прозрачнее, а потом и совсем растворилась постепенно в воздухе. А звон тоже оставил мои уши в покое.

Я всё же смогла выстоять в самой гуще толпы, не привлекая к себе особого внимания. Просто диву даёшься. Люди шли, думали: стоит обычная девушка - бледненькая, правда, со страдальческими глазами, но, в общем, всё нормально. И никто даже предположить не мог, что во мне тогда творилось. Во мне может хоть стихийное бедствие пронестись, со стороны никто и не заметит.

Однако мышцы мои слишком ослабели, ныло всё тело. Я с трудом добралась до ближайшей лавочки, рухнула на неё, запрокинув голову на спинку, и застыла, хватая ртом прохладный воздух.

Вечером я посетила Милкину квартиру. Маман сказала, что Мила спит, жалко будить, но заходи. Я зашла в комнату и долго не могла поверить своим глазам: девочка действительно всего только спала и сладко дышала.

Оказывается, весть о Милкиной смерти - очередной мой глюк. А Милка жива.

Признаться, сия новость меня разочаровала. И лишила всякой надежды на неземную любовь.

В ужасе я покинула чёртову квартиру, так и не дождавшись Милкиного пробуждения.

18 ноября

Когда книги на полках ужасно трясутся,
если люстра уже на соплях лишь висит,
облетает ковёр, без того уже куцый,
и судьбу уже поздно о чём-то просить -

избежать чрезвычайных таких ситуаций
нет возможности даже в глубоком гробу,

Землетрясение

но отходы взорвавшихся канализаций
чертят хитро подобия мыслей на лбу.

Да и вправду ведь: если вокруг всё трясётся,
из окна предстаёт привлекательный вид -
всё вибрирует страстно, и пылкое Солнце
с оптимизмом мужчины упорно стоит.

Под лучами его златокудрая нимфа,
словно светлая в жизни моей полоса,
рядом с чёрной лежит и целует, как рифма,
тихо вставшие дыбом уже волоса.

19 ноября

Прохладные небеса.

Кстати, сегодня только мне стало на улице душно. То же самое повторилось, что и позавчера. Уже, я чувствовала, подступало. Подбирался тот самый звон, и красные пятнышки грозили проявиться с минуты на минуту. И я поняла, что мне снова придётся делать то же самое - делать вид, что со мной всё в порядке. Но дважды подряд повторить такое почти невозможно. А люди шли и шли - никуда от них не деться.

Я боялась потерять сознание именно на этой шумной, душной, людной улице. Я задыхалась среди людей. Мне начало казаться, что, покинув эту улицу, я приду в норму. Только надо было - поскорее прочь оттуда.

Я ускорила шаги, почти побежала. Расталкивала руками чужие тела. Пока их ещё различала. Потом краснота всё же стала застилась взор. Ослеплённая огнём, я бежала, постоянно врезаясь в неуспевающих увернуться прохожих. Наконец я натолкнулась на стеклянную витрину и, держась её, сделав ещё пару десятков шагов, я сумела добраться до угла улицы, я смогла покинуть жаркую улицу, я свернула в прохладный переулок.

Я провела ладонями по глазам, краснота отступила. Ясный ноябрьский день. Я медленно брела всё вперёд, вперёд и вперёд. Вначале мышцы трещали всеми сухожилиями. Но чем дальше я уходила, тем легче мне становилось, тем дальше отступал обморок. Мне не хотелось никуда возвращаться, и я зашла слишком далеко.

Однако возвращаться всё равно надо было. И возвращение оказалось таким долгим, что мне пришлось горько пожалеть о том, что я смалодушничала и не выстояла среди удушающих людей.

В дверной щели показался папа:

- Мила спит!

И дверь тут же захлопнулась.

Тогда я взломала дверь соседей, прошла в квартиру их, отыскала стену, смежную с Милкиной комнатой, обнаружила там потайную дверцу, прошла через неё. Но на пути моём оказался шкаф. Я толкнула его со всех сил. И он с грохотом упал на пол.

А Мила всё ещё спала. Я посидела в кресле возле неё, походила по комнате, посмотрела в окно. Становилось всё темнее. Вечер забирался к нам в маленькую комнату. Не хотелось его прогонять, включать свет.

Я смотрела на Милу издалека, но сквозь сгущающуюся темноту трудно стало различать черты её красивого, спокойного сна. Я подошла ближе, потом села на кровать. И Мила повернула ко мне лицо.

И я решила позволить себе то, что не могла раньше - поцеловать её, сонную. Я прикоснулась своими губами к её. Мила учащённо задышала, но даже не шевельнулась. Тогда я снова прикоснулась и даже чуть-чуть засосала её верхнюю губку. В этот раз Мила пробормотала сонным голосом:

- Папа, ну зачем?.. - и ласково улыбнулась.

Я не могла ничего сказать от восторга. Я погладила солнечную девочку по волосам.

- Я уже проснулась, папа, а глаза открыть не могу...

А я думала о том, что вот, Мила окончательно скоро проснётся, и всё плохое забудется. Снова у нас будут самые нежные отношения. Такие же нежные, как её спрятанный за зубами язычок...

Но тут Мила распахнула глаза и в ужасе, как пружина, поднялась на кровати:

- Это - ты?! Кто тебя сюда пустил?!

20 ноября

Во время наших поцелуев я высосала из Милки значительное количество слюны. Теперь же, ощущая собственную слюну во рту, я никак не могу отличить её от Милкиной. Меня она уже давно задолбала - застоявшаяся, гниющая. Но, как ни проглатывай её, как ни сплёвывай, от ощущения Милкиной слюны во рту не избавиться.

Ночь давно началась, и уже несколько часов хотелось раз и навсегда проглотить Милкину слюну. С исполнением своего желания мешкать не пришлось. Я с грохотом бросила чайник на конфорку, с наслаждением погладила его холодные бока и включила огонь. С нетерпением дождалась, когда вода закипит, и взяла чайник за ручку.

Вода дымящейся струёй скользнула на дно заварника.

Надо будет попробовать искупаться в молоке или, скажем, в крови девственниц. Интересно, какие ощущения? А такие - малодоступные.

И потянулась тягучая слюна моя в чёрный от чая кипяток. Пошёл тошнотворный запах. А по цвету масса стала выглядеть ещё тошнотворней.

"Да, скорей бы попробовать". - подумала я.

Пришлось так долго помешивать, что рука чуть не отвалилась. Наконец месиво, уже готовое, перебралось в чашку и стало остывать после трудов, ожидая своего часа. А я, хозяйка его, в это время лежала на диване, заведя руки за голову.

Я размышляла о том, стоит ли употреблять приготовленное. Так сказать, погружать себя в непознанное. Я готовила этот напиток в первый раз, по причине чего гарантию качества дать никак не могла. Было страшновато.

Но, пока чашка не остыла, пришлось ("Ну да ладно!") действовать. Приготовленное подползло к подставленным рукам. И с этим приготовленным в руках я уселась, оперевшись спиной о стену, задумавшись, видимо, о смысле жизни.

Пришлось-таки горестно вздохнуть и отпить. Вкус - незабываемый! Более того - странный. Такой приятно-сладкий и, вместе с тем, тошнотворно-мерзкий, тягучий, въедливый. Вкусная прохладная вода из-под крана унесла гадость, осевшую в горле и полости рта, но не смогла удалить впечатление. При воспоминании о первом глотке тело ещё долго потом передёргивало. Просто всё первое - самое памятное. Второй и третий глоток пошли сравнительно легко. От четвёртого я благоразумно отказалась. Потому что, ничего не ведая о дозировке слюны, можно было попросту травануться.

Однако ничего не происходило. Уже хотелось добавить, но душа не принимала. Я уже с отвращением смирилась с тем, что ничего у меня не получилось. Как и во всём остальном. Невезуха сплошная.

И вот тут-то пришло. Оно, новое ощущение, начался приход. Да, конечно, разные вещи доходят с разной скоростью.

Сначала что-то треснуло в глазах, или так показалось, и всё вокруг стало изумрудным. Не то, чтобы предметы позеленели вдруг, а привиделось другое - как будто сам воздух пропитался неведомым газом изумрудного цвета. Появившись слабым, с каким-то бледно-серым оттенком, почти невидимым, проявляющимся лишь на фоне белых оконных рам, он постепенно насыщался, набирал силу. И, наконец, когда он достиг высшей степени своего свечения, в мозгах что-то щёлкнуло, переключилось, и, как хамелеон, газ изменил окраску, стал прекрасно-алым. Продержавшись несколько минут, он исчез, но сознание даже не зафиксировало, когда это произошло, потому что другое привлекло его внимание.

В поле зрения впрыгнула Лакримоза, и я заметила, что, остановившись, она стремительно отодвигается - пространство расширяется и уносит всё вдаль. Но тут же мне до ужаса стало ясно, что не может такого быть - всё, естественно, остаётся на своих местах, отодвигаюсь я сама, меня уносит куда-то. Инстинктивно я посмотрела на свои руки. Они оставались неподвижными относительно фона - пёстрой простыни. В голову пришла мысль продвинуть руку вперёд, к таинственному ускользающему простору - пришла, но тут же растворилась в непроницаемом тумане мозгов. Однако рука, как бы сама, спохватившись, по-дружески не желая ослушаться просьбы, скрипнула суставом и начала распрямляться. По коже заструился поток рассечённого ногтями воздуха. Перед пальцами высветилась дорожка, отмечающая курс продвижения. Уже хотелось остановить руку и положить её себе спокойно на колено, но дорожка, всё удлиняющаяся, затягивала руку всё дальше и дальше, включая и уносящееся. Почудилось, что невозможно вернуть себе руку и заставить подчиняться командам; а, скорее всего, наоборот: головной мозг уже не принадлежал личности - мне. Затылок сжала могучая неведомая сила и старательно вынимала мозг. Это не удавалось сделать сразу, потому что тот, появляясь наружу, неизменно всачивался обратно, в череп. Поэтому-то создавалось впечатление уносящихся предметов, остающихся на месте. Мне подумалось, что, в случае неудачи, меня запросто могут затянуть в небытие вместе с головой и никогда больше не вернуть. Я пришла в такой ужас, который можно ощутить только в изменённом состоянии сознания. Я моментально отдёрнула руку и несколько раз ударила ей по дивану, чтоб убедиться - ничего особенного не случилось.

Я несколько минут неподвижно просидела, пытаясь прийти в себя. Но приходить в себя в состоянии прихода - вещь нереальная, да и не того, в общем-то, желалось, а другого - спокойного, контролируемого погружения - в себя, но в себя - иную. Этого уже, без сомнения, удалось достичь, потому что выйти из собственных одуревших мозгов не представлялось никакой возможности в ближайшее время. Черепная коробка под нежной, человеческой, кожей стала стальной, язык - ватным, только глаза из глубин нераздвинувшихся впадин оставались живыми и чувствительными. При взгляде в зеркало виднелись густые переплетения кровавых трещин в белках. Кроме головного мозга, всё тело казалось чужеродным: как будто сознание пересадили в какой-то кибернетический аппарат. Прикосновения к себе только усиливали впечатление. Но прикасаться самой к себе вряд ли и стоило - неведомая сила не выпускала из своих крепких объятий.

Сжатие в области затылка плавно перешло на плечи и потом стянула горло, не стесняя дыхание, но всё же сдавливая мощным кольцом. Если б оно вдруг сжалось потуже - ничто б меня не смогло спасти: невидимая мощь непобедима. Даже стряхнуть такую лапу смерти невозможно. Наверное, именно такое ощущение испытывают умирающие. Но первый страх уже прошёл, а второго и третьего не бывает. Только тревога захлёстывает иногда, когда организм уже начинает успокаиваться. Но до успокоения было ещё далеко, и горло захлёстывали волны пламени, обжигая лишь кожный покров. Глоток воды не произвёл никакого действия.

Я откинулась на подушку и закрыла горящую шею ладонями. Казалось, части тела существуют сами по себе, в разных измерениях, потому не могли оказать друг другу ни помощи, ни вреда. Пальцы заскользили по приподнятому подбородку, коснулись губ и надвинулись на прикрытые веками глаза, покрывая розовую бездну магическим мраком.

Взгляд начал передвигаться вдоль бесконечно-длинной цепи ярких треугольников, образовавшейся смежением бёдер. Одни треугольники расположились основаниями вверх, другие - вниз. Эти основания, представляя из себя нечто вроде оправы, сияли постоянным серым цветом, а диагональные линии бёдер переливались всеми цветами спектра, реагируя на угол падения передвигающегося взгляда. Неожиданно забор из треугольников оборвался, и до самого горизонта открылась огромная абсолютно плоская степь. На ней то тут, то там вспыхивали красные и синие молнии. Появлялись они не с неба, а из наэлектризованных недр.

Взгляд повлекло вперёд, по плоскости, к горизонту, но вдруг в поле зрения попал чернеющий овраг. Приближаясь, он всё рос, и взгляд провалился в его черноту, не сумев остановиться. Очнулся спустя мгновение, и ослепила открывшаяся густая зелень листвы. Взгляд летел сквозь неё с той же скоростью, треща ветками и щёлкая рвущимися листьями. Первобытные птицы с криками разлетались прочь. Приземлившись где-то вдалеке, они снова сливались с косматыми кустами. Среди деревьев блеснула приближающаяся синяя речка. В её спокойных водах плавал, покачиваясь, огранённый гигантский предмет, похожий на бриллиант.

Взгляд различил, что в каждой грани всё отражалось ясно, как в зеркале. Только самоё себя не мог он увидеть ни в одной из представших ему. Кругом трепетали множимые листья, птицы, волны. Но, провалившись в глубину, взгляд узнал, что одной, самой нижней грани у бриллианта нет - вместо неё лишь сота, зияющая пустотой. Сквозь воду в высоте чернела пропасть с ровными краями, любопытство манило проникнуть внутрь, но она отпугивала своей холодностью. И тут зеркальный предмет стал медленно опускаться, тяжело преодолевая сопротивление воды и собственного воздуха. Кромки пропасти, наверное, выпустили перед собой нечто вроде полой призматической дороги, по которой бриллиант спускался, подобно лифту. Взгляд бился в невидимую стену призмы и не мог вырваться наружу. Наконец пропасть накрыла его. И всё погасло.

Куда-то повлекло по линии неведомой окружности. Зажглась рампа. Высветила старые доски. Вращающееся колесо на сцене. Шляпки гвоздей. Из-за света рампы, бившего в глаза, всё за сценой проваливалось в абсолютный мрак. Обозначая границы микромира, маленькие шарообразные лампочки выгибались изящной дугой. На них стоило посмотреть, чтобы не слишком волноваться. Зажглась громадная люстра. Только тогда стало окончательно ясным, что здесь театр. Театр без единого человека. Взгляд окинул богато украшенные ложи. Какое пространство нужно пролететь отсюда до самой далёкой, прекраснейшей! Театральное величие, которое никогда не потрясало этот пустующий воздух!

Снова вернулись: электронные цветные картинки - нереальные карусели, раскручивающие своё пламя под различными углами, гигантский предмет, вылетающий из-за давления воздуха из-под воды выше самых высоких деревьев. Пустующие ряды кресел, остающиеся позади проносящегося взгляда, первобытная птица, парящая вокруг люстры, теперь уже похожей на бриллиант. Во все стороны раздался беспомощный крик - птица ослепла и забилась крыльями об зеркальные грани. И вот при одном из столкновений просочилась сквозь зеркало и пропала внутри люстры. Огненная поверхность покрылась трещинами, и бриллиант начал рассыпаться. Напряжение достигло точки, его не хотелось развивать дальше.

Как жаль, что увиденное не сможет удержаться в памяти. Я отвела руки и распахнула глаза. Комната. Светло. Всё как обычно. Его, увиденное, невозможно сохранить ни в клетках памяти, ни на бумаге, ни на цифровом носителе. Оно существует только в момент своего существования. Его невозможно повторить, создать искусственным путём. Увиденное исчезло и никогда уж больше не повторится. Ну и к чёртовой матери его. Лучше потрясти головой, стряхнуть с себя остатки одурения. Надоело. Но одурение и не думало проходить. А, надоело? А ничего не поделаешь! Ещё долго придётся терпеть. Даже заснуть ещё не скоро сможешь. Потому что невозможно отрешиться от восприятия окружающего мира. Оно цветной плёнкой покрыло весь угол обзора. Подумалось, что если выключить свет, давление этой плёнки пройдёт, и наступит ночной покой. Я встала на ноги, пересекла комнату. Подошла к выключателю, и люстра погасла. После пары шагов в обратную сторону стало понятно, что сделать третий нет никакой возможности. При свете люстры передвижение контролировалось зрением, ноги становились куда нужно, а теперь, когда ничего не стало видно. Связь со своим телом распалась, и оно почти полностью перестало ощущаться. Показалось, что тело, стоя в полный рост, проваливается прямо в никуда. Приятное чувство свободного падения. Но можно разбиться. Руки автоматически выбросились вперёд. Держась за стену, потом хватаясь за мебель, они помогли мне добраться до дивана.

Вскоре всё прошло. Только виски долго сжимало по-прежнему сильно. Это не больно, а как-то неприятно, вязко, уводяще. И язык вяжет, он до сих пор обжигал полость рта. Еще казалось, будто неоновый огонь периодически вспыхивал в пищеводе. Странно, никогда раньше не вспоминалось о том, что внутри организма что-то есть (кроме, разве что, сердца, которое вечно даёт о себе знать при каждом удобном случае). Однако огонь вспыхивал всё реже и реже.

Это постепенное достижение ночного покоя. Глаза закрывать не хотелось. Снова могли в поле зрения попасть всякие увлекательные рисунки. Конечно, это самое интересное, однако так много нервов отнимает! И вот, приходилось одновременно бороться с желанием бодрствовать и с желанием закрыть веки, ставшие объективами.

Лакримоза нечаянно свалила со стола ручку. Я вздрогнула от резкого падения и грохота. Неоновый огонь бросился в лицо, сердце не могло успокоиться. То ужас воспламенил. Страх в изменённом состоянии поднимается до ступени уnbsp; Взгляд повлекло вперёд, по плоскости, к горизонту, но вдруг в поле зрения попал чернеющий овраг. Приближаясь, он всё рос, и взгляд провалился в его черноту, не сумев остановиться. Очнулся спустя мгновение, и ослепила открывшаяся густая зелень листвы. Взгляд летел сквозь неё с той же скоростью, треща ветками и щёлкая рвущимися листьями. Первобытные птицы с криками разлетались прочь. Приземлившись где-то вдалеке, они снова сливались с косматыми кустами. Среди деревьев блеснула приближающаяся синяя речка. В её спокойных водах плавал, покачиваясь, огранённый гигантский предмет, похожий на бриллиант.

21 ноября

Я решила отдохнуть, развеять скорбные мысли в этот день, но день, прямо скажем, выдался несколько сумасшедшим.

По-нормальному развеяться можно лишь вдали от людских столпотворений - за городом, куда я и направилась. Весь путь электрички лежал через степь, изредка прерываемую лесополосами, по-настоящему грустную степь (наверно, потому, что - осень, хотя какая, в общем, разница, по какой причине она грустна; когда тебе самой хреново, можно не искать никаких дополнительных объяснений). Потому, покинув поезд, весьма приятно было набрести на уютную посадку.

Казалось, что, ступая на всякие лопухи, ходишь по чей-то голове, увеличенной в сотни раз. Гнилые листья под ногами напоминали осыпающуюся перхоть. А волосы - о, небеса! - определённо крашенные: корни и стволы деревьев каштановые, а сверху - всё золото, пропадающее в свете Солнца. Здесь, конечно, всё красиво, но это, к сожалению, не Милкина голова, а голова какой-то крашеной проститутки. Вечно настроение надо чем-то испортить. Хотя, спору нет, теперь гораздо приятнее было бы побродить, как вше, среди зарослей, а потом вцепиться в поверхность и с наслаждением тянуть все соки, заставить почесаться весь тот доступный мир. Но, впрочем, какой смысл? Ну их всех, раз и примерной девочке, как проститутке наплевать на тех, кто её любит. Что их объединяет, так это ненависть ко вшам. Лучше было бы представить себе, что здесь - просто посадка, не имеющая никакого отношения к любимой, но теперь это невозможно. Теперь можно выйти отсюда лишь в грустную степь.

Бескрайняя степь. Небо, ты уже смеркаешься, но ты ещё долго не сможешь увести отсюда свой свет, здесь нет строений, закрывающих пылающий горизонт. А в закатном свете становится ясно, что сюда, в юдоль печали, иногда приходят погрустить призраки вымерших динозавров. Но всем на них наплевать - все заняты лечением педикулёза.

А тем временем достаточно стемнело. Как время летит! Скоро электричка.

У платформы один-единственный фонарь вырезал в черноте сектор электрического света. Когда я смотрела на него, вспоминался домашний уют: словно дверца холодильника распахнулась среди голодной ночи в тёмной кухне, делая жизнь светлее. Но здесь приходится обмануться: ты рефлекторно летишь на свет, а еды-то и нет - только свет, и ничего кроме. Наверно, нет ничего тоскливей фонарей на полустанках. Для голодного одинокого человека. Усевшегося на залитую светом лавочку. Остальным ожидающим поезд всё равно - они только что из домов, где их кормили, где все им улыбались, желали счастливого пути... Поэтому они могут находиться вдали от надоевших лампочек.

Наконец рассыпавшиеся по всей длине платформы группы человеческих силуэтов осветила приближающаяся электричка.

Теперь лучше всего было сесть у окна, застыть и ни о чём не думать. Вот только свет в окнах пробегающих домов не давал мыслям покоя. Сидят там, наверное, счастливые семейки, едят батоны с паштетом. Черти меня понесли поехать, развеяться... Хотя дома тоже было бы плохо. Вот только свет в окнах...

За спиной послышался голос:

- Так, здесь у всех билеты?! Здесь у всех билеты?! Ваш билет! Так, у вас где? Так, а у вас что?

Контролёр-ревизор идёт. Билета у меня не имелось, конечно, но тревоги за свою судьбу как бы тоже: штраф, так штраф, лишь бы из себя не выводили.

- Так, билет, есть? - вопрос, несомненно, адресовался теперь именно мне.

- Есть, конечно.

- Предъявляем.

Я с невозмутимым видом порылась в кармане и протянула деньги для уплаты штрафа. Баба-контролёр-ревизор даже растерялась.

- Билет, я спрашиваю! Есть?!

- Да нет, непонятно, что ли!

- Как нет?! - недоверчиво взвизгнула баба. - Должен же быть! Ты, наверно, обманываешь старуху, а? Встань-ка вот!

Я поднялась с места. Баба залезла в карман моей крутки и вправду достала оттуда билет.

- А?! Что это такое? А говоришь, нет! Ведь вот же он. Тридцать лет на железной дороге, я людей насквозь вижу! Смотри у меня в другой раз, не обманывай! Что за люди, каждого обыскивать надо!

Через некоторое время я уже шла по улице родного города, с лёгким недоумением размышляя о случившемся. Да, такое происшествие - закачаешься.

Меня нагнал милицейский патруль. Рожи - кирпичами, серьёзные.

- Ты много сегодня выпила?

- Да я трезвая, абсолютно. - ответила я, заметив, что про ментов того же не скажешь.

- А что идёшь, качаешься?!

- У меня походка такая.

- Ладно, всякое бывает. Если ты пьяная, в вытрезвителе десять бутылок водки штрафу заплатишь. - сообщил самый пьяный милиционер.

- Хорошо. - вздохнула я.

- Так ты точно трезвая? Тогда дай мне денег на бутылку, - сказал самый трезвый милиционер, - и отправляйся на все четыре стороны.

- Нет у меня на бутылку.

- Нет?! Тогда знаешь, кто ты, вообще, по жизни, кто?

Я заинтересовалась этим и тут же получила исчерпывающий ответ.

- Мразь. - и, обиженно отвернувшись, менты пошли своей дорогой.

А я осталась на месте, задумчиво глядя им вслед.

- Извини, у тебя каких-нибудь зажигалок не найдётся? - послышался девичий голос.

