Приходилось ли Вам держать в руках старые письма ушедшего в мир иной близкого родственника или друга, или же собственное, - полувековой давности? Без волнения, прочесть такие письма и не настроиться на волну той жизни, того времени невозможно. Для этого, думаю, стоит хранить их всю жизнь.
У отца моего, Рубена Богдановича была такая удивительная привычка: не уничтожать полученные письма, они долго, а иногда и всю жизнь лежали на большом, старомодном письменном столе, передвигаясь постепенно вниз, в ящички или на полочки, иные он сортировал, перечитывал, связывал в пачки. Так и хранились дореволюционные письма, письма его родных из эмиграции и мои собственные за 22 года нахождения в лагерях и ссылках. В многочисленных анкетах отец умолчал о репрессированном сыне, и любой донос грозил тяжелыми последствиями. Невзирая на это он не дал мне другого адреса, а получаемые письма тщательно хранил. Доноса не поступило, за что всем жильцам, проживавшим в многосемейной коммунальной квартире N3 по Большому Ржевскому переулку, в доме N8 - поклон мой до земли. Возвратившись в Москву, я получил доступ к богатейшему источнику информации, о жизни моих близких.
Ценнейшей находкой для меня явились и собственные письма, каждое из которых позволяло восстановить в памяти условия жизни, окружение и переживания, связанные с ним. Письма писались мною чрезвычайно, а может и чрезмерно сдержанно. В результате такой строгой личной цензуры больше половины корреспонденций дошло до адресата и это немаловажно, если учесть, что лагерная цензура того времени не считала нужным вымарывать недозволенные слова и фразы, предпочитая выбрасывать в корзину письмо целиком. Сухость, сдержанность моих сообщений имела и свою негативную сторону: в них недостаточно сведений о жизни в лагере и единственно по тону письма можно с уверенностью дать общую оценку жизненных условий.
Автору, можно сказать, посчастливилось, отбывая свои 14 лет, пройти крупные лагерные структуры: СИБЛАГ (Западная Сибирь), БАМЛАГ (Забайкалье) и СЕВВОСТЛАГ (Колымский край) и в них - много десятков мелких лагерных пунктов и командировок, изучив, таким образом, систему лагерей в ее развитии, во времени и пространстве. В тот период лагеря были образом жизни народа, сеть зон и охранных вышек опутывала карту страны, служила символом сталинской автократии. Лагерь был тесно связан со всей страной не только экономически, но и политически: ни один крупный объект не строился без участия заключенных, а еще они валили лес в тайге, растили зерно и пасли скот в совхозах, ловили рыбу в морях, выполняли множество других работ. На идее подневольного труда зижделась экономика изолированного от внешнего мира тоталитарного государства. Лагерь чутко реагировал на все политические события, происходившие на воле, никакая колючая проволока не могла изолировать лагеря от социальной жизни страны, он был ее подпольем.
Есть мнение, что о местах заключения написано достаточно: А.И. Солженицын, Варлам Шаламов, Анатолий Жигулин, Евгения Гинсбург и другие сумели отразить жизнь за зоной. Теперь каждый знает, в каких бараках жили заключенные, на каких нарах спали, чем питались. Автор придерживается другого мнения. За 30-тилетие сталинских репрессий ежегодно в местах заключения содержалось в среднем около полумиллиона людей, осужденных по политическим мотивам, по сфабрикованным "делам". Вырисовывается огромная цифра: 15 миллионов лет проведенных этими людьми в условиях, приближенных к каторжным. Эта цифра, говорит сама за себя: все, рассказанное до сих пор, о жизни необоснованно репрессированных людей нашей страны - лишь небольшая часть общего человеческого горя и страданий народа. Мы находимся в начале пути, то время отходит все дальше, а с ним уходит поколение жертв и свидетелей, унося в могилу тайны и уроки истории. Об этом же говорит и тот факт, что и сегодня немало людей несут над собой портреты усатого тирана, испытывают приступы ностальгии по тем временам, когда на них бесплатно работали и закрепощенные колхозники, и бесправные ссыльные, и без цепи прикованные к своим тачкам заключенные. При Сталине было лучше: снижали цены! Похоже люди до сих пор не знают какой ценой доставалось это снижение.
Мы по русскому обычаю молчали, когда сажали наших близких, наших соседей, теперь не прочь замолчать и подробности того, что было: не стоит беспокоить этих всех хватов, злодеев, доносчиков и провокаторов. Я не призываю к расправе над злодеями, хотя общественный суд должен был бы состояться, чтоб все узнали "кто был кто?", во всяком случае, официальное покаяние общество должно было услышать! Заметьте, до сих пор пишут только узники и ни одной записки чекистов...
Мой лагерный дебют состоялся в СИБЛАГе (г. Мариинск), был он неудачным, я не выдержал испытания лагерем, хотя проработал там всего-то около четырех месяцев, и, спасаясь от крайнего истощения, хитростью вписал свою фамилию в этапные списки и отбыл на строительство БАМа.
Пребывание в БАМЛАГе (1933-37 г.г.) совпало с серьезными изменениями в лагерной политике НКВД - смягчением общего режима содержания осужденных по политическим мотивам, что позволило мне продержаться три с половиной года в управлении лагеря и, восстановив свои силы, подготовиться к новым испытаниям.
Репрессии 1937-го года аукнулись и в лагерной системе, нас, каэровцев вымели из аппарата управления и до отправки на Колыму, передержали два месяца в Аргинском карьере на погрузке балласта.
Дальше - знакомство с печально известным СЕВВОСТЛАГом, где мне пришлось отработать на общих физических работах без перерыва все оставшиеся 9 лет срока, истратив на адаптацию к колымскому климату и лагерю не менее полутора лет. Там в этом лагере я проработал ровно два года с 1937 по 1939 год на золотых приисках Северного горнопромышленного управления - "Штурмовом" и "Нижнем Атуряхе". Последняя точка в "Повести" поставлена в октябре того года, когда я, сактированный по здоровью, был отправлен в Дорожный лагерь, где и тянул лямку до освобождения еще полных семь лет, из которых - четыре отсиживал в связи с войной уже без какого-либо срока.
За два приисковых года в архиве у отца сохранилось одиннадцать моих писем, там же мне выдали 15 посылок. Отправить их из Москвы, было не столь просто, отделения связи делали все от них зависящее, чтобы затруднить родным связь с нами: то посылки принимали только на Главпочтамте, то приходилось за этим ездить в Загорск, то еще дальше - в Александров. Поддерживали меня и деньгами: за те два года я получил переводы на 500 рублей. Получалось, что, сидя в Москве, родные отбывали наказание вместе со мной. Вопреки общепринятому мнению, что посылки в лагере разворовывают, а полученные продукты отнимают, все высланные родными посылки я получил почти без потерь: недосчитался где-то плитки шоколада, банки какао со сгущенным молоком и еще чего-то. В лагере была возможность хранить продукты в каптерках, где их сохранность обеспечивалась.
В течение 8-ми лет, до самой войны родные поддерживали во мне бодрость своими письмами (в войну письма не ходили). Отец в этом отношении был особенно педантичен, писал регулярно два раза в месяц, как-то разрешала инструкция, не прерывая переписки ни на дачный сезон, ни на курортах. Так с помощью родных и лагерных друзей-товарищей я совершил то, что, в первые 5-7 лет, казалось совершенно немыслимым - прошел, прошагал по лагерным командировкам все выпавшие на мою долю 14 лет, включая периоды "больших" репрессий и военное лихолетье.
Спрашивают, нужно ли ворошить в памяти эти, пожалуй, самые горькие страницы жизни, не лучше ли забыть их напрочь, выбросить из памяти? Вспоминать, безусловно, необходимо, нельзя вырубить из дерева кусок ствола и чтоб оно при этом не засохло, так может случиться с человеком, если он попытается игнорировать свое прошлое, тогда он уподобиться уголовнику, живущему только настоящим. Другое дело, может ли мое прошлое представить интерес для широкого круга читателей - на это могут ответить только они сами. По моему, прав Шалом Алейхем, когда говорит, что настоящая жизнь богаче и интересней любого вымысла, и в этом отношении моя жизнь не представляет исключения - она достаточно богата событиями.
Считается, что с семидесяти лет человек живет под Знаком Кота, это - знак просветления памяти, спокойствия и мудрости, к тому же "Кот" еще и мемуарист, гарантирующий добропорядочность изложения материала. В воспоминаниях, автор, избегал проводить какой либо подбор фактов, задача состояла в том, чтобы изложить все сохранившиеся в памяти события, проистекшие с моим участием или присутствием, без пропусков. Это, связано с желанием, осветить совершенно объективно жизнь заключенных того времени во всех проявлениях. В статистике существует два термина: Генеральная совокупность и Случайная выборка и, если для воссоздания картины жизни ты не в состоянии обеспечить СЛУЧАЙНОСТЬ выборки, обязан описать всю Генеральную совокупность фактов, сохраненной твоей памятью. Пиши я мемуары, освободил бы изложение от мелких малозначимых деталей, сосредоточил бы, по всей вероятности, внимание на наиболее интересных крупных событиях. Поэтому предлагаемые воспоминания трудно отнести к этому жанру, это - скорее БЫТОПИСАНИЕ или бытоописание жизни узников советских трудовых лагерей.
Лагерь многолик, по меткому выражению А.И. Солженицына он напоминает "Архипелаг" со множеством островов и островков, больших и малых, на каждом из них тлеет своя, отличная от других жизнь: заключенные борются страдают и умирают, каждый по своему и, несмотря на многочисленное окружение, - каждый в одиночестве. Вот почему у каждого из них свой лагерь! В этом состоит главная трагедия заключенного.
Хочется успокоить читателя и в этом отношении, что предлагаемые записки не являются собранием ужасов. Именно в силу последовательного описания событий дурные и тяжелые из них сменяются обыденными, жизнь становится похожей на шкуру зебры, где черные полосы сменяются серыми, ужасы "разбавляясь" прозой жизни, становясь более терпимыми.
Часть 1 НА ПРИИСКЕ ШТУРМОВОМ (1937 / 1938 г.)
