Приключения Залепищева, или кому завидуют богатые.
Богатым все завидуют, и оттого ненавидят. Это известно любому богатому.
А ведь разбогатеть совсем несложно - что бы ни говорили лентяи и завистники! Это тоже - хорошо известно любому богатому. Главное - иметь эту цель; упорно, самозабвенно и трудолюбиво стремиться, растить и терпеливо лелеять мечту. Это главное. А завистники, между тем, даже не пытаются! Как же можно разбогатеть, не пытаясь, не стремясь к богатству, не любя деньги всей душой? Поэтому они и бедны. Надо быть достойным богатства - и тогда оно немедленно придёт. Вот и весь секрет.
Доказательств требуете? Пожалуйста: вчера отчим подарил Залепищеву на день рождения деньги - восемнадцать новеньких гладких пятисотевровых купюр, и Залепищев стал богатым. Видите - ничего сложного. Ибо капитал неустанно рыщет, куда быть вложенным, ищет устремлённых, инициативных и эффективных. Вступайте в клуб богатых; забудьте, наконец, про бедность!
Купюры, жёсткие, как крылья майского жука, переливались радужными голограммами, мистически просвечивая чистыми водяными знаками. "Мы - безраздельно твои" - шуршали они. Они сладко нашёптывали тысячи сокровенных обещаний, от них исходила сдержанная сила, аккумулированная энергия тысяч человеко-часов. Множество людей, из самых разных уголков мира, вырабатывали эти человеко-часы - ради краткого обладания ими - и Залепищев был на седьмом небе, полночи созерцая и изучая подарок. Наконец, он заботливо уложил деньги в "Макроэкономику" Сакса (да-да, он теперь студент Финэка!) - и счастливо заскрипел пружинами кровати, мягко подхватившей его тело - молодое перспективное тело будущего хозяина жизни.
Залепищев парил в мечтах. С абсолютной точностью, достойной будущего финансиста, он знал, что будет делать с деньгами. На шесть тысяч он купит тюнинговую стритрейсерскую 'двенаху'-трёхлетку, не сильно б/у - но хорошо пролеченную, и вложит в неё дополнительно тысячу. Ещё две тысячи ему понадобятся, чтобы покорить Иванову.
Для покорения Ивановой был расписан специальный план - точнее сказать, бизнес-план. Конечно, Иванова девчонка не из дорогих и престижных - но именно такие самые верные. И ему она нужна не на вечер и не на ночь - а на всю жизнь, и он готов простить ей всё. Понадобятся только алые паруса, чтобы уладить дело... Залепищев представил себе, как каждый вечер, взрыкивая прямоточным глушителем, он подлетает к их парадной на своей красной зверюге, как небрежно встаёт из машины. Сабвуфер гулко прокачивает двор басами, а с другой стороны из машины поднимается верная Катя, насмешливо опустив тяжёлые ресницы - и идёт с ним под руку к двери, с каждым шагом эффектно закручивая лёгкую юбку взад-вперёд на своих крутых смуглых бёдрах. И все оборачиваются... И ни одна зараза не посмеет вспомнить, с кем гуляла Катька раньше - потому что она вам теперь не Катька, а госпожа Залепищева!
Сон всё никак не шёл, отогнанный волнующими мыслями. Залепищев встал, включил настольную лампу, и, любуясь, опять разложил купюры, словно карты Таро. Под стеклянной столешницей, между разложенных купюр, проглядывала желтоватая антикварная фотография Столыпина. Благообразный Пётр Аркадьевич, всегда такой холодный и праведно-высокомерный, сейчас взирал на своего ученика с умилением: стремление Залепищева к процветанию, методичное и терпеливое, стало приносить первые плоды. Как раз к исходу двадцати лет, предвосхищённых Столыпиным...
