Саркисов Николай Рубенович : другие произведения.

Байкало Амурские Лагеря

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

Саркисов

Николай Рубенович

В БАЙКАЛО-АМУРСКИХ ИСПРАВИТЕЛЬНО-ТРУДОВЫХ

ЛАГЕРЯХ

Воспоминания узника за период с 5.12.1933 г. по

6.08.1937г. - 44 месяца

г. Мариуполь

1990г.

В БАЙКАЛО-АМУРСКИХ ЛАГЕРЯХ

повесть-мемуары

ОГЛАВЛЕНИЕ

   1. На колесах и пешком
   2. Батько Панас
   3. Среди обслуги
   4. Неожиданный вызов
   5. В управлении
   6. Новые друзья
   7. Без карточек
   8. Записи спустя полвека: на календаре 1935 г.
   9. Вселагерный шахматный
   10. Начальник ГУЛАГАа Берман
   11. На календаре следующий, 1936-й год
   12. Учитель
   13. Взбунтовавшиеся
   14. Курьезы лагеря
   15. Лагерные тени
   16. Меч опускается
   17. Биография в письмах
  
  

В БАЙКАЛО-АМУРСКИХ ЛАГЕРЯХ

(XII-1933г. VIII-1937г.)

1. На колесах и пешком.

   Из СИБЛАГа я вез с собой тяжкий груз физического истощения. Когда я записывал себя *фуксом* на этот этап, рассчитывал отдохнуть, отвалятся, отогреться на нарах в теплом вагоне, а за одно и поменять степи Мариинска с их лютыми ветрами на тишину таежного края. Первое оказалось иллюзорным: этап был коротким, всего 24 дня, голодным и холодным. Голодным потому, то законную этапную семисотку (700г. хлеба) нам переполовинили, ссылаясь на, якобы, захваченных по дороге и включенных в этап многочисленных беглецов, необеспеченных продуктами, ну, а холодный по причине недостатка в Сибири угля. На ком же, в конце концов, и нажиться, как не на беззащитных этапниках! Баланду варили раз в день, но в ней напрасно было искать чего-нибудь съедобного, в этих чуть теплых помоях на зубах трещали лишь рыбьи кости. А от Иркутска и это удовольствие прекратилось, взамен, в качестве сухого пайка, выбросили в вагоны остатки мелкой, но крупно посоленной рыбы, - были там даже чебачки и омульки - вот бы к ним пива, и прекратили подачу воды. На всех остановках все, кто пожадничал, орали и барабанили в стенки вагона, требуя воды. Как-то открыли дверь для выдачи хлеба и тогда один из жаждущих с котелком в руке спрыгнул на насыпь, чтобы набрать снега, конвоир не понял его намерений и пальнул из трехлинейки.
   Бич всех этапов - уголовники в нашем вагоне были притишины с первой минуты и водили скандалы только в своей среде. Зато верховодила группа картежников, картеж шел регулярно и интенсивно. Как всегда в таких случаях, были и жертвы, которым приходилось утром отдавать проигранную пайку. Большим любителем *почесать королю бороду* оказался симпатичный усатенький, пожилой морячок, не расстававшийся с длинной трубкой. Бедолага как-то проиграл свои пайки вперед до самого Иркутска, но тут в его защиту поднялся весь вагон, проигрыш его аннулировали и запретили ставить на кон больше одной пайки в день. Это помогло мало: морячок редко ел хлеб, демонстрируя большую силу воли и хорошее настроение.
   Иркутск остался в памяти баней. Нет, баня - ничего особенного, а вот молодые, чертовски симпатичные банщицы, смело разгуливающие в кургузых халатиках среди сотни обнаженных мужчин - были для нас откровением.
   В вагоне кто-то крикнул *Байкал!* и все потянулись к окну, по очереди лицезрели это чудо света. Я не разобрал: что к чему, мне показалось - за окном вертикальная зеленая стена. Спрашивать никого не стал: еще засмеют. Подумал, возможно он еще не схватился льдом. Пели всем вагоном *Славное море...* и долго еще рассказывали кто, что знал о Священном Байкале.
   Как я себя чувствовал на протяжении всего этапа? По видимому лучше, чем работал полураздетый на сибирских просторах. У меня оказался довольно крепкий напарник и это мне обеспечивало некоторое спокойствие, а за это он покуривал со мной мою махорочку из волшебного сундучка. Мы постелили под себя одно ватное полупальто, именовавшееся у лагерников бушлатом, другим укрылись и обогревали друг друга спинами. В общем не замерзали, хотя по настоящему тепло не было. Может ли человек проспать сутки? Оказывается это возможно, если человек истощенный и очень голодный. Впрочем, он не спит, а только дремлет от еды до еды. Иногда он меня будил, предлагал закурить. курили мы конечно, одну на двоих. К тому же только вынем кисет, как кто-нибудь уже кричит *Сорок*, а второй уже ему: *Двадцать!*, а там и третий *оставь дыхнуть!* или : *Дашь пожечь губы.* Так и обходились пятеро-шестеро одной сигаретой. Табачное богатство создавало нам дополнительный авторитет, некоторые даже перед нами заискивали.
   У тракториста была своя мечта. вот прибудет он на место и его возьмут в мехмастерскую, - в формуляре у него записаны две специальности: тракторист и слесарь-ремонтник. И будет он иметь все, что нужно в жизни: привычную работу в помещении, теплый барак, усиленное питание и махорку. Действительно, что может человек еще желать?
   У меня тоже была голубая мечта: попасть в контору, там и хорошо себя зарекомендовать и провести в тепле зиму, немного отдохнуть и опять... на общие работы.
   Вы спросите, зачем? не лучше ли в конторе - весь срок?
   В СИБЛАГе я потерпел поражение, не выдержал испытание лагерем, позорно бежал оттуда и теперь на стройке БАМа я, в конце концов, должен взять реванш, доказать себе, что справлюсь с тяжелой работой и неустроенным бытом. Такой была моя задумка.
   За Читой проезжали станцию Карымскою - началась территория бамовской стройки и лагеря, пытаемся по репликам за стенами вагона сориентироваться: Урульга, Шилка, Зилово, Могоча, Ерофей Павлович - настоящий Дальний Восток, для меня это - еще и романтика! Кстати и морозы от Читы стали крепчать, а топить нам пришлось еще меньше, почти одной пылью. Стенки вагона разукрасил иней, пробирает сквозь все наши тряпки. Слышим за стеной *Тахтамыгда*, да ведь это - конечный пункт нашего путешествия! Впрочем радости у меня мало : здесь в этом маленьком мирке привыкли, защищены, а там неизвестность и каждому прийдется за себя, а я опять не сумею, окажусь слабей других . В одиночку все страшит.
   Как ни ожидаешь неприятного события, явится оно всегда неожиданно. Откатилась настежь тяжелая, как ворота, дверь вагона, открыв нас ярко-золотому солнцу, сверкающему снегу и ледяному холоду, а мороз в тот день был ну и силен! Отвратительный голос, а он всегда неприятен, если говорит не то, что нам приятно, - прокричал: "Из вагона вылезай! Строиться по пятеркам!" В ответ ему беспорядочные крики, требующие сначала обуть людей. Я тоже на минуту поддался иллюзии и кричу вместе с другими, но там уже поняли: "каждый за себя!" и сползают из вагона на насыпь.
   На моих ногах домашние шерстяные носки, но очень продранные на пятках и пальцах, тогда я еще не знал, как их зашивать и не имел того, что для этого необходимо, - натягиваю на них рукавицы, подматываю куцыми портяночками, перевязываю тесемочками, все ненадежно, но что делать? Заранее не подготовился, все надеялся на валенки.
   Строимся спиной к вагонам, никто не оглядывается: прошлое для лагерника сразу умирает. Ведут до "Крестовки" - первого лагпункта на трассе БАМ-Тында, идти километра полтора, сущий пустяк, если ты обут. А вот высокий могучего сложения татарин Хубеев - абсолютно бос и на его ноги, топчущие плотные скрипящий снег, нельзя смотреть без содрогания, а он идет спокойный, высоко подняв голову.
   Слышали этапную формулу: "Шаг вправо, шаг влево - считаю побегом, оружие применяю без предупреждения!" и бесцеремонно выскакиваем из строя и вправо и влево - поправляем сползающие с ног тряпки. Кто выскакивал первым, наверное ждал выстрела в спину, а сейчас все осмелели.
   Все, у кого ноги оказались помороженными, прийдя в барак, терли их снегом до потери сознания. Оттереть может быть до конца и не оттерли, но обошлось без ампутации. А на другой день выдали валенки, да такие новые, твердые, спрессованные, что в них и ноги не лезут.
   Баня на "Крестовке" из памяти не выскочила: маленький бревенчатый кубик с завалинками по периметру, всего на шесть мест, а партия - двадцать. Раздеваться пришлось на завалинке, на сорокаградусном морозе, нацеплять барахлишко на крючок и сдавать в дезокамеру, для прожарки от вшей. Такое впервые. Кажется удивительным и запоминается на всю жизнь, потом на это не обращаешь внимания. Наконец заскакиваем в баню, сдаем грязное белье, получаем обмылочек и тазик теплой воды. Кто не знают, что речки здесь промерзают до дна и вода в дефиците?
   Мокрому одеваться на морозе еще хуже, белье стоит колом, волосы -тоже, а тут еще из двадцати связок никак не найдешь свою: все новые, похожие один на другой. Не простудился никто!
   На "Крестовке" нас не держат, людей здесь уже нет, остались обходчики, да кое-какая обслуга. Утром огромная змея этапа ползет, извиваясь вверх и вниз по узкому полотну зимника. Утренний мороз - дух захватывает! Мерзнут и лицо, особенно нос и руки. Своего вагонного друга потерял в сутолоке обустройства в бараке, видимо он пристал к своим механизаторам. Рядом со мной новый знакомый, мужичок намного старше меня, мы с ним сошлись на Лермонтове, оба поклонники его таланта. Состязание в декламации стихов состоялось не только в бараке, но и в этапной колонне на коротких остановках. У него какое-то курьезное имя - Козьма Козьмич Прытков! По аналогии с Кузьмой Прутковым, запоминаю его на всю жизнь.
   Прытков идет тяжело, мучает одышка. На остановке он предлагает примерить его не то доху, не то тулуп и я погружаюсь в волны "золотого руна", опьянен ароматом чудесной овчины, где такое я мог иметь в Москве? - замерзшие руки чувствуют себя отлично в длинных рукавах. Состояние блаженства! Ему достаточно нагольного полушубка и он просит прогуляться в этом чуде. Боюсь, что хоть и легок тулуп, но может стеснить движения, ведь я еще очень слаб, но этап идет медленно: за три дня мы прошли шестьдесят один километр и я не снимаю его до конца.
   Мы проходили лагпункты: "Орлы", "Коровиху", "Диту", "Штурм перевала", "Подутесную", на двух из них ночуем и нам подносят мерзлый, как камень хлеб и насмерть соленую камбалу. Ждать пока хлеб оттает голодному не дано и мы грызем его до зубной боли.
   Ну, а чтож окружающая нас природа? Считают, что узникам не до природы. Это не так: люди, работающие под открытым небом, к природе и ее явлениям очень чувствительны. А у меня чувства были особые. С детства появилась тяга к Северу, возможно это - влияние юконских рассказов Джека Лондона или романов канадского писателя Джеймса Оливера Кервуда, или то, что в первый класс в 1920 году пошел в Череповце и в тех северных местах провел около двух лет, только, гуляя в зимние каникулы по заснеженным московским бульварам или катаясь на лыжах на Воробьевых горах или в Лосиноостровском, я неизменно представлял себя где-то на далеком севере, среди Белого безмолвия. Теперь, двигаясь этапом среди сопок и тайги, я смотрел вокруг во все глаза, готовый продолжить игру.
   И, как всегда, действительность оказывалась прекрасней любой мечты, природа Уссурийского края поражала мягкой, неброской красотой, чистой синевой неба и розовыми закатами, отбрасывающими свои оттенки на девственный снег и иней на ажурных кронах лиственниц. А белые столбы дыма, поднимавшиеся до небес в тихом воздухе, навевающие покой и умиротворенность, желание поскорее зайти на очередной лагпункт, присесть у жарко топящейся сухими дровами печи, отдохнуть. Эти ощущения закономерны: ты идешь в неизвестность и ищешь в окружающем признаки того, что на новом месте тебе будет уютно, тепло, сытно.
   Мужал я медленно, еще долго в моей душе жил подросток со всей своей романтикой, отчего многое из страшной действительности я воспринимал как шутку, как игру: и следствие, где на пустом месте строили контрреволюционную организацию, и тюрьму, где мальчишку держали в одиночке пять с половиной месяцев, как крупного политического деятеля, и СИБЛАГ, где меня неожиданно отпустили в степь с парой коней и где я часто ночевал в степи или в сибирских деревнях. Отсюда особенность моих переживаний того времени, менее серьезных и глубокие, чем у взрослого человека.
   По узкому полотну зимника редко тревожат нас машины, иногда пробегают запряженные в розвальни лошадки. Тишина. Магистраль не готова, но километров на тридцать рельсы все же уложены и там уже идет кое-какое движение. По бокам зимника, на всех столбах плакаты, в них нас именуют путеармейцами, вроде: *Путеармейцы, выполним правительственное задание в срок!* Приятно, когда с тобой говорят по человечески, но тут же понимаешь, что это тоже игра.
   Пройден последний отрезок пути, на 52-м километре отворот в сторону от зимника. Здесь высокая насыпь обрывается, упираясь в речку, конечно замерзшую и присыпанную снегом, на ней парит какое-то сооружение, потом выяснил, что это тепляк, в котором в мороз бетонируют опору. С насыпи торчат концы рельсов, а на них - брошенная вагонетка, как памятник законченного дела. Указатель сообщает: *Фаланга ВЧК-ГПУ*, все это зачеркнуто мелом и написано: *Лагпункт *Сочи*. Это и будет моим приютом на 4 месяца.
   Просторный, очень заледенелый клуб встречает нас гостеприимно, он слишком просторен для одной, даже и очень весело топящейся печки. Я не подумал о себе и люди быстро позанимали площадку на помосте вокруг печки и мой удел - расположиться на полу, а он ниже на целых полметра и, по закону физики, горячий воздух вниз не опускается.
   Во время переклички нас с Прытковым разъединили и больше его не встречал, а тулуп его вспоминал не одну ночь. Полежишь на полу полчаса и кашель будит, приходится идти на обогрев к печке, а от нее дремота гонит назад, на свое ледяное ложе.
   Декабрь, где день? где ночь? не поймешь! Намучившись таким образом на холодном полу, мы ждали утра, а оказалось - только вечер и к нам пришел для беседы одетый в военную форму пожарник Соловьев. Он обстоятельно рассказал о строительстве Байкало-Амурской магистрали, - теперь она введена в эксплуатацию и о ней знает каждый школьник, - мы о ней имели лишь смутное представление и с интересом слушали его подробный рассказ, помогавший к тому же коротать ночь. Вопросов у нас было достаточно, - интересуясь наши ближайшим будущим. Он нас успокоил, по его мнению нас скоро ожидала переброска на центральную действующую магистраль, где уже начато строительство второй колеи и там среди вольного населения легче будет найти лишний кусок хлеба.
   В клубе нас держали недолго, но каждая ночь тянулась как год и я, чтоб скоротать время, приспособился заходить в контору и торчать у барьера, стараясь быть незаметным, и с удовольствием слушал разговоры служащих, позволяющие вникнуть в жизнь лагпункта.
   Пока жили в клубе, мы еще не считались основной рабсилой, из нас не формировали бригад и гоняли на работы партиями, состав которых менялся каждодневно по воле случая. В первый же день поставили выносить бревна из глубины леса, работа для мороза была хорошая, мерзли только руки. Нам утром выдали новые шерстяные, вязанные варежки. Они были прекрасны для прогулки, а для работы мало помогали: от снега они промокали и тогда переставали греть, об корявые бревна они легко рвались. Выигрывали те, у кого было что натянуть на них сверху. Начинали понимать: на лагерь надейся, а сам не плошай, по опыту СИБЛАГа я мог в этом убедиться раньше, но считал, что лагерь сельскохозяйственный, там и начальство разворовывает новое обмундирование и продает в деревни, а здесь крупная стройка, да и вольное население где-то далеко.
   Рядом с нами работала партия немцев. По нашему мнению они что-то уж слишком добросовестно относились к работе: тяжелые бревна брали на плечи по одному, таскали пробежкой, через валежины и кустарники, у костра не задерживались, в разговоры не вступали, мы все делали наоборот, костер обожали, вставали работать только когда появлялось начальство и командовало *Давай, давай!*
   У костра совершил одну глупость : сменялся с одним старожилом валенками, отдал ему новые, получил взамен ношеные и все из-за того, что неудобно было отказать. Вот характер! Хоть бы в приплату взял что-нибудь, а то баш-на-баш!
   Посылали нас и на лесозаготовки. Лес там преотличнейший : могучие лиственницы растут по распадкам и долинам рек, подымаются на сопки по южным склонам. Древесина лиственницы в полтора раза плотнее сосновой, с тупым инструментом в лесу делать нечего, а кто их для новичков будет точить, бесплатно. Нужны либо деньги, либо махорка, а этого у этапников не водится. Я как выкурил последнюю щепоть махорки так и бросил курить, не хотел ни побираться, ни менять на хлеб.
   Валить лес и вытесывать из тюльки шпалы намного сложнее, чем копать землю, так мы думали и просились прочь из леса, а зря!
   Тогда послали нас срубать лед с трассы, там мы работали весь день с ломом и кайлом, хоть и у костра посидеть не забывали, а когда пришел десятник, оказалось, что сработали как раз на штрафную пайку. Работая на воле сменным техником хлебозавода, я имел некоторое представление о нормировании и с десятником поспорил, высказав мнение, что подобные работы не нормируются и оплачиваются повременно. Десятника я рассердил сильно, да и мои товарищи остались недовольны моим вмешательством. Как бы там ни было, а штрафного пайка нам не выписали.
   Отсиживаясь вечером в конторе я оказывался в курсе многих дел, там я узнал, что держат нас в клубе по причине не готовности для нас палатки. Лекпом доложил прорабу, что в медпункт обращается с простудами все большее число этапников и он вынужден давать им освобождение от работы, перерасходовав значительно утвержденный лагпункту лимит *группы В* - оказывается больные тоже планировались и попробуй перевыполни план. Назаров его успокоил, объяснив, что на днях заканчивается оборудование палаток и скоро этапников выведут из клуба.
   Вскоре к нам зашли староста и заведующий УРБ - учетно-распределительного бюро, записали предложенные кандидатуры на бригадиров, видимо проверили их соответствие инструкциям и утром предложили всем записаться в бригады. Из всех новоиспеченных бригадиров, мне была известна только фамилия Селиверстова и я записался к нему в бригаду.
   Знаком этот человек был отнюдь не с лучшей стороны. В СИБЛАГе чтоб использовать людей, назначенных на этап, отправили с лошадьми на Пилзавод за тесом. На одной из подвод в течении всей поездки спал высокий молодой мужчина и товарищи пытались его разбудить. Этого мужчину и звали Селиверстовым.
   Став бригадиром, он не проявил желания взяться за организацию бригады и поручил это какому-то наблатыканному Ленчику, который орудовал по своему усмотрению, набрав соответствующую команду. Меня этот Ленчик возненавидел с первого часу, впрочем и я отвечал ему взаимностью, но я ему навредить не мог, зато он сразу послал меня в ночную смену и будучи в этой бригаде, я из нее так и не вылез.
   Наша палатка выглядела довольно мрачно, хотя и была оборудована новенькими вагонками. Впечатление портило отсутствие постельных принадлежностей и отсутствие хотя бы коптилок. Я постеснялся вскочить раньше других и занять верхнюю полку и расположился в прохладной зоне нижнего этажа. Большая железная печь топилась только вечером, палатка не согревалась, оказалось ее поставили на мерзлую землю и теперь оставалось ждать, когда она протает хотя бы на полметра.
   Так неприглядно начиналась моя новая жизнь на лагпункте.
  
  

2. БАТЬКО ПАНАС.

