В 1939 году Ганне было около тридцати. Она работала в совхозе "Красная Звезда", который располагался в Кулундинской степи, что в Западной Сибири. Семья у Ганны была большая - муж Степан, трое пацанов да две дочки-близняшки. В хате вместе с ними проживал старый неходячий дед Михайло - дядька Степана. Жили бедно, но не голодно. Степан был работящий мужик, и на работе в совхозе успевал вертеться, и дома по хозяйству управляться помогал. Старший сын Вася рос болезненным, но в свои десять лет уже был настоящим помощником отцу.
В ту пору по Кулундинской степи какие народы только не хаживали. Русские с украинцами - те большинство составляли, но общие деревни они почти не ставили. Украинцы строили глинобитные домики, мешая глину с камышом, покрывали крышу толстым слоем того же камыша, да белили стены белой глиной. По весне плели плетни, развалившиеся за зиму, обмазывали свежей глиной свои дома, латали крышу и заново белили стены. По-русски местные украинцы не говорили, но понимать понимали. Русские во многом позаимствовали украинскую архитектуру, поскольку кроме глины и камыша строительных материалов в степи не было, так что домики они тоже ставили глинобитные, но по-иному устанавливали набранные из штакетника низенькие заборы, и иначе перекрывали крышу. Два славянских народа жили довольно дружно, и на звание "хохол" или "москаль" никто и не думал обижаться.
Кроме русских и украинцев в Кулундинскую степь изредка откочёвывали казахи. Их было тогда мало, не то что сейчас. Приходили казахи летом, пригоняли баранов и коз на водопой к Карасуку, и снова растворялись в степях. С ними у русских и украинцев дел почти что не было, с казахами предпочитали не общаться.
Как-то летом 1939 года у Ганны домой не пришла корова. Проторчав на мосту до сумерек и обругав пастушат пустоглазыми лентяями, Ганна пошла к Егорычу, одолжила у него лошадь, поскольку своей не было, и поехала в степь на поиски кормилицы. Долго скакала она по пыльной, поросшей жёсткой травой степи, пока не стемнело окончательно. Ганна развернула лошадь к деревне - а деревня из виду-то уже скрылась. Ни огонька. Тьма - хоть глаза коли. Такая только тут, в степях бывает. В небе светло от звёзд крупных, как горох, а руку пока в глаз себе пальцем не тыкнешь - не увидишь.
Ганна отпустила поводья.
- Домой, Пегая, вези домой.
Лошадь меланхолично помахивая хвостом направилась в какую-то одной ей ведомую сторону.
Через полчаса появились огни. Они то пропадали за буграми, то вновь появлялись. Ганна заколотила пятками в бока Пегой, подгоняя её. Пегая неохотно перешла на рысь, грузно переваливаясь с одной стороны на другую. Вместо деревни Пегая привезла Ганну к стану казахов - войлочные юрты установлены на высоком берегу Карасука, а между ними прогоревшие костры, мигающие красными угольками.
Ганна не стала спешиваться, запетляла между юрт в поисках человека. Возле одного костра таковой ей попался - полная казашка в широком халате поджав под себя ноги доскабливала овечью шкуру.
- Доброй ночи, - поздоровалась Ганна.
Казашка подняла голову. В её глазах красным отсветом полыхнуло тусклое пламя костра.
- Доберой ночи, - ответила она, осмотрев внимательно Ганну и её Пегую, - Коров потерял, да? Забулудился?
- Да, - кивнула головой Ганна, - корова потерялась, я сдуру за ней поехала, да сама заблудилась. Вы не знаете, как тут до Ильичёво добраться?
- Знаю, но темно, не ехать. Останься тут. Утром поехать.
- Да у меня дома дети не кормленные, муж переживает!
- Дома завтра будешь, а поехать сейчас - лошадь убьёшь. Не твой лошадь, побереги.
- Откуда вы знаете, что лошадь не моя? - опешила Ганна.
- Степь всё рассказывать. Мы знать всё - прошлое что, сейчас что, будет что. Война будет. Муж твой умереть, ты два года пожить и умереть.
- Я не верю в гадания, - сказала Ганна, хотя по спине пробежал холодок.
- Не верь, а внукам расскажи про этот ночь. Лошадь теперь привяжи, спать ложись. Я успеть тебе подстилка сделать, - казашка хмыкнула и протянула Ганне овечью шкуру, - Спать мягко, болезнь пройдёт, уши прижмёт.
