Стихи, сочиненные в ранней молодости и накануне уже состоявшейся жизни...
Предисловие 1. Она, как и я, училась на третьем курсе харьковского университета, но исторического факультета, и всерьез увлекалась древней историей. У ее отца, известного профессора и долгие годы уже вдовца, она была единственной дочерью. С зимы я стал бывать почти каждый свободный вечер в их доме. Все разговоры с ней немедленно переводились на исторические аспекты жития человечества. Когда она раскрывала древние карты, водила тонким пальчиком по дорогам Марко Поло или Александра Македонского, я немел от маленького завитка на ее ушком, восторженно молчал и видел только мелькнувшие на мгновение из под ситцевого платья белые чашечки колен, на которых были уложены цветные географические атласы. Потом мы шли ужинать, где за старинным дворянским обеденным столом она, все чаще, говорила примерно следующее: "Отец, зря Владимир занялся физикой. Несомненно, ему ближе история .Ты посодействуй его переходу на наш факультет" Отец только хмыкал и предлагал выпить по рюмке дорогого коньяку. Наконец, ближе к маю, я решил объясниться, признаться в своей любви. Для этого я сочинил три стихотворения, которые намеревался ей прочесть. Одно стихотворение я начисто не помню, другое начиналось со слов "Мне двадцать лет - пора ненужных книг"- далее не помню, но третье я записал, положил листочек в карман, решив прочитать первым, поэтому хорошо запомнил. Итак, она сидит в кресле у открытого окна, накрапывает дождь, раскрылся первоцвет дерев, я становлюсь чуть поодаль, подперев от волнения шкаф с историческими манускриптами, и объявляю о том, что сейчас прочитаю свои стихи.
Предисловие 2. Несомненно удивленная, она склоняет свой тонкий фарнезский профиль к плечу и внимательно слушает следующее...
В трактатах древних много пыли.
Но есть и мудрость по весне.
Ее мы вместе проходили
В библиотечной тишине.
Признаться, я тогда лукавил,
Читая подвиги богов,
Не бес познанья мною правил
Но нежный умысел духов.
Тогда же грекам я оставил
Их аскетизм и битый час
Не суть стоизма сердцем плавил,
Но глубину шафрана глаз.
Бумажной пылью погребенный
Под толщей многих сотен лет,
Сидел на жизнь приговоренный,
Мечтая выбраться на свет.
Завлечь вас в сад эпикурейцев,
Читать Фому на склоне дня
И, между прочим, старых немцев
О вожделении огня.
Так увлекая разговором
Все глубже в тень немых страниц,
Вдруг ослепительным глаголом
Коснуться острия ресниц.
Я умолкаю и жду малейшего намека, даже паузы, чтобы сразу бросится к ее ногам. "Владимир, - немедленно говорит она - во-первых, мы действительно были с тобой однажды в библиотеке Короленко, но, пока я готовилась к лекции, ты, я это хорошо помню, читал газету "Советский спорт". Во- вторых, трактаты Фомы и эпикурейцев относятся к разным эпохами и тебе, возможно будущему историку, это надо знать. В-третьих, у тебя в последней строфе лишние икты." Здесь я совсем обалдел от удивления того, что она на слух, математически верно, заметила ошибку стихосложения. Уже при написании этих страниц я исправил неточность, потом сожалел, но возвратиться к исходной строфе, увы, не смел, словно внесенное сейчас исправление могло изменить мою прошлую жизнь. Но тогда, вспыхнув негодованием, обидой я откланялся и тотчас вышел из ее дома. Через год она вышла замуж за астронома, выпускника нашего университета, и уехала с ним куда-то в Среднюю Азию.