  
   На воле люди работают в бригадах, в заключении - живут в них, общаясь между собой круглые сутки, и жизнь каждого из них впрямую зависит от показателей его бригады и личных качеств бригадира. Перефразируя Чехова, можно сказать: хорошие бригады похожи друг на друга, плохие - каждая плоха по-своему.
   Бригада Селиверствова, в которой я оказался по собственному выбору, не блистала показателями, занимая стабильно одно из последних мест на Доске лагпункта и это для многих ее членов оборачивалось шестисоткой и плохим питанием, для меня такие радости выпадали чаще других из за слабости физической и чрезмерно колючего характера.
   Когда-то, сидя в тюрьме, я слушал рассказы тех, кто прошел лагерную школу, и утверждался в мнении, что на общих работах сумею выполнить и полторы и даже две нормы, было бы желание. На поверку оказалось все по иному: декабрь, лютая стужа, глубоко промерзший грунт, да еще ночная смена - подчас зги не видать. В забое чуть пошевеленный взрывом грунт, такие лежат здоровые крыги, что для их разделки требуется недюжинная сила. Опытный, болеющий за своих работяг бригадир, всегда помогает взрывникам в их работе, не позволит экономить аммонит на его забоях и тогда после взрыва грузи в тачки и вывози. Наш Селиверстов этим не занимался, посылая в помощь работяг, отсюда и низкая выработка в бригаде.
   Опишу события одной ночи, они для меня особенно памятны. Пришел на ночь в забой, как раз выбирали большую выемку, небо заволокло, сплошная густая облачность, еле различаю забой. разобрался: порыхлен забой слабо, тачек на десяток еле наберется, остальные - огромные глыбы, даже трещин не видно, мне их не разбить. ковыряюсь часа два-три, вывез все, что поддается разработке. Возить в ночи трудно, да и зрение у меня неважное, пока отвезешь тачку, колесо десяток раз соскочит с невидимого трапа, а не удержишь в руках, то и тачка перекинется, грузи ее опять. Уставший организм начинает мерзнуть. Побрел к учетчику, немного погреть руки у его костра, а заодно узнать, как выглядят мои результаты, по сравнению с другими.
   Не доходя до костерка, замечаю силуэты на фоне светлой полоски неба, присматриваюсь: откатчики сидят на груженых тачках и кого-то выжидают. *Чего они тут сидят в стороне от трапа, почему не катят тачки мимо учетчика? что-то видимо ловчат! но, что? надо проверить, - думал.
   С учетчиком покурил, дела мои, как я и предполагал, оказались неважными, хуже, чем у других и как либо поправить их невозможно. И тут я услышал, что силуэты задвигались. встал от костра, чтоб свет не мешал. Да, покатили тачки мимо учетчика, кричат свои номера, учетчик отмечает. Жду в темноте, что будет дальше. Отъехали от учетчика шагов двадцать, стащили их с трапа долой и покатили по земле назад, в обход - на старые места и опять уселись на них, выжидая время для следующего рейса.
   Идея кружить с груженой тачкой вокруг костра, отмечая ее по несколько раз, мне понравилась, о нравственной стороне дела я размышлять не стал и побежал в забой грузить тачку. Грунта в забое не было и я подумал, что технологию обмана можно усовершенствовать: кладу поперек тачки кусок доски, на него укладываю легкую глыбу растительного слоя и еду мимо учетчика, выкрикиваю номер. От дыма костра он не разглядит, что там в тачке, отметит. Затем возвращаюсь, выдернув доску и опустив глыбу вниз.
   В этом и состояла моя ошибка: *силуэты* возили груженые тачки и ни у кого это не могло вызвать подозрений, я же катил свою бутафорию и не успел отметить и полдюжины тачек, как мой обман раскрылся. Были, конечно, в бригаде работяги, работавшие добросовестно, один из таких, эстонец по национальности, проезжая на встречу с порожней тачкой, усек обман и, не найдя слов для выражения возмущения, налетел на меня и ударил кулаком по лицу.
   -Смотри, что делает студент! возит пустую тачку, а ты отмечаешь! зачеркни все его тачки! -закричал учетчику, обретя дар речи.
   Я попробовал возмутиться: он же меня предал. Да какое ему дело, что я вожу! Но там это не проходило. Стали останавливаться откатчики, как будто не они по двадцать раз отмечали одну и ту же тачку, и я понял, что проиграл. Эта ночная смена с мордобоем запомнилась мне на всю жизнь, как предметный урок.
   Мне выписали штрафной паек и на вечернем разборе бригадир в восторге орал на меня:
   - Ишь, студент, как надо работать ты - в кусты, а как бузить - ты первый!
   Смаковали этот случай и прихвостни бригадира во главе с Ленчиком, а мне пришлось отмалчиваться: виноват! Я действительно, по его выражению *бузил*, требуя от него ответа: и почему Ленчику и его молодчикам выписывается усиленное питание, если они не утруждают себя в забое, и сколько времени мы будем спать без постельных принадлежностей, не раздеваясь, и когда у нас, как в других бригадах, будут в палатке круглосуточно топиться печь, и по другим бригадным делам. Мне казалось, что выступаю я за всех собригадников, но меня поддерживали только шесть моих сверстников, которых, как и меня, в бригаде не принимали всерьез, а остальной народ, костяк бригады, состоящий из пожилых людей, в основном, из крестьян, безмолвствовал, проваливая все мои старания.
   В забоях, сидя у костра, эти мужики перекидывались репликами, которые можно было истолковать, как недовольство делами бригадными, вроде:
   - У хренового пастуха и добрые буренки, как след, не доятся.
   - Не всяк ить мужик трем кабанам корму разольет-то! - ответит другой.
   - Захребетники завелись - артели пропасть! - поддержит третий.
   Как-то, не выдержав, спросил у них напрямую и получил ответ:
   - Да ить ты, паря, грамотный, сам бы смекнуть мог: кашу заварить легко, а расхлебывать кому? Ты-то сбежишь, а нам куда деваться! А хлебать чужую кашу приходилось, знаем почем фунт лиха.
   Не было у меня в их среде авторитета, а чтоб завоевать, нужно было сравниться с ними по работе, чего тогда сделать не мог. Вот и весь сказ! Если не можешь улучшить климат в бригаде, надо из нее бежать, пока еще таскаешь ноги! - решил я для себя и стал ждать подходящего случая и такой случай не заставил себя ждать.
   Однажды при раздаче ужина, Ленчик объявил, что премблюда, как именовался пятидесятиграммовый пирожок, сегодня не будет. Пирожка жаль, не с чем вечером хлебать баланду, но на нет и суда нет! Выпили баланду из котелков через край, погрели портянки у потухающей печки и айда в свой ледник, спать. И тут прибежал один из наших молодяшек и зашептал:
   - Братцы, пирожки-то наши жрут они, сам видел, как Ленчик на противне нес, а с них-то пар, пар! Вот те хрест!
   Пирожки - мелочь, выеденного яйца не стоит, не пойдешь же отнимать их у бригадира и его кодлы! Но тут сообразил: вот он тот самый случай! И лучшего не надо! Пусть переводят в другую бригаду, хуже не будет. Лишь бы больше не видеть этих самодовольных физиономий.
   В контору пошли все семеро, быстро выяснили у счетовода продстола, что было нужно, и я обратился к прорабу Назарову:
   - Гражданин прораб, переведите нас в другую бригаду, работать с нечестным бригадиром не хотим. Сделайте милость! Пусть он подавится нашими пирожками!
   Вызванный Селиверстов, увидев в конторе повара, признался в содеянном и обещал компенсировать нам. Возмущенный прораб прогнал его из конторы.
   В конторе присутствовало несколько бригадиров, из наиболее благополучных бригад, закрывали дневные рапортички, но никто из них не изъявил охоты взять нас к себе, видимо играла роль и бригадирская солидарность: не поднимай голос против своего бригадира, не выноси сор из избы.
   Мы толпились в углу у барьера, ожидая решения своей участи, надеялись, что кого-либо из бригадиров обяжут принять нас в бригаду. Из разговоров в конторе я знал, что, если заключенный не желает работать в бригаде, заставлять его нельзя. Так ли это на практике? Когда мы начали терять надежду шептались между собой как быть, раздался спокойный голос самого авторитетного бригадира лагпункта, Панаса Кучеренко, привезшего свою бригаду с Беломорканала, где, по сдаче Канала, многим из его хлопцев были сокращены сроки, а некоторых освободили досрочно. Эта бригада гремела по всему отделению, о ее работе не раз справлялся по селекторному рапорту начальник Первого лаготделения, Пачколин.
   Именно этот бригадир проявил к нам интерес, мы оказались ему нужны и он попросил Назарова отдать нас ему, и добавил: "Хай працюють!"
   О жизни этой бригады мы знали многое и главное, что все работающие в ней, без какого-либо исключения, постоянно получают "большую горбушку" и не думают, как мы, что нас ждет завтра утром, когда Ленчик пойдет в хлеборезку. Да и быт в бригаде обустроен, куда лучше: постельные принадлежности, круглосуточно пылающие в печке дрова, свой бригадный сапожник, ремонтирующий всю ночь обувь и верхнюю одежду, полная бочка воды изо льда, пей сколько хочешь!
   Была в жизни бригады и другая сторона, о ней мы тоже знали, это тяжелый труд, возможно непосильный для доходяги, вроде меня. Бригада выходила на работу задолго до общего развода и когда выползали за зону другие бригады, кучеренковцы успевали всласть наработаться. Картина повторялась и вечером: покидая забой, опять-таки позже других бригад, каждый работяга нес на своем горбу солидный чурак сухой лиственницы. Уверенный, что такой солидный бригадир не осмелится изменить решения, я решил немного подстраховаться:
   - Ночь-полночь мы побежим в вашу бригаду, батько Панас, да ведь мы только с этапа. Сдюжим ли в работе с вашими хлопцами! - Ребята сзади дергали и толкали меня, чтоб меньше болтал и я с нетерпением ждал ответа. Как и полагается солидному бригадиру, Кучеренко помолчал и когда в конторе установилась тишина ожидания так, что стало слышно ка в печи бушует пламя, он сказал, что от он ждет добросовестной работы, в меру сил, что не берет к себе только тех, кто любит гонять лодыря и если мы намерены честно работать, тогда бегите в палатку и не ждите пока передумаю.
   Последние его слова мы приняли, как приказ и, забежав на минуту в свою палатку, отправились по новому назначению. По дороге мы повстречали Селиверстова, направившегося в контору для оформления нарядов:
   - Ну что, никто не взял! - спросил злорадно.
   - Напротив, мы теперь будем у Кучеренко - ответил один из наших, не менее злорадно.
   Оркестра для нашей встречи в палатке не оказалось, но, к удивлению, помощник Кучеренко - Шептуха, мужичек небольшого роста, безбородый и безусый был уже в курсе решения своего патрона и представил в наше распоряжение семь коек "вагонки" под самым потолком палатки, застеленные матрацами и подушками с сеном.
   - После бани получите одеяла и простыни, но и без них не замерзните - усмехнулся он.
   В палатке было тихо и жарко, люди сидели на койках в белье, пили чай с хлебом или вполголоса беседовали, некоторые спали, ни криков, ни ругани, никто не крутился у печек, раскаленных докрасна, гудевших и вздрагивающих от сильной тяги. В общем картина для нас была совершенно непривычная, не верилось, что сейчас залезем наверх и будем спать в тепле. На наш приход никто не обратил внимания, не проявил ни малейшего любопытства. Засыпая, сморенный жаром, я думал, можно ли передать словами чувства человека, свободно развалившегося в тепле, после недель круглосуточного промерзания!
   В тепле человек отдыхает быстрее. Наверное часов в пять утра, услышав сквозь сон, что Шептуха с двумя работягами пошел в хлеборезку, я уселся на койке, с нетерпением ожидая свою пайку. В этом я был не одинок: все шесть других селиверстовцев составляли мне компанию. Неожиданно, на моей койке появилась "большая горбушка". Какая это была красивая пайка: отрезанная в длину половины буханки с хорошим довеском, прикрепленным толстой деревянной шпилькой. Вспомнилось перефразированная на лагерный манер, модная тогда песенка:
   Из каптерки пайка показалася
   Не поверил я своим глазам
   Шла она к довеску прижималася
   В ней с довеском было триста грамм.
   Эта пайка была на килограмм тяжелее, на целый килограмм! Я примерил ее к своему животу. Нет, столько хлеба нельзя съесть за раз! И я начал обламывать хрустящие корочки, они съедались с большим аппетитом. Остался мякиш, он не лез в горло, я давился, но продолжал есть. Попутно я думал о том, что вот сейчас принесут баланду и я мог бы покрошить туда хлеба и это было бы сытно, а потом попить кипяток с хлебом, я не пил его с тюрьмы, но я не мог оторваться и, пока не домял весь свой хлеб, не успокоился, а когда принесли баланду, просто выпил ее через край, как бы запивая сытный обед.
   Таков феномен истощенных людей: они готовы есть беспрерывно и, при набитом до отказе желудке, чувство голода их не оставляет.
   В других бригадах трудно было сберечь хлеб до вечера: слишком много людей за ним охотились. В палатке у Кучеренко хлеб висел у каждого над изголовьем и все старожилы ужинали и вечером пили чай с хлебом. Нужно было сделать над собой усилие: оставить один раз пол пайки хлеба на вечер и тогда все пошло бы по другому. Так мечтал я в это утро, собираюсь на работу.
   Хлеб! Хлеб, хлеб! Он решал, кто останется жив, а кто уйдет "под сопку". Все желания и мечты были связаны с хлебом, на него молились и лишь когда его было вдоволь, могли думать о чем-либо другом, хотя бы и свободе.
   Бригаду выводил на работу и проводил в барак помощник бригадира Шептуха. В первый же день он увидел на мне красивый шерстяной вязанный шарф, присланный мне из дома в СИБЛАГ и чудом уцелевший в этапе и попросил у меня "поносить", отдав взамен висевшую на шее вафельную тряпку. Я не могу отказать, когда у меня что-либо просят, это было выше моих сил и я отдал ему свою последнюю домашнюю вещь.
   Нужно сказать несколько слов о нашем бригадире, создавшем такие условия жизни для своих хлопцев. Это была очень колоритная фигура. Ходил он в овчинном тулупе ниже колен, одетом поверх телогрейки и ватных брюк. Тулуп оставался не застегнутым в любой мороз. Длинный вязанный шарф, дважды обкрутивший шею, висел своими концами параллельно полам раскрытого тулупа. Но главной достопримечательностью являлась, украшавшая голову серая папаха, по-чапаевски сдвинутая назад. Двигался, как и говорил, он неспешно и каждое его движение, как и слово казалось значительным и когда он передвигался, таким образом, слегка склонив на бок голову, каждый невольно говорит: "Батько идет!".
   Сам Кучеренко не работал: в его бригаде с нами стало тридцать восемь человек, но вставал, одевался и заправлял свою койку он вместе с нами и шел в контору, появляясь на рабочих местах часов к одиннадцати и тут от его зоркого глаза не ускользал малейший беспорядок. Законченную работу, вырубленный под засыпку камнем котлован, или законченную насыпь он всегда принимал лично и был внимателен и придирчив. Десятники на его территории не появлялись, доверяя ему безгранично. Не было у него в бригаде никаких захребетников, как у Селиверстова, все имели свои обязанности.
   Мне казалось, что его бригада должна состоять из одних хохлов, как мы именовали украинцев, и я был несказанно удивлен, узнав, что это - настоящий лагерный интернационал: двое вездесущих чалдонов, двое северян, татарин, мордвин, несколько российских кацапов, в их числе непревзойденный плотник, старичок Зайцев и другие.
   Работенка, на первых порах, досталась мне довольно "пыльная": кувалдой по камню я должен был настукать более двух кубиков щебенки в день. В Москве, будучи еще мальчиком я наблюдал за работой профессионалов: легкий удар кувалды и крупный камень расползается по слою, никаких каменных "брызг". Любо дорого посмотреть! Больше недели работая, я так и не нашел слоев, зато синяков от каменных "брызг" оказалось предостаточно и меня перевели на подноску камней, для заполнения котлована.
   В этой бригаде я украл кусок хлеба у своего соседа и этот поступок остался пятном на моей совести на всю жизнь. Как-то утром, доев последнюю крошку своей пайки и собираясь на работу, я обнаружил на своем матраце кусок хлеба. Минутку поколебавшись, я сунул его под изголовье и соскочил вниз, в полной уверенности, что на меня не может пасть подозрение, но подозрение пало и сосед закричал:
   - Студент украл у меня пол пайки хлеба, она была тут, а теперь ее нет!
   Это было ужасно!
   К счастью, кто-то посоветовал ему поискать ее в постели, мы стали искать и я вытащил кусок хлеба из под своей подушки, так, как будто он туда завалился случайно. И я сейчас помню этот кусок: длинный мякиш с небольшой корочкой.
   Инцидент был улажен и я успокоился.
   А вечером, когда в палатку внесли бачок с ужином, Кучеренко подозвал меня и отдал свою пайку хлеба:
   - Давай студент, ешь! Ты помоложе меня, тебе еды надо побольше.
   Благодарил я его и за пайку и за суровый жизненный урок.
   Понемногу я втягивался в работу, тем более, что работа эта не требовала ни квалификации ни навыков: бери подвезенные возчиками камни, неси и кидай в котлован. И вдруг совершенно неожиданное что-то случилось в моем тазобедренном суставе, то ли воспалился нерв, то ли растянулись связки, но ходить я стал с превеликим трудом, а порой острейшая боль заставляла припадать на правую ногу. На беду никаких внешних признаков болезни не было - к лепкому не пойдешь! Чтобы ребята не подумали, что я симулирую я старался скрыть свою болезнь, но с каждым днем это становилось все труднее.
   И взглянув в котлован, на дне которого лежали темно-желтые рваные камни, я решился. В этот момент мы несли на носилках крупный камень, я шел впереди, и дойдя до края доски, нависшей над котлованом, крикнул напарнику: "Бросай носилки!" А сам упал в котлован.
   Минуту после падения я старался определить, что же у меня сломано. Нет, как назло, все было цело, только сильно болело ушибленное седалище, видно оно приняло главный удар.
   На крик напарника сбежались все, кто был поблизости и так как я для приличия застонал, ребята задержали возчика, всунули меня на колени в маленький ящик, укрепленный на санях для возки камня и отправили в медпункт.
   Попробуй в таком ящике изображать из себя тяжело травмированного! Впрочем, мне удалось, откинувшись назад, висеть всем корпусом в очень неудобном положении. Возчик не обратил внимания на мои "страдания", а лекпом, не найдя на теле нужных синяков, определил симуляцию.
   Пока я одевался, он показал три окровавленных пальца и сказал, что сегодня к нему явился на прием молодой парень, Кузнецов и показал окровавленную руку, без трех пальцев, якобы потерянных на производстве вследствие несчастного случая, и просил составить акт на этот предмет.
   - Похоже ты саморуб, на производстве калечат правые руки, а у тебя - левая. Лучше скажи правду!
   Он отпирается, дает честное слово, что сам не рубил и тут входит санитар с недостающими пальцами, с них еще течет свежая кровь. Бери и приращивай их на свое место. Там же на пеньке он нашел и окровавленный топор - инструмент членовредительства.
   - Мне было нестерпимо жалко этого парня, ведь он только с 10-летки, ему двадцать лет. Ну, прокантуется он на больничном два, много три месяца, потом полвека - мучаться с култышкой. Вот ты и подумай хорошенько прежде чем поиздеваться над своим телом! Бог нам не дал запасных частей! На этот раз у тебя пронесло, а завтра может случиться, покалечишься, а обстоятельства жизни изменяться к лучшему и получится, что зря старался, сделал глупость.
   - Я слышал еще один парень повредил себе руку, - спросил я.
   - Самолюк. Он сунул пальцы под вагонетку, да еще обратился в медпункт не сразу, чуть не пришлось ампутировать руку.
   Эти примеры пришлись, как нельзя более, кстати. Только сейчас я понял, что мог покалечиться на всю жизнь. Шутить с такими делами не следует.
   - Иди в палатку, отдохни до утра. Ну, а завтра - чтоб на работу, без фокусов! - сказал он мне на прощание.
   Я был доволен и этим.
   Ну, а Самолюку и Кузнецову было в то время, ка и мне - по двадцать лет. Опасный возраст!
   Работали мы по двенадцать часов, а световой день - шесть часов и увидел я свою палатку при дневном свете в первый раз.
   В палатке светло, но не очень: маленькие окошки быстро покрываются льдом, сколько не топи. На окнах занавесочки, этого чуда я давно не видывал. Дневальный за столом попивал чай с хлебом. С хлебом! Хотя бы раз попить и мне! Портной и сапожник сладко спят, их работа ночная. Солнечные лучи золотят занавесочки, веет почти домашним уютом. "Посидеть бы в этой палатке несколько дней и чтобы не ходить на работу, отдохнуть душой и телом". Так думал я, присаживаясь к столу на длинную лавку возле дневального.
   - Попьешь чаю?
   - Да нет, пойду посплю.
   - Чай, хлеба нет?
   - Да откуда хлеб? - отвечаю вопросом на вопрос.
   Перед дневальным лежит оставшийся кусок хлеба граммов триста. Он протягивает его мне:
   - Возьми, попей чаю!
   Мне не верится, что такое возможно, ноя трогаю руками: хлеб!
   Все правильно. Благодарю дневального, наливаю в свой котелок чаю, заваренного на кипрее и не спеша попиваю с хлебом. Блаженство! А потом иду к себе на верхотуру и засыпаю безмятежным сном. Поспать долго не пришлось, вызвали к батьке Панасу "на ковер".
   Его койка - напротив двери и развернута вдоль стены так, что и лежа он может видеть, кто в бараке чем занимается, - а в ногах столик и стул, пригодные для личной трапезы и для беседы с гостями, сегодня таким гостем был я. На моем лице, вместо напряженного ожидания серьезной беседы, блуждала счастливая улыбка. Да, я уже все понял и был счастлив тем, что большая опасность только что прошло мимо, все плохое позади и, конечно ж я никогда больше не буду так испытывать свою судьбу, не повторю подобной глупости.
   Именно эта улыбка больше всего и рассердила бригадира и он, нахмурясь, пробурчал:
   - Расповiдай все по-щирому, студенте!
   Когда предстоял серьезный разговор, Кучеренко переходил на родной язык, для нас это не было в диковинку: в лагере каждый пятый-шестой сидел украинец. Запираться было бессмысленно и я рассказал все, как на духу, и зачем и почему я на это решился. Дурость мною содеянного в купе с моей улыбкой возмутили его настолько, что он даже повысил голос, чего никогда не делал:
   Нога заболiла, так вирiшiв зломатi її, ну а як би заболiла голова? ЇЇ теж на камiння? Ти ж не панiч якiй небуть, ти ж робiтник! Повiнен терпiти усе i голод, i спрагу, i хворобу. Iнакше не проживешь! Адже тобi у таборi - е десять рокiв.
   В ответ я пообещал терпеть, чтобы не случилось, терпеть и работать.
   - Так, з собою ти вирiшив, а теперь подумай за брiгаду.
   - А что бригада? - удивился я.
   Як що? А притиснув тебе камiнь, кому за це довелось би вiдповiдати? Iди i думай насамперед про бригаду!
   Мне и в голову не приходило, что кто-то должен отвечать за мои поступки, да к тому же я считал, что все обставил умно - несчастный случай - и только, как у того саморуба Кузнецова. Видимо через попытку самоувечья лагернику тоже надо пройти.
   Пока я занимался своею персоной, на лагпункте прошли существенные перемены: закончено, в основном, строительство земляного полотна, с трубами и мостиками, подведены под проектную отметку опоры моста через реку Ковали, подвезены балки и прогоны для деревянного пролетного строения моста. Сложилась ситуация, когда из шестисот рабочих нашего лагпункта, любая половина оказывалась лишней и из "Красной зари" - базы отделения, поступил наряд на отправку всех физических здоровых рабочих, вместе с техперсоналом и обслугой, и начались осмотры и комиссовки.
   Для участия в комиссиях прибыли работники отделения, во главе с начальником санчасти. Он ходил во всем лагерном, новом, "с иголочки" обмундировании и только серая беличья шапка с длиннющим ушами, закидывавшимися вокруг шеи: выделяла его среди остальных. На лагпункте создавалась какая-то непонятная атмосфера: всюду и всем командовали члены комиссии, а лагпунктовское начальство, как бы ушло в тень. Тех, кого комиссия признавала годным к работе, немедленно подготавливались к отправке: если их обувь или обмундирование признавались неудовлетворительными, раздевали или разували кого-либо из отсева. Переформированные бригады сажали в автомашины с брезентовым верхом и сеном в кузове и увозили на север, в сторону Тынды. Проявленная о них забота всех удивляла.
   Физически ослабленные, именуемые "слабосиловкой", оседали в том бараке, где велось комиссование и автоматически освобождались от работы. Я тоже, как и все, прошел комиссию. Врач сгреб в горсть кожу на моем животе и сильно потянул. Кожа свободно отстала от тела, это и был тест на упитанность. На моем формуляре появилась отметка "слабосиловка". Из Кучеренковцев таких оказалось трое и все бывшие селиверстовцы.
   Но бригада Кучеренко никуда не уходила и, когда комиссия убралась восвояси, в палатку зашел лекпом и они с бригадиром пригласили на беседу нас троих. Кучеренко не советовал нам уходить из бригады, обещал давать нам работу полегче.
   - Вас разденут и будете всю зиму валяться на нарах в одном белье, на шестисотке. Вам оставят там два полушубка и две пары валенок, чтоб выйти в нужник. Вы там совсем доплывете. - объяснил он.
   Мы согласились охотно: хорошо отдохнуть два-три дня, пусть - неделю, а валяться в бараке три месяца - сойдешь с ума!
   В слабосиловке собралось более полутора сотен человек и создали им в бараке довольно приличные условия, но вскоре один за другим люди стали проситься на работу.
   Вскоре произошло на лагпункте примечательное событие: к нам приехал киномеханик с передвижкой. Показывали немой трюковой заграничный фильм, с участием какого-то знаменитого актера, не то Гарольд Ллойд, не то Гарри Пиле. В то время, чтоб показать кино, нужно было крутить ручку и желающие зекашки выходили по очереди. Просторный клуб был забит до отказа и сидели и лежали и, несмотря на все неудобства, о кино потом говорили долго, все почувствовали себя не просто рабочим скотом, а людьми.
   Знаменательным для меня оказался день 25-е декабря. В палатку зашел высокий мужчина, начальник учетно-распределительного бюро и вызвал меня.
   - А ну, иди-ка к свету! Посмотрю на тебя парень, какой ты есть? - сказал он полуобняв меня и подводя к коптилке.
   Я, естественно, ждал разъяснений.
   - Сможешь работать помощником табельщика? - спросил он меня, держа в руке мой формуляр, где было записано: образование - незаконченное высшее.
   - Постараюсь.
   - Тогда пошли в контору, а то завтра многие из конторских уезжают на Заперевальную, нужно формировать новый штат!
   Я давно мечтал перейти на конторскую работу, а теперь, когда это осуществилось, мне стало грустно, не хотелось расставаться с бригадой, где я пробыл всего полмесяца, но так привык.
  