- А у тебя сигареты для меня не найдётся?

- Да, конечно. Пойдём, сядем на лавочку, а то мне не нравится пешком курить.

- Мне тоже.

После пьяных ментов приятно повстречать нормального человека.

- Тебя, кстати, как зовут?

- Росомаха.

- А меня - Куница. Видишь. Почти тёзки... Знаешь, не могла бы ты побыть со мной немного?.. Ко мне только что один незнакомый придурок приставал, хотел, чтоб я к нему в тачку села кататься. Уговаривал, уговаривал, потом, как водится, обматерил. Меня до сих пор всю трясёт. А мне ещё домой добираться чёрт знает куда. Хорошо, тебя встретила. Бывает так, встретишь девчонку - пять минут - и уже вроде лучшие подруги.

- Ага... Ещё бывает, полгода общаешься и никак не можешь девчонку подругой сделать.

Куница так и подскочила, рассмеявшись:

- Послушай, тебе нравятся девчонки? Ты рассуждаешь как лесбиянка... Это - так? Скажи...

- Ну, в общем... да... то есть, нет... то есть... ну...

- Да ладно, проговорилась, так чего уж тут... Вот я, допустим, не стараюсь скрывать, что я лесбиянка. Конечно, не докладываю об этом каждому встречному идиоту, но...

В то мгновение показалось, что мне наконец-то посчастливилось.

- Знаешь, Куница, ты красивая. Мне не хотелось бы с тобой потеряться.

- Мама мне рассказывала, как происходят первые поцелуи у людей, которые друг другу нравятся. Они смотрят друг другу в глаза, а потом...

- А потом?..

- Посмотри мне в глаза...

Наши губы соприкоснулись. Да, это был настоящий кайф. Наконец-то произошло то, чего так долго ждалось.

- Я ещё никогда не встречала такой, как ты.

Я провела ладонью по щеке и шее Куницы.

- Я тоже. Ты мне тоже очень-очень нравишься.

Почувствовалось, как рука Куницы скользит по моему плечу:

- Только ты не думай обо мне ничего плохого.

- Куница, ты смеёшься, как я о тебе могу сейчас такое думать?

- Сейчас - нет, потом - может быть.

Лица мгновенно отодвинулись.

- Почему?

- Ладно, пошли уже - холодно. И домой мне надо. Уж!

- Мы ведь скоро увидимся с тобой?

- Нет. Больше никогда. Сегодня - ой, уже через час - я с родителями улетаю в Гренландию. Навсегда.

- Да ведь это... безумие.

Куница с искренней грустью посмотрела на меня - мол, что, только сейчас догадалась? - а вслух произнесла:

- Да.

23 ноября

Я нервно ходила вдоль широкого окна из угла в угол весь день. Казалось, за мной неустанно наблюдает некое существо. Довольно странное существо, которого вообще как будто не существовало. Оно представляло из себя нечто подобное газовой ткани лазурного цвета, заполняющей комнату от стены до стены. Ту материю по какой-то дикой оплошности я наделила разумом. Но если бы меня спросили об уме того существа или характере, я бы ничего не смогла сказать истинного. Во-первых, потому, что существо обладало всеми качествами в равной степени - необыкновенным умом и поразительной глупостью, великодушием и мелочной подлостью. Во-вторых, потому, что, по правде говоря, он почти всегда предпочитал отражать на своей поверхности общения своего собеседника. В данном случае - меня. Но что творилось внутри его объёмного тела, о величине которого я, подопытная, ничего не знала, можно только догадываться. Для того, чтобы скрывать свою форму и мысли, существо являлось ко мне в часы одиночества. Когда никто не мог смотреть на него со стороны...

После оживлённого разговора мы на некоторое время замолчали. Я вдруг в отчаянии откинула голову так, что рот невольно раскрылся. Существо воскликнуло:

- Теперь ты поняла, разобралась в своей жизни, поняла, в какую сторону тебе надо идти, теперь поняла?!

Я, глядя в упор на это неподвижное нечто, сделала шаг вперёд и выпалила:

- Да, теперь поняла!

Развернувшись, я легко подскочила на холодный подоконник.

И стала бить ладонями по раме, по тонкому стеклу. Двойная рама задребезжала, как бешеная, стекло при первом же ударе дало трещину, прогнулось и свалилось вовнутрь рамы, глухо звякнув. Иная участь постигла второе стекло, соприкасающееся с небесами. Огромный кусок стекла со скрежетом отделился от рамы. Сначала стремительно полетев, вдруг запланировал, потом резко развернулся, ослепительно сверкнул своей поверхностью и беззвучно разлетелся далеко внизу на мельчайшие брызги.

В то время существо затрепетало от неожиданно нахлынувшего сквозняка, растворилось в нём и пропало.

Наверное, порезанные ладони привели меня, психовавшую, в чувство. Я оглянулась, посмотрела в комнату. Никого. Пустота. Тишина. Вокруг добрый, обычный, нормальный мир. Без всяких дурацких и жутких фантомов. Каждая вещь в квартире - милый друг.

В голове стало невероятно легко. Может быть, пусто. Но это просияла та приятная пустота, в которой не столкнёшься ни с чем, ни обо что не расшибёшь своё сердце, ни в чём не встретишь сопротивления.

Я легла на спину, сладостно раздвинула ноги, чувственная кровать приятно сжала лопатки в своих объятиях. Мило усмехнувшись, я положила правую руку на левую грудь, а левую - на правую.

- Наверное, всё будет нормально... Хорошо не будет, а нормально будет. Надо только держать себя в руках. Да, Росомаха?

Прохладный воздух нежно ласкал пульсирующую горячую шею, постепенно успокаивая её. Сердцебиение приходило в норму. Дыхание выравнивалось, становилось тихим, тихим. По расслабляющимся мышцам воздух понял, что я достигла абсолютного спокойствия, что я засыпаю.

Но продолжал тянуться ко мне из окна. Разбитого.

24 ноября

Моё имя сорвётся с твоих губ, оставляя надежду, о которой я никогда не узнаю. Последняя отрада, которая может согревать течение мыслей. Они уплывут во что-нибудь хорошее, даже через пороги и водопады на своём пути. Твои губы шевелятся, произнося моё имя. Время замедлилось. Неподвижный взгляд проваливается в одной точке. Взмах ресниц. Передай мне то, что ты испытываешь. Ты услышишь произнесённое мной? Лисёнок, у меня крыша едет. Моя крыша всё ещё едет. Я знаю, тебе не нравится, когда я понимаю, что ты ко мне испытываешь. Но я выхожу из себя, чтобы понять это. Только ты делаешь всё возможное, чтобы мы не понимали друг дружку. И игра в одну корзину - воплощение наших отношений. Пожалуйста, не царапайся. Я хотела бы, чтобы ты меня не боялась. Это нужно нам обеим. Впрочем, я знаю, тебе не нравится, когда я понимаю, что ты ко мне испытываешь. Но сейчас вдруг всё пошло своим чередом, и всё идёт своим чередом. Постоянная неподвижность. Снова я вспомнила, что выстроился забор между нами. В стене моими глазами высверливается дверной проём, и в голове звенит звук, исходящий от сверла. Так ты услышишь произнесённое мной, ты сможешь сейчас понять? Твои губы шевелятся, произнося моё имя. Время замедлилось. Неподвижный взгляд проваливается в одной точке. Взмах ресниц. Передай мне то, что ты испытываешь. Ты услышишь произнесённое мной? Но сейчас вдруг всё пошло своим чередом, и всё идёт своим чередом. Постоянная неподвижность. Снова я вспомнила, что выстроился забор между нами. В стене моими глазами высверливается дверной проём, и в голове звенит звук, исходящий от сверла. Так ты услышишь произнесённое мной, ты сможешь сейчас понять? Чёрт, у меня крыша едет. Чёрт - это моя крыша. Чёрт - это моя крыша. Чёрт, у меня крыша едет. Чёрт, у меня крыша едет. Чёрт - это моя крыша. Чёрт - это моя крыша.

26 ноября

Конечно, скоро всё это напрочь забудется. И если я стану возвращаться в своей памяти к этим фактам, то интересовать они меня будут исключительно как детали времени. Во всяком случае, я думала так, когда шла по аллее вдоль какого-то длиннющего дома.

Впереди высветился грузовик. В темноте я его не замечала, но теперь он дал о себе знать мигающими лампочками, свидетельствовавшими о поломке машины. Я подошла к нему остаточно близко и уже собралась обойти. Но тут он вдруг сдвинулся с места и покатил. С той же скоростью, что и я, начал передвигаться в пространстве. Его сломали, а он всё равно нашёл в себе силы ковылять. Грузовик вызвал у меня уважение. Я б за ним на край света пошла (фигурально выражаясь). Впрочем, я в буквальном смысле слова шла за ним - нам было по пути. Милый мой грузовичок!

Как только я так подумала, на заднице грузовика зажглось белое. И он попёр назад, прямо на меня. Это явилось такой неожиданностью, что я не успела увернуться от удара - кузов ударил мне в лицо. Я упала, но, к сожалению, не потеряла сознание. Я видела, как грузовик продолжает двигаться назад, как он накрывает меня своей тушей, как разворачивает передние колёса - так, чтобы одним из задних точнёхонько наехать на мою голову. Я видела, переднее колесо, разворачиваясь, немножко поколебавшись в выборе направления, прижало к моим глазам заднее. И, наконец, прикрыло их тяжёлым протектором. Шершавая резина, врезавшись в мои мозги, забуксовала и начала вращаться с неимоверной скоростью, будто стараясь вырваться из грязи мозгов. Скорость всё время нарастала. Но вращающееся колесо никак не могло вырваться из моей головы, а голова не могла избавиться от колеса. Я пыталась остановить эту невыносимую боль, это вращающееся колесо, руками, но только посрывала ногти и кожу.

Потом мне показалось, колесо превратилось в шестерёнку с квадратными зубцами. И, основательно придавив напоследок, шестерёнка вылезла из головы.

Скорее всего, то была какая-нибудь деталь времени.

27 ноября

Забавная обстановочка. Утренняя квартира. Цифра на часах уже так долго не превращается в другую, что ж говорить обо мне. Пыль в солнечных лучах. Пыль на столе. Обои с непонятными протяжёнными линиями так чётко выражают мои мысли. Светлое окно. Меня утомляет свет. Уже нет бодрости. Нет сна. Нечего ожидать от предстоящего дня, кроме разглядывания стен. Однако - о небеса! - как же звенит тишина. Такого не бывает в шумном городе. Куда подевалась Мила за окнами? Лакримоза прыгает на кровать и мурлычет:

- Так чётко выражает мои мысли. Это солнечное утро так чётко выражает мои мысли.

Кошечка, ты можешь её вернуть? Но Милы за окнами всё ещё нет. Окна вселяют ужас. Нечто неуловимое. Неощущаемое проникновение. Бесконечное утро. Пыль клубится на улице. Пыль першит в горле. Я за три дня не произнесла ни одного слова, за множество, множество часов... Дорожки света постепенно исчезают с ковра. В душе я благодарна им. Они отпускают горло и уносят клубящиеся улицы. Солнечные лучи настигают стёкла противоположного дома, словно муравьи - ослабевшее насекомое. Такого не бывает в шумном городе. Куда подевалась Мила за окнами? Лакримоза прыгает на кровать и мурлычет:

- Так чётко выражает мои мысли. Это солнечное утро так чётко выражает мои мысли.

Я понимаю её. Лакримоза мяукает:

- Так чётко выражает мои мысли. Это солнечное утро так чётко выражает мои мысли.

Кошечка, ты можешь её вернуть? Но Милы за окнами всё ещё нет. (Надо быть спокойнее.) А, люстра зажглась, когда Лакримоза спрыгнула на ковёр! Лакримоза мурлычет:

- Попробуй разгадать, почему на улице я делаю вид, что не знаю тебя?

Я разгадала только, почему её шёрстка такая мягкая, пушистая и такая тёплая, когда она лежит в лучах Солнца. Теперь она отпрыгивает, выгибает спину, искры летят из шерсти и озлобленных глаз, она выпускает когти, и моя кожа лопается, лопается, лопается. Лакримоза прыгает на кровать и мурлычет:

- Так чётко выражает мои мысли. Это солнечное утро так чётко выражает мои мысли.

Я понимаю её. Она протяжно орёт:

- Так чётко выражает мои мысли! Это солнечное утро так чётко выражает мои мысли!

Кошечка, ты можешь её вернуть? Но Милы за окнами всё ещё нет. Она должна вернуться. Моя кожа лопается. Но Милы за окнами всё ещё нет. Она должна вернуться. Моя кожа лопается. Но Милы за окнами всё ещё нет.

30 ноября

Мила - рыженькая девочка, изящная, тоненькая. Мила - мой идеал, я была бы счастлива, если бы превратилась в неё. Но, впрочем, что мне жаловаться? Мила ведь и есть - я. Наверное, поэтому я никак не могу потерять её, как ни стараюсь. Каждый раз я её бросаю, но мне всегда нравится ловить - её - двусмысленные взгляды, плавные движения. Как жаль, что такой шарм достался человеку, который не хочет находить со мной общего языка. Как мне не повезло...

Когда я вошла, я застала Милу за весьма кропотливым занятием. Она вытирала пыль с какой-то фантастической скульптурной композиции, похожей на кастрюлю борща, которую только что разорвало динамитом. Причём конструкция запечатлела самые первые мгновения, когда фрагменты композиции ещё не успели разлететься на значительное расстояние.

Я пообещала сидеть в уголке и не мешать работе, потому подруга не стала меня выгонять, как только увидела. Она даже сказала, что и впредь будет со мной общаться, но при одном условии: я не стану её больше обижать.

В душе у меня снова просветлело - как будто лампочка зажглась. И к свету слетелись всякие животные. Но, правда, всего две штуки. Вокруг моей головы начала кружить одна акула (остаётся лишь гадать, как она сумела выбраться из аквариума). Хвост её заканчивался как раз там, где начиналась голова, потому кольцо её тела представлялось мне бесконечным. А по акульему телу - кольцу - в другую сторону, против часовой стрелки, прыгала моя жаба и при каждом прыжке, как заведённая, весело квакала. Да, редкие минутки, когда я видела свою жабу вполне жизнерадостной. Ну ещё б не радоваться, когда со дня на день ждёшь, что тебя убьют или вышвырнут вон, а тут - взяли! - и просто выпустили погулять. Да ещё на пару с другой тварью, с которой - как ни странно - удалось подружиться.

У меня от счастья аж голова закружилась:

- Хорошо, Мила, я не стану тебя больше обижать! - прошептала я.

И тут свершилось чудо: осколки динамита, кастрюли и борща резко собрались. Перед Милой на столе оказалась самая обыкновенная, дружелюбная кастрюля с борщом. По комнате разлетелся вкусный запах. Сейчас поедим борща мира!

Мила сходила на кухню за половником, выудила с его помощью целёхонький динамит. Протёрла тряпочкой, положила в ящик письменного стола и сказала серьёзным тоном:

- Ну хорошо же.

4 декабря

На радостях мы с Милой решили поехать к морю - попрощаться с водой перед тем, как она покроется льдом. Благо, что море находится неподалёку - всего час на электричке.

Вид водной зимней глади так нас возбудил. Что мы решили посоревноваться - кто дальше пробежит по воде, не затонув.

Я отошла на некоторое расстояние. Выдохнула и храбро понеслась навстречу волнам. Вернулась на берег уже через несколько секунд, по уши мокрая. Волны почему-то не захотели меня удерживать.

Мила посмеялась надо мной, конечно. Но с ней произошло то же самое.

Морская вода была до ужаса холодной, так что подружка решила оставить всякие попытки выиграть первенство. Мне же очень хотелось ей доказать, что я смогу научиться бегать по воде. Чтобы произвести на девочку впечатление. Однако так всегда и бывало: что бы мы с подругой ни начинали делать, продолжать приходилось мне одной. Мила рада отступить при первой же трудности. Но это касается лишь совместных дел со мной.

Я бесчисленное множество раз пыталась преодолеть законы природы, силу тяжести, которая топила меня всё время уже в пяти метрах от берега.

Мила вначале с интересом за мной наблюдала, потом - с волнением, а на второй час моей борьбы со стихией девочке это наскучило. И она стала собираться уходить.

Тут я поняла, что следующая попытка моя будет последней. Я собрала в один порыв весь остаток сил и рванулась по песку к морской зыби. Песчаный вихрь уносился от моих ног и падал с шумом где-то позади.

По шлёпанью моих ступней и звонкому грохотанию брызг за моей спиной я поняла, что бегу уже по воде. Я едва не оглохла от равномерного шума. Но бежала и бежала. Я не могла определить, насколько долго уже бегу, потому что однообразие серой глади воды и неба не давало соотнести мне своё положение с другими предметами. Я не могла обернуться назад, я не могла посмотреть на часы, потому что не могла себе позволить ни на йоту снизить темп бега - зыбь неминуемо бы меня тут же провалила.

Наконец я почувствовала, что выдыхаюсь. Ещё некоторое время я автоматически, из нечеловеческих сил, поддерживала прежний темп. Но сердце моё вынудило снизить скорость совсем на чуть-чуть.

Тут же я по щиколотки провалилась в море, споткнулась и всем телом рухнула в мёрзлую воду.

Впрочем, после столь жаркого бега прохлада даже хороша...

Вскоре я выплыла на поверхность. Перевернулась на спину и какое-то время пыталась отдышаться.

А вообще, удивительное какое-то состояние. Мои глаза тогда находились где-то в небе и нигде больше не могли находиться. Тело погрузилось почти полностью в воду, даже уши. Полнейшая тишина. Торжественность. Холод. А душа тогда унеслась на сушу.

Я достала, исхитрившись, шагомер, и выяснилось, что от берега я находилась на расстоянии около 1500 шагов.

Я тогда, конечно, понимала, как мы далеки с Милой друг от дружки. 1500 шагов - вроде бы немного, но при данных обстоятельствах - это почти непреодолимая бездна.

Но у Милы - такая тёплая грудь... Приоткроешь молнию её куртки, уткнёшься мордочкой в её рубашку и греешься, как в раю...

Мне так хотелось поближе к Миле... Но я представила себе, что придётся после такого смертельного бега ещё и плыть обратно! Мне показалось более лёгким умереть здесь. Но чёртов инстинкт самосохранения заставил меня спасаться.

Когда я добралась до берега, уже стемнело. Я с удивлением обнаружила, что закоченевшая подруга меня дождалась. Но она была до того злой, что не хотела со мной и словом перекинуться. Только зубами скрипела и стучала. Как, впрочем, и я.

Но зверский холод вынудил нас прижаться друг к дружке. И вскоре мы согрелись и отдохнули.

На последнюю электричку мы, конечно же, давно уже опоздали, потому домой пришлось лететь самим, на собственных крыльях. Ориентируясь по звёздам.

Но летели мы почему-то по разные стороны неба.

5 декабря

Иногда так и заболеваешь. Весь день я провалялась с температурой в кровати. Кровеносные сосуды в больной голове так колобродили, так горели, как будто я проснулась на следующий день после разрыва с любимым человеком. Ощущения - один к одному.

А может, он, разрыв, и в самом деле случился? Вот потому мне одновременно - душа на две части разорвалась - хотелось увидеть Милу (чтобы убедиться: у нас всё хорошо) и не хотелось (я хочу покоя).

Я попросила Лакримозу позвонить, узнать, каково драгоценное самочувствие Милы.

Кошечка позвонила, но трубку там никто не поднял.

Помню, я долго пролежала лицом к стене. Путешествовала в замысловатых узорах на обоях. Потом незаметно отключилась.

Мне снилась какая-то абстрактная скорость, совершенно бешеная и великая. Незримые углы, висящие в пустоте, за которые скорость постоянно сворачивала. И на том фоне - полупрозрачное привидение Милы. Осыпающее моё спящее тело светотенями...

Я очнулась только поздним вечером.

Оказалось, Лакримоза уже позвонила. И, судя по её виду, разговор имел окраску далёкую от приятной.

- Ну как, Лакримоза?

- Да, Солнце, мрр... - протянула она. - Я поняла только, что тебе ничего уже не светит и вряд ли когда-нибудь будет светить... Достала ты, Росомаха, её... Своими выходками... И вообще...

- Какими выходками?! О чём ты говоришь?!

- Ну не знаю, какими... А только Мила мне тут два часа рассказывала, какая ты негодяйка и как ты ей мешаешь жить...

Я с ужасом стала перебирать память, что же я такого кошмарного Милке сделала. Как она могла такое сказать?!

- Кончай, короче, у девочки на голове сидеть...Сам факт твоего существования в её жизни кошмарен...

О!!! О!! Ооооё!..

6 декабря

Шатаясь от чрезмерного головокружения, я подошла к двери и позвонила. Правда, в кнопку звонка мне удалось попасть только с третьего раза. Открыла маман и очень перепугалась, потому что я опять чуть не свалилась внутрь квартиры - ведь мне пришлось опереться плечом о предательски двигающуюся дверь, чтоб не упасть. Но я устояла на ногах, в последний момент успев зацепиться рукой за дверной косяк.

- Росомашенька, а Мила болеет. - извиняющимся голосом пропела маман. - Я к ней совсем никого не пускаю, никого...

- А что, сильно болеет?

- Да... сильно. Догулялись вы с ней тогда.

- Ну ладно. - я стала спускаться по лестнице.

Маман выглянула за дверь:

- Росомаха, ну а у тебя как дела?

- Замечательно.

Маман, подарили бы вы мне лошадь, что ли. Чтобы я не умерла от туберкулёза. Или переохлаждения, к примеру. А впрочем, не стоит. Лошади, они ведь имеют обыкновение пожирать зеркала в доме. Как же тогда разглядывать свои дела?

8 декабря

Ах, милая моя девочка. Ах, милая моя девочка. Тебя я сплю и вижу. Я сплю, чтобы хоть как-то провести время. Сначала умираю от горя. Потом - тысячи кубометров сновидений. Ах, как же то приятно. Произведения моих мозгов посвящаются исключительно - ах! - милой моей девочке. Милой моей девочке. Милая прелесть моя, милая прелесть моя, я летаю в стеклянном шаре. Я в блаженстве пронизываю его твердь с тех пор, как однажды прошла в него через свет своего взгляда. Обожание сияющей чистоты. Возносит несусветная лёгкость, милая прелесть моя. Однако трудно покинуть пределы шара, не разрушившись. Сейчас, когда начинается процесс замораживания стекла и сумерки покрывают центр. Есть вещи, которые сильнее нас. Выясняется, трудно покинуть пределы шара, не разрушившись. Сейчас, когда начинается процесс замораживания стекла и сумерки покрывают центр. Есть вещи, которые сильнее нас. Я могу стать застывшим изображением внутри. Слабонервным на такое лучше не смотреть, ахмилаямоядевочка.

9 декабря

Зря, конечно, приходят такие мечтания. Я хочу остановить их, но они несутся передо мной. Ударить кулаками в собственный лоб от отчаяния или сигарету выкурить? Но ничего не может быть хуже реальности, а мечтания ещё выпускают когти. Мне некуда деваться, и ничего не прекращается, а ты безразлична ко всему. Наверное, я больная, наверное, я сумасшедшая. Ты упорно спаиваешь мои мечтания, но пока они несутся передо мной, несутся передо мной. Ударить кулаками в собственный лоб от отчаяния? Но всё равно ничего не изменится. И стыд ещё мучает. Поэтому скребут череп изнутри до тех пор, пока он не станет чистым. Это портит тебе настроение, потому что мне некуда деваться, и ничего не прекращается. Это портит твой образ, потому что мне некуда деваться, и ничего не прекращается. Тебе некуда деваться, потому что мне некуда деваться, и ничего не прекращается. А ты безразлична ко всему. Теперь можем поразмышлять о том, что нас сближает. Пусть у тебя не будет плохого настроения. Пусть у тебя не будет твоей холодности. Пусть у тебя не будет этого. Ударить кулаками в собственный лоб от отчаяния, пока ты не видишь? Мне надоело быть искренней с тобой и открытой. Потому что мне некуда деваться, и ничего не прекращается. А ты безразлична ко всему. Это портит тебе настроение, потому что мне некуда деваться, и ничего не прекращается. Это портит твой образ, потому что мне некуда деваться, и ничего не прекращается. Мечтания выпускают когти, увидев тебя, потому что некуда деваться. Тебе некуда деваться, некуда деваться, некуда деваться. А ты безразлична ко всему. Пусть у тебя не будет этого, не будет этого, не будет этого, не будет этого, не будет этого, пусть не будет! Ударить кулаками в собственный лоб от отчаяния? Но всё равно ничего не изменится. И стыд всё ещё мучает. Ну и скребите череп, пока он не станет внутри чистым. Ударить кулаками в собственный лоб от отчаяния, пока ты не видишь? Мне надоело быть искренней с тобой и открытой. А ты ещё отращиваешь прекрасные когти, желая приманить меня и поцарапать. Мне некуда деваться, и ничего не прекращается, а ты безразлична ко всему.