Примечание 3. Прошло много лет, мой сын стал уже взрослым юношей. Однажды, будучи в Москве, я шел по Арбату. На входе в известный гастроном на углу, в конце улицы, стояла огромная очередь. Продавали синюшную птицу, по одной каждому в руки. Я стал переходить на другую сторону Арбата. Она стояла в бесконечной очереди вместе с молодой девушкой. Я увидел ее, но мгновением прежде она посмотрела в мою сторону и мы сразу шагнули друг другу навстречу, почти одновременно. Девушка была ее дочерью; меня она представила, как своего давнего университетского знакомого. Уже с первых слов она схватила рукав моего пиджака и не отпускала, словно я собирался сбежать. Через минуту стала настаивать, чтобы я обязательно, сегодня и непременно пришел к ним в гости, глаза ее при этом увлажнились и, отстояв очередь за птицей, мы отправились втроем на одну из дальних парковых улиц вблизи Измайловского леса, где они проживали. Всю дорогу она молчала, лишь тихонько улыбаясь, и держала меня за рукав, когда я рассказывал ее милой и умной дочери, студентке Университета, особенности жизни в провинциальном миллионном городе. Только, когда мы шли от метро, она спросила, - как там наш Университет? Я рассказал, что плитка по прежнему отваливается, большие часы на фронтоне идут, а первокурсники по-прежнему спрашивают, - почему на памятнике основателю университета Каразину срезана строчка, остатки которой читаются о том, что университет был когда-то "императорским" Сама она работала учителем истории и по дороге показала свою школу. В доме они тотчас принялись хлопотать об ужине, но она все время слишком торопилась совершить это обязательное, языческое жертвоприношение гостью, больше молчала, наполненная каким-то неизвестным мне содержанием чувств, и совсем не напоминала ту юную девицу, которая когда-то, подчеркнуто медленно, отчитывала меня за неправильное стихосложение. Отужинали. Дочь отправилась заниматься, а мы прошли в другую комнату пить московский вечерний чай с бубликами.
Примечание 4. Когда я вошел в ее комнату, то сразу увидел на ковровой стене большую фотографию улыбающегося парня; по краю рамка была перевязана черной ленточкой. Сначала, когда мы уселись, я сказал о том, что ее дочь очень милая девушка. Она кивнула. Потом, посмотрев на фотографию, я спросил: "Это твой муж?" Она опять молча кивнула, но вдруг расплакалась, словно давно ожидала от меня этого вопроса, возможности поговорить, словно всю дорогу таила в себе эти слезы и вот, теперь, может от них освободиться и стала сразу рассказывать о том, что они жили возле Памира и он построил своими руками дом, открыл в поясе астероидов далекую малую планету, которую назвал ее именем, она даже показала диплом об открытии рядом с его фотографическим портретом, подготовил диссертацию, но потом его призвали служить в Афганистане и, может быть, она об этом точно не знает, но догадывается, он не отказался от этого призыва, когда ему предложили там воевать, как артиллерийскому офицеру запаса. Здесь я не смог не спросить и спросил, как это случилось. Опять же, словно дожидаясь моего вопроса, она тотчас полезла в амбары большого шкафа и вытащила папку с грудой бумаг, которые опрокинула на столик. Оттуда она достала еще одну папку. Там были его письма.
Примечание 5. И, вот, эта уже немолодая женщина с прямым начесом волос на затылок, нисколько не сутулясь, не плача, уже смиренная свой судьбой, прошлым и будущим, радостная, что ее слышат, стала читать его письма оттуда, безжалостно столкнув меня в огромную пропасть, где я затих, распластанный, ударившись в кровь, сломав ребра о камни чистых потоков горных вод, и стал я невольно слушать, и все, что она говорила, читала о том, как он скучает, томится без нее, вспоминает построенный для нее дом, открытую ей планету, помнит ее голос, запах ее тела, руки своей дочери, наполняло меня каким-то стыдным, ознобным, лютым чувством сопричастности к его смерти. Вдруг она сказала: "Последний год он присылал мне письма со стихами. Ты, ведь, сочинял когда-то стихи". Здесь она стала читать его письма со стихами, и голос ее стал глуше, и читала она медленно и все время поглядывала на меня, а я слушал и старался не смотреть в ее сторону и молча кивал, и старался не думать о том, что плохо рифмованные слова его совсем не означают понятие мерного или белого стиха, а были всего лишь тем, чем могут быть обычные слова, расставленные по ударению, по звучанию сердца, по наитию согласованных звуков, но только не сообразуясь с законами поэтического мышлении. Плевать ему было на эти законы, которые он, конечно, не знал и не успел узнать в своей жизни, но, вдруг, словно юноша, открыв для себя таинство ритмического построения слов, стал обучаться говорить заново и эта новая речь была обращена к ней, как в детстве, когда первое, едва понятное на слух слово, слагаемое из невнятных звуков, мы говорим сначала своей матери. Еще было отчетливо слышно, что он много читал Тютчева и потому, даже не замечая, что случается от слепого искреннего волнения, он нередко повторял его образы и целиком некоторые его строчки. Я слышал это, и мне становилось оттого еще много стыднее, обиднее, горше, вовсе нехорошо, словно я отчего- то завидовал ему, словно я был каким-то механизмом, чтобы прислушиваться только к ритму, созвучиям, ударениям, но никак не внимать его чувствам из-за плохо рифмованных строчек и ответить ей так нужными сейчас простыми житейскими словами. Я молчал и покорно кивал головой на ее негромкие восклицательные замечания. Еще минута и я бы возненавидел себя, и навсегда проклял бы свои знания о классической русской поэзии перед мгновенным полетом одной шальной пули. Вдруг, в конце одного из писем, она прочитала: "Надеемся на новое имя, а пока все вперед и вперед с Божьей помощью" "Новое имя - это, конечно, Горбачев" подумал я, но конец фразы невольно заставил меня спросить: "Он был верующим?" "Нет. - сказала она - Он резко отрицал религию и не терпел разговоры и беседы на эти темы" "Так все же, как это случилось?"- опять спросил я. Здесь она рассказала то, что узнала от его выживших сослуживцев.