3. СРЕДИ ОБСЛУГИ

   Мечтал я об этом, мечтал везде: и укладываясь на мокрую солому в палатке СИБЛАГа, и на жестких нарах в вагоне, и упражняясь с пудовой кувалдой в забое, и воюя с непокорной тачкой в кромешной тьме ночной смены, везде где было невыносимо тяжело, я думал о месте за канцелярским столом, среди лагерной обслуги. Мечта сбылась относительно легко, я - в конторе лагпункта и теперь меня тревожат сомнения: на своем ли я месте и одновременно я прилагаю все усилия, чтоб проявить себя с лучшей стороны, завоевать доверие.
   Обрадовавшись, что чернила и бумага (хоть какая) у меня под рукой, использую свое право на два письма в месяц. Вот они передо мной 8 корреспонденций с того лагпункта. Первое письмо от 28 декабря 1933 г. посвящено в основном рассказу об этапе и моей работе в бригаде. Далее я пишу:
   "Сейчас мне, как будто, удается устроиться на курсы счетоводов при нашем отделении. Думаю, что это будет лучше: через три месяца станешь счетоводом, при здешней нехватке счетных работников, можно будет добраться и до бухгалтера, а бухгалтер на лагпункте - центральная фигура, хозяин. Летом возможно перейду на производство, а зимой - слишком тяжело".
   Сейчас не помню, откуда взялся этот тезис о курсах, в этом абзаце по-видимому, многое написано со слов старшего бухгалтера Васюкова, с первых моих шагов принявшего надо мной шефство. Обучение могло быть только в процессе работы: я сел помощником несуществующего табельщика за 5 дней до конца года, к тому же десяток дней до моего прихода табели не разносились вовсе и мне предстояло не только быстро освоить новую работу, но и ликвидировать отставание.
   Свои обязанности я представлял довольно примитивно: отметил каждому "был-небыл", а если был, сколько часов и дело с концом. Здесь все оказалось куда сложнее: работяга - зек и дня не может прожить без показателя "процент выполнения норм выработки", к нему привязаны все блага земные и его нужно, не только ежедневно вписывать в табель, но и высчитывать среднемесячный, среднеквартальный и так далее. Ну, а зная отработанные за месяц часы, среднемесячный процент и часовую тарифную ставку, табельщик должен начислять каждому его месячную заработную плату, именуемую здесь денежным премиальным вознаграждением или, просто - премвознаграждением.
   Немалый участок работы табельщика - проверка ежедневных рапортичек бригад или "Рабочих сведений", на обороте которых дается выход рабочих. В то время учет труда в строительстве проводился ежедневно, так же ежедневным был и бухгалтерский учет и все приписки и ошибки исправлялись по контрольным обмерам, обязательно проводившимся два раза в месяц. Об этом я узнал вечером, когда по окончании рабочей смены в контору начали сходиться бригадиры, а за ними и десятники.
   А пока я сижу, разношу в табель те самые рабочие сведения за прошедшие дни, чувствую, Васюкову не нравится моя работа, взглянув в мою сторону он морщится и я начинаю ежится, думаю, не дадут освоить эту работу, выставят назад в бригаду, поищут другого.
   Наконец, Васюков не выдерживает, садится на мое место и демонстрирует какой скорости счета можно добиться на этом самом инструменте и даже не глядя на косточки, "слепым" методом.
   - Хочешь стать квалифицированным счетоводом, брось свои бумажки, считай только на счетах, даже проверяй себя тоже на счетах, волей-неволей научишься считать быстро.
   Раз такое наставление, значит еще не все потеряно. Опасался я и за свой почерк: работа в забое его отнюдь не улучшает. Руки у меня напоминают грабли, пальцы до конца не разгибаются, свободно выходят из суставов, но почерк - не подвел, видно еще мало потрудился кайлом и ломом, а вот цифры по выражению Васюкова, я просто карачу, он говорит:
   - Заруби себе на носу - цифры нужно не просто писать, нужно выписывать художественно, времени на это жалеть не следует, оно окупится когда начнешь подсчеты. Была в древности школа Пифагора, они обожествляли числа, мы, бухгалтеры - цифры! А вот ты что это написал? - и сам через минуту не разберешь: не то 3, не то 5, а может и 8. Вот, три раза будешь считать, получишь три разные суммы.
   Все это - правильно, но сейчас выписывать некогда, пишу, как придется, художественное оформление оставляю на потом.
   Нарядчик Алексей, видя, что я теряюсь, проявляю ненужную суетливость, приходит на помощь, он лучше ориентируется в фамилиях и с его помощью я заканчиваю разноску за двое суток. И вот уже идут бригадиры. Как быстро пробежало 10 часов смены. если б она так бежала в забое! Бригадиры орут на меня: мать, перемать! А я копаюсь, не нахожу этих людей в своих табелях: то инициалы перевраны, то табельный номер - от фонаря.
   - Приходи в забой, там и проверяй, нечего в конторе штаны протирать!
   Они правы, я обязан ходить на объекты, проверять фактическое наличие людей, но сейчас - не до того, хоть так бы подтянуть хвосты! Спасает положение все тот же Алексей, он урезонивает бригадиров и садится со мной проверять бригадные табели.
   Люди разные. Вот нормировщик, молодой мужчина даже не взглянул в мою сторону и за четыре месяца совместной работы ни разу не назвал меня по имени. Хорошо, что таких - н много!
   Из всего коллектива - самый грамотный, самый эрудированный - статистик ПТЧ (производственно-технической части), ведет он у нас накопительную "шахматную" ведомость, к шахматам она не имеет отношения, в нее из ежедневных рапортичек переносятся объемы работ и трудовые затраты по каждому техническому шифру (виду работ) и в разрезе каждого объекта строительства. Этими данными очень интересуется и ПТЧ отделения и даже Управление из г. Свободного. Внешне он также отличен от остальных, как бы сошел с фотографии прошлого века: худощавый, подтянутый, седовласый, носит пенсне с прямоугольными стеклами, не лишен чувства юмора, но на лице чаще всего выражение сосредоточенности. Вежлив сверх всякой меры, даже молодых уголовников называет - на ВЫ. Ко мне подошел, расспросил, сказал:
   - Очень хорошо, Николай, будем вместе работать.
   И работали с ним очень хорошо, у него можно было получить консультацию и просто совет по любому поводу. Отлично работается, если в коллективе есть хоть один такой человек. И вот именно его фамилию память не сохранила.
   Пришел в контору старший десятник с двумя десятниками, он принимает решение, какие цифры передать в суточном рапорте в отделение, молод, - в колонке до 40-ка лет, прямодушен, открыт, немного романтичен. Меня подозвал, расспросил, обрадовался:
   - Значит, ты - студент! Так это отлично! Вот ты и давай, все по-студенчески, все подвергай сомнению, чтоб от тебя получали только самые точные проверенные сведения!
   Пять дней декабря достались мне не легко, червь сомнения постоянно грыз мою душу: может окло тачки с киркой и лопатой и есть мое настоящее место. Такой характер специалисты называют психоастеничным. Возвращаясь поздно вечером в палатку Кучеренко, с завистью смотрел на крепко спящих товарищей по бригаде. Утром, когда работяги выходили строиться у проходной и шли в забой на добрые 10-12 часов, окутанные морозным туманом, я гнал от себя все сомнения и спешил в контору с желанием продолжить борьбу за свой престиж.
   Так сидел я на своем табурете по 14-16 часов и это после больших нагрузок на сердце и начались у меня отеки, да такие, что и валенок на ночь не снимешь и не снимал бы, если б Алексей не разрезал мне голенища под коленками.
   Оказалось на табелях мои обязанности не заканчиваются, поручили мне составлять по итогам дня Раздаточную ведомость для выдачи бригадам хлебных паек и отнести ее в хлеборезку. Я был голоден и слово "Хлеборезка" действовало на меня магически, но хлеборез был сыт и голодного не уразумел. Вскоре он проворовался, его заменили на простого работягу. Звали его Михаил Михайлович, был он с виду неуклюж, неповоротлив, ходил вперевалочку, за что получил кличку Топтыгин, но был добр и честен. Когда я приносил ему ведомость, он, тоже еще не отъевшийся от общих работ, усаживал меня за стол, садился рядом и мы с ним с огромным удовольствием ели хлеб с холодной водой и мечтали о других блюдах.
   Скоро надобность в этом миновала, пришлось мне покинуть гостеприимную бригадную палатку и перебраться в такую же палатку, но уже без двуспальных коек, где жила лагерная обслуга, а там хлеба, как говорят, было "от пуза" и я съедал его, сколько мог вместить желудок и временами задыхался, особенно когда приходилось пилить дрова для конторы, но ощущение голода не проходило.
   Десятники - младшие командиры строительного производства нельзя не сказать о них несколько слов. Пожилой запомнился мне тем, что упал головой вниз, в густое переплетение связанной арматуры мостовой опоры и, к всеобщему удивлению, отделался легкими ссадинами на лице. Зато фамилию молодого, Барабаша, сохраняю в памяти вот уже 60 лет. Его жизненное кредо, формулу поведения взял на вооружение и всю жизнь с успехом использовал, проверяя неоднократно в различных ситуациях. Прибыл он к нам с курсов и числился как узкий специалист по бетонным работам, а они тогда только начинали завоевывать позиции. Принимать бригады он отказался и потребовал неделю для проверки качества ранее выполненных работ и скоро доложил результаты. Вывод был жестким: часть бетона нужно вырубить, тепляки перестроить - они не оберегают бетон от морозов. Его уговаривали, когда ему это надоело, предложил вызвать комиссию из отделения. На это пойти никто не решился: еще не успели высохнуть чернила на акте гулаговской комиссии, отстранившей Назарова от должности.
   Как-то сформулировал свое кредо:
   - Если берешься за дело, должен овладеть им в совершенстве. Еще Лев Толстой сказал, если не можешь сделать хорошо, лучше не делай совсем! Только хорошо сделанное дело доставляет человеку полное удовлетворение, а без такого удовлетворения, человек не познает в жизни счастья.
   Возможно кто-то на лагпункте и справлял Новый год, нас об этом не известили, а вот песни в женском бараке орали допоздна, и какие песни, разудалые, лихие, веселые, ну и грустные - тоже, возможно у них что-то там и состоялось.
   К полночи в конторе осталось двое: я и Алеша, он - как ночной дежурный, я - как приглашенный им в компанию. Дело в том, что я сильно задерживал его своими "хвостами" и он решил потратить на мои дела эту новогоднюю ночь.
   Загудел селектор, Алексей надел наушники и среди внеслужебной болтовни лагпунктов услышал голос "Красной зари", дежурный отделения потребовал прекратить болтовню и передал поздравление начальника отделения Пачколина. Нас он именовал не зеками, а путеармейцами, поздравил с новым трудовым 1934 годом и пожелал все, что тогда желали.
   В Москве еще пять часов вечера и мои возможно собираются куда-нибудь на встречу, а мы тут уже встретили...
   - Ладно, не тушуйся! Отметим после освобождения, какой-нибудь сорок третий или четвертый, не все ли равно. А сейчас поехали дальше.
   И мы "ехали" с ним до утра, пока вчерне не всели трудовой фонд лагпункта, открыв тем самым фронт работ и самому Алексею и нормировщику, и десятникам, а мне оставалось перебелить все и вложить в отчетные формы.
   Прежде чем под утро вздремнуть у прогорающей печи на деревянной лавке, мой товарищ дал прочесть свое прошение о помиловании и посоветовал тут же накатать аналогичное от своего имени со своими данными, чтоб отправить их вместе на "Красную зарю".
   От мозговой перегрузки этой ночи я не мог уснуть и сел писать родным, хотя только три дня назад отправил очень подробное письмо. В этом, новогоднем письме я просил совета отца, ведь он в 1908 году закончил юридический факультет Московского Императорского университета и получил диплом второй степени.
   "Сейчас я думаю, не написать ли мне во ВЦИК о помиловании, напиши, что ты об этом думаешь, не рано ли это будет?"
   Утром, уходя с дежурства, Алексей повторил свое предложение, он договорился с заведующим УРБ, чтоб тот лично отвез бумаги в отделение и тогда они без промедления уйдут в г. Свободный. И я решил не ждать ответа от родителей, а посоветоваться со статистиком, он кстати чем-то напоминал моего отца. На мой вопрос, что по его мнению лучше написать: прошение о помиловании или ходатайство о пересмотре дела? - он улыбнулся наивности вопроса и разъяснил, что о пересмотре дела можно писать после того, как на это дадут согласие мои однодельцы, захотят ли они начинать все заново - тюрьмы, допросы. К тому же пересмотр не всегда заканчивается счастливо, сокращением сроков, известны случаи, когда с изменившейся политической обстановкой, суд может вынести более жесткий приговор, в этом случае несогласованное с товарищами ходатайство о пересмотре - сродни предательству. Что же касается прошения о помиловании, то в нем Вы признаете предъявленное Вам обвинение справедливым, иначе говоря, признать, что я действительно являюсь и террористом и диверсантом! Ну, а в этом случае, о каком помиловании может идти речь?
   - Извините меня, Николай, это мое личное мнение, но я бы на Вашем месте, посидел бы тихо и не напоминал о себе нашим репрессивным органам.
   К счастью я принял его совет к исполнению, иначе мои бумаги, проболтавшись годик по канцеляриям, могли напомнить обо мне в момент убийства Кирова и следующего за ним разнузданного террора и результаты могли оказаться непредсказуемыми.
   Дальше в письме к отцу я писал:
   "Я думаю, через месяц жизнь моя наладится. Удастся завести знакомства, протекции, без чего в лагере жить тяжело. Пока же мое положение весьма неопределенно".
   Слова: "знакомства, протекции" написаны не в современном понимании. Имелось в виду, что кто-то должен открыть мне тайны профессии, показать на практике, что и как нужно делать, а дальше я смогу сам добиться высот мастерства, завоевать авторитет.
   Январь явился для меня месяцем становления. Постепенно ушел в прошлое годовой бухгалтерский отчет, а с ним и дополнительные нагрузки. Днями у меня все чаще появлялись свободные минуты и этому способствовала цепкость моей памяти. Я быстро запомнил табельные номера и инициалы каждого зека и проводил проверку и корректировку рабочих сведений в считанные минуты. Удивлял я своей памятью и посетителей - работяг: не успеет он назвать свой табельный номер, как я обращаюсь к нему по имени отчеству, называю его табельный номер и не заглядывая в табель, даю справку по всем его делам, вызывая у людей невольную улыбку.
   В конторе работали два счетовода: продстола Ванюшка Жариков веселый, разбитной и беззаботный малый, но отличный специалист своего дела и, второй - протеже Васюкова, тоже мордвин по имени Вася.
   По поводу его имени Васюков шутил: Вася и Ваня любимые имена его соотечественников, а уж Василий Васильевич и Иван Иванович - самые на селе уважаемые люди, а города на Волге, хоть и не наши, мордовские, все равно любимые: Васильсурск и Козьмодемьянск. Мордвин говорит: "Васька город, Кузька город - всем городам город".
   Счетовод Вася молодой коренастый паренек, очень гордится тем, что его односельчанин - такой уважаемый на лагпункте человек. А особым уважением Васюкова пользовался после выступления перед гулаговской комиссией, о чем скажу позже. Для меня многое, связанное со счетоводом Васей сначала было загадочным: работал он скверно, в его карточках вещевого довольствия заключенных находили ошибки, ко всему этому, он частенько исчезал из конторы и долго отсутствовал, вынуждая старшего бухгалтера самого копаться в его документах и клясть его на чем свет стоит. И все-таки Васюков его не прогонял, держал на этом месте.
   Оказалось ларчик открывался просто: Васюков знал васиных родителей, с которыми жил по соседству в одном селе и те каждый раз своих письмах сыну передавали ему привет и просьбу подержать их ненаглядного Васю при себе до дня его освобождения из лагеря, а срок у него был небольшой и в начале весны он ожидал освобождения. Другая загадка тоже разъяснилась - он любил читать и на интересную книгу мог спокойно променять свой вещстол со всеми карточками.
   Жариков тоже спорадически исчезал с работы, но перед этим просил меня выписать за него ордер на котловое довольствие или попросту "Котловку", так что в конторе к нему претензий не было. Зато были случаи, когда его изрядно выпившего вытаскивало из женского барака и тогда Васюков спешил выручить эту заблудшую овцу, ценя в нем профессионала и честного работника. Васюков, у которого сердце болело за вещстол, заметив, что у меня появляется свободное время, предложил включиться в васины дела, пообещав впоследствии передать мне этот участок. И я согласился: постепенное внедрение во все участки счетной работы входили в мои планы.