10 декабря

Снова я заношу кое-какие фразы в свою записную книжку. А книжка у меня старая-престарая... Я так спешу её заполнить, пишу так торопливо, как будто в кукольный театр опаздываю. Или в цирк. Я хочу побольше общаться с Милой, даже если то общение только посредством книжки. А Мила мне даже не позвонит, когда выздоровеет (я ей не нужна). Ну и ладно.nbsp; - Да, теперь поняла!

11 декабря

Вспоминается, мы как-то с моим козликом водили скучающими взорами по стенам, а потом поприкалываться решили; козлик поместил в газете объявление о том, что он, "очаровательная блондинка", хочет познакомиться с интересным парнем. Много потом писем пришло. В основном, дебилы писали, грамотеи хреновы. С одним мы даже решили встретиться, посмотреть на него.

Я позвонила, спросила:

- Как тебя можно узнать?

- Ну я такой - высокий, красивый, в красной куртке.

Приходим на свидание, встаём на цыпочки, скользим поверх голов - ах, ах - где же он? Потом видим - о, мелкий уродец в красной куртке - стоит, поджидает кого-то... Просто обидно становилось, что нас такие парни хотели!

Я успокаивала козлика, как могла, когда он прятал лицо в ладонях и, содрогаясь, рыдал. Хотя мне самой было тяжело на душе.

Потом козлик отвлёкся и сказал:

- Не всё ещё для меня потеряно - пришло одно интересное письмо. Из Ж... С этим можно не бояться вскоре увидеться - путь не близкий. А переписываться можно будет попробовать. Видно, не скучно будет.

Но, показалось, через пару месяцев "блондинке" пришлось занервничать.

- Представляешь, пишет мне хрен знает по сколько. Пришлось по его просьбе фотографию "свою" (то есть твою, Росомаха) отослать... Пишет: "Мне не верится, Нина, что такая красивая девушка может быть одинокой". Что он во мне нашёл? Не терпится ему встретить меня. Я, конечно, отнекиваюсь, как могу. Мне - честно - не хочется обижать его. Не могу такого миленького пинками отгонять. А сам он всё никак не отлипает. Я уж так стараюсь, каких только глупостей не пишу! Однажды написал: "Я так люблю петь в помещении с хорошей акустикой, особенно в ванной во время бритья". А он заливает в ответ: "Я тоже люблю петь! Ах, как мы похожи!" Я пишу: "А я недавно ногу сломала... Вчера прыгала на костылях, а в меня огурцом кинули с балкона, прямо по голове попали. Я думаю, пора идти разбираться, потому что на прошлой неделе они меня супом облили". А он на всё ведётся, успокаивает. Но всё-таки интересные письма пишет, придурок.

Я попросила почитать хоть одно, а козлик ответил:

- Да я их читаю - рву и выкидываю. Зачем они мне? Солить их, что ли? Если их собирать, никаких шкафов не хватит. А этот бедняжка убивается: "Нина, прошу тебя, пиши чаще. Я каждый день хожу к почтовому ящику и, не найдя в нём письма, не знаю, куда деваться. Я беру камеру и иду снимать природу - я так люблю природу! - уже пятьдесят кассет отснял..."

Так удалось протянуть четыре месяца. Почти до самого Нового года...

- Представляешь, - говорит козлик, - что этот извращенец написал?! "Нина, есть ли у тебя планы на Новый год? Если есть, то отменяй - я приезжаю к тебе и отвожу в Ж... на праздник!"

- Что ты собираешься предпринимать? - спросила я.

- Ты же знаешь, что я пользуюсь ящиком квартиры, в которой никто не живёт. Он меня никогда не увидит... Смотри.

Он подвинул мне тетрадь, последняя страница которой была покрыта какими-то нервными иероглифами, перечёркиваниями, исправлениями.

- Здесь чистая правда... Жаль, - сказал он, - наверное, никто в жизни уже не будет меня так сильно хотеть и писать такие письма.

Козлик прислонился спиной к стене и, размешивая сахар в кофе, прибавил:

- Впрочем, все мы влюбляемся в то, чего нет.

12 декабря

Когда я умру, мой ангел-хранитель скажет:

- Я даже не понял, что произошло. Занятная такая девчонка была, носилась здесь туда-сюда, к Миле всё время приставала, прыгала, прыгала; смотрю, а её уже унесли...

13 декабря

Я помню, во что-то вцепилась, крепко держалась, но это у меня вырвали с дикой силой. На некоторое время сознание прояснилось от страшной боли в ладонях. Я уселась на пол и посмотрела на них. На обеих содрана кожа - видно, я крепко всё-таки держалась за то, что у меня вырвали - но каким-то странным образом: на той и другой ладони кровоточили ровные параллелограммы. Пришлось уже усомниться в причине их возникновения. Потому что я ничего не могу вспомнить точно - я была, видимо, жутко пьяной.

Мне показалось, что в глубине одного из кровавых параллелограммов запечатлена надпись, но прочитать её физически не могла - перед глазами всё плыло. Внутри одной кисти щёлкнуло, и из неё зазвучала громкая музыка. Место содранной кожи в том случае выполняло функцию динамика. Я вообще-то люблю музыку, мне сначала даже понравилось, что в моей руке расположился радиоприёмник, но спустя уже несколько минут стало ясно, что терпеть это долгое время невозможно. Иметь такой приёмник в руке, как у меня - хуже, чем работающую дрель в кишках. Музыка разъедала моё тело изнутри. Каждый удар басов расползался по нервным тканям. Но как же радио оказалось внутри, кто его туда вставил? Я хотела расспросить Милку - кажется, она всё должна была видеть, в отличие от меня - я добралась до соседней комнаты, Милка и вправду находилась там.

Я взмахнула рукой - мол, смотри, что у меня здесь, что ты об этом скажешь? Только потом посмотрела Милке в лицо. Покрытое бурыми пятнами? Или мне так показалось? Я старалась присмотреться, но не могла - перед глазами всё плыло. Но мне представилось, что в реальности бурых пятен на подружкином лице я не могу ошибиться. Меня охватил ужас - тот самый, испытываемый пьяным человеком, к которому (пусть даже очень и очень зыбкое) сознание начинает возвращаться; ужас, испытываемый зыбким, едва пробивающимся сознанием, которое не знает прошлого - очевидно, жуткого, невыразимого кошмара.

Я хотела спросить: "Что случилось?", но не могла даже рта раскрытью Я пыталась справиться с волнением и постараться сказать хоть слово, но не могла, губы не разжимались. Милка внимательно на меня смотрела, её лицо расплывалось в воздухе, но в это не верилось... Однако я уже ко всему привыкла. Мне показалось, что Милка распадается на моих глазах в этой долбаной реальности. Но я не знала из-за чего, я не знала, что случилось. Мне показалось, что я тоже распадаюсь. Но этого не могло быть. Я чувствовала, я видела, что мы с Милкой распадаемся, но не могла поверить своим глазам.

Почему я не могла ничего видеть, ничего видеть?!

Наконец мои губы разжались, и я заорала:

- Мила, я ничего не вижу!!

И тут я проснулась с вырывающимся сердцем. Я закрыла лицо совершенно неповреждёнными ладонями.

Не стоит больше орать среди ночи - я причиняю беспокойство своим ближним.

14 декабря

243 дня и ночи я прохожу вакуум плоской электромагнитной волной, я прохожу 299792 километра каждую секунду, но никак не могу найти обо что разбиться, с чем слиться. Бесконечное падение, или возвышение, или - скорее всего - просто передвижение; без свиста в ушах, без ряби в глазах, бесшумное, безграничное, мягкое, но лишь с таинственным шипением тоски в лёгких.

С чётким биением сердца в груди, отмеряющим время-пространство. Видимо, поддавшись очарованию спокойной безгоризонтности, сердце - всё ещё в груди, а пора бы ему уходить в пятки. Рассыпавшиеся пылью в воздухе вместе с остальным телом. Осталось только то, что может дышать и биться. Там, где биться, впрочем, не за что и не обо что. Спокойствие, тоска. Кажется, никогда больше ничего не будет.

15 декабря

Доставь мне лучше удовольствие. Доставь лучше мне удовольствие и себе. Не стоит его и себя консервировать для какого-то странствия, в которое, может, ты никогда и не соберёшься. Блаженство должно быть всегда, оно находится внутри каждого и не надо его подавлять, когда оно рвётся в высоту. Впрочем, если нет, можешь и у меня забрать. Забрать. Некоторые вообще не знают, что такое восторг. Если б я всегда жила с тобой, как ты, я б тоже не знала. Бедный лисёнок. Удовольствие доставь себе сердцем. Я уже пыталась доставить тебе удовольствие и себе. Теперь я могу себе представить, как потеют, чтобы сделать свою жизнь удовлетворительной! Как воображают, что кто-то свалится с небес и, спросив дозволения, станет единственным и неповторимым удовлетворителем! И он принесёт то, ради чего даже пальцем не хотят пошевелить, головой повертеть, чтоб вокруг осмотреться. Чтоб увидеть это. Когда я чувствую удовольствие, я чувствую тебя рядом с собой. Твои руки, прикасающиеся ко мне. Вижу линии твоего лица. Это энергия моего за-бытия. А ты не способна ощутить, не способна ощутить то же самое. Некоторые вообще не знают, что такое восторг. Если б я всегда жила с тобой, как ты, я бы тоже не знала. Бедный лисёнок. Правда, хочется послать тебя ко всем чертям, удовольствие. Доставь мне лучше удовольствие. Не оскверняй его нечистотами, которых при всём старании не сможешь миновать. Так пусть оно лучше от меня исходит. Оставь мне лучше удовольствие. Я постараюсь оставить для тебя удовольствие и для себя. И - для какого-то странствия, в которое, может, ты никогда не соберёшься - не стоит его и себя консервировать. Его и себя. Некоторые вообще не знают, что такое восторг. Если б я жила с тобой, как ты, я б тоже не знала. Бедный лисёнок. Удовольствие доставь себе сердцем. Я уже пыталась доставить тебе удовольствие и себе. Тебе доставить удовольствие и себе. Я и не сомневаюсь в том, что блаженство должно быть всегда, оно находится внутри каждого и не надо его подавлять, когда оно рвётся в высоту. Эх, удовольствие.

16 декабря

У меня нормальное настроение, но я для самой себя выдумываю, будто мне плохо. Солнечный свет падает на мои руки, но они не открывают лицо. Лучи не проникают к моим глазам. Но спасибо им всем. Нелепо ли будет мне содрогнуться от сумасшедших рыданий? Возможно, это оттого, что я убита горем. Да, я убита горем. Сердечная мука разлетается, подхваченная сквозняком, собери её и слепи себе сердечко из теста, на память. Кресла расползаются по квартире, не на что опереться в жизни. И я вслепую, не отрывая рук от лица, тащусь вслед за ними. О, я просто тащусь. Соскреби кратеры с лунной поверхности, пусть останутся одни моря, пусть всё пойдёт гладко, и я усядусь в кресло, сложа руки. Я буду довольствоваться тем, что мне не удалось так дорого продать свои слёзы (правда, самой себе). Так дорого солёную воду лучше не покупать - это мне урок на будущее. Оторви мне руки и посмотри в глаза. Нет, это оттого, что я сумасшедшая.

17 декабря

Так, сегодня 17-е, а день рождения Милы - 20-го. Я, наверное, не дождусь этого праздника. Я так соскучилась по подружке, я её не видела уже две недели. А всё потому, что мне не разрешают. Но в день рождения, думается, сделают исключение. Наконец-то я увижу её. Но как продержаться оставшиеся три дня?

Подо мной вращается золотая мясорубка, поблескивая острым винтом. Стоит попасть в гладкую воронку, от меня ничего не останется. Винт не перестаёт работать, держа меня в постоянном страхе. Он остановится лишь через три дня.

Прямо над машиной висят огромные часы, отсчитывающие время. На циферблате - всего одна стрелка, секундная. Она представляет собой внушительного размера трубу с раструбами на обоих концах. На движущейся стрелке-трубе каким-то образом оказалась я. Она очень скользкая, поэтому изрядных усилий требуется для того, чтобы удержаться. Но приходится - ничего другого не поделаешь.

Каждую минуту стрелка совершает круг. Едва она доходит до цифры 10, я начинаю скатываться вниз головой прямо к середине циферблата, и пальцы мои тогда белеют от напряжения. Я зависаю вниз головой ровно на 20 секунд и вижу, как винт мясорубки перемалывает пока только пустоту. Но на цифре 4 моё тело уже несётся прямо к винту. Единственное, что останавливает - раструб, созданный, похоже, специально для моих ступней. Каждую минуту я боюсь оступиться и сорваться. Каждые 20 секунд каждой минуты я слышу скрежет винта, ничего не видя под собой.

А потом - снова вверх... а потом - снова вниз... И даже не знаешь, где хуже.

Я давно сбилась со счёта и не знаю, сколько времени мне ещё осталось находиться в подвешенном состоянии.

Но через каждые 12 часов хор из тысячи Оксан и Лакримоз кричит мне из-за цилиндрических стен моей камеры:

- Продержись ещё трое суток... а там видно будет!

- Неужели ты сорвёшься, когда осталось всего три ночи и два дня??.

Хорошо, я продержусь! А что дальше? Счастье будэт? Любовь будэт? Да?

Чего только на свете не бывает...

20 декабря

- Ну ладно, заходи, только ненадолго. - маман с улыбкой уступила мне дорогу.

Я прошла по тёмному коридору, и вскоре мне открылась картина поразительной трогательности.

Мила лежала на одре болезни. Руки покоились поверх одеяла. Даже моё посещение не нарушило покой девочки. Хрупкое существо с грустными глазами смотрело в одну точку, куда-то на спинку кровати.

- Мила... - позвала я её робким голосом. - Мила, поздравляю тебя с днём рождения.

Мила на меня - ноль внимания. Ясное дело - обиделась. За то, что я её переохладила.

- Вот тебе цветочек. - я положила его Миле на живот и присела на паркет рядом.

Мила повернула лицо к стене.

Я тоскливо вздохнула. Опять то же самое. Здесь оставаться - плохо, а когда уйду - станет ещё хуже. Наверняка. А Мила ничего не хочет сделать, чтобы предотвратить это. И я ничего не смогу сделать. Ничего.

От нечего делать я стала осматривать комнату. На столе - пузырьки с лекарствами, шприцы. Серьёзное дело.

- Мила, выздоравливай скорее. Я по тебе очень скучаю.

Мила нерешительно повернула голову и стала смотреть вверх, снова промолчав. Я положила голову на подушку, потом нежно уткнулась в жаркую Милу.

- Не прикасайся ко мне, заболеешь.

- Нет. Это невозможно.

Я просунула голову к Миле в тёплую кроватку под одеяло и немножко пригрелась на груди. Потом высунулась из-под одеяла и посмотрела на всё так же неподвижное лицо девочки.

- Росомаха, что тебе надо?..

- Я хочу, чтобы ты меня любила...

Мила промолчала.

- Мила, ты даже не представляешь, как ты мне нужна. Я тебя очень-очень сильно люблю.

Я провела губами по Милиному лицу. Мила поймала мои губы своими, поцеловала и снова повернулась к стене.

- Всё, уходи.

В коридоре маман меня о чём-то спрашивала, а я смотрела то в пол, то в стену и ничего не отвечала.

Девочке сегодня исполнилось восемнадцать лет. Вот так и прошёл день рождения. Вот и Мила постарела на один год.

27 декабря

Наконец-то моя девочка выздоровела. Я даже не ожидала, что она так обрадуется моему сегодняшнему визиту. Друг дружку мы засыпали множеством вопросов: в общем, поболтали вволю. Потом вдруг Мила замолчала, её лицо стало ледяным.

- Мила, что с тобой?

Молчание.

Понятно, подруга захотела показать мне, что не всё ещё прощено.

- Ты что, обиделась на меня за то, что я тебя на море заморозила?

Милино тело равномерно покрылось трещинами.

- Прости меня, я не хотела.

Ледяное тело начало от моего тепла становиться прозрачным. Из трещин заструилась вода.

Я обняла Милины колени и уткнулась в них лбом.

- Прости меня, подруга, я больше не буду так поступать.

И Мила окончательно растаяла.

А я не могла удержаться, чтобы не пить её тело. Оно оказалось прохладным, сладким, оно раскрывало мои губы и прикасалось к языку. И потом начало испаряться, но, испарившись, не исчезло, а окутало мою кожу тёплым воздухом, разметало мои волосы, забралось в каждую складку моей рубашки. Мила, она мне не давала дышать, потому что, открывая рот, я задыхалась от быстрого ветра, но ветер постепенно успокоился на моей груди, тихо вздыхая. А я всё не могла отдышаться. Я не могла надышаться, потому что дышала Милиным телом. Когда совершенно обессилела, я в блаженстве откинула голову на подушку.

Вскоре пришли родители и увидели мою куртку на вешалке:

- О, Росомаха пришла. - сказал папа. - Что-то в лесу сдохло.

- Слон, наверное. - поддакнула маман.

Странные люди какие-то. Сами не хотели меня пускать, Мила не хотела со мной разговаривать, а теперь я виновата, что не навещала лучшую подругу. Вот же, блин, прихожу - им плохо, не прихожу - опять плохо.

Но мы с Милой улыбнулись друг дружке и не обратили на родителей никакого внимания. Исключая, конечно, то, что Миле в срочном порядке пришлось конденсироваться.

29 декабря

Забавный такой вопрос мне Мила задала:

- Где ты Новый год собираешься отмечать?

- Ну... э-э-э...

- Если хочешь, приходи ко мне... - сказала подруга и отвела застенчиво взор.

Я в первую секунду так обрадовалась! Что может быть лучше Нового года, проведённого вдвоём с любимым человеком, при свечах, всё такое... Но Мила, дабы я чересчур не обольщалась, прервала мои мечтания:

- Я ещё пять человек пригласила.

Теперь у меня какие-то странные чувства. Сижу вот у себя дома на кухне, курю уже где-то час. Так радостно мне, легко, как табачному дыму... А на плече сидит - такой, с ушами. Ну, понятно, что слон. А может - ослик? Вот это большая проблема.

2 января

Я даже не знаю, что написать про встречу Нового года. Стрёмно всё как-то получилось. Вот так вот бывает: за сто километров чуешь, что будет плохо, а всё равно лезешь именно туда, по-другому просто не можешь. Не встречать же мне было Новый год с Лакримозой, которой наплевать на подобные празднества.

Помню, резали мы колбасу, потом - апельсины, потом - мандарины, потом - ещё что-то, потом я взялась резать скатерть на столе, но у меня её отобрали. Потом расставляли тарелки, одной не хватило. Я отправилась за посудой, завернула на кухню и увидела - Милкин папа, как слон, обнимает маман. Небеса! везде - любовь, даже на кухне сей квартиры. Я, конечно, позавидовала. И вернулась без тарелки. Потом загадали желания, поздравили друг друга, попили, поели, отправились на улицу - пошумели, повзрывали, отправились домой - попили, поели. Потом притушили свет и начали танцевать, как слоны, я - тоже. Далее медляк пошёл. Кавалеры стали дам приглашать. Я - с той любезностью, которая была в моих силах - отказалась танцевать и уселась за письменный стол, уставившись в столешницу, стараясь не смотреть на это, чтобы не стошнило. Но злоба такая подкатила, что захотелось сломать что-нибудь. Только ничего подходящего не попадалось под руку. Жаль ни в чём невинных предметов Милкиного обихода. Тут я увидела сухую палку в цветочном горшке, выдернула её, чтобы поломать. А она оказалась с корнями. Фу ты чёрт! Воткнула её корнями вверх - и на душе полегчало! Людям праздник портить расхотелось даже. Краем глаза я даже посмотрела, как Милка танцует со своим другом - вроде в обнимку, но вытянув руки до последней возможности. Медленный танец называется: между животами Милки и кавалера слона просунуть можно. Вот если бы мне нравственные устои общества разрешили танцевать с любимой девушкой, я б не отпустила Милку так далеко от себя. Я хотела танцевать с Милой, а меня вынудили сидеть в кресле и рисовать на обратной стороне шоколадной обёртки всякие иероглифы. Рисовала я их, рисовала - до самого утра - пока гости не разошлись, пока в комнате не осталось только трое: я, Милка и Аня, Милкина подруга (нормальная девушка, кстати говоря, совсем нормальная).

- Росомаха, ты не хочешь оставить нас с Анютой в покое?? - сказала Мила, уставившись на меня.

Я промолчала секунд пять, скрипя зубами, потом равнодушно ответила:

- Хочу.

И оставила их, удаляясь, злая, как слон.

Какой хрен дёрнул ту Анюту захотеть оставаться ночевать? Занимать моё законное место! Да, видно, Милка этого и желала, подлая предательница...

Я сидела в автобусе, уставившись в окно. Какой-то пьяный мне заорал:

- Ну что, сеструха, нажралась сегодня ночью? - он долго пытался после этих слов изобразить на своей физиономии доброжелательную улыбку, но, в конце концов, рухнул, как слон, в проходе между сиденьями и заснул.

Он всё-таки ошибся. После столь бурной ночи я осталась совершенно трезвой, как ни странно.

Зайдя в свою квартиру, я почувствовала себя такой несчастной, разбитой, что рухнула, как усталый ослик, на коврик возле двери и заснула.

5 января

Мила вопрошает:

- Почему ты такой разобиженной ушла?

- Кто, я? Разобиженной? Разве? Нет, вроде...

- Ну я же видела!.. Не разобиженной, так разозлённой... Я несколько дней вот голову ломала, почему...

- Хотя, в общем, да, ты права... Я разобиделась, но не на... из-за... тебя. Не обращай внимания.

- Скажи тогда из-за чего.

- Да это так глупо! И говорить не стоит.

- Ты скажешь, наконец?!

- ...Из-за того, что мы с тобой не танцевали. И я просидела всю ночь как дура.

- О-о-ххх!.. Ну это действительно очень глупо!

- Я ж всё про то же...

- Сама виновата. Могла б и с другими... Не могли же мы с тобой...

- Ну ладно, всё понятно. Оставим эту тему.

- ...И это что, единственная причина?

- Мила, давай увидимся где-нибудь за пределами твоей квартиры...

- Ты ответишь сейчас на мой вопрос?

- Я соскучилась по тебе за эти дни.

- Понятно, ответа я так и не услышу... Холодно на улице.

- Тепло.

- Не знаю, я ещё не отошла после...

- Почти нулевая температура.

- ...болезни. Кто меня отпустит?

- ...болезни! Тебя вообще никогда не выманишь из дома.

- Меня родители не отпустят. Папа совсем добьёт, если узнает, что я, больная, шлялась неизвестно где.

- Я же знаю, что ты абсолютно здорова...

- Я знаю, что тебе меня не жалко. Ну ладно, позвони завтра. Я спрошу... Может, разрешат.

6 января

Утро. Кайфово лежать, положив голову на подушку, когда энергия, приготовленная для долгого дня, в концентрированном виде содержится пока ещё в теле - дай ей только выплеснуться; состояние влюблённости, странной, снова проснувшейся, вместе со мной.