Наутро, перед выходом из дому, Залепищев в сладком волнении пригладил волосы, набриолиненные назад. В тихом полусвете обширной прихожей, окружённый со всех сторон дорогим деревом, он смотрел в чистоту огромного зеркала. Сегодня предстоял великий день. Пришло его время. Дураки и лузеры не понимают, что в жизни надо хватать - и делать это настолько быстро, насколько возможно. Успеть ухватить то, до чего пока не дотянулись другие, ненадолго задержанные делами. Разглядеть раньше всех; идти на шаг впереди остальных; хватать и опережать других в своей нише - вот залог успеха. Недаром "успех" и "успеть" так похожи! А начать надо с кусков помельче, которыми пока не интересуются сильные...
С высокого потолка лился мягкий сдержанный свет, похожий на освещение трибуны - и Залепищев, ощутив себя перед аудиторией, ещё некоторое время удовлетворённо жестикулировал перед зеркалом. Он то проницательно прищуривал свои быстрые глаза, то по-голливудски улыбался, то изображал холодную жестокость в адрес врагов - в общем, строил всевозможные солидные рожи. На его лице, чистом и круглом, не обнаружилось ни одного прыща. Да, он теперь взрослый. Он расправил плечи под джинсовой курткой, и пожалел, что безвозвратно минули благословенные времена котелков и тростей.
В приподнятом настроении, лёгкой светской походкой джентльмена, он прошёлся по магазинам - любуясь эластичностью спроса и товарным насыщением. Его город, сказочно похорошевший с приходом финансовых потоков, блистал и сиял на солнце, как новенькая серебряная юбилейная монета Сбербанка: улицы были подметены, фасады чисты и нарядны послеремонтной свежестью, и утреннее солнце ослепительно играло в заставленных товарами витринах. Залепищев хозяйски обходил район, мысленно помахивая тростью. С колокольни радостно трезвонили - и Залепищев, благочестиво спохватясь, солидно крестился. Жизнь пёрла асфальтовым катком, сметая препятствия, в процветающее будущее, в прекрасное далёко, которое ласково звало Залепищева - в свои богатые объятия. Люди охотно тратили деньги, качая кровь экономики - а в киосках, с обложек глянцевых журналов, сияли гладкой кожей первые красавицы страны. Все - сплошь светские львицы и знаменитости, стройными шеренгами выставляющие напоказ свою ослепительную наготу - как наглядное доказательство, что красота теперь надёжно измеряется в рублях, и что жизнь, наконец, твёрдо опирается на самый прочный фундамент - на товарно-денежные отношения. Залепищев мысленно сравнивал журнальных львиц с Ивановой, с удовольствием находя, что Иванова не хуже.
Он купил громадный букет алых роз, какой только смогли собрать у "Лиговки", в самом богатом цветочном ларьке. Неторопливо поднялся на пятый этаж к двери Ивановой, и, аккуратно поправив воротник, чтобы была видна золотая цепочка, позвонил. Раньше он никогда бы не решился на такое - но с деньгами он преобразился. Деньги насыщали его силой, делали мужчиной - смелым, спокойным, уверенным в себе, и отчаянно циничным. Специально купленный большой бумажник - для оставшихся семнадцати купюр - лежал в нагрудном кармане джинсовки и источал концентрированную энергию, словно маленький ядерный реактор. Деньги - это власть над миром. И у Залепищева теперь был кусочек этой власти. Власть над кусочком мира... Он, как ни крути - теперь самый состоятельный парень микрорайона...