   Наше прорабство "Сочи" входило в состав строительного участка, база которого размещалась на соседнем лагпункте "Подутесной". О начальнике этого участка мы знали только, что фамилия его Фурда, что он любит играть на баяне с ножными басами и звуки этого баяна легко преодолевают шестисоткилометровое расстояние до "Сочи" и по вечерам мы слушаем эту музыку. Сегодня Алексей поделился новостью: Фурду снимают и на его место едет с Беломорканала инженер Кирсанов. Опережая самого Кирсанова до нас дошла легенда о его подвигах на строительстве канала. Будучи начальником водораздела, он в нужный момент рапортовал о завершении земляных работ, рассчитывая очевидно на то, что людей сразу не заберут и ему удастся подобрать оставшиеся хвосты, но в этом он просчитался: водораздел оголили, забрав основную массу зеков, но и его самого досрочно освободили и наградили орденом. Оставшиеся на водоразделе и его приемник не могли, да и не хотели прятать туфту, она вылезала наружу и для ее покрытия 13 тысяч работяг трудились три месяца. Вот это - туфта! У Кирсанова отобрали орден, а взамен дали новый срок - 10 лет лагерей. Сколько в этой легенде истины, а сколько вымысла, сказать трудно, но то что Кирсанов прибыл на БАМ с новым сроком - факт неоспоримый.
   К его посещению готовились не только на участке и не ошиблись, уже на второй день он, во главе небольшой свиты инженеров поехал знакомиться с делами на прорабствах и мы на его пути были первыми. В контору вошел стремительно, как бы ворвался, небольшого роста, сухощавый, с небольшой проседью, поздоровался со всеми за руку, потребовал документы на прошедшие сутки. Состоянием учета остался доволен, хотя кое-какие дельные замечания все же сделал. Долго занимался с нашим статистиком и его *шахматкой*, со старшим десятником и Барабашем, которого называл по имени. Назарова проигнорировал, видимо его дни здесь были сочтены. Как выяснилось Кирсанов подал рационализаторское предложение: в целях ускорения строительства нашего моста, связать на берегу деревянное пролетное строение и по готовности опор, надвинуть его, сэкономив на этом, по меньшей мере две недели.
   У меня было большое желание увидеть своими глазами осуществление этой операции, но это не получилось, пришлось удовольствоваться рассказом старшего десятника. Он дал высокую оценку новому начальнику участка, его деловым и моральным качествам. Перед началом операции, тот ознакомил всех с утвержденным графиком, указал каждому его место и задачи и сам от начала до конца с платформы на берегу руководил работами, взяв, таким образом, всю полноту ответственности за ее исход на себя. Был критический момент, когда ферма могла сорваться вниз, но Кирсанов сохранял полное спокойствие и через минуту все вздохнули с облегчением. Между тем первый срок он отбывал за вредительство и авария на том мосту могла стоить ему жизни. Закончив дело, он поблагодарил всех и быстрым шагом удалился на участок.
   Клад-городок уже с месяц продвигался по земляному полотну нашего прорабства, протягивая стальную магистраль, теперь он перебрался через мост и направился в сторону *Мартегида*, где для него было готово основание. Рельсы в жизни прорабства многое изменили, мы оказались в центре внимания, не только отделения, но и управления, статистик ПТЧ теперь передавал сводки об укладке рельс прямо в г.Свободный, начальнику строительства БАМа-НСтру Френкелю. Для содержания новых железнодорожных путей приехал техник-путеец, именовавший себя по старинному - дормейстером. Ему разрешили подобрать себе помощников из числа слабосиловки, к общему удивлению там оказались желающих выйти на работу больше, чем нужно.
   Писать историю БАМЛАГа не входило в мою задачу, но приезд в отделение комиссии ГУЛАГа нельзя обойти вниманием, о ней здесь вспоминают слишком часто, по поводу и без такового. Понимая мое любопытство, Алексей пообещал при случае рассказать мне некоторые подробности, но случай все не являлся. Как то он показал мне глазами дежурную по селектору в тот момент, когда она по при ходе на смену надевала наушники, и шепнул: - *Обрати внимание на этот момент, потом расскажу.* Высокая, осанистая, несколько полноватая, с очень миловидным лицом женщина эта смотрела на окружающих спокойным открытым взглядом. На нее я обращал внимание не раз, она мне нравилась, но в разговоры она вступала редко и снимала наушники только в полночь и тут же покидала контору. Ночью наушники надевали очередные дежурные от обслуги.
   Все-таки как-то мы оказались без свидетелей и он воссоздал мне картину всего, связанного с работой той комиссии. Когда на Соловках работала аналогичная комиссия (1930 год), она ограничилась опросом заключенных, теперь времена изменились и главным в лагерях, на что обращали внимание, было производство и прибывшая комиссия начала свою деятельность с инструментального замера всех зимних насыпей и сверки полученных данных с данными попикетных накопительных ведомостей. Результат оказался далеко не в пользу прорабства. Назаров пытался оправдать недостачу актами списания грунта, смытого весенними паводковыми водами, но метеослужба станции Сковородино не подтвердила его данных. Прежде, чем заняться производством, комиссия развесила в лагере ящики для жалоб и предложений, но они оставались пустыми, тогда начали опрос заключенных на разводе и опять - никаких жалоб, народ безмолвствовал. И тогда смело выступил старший бухгалтер Васюков и рассказал все, что знал и это его выступление развязало языки. Вскрылись факты расхищения продуктов котлового довольствия, пьянка и разврат в среде обслуги и охраны, избиение недовольных жалобщиков и общее состояние беззакония. Все это списывалось в понятие - *произвол*. Последним актом произвола явилось изнасилование прямо в конторе той красивой телефонистки, при этом обнаглевшие из-за безнаказанности произвольщики, заставили ее надеть наушники и одновременно исполнять свои обязанности по селектору.
   Комиссия распорядилась, не ожидая приказа по акту проверки, отправит виновных на штрафную командировку, на некоторых завести уголовные дела. Под следствием оказался и Назаров, но его удалось временно отстоять. До приезда комиссии штрафная - ЗУР находилось на Пурикане. Это место расположено довольно близко от Алданского тракта и штрафники находили возможность покидать зону и грабить проходящие машины с грузами для золотых приисков, при этом они использовали стальные *кошки*, привязанные стальным тросом к деревьям и тем не столько воровали, сколько портили продукты. В портфеле гулаговской комиссии оказалось немало петиций транспортных организаций по этим делам и тогда она решительно потребовала убрать штрафную подальше от трассы и ее немедленно перебазировали в тайгу на *Кривой ручей", а лагпункт *Пурикан* переоборудовали под венерический изолятор. Теперь на трассу выходили тронутые перстом Венеры красавицы и награждают счастливых водителей всем, что сами имеют.
   Для лагеря работа комиссии не прошла бесследно, после ее отъезда установилась тишина, порядок и законность. При мне был такой, довольно характерный случай: Дробышев, молодой парень полычил (*закосил*) на бригаду два десятка хлебных паек и с ним исчез. Когда его обнаружили где то в котельной с этой грудой хлеба, многие пайки хлеба оказались испорченными. Суд бригады был скор: парня избили, да так, что несколько дней он пролежал на больничном, а когда пришло время выходить на работу, он наотрез отказался.
   В прошлые времена его б снова избили и он вероятно сразу бы понял, что к чему, а теперь его каждый день уговаривали, носили по его требованию то новые брюки, то буханку хлеба, то еще что-то, а он как не выходил, так и не выходил. В отчете, к ужасу отделения, я его показывал, как единственного отказчика, пока наконец нам не продиктовали наряд на отправку его на *Кривой ручей*. За все эти дни пальцем его никто не тронул. Такой порядок сохранялся и на других рабочих лагпунктах во всех отделениях большого лагеря, возможно за исключением штрафных командировок, вплоть до 1937-го года.
   7-го февраля 1934 г. я писал в письме отцу:
   "Я жив-здоров, живу неплохо. Зима стала здесь теплеть, думаю больше холодов не будет. Место, где я нахожусь, еще недавно совершенно дикое, начинает оживать: у самого лагеря, пока редко, идут товарные составы, начинается движение." (...) "Мой адрес: ДВК, Ново-уссурийская железная дорога, станция Тахтамыгда, 1-е отделение БАМЛАГа ОГПУ, лагпункт "Сочи".
   Составы - сказано слишком громко, обычно мотовоз тащил по путям переоборудованный вагон, служивший с успехом и для грузовых перевозок и для пассажиров или же он толкал впереди себя платформу с рельсами и шпалами для укладгородка, и все же движение действительно начиналось.
   Адрес в письмах я писал с некоторой гордостью, особенно слово "Уссурийская". Когда-то мы с товарищем любили путешествовать по географической карте и в наших планах Уссурийская тайга занимала не последнее место, для меня в этом названии, несмотря ни на что, оставалось зерно романтики.
   21 февраля пишу отцу снова: "Теперь дела у меня пошли лучше: работаю в конторе лагпункта табельщиком и кроме того счетоводов вещевого стола. Здоровье мое стало понемногу восстанавливаться, хотя я чувствую себя слабее, чем был на воле, но во всяком случае не сравнишь с самочувствием в Мариинских лагерях. Здесь прекрасные санитарные условия. А если зима и суровая, то во всяком случае без ветра и, во-вторых, меня она мало касается. Питание здесь правда неважное, но это происходит более по вине завкухней, так как продукты отпускаются годные. Да и вообще в лагерях с этим приходится смириться. Лагерь наш маленький, всего каких-то 300 человек. Работа главным образом лесозаготовки и устройство мостов, а для этого производится копка котлованов и другие земляные работы."
   Главное в этом письмо сообщение о здоровье. Действительно, к этому времени сердце пришло в норму и отеки начали спадать, я смог вновь сшить ранее разрезанные голенища валенок и тут встал вопрос о необходимости ежедневно выходить на производство для отметки работяг на объектах строительства.
   Засидевшись в конторе, я не ведал где ведутся работы и, хотя бы на первый выход мне требовался провожатый. Алексей предложил довести меня до женской бригады, он всегда начинал обход с нее и там получал заряд бодрости на весь день, я последовал за ним. День был на редкость удачным, светило солнце, лишь слабый ветерок шевелил кроны деревьев, было тепло. Вдыхая целебный таежный воздух, я чувствовал себя как выздоравливающий, впервые покинувший больницу, после длительного там пребывания, на ногах держался еще не очень твердо, покачивало без ветра. Женщины работали в галечном карьере на берегу реки, сортировали на грохотах гальку для подсыпки под шпалы. Карьер брали пожогом и перед нашим приходом только-только откинули остатки ночного костра и карьер дышал теплом. Всю зиму закутанные в разные тряпки до самых глаз женщины поразматывались, распахнулись навстречу этому теплу и солнцу и от всего этого работали весело с шутками и прибаутками. Наш приход тоже подбросил им огонька, им хотелось показать и свои улыбки и свою отчаянность и соленые словечки сыпались как град. Пожилая бригадирша безуспешно пыталась их урезонить девочки старались одна перед другой. На вопрос Алеши, как у них с процентами, - вопрос чисто риторический: всем и так было известно, что ни один десятник не закроет женщинам наряд меньше чем на "большую горбушку", - одна из женщин, самая на мой взгляд красивая, дерзко ответила за бригадиршу, лихо кидая на грохот полную с верхом лопату гальку:
   - Двадцать пять - на трассе и сто - на матрасу! Приходи проверь!
   Подруга поддержала ее:
   - Хоть всем и не даем, да вас молодых и симпатичных милашек прочь не прогоним.
   И пошло, поехало. Я наверное со стороны выглядел смешно, не зная как вести себя и о чем говорить в таких случаях, а просто балагурить еще не умел. Образ красивой, задорной, несколько разболтанной молодицы уходил вместе со мной. С завистью думал: какой-то счастливец пользуется ее любовью!
   На трассе мы с Алешкой расстались, а меня подхватил дормейстер и повел показать во всем блеске магистраль. Мне хотелось посмотреть как выглядит выемка, на которой я работал в декабре, перед уходом в контору. Теперь в ярких лучах весеннего солнца, оформленная красиво выглаженными откосами, кюветом с нагорной стороны, прорезанная стальной колеей, была неузнаваемой. На ней еще работало несколько человек, я покурил с ними, побеседовал, продолжая изучать прекрасную картину законченного строительства, непроизвольно стараясь найти место, где находился мой забой. Разговор невольно зашел об участи строителей. Вот закончили стройку и когда стало чисто, красиво и удобно, строителю нужно уходить прочь, начинать для себя все сначала. Труд строителя - как отрицание их самих, всем стало немного грустно: покидать то, чему отдано столько сил и физических и душевных.
   Самое обстоятельное письмо я написал отцу 3 марта 1934 года: "Силы мои восстановились, здоровье поправилось и мне теперь совершенно хватает лагерного пайка. Посылка же, поскольку она является роскошью, мне не нужна. Табак тоже здесь выдают 6-8 осьмушек в месяц, когда они кончаются, я кончаю курить. Так, что теперь я в посылках совершенно не нуждаюсь и убедительно прошу посылки больше не высылать." (...) "Ты спрашиваешь, есть ли у меня свободное время и выходные дни. Откровенно говоря, у меня было бы много свободного времени, но я нарочно беру себе нагрузки чтоб его не иметь, за отсутствием какой бы то ни было литературы и других интересных занятий. Сейчас, кроме работы табельщика, взял на себя нагрузку, как счетовод вещевого стола. Счетоводство же, как работа для меня совершенно не знакома, отнимает у меня много времени, вместе с приливом сил поднялось и мое настроение, окрепли нервы. Еще недавно на малейшее раздражение огрызался как голодный волк. Сейчас все нападения я переношу спокойно и весело. В общем на моем фронте все благополучно, обо мне можно не беспокоиться".
   На этой оптимистической ноте можно было бы и закончить раздел, но описание конторского быта будет неполным, если не рассказать о ночных дежурствах. Мне нравилось дежурить, ночью в одиночестве и работается продуктивно и письма родным писать приятней, пишешь и вызываешь их образы, беседуешь с ними, как если б уже вернулся после десятилетней разлуки. И не только этим хорошо дежурство, сидя у селектора, ты можешь за ночь узнать много новостей из жизни большого таежного района, ты слышишь голоса БАМа! Позже во время ночных дежурств в г. Свободном, в Управлении лагеря, я был этого лишен: там селектор подключают к телефону только для приема и передачи телефонограмм. Здесь в отделении наденешь наушники и слушай болтовню на линии, подчас не имеющую ничего общего со служебными делами: кто-то разыскивает своего однодельца, кто-то потерял кореша по этапу, а этот выясняет куда спрятали от возмездия предателя? У каждого свое! Тот рассказывает новости по лагпункту: зарезали, изнасиловали, досрочно освободили. В отделении десять тысяч зеков, всякое может быть, за ночь наслушаешься и роман читать не нужно! А вот чей-то звонкий женский голос кричит: "Я золотая Нюкжа! Слушайте Нюкжу!" А Нюкжа от нашей ветки 150-200 километров, а Зея, Норск, Ургал и того дальше, но всюду - бамовцы. Сейчас изыскатели завозят продукты на базы по трассе будущего БАМа и все подключены к Тынде. Начинается час передачи сводок УРЧ, можешь узнать о движении зекашек. Кто-то разыгрывает работника УРЧ, говорит, что двое отправлены без наряда, тот возмущается: "это же чепе!", шутник успокаивает, они "сыграли в ящик!" "В ящик - это архив-3, туда можно и без наряда".
   А надоест все это, можно выгрести из печки золу, от лиственницы за ночь - полная печка, подложить сухих как порох стального цвета с лиловым загаром поленьев и устроиться поспать на лавку, накрывшись телогрейкой. Уснешь со спокойной душой, с чувством исполненного долга перед всеми и родителями тоже.
  