Ганна последнюю фразу не поняла, но спрыгнула с лошади, овчинку взяла, а казашка поднялась с колен и ушла в юрту.
Ганна лежала под звёздным небом - непривычно ей это было, потому не спалось. Страшные предсказания казашки никак не желали покидать голову. Задремала она под утро, и то чутко, как зверь. Едва начало светать, Ганна проснулась, оседлала Пегую, вскочила в седло и только тронула её, как прямо перед лошадью увидела давешнюю казашку.
- Тпру! - натянула Ганна поводья.
- Корова твой в Заячьем колке, живой! Отсюда по Карасу на восход ехать, близко до Багана ехать.
- Спасибо вам! - попрощалась Ганна и поехала в указанном направлении.
До Багана и впрямь оказалось рукой подать - километра через два с половиной появился из-за колков. За Баганом, ещё не проснувшимся, тихим, с серебрящимися росой крышами, показался известный всем в округе Заячий колок - берёзовый лесок, в июне славящийся клубникой, а в августе - подберёзовиками. Ганна подъехала к колку и почти сразу увидела свою бурую Лысуху.
- Ах ты ж, рыжая бестия! Хворостиной тебя так перетак! - взвизгнула Ганна от переизбытка чувств.
Корова повернула к ней морду и радостно замычала.
- Что ж ты, рога без мозгов, домой со всем стадом не пошла? Вон как вымя разбарабанило! Пошли уже, гулёна.
Корова послушно пошла вслед за хозяйкой. В селе их встречали, как героев - все мужики уже были на ногах - кто на своих собственных, кто на подкованных лошадиных, решали, откуда начать поиски пропавшей Ганны. А тут встрёпанная Ганна въезжает на мост, а позади идёт её корова. Ну, мужики - те в затылках пошурудели да разошлись, а бабы потом долго языки чесали - где Ганна ночь провела, да с кем.
А через два года началась война. Сердце у Ганны заныло, от Степана своего ни на шаг старалась не отходить, тот даже покрикивать на неё стал - до того липла жена к нему. Повестка пришла в августе. Ганна не рыдала, как другие бабы, провожая Степана на фронт, только прижимала руки к груди, да смотрела вслед уносящей Стёпу в вечность телеги. Наступила осень. Без мужиков в деревне туго приходилось, всё на баб с ребятишками свалилось. К зиме кое-как подготовились, да весна выдалась поздняя, затяжная. Корову у Ганны забрали. С голоду начали берёзовую кашу варить, тогда-то и заболел старший сын Васенька, а через два месяца его схоронили. Летом стало полегче - есть что в рот положить, но в июне пришло письмо с фронта - пропал без вести Степан, ещё в январе.
Ганна сидела в тёмной комнате, перед ней стояла кружка со смородиновым чаем. Соседка Зинка сидела напротив, скрашивая горе, да разве тут поможешь?
- А ведь правду сказала казашка-то, - бормотала Ганна, - и корова жива, и война началась. Коли жив мой Стёпа - так и я жить буду, ну а нет - через полтора года помру. На кого дети останутся, а? - спросила она Зинку.
Зинка вытаращила глаза.
- Что, - усмехнулась Ганна, - думаешь, совсем от горя рехнулась? Рехнёшься тут...
А за дверью стояла Нинка - одна из дочек Ганны, слушала разговор матери и тёти Зины, и тихо глотала слёзы - страшно было, что и мама умрёт.
Следующий год полз, словно ядовитый слизняк. В деревне не было двора, в котором не получили бы похоронку, в котором не схоронили бы родного человека. Умерла одна из дочек Ганны, умер ещё один сын - утоп, когда рыбу ночью ловил - днём-то некогда было, работали все. К исходу зимы 1943-44 года Ганна и сама слегла. Нинка, хорошо помнившая мамкин разговор с тётей Зиной тихо плакала ночами и плотнее прижималась к хрипящей матери.
- Чего плачешь, глупая? - спрашивала её мать, но Нинка молча качала головой. Не хотелось сознаваться маме в том, что подслушала разговор.
Нинка, шустрая тощая девчонка десяти лет отроду, взяла в свои руки хозяйство. На ней оказались и больная мать, и младший брат Ванька, и старый дед Михайло. С утра до ночи девчонка крутилась по хозяйству, но не смотря на все её старания мать угасала с каждым днём. Нинка перестала плакать по ночам - не было на это сил, да и время у сна нельзя было отнимать, а то не хватит детских её силёнок на следующий трудный день.