Всю ночь я опять кого-то убивала. Сейчас и не помню, чем всё закончилось. Но ничего. Мне столько раз снилось, как я убиваю, что если один сон забылся - не беда. Странно, в пору моей невинности чаще снилось, как убивают меня (я даже помню, что испытывала, когда умирала - необычайное тепло, расходящееся от раны по всему организму, тепло, после которого всё вокруг исчезает). Теперь иначе (а что испытываешь во сне после смерти от своих рук? Ничего!). Другими словами, раньше меня любили - я убивала (а во сне - в качестве возмещения ущерба пострадавшим - наоборот), теперь мне приходится расплачиваться за грехи невинности - любить самой - убивать-ся (а во сне - наоборот).

Интересно, а когда я стану старой кошёлкой, что мне будет сниться? Когда мои страсти улягутся, равно как и страсти ко мне, когда я не буду чувствовать тепло, после которого всё исчезает? Наверное - социальные сны. Телевизионные...

А пока, выходит, не выходит выходить за пределы самой себя.

Но как всё-таки здорово, когда единственный человек в мире, который реально для тебя существует, понимает твои эмоции, настроения, чувства. Драгоценная Мила! Наверное, именно этим вызвано пробуждение влюблённости. Оно прямо выходит вместе с дыханием и сияет в воздухе, кружит, переливается всеми цветами... Я чувствую, что мы с Милой увидимся сегодня, встретимся вдалеке от её злосчастной квартиры, полной запретов, квартиры, где ничего нельзя, квартиры, где ничего не разрешают.

Чтобы разрешить некоторые сомнения, всё ещё остающиеся где-то в закоулках разума, я звоню Миле, и она радостно отвечает:

- Мы сегодня никуда не пойдём. Мне не разрешили.

10 января

Я иду по мосту. Я иду по мосту и вижу. Шестерёнку, щёлкающую чётко, как метроном. У каждого зубчика её начертано. Изображение Луны в различных фазах: полные луны, полумесяцы, месяцы. Они последовательно смещаются с каждым щелчком шестерёнки. Смещаются. Луны вспыхивают. Ясным светом, когда достигают зенита. А потом снова гаснут. Сползают вниз. Влекомые последовательным движением. Пропадают во тьме и продолжают ползти невидимыми. Пропадают и продолжают ползти невидимыми. И я слышу, как мелодия включается. В размеренное щёлканье шестерёнки, тянется замысловатыми переплетениями голосов. И одни голоса угасают, но их тут же. Подхватывают другие. Когда я слушаю шестерёнку, я смотрю через светофильтр. Через светофильтр мои глазные яблоки обхватываются тонкими лучиками, будто мириадами длинных паучьих лапок. Я считаю месяцы, дни. Я считаю и таю. Луны вспыхивают. Ясным светом, когда достигают зенита. А потом снова гаснут. Сползают вниз. Влекомые последовательным движением. Пропадают в темноте и продолжают ползти невидимыми. Пропадают и продолжают ползти невидимыми. Разъедают шестерёнку в полнеба, щёлкающую чётко, как метроном, тонкие лучики. Я иду по мосту. Я использую шестерёнку при записи. В качестве случайных уличных шумов, которые она создаёт. Я иду по мосту. Изображения Луны в различных фазах: полные Луны, полумесяцы, месяцы. На шестрёнке в полнеба, щёлкающей чётко, как метроном. Чётко. Луны вспыхивают. Ясным светом, когда достигают зенита. А потом снова гаснут. Сползают вниз. Влекомые последовательным движением. Пропадают в темноте и продолжают ползти невидимыми. Пропадают и продолжают ползти невидимыми. Разъедают шестерёнку в полнеба, щелкающую чётко, как метроном - о! - тонкие лучики.

12 января

Скрестив ноги, я стою на крылечке некоего здания и неторопливо курю. В одной руке я держу сигарету, другой облокачиваюсь о перила - короче, идти не хочется никуда. Передо мной то и дело распахивается дверь. Снующие туда-сюда люди не дают табачному дыму естественно развиваться в безветренном воздухе.

Наблюдая за прохожими, я вдруг замечаю поднимающуюся по лестнице Милку. Вот, и она - туда же, к входной двери. Я делаю вид, что нет у меня никакого интереса к лучшей подруге. Она проходит, и мы даже не приветствуем друг дружку. Девочка останавливается в холле возле зеркала полюбоваться собой. Когда дверь распахивается очередным посетителем, мне хорошо виден подружкин профиль (сомневаюсь, однако, что за спинами людей она засекает моё наблюдение).

Дверь, вздыхая, приоткрывается - Мила поправляет причёску - и раз! - через две секунды захлопывается. Я ничего не вижу, кроме потрескавшейся краски, я ничего не слышу, кроме трещин, разбегающихся где-то внутри здания.

Дверь снова приоткрывается - Мила одёргивает юбку - и два! - опять захлопывается. Меня слепит от удивления: по коже Милкиного лица разбегаются трещины морщин.

Дверь опять приоткрывается - Мила всё-таки достаёт расчёску - и три! - снова захлопывается. Любимая подружка расчёсывает свои уже седые волосы.

Кажется, с каждым ударом двери мы что-то теряем - и я, и она. Но это ощущаю только я. Мила взрослеет - я её скоро потеряю - здание сожрёт её.

Дверь распахивается в очередной раз, и я уже ничего не вижу, кроме ослепительного солнечного света, отражённого зеркалом.

14 января

Итак, через 25 лет это будет счастливый для меня день, день нашей встречи. В тот день никуда не надо будет спешить, ни с кем общаться. Можно будет побродить по незнакомому городу, радуясь полному своему покою, который вряд ли тогда что сможет вскрыть.

Незаметно для себя я забреду на набережную. Асфальт - парапет - волны. Я утомлюсь. Опёршись задницей о чугун, скрестив руки и ноги, я стану бессмысленно наблюдать за прохожими. Не замечу ничего интересного. Уже лет десять, как я не буду видеть в них ничего нового.

Вдруг я увижу прекрасную девушку - останется что-то замечательное в этом мире. Она будет идти рядом с какой-то женщиной, лет сорока; должно быть, маман.

Недалеко от меня они притормозят. Женщина скажет что-то юной спутнице и махнёт, как бы прощаясь, рукой. Девушка отойдёт подальше в сторону и остановится, может, ожидая. Она заведёт свои обнажённые руки за голову, потягиваясь. Платье прижмётся к её телу; это будет чудесно...

Тут замечу боковым зрением, что маман пристально смотрит на меня. Я повернусь в её сторону и наткнусь на завораживающий взгляд. Я хмыкну, наконец узнав ту... женщину. Конечно, это - она, любимая моя, прекраснейшая, единственная мечта... Наверное, одна из моих бровей поползёт вверх. Женщина, несомненно, заметит это движение, которое окончательно убедит её в том, что она встретила... именно меня, поэтому приветливо кивнёт. Я в ответ - тоже.

Странно, подумаю я, когда-то давно мы с ней часто встречались - встречались взглядами - и она всегда первой кивала мне. И никогда первой не заводила разговор. Вот и сейчас - неожиданно - сейчас - то же самое.

Ещё я подумаю, что любила её когда-то. И она об этом очень хорошо знала. Но когда я пыталась сблизиться с ней, она всякий раз меня мягко отстраняла. Чтобы там ни было, я уверена, что всё-таки нужна была ей для чего-то...

Вспомню, что мы просто-напросто потерялись. Наверное, она будет помнить о моём существовании. Какая-то необыкновенная привязанность у нас всё ещё останется.

Поприветствовав меня, она потом станет неподалёку, возле парапета, положив на него пальцы с длинными ногтями. Она внимательно посмотрит на волны.

...Но я не подойду к ней. Зачем? Мне будет приятно смотреть на её профиль издалека.

Через некоторое время она, нервно развернувшись, подойдёт к дочери, и они станут быстро подниматься по лестнице.

Тут ко мне подойдёт симпатичный котёнок. Я вытащу из кармана лотерейный билет. Привяжу его на какую-то нитку, и котёнок будет прыгать, как заворожённый, пытаясь поймать счастливый билет.

Всё же кому-то приятно, когда его мучают в наш скучный век.

22 января

Нелепый такой случай произошёл!

Мы с Милой затеяли дискуссию. Основным пунктом программы стояло выяснение проблемы: сама ли Мила со мной ничего не хочет или ей не разрешают. Так мы и не пришли ни к какому выводу. Сначала я орала, что Мила - папенькина дочка, что у неё нет ни на что собственного мнения, а Милка отвечала, что она всё в своей жизни сама решает. Потом я кричала, что Мила никогда и ни при каких обстоятельствах меня не любила ни одной минуты, что папины запреты - всего лишь гнилые отмазки, а Милка отвечала, что обстоятельства на самом деле очень стеснённые. Короче говоря, нас не поймёшь - сплошные противоречия.

Самое ужасное, я так расчувствовалась, что вот эту самую книжку забыла у Милки дома. Кошмар! Конечно, я таю надежду, что девочка в чужие записи не стала залезать - она ведь такая воспитанная. С другой стороны, ей, вероятно, трудно было избежать соблазна прочитать мои записи. Да, скорее всего, она их прочла.

Любопытно, о чём подруженька теперь думает? Скорей всего, ни о чём хорошем. Потому что книжку эту мне она так и не вернула. Папа вернул. Молча открыл дверь:

- Милы нет!!. Вот тебе - просила передать. - и сунул мне труды моих бессонных ночей и недоеденных кусков.

Гадко как-то. Вот так расчувствуешься, размажешь свои сопли - в прямом и переносном смысле этого слова - по бумаге, а потом всё это какое-то мурло берёт в руки, разглядывает, делает выводы на твой счёт. Противно.

Одно только утешает. Что папа - я уверена - в эту книжку свой нос не совал. Он очень педантичный парень - за всю свою жизнь, наверное, ни одного плохого (с точки зрения общественности) поступка не совершил.

Что касается Милы, то она вряд ли там найдёт нечто новое о наших отношениях или обо мне. Так что можно спать спокойно.

Можно спать, а я не могу. Тревожно почему-то.

25 января

Когда решилась показаться Милке на глаза, о книжке я даже страшилась упоминать. Но и так всё ясно. Прочитала, конечно. Конечно, очень внимательно. Трудно предположить, конечно, что чтение доставило ей большое удовольствие.

Мила вообще всем своим видом старалась показать, что настроение у неё скверное и к ней лучше не приближаться; она готова была взглядом уничтожить всё живое, что находилось вокруг неё в радиусе одного метра. Честно говоря, столько раз я злила Милку, но такой злой её не видела даже я. Я даже затрудняюсь описать её состояние. Вроде бы она злилась, но явно не на меня, потому что на меня она свой гнев старалась не выплёскивать. Исключая те моменты, когда я нагло забиралась в её запретную зону - ближе, чем на один метр. Тогда Милка буквально рычала и сверкала глазами. Вынуждала меня удаляться, поджав хвост.

- Мила, не злись на меня. - пробубнила я виноватым голосом.

- Я на тебя не злюсь.

- Тогда почему ты не даёшь к себе приблизиться?

- Я уже тысячу раз тебе об этом говорила!

- Мила, я не могу так долго обходиться без тепла твоего организма!

- Сможешь. Никакого тепла, никакого организма больше не будет.

- Как не будет?

- Росомаха, неужели ты не понимаешь, что я тебя не люблю и никогда не смогу полюбить?! А просто подругами мы быть не сможем. Единственное, что я могу тебе предложить - остаться хорошими знакомыми.

- Мила, ты сможешь меня полюбить, я исправлюсь, я стану хорошей.

- Во-первых, - улыбнулась Мила, - как же мы сможем друг дружку любить, если ты станешь хорошей? Во-вторых, горбатого - знаешь что? Ага. В-третьих...

- Мне кажется, мы и просто знакомыми не сможем стать.

- Тебе решать.

- Я даже здороваться при встрече с тобой не буду!

- Пожалуйста.

- Я даже замечать тебя не буду!

- Ой-ёй-ёй!

"Ой-ёй-ёй!" меня так взбесило, что остановиться я уже не могла, хотя десять раз сегодня утром и ещё пятнадцать днём брала с себя обещание хранить дипломатическое спокойствие при любых обстоятельствах. Короче, слово за слово - стало так жарко, что находиться в комнате представилось невозможным.

Я оглянулась и увидела у себя за спиной акул в аквариуме, плавающих в какой-то ярко-красной плазме. Как они могли в такой жаре ещё плавать? Рыбы меня бы удивили, если б я в тот момент могла хоть на что-то обращать внимание. Потому что от яркого света, обжигающего, слёзы брызнули из глаз...

Мила, чувствовалось, уже пожалела о том, что довела меня:

- Росомаха, пойдём лучше на кухню, здесь слишком жарко... - примиряющим голосом сказала она.

И пошла. Я поплелась за ней.

Мила опустилась на табуретку возле стола. Я ещё нервно походила по кухне от окна до двери. Умылась водой из-под крана (хорошо, что не красилась сегодня!). Потом влезла с ногами на стол и села на коленях возле подружки, обвила её шею руками, опустила голову ей на плечо.

- Всё равно ты самая лучшая...

- Так, не надо этого. - тихо и грозно сказала Мила и начала высвобождаться.

- Почему?! - я спрыгнула со стола и двинула с досады подвернувшуюся под ногу табуретку так, что та к стене отлетела.

Мила молча достала из кармана динамит, подошла к печке, спокойно взяла спички и подожгла шнур. Сняла крышку с кастрюли с борщом и собралась уже засунуть взрывчатку туда. Но я отпихнула подружку, схватила в гневе половник и так грохнула им по борщу, что весь он оказался на занавесках, обоях и полу. Зато в кастрюле ничего не осталось. Миле ничего взорвать не удалось. Мне удалось.

- Что тут происходит?.. - пролепетал явившийся на шум папа.

Даже Милкин папа, мужчина с крепкими нервами, при виде любимой кухни в любимом борще оказался в шоке.

- Что тут происходит...

- Ничего. - сказала я, сдвинула с дороги папу, отряхнулась от борща и гордо ушла прочь из этой квартиры, в которой ничего нельзя.

Дома меня встретила Лакримоза, в хорошем настроении:

- Что такая хмурая? Опять с Милкой поругалась?

- Отвянь.

- Ну, молодёжь...

Я не дала кошке спокойно договорить фразу, взяла её за шкирку и аккуратно спустила из окна.

- ...часто ссорится... - сказала Лакримоза, пролетая уже третий этаж.

- ...из-за пустяков. - договорила она, падая в сугроб.

Потом я видела, как кошка выбралась из снега, отряхнулась и гордо пошла ночевать в подвал.

Тоскливо нам будет, конечно, всем врозь, но зато не надоедим друг дружкам. Утешайтесь, девчонки!

26 января

Однако пропади ты пропадом, лисёнок. И мне уже всё надоело. С тобой мне так скучно, неинтересно, сплошное однообразие. Ты обо мне не хочешь сказать то же самое, но тебе тоже надоело однообразие, которое ты же и создаёшь в наших отношениях. Итак, непонятно, кто ж из нас виноват; зависит от того, с какой точки зрения посмотреть - каким способом решить проблему. Я знаю, что ты уже выбрала способ. Тогда, когда всё уже ясно, тогда, когда всё ещё непонятно, тогда, когда всё ещё неожиданно, тогда, тогда все уже расходятся. Однако пропади ты пропадом, лисёнок. И мне уже всё надоело. С тобой становится так же скучно, как и с другими, сплошное однообразие, неинтересная жизнь. Так ты хочешь, чтоб я молчала, молчала, когда ты мне ни о чём не говоришь, чтоб я молчала, какие б ты глупости ни заставляла меня произносить, какой бы ерунде ни заставляла придавать вселенское значение. Тогда, когда всё уже ясно, тогда, когда всё ещё непонятно, тогда, когда всё ещё неожиданно, тогда, тогда все уже расходятся. Я не хотела б, честно говоря, оказывать влияние на твою дальнейшую жизнь без меня. Я не хотела б никого задевать и ранить. Спасибо, что ты мне можешь сказать то же самое. Ты хочешь, чтоб я поддакивала, поддакивала, когда ты мне ни о чём не говоришь, чтоб я поддакивала, какие б ты глупости ни произносила, какой бы ерунде ни придавала вселенского значения. Тогда, когда всё уже ясно, тогда, когда всё ещё непонятно, тогда, когда всё ещё неожиданно, тогда, тогда все уже расходятся. Мы уже расходимся.

28 января

У меня появилась замечательная возможность идентифицировать себя с моими козликами, чьи высокие чувства я отвергала. Мне так жалко их вчера стало, аж плакать хотелось. Поэтому я решила утешить хоть одного. Заодно, подумала, и сама развеюсь.

Было там двое более-менее нравящихся мне. Я бросила монетку и отправилась наугад к одному из них. В общем-то, ничего замечательного, но так - нормально, пойдёт. Хороший младой члаэк.

Я постояла под дверным звонком минут пять. Всё-таки неудобно женщине посещать мужчин лёгкого поведения. Да и ночь как-никак на дворе. Разбужу, думала, их всех на хрен. Но всё ж таки звякнула, очень робко.

Дверь открыл сам козлик, вылупился на меня.

- Привет. Сколько лет, сколько зим. - равнодушным тоном сказала я.

- О, что ты тут делаешь? Что-нибудь случилось? - он чуть не упал от изумления.

- Да вот, шла мимо, решила зайти. Ты ещё не спишь?

- Ну заходи, только тихо, предки уже спят.

Прикольно было бы, если б он женился за это время и сказал сейчас: "Тише; жена проснётся!"

Мы полночи беседовали на разные темы, в основном о великой дружбе между народами, а я всё раздумывала, как бы ему отдаться. Вряд ли бы ему самому пришло в голову начать приставать ко мне: всё-таки странно - отсылала-отсылала его ко всевозможным бабушкам, а тут - сама явилась (зачем?). Но не могла же я подойти к нему, положить этак голову на плечо и прошептать: "Дорогой, я сегодня исполню любое твоё желание!.." Это как-то не в моём стиле. А говорить: "Дружище, давай, что ли, потрахаемся!" - тоже что-то не то. Но, во всяком случае, я ещё тогда знала только одно - что нетрахнутым он из этой комнаты не выйдет.

Обычно бывает так: подваливает чувак ко мне, раздевает и трахает. Или, допустим, так: я - к девушке - и так далее. А тут необычно получается. Я - подваливаю к чуваку! Чёрт, всё не по правилам. Ну ладно, не стоит ограничиваться традициями.

- Почему я здесь оказалась? Мне просто захотелось. Вот и всё. Надеюсь, ты не откажешься от меня?

Я произнесла это, сидя на краешке широкого подоконника. Замечательный подоконник - тёплый, деревянный, красиво разрисованный. Редкая вещь. Прямо не подоконник, а произведение искусства, произведение абстрактной живописи. Справа налево ползли железные застывшие волны, а по краям с ними соседствовали волны пустыни - железные и песчаные волны перетекали друг в друга, а в центре их разрушал извечно неподвижный циклон, и чьи-то расплавленные руки тянулись из его центра, но не могли уже выбраться, чувствуя прикосновение фантастических солнечных лучей, пробивающихся сквозь чёрно-белое сияние. А дальше началась такая скукотища, что и описывать не стоит. То есть, нет, всё нормально прошло, даже хорошо, но ничего впечатляющего - того, что стоило бы запечатлеть. Козлик подошёл, мягко раздвинул мне колени и подобрался ещё ближе к моему телу, поцеловал так, что добрую часть моих одежд засосал и проглотил.

Самое удручающее состоит в том, что я сохраняла в тот момент всю ясность сознания. Вроде бы я желала его, козлика, а пульс не учащался, голова оставалась холодной, тело козлика - таким же противным.

Я автоматически повторяла банальные, заученные движения, предназначенные для доставления удовольствия объекту и мне, кстати, самой. Но мало радости это делать, я была слишком уж неискренней перед самой собой.

Мила - такая нежная, мягкая, душистым мылом и духами пахнущая, а козлик - мало того, что какой-то мужской дрянью благоухал, так ещё и рожу с утра не брил. Вероятно, со вчерашнего. Такое впечатление, будто наждачкой по моему лицу два часа елозили! Я никогда не думала, что волосы могут быть настолько жёсткими. Я так надеялась, что у него хотя бы на груди волос не окажется. Но зря. Волосы в ту ночь преследовали меня повсюду. Особенно, когда мы с ним в постели оказались.

Но за что больше всего не люблю мужиков, так за то, что они слишком много весят, даже самые миниатюрные из них. У меня такая фобия: боюсь, что кто-нибудь из них когда-нибудь во сне раздавит меня. Ещё проблема: совершенно невозможно управляться с их телами. С Милой легко - расположила её, как хочется: ручку - сюда, ножку - туда, головку - чуть вбок, замечательно! А мужика - с места, идиота, не сдвинешь!

Потом, я чувствовала, он сдавил меня, словно тисками, не давая шевельнуться, и долго-долго не отпускал; я чувствовала, как это нечто подплывало, подплывало... а потом оставалось кусать губы от нахлынувшего восторга и биться в крепких объятиях, уже не желая... чтоб они ослабли...

- ...чтоб ты провалился к чёртовой бабушке вместе со своими родителями! - прошипела я, когда козлик начал будить меня чуть ли не в пять часов утра. Он, видимо, не хотел поразить предков видом сна незнакомой девушки в его кровати.

- Давай быстрей; пожалуйста, тише, не скрипи, не греми.

Но я всё равно старательно гремела дверями, как бегемот - назло. Несколько раз даже открыла и захлопнула дверцу шкафа - с грохотом. Да ещё со скрипом - о, как я скрипела!

Очень быстро я очутилась на морозной улице. Рядом со мной скакал козлик - провожал меня до остановки.

- Я тебе сегодня позвоню! - пообещал он мне, сажая в автобус.

Тоска собачья.

Интересно, а почему эта кошка, Лакримоза, ни разу в жизни не смеялась? Всё время грустная ходит... А я с ней вдобавок так нехорошо поступила. Она, наверное, не скоро захочет ко мне вернуться. Но я, наверное, тоже не скоро захочу вернуться к кому-нибудь.

Решено! Загадываю: как только Лакримоза возвращается - я иду к Милке. Пусть она меня хоть ногами пинает, хоть хорошей знакомой остаётся - теперь всё равно, лишь бы общаться с ней хоть изредка!

Общаться с ней... Спасибо, конечно, младому члаэку за то, что насытил меня, но, как говорится, сколько бегемота ни корми - всё в лес норовит.

30 января

Как и договаривались, оставив жену, один мужчина - не Милкин папа, конечно, но похожий чувак - прилип к оконному стеклу дождевой каплей и медленно по нему сползает. Смотрит на меня печальными глазами, пытается загипнотизировать латунную оболочку моих зрачков, понюхать тычинки ярких цветов на обоях, прижаться щеками к моим носочкам, только что надетым, пасть к моим ступням, лишая их этих носочков, а потом вытянуть...

Мои глаза покорно закрыты.

...свою длинную шею и обвиться вокруг всего моего тела.

Чтоб я больше не размахивала руками и не била каждую чашку, которая становится моей любимой. Потому что когда в последний раз осколки, отскакивающие от пола и стены, впились в кожу и глаза, я слишком сильно заскрежетала зубами от боли - как будто с дуба на кактус упала.

Но мужик испаряется со злобным шипением, и на его место прилипает другой, третий, иногда сразу парами прилипают, но - кого ветром вскорости уносит, кого сразу отрикошетивает; кто на чистом стекле телефон успевает маркером написать, кто растаенную шоколадку прилепить.

И всё это горит синим пламенем, стоит мне только моргнуть, горит, не оставив после себя и следа. Просто я переключаю принимаемые каналы своей оконной рамы, как у телевизора, и взор мой притягивает стекло, за которым нет уже никого. Иногда меня берёт сомнение: что если я не стеклянные каналы переключаю, а отключаю саму себя?