4. НЕОЖИДАННЫЙ ВЫЗОВ

  
   14-го марта я писал отцу: "Сегодня на меня пришел наряд и меня требуют в гор. Свободный, в Учетно-распределительный отдел, так что очевидно я сегодня перееду в другое место. Пока я не напишу адрес, ты мне ничего не пиши. В общем, хотя может быть в городе будет лучше, но мне не хочется уезжать: прижился, привык и менять не хочется, думаю, что лучше не будет".
   В следующем письме от 31-го марта, написанное из г. Свободного, я писал отцу отчет о поездке: "Неожиданно из отделения приходит бумажка, срочно и безоговорочно явиться в отделение. Начальник нашего лагпункта написал отношение, что отпустить меня не может, так как у него тогда не останется работников. Ему ответили, что на мое место уже выслано два человека взамен и чтоб я немедленно выезжал в отделение.
   Как мне не хотелось остаться, но пришлось ехать в отделение, на лагпункт "Красная заря". Поезд туда еще не ходит, машины не было, так что я отмахал 32 километра пешком. На "Красной заре" я узнал, что меня вызывают в г. Свободный, в управление БАМЛАГа.
   В течение двух дней я оформлялся на Красной заре и 15 марта, за неимением машины, пошел обратно пешком. Мне надо было пройти около ста километров до ст. Тахтамыгда, но так как это трудно пройти за один день, то я решил по дороге зайти на "Сочи", переночевать.
   На мое великое счастье, как раз пришло мне две посылки, только одно вышло нехорошо: ключ от чемодана видимо дорогой потерялся, так что пришлось взламывать замок. Надо сказать, что такие разорительные для вас посылки совсем не нужны, тем более такие предметы, как - сыр, икра, сдобный хлеб, так что мне было неудобно перед всеми сотрудниками. Прошу ничего подобного больше мне посылать.
   Я на "Сочи", вместо одной ночи, прожил шесть дней, как барин, пока 23 марта не дождался поезда и в 4 часа утра 24 марта попал на станцию Тахтамыгда и оттуда взял билет до г. Свободного".
   А теперь расскажу по порядку все как произошло. Судьба-насмешница не раз надо мной подшучивала, иногда зло, а другой раз безобидно. На этот раз вечером, накануне вызова, мы сидели в конторе вдвоем с Васюковым, время было позднее, нов лагерь спешить нечего и мы обсуждали планы на будущее. Васюков считал, что настало время знакомить меня со счетным планом, дать возможность в этот месяц посидеть за его столом, составить несколько несложных проводок. Это была моя мечта и теперь я приблизился к ее осуществлению. Завтра утром вызов разрушит наши планы. Они пытались отбить меня: Васюков звонил главному бухгалтеру отделения, начальник лагпункта послал письмо Пачколину. Все было напрасно: предписание из УРО было жестким, не выполнить его невозможно.
   Я вышел рано утром. Уже месяца три я вел сидячий образ жизни и пройти три десятка километров казалось делом трудным. Лагпункты "Мартегит", "Сох", "Полянная" прошел по шпалам, это казалось приятнее, чем считать колдобины на скверном зимнике. За Полянной обошел Укладгородок и пришлось выйти на автодорогу, довольно круто подымающуюся к перевалу "Янкан".
   Подъем изнурял, пришлось зайти на "Пурикан", передохнуть. Вахтер предупредил, что здесь венерический диспансер, нужно быть поосторожней.
   На "Красную зарю" прибыл к концу дня, нарядчик встретил как дорого гостя, подробно объяснил обстоятельства дела. Вызов на меня пришел давно, но бывший до него нарядчик Медный пил беспробудно в ожидании освобождения из лагеря, работу запустил, наряды не исполнял. Уже при нем пришел второй запрос из Свободного и резолюция на нем Пачколина достаточно грозная, надо исполнять немедленно. Моя задача не подвести и как можно быстрее, не позднее 18 марта добраться до управления.
   Меня снедало любопытство: для чего я им понадобился? Он тоже ломал голову на этот счет. Я был слишком молод и не владел какой-либо дефицитной специальностью, чтоб мною могло заинтересоваться строительство. Ответ мог быть один - на переследствие! Пересмотр дела, да еще без моего ходатайства, да еще в срочном порядке не сулил ничего хорошего, но нарядчик успокоил, если б дело шло о вышке, меня бы затребовали со спецконвоем, а меня разрешили отправить одного, без сопровождения, значит - все хорошо.
   Пришел в барак, где помещается здешняя обслуга, в отличном настроении, мечтал об освобождении, скором выезде домой! Перед сном вышел подышать свежим воздухом. Лагпункт "Красная заря" - на 83-м километре тындинской ветки, в полутора-двух километрах от Янканского перевала, лес кругом обесснежен, видимо на перевале частые ветры, но кажется, что сюда пришла весна. Где-то лихо и разухабисто пели "Барыню", женские голоса тревожили душу, вызывая острую тоску по воле, по девушкам. Невольно вслушался внимательно, неожиданно куплеты оказались насыщенными сочными непристойностями, - видимо в лагере от этого никуда не уйдешь, но исполнялись талантливо и я некоторое время слушал с удовольствием.
   С утра занялся оформлением документов. Было удивительно и несколько неожиданно, что ехать придется одному: как на мое присутствие в вагоне будут реагировать вольные пассажиры, наверное им будет неприятно соседство лагерника, ведь шила в мешке не утаишь.
   В финчасть за получением литера и денег зашел перед обедом. За барьером плакала молодая, симпатичная девушка, из разговоров сотрудников понял: получила извещение о смерти матери. Приставать в такой момент с делами было неудобно, зашел пообедать в столовую, кормят хуже чем на лагпункте. Вспомнил приказ по управлению лагеря о том, что финчастью первого отделения приняты и оплачены наряды (рабочие сведения), где в качестве выполненных работ значилось: хождение по бараку, оттяжка солнца с утрамбовкой дыма, перекура с дремотой, вынос пьяного десятника из забоя и другие, достаточно курьезные описания, а подписаны документы десятником Туфталинским и бригадиром Ветровым, вот и ищи а в поле ветра!
   После обеда девушка справилась со своим горем, я ей выразил соболезнование и сдал документы. Мы оказались земляками и, хотя общих знакомых не отыскали, зато знакомых кинотеатров, спортивных площадок и много другого оказалось сколько угодно.
   Нарядчик, прощаясь со мной, заботливо проверил весь комплект документов, опасаясь, чтоб меня в дороге не задержали, извинился, что не может подбросить до Тахтамыгды и посоветовал выйти завтра пораньше, чтоб не опоздать на поезд. Он наивно полагал, что я бегом наверстаю задержку исполнения наряда.
   Идти назад, с перевала под уклон было куда легче, да и избавившись от всех сомнений, я вышагивал довольно бодро, но теперь я стал обладателем денег и документов, которые могли оказаться нелишними кое-кому из заключенных и это вселяло беспокойство. Я не слышал, чтоб в нашем районе гуляли беглецы, да и документы у меня были упакованы между портянок в валенки и все же беспокойство не проходило и я старался обойти встречных стороной.
   Подходя к отвороту на лагпункт, встретил каптера, вышедшего поймать машину или подводу до базы "Штурм перевала". Встреча оказалась обоюдно полезной: он ломал голову, как отправить мне вдогонку две неожиданно пришедшие посылки, я же не встреть его, мог лишиться их. Одна из посылок упакована в чемодан, но ключ от чемодана оказался утерянным и я решил тащить его в Свободный не вскрывая. Тащить за полтыщи километров две посылки я не решился, прожил на родном лагпункте целых шесть дней пока, с помощью друзей не истребил содержание одной из них.
   Родители не пожалели средств и явно переборщили, вложив в посылку дорогие продукты из торгсина - знал я обычай мачехи покупать боны и отоваривать их в торгсине. Здесь, кого я угощал, только ахали.
   Каптер забрал у меня старое обмундирование, подобрал мне черный полушубок и сапоги с брезентовым верхом вольного образца. теперь меня выдавали только ватные брюки, да лагерная шапка-ушанка. Он же сообщил, что 23 марта мимо нас будет проходить поезд и я смогу на нем доехать до "Штурм перевала", а может быть и дальше.
   Под мостом прислонилась к насыпи небольшая рубленная избушка, где когда-то толкались строители, а теперь железнодорожники. В нее я и забрался с вечера с полбуханкой хлеба в сумке и сладко задремал убаюканный разговором жарко натопленной печки. Прибывший с "Мартыгита" состав (вагон и платформа) подобрал меня, я устроился в вагоне без дверей в компании снабженцев и сразу же задремал. Мы ползли тихо, подолгу стояли у каждого лагпункта пока я наконец не вырвался из объятий дремы. И тут оказалось: приехали, поезд далее не пойдет, до Тахтамыгды было еще далеко.
   Брезентовые сапоги на резиновом ходу это - не подшитые войлоком валенки, идти в низ, да еще по шпалам, - скользко, а тут еще чемодан бьет по ногам, быстро не пойдешь и беспокойство заставляет оглядываться по сторонам, чтоб не стать жертвой неожиданного нападения: новый московский чемодан - недурная приманка в безлюдной местности, где строительные работы закончены и лагпункты опустели. Такая глухая тайга, что удалось увидеть какого-то козла, выскочившего на край обрыва и не спешащего уходить восвояси.
   Вскоре позади увидел двух спутников, спешащих по моему следу, видно было, что идут они быстрее меня и скоро догонят. Попытался ускорить ход, но не тут-то было: и чемодан мешает, да и еще полностью не окреп. Понял: не уйти! Уселся на чемодан на обочине, отдыхаю, пусть не думают, что убегаю от них. Пожалел, что не взял с собой ножа. Приближаются, могу разглядеть - военные! Может пронесет?
   Командир и с ним боец. Обыскали. Получилось хорошо, что не взял с собой ножа, было бы лишнее подозрение. Подержали чемодан, я уговорил не ломать закмка, но пришлось разуваться, чтоб предъявить документы. Дальше пошли втроем. Я был счастлив, это именно случай, когда приятнее идти под конвоем, чем беззащитным одиночкой. Конечно, известны случаи, когда и военные убивают и грабят, но меня Бог миловал: довели они меня до разъезда БАМ и пожелали счастливого пути. Тахтамыгда оказалась сереньким поселком: длинные заборы, рубленные деревянные избушки. Где-то должен быть лагерь - 5-е отделение, но искать не пошел. Станционное строение довольно уютное, к тому же там сидели в ожидании машины двое, муж и жена. Они с Беломорканала, он назначен в наше отделение начальником лагпункта. Разговорились, знает и моего бригадира Кучеренко, и начальника участка Кирсанова и даже Нстра Френкеля, который с нашего лагпункта казался недосягаемым.
   Билет мне выдали без указания места, и, когда я зашел в вагон, там на каждое место было уже по два человека, пришлось поставить чемодан между двух лавок и сесть на него. Гражданских лиц ехало мало, вагон забит военными, красноармейцами и матросами, было много женщин.
   Особенно колоритной фигурой был морячок, напевавший модную тогда песенку: "По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там...", рассказывавший сухопутным молодым ребятам разные морские истории и не упускавший момента приволокнуться за молодой женщиной, ехавшей с подругой на боковой лавке, обе они ехали в Свободный к родителям за картошкой. Изобретать легенду не хотелось и я пытался объяснить им мое положение, но это оказалось делом безнадежным. Когда я говорил им, что еду из лагеря, они заверяли меня, что тоже побывали в воинских лагерях, когда я объяснял, что осужден и сижу не в том лагере, они возражали, что такие люди сидят по тюрьмам, а не ездят свободно в поездах. К счастью вскоре морячок перевел разговор на более интересную тему, как зафаловать бабу с первого взгляда и рассказал несколько случаев из личной практики.
   В вагоне ехало много командиров, только они имели места в середине вагона, а не у дверей, как мы. Один из них, проходя по своим делам мимо нас, косился на мою лагерную шапку, единственную самую вескую улику, но подойти не решался. Мне очень хотелось быстрей пройти проверку и я каждый раз смело встречал его взгляд. Подошел он неожиданно, когда мои соседи-красноармейцы начали стелить свои шинели, укладываясь по двое, валетами на лавки и полки. Я стоял в раздумье: пол был заплеван, загажен и ложиться на него не хотелось. В это время он и подошел, и проверив документы, предупредил, чтоб я не вздумал ехать дальше, чтоб слез на Михаило-Чесноковской, куда мы приезжаем рано утром. Проверка видимо окончательно прояснила ситуацию и мне тут же ребята предложили свои сундучки и я, составим их со своим чемоданом, устроил себе недурное ложе.
   Не спешил укладываться на свое место морячок, сходил в тамбур, напевая: "Когда идет, его качает, словно лодочку..." и, потянув время присел, в конце концов на лавку к женщине, ехавшей за картошкой. Его предмет был закутан во множество тряпок, но морячок не терялся, навалился на нее и начал возню.
   Над их лавкой, сбоку от двери, в нише горела свеча, - единственный источник света в нашей половине вагона. Морячок задул свечу, но тут делал обход кондуктор с фонарем и восстановил освещение. Так повторялось несколько раз, но усталый я крепко уснул и был разбужен, неожиданно свалившимся на меня со второй полки самым молодым красноармейцем. На счастье он свалился не прямо на меня и лишь задел меня ногой. Утром выяснилось: его увлекла возня на боковой лавке и, свесив голову вниз он ожидал станционных огней. Столкнул его сосед по койке, неосторожно повернувшись во сне.
   Это было последнее происшествие в пути, впереди меня ожидало что-то новое, неизвестное и загадочное. Кондуктор объявил подъезжаем к Михайловско-Чеснаковской.
  

* * *

   Точку на прошлом ставить оказалось преждевременным: Судьба представила мне случай встретиться с обитателями лагпункта в самом городе Свободном. Случилось так, что с открытием рек и сходом первой большой воды, наш лагпункт, растерявший к этому времени девять десятых своего состава, поставили на сплав леса. И вот в начале июля они, во главе с начальником лагпункта - в Суражевке.
   Появление Алексея в ларьковом отделении оказалось столь неожиданным, что я в какую-то минуту смотрел в недоумении на высокого загорелого такого знакомого парня, остановившегося смущенно в дверях, пока не перенесся мыслями на лагпункт "Сочи". Кинулся к нему навстречу и обнялись в дверях, не обращая внимания на удивленные взгляды окружающих.
   Он потащил меня на берег Зеи, где они готовили к сдаче лесозаводу доставленные бревна. Там оказалось много знакомых, во главе с начальником лагпункта и я с искренней радостью жал им руки и хлопал каждого по плечу, принимая ответные знаки внимания.
   Мой начальник отделения, Щукин не хотел пойти им навстречу, но я сумел уговорить помощника начальника отдела, Могилевкина и мы выписали им хороших папиросы других дефицитных продуктов.
   А потом я сидел с ребятами и слушал увлекательные рассказы, как, идя с плотами, они ночевали в деревнях, какие были сцены ревности и грустные сцены прощания, после кратких знакомств с немужними представителями прекрасного пола.
  

5. В УПРАВЛЕНИИ

  
   Подходил к концу мой необычный вояж - вольное путешествие невольного зека. Ехавшие на восток матросы и красноармейцы так и остались в недоумении по поводу этой несуразицы, но это не помешало им по доброму распрощаться со мной.
   С чемоданчиком в руке соскочил с подножки вагона и на какое-то мгновение замер, оказавшись в центре непривычной сутолоки крупной товарной станции: отчаянно гудя, бегали по путям маневровые паровозы, грохотали буферами вагоны сцепляемого состава, звонко били по костылям сменявшие шпалы ремонтники пути, звенели пилы невидимого лесозавода, где-то глухо стучал механический молот. Не скоро я разглядел небольшое деревянное станционное строение и направился туда навести справки.
   На мое почти героическое признание, что я - командировочный в управление лагеря заключенный, молодая весовщица равнодушно ответила:
   - Эка невидаль! Да здесь почитай до самый Читы каждый третий рабочий на путях - заключенный.
   Открытие было приятным, а то я думал, каждый встречный, глядя на мое лагерное обмундирование, будет требовать документы или вести к оперу.
   Станция Михайло-Чесноковская тесно повязана со стройкой БАМа. Эти три буквы, как магические знаки, украшают столбы, будочки, заборы. Не случайно меня заадресовали сюда, а не на пассажирскую "Свободный".
   Вплотную к станции примыкает обширная территория Центральной базы снабжения, со множеством складов, овоще- и фруктохранилищ, пакгаузов, навесов и открытых площадок. Там я и выяснил, что меня интересовало.
   - Шагай, браток, прямо по дороге! Пройдешь эту низину, поднимешься на бугорок и там на краю города увидишь длинное двухэтажное здание, то и будет - управление - объяснил вахтер.
   Морозный утренник превратил дорогу в бугристый каток: мои резиновые подошвы и ветер бросали меня из стороны в сторону. Думал походу и конца не будет, но не зря говорят: дорогу осилит идущий.
   Ветер разорвал белесую облачность и вырвавшееся на свободу солнце позолотило объект моих поисков. Ничто в этом здании не напоминало лагеря, а высокие окна с чистыми стеклами делали его особенно светлым и каким-то открытым. Табличка у дверей рассеяла мои сомнения: "Управление строительства БАМа и БАМЛАГа". Видимо в этом и заключалась разгадка цивильного вида здания: управление было общим, при этом лагерь оказывался на втором плане.
   Как узнал потом, из тысячи сотрудников управления, добрых - восемьсот составляли заключенные, а надзирает за ними один сидящий в вестибюле безоружный вахтер. Такое послабление режима возможно только в те годы.
   В лагерных подразделениях существовали части, здесь, в управлении им соответствовали отделы. Мною занялся Учетно-распределительный отдел или УРО. Хотя я и опоздал по вызову чуть не на целую неделю, никого это не взволновало, никто не объявил меня в бегах, все здесь очень спешили и инспектор повел меня на второй этаж в отдел общего снабжения или ООС, как тут все говорят, чуть не бегом. По пути я удивился чистоте высоких коридоров и тому, что встречающиеся нам сотрудники одеты или в военную форму или в костюмы, чаще при галстуках и никого в арестантском.
   В длинном узком кабинете двоих начальников у окна я не рассмотрел, зато третьего, сидящего ближе к двери, заметил в петлице ромб и вытянулся по всем правилам. Это - помощник начальника отдела Могилевкин. Роста он небольшого, очень полный, приятной внешности, обращают внимание большие карие глаза и пухлые, как подушки, руки. Происходит странный разговор:
   - Ты грамотный? - интересуется он, рассматривая мой формуляр, где записано, что я - студент 2-го курса.
   - Писать умею. - отвечаю почти дерзко.
   - Товароведом работать сможешь?
   - Не работал, попробую - а сам думаю "Неужели из-за этого везли меня из тайги в такую даль? Неужели здесь в Свободном нельзя найти грамотного парня? Ну и ну!"
   Могилевкин нажимает кнопку звонка и в кабинет стремительно входит и вытягивается у стола высокий, сухощавый, очень подтянутый мужчина, с крупными чертами лица. Он тоже в военной форме, но другого покроя, со звездочкой в светлых интендантских петлицах, перетянутых широким ремнем с портупеей.
   - Владимир Константинович, у Вас - две вакансии товароведов, проверьте Саркисова и дайте предложение.
   - Слушаю, Моисей Аронович.
   Иду за Щукиным в соседнюю комнату, где помещается его ларьковое отделение. Он четко печатает шаг зеркально сверкающими хромовыми сапогами, туго, как чулки натянутыми на ногу. Думаю: стопроцентный чекист, потом узнал, что он из бывших, только бытовик, еще недавно возил тачку, строил депо на станции Сковородино.
   Комната сверкает белизной стен, освещена мартовским ярким солнцем. Приходится раздеваться. В толстых стеганных ватных брюках, потертой гимнастерке, остриженный под машинку выгляжу типичным лагерником, среди этих прилично одетых людей. Злюсь неимоверно, как зверек, вытащенный из норки. Сажусь на один из свободных столов, ловлю на себе любопытствующие взгляды.
   - Пиши заявление! - командует Щукин и, расправив под ремнем гимнастерку, картинно садится спиной к окну, лицом к двери, за свой начальственный стол.
   Как писать? На чье имя? На чем? Сижу, насупившись, в полном недоумении. На выручку приходит несколько странный по виду человек: небольшого роста, весь какой-то круглый - и лицо, и глаза, и рот, и даже плечи - все как из под циркуля и сидит он как-то по-детски, сложив голову на плечо. Первое впечатление оказалось неточным, Мучник, так звали плановика - правая рука Щукина, в прошлом работник союзного госплана, здесь занят составлением заявок ГУЛАГу. В Москве его знают и иногда звонят, минуя начальство. Освободился он в 1935 году и уехал в столицу, весточки не прислал.
   Мучник протягивает мне лист бумаги и тихо говорит, обращаясь на Вы:
   - Напишите заявление на имя заместителя начальника управления по лагерю Кузнецову В.Н., с просьбой принять Вас на работу, на должность товароведа ларькового отделения ООС. Странно, как будто вольнонаемный.
   Пишу, не стараюсь: не доволен происходящим, не хочу здесь оставаться, не понял, что Судьба кидает мне единственный шанс зацепиться в этом сверхпрестижном по лагерным меркам учреждении и надолго, а может быть и на весь срок, избавится от многочисленных испытаний лагерной жизни. Не подумал я и о том, как сложится моя судьба, если меня тут не примут?
   Фортуна все ж мне улыбается и устраивает мои дела, помимо моей воли: Щукин и Мучник изучают мое заявление и остаются довольны. "Грамотный". - резюмирует Мучник.
   Где бы записать биографическую дату: 25 марта 1934 года, когда подписан приказ, направивший мою жизнь в новое русло на три с лишним года вперед. Был я счастлив или, хотя бы доволен исходом дела? Нет, скорей удивлен быстротой свершившегося. Мои мысли и привязанности остались там, на скромном лагпункте, где я постигал премудрость счетоводства, мечтал в скором времени обрести престижнейшую в условиях лагеря специальность бухгалтера и где у меня уже были друзья и кое-какой авторитет, завоеванный трудом. А что у меня будет здесь? Кто я буду? Снабженец? Но это же не специальность.
   Теперь моим непосредственным начальником становится ответисполнитель продгруппы Дмитриев. Он произвел на меня приятное впечатление, именно людей такой внешности я привык относить к числу интеллигентных: роста невысокого, сложения плотного, но без излишеств, носит изящную, красиво подстриженную бородку и очки в металлической оправе, седина волос контрастирует с моложавым румяным лицом, в движениях несколько суетлив. В прошлом принадлежал к многочисленному отряду сельских агрономов.
   Мне тут же поручили переписать какую-то важную телеграмму, малопонятным текстом, изобилующими аббревиатурами. Коробили какие-то дикие слова: строчите, телеграфьте и прочие. Я попытался переписать ее нормальным русским языком, но это вызвало веселый смех и я понял, что это - новый для меня канцелярский слог и его придется изучать. Впоследствии он мне понравился краткостью и выразительностью: вместо слов - начальник второго лагерного отделения достаточно было написать "ОН-2" и все в таком роде.
   С того дня прошло шесть десятков лет, но детали первого дня работы в управлении засели в памяти, как и лица шести сидевших за столами сотрудников, за исключением разве Белецкого, запомнившегося мне как-то в пол-оборота со спины, хотя потом, работая с ним более трех лет в одной комнате, я мог видеть его в любом ракурсе, но первое впечатление осталось неизменным.
   Дмитриев передает мне документы: нужно составить разнарядку на прибывший из Тифлиса вагон папирос. Как учитель новому ученику он подробно рассказывает все в деталях, но я - в какой-то прострации и ничего усвоить не могу. Смотрю на счет-фактуру: какие же там папиросы? "Кузбасс", "Беломорканал", "Яхта", "Казбек"! Вот бы закурить! И тут, воспользовавшись отсутствием Щукина, Дмитриев как раз и спрашивает у меня закурить. "Неужели в этом дворце, как и в лагерном бараке, один у другого просит закурить?" Меня это радует и как бы приземляет. Отвечаю, что папирос у меня нет, а махорка... Это его не смущает, он предлагает пойти в коридор закурить. Я вынужден объяснить, что потерял ключ от чемодана. "пустяки!" - отвечает он, доставая из кармана складной ножичек и через минуту я извлекаю пузатенький полосатенький мешочек с отличной махоркой, угощаю всех присутствующих, отказывается только Белецкий, он - вольнонаемный и старается меньше контактовать с зеками, это я узнал позже.
   Многое можно узнать о человеке, наблюдая, как он крутит цигарку: вот Мучник, у него папироса не получается и чем больше он слюнявит бумагу, тем больше она разворачивается. Держу пари, дома он не забьет в стенку гвоздя. Подходит Нежданов, бухгалтер из Новосибирска, в управлении он калькулирует блюда для вольнонаемной столовой. Самокрутка у него не уступит фабричной сигарете, видимо он профессионал, аккуратист. Из-за стола, стоявшего у самой двери вскакивает Кеша Никифоров, весело смеется, крутит из косого листочка "козью ножку", Кешка с первого дня стал моим другом и остался им до последнего момента.
   Мучник прикуривает у открытой форточки, тройка остальных, со мной вываливается в коридор, и по тому, как они оглядываются, догадываюсь - такие коллективные выходы здесь не практикуются.
   Берусь за разнарядку. Просить повторить инструктаж неудобно, перебираю бумагу, надеясь разобраться. Гриф "совершенно секретно" привлекает внимание, На документе надпись "Вернуть в УРО к 16 часам". Это - справка о движении всех контингентов на стройке, там и списочный состав заключенных.
   Человек я любознательный и возможность изучить весь срез лагерных структур меня захватывает, стараюсь запомнить в деталях. Вот родное 1-е отделение с центром в "Красной заре", где я получил литер для проезда сюда, в нем 10 тысяч зеков, это единственное подразделение так или иначе связанное с БАМом, остальные заняты на строительстве второй колеи центральной магистрали или, как здесь говорят, "Вторых путей". Самое крупное - 2-е отделение, на станции Урульга, в нем более 20-ти тысяч зеков, а дальше - 4-е, на станции Ерофей Павлович, а вот и наш СКОЛП - Свободненский комендантский, где проживают управленцы, в нем около 5 тысяч и, сегодня приплюсуют еще одного, списав из 1-го отделения.
   Стройка БАМа - хозяйство многоотраслевое, здесь и лесозаготовки на станциях Ледяная, Бира, Бирокан и совхозы -"Поселье", "Пашенная", "Арга" и железнодорожный, автомобильный и гужевой транспорт, свои лесозаводы и многое другое.
   Разнарядку я составил, когда усвоил основной закон снабжения - оставлять на базе побольше дефицитных товаров, без этого орган снабжения потеряет свое лицо. Скрепя сердце, я оставил у себя треть самых лучших папирос и разнарядку утвердили без замечаний.
   Не успел закончить задание, как все сотрудники зашевелились, в коридоре послышался шум бегущих людей.
   - Затирай стол, побежали! - крикнул Кешка и я устремился за ним вдогонку, догадавшись, что все бегут в столовую, занимать места. Звонок на перерыв застал нас уже бегущими по широкой лестнице вестибюля.
   Пройти в лагерь было не просто, пропуском для зеков служил месячный листок "рабочего сведения" с отметкой секретаря отдела, удостоверявший ваш выход на работу. Попробуйте не сделать отметки и вы рискуете искать ночлег в городе.
   За три часа обеденного перерыва мне пришлось обегать не мало учреждений и лиц, так что едва успел пообедать, но успехи оказались посредственными: не выпросил себе постельной принадлежности, получил карточку не в МТР-овскую столовую, а в общую столовую и поселили меня не в тот барак, где жили ларьковцы.
   На вечерний трехчасовой сеанс шли не спеша. Вольнонаемным выходить не обязательно, однако, чтоб остаться дома каждый раз требовалось отпрашиваться у вышестоящего начальника. Собрались в отделение только заключенные, комната при электрическом свете выглядит как-то особенно уютно, посетителей нет, разговоры идут в полголоса. Мучник шелестит газетами, у него их немало, и местные: "Знамя коммуны", "Амурский железнодорожник", и областная - "Амурская правда" и центральные. Дмитриев перебирает ворох каких-то документов, говорит, что они уже исполнены, но в дело их не подшивает, а пересортировав, снова распихивает по папкам. Нежданову и Кешке делать нечего - устроили вечер воспоминаний.
   Мне Дмитриев вручил папку с клочками бумажек, где и адреса и заметки по вопросам снабжения. Моя задача составить справочник данных об уполномоченных ГУЛАГа. Они играют здесь большую роль, избавляя лагеря от необходимости посылать своих толкачей. Выдав наряд, ГУЛАГ посылает копию уполномоченному по месту нахождения поставщика , который должен обеспечить реализацию наряда или же закупить по нашим заявкам требуемые товары.
   В Новосибирске Яхонтов охватывает районы Западной Сибири и Средней Азии, он шлет нам и яблоки, и бахчевые, и яичный меланж, и кабанину, и черемшу и многое другое. Давид Бронштейн отгружает из Владивостока все сорта рыбы, крабов, консервы. Северный Кавказ обыгрывает Щепочкин, из своей резиденции в Пятигорске, для нас он закупает и отгружает варенья, джемы, повидла. Однажды он сыграл с нами злую шутку. Мы подтвердили ему отгрузку 10 вагонов повидла, имея в виду двух-осные 16-ти тонные вагоны, он же отгрузил 10 пульманов по 60 тонн каждый. Когда я увидел его телеграмму с семизначными номерами вагонов, оказался в шоке: получить на пороге лета такую массу скоропортящегося груза, да еще при отсутствии в лагерных подразделениях нормальных ледников, это же - катастрофа. Выходить из положения пришлось мне: допусти я порчу груза - отвечать в секретной части лагеря. Запомнил я этого Щепочкина на всю жизнь!
   Составленный мною справочник Дмитриеву понравился, а пользоваться им пришлось мне.
   - Знаешь, я давно собирался привести в порядок эти заметки да все не доходили руки. Суета сует!
   На этом закончился мой первый рабочий день в управлении, в ночь я провел на голых нарах в море клопов, с великой тоской вспоминая чистенькую палатку на лагпункте "Сочи".
   Тогда я так и не разгадал причину моего неожиданного вызова в управление. Свет на эту загадку пролил мой отец 20 лет спустя, когда я вернулся в Москву.
   - Ты конечно помнишь Бенедиктова, пианиста? Он у нас бывал часто и всегда вспоминал о тебе. Я сначала скрывал от него истину, а потом как-то у трамвайной остановки рассказал все. Он попросил твой адрес и пообещал вернуть тебя домой. Когда мы встретились снова, он посетовал на твои тяжелые пункты и сказал: "Будь у него любая другая статья, он был бы уже дома, но ничего, мы кое-что для него сделаем, чтоб там ему было полегче. Это в наших силах!" Вот такой произошел разговор.
   Я поинтересовался:
   - Какое отношение он, пианист может иметь к лагерям?
   - Он учил музыку не то дочерей, не то сестер Ягоды и часто бывал у них в доме. Его, по моему, даже расстреляли вместе с Ягодой, тогда это было в моде.
   Ну, что ж, вечная ему память.