А красивые женщины должны принадлежать богатым, и никому другому - так устроена жизнь! Самые красивые женщины - актрисы, певицы, какими бы неприступными они себя не изображали - все до одной - быстро оказываются раздетыми редакторами гламурных журналов. За деньги! Они наперебой слетаются на богатый гламурный блеск - потому что выбрали богатство. И не надо нищебродского ханжества: даже Грэй был богат, когда обрёл счастье с Ассолью... И пусть Иванова лёгкого поведения - но она ничем не хуже богатых знаменитых телешлюх, публично раздевающихся в "Максиме" или "Плейбое". Бляди теперь - тоже нормальные деловые люди, и нечего тут стесняться! Вы каждый день видите их по телевизору - они поют и ведут шоу, любят и ненавидят, страдают и радуются, они искренние и лживые, умные и глупые - как все. Такие же хорошие, как и вы. Любят деньги. Человечество движется вперёд, прочь от предрассудков, к демократичности и толерантности, и блядство постепенно обретает всё более уважаемый статус - сферы услуг и шоу-бизнеса, где вертятся колоссальные средства. Бляди рекламируют себя в журналах, продают себя миллионерам - да и сами имеют порой миллионные обороты, давно оккупировав высшее общество, сцену и телевидение... Ведь блядство - это нормально, это всего лишь обострённое желание богатства - максимально доступным естественным способом, и ничего больше. Кто-то торгует телом, кто-то - национально-историческими претензиями. Это абсолютно то же, что торговать своим трудом, знаниями, или нефтью - just a business. В постиндустриальной реальности доминирует сфера услуг. Так что забудьте это омерзительное бранное слово - навсегда! Экономикс не признает бранных слов - только блага, только удовлетворение потребностей общества.
Залепищев, цинично щурясь и по-крысиному задрав верхнюю губу, смотрел на старую дверь, недавно покрашенную простой масляной краской. Да, к его счастью, Иванова - не миллионная цыпа... Пока... Глаза Ивановой наполнятся благодарными слезами, и он поднимет её в уютный благоустроенный мир, мир успешных джентльменов...
Замок громко щёлкнул.
- Толя?! - Иванова обрадованно улыбалась своими гладкими полными губами. И вовсе не насмешливо, как обычно, а приветливо, слегка удивлённо и даже немного растроганно. - Заходи, Толя...
- Здравствуй, Катя. - Залепищев удивился себе - раньше он немел в присутствии Ивановой. А теперь был спокоен и деловит. Он с трудом просунул огромный букет в узкую дверь. - Это тебе.
Глаза у отступившей назад Ивановой стали совсем удивлёнными. Её огромные карие глаза на тонком лице, и бархатные и блестящие одновременно, всегда такие загадочные и красивые... Она ахнула, восхищаясь громадным букетом, немного растерянно засуетилась, осторожно подхватила розы и понесла в ванную, а Залепищев любовался её осиной талией, ладно обтянутой лёгким летним платьем, и чёрным блеском длинных вьющихся волос, усмирённых и направленных массивной белой заколкой; и тонкими изящными лодыжками, восхитительно заканчивающими идеальные гладкие ровные ноги - лодыжками такими изящными, будто бы она не босиком по прихожей шлёпала, а на высоких тонких шпильках. Она смутилась, да!!!
Через минуту Иванова вернулась, глаза её сияли, она тихо и загадочно улыбалась. Залепищев с ходу взял быка за рога:
- Катя, будь моей ж...
Иванова стремительно протянула свой тонкий пальчик, и шутя зажала Залепищеву губы:
- Толечка, солнышко, не произноси поспешных слов с порога!
От этого невинного, игривого прикосновения у неопытного Залепищева закружилась голова. Он оторопело замолчал, и от его губ, до которых дотронулся её пальчик, по телу потекло медвяное томление. А загадочные глаза Ивановой блестели в сумерках прихожей, словно бы извиняясь. Она живо взяла оцепеневшего от счастья Залепищева за руку, и отвела в комнату, усадив на мягкий диван, а сама легко села в кресло напротив.