Взяли его в плен вместе с двумя солдатиками ранним утром и вывезли в дальнее селение. Раненого солдата сразу пристрелили. Потом позвали жителей селения. Само селение сослуживцы отбили боем несколько месяцев спустя. Так вот, его первым выставили у мечети и предложили принять их религию, обещая сохранить жизнь. Он, русский офицер, возможно впервые в жизни перекрестился от правого плеча, как это принято у нас, и отказался. Тогда ему сначала отрубили пальцы правой руки, а потом перерезали горло, как это принято у них со времен татаро-монгольского бедствия. Второй солдатик двадцати лет согласился и много плакал, когда его отправляли после освобождения на родную землю на Волгу.
Примечание 6. Когда я вошел в купе своего поезда, мужики уже расположились пить водку и сразу предложили мне присоединиться. Я отказался, вышел в тамбур, встал у окна, закурил и стал смотреть в набегающие друг на друга картинки. Вон бежит трехпалая собака, а рядом шагает какой-то малец; мелькнул мужик с пилой на плече; две женщины сидят под деревом и машут проходящему поезду белыми косынками; потом потянулись густые леса, пригорки с нарезанными картофельными огородами и дальней полуразрушенной церковью; потом стало смеркаться и одинокая путейная баба стояла с желтым флажком в одной руке, а другой держала на привязи козу; вдалеке светился пожар или большой костер, толком и не понять... И все это было моим отечеством, а другого я и не ведал, да и не хотел знать, а женщина, которая сейчас на дальней московской окраине перебирала его письма, отдалялась все дальше и дальше от меня, но никак не могла утеряться в моей памяти,- как и тот, улыбающейся малец рядом с трехпалой , не отстающей от него безродной собакой; как мужик, шагающий в сапогах с топором и пилой на плече вдоль мелкой речушке; как две отчего-то радостные и поющие песню женщины под березовым деревом и та, стоящая рядом с сытой молочной козой; как тот дальний огонь, пламенеющий на темном звездном горизонте тульских лесов, и русский офицер, шепчущий, стоя на коленях то ли молитву, то ли свои стихи, толи ее имя, о чем мы никогда уже не узнаем... Потом совсем стемнело, взошла луна и кто-то, проходя мимо, поздоровался... Когда я вернулся в купе, мужики уже улеглись. Я лег не раздеваясь на полку и стал водить пальцем по пластмассовой стене, вычерчивая в темноте невидимые слова, чтобы не забыть их, и оттого никак не мог уснуть...
Куда же дальше? Снова кличем имя
И с божьей помощью - вперед, вперед.
Пусть гонит нас, пусть тешит, сучье вымя,
Он только царь, а мы ему - народ.
Еще усталость плечи нам не сводит
На перепутьях ставить города,
Еще сладит дымок, когда восходит
Над пепелищем звездная орда.
Еще мы любим странною любовью
Разгул степей и песней входим в раж,
Еще кладем мы на ночь к изголовью
Святой топор и шепчем "Отче наш..."
Вперед! Вперед! Нам страшен миг прозрений, -
Что вдовий крик, что женщины любовь.
Еще успеем мы от искуса прозрений
Пустить себе трезвеющую кровь.
Что там вдали? Нам все одно раз надо
Засеять нивь, растить детей, любить
Ту землю, где единственная правда,-
Что было, будет - верой окропить.
(Харьков,31 марта, 21 апреля 2007 г., памяти Ф. Тютчева)