Два года, с октября 1937 по октябрь 1939 года провел я на золотых приисках Колымы. Это совпало с периодом Великих репрессий, обобщенно описанных Солженицыным в его художественном исследовании.
То, что предлагается ниже, не является личными мемуарами, хотя и содержит элементы этого жанра. В своих воспоминаниях автор пытался обрисовать во всех подробностях жизнь в тех лагерях, которые служили ему пристанищем.
Лагерь многолик, по меткому выражению классика - это Архипелаг со множеством островов, больших и малых, на каждом из них тлеет своя, отличная от других жизнь, заключенные борются, страдают, умирают, каждый по-своему. В этом читатель легко убедится, пройдя вместе с автором шесть лагерных островков.
При освидетельствовании событий жизни того далекого времени, автор в определенной мере опирался на сохранившиеся в семейном архиве шесть своих подлинных писем и телеграмму, выдержки из которых в тексте приведены.
КОЛЫМА, ТЫ - КОЛЫМА
Закончился морской этап: на шестые сутки после погрузки у мыса Чуркина во Владивостоке наш пароход с трюмами, набитыми новым пополнением для лагерей Колымы, вошел в бухту Ногаево. Прибыв на место, я отчитался перед родными: "На пароходе чувствовал себя неважно, особенно в первый день". В действительности, впервые в своей жизни увидев море, я, несмотря на неудобства трюмной жизни, был полон впечатлений. Корабль, служивший нам плавучей тюрьмой, по свидетельству специалистов, обладал отличными мореходными качествами, но раскачивало его здорово в любую погоду, и объяснялось это малой загрузкой: наши четыре с лишним тысячи будущих золотодобытчиков, вместе с несколькими, привязанными на борту механизмами, не составляли и десятой доли его паспортной грузоподъемности - одиннадцати тысяч тонн.
Мое знакомство с морской болезнью началось тотчас после выхода в открытое море: ни стоять, ни сидеть не хотелось, а ляжешь на нары, кажется, голова проваливается в какую-то яму. На второй день я уже свыкся с новыми ощущениями, не обращал на них внимания и в продолжение всего рейса носил пищу и воду тем, кто не мог подниматься.
Кормежка, по лагерным понятиям, была привычной. Горячую пищу давали два раза в день и оба раза, нечто вроде рыбной солянки или ботвиньи, сваренной с кетой или горбушей с черной тушеной капустой (верхними листьями кочана), по вкусу кисло-соленый, и я, чтоб не мучаться весь день от жажды, ее не ел, ограничиваясь четырехстами граммами сухарей и двумя кружками воды, одной натуральной и второй - из опреснителя. Жизнь впроголодь оказалась удобной и в условиях сложностей с оправкой: выпускали на палубу один раз в день, сочетая все процедуры с прогулкой, ну а пользоваться парашей в трюме, где сидит больше тысячи человек, дело трудное, вот и выигрывал тот, кто может терпеть сутки.
Когда проходили международный Лаперузов пролив, нас долго сопровождали два японских эсминца, и корабельное начальство было вынуждено наглухо задраить люки, скрыв компрометирующий груз, но зато как обрадовались обитатели трюма, получив под вечер по глотку свежего воздуха.
В пути был такой случай. Когда мы проходили в виду Сахалина, за бортом оказался человек, над водой виднелась его непокрытая голова, среди довольно большого волнения смельчак плыл к острову. Снайперы из конвоя кинулись к борту со своими винтовками, но дежурный морской командир предупредил, что стрелять можно только с разрешения капитана. Пароход шел своим курсом и было ясно: для получения разрешения просто нет времени. В считанные минуты пловец скрылся из глаз. Среди гулявших на палубе в ожидании своей очереди в гальюн, было немало моряков и, обсудив ситуацию, они пришли к общему мнению: не доплыть! Впрочем, спасти могли и рыбацкие суда и катера береговой охраны, но вероятность этого слишком мала.
При входе в Охотское море наш пароход попал в полосу сильного шторма: волны были такой высоты, что непосвященным казалось: вот-вот они похоронят нас в своей пучине, однако корабль вползал на очередную водяную гору, и только гребни перехлестывали через палубу, награждая нас солеными брызгами. Матросы натянули для нас стальные канаты, и это оказалось весьма кстати. На беду от сильной качки оторвался и начал кататься по палубе крупный прицепной грейдер, грозя покалечить людей. Смельчаки из этапа пытались его укротить, но палуба уходила у них из-под ног, и они катались вместе с механизмом. Решили дело матросы, зафиксировавшие его канатами. А вечером волной смыло наш деревянный гальюн, к счастью, зеки уже сделали в нем свои дела и никто "досрочно не освободился".
Извечный вопрос лагеря - об отношении к нам конвоя - в этом этапе не возникал. Слабо освещенное чрево трюма с четырехъярусными нарами, видимо, пугали охрану, и когда оккупировавшие подходы к люку грузины, гостеприимно приглашали бойца опуститься вниз, он опасливо делал шаг назад, и за весь рейс никто из охраны в наш люк не спустился.
Уголовников в трюме тоже не было слышно, то ли их укачивало, то ли действовал противовес - обилие в этапе кавказцев, среди которых тон задавали грузины, в этот месяц во Владивосток прибыл крупный этап с Кавказа, численностью более двух тысяч. До ночи этап в палатках и бараках не разместили, оставив ночевать на открытой площадке посреди лагеря. Не исключено, что сделано это было с определенной целью, чтоб дать поживиться уголовникам. Кому неизвестно, что хорошие вещи - слабость любого грузина, даже бедняк предпочтет жить впроголодь, но красиво одеться. Красивые чемоданы из натуральной кожи, набитые битком рюкзаки, привели в трепет расквартированных в лагере уголовников. Мы, старожилы пересылки, предупредили этапников, советуя лечь головами друг к другу и сложить вещи в середине, но они только посмеялись над нашими опасениями. Еще не все этапники успели уснуть, как уголовники напали на вещи и крики ограбленных раздались сразу со всех сторон. Случись такое с другими, никто бы не пошевелился, кавказцы действовали по-молодецки - в минуту весь этап оказался на ногах. Поделившись на группы, они кинулись искать воришек, перекликаясь между собой, как в лесу. Теперь крики неслись из бараков и палаток, где избивали пойманных с поличным. Воры получили жестокий урок и до нашего отъезда сидели тише воды.
Некоторые грузины везли с собой нарды, и я вклинился между ними, то играл, то болел за играющих, а надоело, переходил к шахматистам. Было и еще времяпрепровождение: кто-то оставил в трюме несколько растрепанных журналов со многими статьями, посвященными освоению Колымы, возможно, нас хотели просветить. Во всяком случае, охотников почитать было множество, и мы установили очередность. Я успел прочесть все статьи без пропуска, полагая, что знание края может в чем-то помочь.
В одной статье рассказывалось о поисковых экспедициях Билибина, Серебрякова, Цареградского, успешно закончившихся открытием нового Эльдорадо. Описывалось, как нашли золото в речном песке Утиной. Это была сказка: пришли на речку, развели костер, побежали набрать в котелки воды и обнаружили богатое золото. Там и был заложен первый прииск "Устьутиный".
В статье, эпиграфом к которой взято четверостишье, ставшее впоследствии общеизвестным:
Колыма, ты - Колыма,
Новая планета,
Девять месяцев зима,
Остальное - лето
рассказывалось о деятельности начальника Дальстроя НКВД Берзина. Назначенный туда в 1931 году, прибыл на Колыму в феврале 1932 года и застал в среде "первопроходцев" немало пьянчуг и картежников. Он быстро перетряхнул жителей городка на берегу бухты Ногаево, прозванного за разноцветные палатки "Ситцевым поселком", прекратил выдачу авансов бездельникам и быстро выпроводил их обратно на "материк".
Огромный край, на территории которого свободно могло разместиться пол-Европы, требовал людей. Нужно было объявить "золотую лихорадку", как это было на Алдане, или освоение вести заключенными. И потянулись на Север караваны судов с трюмами, полных крестьян, представлявших в те годы пятьдесят восьмую статью. С ними ехали и уголовники, из числа большесрочников. Впрочем, и старательская добыча золота продолжалась до 1934 года. Так на Колыме начинался "золотой век" Берзина.
Кто-то, из торчавших у люков, крикнул вниз по-старинному: "Земля!", и все засобирались, хотя до выгрузки пришлось ждать немало времени.
Шел печально известный тридцать седьмой год, кровавое пятно ежовщины, как чернильная клякса на промокашке, расползалось по лику страны, приводя в трепет и самих исполнителей - чекистов. Возможно, это последнее обстоятельство и способствовало тому, что предусмотренный ежовскими инструкциями лагерный террор, входил в наш быт медленно, как бы с неохотой, и во Владивостоке, и здесь на корабле в отношении к нам и администрации, и охраны чувствовалось какое-то ожидание.
Поднявшись из трюма, встал на палубе, рассеянно наблюдаю за выгрузкой на берег и думаю: что ждет меня в этом, новом, третьем по счету моей жизни, лагере; сумею ли отбыть оставшиеся пять лет срока, выдержать испытание Севером?
Магадан в те годы был одним из самых молодых и одновременно самых известных в лагерном мире городов. Один намек, на возможность отправки в легендарный Колымский край, край богатейших золотых месторождений и шестидесятиградусных морозов, приводил в трепет даже бывалых зеков, и это притом, что побывавшие тут взахлеб восторгались Берзиным и заведенными им порядками, когда заключенные зарабатывают наравне с вольнонаемными, отлично снабжаются всем необходимым для жизни в северных условиях, имеют вклады в сберегательных кассах, не лагерь - ягодинский курорт, как именовали его впоследствии ежовцы.
Перебирая все собранные данные, я размышлял, сколько же потребуется времени, чтоб здесь, самом удаленном от центра лагере поменять установившиеся порядки, и ответил себе - достаточно прибыть из Москвы эмиссару с готовым ежовским стереотипом мышления, как это случилось в г. Свободном, куда прилетел майор Грач, и все может измениться в одночасье. Такова особенность нашей зацентрализованной системы управления.