- Толечка... - она тараторила что-то беззаботное, дружелюбно улыбаясь, но Залепищев ничего не слышал. В голове его шумело, щёки постепенно раскалялись. Он рассматривал комнатку Ивановой - давно не ремонтированную, без кондиционера, с дешёвой мебелью тридцатилетней давности, но трогательно-чистенькую, с обязательными ковром на стене, книгами в застеклённых полках, плюшевыми игрушками по углам и детскими фотографиями на стенах. Медвяное томление поднималось в нём, захлёстывая его целиком, и текли непрерывной чередой головокружительные мысли. Он никогда здесь не был - и вот он здесь! Он, взрослый мужчина, пришёл к женщине - и как всё оказалось просто и естественно! За какие-то три минуты он услышал от неё слов раз в сто больше, чем за все десять лет в школе... Ключ мудрого отчима открыл дверь в большую жизнь! Да, истинно сказано, что удел красивых женщин - принадлежать богатым, ибо они нуждаются в богатстве для своей красоты, а богатые нуждаются в красивых женщинах, и спрос находит предложение с обеих сторон... Это даже удачно, что она немного б/у - тем дешевле обойдётся, и конкурентов на неё нет. Он поднимет её со дна, очистит, немного в неё вложится - и она засияет! И ещё несколько минут - и... Он смотрел на грудь Ивановой, и никак не мог оторваться. Эта прекрасная грудь, обтянутая лёгкой тканью, ничем не поддерживаемая, совершенной формы - и смуглая кожа предгорий, нежно светящаяся в скромном разрезе простенького платья... О, она может позволить себе быть скромной! Самая красивая и самая большая грудь в микрорайоне. А ведь это он, Залепищев, первым открыл красоту этой девчонки - ещё в шестом классе, когда у неё ничего такого в помине не было... Он был по уши влюблён, и она иногда на него смотрела... А потом она расцвела, распустились они - и налетели со всех сторон наглые чужие охотники на готовенькое, развратили юный цветок и всё кончилось... Она гуляла с ними! Залепищев их часто встречал, с деланным безразличием отводя обожжённые ревностью глаза - и любовь, растоптанная бесцеремонными копытами чужаков, вскоре засохла и угасла.
"Не засохла!!! Не угасла!!!" - в нагрудном кармане билась могучая сила. Он уже решил, что делать. С предложением он пока решил повременить, на пару часиков: сначала он воспарит с Ивановой к вершинам мужской состоятельности - как все, а потом уже, после всего, спокойно с ней обо всём договорится. Плевать на деньги - один раз как все можно! Денег ещё хватит - зато он будет говорить уже как мужчина!
Залепищев торопливо выхватил бумажник, трясущимися от возбуждения пальцами демонстративно достал все восемь с половиной тысяч, и бросил на журнальный столик пятьсот евро (без сдачи не было). Он хотел сказать "Я тут немного приподнялся, и делаю теперь девять штук евров в месяц" - неторопливо, спокойно, с железобетонной уверенностью - но вместо этого прохрипел:
- Разденься... я... давай... - он сглотнул конец фразы.
- Толя... - Иванова ошеломлённо уставилась на купюру. Казалось, она не верила.
Слишком щедро?!
- Ты что - дурак?! - округлившиеся глаза Ивановой смотрели испуганно и как-то болезненно. Она часто-часто моргала, и красивое загорелое лицо её вдруг стало пепельно-серым.
Мало или много?! Или ломается? Проклятье!.. Смешавшийся Залепищев решил действовать наверняка. На карте стояло ни много, ни мало, а его мужская честь.
- Красивые женщины должны принадлежать богатым! В этом справедливость. Тебе дают стошку за ночь - вот тебе... штука. Ты этого достойна...
Он щедро, не глядя, швырнул на столик ещё пятьсот, рухнул на колени и в сладостной медвяной истоме потянулся к её гладким, матово светящимся золотистым коленкам.
И тут прилетела обжигающая звонкая пощёчина слева, со звуком лопнувшего мяча, от которой занемело лицо. И следом страшный гулкий удар в правое ухо - это Иванова, молотящая наотмашь, не глядя, промахнулась левой рукой и попала чуть дальше. Залепищев ахнул от боли в повреждённой барабанной перепонке и потерял равновесие. Иванова, тем временем, стремительно отскочила за кресло, с отвращением и ужасом глядя на барахтающегося на четвереньках Залепищева.
- Ах ты... мразь! Гад! Подонок толстожопый!!!
Господи, сколько оскорбительной злобы и ненависти было в её словах, вылетающих словно выстрелы в лицо... Как это было обидно слышать - от неё! Как это чудовищно и омерзительно контрастировало с тем счастьем, что представлялось ему всего несколько минут назад! Ах, всё пошло не так...
