Григорий остановил машину на обочине. Ровная, слабо освёщенная ночная дорога. Аня наградила его вопросительным взглядом. Григорий напряжённо втянул носом воздух и замер, как будто ожидая чего-то. Впереди появились огни фар, мимо пронёсся грузовик, за ним легковушка, и снова тихо стало на дороге. Он сглотнул комок в горле. Анюта смущённо улыбнулась, перебралась на заднее сиденье.
- Иди ко мне...
чуть больше года спустя
Сквозь народившуюся нежную зеленую листву просвечивает утреннее солнце. Оно пробирается через тонкие витые решётки, через занавески и рассеивает темноту под веками. Григорий не спешит открывать глаза, жмурится. Ещё не прогрелось оконное стекло, ещё, наверное, лежит роса на траве. Григорий переворачивается на другой бок, подставляет солнцу бритый затылок. Открывает.
Её, Анютино, лицо - свежее такое, совсем не заспанное. Она смотрит на него. Искорки в её зелёных глазах.
Аня собирается на работу. Григорий допивает чай. Через сколько-нибудь времени он сядет за сценарий. Она спрашивает, будет ли любовная линия. Нет, отвечает Григорий, не будет любовной линии, будут только кровь и кишки, улыбается ей рассеяно. Он берет из вазочки хрустящую вафлю. Только кровь и кишки, только хардкор. Аня говорит, что это же скучно - с кишками и без сердца, улыбается ему. Григорий хрустит вафлей. Аня целует его в бороду, в вафельные крошки, мурлычет, идёт в прихожую, обувает кеды и закрывает за собой входную дверь на ключ. Она теперь всегда закрывает её на ключ.
Аня делает это для его же, Григория, блага. Аня думает, что если закрыть входную дверь, что если Григорий в квартире один и до её прихода дверь не откроется, то к нему никто не придёт и того не случится. Но Аня ничего не понимает. Милая, маленькая, такая хорошая, любимая Анюта ничего, совсем ничего не понимает. Эти всё равно придут, потому что для этих нет дверей и нет стен. И с ними придут насекомые, которых нет, и потолок почернеет, и с него будет капать чёрное, которого нет, но оно будет капать на пол, на печатную машинку, на Григория, а эти будут говорить.
Когда Аня закрыла дверь, Григорий сразу задышал тяжелее, сразу сжался, как бы удерживая что-то внутри себя. Он выдохнул, опёрся двумя руками на кухонный стол, с трудом встал и, прихрамывая, стараясь не касаться стен, пошел в кабинет. Там на полках книги, которые Анюта берёт иногда, вот вчера начала Тургенева, а Оруэлла, да, вернула на место, хорошая моя. Там его, Григория, письменный стол старый и печатная машинка тоже старая, и листы сценария. Григорий устроился за столом, положил пальцы на клавиатуру, закрыл глаза, вдохнул, выдохнул, открыл.
На серебряной клавиатуре сидит жук - большой, чёрный, с маленькими отвратительными лапками, которого нет. Эти здесь, началось. Григорий сжал зубы, впился глазами в лист сценария, пальцы забегали по блестящим клавишам. Мерзкая тварь мешает своим жирным тельцем.
- Гриша, ну хватит маяться, хватит, беспокойная ты душа. Хватит цепляться - это не жук заговорил, жука нет. Это хриплый голос из стены слева и другой, писклявый, отвратительный голос из книжного шкафа. Сверлит левый висок Григорию, пальцы бегают по клавиатуре, звенит пишущая машинка. На потолке набухают чёрные капли.
- Гриша, Гришенька, оставь ты это, пустое это дело - цепляться.
И эти жуки, и другие - разные, уже кишат в кабинете, на книжных полках. Мухами забито оконное стекло, черви, извиваясь, перемалываются серебряными клавишами. Григорий задыхается от смрада и шума, он весь мокрый, чёрные струи заливают глаза. Григорий задыхается, но ноющие пальцы продолжают работать, звенит пишущая машинка, и звон её едва слышим сквозь жужжание тысяч маленьких крылышек.
Стены кабинета рушатся, обнажают ледяную воющую тьму, непроглядный, бесконечный, во всю глотку орущий мрак. Тьма засасывает книги, обломки шкафов. Засасывает мух, червей, всех этих тварей.
- Хватит цепляться, Гриша...
Но Гришин старый тяжёлый письменный стол накрепко привинчен к полу. И зажим для листов сценария привинчен к столу. И старая печатная машинка с серебряными клавишами очень тяжёлая и держится за стол прочными стальными болтами. И кресло, в котором Григорий, тяжёлое и привинчено крепко-крепко. А сам Григорий прихвачен к креслу прочными кожаными ремнями, такими, что ни один жук не перегрызёт, тем более которого нет. И пальцы стучат, стучат по блестящей клавиатуре.
Щелкает ключ в замке. Аня вернулась. Снимает кеды, уставшая, идёт в кабинет. Григорий в своём жутком кресле - сырой, бледный, скомканный. Под ногтями запёкшаяся кровь, взгляд водянистых глаз пуст, как исчерпанный колодец. Она делает Григорию укол, освобождает его от ремней, улыбается. По капле в его взгляд возвращается ясность.
- Анечка...
Она выматывается в этой своей клинике, со всеми этими старушками, которым нужно повторять по нескольку раз. Аня спрашивает:
- Ну как ты?
- Я... ввёл любовную линию.
- Нет, как вообще?
- Порядок... Сегодня не так... громко.
- Хорошо, пойдём мыться. Вот так, потихоньку. Вставай. Держись за меня.
Ночь уже наступила, где-то далеко звенит последний трамвай. Аня засыпает, уткнувшись носом Григорию в щёку. Григорий закрывает глаза и видит холодную темноту. Он слышит где-то глубоко внутри голоса этих и еще один, третий.
- Ну что же ты делаешь, Гриша? Ты что же, правда думаешь, что можешь победить смерть? Ты ведь умер, Гришенька, давно умер. Тот грузовик от тебя и твоей Анютки ничего не оставил. Ты что думаешь, можно прожить жизнь еще раз? Хватит Гриша, хватит цепляться. Пустое это дело - цепляться за жизнь. Ну, хватит, беспокойная ты душа.
Аня шепчет сквозь полудрёму:
- Ты таблетки выпил?
- Выпил, Анюта, выпил, любимая моя. Знаешь, Ань, я ведь уже почти закончил сценарий, классно получилось, осталось только финальную битву дописать. Я кровищи сделал поменьше, а эмоций побольше. Исааковичу понравится, он, знаешь, сентиментальный мужик. Он мне выплатит гонорар, а там знаешь сколько? Ну вот. Уедем мы с тобой отсюда, очень скоро уже уедем. Ань, ты чего? Плачешь? Не плачь Анюта, любимая, не плачь...