6. НОВЫЕ ДРУЗЬЯ

   Кеша и Гоша - самые распространенные имена в Восточной Сибири, вот и наипервейший друг, Иннокентий Филиппович Никифоров был коренной забайкалец, проживал в краю декабристов, в Нерчинскозаводском районе, поблизости от Китайской границы. Он старше меня на четыре года и многоопытнее в делах литейных, ходил по тайге с лотком, был продавцом, а потом и заведующим *золотым* амбаром. Кеша ростом среднего, русоволос, светлоглаз, очень подвижный, когда улыбается, а посмеяться и пошутить он любитель и мастер, - туго натянутая на лице кожа собирается глубокими складками по углам рта; из одежды предпочитает вещи неброских серых и черных тонов, не расстаются с яловыми сапогами, подматывая на ноги такую уйму портянок, что ноги с сапогами составляют как бы одно целое.
   О его прошлом знаю до обидного мало - просто никогда не интересовался лагерным прошлым товарищей. В революцию его отец бежал в Китай, вместе с арендатором, у которого работал, о сестрах и братьях от него не слышал, жена с детьми, после его ареста оказалась в городе Шахты, как она туда попала можно только гадать. Из близких друзей часто вспоминал Гошку Пляскина, тоже репрессированного, их разлучили в этапе. Потом выяснилось, что Гоша отбывал срок в 1-м отделении и нам с ним довелось встретиться в 1937 году в Аргинском карьере, когда нас выгнали из управления, а его из первого отделения, он произвел на меня хорошее впечатление серьезностью и рассудительностью. Тогда же мы и распрощались; я вытянул жребий на Калыму, они остались ожидать своего назначения и, как мне стало известно из Кешкиного письма, их отправили в Чекунду.
   Как комсомолец Кеша работал в отрядах помощи пограничникам и однажды им поручили конвоировать арестованного участника известного в тех местах Братского восстания. Сопровождаемый ими молодой мужчина выскользнул из лодки и в буквальном смысле канул в воду.
   Несмотря на довольно откровенные беседы, я не смогу охарактеризовать его политических убеждений, скорее всего он мало интересовался этим вопросом, не было у него ни озлобленности, ни ярой антисоветчины, а происходящие вокруг необоснованные репрессии он относил за счет недобросовестности наемного многочисленного корпуса сексотов и провокаторов. В известной мере пробудило его политическое сознание поездка в Братск, беседы с крестьянами, бывшими участниками похода, которых уговорили разойтись по домам, дав обещание не преследовать и впоследствии нарушили это обещание.
   В наше отделение мой новый друг попал прямо с этапа, за год до моего появления, тому способствовали и несколько витиеватый, но красивы, хорошо отработанный почерк и работа продавцом, - должность, близкая к делам снабжения. Его деятельная натура не сразу примирилась с канцелярской писаниной и, услышав, что готовится этап на общие работы, он заскочил с заявлением в руках в кабинет начальника лагеря, Чунтонова и вышел от него с двумя резолюциями: *Одеть как ударника штурма!* и *Внести в этапные списки!* Первую он быстро отоварил, что касается второй, тут он слегка задумался и этап ушел без него. С работой он постепенно смирился и стал сотрудником усердным, хорошо вписавшимся в жизнь отдела, но пару брезентовых рукавиц постоянно держал в своем вещевом мешке.
   Крупным событием в жизни лагеря был приезд весной 1933г. гулаговской комиссии, основательно перетряхнувшей все лагерные подразделения, пресекшей многочисленные проявления произвола. Следы ее деятельности я находил во время своего пребывания в 1-м лаготделении. Теперь Никифоров рассказал мне об итогах ее работы в управлении. Комиссия здесь также выявила немало безобразий и хищений, за что без промедления был расстрелян бывший начальник отдела снабжения Вещиков и с ним работники снабжения рангом пониже.
   Для начальника строительства Мрачковского, в прошлом крупного партийного работника, героя гражданской войны, на этот раз все обошлось снятием с работы, свои девять граммов свинца он получил позже, как участник одного из процессов.
   БАМЛАГУ чертовски повезло: на место Мрачковского Берман привез известного в то время лагерного реформатора - Френкеля Нафталия Ароновича, автора френкелизации лагерной системы, термин, родившийся в СЛОНе в 1931г.
   Первую идею использовать в народном хозяйстве инженеров-вредителей подал уполномоченный ГПУ г. Шахты Бермач, это стало началом его взлета. Вслед за ним обстоятельную докладную записку в ЦК Партии направил заключенный начальник экономического отдела СЛОНа упомянутый выше Френкель, в ней он обосновал систему самоокупаемости лагерей внутрилагерного хозрасчета, получившую его имя.
   Иные одобряют начинания тандема Берман-Френкель: все-таки БАМЛАГ не сравнишь с Соловками, где та же интеллигенция гнила заживо и зеков от нечего делать расстреливали. Другие осуждают их, не без основания считая, что решив вопрос о внебюджетном финансированием лагерей, они тем самым открыли путь массовым репрессиям, и действительно, если в соловецкий период сажали людей тысячами, то теперь их сажают уже сотнями тысяч.
   Думаю, что идея перевода крупных строек на подневольный труд в то время носилась в воздухе и не будь Френкеля, это сделал бы кто-то другой, у сталинской группировки, начавшей индустриализацию в изоляции от мирового сообщества, без опережающего развития легкой промышленности, просто не было другого выхода.
   Ставили им в вину и то, что предложенная ими дифференциация питания приводила к гибели слабых и плохо работающих заключенных. Это верно, но оглянемся на Соловки, там умирала половина заключенных без всякой дифференциации, хотя средний срок заключения был вдвое меньше, чем в БАМЛАГе.
   Много спорили и о трудовой перековке преступного мира. Варлам Шаламов отвергает ее напрочь, многие и тогда держались этого мнения. Верно, основная масса лагерного контингента или не нуждалась в перековке, имеются в виду крестьяне и крестьянские дети, составляющие половину заключенных, они сами могли научить чекистов, как надо трудиться, или не поддавалась таковой, имеются в виду казнокрады всех мастей, и властная верхушка преступного мира и все же была немалая прослойка молодежи, захваченная волной преступности, осознавшая свои ошибки и испытывавшая ностальгию по честной жизни. Не все из них могли вырваться из под власти блатарей, но те, кому это удавалось, уходили в рабочие бригады и хорошо работали. С Френкелем на БАМ прибыли многие работники, весь, по существу, штаб стройки и лагеря, в их числе был и наш начальник, Монес Михаил Яковлевич. В системе лагерей ВЧК-ОГПУ для замещения высоких должностей широко использовались бывшие заключенные, ранее осужденные по, так называемым, бытовым статьям, в то время, как за стенами лагеря им недоверили б даже метлы.
   Хозяйственным органам, особенно в удаленных регионах, новый порядок пришелся по душе, им открылся доступ к лагерному контингенту, работать с которым было значительно легче, чем с вольнонаемными. Ну, а как отнеслись к нему сами заключенные? Оценивая рабовладельческий способ производства, Энгельс писал, что военнопленным тоже стало лучше, до этого их просто съедали, теперь они становились рабами. Нечто подобное произошло с заключенными: они стали нужны производству и истреблять их стали меньше, по крайней мере до 1937 года когда постулаты реформы пытались выбросить за борт.
   К приезду Френкеля проектирование БАМа, начавшееся еще до революции, зашло в тупик: у проектировщиков было более вопросов, чем ответов. Я не пишу историю стройки, иначе рассказал бы о 20-ти томах переписки, хранящихся в музее БАМа, о проблеме новых, более мощных паровозов, которые смогли бы вести составы по проектируемой трассе, изобилующей длинными крутыми подъемами, об отсутствии в районах вечной мерзлоты источников водоснабжения паровозов, о необходимости пробивки в скальных грунтах пояса тектонических разломов длинных туннелей, в то время, как страна не имела еще опыта подобных сложных проходов. Начинать строительство БАМа на таких условиях было покушением с негодными средствами. Френкелю не нужно было объяснять, чем это могло для него обернуться. Вскоре, при содействии Бермана и Ягоды, он добился разрешения, отложить строительство новой магистрали до лучших времен, а пока сосредоточить и все имеющиеся ресурсы на Вторых путях действующей магистрали.
   Все сказанное - экскурс в историю, а сейчас - второй день моего пребывания на новом месте и я еще не понял, радоваться мне или печалиться моему сюда переезду?
   - Как спалось в нашем клоповнике? - первым поинтересовался Кеша и мне было приятно это внимание. Я ответил, возмущаясь такими порядками.
   - Придется привыкать, это тебе не первое отделение! Ну, а как соседи?
   Соседствовали со мной все артисты, музыканты и другие культурники, как здесь говорят. В общем жаловаться было вроде не на что, а то, что они спали под одеялами попарно и качались там по полночи, это - вроде было не мое дело, но содомские эти нравы мне претили.
   - Это - же *октябристы*, - расхохотался Кешка, - Не беда, переведем тебя в наш барак. Смотри только не соблазнись, не залезь к какому-нибудь артисту под одеяло, а то потом уходить не захочешь.
   Работать в отделении мне все больше нравилось, а вот с питанием...и я расспросил дорогу и отправился в город на базар. Впоследствии я опасался бежать в городе, да еще в лагерном одеянии, ну, а в те, первые дни шел демонстративно смело: поймают и черт с ним, отправят обратно в первое отделение, там мне пока нравилось больше. В городе публика одета прилично, на людях не видно стеганных брюк или телогреек, а вот на базаре очень бедно: картошка, да соленые огурцы, не считая старого тряпья. Усиленно искал хлебных изделий и вот нашел что-то похожее на черные пряники, попробовал - твердые, как кость, спросить постеснялся, купил пару штук. Ребята помирали с хохоту: купил то я жевательную серу.
   Вскоре усилиями Кеши меня перевели в эмтеэровскую столовую, да еще дали усиленное питание, с килограммовой горбушкой, этот паек еще не удовлетворял мои тогдашние аппетиты, но прямой голод меня уже не донимал.
   Подходили Первомайские праздники по слухам в управлении намечался большой ударник по уборке территории, мы с Кешкой планировали поразмяться там с лопатами, тем более он, бывший старатель - обещал показать мне класс в землекопии. Жизнь внесла коррективы в наши планы.
   Этот ударник по-видимому был задуман руководством стройки как демонстрация единства и сплоченности всего коллектива управления. Вскоре Щукин нам объявил, что отделение на праздничные дни будет опечатано, а что касается ударника, никаких больных или хромых быть не может. Когда Белецкий заикнулся о каком-то срочном задании Моисея Ароновича, Щукин вспылил:
   - Ты понимаешь о чем говоришь? Там выйдут и Кузнецов, и Шедвид, даже дежурными на первое мая не назначили ни одного вольнонаемного, у нас по отделу будет дежурить Саркисов. Ты обязан, не только выйти, но и показать на что способен в работе, показать активную жизненную позицию. Будет три фотографа, наглядный отчет об ударнике будет развешан в вестибюле. А свою работу можешь сделать ночью, садись и работай.
   Шедвид Оскар Владимирович, о котором упомянул Щукин, - начальник третьего отдела, это - своего рода ГПУ в ГПУ, к тому же он еще и политический руководитель управления.
   Для меня это дежурство явилось не только неожиданным, но и неприятным. Я удивлялся, как они рискнули назначить в этот торжественный день новичка, ведь пробыл я в управлении немногим больше месяца, к тому же торчал эти дни в 4-х стенах отделения. А если возникнут неотложные дела по другим отделениям, важному продовольственному, где всегда что-то горит или по вещевому, или того хуже по сельскохозяйственному?
   И тут на перекуре в коридоре кешка дал мне дельный совет: перед дежурством обойти всех начальников отделений и выяснить у них, какие можно ожидать срочности. Совет я принял и ему последовал и это помогло отдежурить без приключений и последующих нареканий.
   У нас в городе был закрытый распределитель - предмет зависти городского начальства. его заведующий Аввакумов тянул к себе все дефицитное, стараясь при этом обойти Могилевкина, который его сильно ограничивал, чтоб можно было самому что-то выписать нужным людям прямо с базы. Не преминул этот хитрый завмаг явиться 1-го мая ко мне с больной заявкой, объясняя срочность необходимостью обеспечить сотрудников, возвращающихся с ударника. Положение оказалось щекотливым, но спорить я не стал, взял со стола Могилевкина его карандаш для резолюций и основательно почеркал заявку так, как это бы сделал сам хозяин. На остальное выписал наряд и отправил на базу за своей единственной подписью, а заведующему базой Михееву позвонил, обещал после праздников заменить наряд.
   Я умирал от любопытства и Кешка вполне артистично, в лицах продемонстрировал основные события ударника, а наедине осмелился даже проиграть нашу четверку руководителей. Все они и Монес и оба его заместителя - Идельсон и Шкловский были очень грузны, особенно Идельсон, живот которого напоминал выдвинутый вперед днищем сундук. Наш Могилевкин среди них казался самым стройным. Считают, что чрезмерная полнота характерна для бывших заключенных, попавших в условия продуктового изобилия, но это опровергал Щукин, не имевший ни грамма лишнего веса.
   Впрочем, кто интересовался прошедшим ударником не мог не задержаться на вестибюле, где на стендах был развешан подробный и талантливо выполненный фотоотчет, запечатлевший руководящий состав в окружении рядовых работников, в энергичных рабочих позах. Готовили и несколько фотоальбомов для ГУЛАГа, не знаю только выслали их или нет.
   Перед окнами управления возник уютный, а в летнее время с цветами - даже роскошный сквер, специальный старик-садовник постоянно ухаживал за клумбами. В теплые дни на скамейках сквера нахально рассаживались зеки в ожидании звонка на работу. там же по дорожкам любил прогуливаться в свои наезды в Свободный начальник ГУЛАГа Берман в сопровождении личного секретаря Сулина, оба высокие, стройные, одетые по европейски, в серых легких костюмах, мягких фетровых шляпах. Берман подчеркнуто вежливо раскланивался с нами, вскакивающими при его приближении, чем вызывал у нас неподдельное восхищение.
   Проходил май, время работало на меня, все задания выполнял добросовестно и с некоторым блеском и мой непосредственный начальник перекладывал на меня всю текущую работу и похваливал меня сверх всякой меры. Сам он оказался отличным человеком, а вот канцелярист из него неважный и нас заваливали письмами и телеграммами и с низов и от уполномоченных, и от поставщиков. Я все мечтал о перестройке системы работы, но не мог понять, как это сделать. Особенно страшили радиограммы, из них некоторые, особенно повторные попадали в третью часть СКОЛПа и тогда в нашем отделе многих бросало в дрожь.
   Как-то оттуда последовал звонок: *Прошу зайти ко мне ответственного по снабжению курительной бумагой!* Экая важность курительная бумага! Но Дмитриев побледнел, Щукин сказал : *Пошлите Саркисова!*
   Зашел к оперу. Обстановка до боли в сердце знакомая: сидит чекист со шпалой в петлице: глаза злые, смотрит как удав на кролика. Неприятно, но это - не политика, где пришьют что угодно, здесь можно доказывать. Раскладываю на столе папки, сажусь без приглашения. Жду. Он, не спеша, достает... чтоб Вы думали? бланк протокола допроса. Почему допрос? Какой допрос? Но он спокойно записывает мои установочные данные и в их число мои пункты 58-й статьи УК: 8,9,10,11, их вид у следователя повышает бдительность.
   - Там вредил и здесь продолжаешь. Не выйдет!
   - И там не вредил - взят со студенческой скамьи, и здесь не собираюсь, работаю добросовестно, вот посмотрите и убедитесь!
   Начинаем разбор, у меня все в порядке, его это бесит, ищет к чему бы придраться. Я уже кое-чему здесь научился: важно, чтоб на все были номер и дата. Вот наш запрос, вот ответ начальника станции: у вагона сгорели буксы, состав переформировали, вагон с курительной бумагой загнали в тупик, перегрузить некуда, нет порожних вагон и так далее. Его карта бита, но он не успокаивается, ре ненавидит нашего брата.
   - Работяги там балласт возят, а ты за столом портки протираешь и сорвал снабжение, во что они будут крутить махорку?
   Вытаскиваю на свет последний козырь: тогда-то, за таким-то номером, рекомендовали частям снабжения нарезать старые газеты, сшить их в книжки и продать заключенным, вместо курительной бумаги. Идея эта принадлежит Могилевкину, я тогда посмеялся про себя:*Дай зеку махорку, а уж во что завернуть он найдет*, и вот теперь я в полной мере оценил его дальновидность.
   Разговор окончен, он встает и, вынув из стола новую, серенькую папочку *Дело*, надписывает мою фамилию и аккуратно вшивает в нее подписанный мною протокол допроса. Так у меня появилось второе следственное дело. Мой вызов в III-ю часть похож на привод в милицию, только там пять приводов приравнивается к судимости, а здесь пожалуй новая судимость может появиться и раньше. Словно отвечая на мои мысли, *кум* предупреждает*
   - На сегодня ты выкрутился, советую второй раз не попадаться!
   Он прав: нужно или убираться с этой работы или что-то менять в нашей системе снабжения, каждый раз так трепать себе нервы - не годится.
   - А ты на тачку не спеши, она от нас не уйдет. И паниковать нечего - сами вы и виноваты: неужто на складе нельзя держать лишний вагон этой бумаги, ведь это - дерьмо и стоит копейки. Да и радиограмм таких нечего ждать - ты о них вперед должен знать и принимать меры, - отчитал меня Кешка, выслушав мой рассказ. Все кругом были правы, одни мы с Дмитриевым виноваты. И я начал ломать голову над новой системой учета, которая позволила бы знать об узких местах в снабжении наперед.
   А в этом благородном заведении, имею в виду третью или секретную часть СКОЛПа, мне пришлось побывать второй раз по поводу реализации на сторону вагона повидло: по моему недосмотру мы понесли большие убытки, к счастью, попав к другому следователю, я сказал ему, что до этого случая здесь не бывал, он мне поверил и моего дела не искал. Все обошлось.
   Сложилось так, что наше отделение оказалось молодежным, мы гнали от себя всякие мрачные думы, жили сегодняшним днем, любили пошутить, поспорить на разные темы и это последнее обстоятельство привлекало в нашу комнату в вечерние часы посетителей из других отделений и тогда у нас становилось очень шумно.
   Среди вечерних посетителей, наиболее интересной фигурой был Николай Николаевич Прозоровский - потомственный военный, дворянин, веселый остроумный собеседник, умеющий всегда к месту рассказать что-то занимательное, поделиться лагерными новостями, в курсе которых всегда находился. Представитель старшего поколения он отлично вписался к нам, не подлаживаясь и не подстраиваясь под молодежь. А я с ним сдружился по настоящему и, оставаясь наедине, беседовал на опасные темы. Как-то в одну из таких минут он признался:
   - Часто возвращаюсь мысленно к роковому семнадцатому - историческому водоразделу, когда решалась судьба России. Примкни тогда офицеры к Белому движению и победа большевиков была бы невозможна.
   - Выходит, Вы лично помогли склонить чашу весов в пользу Революции!
   - Не я один! Из более чем стотысячного корпуса офицеров царской армии, по крайней мере тридцать тысяч воевали на стороне "красных", ну, а сколько не участвовали в братоубийственной войне? Не известно, так, что скорее всего счет был один к одному.
   Я возражал ему, считая, что решающий вклад в революцию внесло молодое крестьянство, этим ребятам очень хотелось получить в собственность землю и они легко "клюнули" на лозунг большевиков: "земля крестьянам", они и составили основную массу Красной армии.
   - Вы меня не поняли: за революцию действительно боролись три силы: кадровое офицерство, крестьяне и партийная прослойка, все они верили, что борются за идею, все внесли свой вклад, но теперь оказалось, как это всегда происходило, после революций, плодами победы воспользовалась кучка негодяев, похерившая и извратившая все красивые лозунги.
   И все-таки, он не считал свой выбор ошибочным и, если б пришлось повторить, снова пошел бы воевать в Красную армию. Он не был солидарен с "белыми" генералами в их стремлении восстановить в стране монархический строй. Нет, он ничего не имел против монархии и сейчас, по зрелому размышлению, считал его наиболее дешевым строем и наиболее дееспособным. Просто опирающаяся на царизм, российская государственность себя дискредитировала настолько, что требовалась очистительная революция, даже кровавая. После чего без длительного исторического перерыва невозможно говорить о возврате к царизму и все преждевременные попытки огнем и мечем ввести его приведут лишь к самой гнусной форме автократии - тирании, деспотии.
   Я с юношеской категоричностью отвергал монархию, как говорится, с порога, считал порочным принцип наследования власти: гений или кретин - все равно будет царем. Мало ли отрицательных примеров, когда у власти были кретины: Петр III, Александр III и наш последыш Николай II.
   Он легко парировал со знанием истории.
   - По вашему Петр III кретин, ну, знаете-ли? А кто ликвидировал "Разбойный приказ" деда, эти застенки Тайной канцелярии, не плохо было бы и нам у него поучиться. Это он прекратил преследования раскольников, учредил на Руси Государственный банк, предполагал отобрать в казну церковные земли, но не успел, скинули. И все это за полгода царствования. Сравните, что преуспели за полгода наши демократы в 1917 годы: переименовали Санкт-Петербург, да выбросили из герба - корону. Нет, нам бы побольше таких кретинов: Александра III-го тоже к кретинам не отнесешь: воевал, командовал армией в Русско-турецкую войну, ну, а что поприжал и студентов и народ своими указами, так ведь на то были причины: шутка ли, семь покушений на его отца, умницу и реформатора, последнее из которых закончилось бессмысленным убийством, ведь он должен был на днях подписать Конституцию.
   Не удержался мой друг, чтоб не сделать краткий экскурс в историю двадцатитрехлетки царствование последнего Романова. Японская война: флот устарел, Сибирская магистраль еще не закончена, наместник царя на Дальнем Востоке оказался неспособным управлять крупным отдаленным районом, и все же война могла быть победной, но кто мог ожидать, что генерал Куропаткин, сподвижник Скобелева, окажется не столько бездарным, сколько продажным. "Не забудьте, что ПортАртур и Манчжурия были присоединены к России в царствование Николая II и им же утеряны и вообще российская дипломатия свела на нет поражение в Русско-Японской войне!" заключил он.
   По мнению Прозоровского, последний царь не был ни дураком, ни тем более тираном. К этой теме он возвращался несколько раз, видимо отвечая на какие-то свои вопросы.