Смертельно оскорблённый в лучших чувствах, Залепищев почувствовал, что сейчас потеряет Иванову навсегда - и не будет уже с ней идти от машины рука об руку, на зависть всему двору - если немедленно не исправит положение и не объяснится до конца.
- Как будто я ничего не знаю! Ты же спишь за деньги - с Сергеевым, с Улумбаевым, и с прочими! Они мне всё рассказывали! - Залепищева обуревал праведный гнев обделённого; стоя на коленях, он дотянулся и крепко ухватил отчаянно вырывающуюся Иванову за запястья. - Дурочка моя ненаглядная! - (Да!!! Он решился это сказать!!! Да! Какое всепрощающее блаженство!!!) - А я чем хуже?! Я же ничем не хуже!!! Почему мне нельзя?! Я же хочу благородно... - Залепищев говорил громким срывающимся трагическим полушёпотом, его душила кипящая смесь обиды, эротической страсти и страсти возвышенной. А тут ещё взыграла в нём патриархальная добропорядочность, спавшая до того где-то в глубинах. Добропорядочность настойчиво призывала показать крепкую руку хозяина, силой восстановив мир и порядок в отношениях с неразумной будущей женой - для простоты и общего блага...
А Иванова бешено вырывалась и кричала, так что звенели плафоны на люстре:
- А ну, руки!!! Пусти!!! Пусти, подонок!!!
В совершенно потемневших больших глазах её сверкали слёзы, побледневшие губы расплылись. Она всё кричала и не давала слова вставить, и Залепищев сильно встряхивал её, пытался поцеловать - словно искусственное дыхание гибнущей любви делал. Желание бить он уже сумел превозмочь волевым усилием, и теперь лишь ласково бормотал:
- Дурочка ты моя... выслушай же... да выслушай же, наконец, и ты всё поймёшь!!!
Но злая судьба сыграла с ним очередную несправедливость: в комнату ворвался младший брат Ивановой, Витька. Он был младше на три года, легче и меньше - но, не раздумывая, бросился на Залепищева и стал бить кулаками по голове - умело, зло и довольно больно. Залепищев с силой оттолкнул Витьку, и пока тот с грохотом поднимался среди упавших стульев, выставил перед собой ещё одну купюру, вроде щита:
- На!!! - прохрипел Залепищев. - Это тебе, дуралей! Только за то, чтобы твоя сестра спокойно выслушала меня!!!
Витька на мгновение уставился на купюру, как бычок-однолеток на красную тряпку - и с удвоенной яростью ринулся на Залепищева, опрокинув журнальный столик с деньгами:
- Ах ты, подонок!!!
- Успокойся... Да успокойся же... - рычал Залепищев, отталкивая, но Витька всё бросался и бил. - Я же знаю, что у вас и хлеб-то к чаю вечером не всегда есть! Что вы из себя тут изображаете?! Вам же нужны эти деньги! Тоже мне - заповедник нищебродской гордыни!
Залепищев мог поклясться, что ни на мгновенье не терял контроля - но каким-то непостижимым образом вдруг оказался сидящим на асфальте во дворе, возле парадной Ивановой. Лицо горело и болело со всех сторон, рот был залеплен какой-то кровавой массой. Залепищев сплюнул - это оказались мятые, все в крови купюры. Он зажал их в кулаке и, рыдая от огромного горя, не оборачиваясь, бросился вон со двора. Сзади с него по одной ссыпались розы, прицепившиеся крест-накрест шипами к джинсовке, но он этого не замечал.
В туалете при кафе горячей воды не было, из рукомойника текла ледяная тонкая струйка. К счастью, мыло имелось, и Залепищев попеременно то отмывал окровавленные купюры, то плескал пригоршни холодной воды в отбитое лицо. К его великой радости, купюры отмылись начисто, и совершенно не пострадали. Он отряхнул их и, бережно проложив туалетной бумагой, спрятал в бумажник. Оставались ещё перемазанные штаны и куртка, и поруганная честь. "Отвергнут... Отвергнут... Отвергнут..." - болезненно пульсировала шишка на затылке, и Залепищев, приведя себя в мало-мальски приличный вид, горестно побрёл, куда глаза глядят. Мечтая о дуэли, он машинально спустился в метро, и шёл по перрону, мимо проносящихся с воем поездов. Потом куда-то бездумно ехал в оглушительно грохочущем вагоне, выходил, переходил... Ему мерещилось, что все встречные всё знают, всё понимают и издевательски ухмыляются.