Только ты умеешь пролезать сквозь непрозрачное, забрызганное кровью, потрескавшееся, дрожащее стекло в пространство, пронизанное звуковыми волнами, исходящими из расширенных ужасом моих глаз.

На фоне потолка, окрасившегося в лазурный цвет, весело разлетаются твои солнечные волосы, освещённые переплетающимися лучами Луны и фонаря, повешенного на световой опоре.

Я смотрю на тебя только для того, чтобы не смотреть, как сквозь светлые пространства быстро, но всё так же нестройно пролетают пищащие пары летучих мышей.

Я даже на расстоянии болезненным образом ощущаю, как лазурный потолок становится снова белым, забирая с собой всю нежную необыкновенность.

Он шепчет:

- Привет, девический бред и крик во время быстрого сна, ублажай меня почаще своим интригующим бормотанием, пока я ещё не распался на структуры.

Он говорит:

- Привет, поздоровайся же с бесконечными ночами, с недосягаемой возвышенностью, сведённая с ума девочка! Тебе же - постоянно запускать в меня мечтательные взоры, помышляя о ком-то другом!

Он орёт:

- Привет, протянутые ко мне руки, выгнутая, молящая о пощаде, спина, и басы, проходящие сквозь меня, и дрожь, и музыка планеты!!

31 января

Ночью я сижу на кухне, обхватив голову руками. Это только так говорится - обхватив голову, на самом деле я закрыла ладонями уши и сижу, уставившись в стол. Потом устало закрываю глаза.

Ночь представляется мне огромной пирамидой, выдвигающейся из пустого пространства, подобно скале в океане во время землетрясения. Мой взгляд дрожит и поднимается в пустоте вместе с вершиной пирамиды. И, когда уже пропадают где-то во тьме её основания, когда высота её начинает захватывать дух, когда я уже задыхаюсь от неимоверного восторга, её верхушку отсекает чем-то острым - лучом, наверное - и та кубарем летит вниз, в абсолютную пустоту. Я слежу за ней, пока она не превращается в маленькую точку... И вдруг она - далеко внизу - врезается в некую твердь. И от удара пустота подо мной расходится волнами. И в том волнении пустоты я различаю мутный образ моей девочки, которая безмолвно что-то кричит, её щёки залиты слезами, а руки, сжатые в кулаки, прижаты к груди. Наконец волнение заливается бежевой краской, уже ничего не видно. На краске проступает какой-то знак, окружённый яркими точками - и волнение успокаивается. Яркие точки разгораются всё ярче и ярче, на них уже нет сил смотреть, они слепят.

И я открываю глаза, щурясь от электрического света. Неужели я заснула, сидя за столом? Да, конечно. Я бреду, в полусонном бреду бормоча что-то про безмолвно кричащую девочку. Натыкаюсь на кровать и очухиваюсь. Где кошка? В квартире её нет с очевидностью. Где же она шляется? Я не хочу сегодня спать одна, я хочу свою мягкую и пушистую подругу. Может, она уже царапалась ночью в дверь, да я не слышала?

Я открываю дверь и кричу в подъезд:

- Лакримоза, Лакримо-зочка!

Но не отзывается. Ладно, обойдусь и без тебя, не умру.

Я доползаю до кровати и отрубаюсь.

1 февраля

У подъезда меня останавливает соседка и говорит:

- Это не твоя кошечка? Я сегодня кошечку какую-то похоронила.

Я останавливаюсь в задумчивости:

- Похоронили? Да?.. Кажется, моя. - и прохожу мимо. Это не показное равнодушие, я и вправду ничего не чувствую.

Потом узнаю подробности. Судя по кровавому пятну на стене, Лакримоза сидела на восьмом этаже. Эту территорию начали оккупировать какие-то... люди. Моя добрая Лакримоза, глупое существо, наверное, стала фыркать и выгибать спину, или, что ещё хуже, стала пытаться приласкаться. Её взяли за шкирку и грохнули об стену. А чтобы не украшать своё сборище кошачьим трупом, выбросил её в пролёт. Лакримоза упала на лестницу третьего этажа, но была ещё жива. Она смогла встать на ноги и добраться до четвёртого. Там Лакримоза и умерла. А дорожка из капель крови, которая тянулась вслед за неё, ещё надолго останется.

Да, а что она делала на восьмом этаже? Ах, ну она, видно, поцарапалась в дверь, не дождалась меня. И ушла ввысь.

3 февраля

Ложиться в удушающую кровать не хочется. Но держать позвоночник в вертикальном положении уже нет сил. Я убираю со стола на кухне всё барахло и ложусь на возвышающую ровную поверхность. Настоящий маразм. Я изображаю из себя жертву богу (жертву бога) на жертвенном столе.

Уже почти три часа ночи. Я нахожусь в полудрёме.

Вдруг раздаётся телефонный звонок.

Я, дрогнув, вскакиваю и бегу к телефону, я в тревоге. Я ненавижу ночные звонки. Их, таковых, почти не бывает, но когда бывают - это не сулит ничего доброго. Это звонит смерть или нечто похожее.

Я срываю трубку и срывающимся голосом выговариваю:

- Алло...

В ответ - лишь молчание.

- Алло!..

Никто не отвечает.

Я уже не могу ничего говорить. Я в ужасе молчу. Молчание длится неопределённое время, потом слышится треск, перерастающий в короткие гудки, гудки, гудки.

Я иду обратно на кухню. Кто бы это мог позвонить? Я сажусь на табуретку. Мне чудится, будто звонили с того света. И, кроме Лакримозы, никто не мог мне оттуда позвонить. Если там, где сейчас Лакримоза находится, построили телефонную станцию, конечно...

Лакримоза, я тебя люблю... Почему я тогда не открыла тебе дверь? Почему я пребывала в собственном, в своём сонном кошмаре, не обращая внимания на других? Нечего было там делать. Один кошмар с неизбежностью влечёт за собой другой. Для того, чтобы прервать эту цепь кошмаров, надо вовремя вырвать хотя бы одно из звеньев.

Лакримоза... Я даже не знаю, где ты, моя Лакримоза, сейчас и что обо мне думаешь. Даже по телефону никто ничего не сказал. Сплошное молчание, молчание, молчание... Хотя, может, одним этим уже всё сказано.

5 февраля

Ну ладно, всё это уже надоело, руки опускаются что-либо делать. Например, царапать паркет. Я выпускаю когти из своей мягкой лапки, поднимаю руку и резко, с диким воплем вонзаю когти в паркет. Это обычное дело - ломать ногти - они ведь неживые. Ах, ну что это, в самом деле, такое происходит, уууух...

9 февраля

Ну, прохлада в душе прошла. Прохлада, образовавшаяся, скорей всего, по причине отсутствия лифчика на теле. Лифчика, который я позабыла у козлика.

Незаменимых (вещей) нет. Так что теперь - нормально, тепло снова. Лишь крайний пофигизм, возросший в связи с последними событиями, мешал мне его обрести. Так и ходила в майке, в трусах и шортах. Без лифчика. И босиком по холодному полу. Так не хотелось утепляться, что и на улицу не выходила.

Но теперь - тепло. Ожесточение постепенно отступает.

Странное дело, женщины-то ведь лучше холод, в принципе, переносят, почему ж без лифчика, ёлки, такой дубняк? Наверное, с непривычки. До сих пор помню, как меня, полуголую, тогда на подоконнике протянуло. Тут уж поневоле затянуть себя в тёплую постельку позволишь! Лишь бы холода на душе не стало...

А на теперешний свой холод я внимания не обращала до тех пор, пока сегодня не раздался звонок телефона. Я равнодушно слушала дребедень аппарата и к трубке не подходила - не хотелось общаться с человечеством. Сработал автоответчик:

- Здравствуйте, меня сейчас нет дома, но - если я вам очень нужна! - можете оставить сообщение, я вам - возможно! - перезвоню.

Оказалось, опять позвонил козлик. Он попросил меня перезвонить после трёх. Сообщил ещё, что у него я лифчик позабыла, что он собирался мне его при случае вернуть, а теперь - вдруг - о горе! - сей предмет куда-то запропастился - неизвестно, как теперь быть и что думать.

Вот тогда-то я и спохватилась насчёт бюстгальтера. До той поры я полагала, что причины холода следует выискивать на ментальном уровне. Но стало ясно, что...

- Здравствуйте, меня сейчас нет дома, но - если я вам очень нужна! - можете оставить сообщение, я вам - возможно! - перезвоню.

Оказалось - позвонила - Мила:

- Привет, Росомаха... Это - Мила. Ты тут у меня... э-э... одну вещь оставила... Я даже не знаю... Давай ты перезвонишь мне, наверное - только в восемь часов ровно! - и дальше будем думать, где я смогу тебе передать её... Ну всё, пока...

Я перезвонила Миле ровно в восемь часов (интересно, к чему такая точность?). Мила долго у меня выпытывала, как мой бюстгальтер мог оказаться у неё и как она столь продолжительное время могла не замечать присутствие сего предмета. Чёрт, я б хотела спросить у подружки то же самое! Кроме того, в процессе разговора выяснилось, что лифчик, забытый у козлика и Милки - один и тот же! Раздвоился он, что ли? Прямо загадка природы вещей какая-то!

Я так думаю, когда я полетела в постель, лифчик, подобно второй ступени космического корабля, отделился и полетел обратно. К Миле.

Возможно, возвращение ступени символизирует и то, что при полёте в чужие пространства какая-то часть души и материи должна остаться в родном...

Да нет же! Не сразу лифчик рухнул обратно! Он сперва полежал, свернувшись в комочек, на холодном полу тёмной комнаты, а потом, с первыми лучами Солнца, расправил крылья и полетел туда, где ему теплей и уютней - к Миле...

В общем, с Милой мы условились встре-тить-ся... А козлику я звонить не стала - пошёл он к чёртовой бабушке, мне сейчас - тепло-тепло...

10 февраля

Я так боялась, что Мила уйдёт сразу после передачи в мои руки ценного свёртка, что спешно принялась заводить беседу - спросила, как у подружки дела. Она ответила, что так себе.

- А у меня плохо. Точнее говоря, даже не у меня...

- Что такое?..

- Знаешь, новость сообщить тебе хочу такую... Как бы так сказать... Лакримозу убили. Фактически, и я приняла в этом невольное участие.

Мила потрясённо помолчала, не зная, что сказать. Потом произнесла:

- Мне очень жаль...

Мы стояли посреди улицы, грустно беседовали. И нам не хотелось никуда идти, не хотелось расходиться по домам. Но Мила стала замерзать, держать её долго на улице мне представлялось нехорошим делом. А добрая подружка покидать меня, печальную, явно не желала.

- Ну ладно, Мила, я не буду тебя задерживать.

- Ну, пока!..

Пока... Какое ободряющее слово!.. Мы расстаёмся, но - пока.

11 февраля

Позвонила я сегодня днём девочке, а трубку поднял некий мужик.

- Здравствуйте, - сказала я, делая реверанс перед телефоном, - позовите, пожалуйста, Милу.

В ответ раздалось какое-то ворчание на тарабарском языке, я не поняла ни одного слова из довольно пространной сентенции. По окончании оной пошли короткие гудки. Я, честно сказать, не ожидала подобного обхождения.

Снова набрала тот же номер:

- Скажите, Мила дома?! - прорычала я.

- Да!.. Ты что, русского языка не понимаешь?! - ответили мне и бросили трубку.

Меня несколько обескуражила такая постановка вопроса. Но вечером я перезвонила. Трубку на этот раз, слава небесам, взяла Мила.

- Ох, Мила, наконец-то я к тебе дозвонилась!

Мила, похоже, ещё сильней, чем я, обрадовалась моему звонку. Так хорошо поболтали! Здорово!!

- Я сегодня пыталась днём к тебе дозвониться, а попала в дурдом какой-то. Спросила: "Мила дома?" Мне ответили: "Да!" - и бросили трубку. Но, надеюсь, я и вправду не к тебе домой попала.

- Конечно! Я не могу себе представить, чтобы кто-то из наших так ответил!

Я перевела разговор на совершенно незначительные вещи, всё собиралась духом спросить о волнующем. Но мерзкий холодок в душе мешал. Наконец, когда Мила поинтересовалась моим мнением на счёт того, пойдёт ли завтра снег, я выдохнула:

- Слушай, Мила, ты мою книжку читала?

- Да! - рассмеялась подружка. - Конечно - читала!

- И что ты можешь сказать о ней?

- Что могу сказать? А-а-а, знаешь, это не телефонный разговор. Тут кругом дети...

- Не телефонный? Тогда давай у-ви-дим-ся где-нибудь!

- Зачем?

- Расскажешь мне о своих мыслях по поводу книжки...

- Я уже решила, что мы не будем видеться...

- Ну Мила, ну пожалуйста, я прошу...

- Росомаха, наша встреча всё равно ничего не изменит.

Я умоляюще молчала.

- Росомаха, зачем..?

Я с молчаливой мольбой устремила глаза к потолку.

- Ну хорошо, Росомаха! Уговорила!

12 февраля

Меня выталкивают из тьмы, и представление начинается.

Я несусь по улице, но меня внезапно останавливает некий мужик, до боли похожий на Милкиного папу (возможно, это он и есть). До отвращения толстый, потный. Он мне что-то говорит, приближая, дабы мне понятен становился смысл его речей, свою рожу к моему лицу. Он просто нагло врезается в мою личную зону, меня тошнит. Я делаю шаг назад. Но мужик снова подходит, не переставая говорить, и суёт свою рожу как можно ближе. Я опять вынуждена пятиться. Он явно недоволен моим отступлением. Мне чудится, он хочет меня зарезать. Для этой цели он достаёт нечто блестящее, острое, в форме трапеции, держит его в кулаке за ручку, как кастет. Он бьёт меня столь своеобразным ножом, метя прямо в шею, но я успеваю закрыться, подставить ладонь. Нож вспарывает её до самого запястья, да так и застревает меж костей. Мужик, начавший было выдёргивать его из моей руки, вдруг видит одуревшее от боли лицо перед собой и невольно разжимает - опасаясь, видимо, излишней теперь близости со мной - кулак и оставляет любимый ножик в моей ладони - мне на память. Вот и сейчас, при первой предоставившейся мне возможности, я собираюсь воспользоваться незамедлительно столь драгоценным (да ещё в сложившейся ситуации) подарком. Несмотря на некоторый хруст косточек в кисти, я выдёргиваю холодную сталь и собираюсь уже... - наверное, всё-таки обороняться. Не хватило б явно у меня отваги приблизиться к такой туше лишний раз даже с ножом. Мужик не колеблется. Мы стоим друг против друга и тяжело дышим, не сводя друг друга с ума явным образом (исключительно - скрытым) - и глаз не сводя тоже. Но тут он вынимает откуда-то из другого измерения огромадный тесак, и преимущество вновь на его стороне. Мне приходится спасаться бегством. Он пытается преследовать, но куда ему, толстому, меня догонять. Его страстное дыхание в затылок раздаётся всё дальше и дальше. Я обогнала его уже на метров на пятьдесят, а он всё ещё где-то вдалеке бежит за мной, трогательно выполняя нравственный долг. Совесть начинает мучить меня. Надо бы вернуть человеку отобранное у него оружие. Я поворачиваюсь, разбегаюсь и запускаю куском стали по гладкому асфальту, сияющему в жарких лучах. И нож скользит по серой глади со страшной скоростью, разрезая на ходу вырастающие из асфальта миражи.

После чего я спокойно иду домой. Но мысль разрезает мне голову: что если мужик неправильно истолкует моё поведение? Он может подумать, я сдала ему нож для того, чтобы он перестал меня преследовать. В этом случае он добился своего (в своих же глазах). Но приведённая интерпретация никак не будет украшать его. В этом случае получается, любимый ножик ему дороже моего уничтожения как идеи. То есть вещь, могущая пригодиться в хозяйстве, дороже ему общечеловеческим проблем. Но мужика уже не переделаешь. Поздно.

Я кусаю локти оттого, что не удалось объясниться со своим мужиком, и за этим занятием меня заталкивают обратно во мрак.

13 февраля

Может, ещё не всё потеряно? Я овладею тобой, вытрясу из тебя душу, возьму её в свои ласковые ладони, я стану единственным человеком, по-настоящему любимым тобой. Подниму глаза, увижу тебя. Да, я хочу увидеть и обнять тебя завтра, обнять тебя завтра. Да, пусть я буду страдать, плакать о тебе, злить тебя. Ты будешь прикасаться ко мне, положишь подбородок на моё плечо. Ах, как сплетаются сильные змеи. Да, но я могу задушить тебя, так что иди подальше, подальше. Ты посмотришь на меня растерянно, улыбнёшься, остановишься рядом. Мы снова встретимся. Так будет. Мы снова встретимся. Пусть так будет. Мы снова встретимся, станем близки. Мы снова встретимся, станем близки. Мы снова встретимся, пытаясь владеть собой. Мы снова встретимся друг с дружкой счастливыми взглядами. Да, я овладею тобой, вытрясу из тебя душу, возьму её в свои ласковые ладони, я стану единственным человеком, по-настоящему любимым тобой. Подниму глаза, увижу тебя. Ах, я хочу, хочу увидеть и обнять тебя завтра. Ты посмотришь на меня растерянно, улыбнёшься, остановишься рядом. Мы снова встретимся. Так будет. Мы снова встретимся. Пусть так будет. Мы снова встретимся, станем близки. Мы снова встретимся, станем близкими. Мы снова встретимся, пытаясь владеть собой. Мы снова встретимся друг с дружкой счастливыми взглядами. Ты посмотришь на меня растерянно, улыбнёшься, остановишься рядом. Я хочу овладеть тобой. Так будет. Я хочу быть твоей. Пусть так будет. Мы снова встретимся, станем близкими. Мы снова встретимся, станем близкими. Мы снова встретимся, пытаясь владеть собой. Мы снова встретимся друг с дружкой счастливыми взглядами.

14 февраля

Издалека мне представилась эта штуковина хвостом гигантского павлина. Сам он сидел за горизонтом - только хвост наружу выставил. Для красоты. Если животное желало чего-то, то добилось своего: мы с Милой, две самки, шли прямо к нему. Долгое время, правда, стараясь делать вид, что ничего не замечаем.

- О, я себе недавно кроссовки купила, какие хотела. - рассказывала подруга. - Просто супер!

Но не замечать тот предмет, хвост, являлось делом весьма и весьма затруднительным - до самого горизонта простирался серый асфальт, из-под которого к небу не пробивался ни один росток, ни один домик, ни один мертвец. Только павлиний хвост украшал однообразную серую перспективу. И мы к нему верно приближались.

- ...не очень-то хотелось идти на тот концерт, но всё-таки сходила. - рассказывала Мила. - Чисто по приколу!

Небеса, откуда у моей девочки такие слова в лексиконе завелись! Во всяком случае, не из любимых ею книжек. Не иначе, знакомство с новым младым члаэком завела. Близкое.

Тут я заметила, что иду в метрах пяти позади своей спутницы. Мне так не хотелось вдалеке от любимой телепаться, что я телепортировалась в одно мгновение к её телу. Обернулась - и упала в её объятия. Мила так давно меня не обнимала, что даже расшнуровавшийся в процессе перемещения в пространстве ботиночек не мог послужить причиной для разжатия рук. Тем более что мы уже никуда не шли. Мы замёрзли.

- Знаешь, - неожиданно строгим тоном произнесла Мила, - что я должна сказать...

По одному только голосу я поняла, что подруга желает мне сообщить.

- Нет! Не надо.

- Со мной один молодой, - выпалила Милка при выдохе отработанного воздуха, - человек стал встречаться. Ты понимаешь? Мне кажется, я не должна от тебя это скрывать. И я вспомнила о нём потому, что мы с ним тоже здесь, на этом самом месте обнимались...

Небеса, так я и знала!! Я аж на месте подпрыгнула от злости.

- ...Просто мне холодно было. - с улыбкой попыталась оправдаться Мила.

- Я ж тебя просила не говорить мне об этом!!

- А я не хочу, чтобы ты оставалась в неведении!

- А я хочу оставаться!.. Оставаться! ...с тобой.

Потом, помолчав и успокоившись, я сказала:

- А, в общем-то, стоит ли из себя собаку на сене изображать? Мне в качестве хорошей знакомой полагается радоваться, что ты обрела своё счастье, что завела любимого...

- Я его не заводила...

- Ага - он сам завёлся? Заводной парень!

Смешной каламбур получился. Но грустный.

Мы попёрлись дальше. Хвост павлина оказался обыкновенной разноцветной каруселью. Колесом обозрения. Тяжкие железные трубы. Проходя мимо, я думала, как бы они не свалились на меня.

Дальше начались обыкновенные жилые постройки. Мы шли прямиком к Милкиному дому. Он всё приближался и приближался, приближая долбаную минуту разлуки.

- Всё, не провожай меня дальше. Не люблю я этого. Теперь я - туда, а ты - туда.

- Мила, когда мы увидимся?

- Нет, Росомаха, никогда.

- Решила остаться со своим козликом?

- Причём тут он? Я с тобой расстаюсь. Он не является причиной.

- Следствием?

- Возможно.

- И ты с этим следствием хочешь обрести счастье? - изумилась я.

- Опять этот тон! Я сегодня отказалась встретиться с ним из-за тебя. И ты что, не можешь по-доброму расстаться?

Я аккуратно сняла с Милы шляпку. Ласково поцеловала подружкину голову в пробор. Нежно погладила её волосы рукой. Осторожно вернула шляпку на прежнее место. Потом закурила сигарету.

- Прощай, любимая! Ты навсегда останешься в моём сердце!

21 февраля

Иногда мне кажется, что за пределами нашего города почти нет жизни: с крыши последнего многоэтажного дома можно наблюдать серую, пыльную, мёртвую, изрытую кратерами и трещинами, похожую на лунную, поверхность. Наверное, это оттого кажется, что доводится бывать неподалёку от города лишь глубокими ночами. Я шагаю по свежевспаханному полю, и мне хочется кричать от восторга - столько новых ощущений накатывает! От горизонта до горизонта простирается необычная, совершенно неестественная степь. Если б я хоть раз была там днём, я б видела, что она просто вспахана (я, конечно, и сейчас это знаю, но одно дело - знать, а другое - видеть). Передо мной простирается лишь совершенно безжизненная долина, взрытая былыми природными катаклизмами. И вот здесь, среди этого безлюдья - шагаю я. Я поворачиваюсь и, задрав голову, смотрю на небо. В чёрном космосе висит Луна, но мне кажется другое - белый карлик, маленькая звёздочка, что освещает мёртвые пространства потерявшей атмосферу планеты.

И теперь, когда я смотрю из окна своего дома на окраине в ночную степь, я не могу отделаться от ощущения, что жизнь заканчивается, что имеет свои границы, границы города. Я не могу понять теперь, расширяются ли пределы нашего города, моего ареала, или наоборот, мёртвая долина захватывает улицы. В общем, таковы плоды моей фантазии.

Ну ладно, оставим фантазию в покое. А я?! Я-то хоть когда-нибудь, хоть немножечко, буду жить в какой-нибудь вшивой чужой душонке?!

Я даже за край - как в былое время - города могу выбежать ради такого случая (а это всё равно, что край света).

"Мила, ты бы пошла со мной, хоть на край света?"

"Край света?" - недоумевает она.

И вот я веду её, хм, в ту степь. Мы идём по комьям чернозёма, держась за руки, чтоб не упасть и ещё потому, что мы не можем быть друг от дружки вдалеке, нам необходимо чувствовать соприкосновение. Комья разваливаются под нашими ногами, лезут, раскрошенные, к нам в босоножки, царапают нам ступни. А мы всё идём и идём. Нам на всё наплевать, когда мы вместе. Мы идём уже год, изнывая от усталости.

И вот - о чудо! Внезапно нашим глазам открывается огромный луг с пышной травой. И к нашим шеям льнёт тот же ветер, что волнует луговую траву. Мы заходим в густую траву, и роса заливает наши израненные ступни.

"Ты знаешь это место?" - спрашивает Мила.