Непроизвольно услышал разговор двух стоявших надо мной мужчин, также ожидавших спуска на берег. Из беседы понял: эти - бывшие сотрудники ГУЛАГа, попавшие в наше положение. Один, видимо, "птица" более высокого полета рассказывал другому о некоем полковнике Гаранине, который оформляется на должность нового начальника УСВИТЛа и в ближайшие месяцы должен прибыть в Магадан. По словам рассказывающего, с Гараниным говорил его следователь об устройстве его подследственного в управлении лагеря и получил на это принципиальное согласие. Тут впервые я услышал эту фамилию и понял: очевидно, ему и выпадет честь проводить в жизнь ежовские инструкции. На приисках я имел "счастье" дважды повидать ежовского эмиссара и дождаться момента, когда он был объявлен японским шпионом и, по словам Колымской администрации, пущен в расход. Но до этого оставался целый год.
Толкучка у лестницы постепенно убывала, подходило время покинуть "Кулу", как назывался наш корабль. Спуск был нелегким, приходилось крепко цепляться за перила и одновременно держать свой багаж. Я с удовлетворением подумал о том, что вовремя сменял свой чемодан, вечный объект внимания уголовников, на обыкновенный "сидор", или мешок с лямками и теперь имел свободными обе руки.
К собравшимся на берегу мы подходили последними и этапники под крики конвоиров уже строились в походную колонну. Кто-то заметил, что из нас лучше б сформировали два пехотных полка, ребята все как на подбор! Женщин с нами не было, их в количестве ста двадцати выгрузили до мужчин и галантно перебросили машиной на женскую командировку, не дав нам лицезреть. Легенд по поводу состава женщин было много, говорили и о жене Тухачевского, и о матери Енукидзе, и о других. Из всех, как будто, подтвердилось присутствие в женском лагере двух дочек Зиновьева, и то не установлено, были ли они дочерьми Григория Евсеевича.
Огромная колонна тронулась по дороге в обход сопки, кто-то вместо походного марша запел впервые услышанную песенку, слова которой обошли все лагеря страны:
Я живу близь Охотского моря,
Где кончается Дальний Восток.
Я живу без тоски и без горя,
Строю новый стране городок.
Я не поклонник блатного фольклора, звучащая в нем безысходная тоска отравляет душу, обволакивает ее как тиной, но здесь и мотив, и слова пришлись как нельзя кстати в момент томительного ожидания неизвестного нам будущего.
МАГАДАНСКИЙ ТРАНЗИТНЫЙ ЛАГЕРЬ
Говорят, пересылка - визитная карточка лагеря, "вестибюлем" которого она является. Если это справедливо, то и Владивостокская и Магаданская аттестовали Колыму с положительной стороны. Мы, этапники, ехали туда, понимая, что нас везут не просто как рабсилу, нас везут наказывать, хотя не было ясно, за что, и ждать нам следует только худшего. Именно поэтому мы продолжали искать любые признаки, которые могли бы вселить надежду на лучшее. Документальным свидетельством наших поисков и наших надежд могут послужить строки из моего письма, отправленного из Владивостока 21 сентября 1937 года: "Из того, что мне удалось здесь узнать, на Колыме гораздо лучше, чем у нас в Бамлаге". Сравнение с Бамлагом говорит о многом, там я отбыл неполных четыре года в очень хороших условиях.
Из Магадана, я отправил домой одно письмо, и это было на второй день по прибытию, когда сообщить ничего толком не мог. Остальные три недели до отъезда на прииск мы находились в состоянии непрерывного ожидания, и в атмосфере неопределенности писать не имело смысла.
Жизнь в крупных транзитных лагерях обычно не проходит без комплексной санитарной обработки заключенных. Здесь, в Магадане, все началось с санпропускника, где обработка была дополнена зимней экипировкой, и все это проведено с большим размахом. УСВИТЛ не скупился, выдав все добротное, новое вещдовольствие отличного качества; был большой выбор размеров, позволивший каждому подобрать вещи по себе. Из-за отсутствия снега воздержались лишь от выдачи валенок. Когда впервые в жизни я нарядился в черный полушубок, какие носят бойцы Красной Армии, и вдохнул приятный запах выделанной овчины, почувствовал себя по настоящему счастливым. Радость вскоре потускнела: нашлись ловкие и сообразительные ребята, облачившиеся в отличные комсоставские белые полушубки с воротниками.
Впоследствии приходилось слышать, что в Магаданском санпропускнике у этапников отбирали личные вещи. С нами такого не случилось, у меня, например, было много домашних вещей, и все я получил в свое распоряжение, часть продал дорогой, часть променял на хлеб по прибытии на прииск. У меня была красивая финская шапочка, она похожа на кубанку, но удобнее тем, что меховая оторочка отгибается вниз, закрывая уши. Я ее оставил себе, отказавшись от холодной лагерной шапки.
Когда длиннющая четырехтысячная колонна втянулась в гостеприимно распахнутые ворота пересылки, перед нашими взорами не возникали мрачно-уродливые здания, составляющие интерьер обычного лагеря. Все постройки были легкого летнего типа, крытые слегка загорелой от солнца дранкой, территория чисто выметена, отчего лагерь смотрелся весело и даже колючка ограждения не резала глаза. При первом знакомстве у меня возникла ассоциация с летним пионерским лагерем. Здесь, как и там, жизнь замирает зимой, когда прекращается навигация, и лишь в мае зона оглашается, хоть и не детским щебетанием, а хриплой, глухой матершиной зеков. Впрочем рассказывали, что эта транзитка располагает и другими, более солидными помещениями.
Расселение по баракам провели сразу и организованно, все помещения оказались забитыми до отказа, и до этого молчаливый лагерь зашумел, как пчелиный улей. Пока еще не переписывали по фамилии, я обегал бараки в поисках своих знакомых по Владивостоку, потерянных во время погрузки на корабль. Это были братья Федяевы, выдержанный и серьезный Николай, и достаточно легкомысленный младший - Федька.
Во Владивостоке меня задержали на месяц из-за лечения цинги. За это время Бамлаговский этап ушел на Колыму, оставив меня в одиночестве. Впрочем, как оказалось ненадолго. Смеркалось, когда в опустевшие бараки хлынули новые этапники с берегов Волги. В толкучке, я обратил внимание на двух похожих по внешности мужчин с огромными, невидящими глазами, мечущихся по проходам в поисках места. Я помог им устроиться, и мы познакомились. Куриная слепота настигла их в этапе, а на пересылке несколько ложек рыбьего жира вернуло им зрение.
Братья жили в Харбине, там и родились. В это время это был город мирового демпинга и товары всех стран мира продавались там по баснословно низким ценам. Они приводили пример: в таверне можно было выпить стопку водки на наши деньги, за двадцать копеек, при этом закуски на дюжине тарелок предлагались бесплатно. Работали они на КВЖД, и когда советское правительство променяло ее японцам за медные провода и другие дефицитные материалы, возник вопрос: остаться ли в Маньчжурии, но тогда они становились эмигрантами, или поехать в Советский Союз, на свою родину, о которой они ничего не знали.
Я осторожно поинтересовался у Николая: что повлияло на их выбор?
- Лучшим аргументом "за" были эшелоны с пшеницей, которые шли на восток через Харбин, и мы не слушали и не верили измышлениям белоэмигрантских газет, предупреждавших о репрессиях.
Прибывших с КВЖД на границе встречали со знаменами и оркестром. Это превзошло все самые радужные ожидания, тут же им предложили обменять валюту на советские рубли, что они и сделали с удовольствием, но это был первый подвох: выяснилось, что денег, на которые в Харбине они могли прожить месяц, им хватило довольно скромно поужинать в ресторане.
В г. Вольске они прожили два года и жизнь их не была такой безмятежной, как в Маньчжурии. Здесь, в их собственном Отечестве неоднократно куда-то вызывали, требовали каких-то показаний на родителей, на бывших сослуживцев, угрожали и, наконец, ... взяли.
- В некотором роде я был рад свершившемуся, кончилось, по крайней мере, постоянное ожидание неизвестной пакости, жаль только жену и детей, их теперь будут вызывать, как вызывали нас, и стращать, как стращали нас, превратив их жизнь в сплошной ад, - говорил Николай.
Федька сожалел, что поехал за Николаем: "Лучше б остался со стариками в Харбине!" Николай и сейчас не отказывается от своего выбора, считает, что поступил верно, а то, как с ним обращаются - не его вина. Странный человек!
Наш наркомат путей сообщения с первых дней революции привлекал внимание вождей, кого только не ставили наркомами - и Дзержинского, и Андреева, а теперь вот еще и Кагановича. Те, в свою очередь, сажали на ответственные посты таких же некомпетентных. Железнодорожников судили, сажали, но дело не улучшалось. Отправленные на Дальний Восток грузы неделями стояли в тупиках на различных станциях, приходя по назначению через три-четыре месяца. Но особенно решительно взялись за железнодорожников в зиму 1936-37 годов. На БАМ "рассасывать пробки" прибыл заместитель наркома Яков Лившиц. За ним вослед - эмиссар Ежова с предписанием арестовать его и доставить на Лубянку. Это было началом: в гор. Свободный приехала московская бригада НКВД во главе с майором Грачем. и он начал "расклевывать" управление Амурской дороги. Для допросов освободили особняк, для содержания амурцев в комендантском лагере оцепили колючкой два барака у самой вахты. Один из них охраняли молодчики в фуражках с красными околышами, другой - пограничники, с зелеными. День и ночь водили на допросы железнодорожников в красивых мундирах и шинелях, отороченных мехом, в меховых шапках, готовили большой процесс в назидание всем железнодорожникам. Стало известно, что в Хабаровске, не дождавшись процесса, застрелился в рабочем кабинете начальник Дальневосточной дороги Руттенбург. На этом фоне история кавежединцев воспринималась лишь как курьезный случай.
Но вернемся к нашему этапу. Жили мы в Магадане не обремененные какими-либо обязанностями и заботами, чувствовали себя на каком-то полувольном положении. Пищу нам готовили из свежих продуктов и, хотя накормить зеков не так легко, никто не жаловался, изыскивая побочные источники. Выяснилось, что около столовой "плохо лежит" тюленье сало, и мы начали его переработку. Перетапливали его в тюлений жир, по запаху схожий с рыбьим, но непрозрачный и темного цвета, ели его с хлебом, выбрасывая выжарки. Реакция персонала столовой на расхищение этого продукта была для нас неожиданной: на место опустошенной кадушки немедленно выкатывалась и откупоривалась новая. Повара не хотели возиться с приготовлением и кормили нас таким, явочным способом.