   - Это - трагическая фигура, все события, связанные с его именем, против его воли, оборачивались неудачами и кровью. Ходынка! Кто-то пустил слух, что при коронации будут давать коров. Все Ходынское поле оказалось забито подводами и народом, крестьяне стояли рядами, раздвинув локти, стояли в очереди всю ночь. Начали одаривать какими-то кружками и иконками, но народ пошевелился и началась давка. Тогда погибло немало верноподданных. Неужели он хотел этого, ему оказали медвежью услугу. После войны - Гапоновский марш и Кровавое воскресенье. Не он же додумался стрелять в мирную демонстрацию, идущую к Царю с петициями и лозунгами. В ответ - крестьянские бунты и опять - каратели, "Столыпинские галстуки"!
   И все же свет в нашем окошке, по его словам, забрезжил, появился Столыпин, фигура тоже трагическая: кончил вешать, взялся за реформу села. Девять десятых населения страны - на селе, из них половина - нищие, не сводят концы с концами. Это ли не резерв бунтов и революций! Создать там зажиточный класс и многие проблемы решены. Но противников у него было во много раз больше, чем сторонников, и первыми, как ни странно, - эсеры и эсдеки! Для революции нужны нищие, без них никакая революция не возможна. Столыпин спешит, он предчувствует близкую гибель и все таки завершить реформу и тем уберечь Россию от революции не дано! Это-РОК!
   Багров - тоже фигура трагическая, он стреляет в Столыпина и в себя одновременно. Он - не противник реформ и не имеет ничего против Столыпина, он даже не террорист, он - случайный человек, избранник слепой Судьбы, осведомитель царской охранки, желавший отмыться от своего предательства перед товарищами из анархического кружка...
   Был еще этап предреволюционной драмы, вспоминают о нем только живые участники, - Мировая война 1914 года. Она была первой окопной, когда армии месяцами стояли друг против друга, ведя артиллерийскую дуэль и солдаты покидали окопы лишь для кратких атак или для переформирования, герои, вдовы и сироты этой войны были незаслуженно забыты. А сменила ее гражданская, по сути братоубийственная война, заслонив ее лихими кавалерийскими атаками, глубокими рейдами, смелыми передвижениями больших армий, штурмами, о ней слагали песни, стихи, награждали героев. Не такая уж она была неудачная эта первая мировая война: после неудач первых недель, когда наши крепости Ковно, Вильно, Гродно падали, как карточные, несмотря на трагедию в Пинских болотах, русские, наконец "запрягли" и поехали, появились и успехи: разгром в Карпатах Австро-Венгерской армии, брусиловский прорыв, но большевикам нужны вооруженные дезертиры для борьбы с царизмом и за полгода удалось развалить армию и подготовить страну к Брестской капитуляции перед Германией.
   Ну, а союзники добились победы и без России и освободили нас от многих обязательств, но все же мы успели из голодной страны отправить победителю эшелоны продуктов и золота. История не знает сослагательного наклонения и все же: Красная армия была создана в феврале, но не для борьбы с иноземным захватчиком, иначе на Германский фронт могли пойти и белогвардейцы. Дальше у моего собеседника: Рок, Судьбы, Фатум нестерпимо вели Россию к Революции, как в свое время - древний мир ко Всемирному потопу, только в качестве Ноя и его семейства на этот раз оказалось миллионы эмигрантов.
   Такие не традиционные разговоры происходили у нас, каждый раз, как только мы оставались наедине. Для меня они расшифровывали многие исторические загадки и все таки я их побаивался и в душе появлялся холодок, а после разговора, оставалось какое-то беспокойство. То что я полагался на его офицерскую дворянскую честь было понятно, но что позволяло ему столь смело доверять мне, это меня и беспокоило. Впрочем, по его словам, дворянство тоже было неоднородным, было потомственное, столбовое, родовитое, фамилии которых занесены не то в "Бархатную" или в "Золотую" книги. О Бархатной книге рассказывал когда-то знакомый отца, Владимир Павлович Панаев. Эти последние и являются дворянской элитой и по мысли Прозоровского должны возродиться вместе с царизмом, возродиться волеизъявлением народа.
   У Прозоровского был обширный круг знакомых и повидимому он со многими вел подобные откровенные разговоры. Как-то он меня спросил о Флоренском. Оказалось это - крупный и разносторонний ученый, работал на станции Сковродино, на метеостанции теперь его вызвали в Москву, увезли со спецконвоем, Прозоровский беседовал с ним перед отъездом. Впоследствии он выяснил: Флоренского поместили в Соловки, где теперь вместо лагеря стала тюрьма, видимо для людей, не поддающихся перековке.
   Июнь встретил нас иссушающей жарой; солнце светило сквозь какое-то марево, было душно. О чем может мечтать человек в таких условиях? Конечно же о купании. Когда-то в Бутырках непризнанный наукой астролог объяснил мне, что родился я под созвездием рака, а рак всю жизнь сидит в воде и поэтому моя стихия вода. Видимо, это - правда, потому что меня всю мою жизнь и до и после предсказания тянуло к воде. За два месяца я уже получил 100 рублей премвознаграждения и сумел купить брюки и рубашку. Пошли мы на Зею с ребятами уже прошедшими этот искус. Вели они нас по дну глубокой балочки, края которой густо заросли кустарником, оставив лишь небольшую полоску неба. Ребята смеялись:
   - Оперативники в эту щель не сунутся, чтоб из охотника не превратиться в дичь.
   Все это так, но идем в первый раз и сердце слегка трепещет от волнения.
   Зея и Бурея реки, накрепко повязанные с БАМом, для москвичей, это - таинственный, во многом загадочный Дальний Восток, куда мечтали попасть после школы некоторые мои сверстники. Когда, не по своей воле я оказался здесь, увидел ту же жизнь, романтика опять где-то дальше, восточнее, севернее. Реки эти горные разливаются в лето два раза, в июне и августе. Первый раз, когда просто тают снега, а второй - при таянии ледников и мерзлоты. Высокий крутой травянистый берег, переходящий местами в глинистые обрывы, компенсируют недостаток пляжей, подтопленных полыми водами, загорать можно под любым углом к солнцу. В выходные дни нам доставляло удовольствие наблюдать как внизу плавают девушки, соревнуясь, не только в изяществе движений, но и в красоте купальников. Милым личиком и полосатым купальником выделялась из всех дочь одного нашего начальника отдела, Сонечка, ее прекрасный брасс сводил нас с ума. Впрочем от нее не отходили два довольно развязных молодых человека и мы, скрепя сердце, держались в стороне. Два сезона она держалась молодцом, на третий - все таки забеременела и родителям пришлось эвакуировать ее в Москву.
   Подобные трагедии, правда не часто, все же происходили и со Свободненскими девушками и тогда их родители появлялись в управлении, пытаясь склонить наших "пастухов", совершить гуманный акт, разрешив удачливым ловеласам осчастливить их дочурок законным браком. Просьбы такого рода лагерь тогда удовлетворить не мог, другое дело наказать нарушителей лагерного режима по всей строгости закона!
   Когда мы с Кешей - на пляже, соседство воды и песка у него ассоциирует со старательским промыслом. Вот он разыскал алюминиевую миску и, используя ее в качестве лотка, демонстрирует нам технологию отмывки проб. В лоток помещается пуд породы, в миску - раз в десять меньше, но Кеша моет серьезно и, хотя золота нет, несколько блесток черного шлиха, спутника золота радует душу бывшего золотоискателя. Свои опыты он сопровождает интереснейшими рассказами о жизни старателей, их счастливых находках. Золотая лихорадка продолжала жить в его душе и, думаю, отпусти, сейчас не волю, завтра побежит в тайгу искать золото. Загораем на берегу Зеи, свободного времени пропасть, кто-то подбрасывает Кеше вопросик на любимую тему:
   - Завтра освобождаюсь, беру лоток и иду в одиночку искать золото. С чего начинать и куда идти?
   Стрела в цель попала и Кеша серьезно объясняет ребятам ситуацию:
   - Одному идти нельзя, бери напарника, не бойся: прииск знает с кем ты пошел, он отвечает за тебя, как и ты за него. Если у твоего напарника нет на примете какой-нибудь старицы, где можно начать поиски, то придется не одну бутылку спирта споить старым таежникам, чтобы они присоветовали что-нибудь дельное. Потом надо самим сбегать в разведку, застолбить участок, а тогда уже идти. Сам Кеша, по его словам любил старательствовать с хорошим напарником, придут на участок, развернут палаточку, вырубят в мерзлоте тайничек-морозильничек для продуктов, покурят у костерка и решают на чей фарт начинать бить шурфы. Если напарник положился на него, значит он ведет его по руслу реки и рассказывает свои соображения: здесь когда-то бил в берег бурный поток, сбрасывая на повороте тяжелые частицы. Поток рыл русло и уходил вниз, а висячая терраса оставалась с золотом. Намечаем разведочные ямы, чтоб опоясать район и чтоб чужаку не понять где россыпь. В начале лета ямы берем пожогом, иногда бутом.
   Дальше у Кеши увлекательный рассказ о старательстве: яма - по пояс, в лотке первые блестки золота в рамке черного шлиха, напарников захватывает азарт, каждый лоток теперь для них загадка, что то в нем? И бегом с пудовым лотком на пупке вниз к воде, замучивают пробу, сбрасывают гребком камни, промывают и так лоток за лотком. Уже солнце к закату, живот подтянуло, давно пора обедать, а они все нагребают песок и таскают мыть, а золото скачет, в одном лотке хорошо, а там хуже, наконец, темь останавливает, чтоб чем свет начать снова.
   Рассказ вызывает интерес, кого-то захватывает, кто-то высказывает желание, после освобождения поехать на Алдан, а еще лучше на Колыму, где говорят самое богатое золото. Из Кешки бы вышел не плохой вербовщик.
   Как-то лютым январем сорок третьего года ползли мы с Колымы на Хатндыгу, этап был голодный, к тому же у меня развалились бурки, я обвязывал их матрацем, остался без рукавиц, все тридцать три несчастья! Друг мой, Руфат Мухтаров предлагает остаться на Кюбюме у прораба Фоменко, он когда работал на его прорабстве. И тут я вспомнил рассказы Кешки и предложил пойти до конца, на мое Счастье, меня влекли новые края. Мы пробыли на Хандыгском участке год и ему там повезло куда больше чем мне, его взял дубаком (сторожем) в каптерку земляк Урбанов. Мое счастье не подвело никого из нас: остались в этот тяжелый год живыми и здоровыми.
   А Кешку ребята не отпускают, хотят знать, что дальше? Как распорядится старатель найденным золотом? И тут рассказчик поведал им безобразную историю: вернулись на родной прииск удачливые старатели, спешат закупить продукты на следующий поход. А по прииску бежит радостный слух: "Надо обмыть!" и из всех углов выползают неудачники, лодыри, немощные, шантрапа, а с ними не пристроенные девки, все от души поздравляют счастливчиков, спешат выпить за их удачу. И старатели гуляют, об этом они мечтали в тайге и теперь не жалеют золотого песка, угощают всех без разбору, покупают девкам подарки-конфеты платки, а то и что подороже, своей милашке. Гуляки их не отпускают встречают ранним утром, ведут опохмеляться провожают поздним вечером и так все дни, пока в их мешочках или опоясках остается хоть зернышко золотого песка, заработанного таким нечеловеческим трудом. Наконец горькое похмелье: вчерашние друзья разбежались, никто не подаст и стопку на похмелье. А верная подруга говорит: "Иди, кайли, если поймаешь фарт, приходи! Буду ждать!"
   Мои сомнения в части бессмыслицы и пустоты такой жизни развеял все тот же Николай Николаевич:
   - Заметьте, наш Кеша никогда не рассказывает о семейных людях, а их там по-видимому большинство и они хозяева своей жизни и, если и бывают у них разгулы, то поплоше и потише, жена не даст. Вы сравниваете их жизнь с лагерной. Это все не сравнимо! Даже в таком благополучном, как наш, лагере, это - всего лишь остановка на долгом пути. Мы живем, как под дамокловом мечом. Вот идем сейчас в зону, а там возможно нас ждут: остригут, оденут во все лагерное и - на Колыму!
   С первыми теплыми теплыми днями барак стали покидать на ночь его обитатели, выбираясь с вещичками на зеленый косогор возле запретной зоны, благо мы проживали последнем бараке, из всех ползущих на сопку. Мы спали так, как будто попали на другую планету, высыпались отлично за каких-нибудь пять часов. Но не все рисковали последовать нашему примеру и, когда утром тащили свое барахло под крышу, заставали там почти невероятную картину: бедняги спали в одежде, натянув поверх еще плащ и завязав под подбородком капюшон, надев сапоги и рукавицы и все же не в состоянии спастись от клопов. Но был там и феноменальный парень, он крепко спал всю ночь в одних трусах, развалившись поперек нар и клопы обходили его стороной.
   Наконец, свершилось таки чудо: в бараках сожгли по ведру серы, запечатав на три дня все щели, и, когда после этого, мы вошли, то ковер из клопов, был толще персидского.
   В тех условиях работа составляла для меня главное, поначалу я был доволен своей службой, самим процессом постижения нового, оно, это новое расцвечивало жизнь, делало ее интересной. Но вот новое постигнуто, жизнь входит в размеренную колею, как поток выплеснувшийся на равнину, и осталась текущая работа.
   Визит к следователю встряхнул меня основательно. Хоть я и маленький исполнитель и у меня наверху много начальников, в трудный момент они подставили меня под удар, не исключено, что они подставят меня еще раз и тогда, я в лучшем случае могу оказаться на штрафной командировке. Нужно защитить себя, а это возможно если в снабжении не будет срывов, и каждый вечер, укладываясь на нары, я искал выход из положения, благо на голых нарах скоро не уснешь. В конце концов я нашел стержень нужной мне системы, он лежал на поверхности: те справки-анализы, которые требовали от нас верхи - шли в корзины, в них содержалось все, что надо. Оставалось сделать эту справку текущей, рабочей, вносить в нее все изменения, тогда не придется тратить время на составление ее каждый раз, от яйца.
   Настало время проверить свой метод. В этот день Щукин, как обычно стремительно ворвался в комнату и пробегая к столу, бросил:
   - Белецкий и Саркисов садитесь на ночь, чтоб завтра к обеду была готова справка обеспеченности, по полному кругу показателей.
   Он почему то в последнее время обращался ко мне, через голову Дмитриева и тот не возражал.
   У меня все было подготовлено и даже распечатана форматка справки, оставалось переписать с готовой черновой справки в эту форматку. Я все сделал за два часа и положил на стол начальству. Щукин не верил своим глазам, увидев на столе два готовых, от руки переписанных справки-анализа, вскочил из-за стола и кинулся к Могилевкину, оттуда последовало пять звонков, вызывали меня. Тот не был удивлен, посчитал, что это липа. Он долго держал этот мой шедевр и проверял по данным подразделений, пока не убедился в точности данных. Его резюме я сообщил отцу в письме: оно было для меня очень лестно, еще бы - один день моей работы стоит пяти - любого работника. Это было неверно, но и его можно понять: до этого роды этих справок были такими долгими и трудными, что нередко заставляли его краснеть перед начальством и нервничать.
   В июле меня ожидал сюрприз: Дмитриева отправили во 2-е отделение, там что-то не получалось с сеноуборкой, а он ведь - опытный агроном! Щукин велел принимать дела, в душе пробежал холодок: справлюсь ли, я ведь так и не понял, чем он занимался! С другой стороны и обрадовался *запущу на полный ход свою систему*. Дмитриев меня успокаивает:
   - Ты уже работал под моим руководством три месяца, я тебя ознакомил со всеми делами группы, так что уверен: справишься. У меня тут осталось две неисполненные бумажки, напишешь так и так. Ну, а в случае сомнения, рядом с тобой - Владимир Константинович, не даст утонуть.
   Покидал нашу комнату со счастливым выражением лица, как человек долгое время исполнявший, нелюбимую работу, сидевший в чужом кресле, даже не оглянулся и конечно не написал нам весточки.
   Я не пересаживаюсь в его кресло, сижу спокойно и вдруг врывается Щукин и от порога командует мне:
   - Найди-ка у него циркуляр ГУЛАГа о питании фельдъегерей связи!
   Приняв слова Дмитриева за чистую монету, отвечаю спокойно:
   - У нас нет неисполненных бумаг, то что он мне оставил, две - уже выполнены.
   - Не смеши людей! Садись-ка за его стол и быстро ищи, я ему давал неделю назад, выдвигай ящики и ищи, ищи хорошо, как хлеб ищут, там ГУЛАГ на *прямом проводе*, прибежишь в секретариат.
   Но я не находил, понимал, что Щукин там бесится и я бесился, Белецкий ехидно сказал:
   - Вон на окне, там двадцать папок, он любил запихивать не исполненные бумаги, развязывай все.
   А меня уже била лихорадка: везде во всех папках оказалась пропасть не исполненных бумаг, с самыми грозными резолюциями, смотрел, только удивлялся, как все это могло быть при таком контроле текущей переписки, а Щукин сказал:
   - А говорил: все исполнено? Да тебе тут на полгода ковыряться!
   Так и передвинули меня на новую должность, увеличили премвознаграждение до 75 рублей, перевели в итеэровскую столовую, дали в помощники проворовавшегося фининспектора Макара Билюка из Украины. Бал он мал ростом, щупленький, в чем душа держится? с крысиным личиком и гнилыми зубами, зато малосрочник и в работе старался изо всех сил, чтоб без помех *перекантоваться* до освобождения.
   По его рассказам он вымогал у всех и потчевал начальство, и угождал ему как мог, рассматривал свои грязные дела как большое достижение умение жить. Можно представить себе как были довольны налогоплательщики, когда его упрятали в места не столь отдаленные, жаль на малое время и не долог час, когда он снова начнет кровопийствовать на родине. Билык освободился в январе 1035 года и я отправил с ним письмо к отцу, писал *освобождается хороший мой товарищ, замечательный человек.* Каким нужно быть наивным, чтоб написать такие слова об этом проходимце? И дальше: *Ему приходится ехать без денег, я прошу тебя снабдить его чем нужно, чтоб он без трудностей доехал до дому.* Отец ему купил пальто и билет, проводил до поезда (что делать? раз от такой *замечательный человек*?), а он, естественно, не только не вернул денег, но даже не написал ему по приезде и двух слов благодарности. Много позже он прислал нам письмо, и какое! мы плевались, читая его, там была сплошная похвальба, цинизм и матерщина, писал он его в пьяном состоянии и ничего лучшего для своих бывших товарищей, с которыми просидел полгода и перед которыми пресмыкался, он не нашел. И мы хороши: не раскусили его сразу, ожидали пока он совершит подлость.
   Чтоб закончить разговор о моей системе снабжения, скажу: за сентябрь я разработал формы книг учета, содержащих все что требуется для управления поставками до места, а также форматками для облегчения печатания справок-анализа и к концу года все это было отпечатано в типографии и Могилевкин демонстрировал их всем заезжим инспекторам, а как свое собственное достижение.
   Михайло-Чесноковская база, вот что не давало мне покоя ни днем, ни ночью. Шутка-ли, работая за этим столом более трех месяцев, я, ни разу не побывал там, где хранились сотни тонн товаров за которое я нес ответственность. Время от времени там составлялись акты на порчу, недостачу, иные подписывали сами работники базы, но я был обязан давать по ним заключение для утверждения и списания, другие документы просто присылали мне на подпись, как члену комиссии. Пока я сидел на второй руке и смотрел в рот Дмитриеву, это меня мало трогало, теперь положение изменилось: сидеть и ждать когда на базе откроется *панама*, я не желал. как то я задержал Щукина на обеденный перерыв и твердо сказал, что с сегодняшнего дня не подпишу ни одного акта и ни по одному документу не дам заключения, не видя своими глазами и не пощупав своими руками, любое доверие предусматривает обязательную проверку, и все в таком духе. Он ответил:
   - Потерпи! Скоро начнется арбузно-яблочная компания, тогда хочешь-нехочешь придется бегать встречать каждый вагон.
   Но ждать я не хотел, агроном Дорушевич, исполнявший обязанности товароведа базы иногда иронизировал по телефону по поводу моего заочного товароведения и я чувствовал себя в дурацком положении.
   Начали поступать на базу вагоны с яблоками и бахчевыми, их сопровождали проводники с печками и в дороге многие портились. Яблоки аппорт и лимоновку поставляла Алма-Ата, антоновку - Ливны, среднеазиатские сорта: кандиль-синам, орлеанский ранет, золотое гримме и другие - Чимкент, бахчевые - Ташкент. Все фрукты на базе перебирали, откладывая часть на длительное хранение для закрытого распределителя, а больше, - для руководства. Серьезные совещания с руководством отделений чаще всего проводили в столовой и там на столах стояли свежие фрукты. Теперь мне приходилось бывать там часто, иногда встречать вагоны, иногда ездить по вызовам. Теперь я хорошо знал, что там делается и был спокоен, в уверенности, что база меня не подведет. Фрукты с незначительными признаками порчи приходовались как "ларьковый брак", реализовывались заключенным, через ларьки и буфеты при столовых, по низким ценам.
   Одно фруктохранилище арендовалось в городе. Хранились там лучшие по качеству фрукты. Кладовщик Попов - седовласый, внушающий полное доверие мужчина, часто наведывался в управление, не забывал навестить и наше отделение, иногда заносил килограмм-полтора яблок сотрудникам. И вдруг, неожиданно для всех он покинул свой пост, попросту говоря, ушел в побег и многодневные поиски по нем не увенчались успехом. И вот, когда все потеряли надежду найти, он позвонил прямо в третью часть СКОЛПа и начал их по мальчишески разыгрывать и так повторялось несколько раз с месячным интервалом, пока - не замолк совсем. Во избежание подобных случаев, городской склад сочли за лучшее ликвидировать. По складу недостачи не оказалось, инвентаризацию проводил сам, чтоб не дать разворовать.
   В августе решился для меня и жилищный вопрос: отремонтировали наш барак, заменив нары на вагонки, я получил полный комплект постельных принадлежностей и, не откладывая в долгий ящик, сбегал на конебазу и набил тряпичные наволочки свежим пахучим сеном. Теперь жизнь мне улыбалась во весь рот.
   Кончился 1934 год. Всем известно, каким неспокойным было это время для страны, но волны репрессий разбивались о колючую проволоку. Отдавая дань происходящему, законвоировали и водили на работу с овчарками с десяток контриков, осужденных по самым тяжелым в то время пунктам 58-й статьи, в их числе были и террористы и диверсанты.
   Я владел двумя из этих пунктов и по совету Кеши, обзавелся парой теплых рукавиц, но для меня все обошлось и я остался за своим столом. Что касается тех, кого взяли под усиленный конвой, их тоже по одному возвращали на свои места и к лету тридцать пятого года все вернулось на круги своя. Год спустя к нам направили группу офицеров из ПП НКВД по Ленинградской области, они пользовались всеми правами и были назначены на хорошие должности.
  