"Это Залив Росы". - зачарованно отвечаю я. Хотя никогда раньше здесь не была и ничего про это место не слышала.

Мы останавливаемся. Я обнимаю Милу за талию, целую в щёчку. Пытаюсь ухватить губами мочку Милиного уха. Оно отчего-то всё красное. Наверное, оттого, что мы с ней слишком долго разговаривали по телефону и Милка слишком усердно пыталась понять смысл моих речей. Милка, у тебя уже ухо красное от телефонной трубки, а ты так ничего и не уловила. Но сейчас-то всё предельно ясно.

Милкины зрачки вдруг расширяются:

"Смотри, что это там?"

Я оборачиваюсь и смотрю. Вдалеке по лугу плавно перемещается задумчивый слон. Его ноги почти не касаются травы, он будто парит над росой. Хоботом он срывает пучок травы, засовывает себе в рот и смачно жуёт.

Я снова поворачиваюсь к Милке и крепко её обнимаю, целую волосы, шею... Но девочка начинает возмущённо вырываться.

За такие дела по морде надо бить, но я этого не делаю, я ведь люблю её, эту мордочку.

Милка отталкивает меня, больно ударив в ключицу и убегает по траве. Нет желания её догонять. Слишком уж это некрасивые отношения получаются. Кроме того, я бы хотела, чтоб у нас были не отношения, а взаимоотношения. А отношения лучше не выяснять. И так уже всё ясно: Милка убегает, и ясная роса, отражающая свет Солнца, освещает её прелестную фигуру.

В это время слон, ощутив нервозность обстановки, разлетается на куски, будто разорванный динамитом, и тем самым заканчивает обед, ещё не чувствую себя достаточно насытившимся. Часть его туши - огромный бивень - летит прямо в меня и больно врезается в ключицу. Слышится хруст моей косточки, и руки беспомощно опускается, повисает. Я невольно падаю на колени в траву, кровь медленно падает каплями в траву, словно огонь попадает искрами в траву.

Дорожки огня разбегаются от меня во все стороны. И через миг уже весь Залив Росы - пылает. Я теряю Милку за серой дымовой завесой. От дыма мои глаза слезятся, и я ни черта не вижу. И не хочу видеть.

25 февраля

Мне дали почувствовать себя в кабинете нетрадиционной инквизиции. Я могу греметь цепями, я не могу есть и спать. Я уже не вижу солнечный свет, я вижу лицо моего ангела. Я сама сдалась, потому что отвернулась отсвета. Но я чувствую, что мои глаза вечно будут слезиться из-за него. Говорят, неугасимое пламя моего сердца очистит взгляд. И мне дали почувствовать себя в кабинете нетрадиционной инквизиции. Мне дали почувствовать себя. Так что мне дали почувствовать себя в кабинете нетрадиционной инквизиции. Так что мне дали почувствовать себя в кабинете нетрадиционной инквизиции. Чем яснее я вижу лицо моего ангела, тем туманнее мир перед разлеплёнными веками. Чем страшнее пожар, тем гуще угарный газ, которым невозможно дышать. Я не хотела б казаться себя нежной водорослью, вырванной и выброшенной на жаркий песок. Лучше б я бросилась со скалы в морские волны. Хочется попасть туда, где никогда нет высокой температуры. А теперь мне дали почувствовать себя в кабинете нетрадиционной инквизиции. Мне дали почувствовать себя. И я отворачиваюсь от света. Трудно сказать, спасусь я или нет. Впрочем, спасение бесполезно, потому что ты снова предашь меня. А сейчас, когда я равнодушна абсолютно ко всему, им же хуже. Когда они полезут к нам от нечего делать, покажи всем своим видом, что ты не со мной. И когда они убедятся, что ты не со мной, скажи, что ты против меня. Это лучший способ избавиться от меня. Трудно сказать, спасусь я или нет. Впрочем, спасение бесполезно, потому что ты снова предашь меня. А сейчас, когда я равнодушна абсолютно ко всему, им же хуже. Когда они полезут к нам от нечего делать, покажи всем своим видом, что ты не со мной. И когда они убедятся в том, что ты не со мной, скажи, что ты против меня. Это лучший способ избавиться от меня.

3 марта

Наступают весенние деньки.

1) Бабы безупречной нравственности щеголяют приоткрытыми задницами, которые так странно перекатываются при ходьбе, что, кажется, каждая ягодица представляет собой аквариум с медузой. Так и подмывает. Подойти и сказать: "Госпожа, к вам сзади медуза прилипла (да не бойтесь, через штаны не видно)."

2) Красивые суки раздеваются и гуляют с теми, у кого волос на груди побольше. И тому подобного.

3) Девочки, ещё не осуществившие нравственный выбор, на пятки клеят вонючие лейкопластыри, дабы не запачкать новые башмачки собственной кровью.

Мужики нажираются протеина, бабы задвигаются силиконом. Надуваются до безобразия. Чтобы быть настоящими м... и настоящими ж..!

Ну конечно, всё это настоящее. Я, конечно, понимаю, что их поведение более естественно, чем моё, однако же мне кажется странным то, что люди так усердно отращивают свои рудименты.

Всё это происходит отчасти в связи с подготовкой к весеннему сезону, но мне должно быть наплевать на ходячих рудиментов. Я хочу пройтись с ней, с единственной, взявшись за руки, когда она будет... в маленьком платье, хочу, чтобы мне трудно было на неё смотреть от приливающего возбуждения, которое необходимо сдерживать при всём честном народе. Я хочу лишь изредка с интересом поглядывать на подругу. И свежий солнечный ветер будет спутывать наши волосы. А потом в полутёмной комнате она предстанет передо мной, раздетая влюблённой весной.

И я тоже... раздетая...

...в ночной рубашке, зелёной, как весенний листок, сижу на кровати... Лохматая, смотрю целый день, как на балконе на ветру на верёвке развевается, словно флаг весны, мои постиранные, давно уже высохшие джинсы в торжественном ожидании весеннего ливня.

4 марта

Мила, ты посмотри, я стараюсь не замечать тебя. Я до поры до времени притворяюсь, что желаю оставить тебя - да и себя тоже - в покое. Держусь вдалеке, иногда оглядываюсь, вижу тебя и снова опускаю голову. И я чувствую, ты собираешься уйти за пределы возможной досягаемости моего взгляда. Но я хочу последовать за тобой. Мила, ты подождёшь меня?

- Хорошо.

Подожди, Мила, завтра ведь исполняется 300 дней со дня нашего первого рандеву.

- В самом деле! Как время летит.

Славный повод увидеться лишний раз. Если... Да ты, похоже, не против.

- Ну ладно, не против... Только с одним условием. Мне бы хотелось посидеть на той же мягкой, прозрачной, ласковой медузе, что и тогда... Помнишь?

Почти нереально дважды встретить одну и ту же медузу, но я мысленно пообещала подружке найти достойную замену.

- Только жди меня, - прокричала Мила мне вслед, - от моего дома подальше

дальше

дальше

5 марта

Мы с Милой лежали, как призраки, мерно покачиваясь на громадной сияющей люстре. Жёсткое стекло, конечно, не могло сравниться в нежности с медузой, но нам, двум влюблённым девочкам, оно казалось приятнее всего на свете. Свет её тёплых лампочек вдобавок так согревал наши тела, что блаженство было пол-ней-шим.

- Всё-таки хорошо, когда тебя любят... - улыбнулась Мила. - Знаешь, я тебе всё время забываю сказать про твой дневник. У меня такое впечатление сложилось, что ты только плохое запоминаешь, злюка. Я вот наоборот - только хорошее. Не могу вспоминать плохое о человеке, к которому что-то испытывала. И ещё мне кажется, у тебя плохое настроение бывает чаще, чем хорошее. Почему?..

"Мда, - подумалось мне, - действительно, с чего бы это вдруг? Странно..."

- А, в общем - не всё, конечно - мне понравилось, особенно некоторые места. Своих знакомых вообще интересно читать.

Мила задумчиво помолчала.

- Кстати! Ты там такого про меня понаписала! Я, конечно, понимаю, что всё это в сердцах писалось, но некоторые могут подумать, что я и в самом деле такая. Они же не знают, как ты любишь искажать действительность. А я совсем не такая... Вот, к примеру, ты в одном месте написала, что у меня волнистые волосы, а у меня, как видишь, не волнистые - прямые.

Фонтанчики.

- И вообще, ты на всё так реагируешь... Не надо было это всё так воспринимать... И когда я на первую встречу к тебе шла, я и без того боялась, потому что не знала, что тебе в голову взбредёт, а меня ещё сильнее напугали. Какой-то мужик развернул меня за руку и сказал: "Только одно слово. Ты будешь ложной феей". Я подумала, лирик какой-нибудь сумасшедший. Всё время забывала рассказать тебе про это происшествие.

Шумели фонтанчики.

- Но ты тоже почти всё замечательное пропускаешь. О, никогда не забуду, как ты принялась писать заявление. "Милиному папе от Росомахи ЗАЯВА. Прошу разрешить мне поцеловать вашу дочь. 13.09. Росомаха". Да, порвала я эту бумагу, но до сих пор зачем-то храню клочки. Ты мне - сама не знаю, почему - так понравилась тогда! Когда засучила рукава и села писать. Это было - супер! Не знаю как вообще, а руки мне твои точно нравятся.

Внизу шумели фонтанчики.

- ...и вообще, что ты на моего папу так окрысилась? Папа как папа. Тебе не нравится, что он ходит по квартире? Он там живёт!..

Далеко внизу шумели фонтанчики.

- А ещё я никогда не забуду, как ты звонила, когда я не хотела с тобой разговаривать. Ты мне звонила, я бросала трубку, ты опять звонила, я опять бросала, наконец отключила телефон. Тогда ты начала звонить всем соседям на этаже и просить пригласить к телефону меня. Представляешь, какая сцена получилась, когда ко мне все соседи сбежались! Потом ты начала кричать: "Не бросай, не бросай!!!" - и сама же бросила трубку. Мне тогда хотелось сделать вот так - прикоснуться ладонью к твоему лбу и пощупать температуру. Вообще, если кто прочтёт твой дневник, то подумает, что там с девочкой - такого страшного - случилось? Не сходить ли её проведать, бедняжку? В дурдоме. Просто смешно! Да, а зачем ты мои дурацкие письма в свой дневник поместила? Я уже жалею о том, что там написала. Например, о том, как меня пчёлка укусила! Я думала, ты меня пожалеешь... А ты написала, скажи, мол, спасибо, что поезд тебя не переехал. Ну, спасибо!

Далеко внизу шумели фонтанчики, заглушающие человеческие голоса. Их, голосов, ближе к вечеру становилось всё меньше. И я заметила, что чем меньше оставалось людей в здании, тем больше вырастало розовых кустов возле воды.

Я стала уговаривать Милу остаться в этом грандиозном здании на ночь. Полюбоваться заброшенной громадной постройкой, стремительно зарастающей растениями, выползающими из клумб, пробивающимися сквозь мрамор пола, покрывающими высокие стены...

А я ещё я знала, что на самом верхнем этаже этого здания хранится чудеснейший синтезатор высоты. Мне хотелось поиграть ночью на нём.

Как грандиозно выставить его на балкон на высоте нашей люстры и играть! Звук несётся изо всех стен и углов здания, разносится в пустоте, шуршит сквозь листья, звонко бьётся о мрамор волна за волной...

Мила вроде бы согласилась... Опасалась только, как бы нас не попёрли из помещения за такие дела.

Напрасно девочка опасалась высокого искусства. Секрет синтезатора высоты заключается в том, что слышен он только тому, кто на нём играет - и ещё тем, для кого...

Перепрыгнуть с люстры на окружающий нас балкон верхнего этажа явно бы не удалось, поэтому пришлось начинать с первого. Кое-как спустились вниз и начали восхождение по винтовой лестнице.

Но уже в самом начале наткнулись на какую-то увертюру, которая заверещала:

- Так, девушки, что здесь делаем?.. На выход! На выход!

На выход нам не хотелось, поэтому мы ловко свернули в сторону и побежали по этажу, по длинным коридорам. Не люблю я длинные коридоры. В них так же трудно убежать, как и в степи. Особенно, когда преследователь настырный до сумасшествия. Эта чёртова баба никак не желала отставать. Топот её ног усиливался с каждым километром. Но не потому, что она приближалась, а потому, что число ног всё увеличивалось. Как, впрочем, и всего остального. Баба бежала и клонировалась с жуткой скоростью. Вскоре нас преследовали уже штук двадцать баб.

А Мила... Мила побледнела перед лицом опасности. Она становилась всё бледнее, бледнее, стала совсем прозрачной, едва различимой, а потом и вовсе исчезла, растворившись в воздухе.

Я так и не сообразила: то ли Мила сама решила испариться, то ли я виновата в том, что потеряла её. Как бы там ни было, долго размышлять над проблемой я не имела никакой возможности.

Наконец я добежала до поворота, потом до второго, третьего. Но мои преследовательницы как-то угадывали, в какую сторону я сворачивала. И мне не удавалось оторваться. Но я достигла лестничного пролёта, от которой лестницы уползали вверх и вниз. Я тихонько, на цыпочках, спустилась вниз на один этаж. Потом помчалась во весь дух по коридору, наткнулась на следующую лестницу, поднялась на два этажа вверх. Прислушалась - тишина. Мои неподруги запутались в лестницах. Так и не поняли, куда я побежала.

Я смогла вздохнуть спокойно. Конечно, жаль, осталась без подруги, но какое-то чувство подсказывало мне, что Мила найдётся.

Я побродила по чёрным коридорам и вышла на широкую, залитую контрольным освещением, площадку к лифтам. Лифтом, хотя я и порядочно устала, решила не пользоваться (хотела добраться до верхнего этажа по лестнице - осторожно, прислушиваясь к каждому шороху). Но мечтательно смотрела сквозь листву роз на желанные двери лифта.

Вдруг двери раскрылись, и из них вывалили наружу мои чёртовы бабы. Я скрывалась в глубоких зарослях, но они меня почему-то всё равно заметили:

- Смотри-ка, вон она, ага!

Позади меня - мраморно-бетонная стена, по бокам - циклопические кусты роз, через которые невозможно пробраться, а единственный выход перекрыли враги.

Я поняла, что вечер безнадёжно испорчен. Даже если мне удастся пробиться сквозь эту толпу, поиграть на синтезаторе высоты всё равно не удастся - настроения не будет.

Я прижалась к боковой стене зарослей для того, чтобы вся толпа направилась ко мне и таким образом открыла широкий угол для моих манёвров. Но ко мне отправилась лишь часть из баб. Я отпрыгнула в сторону, ловко обогнула их и устремилась к выходу. Одну, перегородившую путь, сшибла с ног плечом на полной скорости. Но уже следующих двух одолеть не удалось. Они меня крепко схватили четырьмя руками, я начала было вырываться, но тут подоспели другие...

Взяли меня за шкирень и выкинули на улицу.

8 марта

Вспомни обо мне, и я не пропаду. Забудь пределы своей комнаты, проберись туда, куда мы уходили вдвоём. Там я подстерегу и возьму твою душу. И понесёмся. Вспомни моё лицо. И забудь. Пребывай в бестелесном блаженстве, в бестелесном блаженстве, с которым я гуляю иногда. Но это будет не важно. Как только ты обнимешь меня в своей кровати. Ты не станешь выворачиваться, как только позабудешь всё вокруг нас. Вспомни обо мне, и я не пропаду. Забудь пределы своей комнаты, проберись туда, куда мы уходили вдвоём. Там я подстерегу и возьму твою душу. Вспомни моё лицо. И забудь. Перестань опасаться окружающих, как только мы соединимся на высоте, снова на высоте. Рядом со мной будет любимая, а не просто бесплотные мечты, проникающие в мой печальный взгляд. Рядом со мной будешь ты, а не больные сущности, которые меня достают. Нас не найдут внизу, но мы не пропадём. Нас будут долго искать, долго рыться в грязи. Но нашу плоть охватит равнодушие к ним, наша эфирная плоть крикнет: "Уезжайте прочь по дороге, которую сами же разрыли". Нас не найдут внизу, но мы не пропадём. Нас будут долго искать, долго рыться в грязи. Но нашу плоть охватит равнодушие к ним, наша эфирная плоть крикнет: "Это только ваша дорога, которую вы сами же разрыли". Вспомни обо мне, и я не пропаду. Забудь пределы своей комнаты, проберись туда, куда мы уходили вдвоём. Там я подстерегу и возьму твою душу. И понесёмся. Нас не найдут внизу, но мы не пропадём. Нас будут долго искать, долго рыться в грязи. Но нашу плоть охватит равнодушие к ним, наша эфирная плоть крикнет: "Это только ваша дорога, которую вы сами же разрыли". Нас не найдут внизу, но мы не пропадём. Нас будут долго искать, долго рыться в грязи. Но нашу плоть охватит равнодушие к ним, наша эфирная плоть крикнет: "Это всего лишь ваше, всего лишь ваше, всего лишь ваше". Вспомни моё лицо. Но это будет не важно. Рядом со мной будешь ты. Ты не станешь выворачиваться, выворачиваться, выворачиваться, выворачиваться.

12 марта

Уже целую неделю я пытаюсь дозвониться до Милки и никак не могу. Никто не поднимает трубку. Неужели девочка так надолго испарилась? Что-то не верится. Скорее всего, телефон отключила. Не хочет со мной разговаривать. Обиделась? Но почему? Я уже извелась от догадок. Как и во время последней нашей встречи, я не могу даже предположить, всё ли между нами хорошо или нет.

Как мне ни хотелось посещать Милкину квартиру, всё же пришлось туда направиться, чтобы провентилировать обстоятельства.

Шла я себе спокойно по улице и вдруг увидела прямо по курсу моего козлика. Двигался медленно так, печально. Соразмерила темп своей ходьбы и его: я неизбежно должна была обогнать своего приятеля. И тогда он меня, конечно, заметил бы. Трудно предположить, что козлик упустил бы возможность прицепиться ко мне и завести пространный диалог. Дабы избежать сей участи, я перешла на другую сторону. Не успела я порадоваться тому, что вовремя смылась, как увидела, что козлика тоже чёрт дёрнул переходить дорогу. Я прикинула и поняла, что, если мы будем двигаться с прежними скоростями, столкновение наше - неизбежно. Поэтому я побежала изящным аллюром и скрылась за ближайшим углом. Слава небесам, козлик не заметил.

Таким образом вскоре я прибыла к Милкиному дому. И увидела странную вещь. Вместо старой деревянной, вечно распахнутой настежь двери, стояла железная, непроницаемая, с кодовым замком.

Не жизнь прямо, а символистский роман какой-то. То на козлика назойливого натыкаешься, то на дверь железную. Хотя, наверное, это знаки судьбы. Мораль: нельзя избегать того, с кем она тебя сталкивает, и нельзя стремиться к тому, от чего ограждает. Чёрт, а я вечно стремлюсь всё делать поперёк! Мне так, изволите ли знать, хочется! Не верю я в знаки.

13 марта

Связаться по телефону так и не удалось. Стало ясно, что железную дверь надо всё же преодолевать.

Я сиротливо постояла возле двери минут пятнадцать, пока, наконец, дождалась одного из жильцов подъезда, который, сердобольный, меня, замерзающую Росомаху, и впустил в тёплые внутренности.

Я молилась, чтобы у порога своей квартиры меня встретила Мила - не хотелось с родоками общаться. И мольба моя не осталась не услышанной - дверь распахнула Мила.

- О, как ты сюда прошла?

Встревоженное и испуганное лицо подруги молча пригласило меня войти. Потом сказало:

- Росомаха, ты извини, но мне надо скоро уходить. Через 25 минут. Так что...

Тут я начала рассказывать, как соскучилась, и Мила сказала, что тоже. Тогда я очень обрадовалась и поинтересовалась, отчего подруга не рада моему визиту. Она опустила глаза и пробормотала что-то неопределённое. В порыве восторга я обняла свою девочку и сказала:

- А я злилась на тебя всю неделю.

- Почему? Почему ты злилась?

- Потому что никак не могла до тебя дозвониться. Ты отключила телефон? Зачем?

И Миле пришлось расколоться. Что, в общем, и дало ответ на все загадки.

Оказалось, что в тот самый день, когда я забыла в квартире свою книжку, я оставила её, после зашнуровывания, в коридоре лежать-полёживать на полу. Первой мои записки охотницы обнаружила, конечно, маман. Она так заинтересовалась ими, что прочла на одном дыхании. Потом долго не могла выйти из шокового состояния. Одно дело, когда с манускриптом знакомится постороннее, совершенно незаинтересованное лицо, а другое - когда маман. Бедное материнское сердце! Во-первых, сердце матери противилось однополой любви, которую я навязывала её дочке, а во-вторых - самое главное - маман испугалась, что эта сумасшедшая, то есть я, раздражённая безответной любовью, заведёт куда-нибудь свою подружку, то есть единственного ребёнка в семье, и попросту убьёт. Человек, который погубил растение, заботливо посаженное в горшок (о том, что именно я погубила растение, маман тоже из книжки узнала), такой человек способен на всё.

Мила, правда, пыталась оправдать меня. Знакомая с тем, как обычно поступают в подобных ситуациях, говорила, что книжка - чисто художественное произведение, к реальным событиям не имеет никакого отношения. А насчёт убийства - так Росомаха на это не способна, ей только снится, что она злая. А вообще, Росомаха - очень хорошая девочка. Короче, Мила выгораживала и восхваляла меня, как только могла.

Что касается папы, он очень обрадовался - если такое слово можно применить к данному случаю - возможности оградить дочку от моего общества. К тому же он давно мечтал избавиться от меня, сволочи. И вот появился более чем подходящий повод, который одновременно сойдёт за причину.

Ни кто иной, как Милин папа, решил сагитировать всех жильцов подъезда оградить своё жилище железной дверью от таких, как я. Массовик-затейник хренов.

После такого объяснения я поняла, почему Мила и близко перестала подпускать меня к своему дому. И почему отключила телефон - не хотела, чтобы я звонила, чтобы родоки подумали, что девочка поддерживает со мной какую-то связь. И почему выделила мне лишь 25 минут. С работы кое-кто возвращался...

Мила попросила больше не приходить к ней домой, иначе будут большие неприятности у нас обеих.

- Как же мы будем теперь видеться?

- Не знаю...

Жаль терять единственную существующую жилплощадь для свиданий - ко мне-то домой Милу калачом не заманишь - но ничего не поделаешь. Короче, договорились мы, что я буду звонить исключительно ровно в 20 часов - и тогда трубку будет поднимать только моя подруга.

- Вот бы жить где-нибудь на необитаемом острове... - вздохнула девочка.

Я даже не знаю, что и думать. С одной стороны - катастрофа. С другой же - у нас с Милой никогда ещё не было настолько хороших отношений. Никогда я не чувствовала в Миле такое тепло ко мне, как сейчас.

Вероятно, реальный отцовский запрет на разврат довёл до сведения Милы, что она запросто может потерять подругу. И эта лёгкость потери вынуждала её крепче сжимать меня в объятиях. С другой стороны, родоки ей, естественно, намного дороже, чем я, поэтому... В конце концов, я думаю, она прислушается к их мнению. Но, пока всё хорошо, об этом лучше стараться не думать.

Да, всерьёз тревожиться ещё рановато. А невсерьёз меня встревожила подозрительная розочка в вазе, очень смешная. Я, конечно, спросила, кто ж такую красоту девочке подарил.

- Секрет! - сказала Мила, смущённо улыбнувшись.

- Папа? Не станешь же ты говорить, что младой члаэк сподобился.

И Мила созналась, что да, папа.

Понятно. Папа каким был извращенцем, таким и остался. Я полагаю, что, пока он будет дарить родной дочке цветы, вряд ли найдутся бесшабашные молодые люди, желающие делать то же самое, а если с течением лет всё же найдутся, папа вряд ли обрадуется жёсткой конкуренции. Но постарается приложить всnbsp;е усилия, чтобы сделать жизнь конкурентов наименее сладостной, чтобы сохранить свою законную нишу в душе любимой. Дочери.