На нарах по соседству с нами располагался мужчина неопределенного возраста, был он малоразговорчив, но не мрачный, скорее приветливый. Наблюдая, как мы перерабатывали тюленье сало, он как-то не выдержал:
- Переводите чудесный продукт! На Соловках мы им только спасались. Там донимали не столько морозы, сколько туманы, а поевший тюленьего сала, мог идти навстречу ветру с распахнутой грудью, спасает он и от простуды . а перетопленный, теряет многие целительные свойства.
- А как же быть? Его же не разгрызешь.
- В этом нет необходимости, Нарежьте мелкими кусочками по размерам пиленого сахара и забрасывайте в рот. Есть выражение: "тает во рту", это относится и к тюленьему салу. У него интересное свойство: кто его ест, привыкает настолько, что как курящий становится заложником и всюду его ищет. Здешние колонисты выменивают это сало на свиное.
Нужно ли говорить, что мы тотчас последовали его совету и не ошиблись.
Из отдельных разговоров вырисовывалась история жизни этого человека. На заре советской власти был он землемером, в кепочке, поддевке и сапогах шагал с саженью по российским просторам, наделял мужиков землицей. Не был он в партии, как-то предпочитал держаться вдали от политики, но она нашла его: кто-то показал на допросе, якобы, он выражал согласие с программой эсеров, а было это в эпоху эсеровского процесса. Сначала чекисты с ним шутили - дадут ссылочку, а там высылку, только разживется на месте, вызывают и ... снова ссылку. Жена не захотела таскаться за ним, нашла доброго человека, освободила его от заботы о семье. Нужда, научит, калачи есть! Научился и он: работал и полеводом, и агрономом, и ветеринаром, и зоотехником, правда, числился в большинстве рабочим, так стал аграрием широкого профиля и брали его везде с поклоном. А вот ГПУ решило с ним посерьезничать, примерить ему лагерный бушлат. Ничего, пошагал и в нем, работал ветеринаром на конебазе и даже лепкомом ставили. Освободили, забыли привесить ссылку или высылку, только "минусы", и решил он с НКВД поиграть в мышки: оформлялся везде как рабочий, долго на одном месте не задерживался. Обмануть не удалось.
А взяли его так. Пригласил его ветеринар совхоза провести какую-то кампанию. Подал заявление, как всегда, рабочим, и сдал документы, кадровичка посмотрела, предложила зайти утром, мол, все будет готово. Зашел, и шестым чувством гонимого, понял - что-то случилось. Кадровичка и глаз на него не поднимает, что-то пишет.
Постоял, она, наконец, заметила его: "А, это Вы? Пройдите, пожалуйста, в седьмую комнату!" Табличку на двери этой комнаты можно было не читать: " Оперуполномоченный". Тот оказался шутником, с улыбкой скаламбурил:
- Вы желаете вступить на "Новый путь"? К сожалению, мы можем предложить Вам только старый.
"Новый путь" было название не состоявшегося совхоза, ветеринар его не дождался, к вечеру он был уже в "Собачнике" областной тюрьмы. Как старый, опытный воробей, он не задал никому не нужных вопросов: "За что?" до "про что?", думал: "Скорее бы на место!". Повалялись там не долго, допросов не было, все шло по упрощенной технологии, погрузили в красные вагоны и, когда "Овечка" (паровоз серии "ОВ") рванул, кто-то сказал: "Поезд идет на Восток", а он подумал: "Опер был прав: мое дело старое, лагерный путь". Только во Владивостоке он узнал о себе все, что нужно: статья - три буквы СОЭ - социально-опасный элемент, и срок на сегодняшний день минимальный - пятерка! Кто-то его спросил:
- "А Вы разгадали загадку органов, как они Вас нашли?" Он объяснил: загадки нет, есть общая установка: эсеров, меньшевиков и других, где бы ни скрывались, выловить и отправить!
- На Лубянке тусуют наши карточки с грифом "Хранить вечно", как большую колоду карт, есть там шестерки , вроде меня, есть короли. Куда упала твоя карта: направо - в лагерь, налево - в ссылку, ну а прямо ... - сказал он в конце.
На прииск его не отправили, как специалиста-агронома его выдернули на ближний совхоз. Там он, видимо, "перекантуется" в качестве лагерного придурка. Мы ему это пожелали. Так, в капле воды можно увидеть небосвод, а в судьбе одного человека - историю целого поколения.
Нашу пересылку разгружали интенсивно: двести-триста человек ежедневно покидало бараки, кто пешком, кто на машинах, а кто и на тракторах с санями. Специалисты: бухгалтера, инженеры, агрономы, механизаторы, автомобилисты уходили от нас с улыбками, они шли на работу по специальности, отправляли пятьдесят восьмую, малосрочников. Мы же, как бы оседали на дно, как золото при промывке песка, мы, это - либо большесрочники, либо каэровцы, с устрашающими литерами и пунктами пятьдесят восьмой статьи.
На работу нас не гоняли, мы сами стремились на зону и по утрам, как в рабочем лагере, собирались у ворот, где нас уже ожидали наниматели-заказчики. Я стремился выходить к разным заказчикам, так было веселей, но это удавалось не часто: самые массовые заявки были в Колымснаб, на разгрузку продовольствия и на ремонт и строительство дорог и, волей-неволей, чаще всего приходилось выходить туда.
Тем, кто выходил в портовые склады, доставалось крепко, когда шла разгрузка парохода, автомашины с грузом шли непрерывно, образуя у рампы очередь, бывало, за весь день - не покурят, Слышал, что там под мешковиной очень тяжело, решил испытать свои силы, в конце концов еду не перебирать печенье. В первый день думал - до обеда не доработаю, под мешком муки задыхался, ноги в коленках дрожали мелкой дрожью, чтоб влезть с мешком на штабель, приходилось упираться в коленку рукой. Но уходить было неудобно, и - дотянул, после обеда показалось полегче, и на другой день я снова вышел на выгрузку. Находились сильные ребята: брали на плечи по два мешка муки или овса и бегали на рысях. Кормили в столовой очень сытно, но наша "кобылка" обязательно что-нибудь курочила: то ящик с консервами стукнут об угол и все, что вывалится - наше, или вспорет мешок с изюмом, или вытащат окорока или копчености, но больше всех доставалось сгущенному молоку, каждый считал своим долгом пробить ломом несколько банок и выпить содержимое. Складские работники смотрели на эти "шалости" сквозь пальцы, просили только порожние банки не выбрасывать, а складывать в ящик для актировки. Я думал о том, что наша бесплатная работа обходится стране раза в три дороже.
На дорожные работы выходили из лагеря по остаточному принципу - те, кого не разобрали другие заказчики; там царила иная атмосфера труда: десятник приводил на место, выдавал инструмент, показывал, что делать и исчезал на весь день, предоставлял нас самим себе и своей совести. Надо сказать, что бульдозеров в то время не было. Не видел я и скрепперов, а экскаваторы, как только сгружали с парохода, сразу везли на прииски, там нужно было спешить со вскрышей "торфов", пока зима не сковала грунт, а главным движителем на дорожном строительстве, по крайней мере, на десяток лет, был зек с тачкой, кайлой и лопатой.
Совесть, как и души у людей разные: одни добросовестно трудились без надзора и контроля, но таких были единицы, другие - за целый день не брали в руки инструмент и, заметьте, они не были уркоганами, скорее, наоборот, - достаточно образованными людьми. Это были по большей части именно те, которые в санпропуснике охотились за белыми комсоставскими полушубками, и сейчас они расхаживали по стройке в этих полушубках группами, ведя умные беседы. Я, по наивности, принял их за начальство, но ребята объяснили, что это наши зеки, только бездельничающие. Здесь, где им оказывали полное доверие, где никто не понукал, они не хотели работать вовсе, там, на приисках, при жестких нормах выработки и под бдительным контролем десятников, эти же люди работали из последних сил. Я придерживался середины: работать в полную силу - не мог, труд не оценивался!
Дороги вблизи Магадана содержались в очень хорошем, даже образцовом состоянии; красиво оформленные откосы, кюветы с перепадами, вытянутые под шнур откосы, очень экзотичная колымская зелень , скамеечки и ансамбли, везде чистота. Если б возможно было содержать в таком порядке все дороги страны! Не мне одному нравились прогулки по этим дорогам, и ходили мы группами, усаживаясь за столики покурить. Возле дорог - новые поселения колонистов, детище Эдуарда Петровича Берзина, очень дальновидного политика и хозяйственника. Семьи колонистов занимались сельским хозяйством, выращивали свиней, в каждой семье кто-нибудь работал на магаданских предприятиях. Жили они обеспечено и охотно приглашали нас в гости и угощали, как говорится, чем Бог послал. Они рассказывали, что на совещаниях в дирекции Дальстроя разговор шел о том, что институт колонистов призван освободить Колыму от заключенных с их непроизводительным подневольным трудом и варварским отношением к природе края. Нужно ли говорить, как сочувствовали мы этим идеям! Но тут я вспомнил один анекдот, имевший хождение среди заключенных-управленцев Бамлага:
- Товарищ Сталин, как Вы объясните, что в вашей, самой свободной стране в мире - самое большое количество заключенных? - спросил один из видных деятелей международного профсоюзного движения.
Сталин вспомнил о своем вкладе в философию: это он уточнил категории Возможности и Необходимости, и вопрос Свободы, как познанной необходимости (прочтите его биографию) и с мудрой улыбкой на лице ответил:
- Эти люди в нашей стране - самые свободные люди! До конца свободные люди! они осознали необходимость стать заключенными и, став ими, стали свободными до конца.
Ошарашенный деятель спросил:
- А как же все остальные?
Сталин ответил раздраженно:
- Мы ждем! Понимаете? Очень терпеливо ждем, когда все наши люди поймут эту необходимость и станут, наконец, все свободными.