На душе было свинцово-тоскливо: он потерял такое близкое счастье. И его жестоко унизили... "Подонок" - какое мерзкое, противное, всеразрушающее слово...
"А если это правда?! Если я и вправду подонок?!" - Залепищев остановился и стал в замешательстве ощупывать лицо, словно ослепший. Мимо с грохотом нёсся очередной серо-голубой поезд.
Как всякий глубоко порядочный человек, Залепищев трепетно относился к мнению окружающих. "Неужели я был неправ? Неужели моя философия блага богатства может быть где-то не совсем верна, и я чем-то действительно их обидел? Неужели я допустил ошибку, поверив?.. Нет, это чудовищно..." Он в ужасе, крепко стиснул голову. Откуда-то в мозгу всплыло: "...до того оброс шерстью, что верил всяким гадостям о любимой девушке"... Неужели он... Неужели она...
Перед ним словно открылась пропасть, в которую страшно было шагнуть - как под проносящийся поезд.
"Я - подонок?.. Нет. Нет! Этого не может быть! Я хочу добра людям, высокого уровня жизни; ведь богатство умножает блага общества! Я хочу посвятить свою жизнь процветанию общества, качать финансовую кровь по венам этой страны... Значит, я хороший! Хороший!"
И, повинуясь инстинкту самосохранения, он отпрыгнул от страшной пропасти...
И тогда из нагрудного кармана снова пришла, разлилась по телу уверенным теплом спасительная Сила. "Подонок - это просто ругательство, обзывалка", - сказала Сила под нарастающий рёв нового поезда. - "Это брань, а экономикс не признаёт бранных слов. Это абсолютно антинаучный термин - а раз так, то всего этого не существует в природе. А раз не существует - то это просто ложь, и ты можешь быть абсолютно спокоен! Твоя философия правильна: тебе нужно великое процветающее общество, а им нужны великие потрясения..."
Залепищев с надеждой и облегчением вздохнул.
Фу ты! Ну конечно! Как он сразу не сообразил? Мучил только себя бессмысленным самокопанием... Он поднял просветлевшие глаза, с удовлетворением щёлкнул влажными пальцами - перед лицом, словно собирался крикнуть "Эврика!" - и, преувеличенно-радостный, беззаботно пошёл прочь.
"А судьи, судьи-то кто?!" - саркастически вопрошал сам к себе воспрянувший Залепищев, в восторге на ходу всплескивая руками и хлопая по округлым бёдрам. - "Они же сами ни на грош в это не верили, они просто хотели сорвать на тебе злобу! Они - озлобленные, глубоко порочные люди - сестра-путана и братец, тоже будущий сутенёр. Вот они от злобы и наговорили тебе гадостей!"
Они...
Они...
Ох, ёлки-палки! Залепищев даже засмеялся от облечения - во весь голос, нарочито громко - словно заглушая что-то внутри себя, и кто-то из несущихся мимо пассажиров обернулся.
ОХ, ЁЛКИ-ПАЛКИ, ДА ОНИ ЖЕ ПРОСТО ЗАВИДОВАЛИ!!! Всё оказалось так просто и понятно! Да, он столкнулся с самой обыкновенной злобной завистью!
И Залепищев тут же в это поверил - и в душе его воцарилось спокойствие.
"Это классовая зависть", - с наслаждением от простоты решения размышлял он, широко шагая вверх по наклонному переходу между станциями. "Они завидуют богатым - и потому ненавидят нас. Вот и всё". Как всё оказалось просто...