Кроме появления папиной розочки, с тех пор, как я видела последний раз Милкину комнату, там ещё кое-что изменилось. Кровать передвинули от одной стены к другой. Акулы из аквариума пропали. И ещё я не могла не заметить, что жаба моего сердца, жаба с изумрудными глазами, куда-то исчезла, и птичья клетка опустела.

- А где жаба? - спросила я растерянно.

- Не знаю, простишь ли ты меня...

И Мила сказала мне, что однажды нечаянно припалила её своим неосторожным гневным взглядом и жаба скончалась от ожогов. Акулы же в тоске по жабе, которую успели полюбить, все передохли и растворились в воде. Мила проплакала несколько дней. Долго не могла вынести потери (в мусоропровод). Но потом пришёл младой члаэк, взял жабу за - как выразилась Мила - "шкирочку" и выкинул её на улицу.

- Хороший человек. - сказала я.

- Кто?

- Ну не я же.

17 марта

Опять несколько дней не удавалось пробиться. Сплошные длинные гудки. Но сегодня поговорить с Милой всё-таки удалось. Вопреки ожиданиям, беседа получилась довольно сладостной. На первой же минуте я завыла, как мне тоскливо было оттого, что любимую подружку не слышала.

- Не слышала? - с ласковым удивлением сказала Мила. - Я же тебе столько приветов передавала!

- Как? Какие приветы? Кому? Мне ничего не передали!

- Кому? Солнышку. Облакам. Ничего не передали? А ветер?

- Мне кажется, что ты меня скоро бросишь. - сказала я.

Откровенно говоря, вышеприведённое высказывание и ввергло меня в сладостный экстаз. Но - то ли по причине моей параноидальной склонности к немотивированным интерпретациям, то ли наоборот, по причине хорошего знания цены Милкиным словам, я поняла, что подруга в скором времени собирается отчалить. От пристани моего сердца.

Мила на том конце провода чем-то подавилась. Потом стала говорить о том, что она подавлена. Что все её обижают: то мужик, которому она на ногу наступила, её уродиной обозвал (четыре дня проплакала), то подружки сказали, что бюст у неё, как у проститутки (ещё три дня проплакала), а младой члаэк вдобавок ко всему постоянно от неё чего-то хочет. Короче, жить на белом свете невозможно. Весь мир против неё.

Я утешала Милу как могла. Потом сказала:

- Но я ведь в такой же ситуации нахожусь. Поэтому хотела б, чтоб ты была за меня.

- За тебя? ...В самом деле. Мои родители, все мои друзья против тебя.

- Друзья? Как они могут иметь какое-то мнение обо мне, если я ни разу не общалась с ними, даже почти не видела никого из них?!

- Зато они тебя хорошо видели.

- Ни черта они не видели! Просто ты сама их так настроила!

- А родителей тоже я настроила? Мама к тебе так относилась - просто супер, ни к кому так не относилась, а ты...

- Если б ты меня любила, ничего б этого не случилось.

Девочке спорить сейчас явно не хотелось, поэтому она примиряюще, очень ласково произнесла:

- А знаешь, почему - так? Потому что они только плохое видели и не знают ни о чём, что было хорошим...

Успокоились обе. Вскоре я решилась сказать:

- Мила, давай завтра встретимся. - и замерла в ожидании ответа.

- Не хочу с тобой встречаться, - кокетливо сказала девочка, - ты куришь.

Я пообещала больше не курить.

- Ну тогда ладно.

Начали думать, куда бы сходить и выяснилось, что Мила давно мечтает посетить заветную могилу Оксаны. С чего б это вдруг? Захотелось посмотреть на могилу соперницы, о которой вычитала в книжке?

Но тут по Милиной комнате стал расхаживать папа и отдавать распоряжения:

- Мила, музыку сделай, пожалуйста, потише!

- Мила, по телефону долго не разговаривай!

А я, всё ещё тронутая заботой девочки о моих лёгких, никак не могла позволить прекратить разговор, который только что для меня начался. Я начала говорить девочке всякие нежности, комплименты, осыпать её через микрофон телефонной трубки поцелуями...

Но диалог наш получился несколько односторонним, потому что Мила не могла делать то же самое под папиным присмотром.

18 марта

Счастливая Мила ещё издалека заметила меня, ожидающую. И, не останавливаясь возле меня, сказала:

- Давай, побежим скорее на остановку. А то мой папа решил прямо сейчас ехать охотиться на бегемотов - собак на даче кормить. Представляешь, что будет, если он тебя со мной увидит? Да он пристрелит тебя, Росомаха! И шубу из тебя сделает, игрушечную.

Пока мы ехали в автобусе, Мила рассказала ещё одну страшную историю. Про то, как у неё вчера ресницы выпали. И все остальные волосы. Такой вот радиоактивный сон Мила увидела.

- Это за то, что я родителей из-за тебя постоянно обманываю. - пояснила она.

Конечно, дома девочка сказала, что пошла в библиотеку, а вовсе не на свидание со мной. В библиотеку. Поэтому встретиться нам пришлось с утра пораньше. Вечером-то ребёнка никуда одного в последнее время не отпускают (а если отпускают, то папа провожает и встречает) - а то как бы чего не случилось.

- Я сегодня просто подвиг совершила! - продолжала подруга. - Вчера с младым члаэком до двух часов ночи в кафешке просидела, а сегодня поднялась в такую рань!

Предполагалось, что я должна была похвалить девочку за самоотверженность, но я почему-то предпочла промолчать.

- А ещё, - говорит Мила, - мне приснился сон... Такой сон... Ты убегала от меня по лестнице, а я никак не могла тебя догнать. И жуть там такая, я видела.

Я пожала плечами.

Я боялась, что ты мне больше не позвонишь. - сказала Мила.

Я взяла подружку за руку и не отпускала до конечной остановки. Чтобы девочка больше не боялась. Впереди-то ведь ещё кладбище.

А на кладбище было чудесно. Как попадаешь на него, так сразу чувствуешь, как в лёгкие вливается нереальный запах цветов... Хотя какие там, к чёртовой матери, запахи цветов! Когда Мила рядом, уже никакие запахи цветов не нужны. Одно наслаждение с неизбежностью вытесняет другое.

Наконец мы пришли к желанному обелиску Оксаны. Я не могу передать, с каким благоговением Мила смотрела на мою мёртвую подругу. Можно сказать только: Мила смотрела так, что от её взгляда всё кругом подёрнулось печальной торжественностью.

- Росомаха, ты можешь уйти куда-нибудь минут на пять? Я хочу с ней поговорить.

Я не стала, конечно, им мешать. Я продралась сквозь кусты и уселась на свою старую знакомую лавочку. Лавочку для раздумий о бренности сущего.

Странно, человек бренен, а надгробие ему стараются соорудить вечное. Кладбище очень неестественная штуковина. Наверное, потому оно меня так и притягивает. Обожаю неестественное: неестественные сооружения, неестественные видения, неестественную любовь.

Возможно, родись я мужиком - стала б некрофилом (существу женского пола просто действовать нечем, да и незачем - ни сама кайфа не получишь, ни объекту не доставишь удовольствия, а ведь доставлять удовольствие другим - основная функция женщины и, между прочим, основной кайф). Хотя... Стала б некрофилом? Да нет, вряд ли - я трупов боюсь. К тому же они противные, дурно пахнут и не умеют отпускать комплименты. Никакой, короче, духовности.

Но мысли мои прервала Мила. Она уже пообщалась с Оксаной. Я хотела обнять Милу и похвалить её за то, что она такая тёплая и пульсирующая, но девочка, вывернувшись, сказала:

- Пойдём отсюда, я уже не могу здесь оставаться.

Мы аккуратно, по тропинке, вышли на дорогу и пошли между рядами каменных и железных поблескивающих обелисков. Мила так неестественно озиралась на них, что я догадалась, какое воздействие оказала на неё Оксана. Девочка начала галлюцинировать. Но ей это явно не нравилось.

- Скорей, выведи меня отсюда!

Я не знала, что привиделось Миле, но, вероятно, нечто жуткое. Казалось, у неё начнётся истерика. Мне хотелось спасти подружку, как можно скорей вывести её наружу, пока она сама не вышла из себя, но от волнения потерялась в кладбищенском лабиринте. Где-то ошиблась, не в ту сторону свернула.

Удивительно всё же со стороны наблюдать галлюцинирующего человека, который знает, что ничего реально не происходит, но ничего не может поделать с охватившим его ужасом. Любовные страсти так же странны.

А выход найти я так и не могла.

- Да ты меня специально тут кругами водишь! - крикнула Мила и треснула мне кулаком в затылок.

Неприятно, конечно, но понять Милу можно. Мила мне тоже многое прощала.

К тому же после удара расплакалась сама же Мила. Навстречу нам шли люди, сочувственно смотрели на девочкины слёзы, думали, что мы оплакиваем горькую утрату. Но напрасно они так думали. Мне кажется, мы не утратили, но приобрели. Взаимопонимание.

А выход нашёлся сам.

- Посмотри, - попросила Мила, - у меня тушь на лице есть?

Помню, я опёрлась руками о Милины плечи, встала на цыпочки и долго-долго вылизывала языком тушь с лица моей девочки. Приятно. Нечего и говорить.

- А теперь ты домой пойдёшь? - грустно спросила я.

- Нет, домой не хочу. В город - тоже. Я хочу туда, где людей нет, в поле, например.

- Но к полю можно пройти только через кладбище... или через город.

- Ну, через кладбище, так через кладбище!

Мы закрыли глаза и побежали, побежали, побежали к полю, к открытому пространству, туда, где нет людей.

Мы бесились там, прыгали, кричали, как сумасшедшие, и ни одна живая душа не могла запретить нам этого делать.

Потом, обессиленные, мы рухнули в несколько охапок соломы, чудом не разметённой пока ветром. И уставились в небо.

- Почему ты молчишь? - через некоторое время спросила Мила.

- Потому что я птица - летаю в облаках. - самодовольно ответила я.

Тогда Мила улеглась на меня, закрыла мне глаза моим же капюшоном, прикоснулась в темноте губами...

...и очнулась я только на автобусной остановке, когда Милу уже пора было отправлять из библиотеки домой.

...Я стояла и глупо смотрела, как автобус с моей девочкой скрывается в тумане.

Я смотрела вслед и курила.

Мила, как же у нас здорово день прошёл! Неужели таких дней будет ещё много-много? Как же здорово!

Я не верю своему счастью!

Вот каждому, кажется, и достанется по вере его и по дела... И поделом.

20 марта

Мы с Милой едем в электричке. Я - в самом последнем вагоне, а Мила - там, где-то в других...

Я стою, уставившись в дверь. Дверь такая - не открывающаяся.

Кроме меня в вагоне никого нет. Поэтому можно ходить туда-сюда, от одной двери к другой, не страшась привлечь к себе излишнего внимания.

Я бреду в другой конец вагона, пятясь назад, не отрывая глаз от запертой двери, неторопливо отдаляясь от неё. И тут на её фоне вырисовывается треугольная молния. Повертевшись некоторое время, словно велосипедное колесо, треугольник начинает вдруг чревовещать разными голосами.

Первый голос по-девичьи пропел:

- Ты должна любить себя. Это необходимое условие сохранения популяции. Ты должна сохранять, любить себя любой.

Второй голос по-царски заорал:

- Должно ненавидеть. Греховное, конечно, потому что иного, по всей видимости - да, видимости - нет. Должно ненавидеть, уничтожать негодное, слабое.

Третий голос металлически проскрежетал:

- Должно ненавидеть пороки и поощрять добродетели.

После чего треугольник рассыпался на точки, то есть на маленьких человечков, разлетающихся в разные стороны и исчезающих постепенно в полу, в крыше и за окнами. Когда последний из человечков исчез, треугольник снова проявился. И сказал:

- А вообще-то я - любовный равнобедренный треугольник... Ну как тебе мои ровные бёдра?

Он посмеялся немного, а потом в задумчивости примагнитился к полу.

- Я предпочитаю быть укреплённым на тверди, а не подвешенным в пространстве абсолютной свободы. - объяснил он своё поведение.

И снова замолчал.

Походив из стороны в сторону (точнее - поперекатываясь), треугольник изрёк:

- А знаешь, на моих вершинах располагаются, как бы так сказать, - ты, Мила и Милин папа. И проблема заключена в том, что основание моё могут составить лишь двое, а третий останется простой вершиной - противолежащей основанию.

Таким образом, могу предложить тебе шесть вариантов.

Первый. Ты соединяешь свою жизнь с Милой, и Милин папа вычёркивает вас из своей жизни.

Второй. Ты соединяешь свою жизнь с Милой, и вы вычёркиваете папу из своей жизни.

Третий. Ты соединяешь свою жизнь с Милиным папой, и Мила вычёркивает вас из своей жизни.

Четвёртый. Ты соединяешь свою жизнь с Милиным папой, и вы вычёркиваете Милу из своей жизни.

Пятый. Ты вычёркиваешь Милу с папой.

Шестой. Тебя вычёркивают Мила с папой.

Могут, правда, существовать ещё другие варианты.

Вы объединяетесь все втроём.

Возвышенный вариант, поэтому, предположив, что весь я в данном случае должен быть основание, можем представить меня в виде прямой призмы. Сумею ли я устоять в такой тряске вагона?

Треугольник плашмя свалился на пол и начал расти в высоту, переливаясь своими розовыми объёмными боками, соблазнительно покачиваясь.

- Фух, устоял. Вариант призмы имеет несколько крупных недостатков. Во-первых, основание, находящееся наверху, слишком возвышено, а потому недосягаемо, а нижнее - подавлено и совсем невидимо. Во-вторых, свет, который проходит - если проходит - сквозь призму, искажается. Другими словами, надо иметь очень извращённое мышление или очень тёмную голову, чтобы додуматься до варианта призмы. В-третьих, в сравнении с треугольником, лежащим в плоскости, твёрдым и вечным, призма довольно неустойчива, легко падает и разрушается.

Тут вагон резко тряхнуло, призма упала и оставила на полу прозрачные, испаряющиеся осколки.

В парах призмы треугольник, вспыхнув, возродился.

- Заключительный вариант может быть таким: папа вычёркивает из своей жизни Милу, а она - тебя. Но этот вариант для вас тоже только в теории.

Существует ещё такой: ты живёшь одна, сама по себе.

Но этот вариант, равно как и все неупомянутые, находится вне моей компетенции.

Слова о последнем варианте прозвучали уже мне во след. Мне так не хотелось оставаться тогда одной, что я тотчас бросилась на поиски Милы.

Я пробежала полпоезда, а подругу свою так и не нашла.

Вагоны в поезде оказались какими-то странными: без всяких лавочек, без людей. Один вагон вообще - оказался заполненным мне по пояс холоднющей водой, которая никуда не вытекала, потому что не было никаких трещин.

Когда я дёрнула, словно пробку, дверь из тамбура и сдуру полезла в образовавшийся встречный поток, то никак не могла его преодолеть - он сбивал меня с ног и тащил назад. Уцепившись за ручку, я, стиснув зубы, закрыла дверь, и течение прекратилось.

Я с трудом преодолела эту воду, раскрыла следующую дверь, и течение с визгом потекло вниз, разбиваясь на брызги проносящимся ветром и сгустком шпал. Окропляющая землю вода осталась позади. А я оказалась в первом, последнем для меня, вагоне.

Мила стояла спиной ко мне и задумчиво смотрела в окошко двери. Странно, локомотива у электрички не оказалось. Выходит, по рельсам мчались одни только вагоны, без несущей машины. И Мила смотрела в окошко двери, как вагон захватывает, поглощает куски бесконечных рельсов.

Я окликнула подругу. Та обернулась на меня. Её глаза внезапно расширились. Она открыла дверь вагона и в страхе полезла на крышу, желая скрыться от меня. Милкины ноги несколько секунд болтались в дверном проёме, потому что девочка никак не могла залезть на вагон. Но когда, наконец, ей это удалось, ноги скрылись, и дверь сама собой захлопнулась.

Потом я увидела, как подруга с криком бросилась вниз, прочь от электрички, и упала на мягкую траву, покатилась под откос. Что дальше с девочкой стало, я не видела, потому что она унеслась в даль. Точнее - меня унесла электричка.

Я хотела тоже покинуть вагон и настигнуть девочку. Но не смогла открыть дверь, как ни пыталась.

22 марта

- Знаешь, - сказала Мила во время сегодняшней нашей прогулки, - раньше каждое твоё прикосновение казалось мне чем-то таким, необыкновенным, нечеловечески-небесным, у меня аж колени подгибались, а теперь...

- ...кажется обычным делом?

- Да... Вот если бы вернуть то, что я испытывала к тебе тогда, летом. Или даже осенью. Ты ко мне так хорошо относилась... И когда я тебя видела, у меня - не знаю, как сказать - душа трепетала.

- Почему же ты не говорила мне об этом?

- А я ещё не разобралась тогда в своих чувствах!

- Вот странно! Тогда ты размышляла: "Вот, всё это глупая влюблённость. Она скоро пройдёт без следа - стоит ли ради неё опускаться до бесчестья, чтобы потом всю жизнь испытывать угрызения совести". А теперь ты думаешь: "Вот, Росомаха, конечно, моя подруга, с ней я готова хоть на край света, но где же влюблённость, тот небесный свет?" Надо сказать тебе, что поезд ушёл, прошлого не вернуть. Но плохо ли это? Я, кстати, не припомню, чтобы летом или осенью я к тебе лучше относилась, чем сейчас. Ты меня тогда постоянно злила, потому что не позволяла мне - и себе - снимать пенки со свежих, нежно-розовых чувств.

- И всё-таки жаль, что они уже не свежие...

- Не надо было тормозить.

- Ах, мне так хочется вернуть те ощущения...

- О, это просто: берёшь, забиваешь косяк...

О, как мне надоело объяснять элементарные истины человеку, который сам не знает, как он устроен!

А после всё у нас было замечательно. Мне даже в голову бы не пришло, что что-то не так. Мне показалось тогда, что человека лучше Милы нет на всём белом свете. Я так расчувствовалась! Даже призналась своей лучшей подруге, что курить не бросила, что пока не получается.

- Ты же обещала! Ты даже не представляешь, что наделала! Ты меня обманула! Ты растоптала все мои чувства к тебе! - сказала Мила и пошла домой.

Через дорогу... Я ошарашено смотрела, как Милка переходит дорогу, а сама не могла сделать и шагу. Потом вдруг решила бежать за ней, но никак дорогу не могла перейти - оживлённое движение. Тогда я швырнула со всей дури свою сумочку в разделительную полосу. И вернулась обратно.

Но места себе не находила. Существовало лишь два варианта: либо идти домой и медленно вариться, либо идти к Милке - пусть меня там сразу убьют. Я предпочла второй.

Со злости мне удалось протиснуться сквозь щёлочку двери в подъезд. Потом я подлетела к квартире. Милка приоткрыла дверь, увидела меня, испугалась и сразу сказала:

- Подожди! - и убежала куда-то.

В доме началась тихая паника: "Кто пришёл? Кто пришёл?!" Дверь распахнулась и показалась морда папы.

- Здрасте! - пискнула я.

Но дверь безмолвно закрылась. Оно и понятно, папа ведь выглянул проверить, кто пришёл, а не для того, чтобы поздороваться. Старый козёл.

В дверном проёме снова показалось личико Милки:

- Ты что, с ума сошла - сюда приходить! - прошептала она и сунула мне в руки какую-то книгу. - Вот тебе, Росомаха, возьми книгу, которую ты давным-давно давала мне почитать! - заорала Мила так, чтобы в глубине квартиры было слышно.

- Дверь закрой, дует! - откликнулся папа.

- Мила, ты не злишься на меня? - шёпотом спросила я.

- Злюсь! - кокетливо улыбнувшись, шепнула девочка. И захлопнула дверь.

Книга, врученная мне, оказалась Милкиной, одной из двенадцатитомного собрания сочинений, того самого, ах...

Мне стало светлее на душе, но ненамного.

В темноте подъезда я с трудом разобрала надпись на обложке: "Двенадцатый том".

Двенадцатый... Последний... Значит - заключительный этап.

25 марта

Вчера спросила у Милки:

- Можно поцеловать тебя на прощание?

Девочка артистично подставила щёчку. Я мгновенно впилась в неё губами. И тут же подумала: "Дура я, такая ситуация, надо было губы в губы!" Попыталась перехватить, но при этом потеряла точку опоры и чуть не упала. Пока я вновь обретала равновесие, Милка, освободившись, уже уходила прочь.

А сегодня имел место следующий диалог:

- Знаешь, Мила, у бульдогов уникальные челюсти. Они могут, вцепившись, перехватывать, не выпуская жертву из зубов. Вот так вцепится бульдог в ногу и перехватывает, перехватывает, пока до шеи не доберётся. А потом - хрясь - и всё...

Милка не отреагировала.

Помолчали немного.

Я продолжила:

- Знаешь, Мила, почему я вчера чуть не упала во время сцены прощания?

- Почему ж?

- Я вцепилась в твою щёчку, но меня охватило искушение перехватить и соприкоснуться с твоими устами. Но не удалось. К сожалению, у меня не бульдожья хватка.

- Нет, к счастью.

- Для кого - к счастью?

- Хм, резонный вопрос. - загадочно сказала Мила.

Кстати, узнала новость: оказывается, комары умеют летать вверх ногами. А люди таким образом только из окон выбрасываются. И мы с тобой, Милка, так и не научились летать вверх ногами, как ни старались.

27 марта

Лисёнок, знаешь, ты помог мне приобрести бесценный опыт. Нас столкнула судьба, чтобы мы научились кое-чему, и теперь мы должны оставить друг дружку на перекрёстке и не мешать продолжать путь. А я не хочу больше идти. Я хочу упасть. Лисёнок, не покидай меня. Не покидай больного человека. Да, больного. Впрочем, делай, что вздумается. Ты же знаешь, что я тебя обманываю. Пытаюсь остановить всеми способами. Не замечая, что ты оглохла, и видишь только - мои дурацкие жесты. Я всегда за тебя цеплялась, стараясь при этом гордо скрывать свою зависимость. Теперь даже открыться не могу, чтоб стать притягательной. Ну ладно, не буду затягивать с расставаньем. Я не хочу больше идти. Я хочу упасть. Лисёнок, не покидай меня. Не покидай больного человека. Я всегда думала о себе. Но, веришь ли, о тебе я тоже думала. Я думала, мы сёстры, в нас бурлит одна кровь. Мне кажется, в мои вены перелили твою. А у нас ведь разные группы крови. Именно поэтому сейчас я нахожусь в глубочайшем шоке. Я всегда думала о себе. Но, веришь ли, о тебе я тоже думала. Я думала, мы сёстры, в нас бурлит одна кровь. Мне кажется, в мои вены перелили твою. А у нас ведь разные группы крови. Именно поэтому сейчас я нахожусь в глубочайшем шоке. Так не покидай больного человека. Лисёнок, я хочу иметь возможность видеть тебя. В этом случае, я не могу пообещать тебе спокойной жизни. Твой счастливый взгляд для меня дороже твоего спокойствия. Мне нужна твоя дружба, твой ласковый голос. Но пустая дорога - всё, что я вижу. И я не хочу больше идти. Я хочу упасть. Лисёнок, не покидай меня. Не покидай больного человека. Я не хочу больше идти. Лисёнок, я хочу упасть. Ты всегда покидала меня, когда становилась особенно нужна. Не покидай больного человека. Я всегда думала о себе. Но, веришь ли, о тебе я тоже думала. Я думала, мы сёстры, в нас бурлит одна кровь. Мне кажется, в мои вены перелили твою. А у нас ведь разные группы крови. Именно поэтому сейчас я нахожусь в глубочайшем шоке. Я всегда думала о себе. Но, веришь ли, о тебе я тоже думала. Я думала, мы сёстры, в нас бурлит одна кровь. Мне кажется, в мои вены перелили твою. А у нас ведь разные группы крови. Именно поэтому я нахожусь в глубочайшем шоке. Так не покидай больного человека.