Этот анекдот появился в начале 1937 года, когда нас, заключенных, заставили изучать биографию, а, точнее, автобиографию товарища Сталина, он достаточно ясно отвечал на вопрос, как отнесется Великий Продолжатель к идеям Берзина.
На работе у меня там произошел небольшой несчастные случай - полетел с крыши. случилось так, что староста лагеря отобрал пятерых, нужно было закончить обшивку дранкой кровли одного служебного здания, строящегося около вахты, здание, к моему счастью, было невысоким - двухэтажное. Нашему пребыванию в Магадане сопутствовала ясная, сухая и теплая погода, но октябрь есть октябрь, и в последние дни утренники стали морозными. Так было и в это утро, и все драночные крыши сверкали изморозью. Желающих лезть наверх не было, я не выдержал уговоров, сунул в карман проволочные гвозди, примитивный молоток, взял охапку дранки и полез. Рейка там уже была прибита, я уперся в нее ногами, и начал приколачивать дранку. Вскоре староста вытолкал ко мне напарника. Работаем. Наши три подсобника, назначенные подавать нам материал, разожгли внизу костер и гутарят между собой. Надо было напарнику уронить вниз молоток, а тем негодникам сунуть его в костер. И вот они кидают раскаленный молоток к нам на кровлю, он падает ближе ко мне, я вытягиваюсь, хватаю и, обжегшись, делаю неосторожное движение. Кровля крутая, дранка мерзлая, покрыта инеем, удержаться невозможно. Я распластался, пытаюсь увеличить трение, не получается, скольжу к краю с ускорением и вот уже лечу на землю, к удовольствию сидящих у костра уголовников. Мне не приходилось прыгать даже с парашютной вышки, и теперь я удивился, что летел каких-нибудь восемь метров достаточно долго, так, что сумел в полете многое обдумать. Упал хорошо, самортизировав ногами, ничего не сломал, но поясница ... ей досталось и я потом, в сырую погоду, десяток лет чувствовал это падение.
Лепком, убедившись, что я, как химик, вполне прилично ориентируюсь в латинских названиях лекарств, оставил меня при себе, и теперь целые дни проводил за зоной, подкручивая с местными женщинами, а я за него выдавал пациентам кому аспирин, кому английскую соль, и так дня три приобщался к медицине.
В одно прекрасное утро, наконец-таки очередь дошла и до нас. Было это 20 октября и были мы едва ли не последними остатками этапной партии с парохода "Кулу". Мы, 25 человек, кое-как разместились в обычной трехтонке, пошел реденький снежок, с нашим отъездом приходил конец чудесной магаданской осени. Пока сопровождающий оформлял документы, этапники побеседовали со своим будущим конвоиром.
- Конечный пункт назначения - Хатынах, столица золотых приисков Северного управления, там не задержитесь, распределят на прииски. - С апломбом ответил боец. - А насчет жизни там могу сказать, что хорошо работающие заключенные не поедают белого хлеба.
- Они, наверное, его не видят, вот и не поедают, - с сомнением пробурчал кто-то из этапников.
С тем и тронулись. Автомашина шла вверх к горному перевалу, где-то на сороковом километре попала в полосу снега, и что не дальше от Магадана - снега становилось все больше, а мороз сильнее. На 87-м километре в поселке "Палатка" нас кормили: вкусный, густой борщ накладывали в большие местпромовские миски по требованию, люди наедались впрок. Когда все наелись, внесли гречневую кашу с мясным соусом, мы съели по миске, а повара предлагают еще и еще. С нами ехал цыган, он даже заплакал, оказавшись не в состоянии доесть вторую миску каши.
На 105-м километре заночевали в каком-то гараже. В мешке у меня лежали старые подшитые валенки, захваченные еще с БАМа, я переодел ботинки и не пошел в помещение, прекрасно проведя ночь в кузове автомашины на свежем воздухе.
Остановились в Спорном, нас покормили и дали возможность отдохнуть в свободных бараках. И тут на нас нахлынули покупатели, они скупали все вольные тряпки и платили нам хорошую цену. Мои лыжные клетчатые гольфы оказались предметом вожделения сразу нескольких покупателей. Пару вещей я оставил, надеясь на приисках обменять на продукты, остальное, распродал здесь.
Всем понравился чистенький, с красивыми палисадниками поселок Ягодное, где тогда размещалось Управление Дорожного Строительства или УДС - Севера; после начала войны оно перебазировалось в поселок Адыгалах.
От Стрелки машина снова пошла в гору и, перевалив новый хребет сопок, мы оказались в Хатынахе. Этот центральный поселок, где проживало много управленческого персонала, был мало похож на лагерь, в ларьке при столовой можно было купить хорошие продукты, и я, располагая деньгами, себе не отказывал.
В столовой я встретил инженера Процикова, пожилого мужчину с изящной бородкой, у нас на БАМе он работал в производственном отделе и пользовался таким доверием, что был представлен самому Лазарю Кагановичу, навестившему раз нашу стройку. В этот день нас, управленцев, задержали в зоне, и только шестерых представили наркому, он пожал нам руки и сказал:
- Все вы, честно работающие на этой стройке, вернетесь в семью трудящихся по построенным вами Вторым путям!
Эта формула в то время была в большом ходу, и Лазарь не избежал стереотипа.
Через полгода все шестеро были вместе со мною изгнаны из управления по причине пятьдесят восьмой статьи, полтора месяца грузили балласт на Аргинском карьере, после чего отправились на Колыму. Во Владивостоке я сделал глупость, пожаловавшись на цингу, и отстал от своего этапа почти на месяц. Процикову удалось зацепиться на Хаттынахе в стройотделе, и он считал, что зиму, возможно, проведет здесь. Мне он не мог ничем помочь и посоветовал самому пробивать пороги местных отделов.
У меня не было настоящей специальности: по школьному аттестату я - лаборант-аналитик, в лабораторию здесь не устроишься, в Бамлаге работал три года товароведом и ответственным исполнителем в Отделе снабжения, но снабженец - это вовсе не специальность. Наконец, в первом отделении недолго работал счетоводом, эту специальность до конца еще не освоил. Вот и получилось, что предложить мне нечего, и на третьи сутки я оказался в автомашине, везущей нас на прииск.
НАКОНЕЦ-ТО, НА ПРИИСКЕ !
Как-то в 1930 году, когда молодежь бредила пятилеткой, мы с Шуркой Дробинским вознамерились начать свою трудовую биографию с золотых приисков и с этим заявились в московское представительство треста "Зеезолото". Там встретили нас достаточно прохладно: наша специальность по школьному аттестату - лаборант-аналитик не была для них дефицитной. Судьба-насмешница выручила меня: уже через два года попав в Бамлаг, я работал в г.Свободном, на реке Зее, на строительстве Вторых путей Транссибирской магистрали, а теперь на Колыме, наконец, попал и на настоящий "золотой" прииск.
Небольшой морозик и мерный ход машины действовали усыпляюще, и мы сладко подремывали в кузове, когда неожиданная остановка мотора заставила всех проснуться. Оказавшись в центре таежного поселка, мы с удивлением рассматривали висевшие в вышине над бараками и избушками широкие лотки, опирающиеся на множество деревянных стоек. Оказалось, перед нами обычные дощатые сплотки, доставляющие воду к промывочному прибору.
Тот день, 24 октября, был для приискателей выходным, и пользуясь хорошей погодой, люди прогуливались по заснеженным площадка и поспешили окружить нашу автомашину в поисках земляков. То обстоятельство, что по воскресеньям дают выходные дни, явилось для нас приятной неожиданностью. Другой, не меньшей, было то, что в центре поселка стоит скромная избушка почтового отделения и двери ее буднично открывают заключенные.
На обустройство нам дали два свободных дня - роскошь, на которую в недалеком будущем уже никто не мог рассчитывать, зачислили нас на полмесяца на повышенную норму питания. В письме отцу я писал: "Пока, по первому взгляду, здесь бытовые условия хорошие". Оптимизм мой оказался преждевременным: трудности были впереди.
Зайдя на почту, я не удержался от соблазна дать домой телеграмму: "Здоров. Адрес ДВК бухта Ногаево прииск Ниж. Штурмовой. Вышлите посылку только жиры сахар бумагу". Оказалось, родители в это время были на отдыхе, на Кавказе, телеграмму получили только в декабре, но сама возможность так просто, по желанию зайти на почту и сообщить о себе, давала ощущение свободы.
Обживать палатку много времени не потребовалось, поход на сопку за дровами был успешным: без пилы и топора наломали сухого стланника и разделали его у дверей палатки, а вот попытка набить наволочки сеном не увенчалась успехом: возчики погнали с конебазы дубьем. Стало ясно: под бок прийдется подкладывать ватные брюки и телогрейку, а голову преклонять на валенки, рукавицы и шапку.
Палатка сверкала чистотой и свежестью, видно, оборудовалась к нашему приезду. Стены снаружи утеплены мхом, а изнутри и стены, и потолок обшиты новенькой фанерой; в интерьере - ни нар, ни ваганок, - сбитые попарно дощатые топчаны и на каждого тумбочки. Первая ночь показала, что сие сооружение для зимы вовсе не приспособлено: спать было нестерпимо холодно, не помогали и наброшенные поверх одеяла полушубки.
Наш молодой дневальный, студент Женя объяснил холод недостатком дров:
- Стланник горит как порох и прогорает быстро, как сухая кукурузная солома. Чтоб ночь поддерживать тепло, таких дров нужно очень много.
На другой день снова, провожая нас за дровами, Женя слезно просил каждого нести дрова по совести. Мы его опять разочаровали: брали большую ношу дров, те, кто сам был послабее, остальные несли под мышкой "птичьи" веточки и сучёчки.
- Товарищи, я же просил всех брать по совести, Какой смысл километры идти с пустыми руками и потом всем ночью мерзнуть в бараке?
Я смеюсь:
- Запомни, Женя, каждый несет груз по своей совести. Выйдешь на волю, сможешь защитить диссертацию на тему: "Как измерить человеческую совесть килограммами дров".
В итоге стало ясно: легче ждать от козла молока, чем тепла от нашей палатки.