Пошла Нинка в конце февраля за дровами в Заячий колок. В близлежащих колках давно уже все ветки павшие в печках посжигали, а рубить деревья в колках запрещали. В Заячий колок зимой мало кто ходил - далековато, вот Нинка впряглась в сани, оделась потеплее и потопала в Закарасучье. Идёт, а сама думает: "Дров насобираю, баньку натоплю, мамку там напарю, она и вылечится, и не умрёт, и папка живой окажется, с войны вернётся".
Снег под чиненными валенками рипит, солнце от снега отражается, глаза слепит. Подходит Нинка к Заячьему колку, а на опушке три юрты стоят, да кони привязанные возле вороха сена копытами перебирают. Вот-те на! Казахи! И чего это им зимой в Казахстанских малоснежных степях не сидится? Нинка остановилась, нерешительно потопталась на месте, да принялась стан стороной обходить, а тут из юрты вышла полная казашка и как замашет Нинке рукой, словно дорогого друга заприметила. Нинка подумала, да и пошла к казашке, хоть и страшновато было.
- Доберый день, - поздоровалась казашка, - по дрова идёшь? - спросила она, когда Нинка подошла ближе.
- Здравствуйте, - поздоровалась девочка, - по дрова.
- Мама болеть, я знать, знать, - покачала казашка головой, - но ты не бойся, мы ей помочь! Пойдём со мной, я знать где дерево упасть недавно.
Нинка пошла за казашкой, идущей по тонкой тропинке в колок. Шли не долго. Поперёк тропинки лежало поваленное дерево со странной тёмной корой.
- Вот это бери. Дрова жаркие будут. Хорошо горит, - сказала казашка и похлопала по стволу дерева рукой.
Нинка достала топорик и принялась отрубать дереву ветви, потом нарубила чурок из ствола. От работы она взмокла, на натруженных руках появились новые мозоли. Казашка ушла к себе в юрту, так что Нинке никто не помогал. Намахавшись топором до тёмных кругов перед глазами и ломоты в плечах, она принялась таскать нарубленную древесину в сани, привязала дровишки верёвкой, да и поехала обратно. Казашка вышла ей на встречу.
- Много дрова, тепло будет, - улыбнувшись, похвалила она девочку, - маме передай от меня, пусть вспоминает.
Казашка протянула девочке скрученную овчинку. Нинка поблагодарила казашку, тяжёлую овчинку на дрова кинула и поехала домой. Солнце клонилось к западу, фиолетовые тени тянулись перед Нинкой, Нинка еле тащилась - тяжёлая работа, нагруженные сани, да голодный желудок. Скорее бы домой! С первыми звёздами приехала, занесла в дом несколько дровишек да подарок казашки.
- Мам, я в Заячьем колке казашку встретила. Она тебе привет передавала и вот эту овчинку.
Мать открыла воспалённые глаза, с удивлением посмотрела на разворачиваемую Нинкой овчинку. Из овчинки что-то выпало и с грохотом бухнулось на пол. Ба! Да это же кусок замороженной баранины!
Нинка от вида мяса разве что в пляс не пустилась, тут же положила мясо в миску, а миску на печку, чтобы мясо скорее разморозилось.
- Кашу с бараниной сделаем, да, мам? - чирикала Нинка, промывая овёс, другого зерна у них не было.
- Хорошо бы, - согласилась мать.
Овчинку Нинка подстелила Ганне под спину, наварила каши с мясом, кое-как дождавшись готовности. От запаха мяса кружилась голова. Наелись все досыта, давно такого не было. Нинка помыла чугунок, закидала в него ещё мяса с зерном, да в печь на ночь поставила, чтобы утром достать распаренную духовитую паренку. Остатки мяса вынесла в сенцы.
То ли от нескольких сытных дней, то ли ещё от чего, но Ганне полегчало, она стала вставать с постели, и пока Нинка была на работе, управлялась с хозяйством. Душистые дрова неизвестного Ганне дерева давали сладковатый дым, которым пропахла вся хата. Дым этот не разъедал глаза даже в бане, которую топили по-чёрному. Нинка ещё несколько раз ездила в Заячий колок, пока не перевезла всё дерево целиком. Так зиму и прожили. Весной Ганна вышла на посевную, а Нинка оказалась на молоканке. Ванька, лентяй и оболтус, получил свою первую настоящую работу пастуха совхозного стада, и теперь весь день пропадал в полях вместе с коровами. Незаметно прошёл ещё один голодный год. Наступил июль 1945 года. В деревню стали возвращаться мужики с фронта. Что не день - у кого-то из соседей был праздник. Собирались всей деревней, слушали рассказы покалеченных фронтовиков, обнимались, радовались, плакали.