1 апреля

Я так устала, что не хочу уже ни думать, ни писать.

Я пыталась по телефону уговорить Милу увидеться. Сперва она бросалась трубой, потом всё же стала выслушивать мои страстные бредни, а, в конце концов, начала поддерживать диалог. Рассказывала, как она счастлива со своим младым члаэком (не по максимуму, конечно - как она выразилась - но, по крайней мере, он не обижает её, не такая ведь сволочь, как я), говорила, что и мне того же желает!

- Мила, неужели ты меня нисколечко не любишь?

- Я тебя люблю. Но по-своему. Поэтому и рассталась с тобой. Чтоб не трепать тебе - и себе - нервы.

О, Мила так счастлива, что даже в любви мне призналась впервые в жизни.

Я решила больше не вести таких телефонных бесед. Сходила к девочке в гости. За порог она меня, естественно, не пустила. Разговаривала со мной так - постоянно порываясь завершить разговор. Как на зло (к счастью, Мила, к счастью), тут папа вернулся с авоськой из магазина. Недоумённо обошёл мою неподвижность и пересёк порог:

- Закрывай дверь. - приказал он.

И дверь закрыли.

Так это что, серьёзно? Получается, что... Значит, Милка...

Охренеть можно.

3 апреля

В самом деле, у Милки не осталось никаких причин для общения со мной. Влюблённость ко мне прошла. Младой члаэк под рукой у неё есть. Конечно, прикольно было б со мной время от времени видеться, но это чревато конфликтами со всеми, какие есть, любимыми.

Поэтому Милка и схватилась за первый попавшийся повод, чтобы бросить меня.

Мы несколько раз сталкивались с Милкой случайно на улице. И каждый раз она проходила сквозь меня, как храбрая кошка сквозь привидение - не замечая.

Но мне удалось по телефону слёзно уговорить Милу увидеться. Хотя бы для того, чтобы вернуть двенадцатый, последний том собрания сочинений.

5 апреля

Оксана подвела нас с Милой к какой-то широченной норе. Мы прошли в чёрное отверстие, и нам даже не пришлось пригибать головы - такое оно было высоченное. Оксана вела нас по тёмному коридору, наши ноги постоянно увязали в рыхлой земле, которая представляла собой покрытие пола. Я освещала себе путь зажигалкой, чтобы не потерять нашу проводницу из виду. А ещё потому, что, боялась наткнуться на стену или на кого-нибудь идущего навстречу. До того я привыкла жить среди людей. Мила вцепилась мне в руку и тоже продвигалась весьма осторожно. Только Оксана шла уверенно - у себя дома.

Неожиданно она свернула, неподалёку показался свет, и мы вскоре зашли в уютную комнату. Классно вот так вот выйти из сырого погреба в тепло - вместо рыхлой земли ступать по твёрдому паркету.

- Это моя квартира. - сказала Оксана.

Даже мягкие, фиолетовые тона слепили глаза после черноты. Мы с Милой долго щурились, а потом увидели стеклянную стену, в которую как раз в тот момент бесшумно ударила морская волна.

- Красиво, да? - горделиво спросила Оксана. - Я так думаю, если кому-нибудь напишешь: "Я лежала на диване и наблюдала, как морские волны врезаются в окно" - никто и не поверит, что так на самом деле может быть. Подумают - образ.

Мы с Милой согласились, конечно.

- Сейчас отлив, а во время прилива вода доходит до середины стекла, и можно видеть волны как бы в разрезе. Вверху линия воды трепыхается, колеблется, а внизу - тишина, прозрачность - и свет Луны падает сквозь неё на пол.

- Здесь, наверное, ещё и акулы проплывают! - воскликнули мы с Милой хором.

- Акулы - нет. Медузы - иногда, в тихую погоду. - улыбнулась Оксана.

- Интересно было бы посмотреть, - сказала Мила, - на лунный свет.

- Да здесь скучно! Пойдём дальше. - и Оксана пошла к дверям в следующую комнату.

К дверям? Точнее сказать - к какому-то проёму в стене. К декоративному, стилизованному, но всё же - проёму. Во всей, в общем-то, опрятной, квартире я не увидела ни одного гладенького, прямоугольного проёма, не то что двери как таковой. Двери! Да и зачем, собственно, двери в местности, где запираться не от кого и не от чего. Сюда даже ветер не залетает.

В другой комнате я увидела Лакримозу, спящую на подушке. Услышав шаги, она встрепенулась, поднялась, выгнула, потягиваясь, спинку, потом спрыгнула с дивана, подбежала ко мне, потёрлась приветственно головой об ногу, через несколько мгновений отошла в сторону, обернулась и, как ни в чём не бывало, пошла по своим делам.

Странно, почему Оксана сказала, что в той, первой комнате скучно? Мы прошли по бесконечному лабиринту квартиры, а я так ничего и не запомнила, кроме однообразной тишины и неподвижности везде - и тишины и подвижности той комнаты.

А ещё - везде тепло, мягкость, уют, спокойствие. Может, это от фиолетовых ковров на полу и стенах, но, скорее, от чего-то другого, не знаю... Я бы хотела оставаться там всё время.

- А вот здесь я сплю, когда море надоедает. - сказала Оксана, окидывая взглядом комнату без единого окна (да, по правде сказать, во всей квартире было лишь одно-единственное окно - то самое, морское).

- Как-то странно, я вас в гости пригласила, а сама... Может, вы уже хотите, - поинтересовалась Оксана, - есть? Можем почревоугодничать.

- Да нет, спасибо, не очень... - пробормотала Мила.

- Хотим! - живо откликнулась я и с выразительной благодарностью посмотрела на Оксану.

- Тогда вы оставайтесь здесь, а я сейчас.

Оксана, наконец-то, оставила нас в одиночестве.

- ...Мила, сделай со мной ещё что-нибудь... - устало попросила я.

- Я вообще-то люблю, когда со мной что-то делают...

- Ну - давай...

И ещё два часа миновало.

- Уже поздно, мне пора домой, - сказала Мила, застёгивая мне пуговицы на рубашке, все до одной. - А Оксаны всё ещё нет... Но мы её ждать не будем.

Мила сорвалась с места и пошла быстрыми шагами к выходу через всю квартиру.

В последней комнате мы наткнулись на Оксану. Она сидела, подобрав ноги под себя, на диване и неподвижным взором смотрела через окно на фиолетовые волны. Фиолетовые, потому что уже наступил вечер.

- Уже уходите? - удивилась Оксана. - Не уходите, пожалуйста! Я вот стол уже накрыла.

- Нет, извини, мне пора, честно. - сказала Мила.

Мила не захотела, чтобы я шла за ней дальше входа в нору. Там мы и распрощались.

- Пойдёшь теперь к своему жениху?

- Не важно.

- Оставайся с нами.

- Нет.

- Придётся мне нажраться сейчас от тоски до поросячьего визга.

- Не надо, Росомах.

- Не уходи.

- Нет.

Мне захотелось заорать и с размаху засунуть голову в землю, чтобы ничего не видеть. Но сил никаких не было. Мы просто нежно чмокнулись на прощание.

Оксана так обрадовалась, когда я вернулась! Её можно понять. Здесь так редко бывают живые, интересные люди.

Но у меня настроение было таким паршивым! Есть я просто не могла - кусок в горло не лез, так что я очень быстро нажралась. Такой вот парадокс: есть не могла, а нажралась. Хотя, в общем-то, первое зачастую влечёт за собой второе.

Покушав винца, я вдруг вспомнила, что когда-то жутко была и в Оксану влюблена. Я приблизилась к ней и с чувством спросила:

- Оксана, а ты с живыми людьми когда-нибудь целовалась?

- Нет. - грустно ответила Оксана.

- А хочешь попробовать?

- Нет.

- А знаешь, почему? Потому что ты дура!

С этими словами я печально положила голову на Оксанино плечо. Потом перебралась к шейке. И переползла по подбородку прямо к мёртвым устам. Разжала их поцелуем. И мне даже удалось пробраться языком сквозь стиснутые зубки.

- Послушай, Росомаха, а как вы с Милой вообще это делали?

- Ну как - языком, руками...

- !!!

Да, к несчастью, мёртвым наши страсти неведомы. Я даже не поняла, понравились ли ей мои поцелуи или нет. Казалось бы, сбылась моя давнишняя мечта - лобзать Оксану, а я и сама ничего не чувствовала. Поэтому решила её не мучить. Попросила просто погладить меня по голове. Её пальцы провели по моим волосам. А что дальше было, не помню.

Потом я очнулась. К сожалению, после всякого сладостного забвения отходняк неминуем.

7 апреля

Мила приоткрывает дверь.

Мила вопросительно смотрит на меня.

- Ну что скажешь? - говорю я.

- Это я у тебя хотела бы спросить.

- Так спроси.

- Не буду я у тебя ничего спрашивать. Я же просила тебя больше не приходить.

- Почему ты не хочешь меня видеть? Я тебе не нравлюсь?

Мила смущённо улыбается, но ничего не отвечает.

- Можно я к тебе зайду?

- Нет.

- Тогда я заползу.

- И не пытайся. Росомах, я серьёзно говорю, не приходи больше.

- Тогда ты ко мне будешь приходить.

- Ха! Жди!

- Будешь приходить с цветочками ко мне.

- Да? Ого! Надейся-надейся!

- С цветочками ко мне на могилку.

- Что ты несёшь?! Какие цветочки?!

- Не я несу, а ты будешь приносить. Ведь я повешусь, если ты меня не пустишь. Да, Мила, если ты меня не пустишь, я повешусь.

- Это что, шантаж?

- Да.

- Тогда заранее тебе говорю, что приходить к тебе на могилку в таком случае не стану.

- Хорошо, тогда дай мне спички - прикурить, и я уйду.

- Я тебе дам спички, если пообещаешь, что больше не придёшь.

- Это что, шантаж?

- Да.

- Я не могу такого пообещать. Дай мне спички. Дай мне спички. Дай мне спички.

- Ну ладно, можешь не обещать. Мне всё равно. Можешь приходить и целовать дверь.

- Да, я твою дверь целовала чаще, чем тебя.

- Тем более, зачем тебе вообще сюда приходить.

- Дай мне спички, и я уйду.

- Хорошо, подожди.

Мила выносит мне спички. Я достаю сигарету. Зажигаю спичку, поджигаю ей все остальные. Прикуриваю от пылающего коробка. И бросаю его на лестницу.

Раздаётся взрыв. И весь дом разваливается.

Несколько минут я сижу с сигаретой в зубах в полнейшем одиночестве среди дымящихся развалин.

Наконец развалины начинают оживать. Первым вылезает мужчина в костюме, запачканном штукатуркой. Он злобно пытается отряхнуться.

Из-под перевёрнутой ванны выбирается обнажённая девица и стыдливо улыбается, озираясь вокруг. Мужчина в костюме, как истинный джентельмен, поняв, очевидно, что пиджак отряхнуть всё равно в скором времени не удастся, накидывает его девице на плечи. Та рассыпается в благодарностях.

Затем вылезает третье существо и досадует на то, что не дали телеигру досмотреть, а заняться больше нечем.

Постепенно из руин выкарабкиваются остальные жильцы. Целёхонькие все до одного. Такие оживлённые дискуссии начинают вести по поводу недавнего события, что отдельных голосов уже не различишь.

У всех рожи такие недовольные, что дом развалился...

Ага, вот и Милкин папа вылез. В одной руке у него нож. Он смотрит по сторонам, будто выискивая в толпе - кого-то. Я начинаю трусить. Но потом вижу, что в одной руке - нож, а в другой-то - наполовину почищенная картошка. Папа в полнейшей растерянности, не знает, что с обоими предметами делать.

Рядом с ним стоит Милкина маман, закутанная в одеяло. И пытается отобрать у папы нелепую картошину.

Всё это, конечно, хорошо. Но где же Мила? Я по десять раз обсмотрела уже каждого из трёх сотен жильцов, но свою девочку среди них так и не обнаружила. Её нигде нет. Я выкрикиваю:

- Мила!

Но никто не откликается.

- Я не хотела! Прости меня, Мила! Я нечаянно! Мила!

Но Милы нигде нет.

Мои глаза от ужаса лезут на лоб. Волосы седеют и выпадают у меня на глазах. Потому что глаза начинают стремительно множиться, они вылезают на лоб, потом, выстригая волосы, доползают до темени, спускаются на затылок. Щёки тоже светятся блестящими глазами вплоть до челюстей.

Сотнями глаз я смотрю во все стороны света, наблюдаю за каждым движущимся объектом. Но Мила всё не показывается.

Вдруг некоторые из моих глаз натыкаются на Милкиных приятелей. А их глаза в свою очередь - на меня:

- Смотрите, вон стрекоза сидит, давайте её замочим. Всё равно делать не фиг.

В меня летят осколки кафеля, башмаки 43-го размера, двери от лифта, помятые холодильники.

Встревоженная поворотом дела, я недовольно взлетаю и с размеренным стрёкотом удаляюсь отсюда навсегда.

Да, Мила, я больше не приду. Но не потому, что я так решила.

Просто ни тебя, ни твоего дома для меня уже не существует.

8 апреля

Когда я открывала бутылку с пивом, зубы заскрежетали от напряжения. Пробка упала на пол. Я ещё немного поскрежетала зубами и успокоилась. Отставив пиво в сторону, я рухнула спиной на кровать и так долго смотрела в потолок, что за это время на штукатурке успела пролечь новая трещина. Я одной рукой нащупала зажигалку, пачку сигарет, другой же, с трудом повернувшись, вытащила сигарету, снова расслабленно откинулась, щёлкнула зажигалкой, затянулась.

Наконец-то. Полнейший покой.

Взгляд предпочёл остановиться на окне, которое периодически заволакивалось табачным дымом. Но, не обращая на это внимания, по-прежнему лукаво улыбалось мне, притаив, очевидно, какой-то приятный сюрприз.

Сюрприз не заставил себя долго ждать. В окно влетел чей-то ангел-хранитель - сразу видно было, что за профессия у данного субъекта. Необыкновенно печальный вид ангела показывал, что к оживлённой беседе тот явно не расположен. Следовательно, мне, дабы не показаться негостеприимной хозяйкой, пришлось взять инициативу на себя, хотя, в общем-то, я чувствовала обречённость затеи: если даже ангелов замыкает в себе печальное молчание, что ж говорить о людях.

- Как хорошо, ангел-хранитель, что ты встретил меня. Я, видишь, дома одна сижу. То есть лежу. Так что я сейчас - одна... Нет... ну, как... Я сейчас - с бутылкой... А остальные поуходили. Кто - к другому человеку, кто - совсем тяжёлый случай - к другим, а кто - просто, от меня. Слушай! А что ты здесь делаешь, ангел-хранитель?! Наверное, тоже от кого-нибудь ушёл? А из-за чего? Да, вам обоим не позавидуешь. ...Ну ладно, не будем на эту тему... Но о чём поговорить нам? О! Слушай!.. ...Но об этом тоже... Ладно...

14 апреля

Я не выходила из Оксаниной квартиры уже несколько дней. То сижу на столе, то хожу из угла в угол, то падаю на диван. Разглядываю то потолок, то пол, то стены, то фосфены, а иногда ничего не вижу, кроме черноты собственных век. Из квартиры выйти не могу. Она превратилась в мою камеру. Камера снимает 120 кадров каждую секунду. Когда камера работает с такой скоростью, ничего вокруг не слышно, кроме её равномерного шума. Она снимает визуальную информацию с моих мозгов.

Титры: "Привет, Росомаха, хочу поздравить тебя с самым хорошим днём в твоей жизни"; пустой кадр; мои ноги в весенней кладбищенской луже; бесконечный мост, уходящий в облака; Мила вглядывается в строчки моей книжки; Оксана, уже воплотившаяся, застывает с открытым ртом; Мила, задумавшаяся, с понурой головой; одна моя нога упирается в асфальт, а другая готова сделать шаг; маман, счастливая, смотрит в сторону; бутылка с пивом, и моя рука над ней; папа пытливо смотрит куда-то в даль; Мила проходит сквозь стекло аквариума; печальное, недоумевающее лицо Милы; маман надевает тёплый носок; Мила спокойно смотрит вверх; папа указывает Миле на что-то пальцем; папа оборачивается на что-то; Мила сидит на кровати, а я лежу рядом, глядя снизу на её лицо; мои мокрые волосы на глазах; заколотые волосы Милы; Мила смотрит на себя в зеркале; обняв, я целую плачущую Милу в щёчку; Милина запрокинутая голова на подушке; безмолвная улица передо мной; толпы движутся по двум сторонам улицы; мои руки висят в воздухе; толпа движется на меня; брызги грязи зависают в воздухе; профиль Милы на фоне лампы; стена комнаты и часть двери; крыса с оскаленной пастью; Милина голова лежит на моих коленях; Лакримоза рядом со мной; Лакримоза где-то вдалеке; закрытые глаза Милы; Мила гневно глядит исподлобья; я прижимаю Милу к себе; Милины губы, что в следующую секунду улыбнутся; неподвижное лицо Милы, спящей; кромка любезной моему сердцу кровати; Милины зубки, кусающие мою кожу; поверхность полированного стола с моим отражением; я прикасаюсь к лицу спящей Милы; Мила склоняется надо мной; профиль Милы на фоне Солнца; мои колени на полу; Оксана идёт впереди меня по коридору; Мила вглядывается во что-то в темноте; бегущая по коридору Мила в момент своего растворения; Мила смотрит на папу влюблёнными глазами; моя рубашка в момент своего полёта вверх, к потолку; глаза Милы - глаза возбуждённого лисёнка; прикоснувшиеся к подбородку пальцы Милы; ямка солнечной артерии со сбившейся в неё солнечной цепочкой; жаба обиженно глядит сквозь решётку; Мила пытается спасти шейку от моих зубов; закрытая дверь; расстёгнутая до последней пуговички рубашка; последний вагон уходящей электрички; акула корчит мне рожу из аквариума; неожиданный свет Оксаниной комнаты в темноте; пряник висит над моей ладонью; Мила, отражённая в зеркале, смотрит на меня; изящная кисть руки на моём бедре; моё равнодушное отражение на аквариумном стекле; бутерброд (кажется, тот, что не лез в горло) на тарелочке; пламя, слепящее меня в своё время; страница записной книжки, продранная в гневе ручкой; фрагмент внимательно разглядываемого мной паркета; окно, в которое выглядывает Мила; Мила идёт среди других прохожих; половник, застывший в полёте к борщу; вид из моего окна, искажённый слезами в глазах; руки Милы, прикоснувшиеся к моей талии; Милин гроб, свежий, влажный - только что политый бензинчиком; Мила, поднявшая брови в изумлении; кран в кухне, из него торчит столб воды; Милино ушко (наверное, я в него что-то шепчу или целую его, а может, то и другое одновременно); обнажённый живот Милы (которого у неё нет); рука Милы, выброшенная вперёд для того, чтобы я к ней не приближалась; моя куртка висит на крючке; цветы на подоконнике; железная дорога с высоты десяти метров; волосы прохожих; раскрытая записная книжка передо мной; закрытая записная книжка в стороне; небо сквозь тонкий покров воды, залившей мне лицо; сельская дорога передо мной, а вокруг - пашни, пашни; смеющаяся Мила; растения змеятся по высокой стене; зелень, смазанная высокой скоростью; Мила щурится от яркого света; живописные руины дома; комната, которую я вижу сквозь солнечные Милины волосы; я читаю Лакримозе свой дневник, она внимательно слушает; лёд до самого горизонта; на далёком берегу - Мила; капли Лакримозиной крови на ступеньках; слон, прилипший к оконному стеклу; Мила идёт прочь от норы, одна; мертвец, вылезающий из-под асфальта; я, вырывающая страницу из дневника; Мила, нахмурившись, смотрит на меня; та же Мила, которая уже отвела взгляд в сторону; пробивший прозрачную воду лунный свет на полу; титры: "Книжка Росомахи"; титры: "15 апреля"; титры: "Мила"; Милкины родичи; Милкины деревья; Милкины дороги; Милкино Солнце; Милкин хвост; Милкин лоб; Милкины плечи; Милкины волны; Милкины птицы; Милкино море; Милкина плазма; дым.

После того, как всё уже кончено, мне любезно предоставляется возможность увидеть отснятое.

120 кадров, совершенно различных, случайных, неупорядоченных, проносятся за одну секунду, я не успеваю различить ни одной картинки. Сплошная пестрота перед глазами, я ничего не могу понять. И так - в течение нескольких дней. Но потом я, опустошённая, отворачиваюсь и смотрю в пустую стену.

Камера сняла картинки, запечатлённые в моих мозгах. Я пытаюсь выбросить снятое в качестве ненужной информации.

15 апреля

Всё остаётся на своих местах. Несмотря на приложенные усилия, на вопрос: "Что ты сделала, чтобы что-то изменить?" - я ничего не смогу ответить. Возможно, я что-то и делала, но никто не обращал на это внимания, а потому и не замечал. А если человек что-то не замечает - значит, это, вроде как, и не существует.

Я сижу, подперев подбородок рукой. Просто грустно. Ночь уже наступила.

Раздаётся звонок в дверь. Сердце прыгает от неожиданности такой, но идти открывать не хочется. За дверью, наверно, нет никого, чей визит мог бы меня порадовать. Ладонь с подбородка по щеке переползает к виску, и глаза опускаются к столу, к отражению горящей вверху лампочки.

"Привет".

Неужели это голос Милы из коридора? Да, это она произнесла. Всё ж таки пришла ко мне в гости. Первый раз в жизни. Но у меня нет сил вскочить, выбежать к ней навстречу, обнять, чмокнуть в щёчку. Я просто смотрю на неё: спасибо, мол, что пришла. Я по-настоящему ей за это благодарна. Она пришла ко мне сквозь тьму и даже сквозь закрытую дверь.

Мила проходит ко мне на кухню, садится напротив, опирается спиной о стену. Смотрит в даль, потом на меня, улыбается робко, вытягивает ноги:

"Фух, как я устала!"

Мне было бы страшно сейчас, если б ты не пришла. Знаешь ли ты, что такое страх - страх перед собой, тревожность, когда ты сидишь в пустой светлой комнате, а вокруг - ночь? Я думала сейчас, что он меня всё-таки охватит, и не знала, куда деваться уже. Поэтому, знаешь, как я счастлива, что ты, Мила, сейчас рядом со мной. Я б хотела, чтобы мы просидели всю ночь напролёт, обмениваясь ленивыми фразами, улыбались иногда, глядя друг на дружку. А утром бы уснули... Потому что не спали всю ночь.

"Росомаха, ну что ты такая грустная! - Мила прикасается к моей голове и заглядывает в глаза. - Давай, что ли чайку попьём..."

Мила, я люблю, когда ты мне что-то предлагаешь - это так редко бывает!

Мила разворачивается на пятках, подходит к печке и включает газ. При этом вентиль остаётся неподвижным, огонь не горит, но слышен его шум. Рука подружки берёт чайник - полный воды, тяжёлый - и создаётся впечатление, будто от реального чайника Мила с трудом отделяет невидимый и с грохотом ставит на огонь. Через некоторое время вода закипает, где-то хлюпает, вырывается, наверное, наружу из-под крышки, шипит, заливая невидимый огонь в то время, как настоящий чайник стоит на прежнем месте. Рука подружки проходит сквозь дверцы шкафчика, достаёт чашки, ложки, блюдца, осторожно ставит их, невидимых, на стол, заполняет их невидимыми жидкостями.

"Тебе сколько ложек сахара, две?" - спрашивает тускнеющая Мила.

Раздаётся звук чего-то рассыпающегося - сахара, кажется. Мила отхлёбывает из чашки, что-то мне рассказывает, её голос всё тише и тише. Наконец Мила и совсем исчезает.

Да не злюсь я на неё! Я понимаю, что это был всего лишь призрак, созданный моим воображением. Он пытался что-то сделать для меня. Но всё осталось на своих местах.

Где же ты, моя, настоящая Мила?

И где вы, чашки, ложки, блюдца... чай с сахаром?

Всё остаётся на своих местах.