Мы болтались по поселку без дела, и повар предложил: зайти на кухню, почистить картошку, обещая накормить "от пуза". Такой ужасной картошки я еще не встречал: по виду одна грязь, противно брать в руки. Мы добросовестно отсекали то гнилое, то мороженное, в результате до котла доходила едва четвертая часть. Что же будет зимой? Бедные зеки! Когда все было закончено, и нас щедро угощали и первым, и вторым, на кухню вошел надзиратель и поинтересовался нашими статьями и сроками. Интуиция меня не обманула, я назвал служебную статью и срок - пять лет. На мне красовалась домашняя финская шапка, покрытая коричневой кожей с черными, под каракуль боками. В ней я вполне мог сойти за бытовика. Те, кто назвали пятьдесят восьмую или неудачно соврали, были с позором изгнаны из Храма Чревоугодия, а повар предупрежден: контриков на кухню не допускать! Когда на кухне остались только "свои", повар сообщил нам доверительно: есть указание остатки пищи вываливать на помойку, чтоб не достались контре. Потом я не раз был свидетелем, как это делалось и на глазах голодных, истощенных людей. Вываливались полные баки белой вермишели, и многое другое и тут же перемешивалось с отбросами. Нужно ли говорить, что после описанного случая у меня пропала охота ходить на кухонные подработки.
Побывав на кухне, я углядел в коридорчике ящики со свеклой, и на другой вечер предложил Николаю Федяеву попытать счастье, на что он ответил:
- Предпочитаю сдохнуть с голоду, но не воровать и не побираться.
У младшего, Федьки, были другие жизненные принципы, и с ним мы в кромешной полярной тьме совершили налет на этот коридорчик, а затем разморозили похищенную свеклу в ледяной воде и три часа варили огромные красные бураки.
Меня снедало любопытство узнать, как в натуре живут старожилы этого прииска, насколько достоверны слухи об их невероятных заработках, вкладах, о том, что они не едят лагерной баланды и все прочее в этом роде. В то время, на нашем участке прииска гремела бригада Стефановского, численностью без малого сто человек. В обычное время одна эта бригада обслуживала промывочный прибор, сейчас - давала высокие показатели на вскрыше торфов. К ним в барак я и зашел. Со слов ребят получалось, что в "золотой" сезон они выгоняли до тысячи рублей в месяц, во вскрышной - не ниже семисот. Расчеты с лагерем ограничивались удержанием 300-400 рублей из заработной платы. Что касается питания, то, действительно, было время, когда с кухни они получали только компот и булочки, но тогда была возможность прикупать в ларьке икру, консервы, кондитерские изделия и многое другое. Сейчас все изменилось, с грустью говорили ребята: закрыли ларек, да и заработок в октябре принесли всего 100-120 рублей, да еще удержали налоги.
Жизнь и работа этих людей больше походила на условия вольняшек. Утром они не строились на развод, не придерживались рабочих гудков, позавтракав, надевали рукавицы и шапку, даже полушубки оставляли на вешалке, брали из-под кроватей личный инструмент и шли в забой, в километре от барака. Было ясно, что после ограждения зоны лагерный режим восторжествует повсеместно.
Складывалось ощущение, что передо мной уходящий в прошлое вчерашний день, и все, что идет ему на смену - грязнее, чернее, страшнее. Этот вывод находил себе все новое подтверждение.
Нам объявили, что в колоннах, где проживали заключенные, теперь могут оставаться только бытовики и работающие уголовники (неработающие уголовники сосредоточивались в ЗУРах), те же, кто осужден по пятьдесят восьмой или литерным статьям (КРД, КРТД, КРА, и др.) будут проживать в спецротах. Так, наша палатка была зачислена в полном составе во вторую спецроту. Опасаясь производственных издержек, старые бригады, состав которых по статейному признаку был смешанным, решили пока не переформировывать. Надолго ли? Мы не были удручены изоляцией от уголовников, хотя со временем ожидалось все большее ужесточение режима специальных рот.
Посетив почту, я наткнулся на окошко сберегательной кассы и решил выяснить все о вкладах нашего брата "забайкальских казаков" (зеков). Любезная женщина разъяснила, что заключенные имеют право вкладывать свои средства в это учреждение, но на днях пришло разъяснение: временно прекратить выдачу средств с таких вкладов. Говорят, нет ничего более постоянного, чем временные инструкции.
Где еще можно ощутить дыхание сегодняшнего дня , как не в парикмахерской. Посидев там на полу в ожидании своей очереди, я был нашпигован новостями до кончиков ногтей. Оказалось, что к строительству зоны уже приступили: создана бригада легкотрудников для заготовки материала. Еще новость: в самой дирекции Дальстроя, этом сердце НКВД, прошли аресты, пока, правда, всего несколько человек. Не дай Бог, еще организуют и здесь массовый процесс. Живо обсуждались там последние приказы Дальстроя, все они о сокращении питания, усилении режима и все в том же духе. В этой связи кто-то спросил:
- А где же Берзин, что он молчит? Может, его убрали?
На что разбитной парикмахер ответил:
- Он еще в Магадане, но его уже нет: тот, что есть - это уже не Берзин.
Описывая лагерную жизнь, нельзя миновать вопросы производства, потому что, во-первых, от того, как ты устроился на работе, зависит остальная жизнь.
Если ты попал в хорошую бригаду, и даже если работаешь там хуже других, это не мешает тебе одним именем бригады жить в лагере легко, пользуясь всеобщим уважением. На этом лагпункте такой была бригада Стефановского. Стоило его заместителю появиться у раздачи, повар немедленно прекращает выдачу довольствия очередникам, и те мерзли со своими котелками, пока от окна не отвалится последний представитель знаменитой бригады. А качество пищи? Пусть повар плеснет кому-нибудь из них жидкой баланды, он об этом пожалеет: со Стефановским здоровается за руку не только начальник прииска, но и начальник Северного управления. Это нужно понимать! Попавший в эту бригаду, может не ломать голову над тем, какая пайка хлеба ему достанется завтра, он всегда получает максимальную пайку, максимальное вознаграждение, ларек и лучший забой. Секреты такой стабильности открывать здесь не буду, всем и так ясно, что бригаде усиленно помогает чей-то хорошо отточенный карандаш, и не один. Именно в силу этого на участке не бывает второй подобной выставочной бригады, у маркшейдера на нее не хватит никаких "заначек".
Вернемся в нашу палатку. Нам предстояло выбрать бригадира. Большинство из нашей машины не знали друг друга и склонялись к тому, что бригадира должны назначить из старожилов. На хороших лагпунктах так делается, это ускоряет процесс вхождения этапников в новую жизнь. Здесь вышло по-иному: зашедший к нам нарядчик, пояснил, что заключенные должны сами избрать бригадира, тогда меньше будет жалоб: "Бачили очи, що купували, так йишьте, хоть повылазийте!"
Все произошло быстро и просто, взял слово Бобруйский :
- Мы здесь посоветовались и предлагаем Шипилова. Он летчик гражданской авиации, человек решительный, дисциплинированный и справедливый. Это вес, что нам нужно.
Его поддержал Чередниченко, они всегда поддерживают один другого. Он сказал :
- Лучше нам здесь из своих не найти, давайте проголосуем.
И мы проголосовали. за летчика мы ухватились все. В те года престиж летчика был очень высок, и в нашем сознании эта профессия ассоциировалась с лучшими человеческими качествами. Понравилась нам и его "тронная" речь:
- За доверие благодарю. Приложу все силы, чтобы его оправдать. Ваше дело - добросовестно трудиться, остальное - за мной. В обиду не дам никого.
Когда расходились, Федька Федяев буркнул: "Было бы сказано, а забыть - не долго!" Его слова оказались пророческими.
Началось формирование звеньев. Старший брат Федяевых, Николай, предложил мне с ними объединиться в звено. Я был рад их инициативе: сам хотел предложить им то же. Рядом со мной, на соседнем топчане отдыхал Чистяков-старший, он тут же попросился в наше звено.
- А что не с племянником? - поинтересовался я?
- И в колхозе мы в одном звене не работали, меньше разговоров.
Так сформировалась четверка звена. Я предложил Николаю записать его звеньевым, он категорически отказался:
- Буду работать до последнего издыхания, а отвечать за кого-то не желаю.
Чистяков отказался тоже, и мне пришлось взять эти обязанности на себя. Честно говоря, я был доволен таким стечением обстоятельств, подумал, что в случае неустойки прийдет на помощь бригадир.
Начали работать. Предложенная нам технология вскрышных работ была достаточно примитивной: в забое рыхлили мерзлый грунт взрывом, на этом механизация кончалась. Дальше грузим глыбы на санки с коробом емкостью четверть куба и везем на бровку разреза, где и высыпаем в отвал. Сани с грузом весом четыреста с лишним килограммов - это как раз норма для одной лошади, так что работа с лошадиным уклоном. Вспомнил статью Г. Успенского " Четверть лошади", хоть там вопрос стоял в другой плоскости. Трудность в этой работе была связана как раз не с вывозкой. Здесь мы быстро приспособились, и любой конь мог бы позавидовать, как мы десять часов лихо катим на горку тяжелые санки, трудность связана с тем, что после взрыва в забое оказываются крупные глыбы, целые крыги грунта объемом в один-два, даже три кубометра, которые требовалось разбивать кайлом, ломом, кувалдой, чем хотите. И это у нас с моим тезкой, Николаем, не получалось, не хватало ни твердости руки, ни силы удара. В вязком грунте кайло застревало, и нужно было массу времени и сил, чтоб его оттуда вытащить. И если за Николая эту работу выполнял его могучий брат, Федька, то за меня приходилось делать Чистякову, обладавшему необходимой сноровкой. Мы выходили из положения таким образом: докатив санки до отвала, отпускали Федьку и Чистякова в забой готовить грунт, сами освобождали короб, планировали грунт в отвале и тащили порожние сани под погрузку, но ощущение неполноценности постоянно присутствовало.
Четыре последних дня октября мы возили, как у нас говорят, на Александра Сергеевича Пушкина. Это означает, что по этапной льготе результаты нашей работы никто не учитывал, и мы могли филонить, но мороз этого не позволял, и мы возили добросовестно. В последний день месяца после ужина Шипилов взял с собой звеньевых и, наметив каждому свой участок в новом забое, предупредил:
- Игрушки кончились, теперь что потопаешь, то и полопаешь!