Впереди вспыхнула драка, и прямо на Залепищева больно толкнули какого-то интеллигентного кавказского паренька. Тот испуганно пискнул "Извыните!", подхватил падающие очки в роговой оправе, и проворно скрылся за спиной Залепищева, оставив запах приличной туалетной воды - а толкнувшие его жлобы, противные, в одинаковых кепках, с тусклыми глупыми глазами и низкими выпуклыми лбами - очевидно скинхеды - оглушительно-злобно кричали сорванными голосами ему вслед что-то обидное - чтобы не смел тут торговать, убирался в свои горы, и тому подобное. А потом вдруг яростно взвыли и рванулись следом, расталкивая прохожих - видимо, храбрый кавказец показал им какой-то обидный жест. Залепищев поспешно отскочил в сторону, и они пролетели мимо, бешено и сосредоточенно молотя ножищами, как жуткие дикие звери.
"Тоже завидуют", - философски анализировал происходящее Залепищев, упиваясь могуществом своего интеллекта. - "Завидуют богатому приличному парню с Кавказа, который в их родном городе стал культурнее их - вот и ненавидят... Расовая ненависть и классовая ненависть - как всё просто..." Он с симпатией улыбнулся какому-то встречному кавказцу, опасливо остановившемуся при виде скинхедов.
Тут Залепищев впервые обратил внимание, что в груди его ощущается странный холод и пустота. Он привычным жестом дотронулся до кармана - и обомлел:
БУМАЖНИК ИСЧЕЗ!
Он рывком стащил куртку. Дрожащими руками ощупал карманы - пусто! И в брюки он тоже не провалился... И мобильника не было... Тогда Залепищев стремительно развернулся и, рыская над полом, как потерявшая след гончая, ринулся назад. Он уже понимал, что его элементарно одурачили. Но, быть может, он просто выронил бумажник и никто ещё не успел подобрать?!
Через полчаса Залепищев сидел в отделе милиции, до потолка провонявшем застоявшимся табачным дымом, и торопливо, без утайки, в точных деталях рассказывал свою историю.
Слёзы уже высохли, и вой давно затих в успокоившемся горле - осталась только тоска, достойная Иова. Ограбленный, избитый, поруганный, он ощущал себя ничтожнее валяющегося окурка - никчемный, никому не нужный, выброшенный в этом жестоком мире на обочину, неспособный даже позвонить отчиму. Его грела лишь вера - в железную мощь закона и государства, в торжество правосудия.
Залепищев рассказывал про подарок, про Иванову, про деньги, и про "ссору с неработающим младшим братом Ивановой" (он старался говорить казённым языком, как в криминальной хронике). Ему было очевидно, что только Иванова и её брат, зная, что он имеет при себе крупную сумму, могли наслать на него "заказную кражу".
- Раскрыть такое простое преступление, - пояснил он, - по горячим следам труда не составит...
Он ждал. Он - честный гражданин, он готов делать всё: сотрудничать, опознавать, участвовать в задержании...
- Слушай, Залепищев, - огромный прокуренный рыжеусый капитан, принимавший заявление, поморщился; его серые цепкие глаза тускло блестели, как лезвие давно находящегося в службе ножа. Капитан смотрел исподлобья, сердито жуя незажжённую сигарету, от которой едко шибало дешёвым табаком. - Если б я собственными ушами не слышал... в лицо сказал бы любому, что таких феерических идиотов не бывает! - он раздражённо захлопнул тяжёлой красной ладонью мятую картонную папку с заявлениями.
"И этот тоже завидует!" - в смятении понял Залепищев. - "За что же?! За что на меня такие страшные испытания?!!"
И тогда Залепищев сделал то, что единственно оставалось в его незавидном положении.
Он вдруг неудержимо стал завидовать - самому себе, каким он был два часа назад; тому не знающему преград, недостижимому счастливцу.
И сразу же следом, автоматически, возненавидел объект зависти. Как и положено по теории.
Не помогли ему ни деньги, которые отчим, напуганный душевным состоянием пасынка, в тот же вечер снова дал ему; равно как не помогли ни лечение, ни финансовая карьера, ни достигнутый успех. Зависть и ненависть к себе так и душили Залепищева всю оставшуюся жизнь, с виду вполне благополучную и преуспевающую.