Ганна всё писала письма, пытаясь отыскать Степана. Ведь казашка ясно сказала, что помрёт Ганна через два года после смерти мужа. С пропажи Степана уже четыре года прошло, а Ганна здорова, и умирать не собирается. Теперь каждый день Ганна с работы заходила на почту и только после этого шла домой. А вестей всё не было.
Третье декабря 1945 года выдалось морозным. Поднялась метель, всё село сидело по домам. Нинка с Ганной пели на два голоса и чего-то вязали. Ванька чинил покосившийся стол. Гостей никаких не ждали. И тут заскрепели половицы крыльца, хлопнула дверь в сени. Ганна переглянулась с Нинкой, обе пожали плечами. Дверь распахнулась, а на пороге оказалось тощее чудовище - грязный, облепленный снегом тулуп, валенок на правой ноге, ботинок, перевязанный тряпьём на левой. На голове короткая, не скрывающая отмороженных ушей шапка, полуседые волосы торчат в разные стороны. Нинка от испугу вязанье уронила и сдавленно пикнула. Ванька приподнялся с табуретки, сжимая в руках молоток. Одна Ганна бросилась к чудовищу на шею. Чудовище оказалось Степаном.
- И с чего это я, дура, решила, что ты на войне погибнешь? - размышляла она, сидя рядом с мужем немного позже, сжимая его целую правую руку - левая оказалась перебита и не работала, - Казашка ведь этого и не говорила. Ты в старости помрёшь, ну и я за тобой. Вот Нинку замуж выдадим, да Ваньку женим, внуков дождёмся, тогда и нам на покой можно будет.
Нинка покраснела, украдкой поглядывая на отца, которого с трудом вспоминала. Вспоминался ей живенький крепкий мужик с весёлыми серыми глазами и румянцем во всю щёку. Этот же был неимоверно худ, скулы торчали, желтоватые щёки впали, в глазах светилась какая-то больная радость, от этого отец имел вид ненормального.
В дверь постучались, и тут же, не ожидая приглашения вошёл Поплывайко - сосед, вернувшийся ещё в сорок четвёртом после тяжёлой контузии, без руки, с осколком, застрявшим в лёгком.
- Говорят, у вас тут хозяин объявился, - подмигнул он Ганне, - Тю, Степан, ты почто уши-то плохо прижимал? - указал он на куцые остатки ушей Степана, - Я вот за своими ушами приглядывал, вишь - оба на месте!, - Поплывайко стащил с головы ушанку, явив миру свои оттопыренные с детства уши.
Все засмеялись.
- Ну, я так, посмотреть на тебя забежал. Завтра уж поговорим. А послезавтра жду тебя в совхозе. Сейчас работы не очень много, но каждые руки на счету, а у нас с тобой на двоих целая пара - у тебя правая, ну, а у меня - левая.
- Ты приходи, сосед, - кивнула Ганна, - завтра после работы. И всех, кто Степана знает, приглашай.
- Ага, передам, - откланялся Поплывайко и вышел.
- А ведь прав сосед. Уши-то твои поберечь надо. Шапка тебе нужна, - сказала Ганна.
- Да тут ушей уже не осталось, беречь нечего, - отмахнулся Степан.
Ганна пробежала глазами по комнате и остановила взгляд на своей кровати. Её лицо озарила улыбка.
- Нинка, тащи ножницы и выкройки. Будем отцу овчиную шапку мастерить. Ух, казашка, неужто и это наперёд знала?
Нинка побежала за швейными принадлежностями, а Ганна вытащила из-под простыни овчинку.
В дверь снова постучали и заглянул вновь Поплывайко с валенками подмышкой.
- От деда моего остались. Ему уже ни к чему, а тебе, смотрю, пригодятся, - отдал он валенки Степану, - А то девки на селе тебя дедушкой Ефимом кликать станут.
- Это ещё почему? - удивился Степан.
- "Один чобот, другой пим. - Здравствуй, дедушка Ефим!" - ответил шутливой дразнилкой Поплывайко, указав на разномастную обувь Степана, и вновь ушёл к себе.
Вот так и жили. Нинку замуж отдали, да Ваньку женили, да внуки пошли. А умерли Степан с Ганной именно так, как предсказала казашка - сначала он, а через два года она. Могилку их я сейчас не найду уже - заросла могилка, расправилась, приняла её в свои просторы Кулундинская степь, словно и не было её никогда.