У нас в работе ничего не изменилось, как возили раньше, так и продолжаем возить, разве что появился десятник в массивной меховой шапке, больших рукавицах и в телогрейке и стоял, как столб в середине разреза, откуда ему видно было все работающие звенья. Ребята удивились, как это он не мерзнет в одной телогрейке, взял бы прокатил с нами санки! Потом мы узнали, что под телогрейкой у него непробиваемый жилет из шкуры волка. Мы работали без костра и, хотя мороз был по этим местам слабый (20-30 градусов), но долго не покуришь, да и с табаком было туговато: еще не получали. Переобулись по необходимости прямо на морозе, скинешь валенок - от голой ноги и портянок валит густой пар, перевернешь портянку сухим концом и потянул лямку. Прошел день, миновал и второй, а бригадир в забое не появлялся, не считал нужным провести замер вывезенного грунта и десятник. Это меня обескураживало, нервничали и ребята. Утром Чистяков, указывая на остатки кострища, сказал:
- Похоже, ночники нажимают больше на костер. Не перекинул бы десятник им наших кубиков на поддержку штанов.
Решил, раз бригадиру не нужно, хотя бы для себя, замерять дневное выполнение по своему звену и по звену сменяющей нас бригады Салахова. И мы не выполняли норму, а наши сменщики и вовсе вывозили грунта наполовину меньше нашего.
Федька засмеялся, показал на бровку, где было выложено восемь грудок земли, и сказал:
- На что тебе мерить? Счет-то я веду: вывезли 40 коробов по четверть куба каждый. Сколько будет? Десять кубов. Хотите норму? Вывозите еще восемь.
- Вывезти можно, только ни к чему это: никому оно не нужно. Хоть сто вывези - цена одна, - огорченно сказал Чистяков.
- Что касается меня, то я рад, что нас никто не подгоняет, сколько вывезли, столько вывезли, - сказал старший Федяев.
А я думал: чем это обернется потом?
Мы были крайним звеном, рядом работала такая же бригада новичков, только их маленький бригадир, не в пример нашему, весь рабочий день ходил около своих звеньев, носил в кузницу на заправку затупившийся инструмент, помогал кое в чем, а вечером со звеньевыми тянул рулетку. Я бы с удовольствием перешел в его бригаду, люблю, чтоб все было ясно и чисто.
Как-то он подошел к нам закурить, и мы разговорились. Узнав, что он преподавал политическую экономию, я назвал ему имя нашего заведующего кафедрой, профессора Саниса. Так, у нас оказался общий знакомый.
Фатеев, так, кажется, звали бригадира, вспомнил: он со студентами прорабатывал критическую статью в журнале "Коммунист Украины", посвященную теоретическим ошибкам нашего профессора, признавшего их и осудившего, но из Киевского университета ему пришлось уйти, так он попал в наш, вновь образованный ведомственный ВТУЗ. На меня нахлынули студенческие воспоминания. Санис был прекрасный преподаватель и пользовался среди студентов заслуженным уважением. И вдруг мы узнаем, что и здесь под него начинает подкапываться преподаватель его кафедры, некто Жук, и вскоре намечается разбор "дела" Саниса. Группа активных, честных студентов решила дать бой устроителям судилища, и поскольку я был постоянный "критик" на всех собраниях и самый смелый, мне и было поручено выступить в защиту Саниса. Главная задача - нанести удар по Жуку, и чтоб не быть голословным и иметь достоверный материал, я посетил несколько его занятий. Тогда процветал лабораторно-бригадный метод, и он мог не читать лекций, а дать бригадам для самостоятельной проработки список литературы. Но с этим у него не получилось, и он читал. Перед ним лежал экземпляр размноженной на гектографе лекции и он, не поднимая носа, монотонно и нудно читал, а там, где печать была неразборчива, подолгу бекал и мекал, вызывая раздражение слушателей, зрелище было жалкое. Чтоб оторвать от текста, я просил ребят задать ему несколько вопросов и оказалось, что он не может выйти за рамки врученного ему письменного текста. Он не знал своего предмета и им не интересовался, а предмет-то был - марксистская философия. Из его ответов я записал такие перлы красноречия, что ребята на собрании покатывались со смеху. Жук выступил грязно и подло, он не пытался разобрать ошибки, приклеивал ему ярлыки, туманно намекал на какие-то высказывания Саниcа в личной с ним беседе, и в заключение сказал: "Мы, не имеем права доверять таким людям, как Санис, воспитание молодого поколения, и я предлагаю выразить ему недоверие". От этой несправедливости и подлости я с трудом сдерживался, боясь испортить дело. С ответным словом выступил Санис. Сдерживая волнение, он разъяснил, что все это уже было, в Киевском университете проводился разбор ошибок, он их признал и осудил и при чтении курса их не повторяет, поступая же сюда на работу, он подробно изложил происшедшее в автобиографии. Что касается, якобы, имевших место разговоров, - это не соответствует действительности и ничем не подтверждается.
После Саниcа выступили несколько студентов и преподавателей. Смысл их выступлений можно охарактеризовать формулой: нельзя не сознаться, но нужно признать. На такого рода собраниях выступать в защиту овцы, которую наметили в жертву, было очень сложно: присутствующие готовы поднять руки в ту сторону, куда их склонит президиум. Поэтому до меня выступали несколько ребят из нашей группы и, не касаясь личности обвинителя, дали положительную оценку Санису как человеку и педагогу, Потом настал мой черед. В то время принято было на собраниях не стесняться в выражениях, и в этот раз я не стеснялся, разрисовал Жука, как считал нужным, привел цитаты из его ответов, и это развеяло зловещую атмосферу, характерную для таких собраний, когда воля людей скована.
Тогда мы выиграли процесс, Санис остался в своей должности, на Жука это не произвело сильного впечатления, он, видимо, относился к категории людей, о которых говорят: ему плюй в глаза, а он кричит: "Божья роса". Рассказывая перипетии этого дня Фатееву, я с ужасом подумал: ведь меня арестовали вскоре после этого собрания, и если это известие дойдет до Жука, он, как говорят, в свете новых фактов возобновит свои домогательства и теперь не встретит сопротивления, так как проведенные в канун XV годовщины Октября аресты во всех Московских ВУЗах, несомненно заставят студентов втянуть головы в плечи.
Я решил посоветоваться с Фатеевым по делам звена. Он обещал выяснить ситуацию в конторе и вскоре проинформировал:
- У вас пишут сто процентов, исключение составляют два звена, те идут по сто десять. У Салахова такая же картина. Вы, как новички, на большее рассчитывать не можете, а то, что десятник приписывает объемы Салахову, это, по здешним понятиям, не ваше дело.
- Получается: знай про себя и молчи в тряпочку.
- Всякое вмешательство Шипилову не понравится и мой совет: забудьте об этом.
Я послушался доброго совета, а сам подумал, если при контрольном обмере туфту обнаружат и не захотят ее скрыть, то Салахов отобьется, он и старожил, и горлохват, и общее недовыполнение обоих бригад снимут с нас. Так и получилось: на сто процентов провели два звена: Бобруйского и Чередниченко, у остальных оказалось большое невыполнение норм.
Перефразируя изречение о счастливых семьях, можно сказать, что хорошие бригады похожи одна на другую, плохие же - плохи каждая по-своему, однако и у них есть кое-что общее, бригадир такой бригады бывает откровенно несправедлив, у него обязательно есть любимчики и золушки. Подобное сложилось и в нашей бригаде: Шипилов кушал вместе с Бобруйским и Чередниченко. Оба звеньевых относились ко мне с неприязнью. Причиной был случай: Бобруйскому поручено было переписать всех членов бригады, и когда он записывал мои установочные данные, воскликнул:
- Ты, видно, настоящая контра, в те годы, да еще беспартийных не зря сажали.
- Отстучи своих 20 лет, а тогда - суди других!
Подскочил Чередниченко, и оба стали доказывать, что они люди, преданные партии, сидят по оговору, скоро их дело пересмотрят, и они займут свои места. Что касается меня, то и Чередниченко считает, что в 1932 году сажали людей только за совершенное преступление. Это был пустой разговор, но тогда мы разошлись врагами.
А дальше случилось то, что наш счетчик коробов Федька Федяев задался вопросом: по скольку коробов вывозят наши передовые звенья? Оказалось, меньше нашего на целых десять рейсов. Я предупредил, чтоб о своих наблюдениях он помалкивал, но он не выдержал, когда Бобруйский стал хвастать, как они здорово работают, Федька его оборвал. Шипилов высказал неудовольствие по поводу того, что я натравливаю своих ребят на лучшие звенья из зависти к ним. Мелкие склоки не затихали, мне следовало уйти из звеньевых. Но никто из членов звена на это не соглашался. Все решилось неожиданно.
Как-то в Бамлаге на инвалидном лагерном пункте, численности две тысячи триста человек в районе станции Бушуйки произошел курьезный скандал: инвалиды снабжали лагерь водой, поставив бочку на санки, а летом на тележку так, как это изображено на картине Перова "Тройка". Возить было легко, и они не предъявляли претензий, что их используют на "скотской" работе. На беду увидел эту упряжку лагерный инспектор и дал предписание: запретить! Инвалидам выдали по коромыслу и по два ведра и предложили носить воду "гуманным" способом, не оскорбляя своего человеческого достоинства. Они отказались. Администрация долго билась над решением этого вопроса, пока какой-то оригинал не предложил: вернуть им санки, но пусть они их не тянут спереди, а толкают сзади.
Колыма тоже была под ГУЛАГом и здесь не разрешалось заключенным возить санок, нас заставляли возить только временно, пока расчистят траншею, образованную массовым взрывом. И вот через две недели нас переводят в другой забой, где вывозка грунта осуществляется вагонетками на конной тяге. Ребята обрадовались, но на поверку оказалось работать тяжелее: норму вывозки увеличили, интенсивность труда возросла. Особенно плохо это оказалось для меня.
Фокус работы в новом забое состоял в том, что все вагонетки стояли на одной колее, и двигаться они могли только одновременно, а это для слабых работников изматывающая гонка, чтоб не отстать от сильной пары. Мне очень не хотелось работать в паре с Чистяковым, он был намного сноровистей и сильней, и рядом с ним я становился неполноценным. Он меня успокаивал:
- Не боись, будем работать как все! Что мы, хуже людей?
Мы успевали нагрузить вагонетку, но за счет работы моего напарника. Когда, подцепив коня, я погонял к отвалу, он без спешки успевал наготовить грунта и мы быстро нагружали его. Но вот в забое оставался я и, спеша и суетясь так, что в мороз из-под шапки лил пот, не мог наготовить на вагонетку грунта, и он вынужден был помогать мне. Он, конечно, ругал меня за нерасторопность, и это было лучше, чем если б промолчал.
В своем письме от18 ноября 1937 года я писал:
"Вчера мы работали при морозе 42 0 С с ветром, мороз очень берет крепко: самому жарко, а нос и руки замерзают. Очень тяжело.
Так все ничего. Работы самой тяжелой я не боюсь, с завтрашнего дня переводят на ударный паек, а вот морозы меня сильно пугают. Здесь зимой бывает до 60 0 С."
То, что написано в письме о переводе на ударный паек, для меня осталось загадкой, в памяти этот случай не сохранился. Также запамятовал я период, на которой утверждалась норма питания. На прииске Нижний Атуряг, где я проработал 1,5 года, норма утверждалась на месяц. Здесь, на Штурмовом, судя по письму, действовал другой порядок. Твердо помню, что шестьсот граммов хлеба и ухудшенное питание нам преподнесли с 1-го декабря.
С вагонеточными лошадьми у нас происходили курьезы. Начальник прииска провел к себе в кабинет сигнал от малого гудка и задерживал гудок на обед и вечером на окончание смены - на полчаса. А лошади привыкли бросать работу точно и бросали. Бывало так, что идешь с вагонеткой, и вдруг конь становится, ты его погоняешь, а он поворачивает голову и смотрит на тебя с удивлением. Конюх поясняет: "Значит час! Пора обедать!" И нам приходится отцеплять его от вагонетки и вести к яслям, а самим идти в столовую. Бить коней бесполезно, они с места не тронутся.
Как-то в палатку вернулся из ЗУР один работяга. Зур в переводе означает: Зона Усиленного Режима, некая смесь штрафного и режимного изолятора. Это, так сказать, лагерь в квадрате, вещь ужасная, но здесь он рассказывал чудеса.
"Мне дали за отказ 5 суток, я еще пойду туда. Тут за шестисотку надо вкалывать 10 часов, там сходишь раз или два за дровами, принесешь под мышкой какую-нибудь веточку и лежи целый день в камере на нарах и получай ту же шестисотку, правда, баланда - раз в сутки. Ну, а не хочешь никуда ходить, лежи на трехсотке и баланда - раз в двое суток, не баланда - одна юшка".
"Мужик, что бык: втемяшется в башку какая блажь, колом его оттуда не вышибешь", - писал Некрасов. Случилось это и со мной. Мысль о ЗУР крепко зашла в мою голову.
"Все равно на вогонетках на шестисотке мне долго не вытянуть, так и так придется идти туда, лучше раньше, пока еще силы есть. Второе дело, избавлюсь от морозов, а кстати, с ЗУРом познакомлюсь, все им пугают. А так ли уж он страшен?"
И я стал ждать первого сильного мороза, хотя бы ниже 50-ти градусов, чтоб был убедительный повод.
ЗУР, ПЕРВЫЙ ВИЗИТ.
В это декабрьское утро ударил такой мороз, какого, казалось, человек не в силах выдержать: несмотря на одежду, тело сразу промерзло до костей, кожу лица жгло, как паяльной лампой. нос и щеки вмиг побелели и затвердели, разбирал удушливый кашель, от которого трясло, как в лихорадке. Как вы понимаете, первое впечатление было преувеличенным, впоследствии оказалось, что это был еще не настоящий мороз, лишь первая пристрелка - всего 54 градуса. На следующую зиму приходилось работать в забое, когда мороз превышал 60 и при этом, не по Фаренгейту, а по родненькому Цельсию. Но тогда первый мороз меня ошарашил и я решил: наступил подходящий момент сломить рабочую традицию и впервые за всю лагерную жизнь объявить себя отказчиком. Таких как я, боягузов, оказалось на разводе с десяток, и отпустив бригады по забоям, комсостав лагеря взялся за нас. Произвол тогда еще не получил прописки на Колыме, до этого оставался добрый месяц, так, что все ограничилось уговорами и от этих логичных доводов трудно было отбиться. Они объясняли, что мы наряжены в меховые полушубки, в которых можно пережить любые морозы, в это же время заключенные "на материке" дрожат в тряпичных бушлатах, и пусть мороз там поменьше, зато с ветром, что во много раз страшнее сухого колымского мороза. Темнота и клубящийся вокруг морозный туман мешали беседе и нас завели в маленькую избушку КВЧ, где краснела огромная, не по размерам помещения, железная печь. От сумасшедшего жара хотелось выбежать вон, мороз казался спасительным и, когда предложили сегодня пойти на легкие работы, все согласились, кроме нас двоих, Я с тоской глядел вслед уходящим, но сидящий во мне бес ранее принятого решения побывать в ЗУРе, пригвоздил меня к месту.
Нас отправили в палатку сдать постельные принадлежности и я, как раньше договорился, всунул в мешок к Николаю Федяеву свои новые валенки, оставшись в старых, подшитых. Затем заскочил в туалет, засунул поглубже в знакомый тайничек сверток с остатком денег - в ЗУРе их не укараулишь, и пошел сдавать свою постель.
Наш молодой симпатичный студент Женя находился в больнице, а поставленный на его место пожилой, повидавший и Соловки, и Вишеру лагерник, не одобрил моего поступка:
- Пять лет болтаешься по лагерям, и досе не понял, когда и где можно поднимать хвост, а где не лишнее и уши поприжать. Ведь отказ от работы для каэровца квалифицируется, как контрреволюционный саботаж и почтешь за счастье получить второй срок. Ох, и сидел бы та, парень, тише воды с твоим "букетом" пятьдесят восьмой! Мороз-то, ведь он для всех - мороз. А вот все пошли в забой. Бежал бы и ты туда со всех ног!
Мы не склонны внимать мудрым советам старших, и я не обращал внимания на болтовню дневального. "Будь, что будет! Побываю в ЗУРе, а там, может, и прижму уши. А пока все искусы и уговоры - позади, скорее вперед, Человек - не рак, задом не ходит".
Шагаем рядом через приисковый поселок, позади - молчаливый конвоир с винтовкой. Что я знаю о своем напарнике? Махровый каэровец или, как здесь говорят, - контрик, срок схватил 15 лет. Это по нынешним временам не "катушка", бывают сроки и поболе. Один водитель как-то подогнал к вахте автомашину с людьми и со смехом кричит на вахту: "Приходи, принимай! Привез вам тысячу лет".
Знаю, что он еще молодяшка, каким был я в начале срока, и тоже студент. Только я с блатными не якшался, а он, слышал, снюхался с местными воришками. Когда успел? Скорее - еще в тюрьме. Искал легкой жизни.
Возле одного из столбов, подпиравших сплотки, нас караулил парнишка, посыльный от воров, передает моему спутнику кусок хлеба и жмени махорки. Взаимовыручка в этом сообществе - непременный элемент поведения, без этого оно может развалиться. Еще, как в детском саду, назвал он его Васечкой и сказал, с кем держать связь в ЗУРе. Есть такая слабость в этом мире: если нет еще у человека настоящей клички, зовут его уменьшительным, ласковым именем: Игорек, Колечка, Ленчик. Вот и Васечка тоже. Он хотел что-то сообщить посыльному, и не успел: молчаливый конвоир пхнул его дулом винтовки в спину, и тот понял этот красноречивый жест и заспешил вперед.
Была у него поговорочка: "Ну, что, господа лошади, сено поели, а везти не хотите?" Бормочет он ее к месту и не к месту, ворам, оказывается, она нравится, принимается ими как признак высокой интеллигентности и охотно повторяется.
А пока он засунул за пазуху кусок хлеба, ссыпал в карман махорочку, затолкал руки в рукова, нос в ворот полушубка и шагал, изогнувшись в форме вопросительного знака. Прииски он пережил, был сактирован и отправлен в Дорожный лагерь. Встретил я его в начале сорокового года на Тасканской ветке, изменился он мало, как бы законсервировался и физически и морально, так же шел он впереди, склонив голову, а позади - человек с ружьем. Когда они подошли к нашему костру, он обратился к себе: "Господа лошади, сено поели, а везти не хотите?!" И я его узнал, напомнил ему о совместном трехлетней давности путешествии в ЗУР, закурили. Я поинтересовался, почему он и здесь - отказчик, ведь здесь, на Дорожном, ценят тех, кто работает, кормят хорошо, создают им хорошие условия. Он был как-то морально сильно подавлен, не видел для себя другой перспективы, как таскаться с ворами по ЗУРам и штрафным. Чем я мог ему помочь? Вызволить себя из этой ямы он мог только сам.
Между тем мы протопали, оттирая то щеки, то нос и, чуть не отморозив руки, километра три по наезженной трассе в сторону прииска "Верхний-Штурмовой" и свернули в неширокий распадок. Эти учреждения не любят афишировать, обычно их стараются укрыть от посторонних глаз. Из-за поворота лагерь вывернулся неожиданно, поняли - пришли!
Их называют по разному: ЗУР, ЛУР, КУР, РУР, БУР - зона, лагерь, командировка, рота, барак усиленного режима, от этого они лучше не становятся. Наши зеки живо узнают их под любой маской. Да, в них усиленный режим - писем ни туда, ни назад, никаких культурно-воспитательных мероприятий, никаких бытовых удобств: там свинья сдохнет через месяц. Но для нормального человека страшны они не этим, страшны своим обществом или, как говорят, контингентом, который там вьет себе гнезда: там собираются самые отпетые уголовники, и жизнь течет только по их воровским законам, по законам силы и жестокости.