7. БЕЗ КАРТОЧЕК

   Выйдя из кабинета начальника отдела, натолкнулся на немой, вопрошающий взгляд Щукина, он очень не любил , когда вызывали сотрудника в обход его.
   - Получил "партийное" поручение: оборудовать магазин и обеспечить свободную продажу хлеба. - успокоил я его.
   Об отмене с первого января хлебных карточек и задании нашей стройке открыть в городе новые магазины, Щукин знал и порученное мне дело не входило в его функции и все же...
   Не могли для этого дела найти вольнонаемного?! - буркнул он с неудовольствием, под вольнонаемным понимая, очевидно себя. Воистину в жизни все делается наоборот: дождь идет не там, где просят, а где - косят!
   Декабрь тридцать четвертого был месяцем мрачным и не спокойным. Выстрел в Ленинграде прокатился эхом по всем лагерям и заключенных, чьи обвинения были связаны с террором, диверсией или шпионажем загоняли в ЗУРы и водили на работу в приятном обществе самых породистых восточно-европейских овчарок. Представьте мое состояние, если я осужден по этим пунктам пятьдесят восьмой статьи. Каждодневно я ожидал: утром задержат в зоне, остригут и прощай Управление со всеми друзьями. И вдруг, такое задание! Объясняя его, Могилевкин многозначительно посмотрел на меня и подчеркнул:
   - Надеюсь, ты понимаешь, что в твоих интересах выполнить все, как нужно!
   И я занялся обустройством магазина со всем усердием, на которое был способен, отодвинув основную работу в своей группе на вечерние и ночные часы, благо в лагере не придирались, как бы поздно мы не возвращались с работы, лишь бы было отмечено за день наше "рабочее сведение", заменявшее нам пропуск и паспорт.
   Под магазин отвели небольшую отдельно стоящую лачугу в получасе ходьбы от управления. В мои обязанности не входило делать там что-либо самому, таких поручений чиновникам не дают, а вот наблюдать за работой других и обеспечить открытие магазина в первый день после отмены карточек - было моим непосредственным делом.
   Прошляков, начальник снабжения нашего комендантского лагеря, к которому мне надлежало обратиться за людьми и материалами, к моему удивлению, решил все вопросы шутя:
   Возьмешь в мастерской двух ребятишек, да не сомневайся, они сделают все в срок и в лучшем виде. О материалах не заботься, поручи все им, а я тут дам соответствующую команду.
   "Ребятишками" оказались два седеньких старичка, с одинаковыми усиками и морщинками, усердно строгавшие двуручником новые сосновые доски. Их движения напоминали известную кустарную игрушку: "молотобойцы", когда один наклонялся вперед, другой откидывался назад.
   Мужички эти оказались очень дисциплинированными, при приближении Прошлякова, вскочили со своих досок, поправили фуражки и встали перед ним плечом к плечу. Я принял их за братьев, но оказалось: один из них, повыше ростом, с певучим говорком - Кляцкин, другой, из под Александрова, Сербин.
   - Это будет ваш начальник. - кивнув в мою сторону, пояснил Прошляков. - Пойдете с ним и будете делать что надо!
   - А чего надоть-то? - спросил Кляцкин, растягивая свое "то", как припев.
   - Пилить, рубить, да строгать-то, - в тон ему с улыбкой ответил Прошляков.
   - Коль так, струмент бы взять надо, да вот материалы, есть что-ли? - говорил только Кляцкин.
   - Идите, погрузите пилолес на сани, там отложен, а возчику я скажу. Не хватит, придете сами.
   Передавая мне ключ от будущего Хлебмага, он сказал:
   - Хотя мне это дело тоже поручено, но не любитель я топтаться бок о бок. Мешать не стану. Только звони мне, держи в курсе, не ровен час, кто-нибудь сверху поинтересуется. А ребят можешь по очереди оставлять там на ночь сторожить. Береженного, знаешь-ли и бог бережет!
   На том и порешили, меня такая самостоятельность в работе вполне устраивала.
   Своих "ребятишек" Прошляков охарактеризовал безошибочно: работали они споро, понимая друг друга с полуслов, с движения руки. Говорил вятич, а руководил работами Сербин, он феноменально быстро разобрался с чертежами, нашел ошибку, внес предложение прорубить из подсобки окошко на улицу, чтоб при приемке хлеба, не мешали торговать и все это при четырех классах образования и все это, как бы, мимоходом, двумя-тремя словами.
   Работу начали неожиданно: с чердака, выгребли оттуда весь хлам, вымели тщательно. На мой вопрос Сербин буркнул:
   Строить начинают с фундамента, перестраивать - с крыши!
   - Ежели загорится с кого спросят? С нас спросят! Скажут: вредители! - пояснил Кляцкин.
   Затем они притащили новую железную печурку со всем металлическим прикладом к ней и полдня ее налаживали, а когда все было закончено и в ней весело затрещали щепки, я понял: пожара от нее быть не может.
   Я люблю плотницкие работы, хотя ни хорошего плотника, ни квалифицированного столяра из меня не получилось, глаз не тот, и я с удовольствием весь день торчал около стариков, любуясь их работой, а, заодно, выполняя в помощь им разные подсобные работы.
   Поперва они держали меня на расстоянии, не без иронии, именовали начальником, затем Сербин первый назвал меня по имени и отношения стали простыми и теплыми. Для меня они были: дядя Степа, а его напарник Сербин, дядя Вася. Первый охотно беседовал со мной, в основном по делу, пояснял, рассказывал, другой - отмалчивался.
   Я был доволен, прямо-таки счастлив отменой карточек, считал это большим достижением нашей страны, полагал, что экономические достижения всенепременно скажутся и на внутреннеполитеческой обстановке: не нужно будет без смысла набивать лагеря ни в чем не повинными людьми. Я ожидал услышать такие же восторги и от своих стариков, вместо этого Сербин ответил довольно сухо:
   В нэп по деревне, кто работал, в амбарах хлеба было вдосталь. И до се не могу понять, кому нужно было рубить сук, кормивший всех?
   Под "суком" он, очевидно понимал крепкий, зажиточный крестьянский двор. Ему было обидно, что его разорили, но реплика его все же меня удивила и я попытался ему объяснить, что раз хлеб пускают в свободную продажу, значит, его снова в достатке, положение выправлено и страна после раскулачивания и коллективизации ничего не потеряла.
   - Дивья прокормить человека без скотины! За пять-то лет коров переполовинили, да и остальных посадили на солому, мы то ее, солому эту давали только на подстилку. А коней-то свели подчистую, на колбасу! - сказав это, он быстро отвернулся и застучал топором, полагая, что и так сказал лишнее.
   Над его словами мне пришлось задуматься: получалось, что мы еще не достигли уровня двадцать пятого - двадцать шестого годов, когда экспортировали излишки зерна, обеспечив полностью внутреннее потребление. Этот полуграмотный мужик разбирался лучше моего в экономики страны и, видимо, внимательно следил за происходящим вокруг него. Было обидно, что таких толковых людей, наших "сеятелей и хранителей" мы изгнали из села и теперь они, вместе с их высланными бог весть куда семьями из производителей зерна превратились в его потребителей. Тогда я подумал, пусть бы его разорили там, на Владимирщине, но без лютости и этой непонятной ненависти, перевезли бы в Сибирь, дали бы землю, средства на обзаведение, он бы через три-четыре года встал бы на ноги и снова кормил бы страну.
   В конце-концов, я себя успокоил тем, что отмена карточек - большое достижение. Теперь уже не будут, как прежде, на вопрос: "Что есть продовольственные карточки?" острить: - "это бесплатное приложение к журналу: "Наши достижения", М. Горького".
   Наш магазинчик возрождался из хаоса, как Афродита из пены морской, весело смотрятся перебранные и поструганные полы, аккуратно прифугованные прилавки, прибитые на протянутых вдоль стен полках деревянные караваи, хоть из-под топора, но не отличимые издали от хлебных и даже в запасниках, вот-вот, захлопают крыльями, запоют деревянные петухи. Украшения сделаны Сербиным по собственному желанию с художественным мастерством и любовью.
   Сербин до революции ходил с артелями, строил церквушки, а там тяп-ляп не сделаешь! Тогда и привык плотничать да столярничать по высокому классу и с любовью. А в нэп помогал односельчанам возводить чистые пятистенки.
   Как-то на нашем объекте отключили энергию, стало темно. Возможно было в тот день на этом и пошабашить, ведь работы шли с опережением, для торговли все готово, остались кое-какие мелочи, чертежами не предусмотренные : перебрать и утеплить дверь, срубить тамбурок для тепла, но наша печурка полна обрезков и за ее дверкой так весело мечется пламя, а в помещении держится стойкий запах смолы и свежей стружки, что мы невольно уселись на чурки и закурили: тепло, уютно, все располагает к задушевной беседе. Подождем немного, может свет и загорится.
   Первым ударился в воспоминания резонер, дядя Степа. Крестьянин он, видно, был ущербный: крестьянской работы не любил, с осени ходил, как он говорит, в отход, строить по городам, что придется, зарабатывал деньгу, которую на деревне не зашибешь. В их местах хлеба до нового урожая не хватало, каждый спасался, как мог, кто делал ложки, кто игрушки, кто катал валенки, занимались отхожими промыслами. С его вятской колокольни получалось: чем обратно в деревню, лучше уж - в лагере!
   - А может на стройку подашься, там вить плотники ой как нужны! - усмехнулся Сербин.
   - Знамо нужны, да ведь с нашей-то статьей, паря, кто нас там ждет? Не возьмут! Как есть не возьмут!
   - Где на стройке работают лагерники, иди смело, безо всякого возьмут! Еще и с поклоном! - возразил дядя Вася.
   Эти мужики были так похожи на тех, которых я встречал в селах и деревнях, куда выезжал из Москвы еще подростком, что и я с удовольствием припомнил многое из тех лет.
   - Два года подряд мы летом ездили в село Саввино, что на Владимирщине. Ты дядя Вася должен был о нем слышать!
   - Знавал, как не знать! Поди от Коржача верст шестнадцать будет, даже бывал вроде там разок-другой, в церкви по ремонту, престол низ Петра и Павла!
   - Все правильно, память у тебя хорошая! Ходили мы тогда с ребятами в Кержач к знакомым, ходили босиком. Дорога лесная, отбил все ноги, пока прошли в два конца. И престол - не ошибся! Праздник это, как раз в сенокос, гулянье в селе всегда было большое, да и драться ходили в соседнюю деревню. А церковь ту закрыли ко второму нашему приезду, надо думать в двадцать восьмом, комсомольцы обтяпали это дело ловко, не спросясь мужиков. Крестьяне тогда крепко на них озлобились, а сделать ничего не смогли. Разобрали по домам иконы, кресты на хранение, наш хозяин взял себе большое распятие во всю стену, поставил за лавкой, так и обедали спиной к нему.
   - Что ты там на селе делал-то? - поинтересовался дядя Степа.
   - Родители выезжали в отпуск, как на дачу, они любили поспать подольше, а потом гуляли, места там красивые, есть на что посмотреть! Ну, а я вскакивал с первым лучом солнца и присоединялся к своим деревенским сверстникам, с ними скучно не было: игры перемежались с работой, а работу женщины для нас находили всегда. Бригадиром нашим, по большей части, бывала старенькая бабушка, если она поливала огород, а он был посажен на взгорке, мы всей ватагой облепим длинную слегу с навешанными на нее ведрами, чайниками, поливалками и носим воду от колодца, если - окучивает картошку, мы и запрягаем Гнедка, и ходим по очереди за сохой, и водим коня под уздцы по междурядьям. Для меня там было масса удовольствий, но больше всего запомнился сенокос.
   - Неужто сам косил? - удивился вятский.
   - Сами мы не косили. Кто нас пошлет косить? Там с литовкой ходили мужчины, а их в семье было четверо. Когда мы подымались, их давно в избе уже не было.
   - Знамо дело! - подтвердил дядя Степа. - Как роса на травку, тут и коси!
   - Мы на сенокос шли за женщинами, когда те несли косарям обед, и тут нам раздолье: валки накошенного сена надо не раз перевернуть, "пошевелить", как там говорили, пока сено просохнет и его можно будет сносить в копешки, неровен час набежит тучка! А еще у нас дело - пошарить по соседним болотинам, поискать птенцов. Помню поймали дергаченка, а он тощий, несуразный, с длинным клювом, скрипит, как не смазанная телега и бьется клювом. Ну, и, конечно же, купаться. А мужики, как станут в ряд лесенкой и пошли махать косами, только вжик, да вжик, а мы мальчишки смотрим и завидуем, вот бы нам так!
   Мои детские воспоминания разбередили душу Сербина: какой заключенный не подпадет под власть воспоминаний, ведь ни настоящего, ни будущего у него нет!
   - Да, мужики, сенокос самое веселое время в крестьянстве. У нас покос - вдоль реки. К обеду, как ты говорил, и у нас собирается там вся деревня, а девки ни одна не пропустит. Обычай у нас был такой, девок купать! Одну все ж миновали, кузнецову дочку, кузнеца-то вся деревня уважала, да и побаивались: тремя пальцами гнул медные пятаки, да и девка была на редкость красива, не каждый парень поднимет на нее глаза. Остальные девки в летели в реку в платьях и визжали на всю округу, а сами только и ждали, когда ребята их ухватят. Весело было. Пока еще жара, так-сяк, а солнце к закату и пошло: гармошки, песни звенят над рекой, парни с девками в "Горелки" бегают, не стихает до утра. Свое выкосим, пошли к бобылкам да вдовицам, тут для мужиков самый кураж, один перед одним похваляются своим мастерством, смотреть со стороны, залюбуешься! И бабы с ребятишками бегут помочь, шевелить валки, сушить сена. Община, она и есть община! Никого не обойдет, никого в беде не оставит, лишь бы сам работал! До двадцать седьмого, те годы были золотые, сплю и вижу те сенокосы. Эх, вернуть бы то времечко! Да, не вернешь, ушло, уплыло! - с грустью закончил Сербин.
   - А драться после сенокоса не ходили? - поинтересовался я.
   - Был у нас такой обычай, только по большим праздникам, чаще всего на Троицу. Все мужики, парни, ребятишки одеваются по праздничному, белые рубашки, чистые порты и пошли к суседям, а сговор делают старики, они ж и глядят, чтоб окромя кулаков - ничего, да чтоб лежачего кто не ударил, да, чтоб ниже пояса ни-ни! Поперва заводятся ребятишки, за ними входят парни, а там и мужики. Бьются лихо, стенка на стенку!
   - А колья, подковы в ход не шли?
   - Бывало и такое, в обход уговору. Такого били и свои. Случай был, убили мужика. Говорят, это плохой обычай, а по мне, что за мужик, коль на кулачках не разгуляется. Вон бокс, аглицкий, значит хороший, а русские кулачки, чем хуже? Тоже все по правилам. - закончил Сербин.
   Немного посидели, свет не зажегся и пошли по домам.
   Мне нужно было спешить, в управлении меня ждала дневная норма работы, а в последние дни года вопросов было особенно много, опять сидеть часов до двух ночи.
   А пока я шел под впечатлением той простой и милой картины сенокоса, которую так душевно нарисовал Сербин и думал: у нас безжалостно и бездумно истребляется крестьянский слой, мир Сербиных, Кляцких, создателей и хранителей народных поверий, традиций обычаев, фолклера, составляющих душу нации, ее неповторимый колорит. Потом все это придется выискивать по глухим уголкам России и, наверное, много вообще восстановить уже не удастся. Культура погибнет вместе с ее носителями.
   До открытия моего хлебмага оставалось два дня, сходил в Потребсоюз и привел продавца и сторожа, а продавец захватил с собой портрет Сталина. Плотник быстро пристроил нашего вождя слева от входа на свободную от полок стену. Выглядел вождь молодо, без морщин и оспинок, с тоненькими усиками, смотрел на нас с улыбкой. Под его загадочной улыбкой наша акция приобретала политическую значимость.
   Подъехал Могилевкин, осмотрел, остался доволен, решил завозить хлеб завтра после обеда, с этого времени и мне переселяться сюда и на всю ночь. По моей просьбе, он написал записку Прошлякову, премировать стариков - плотников из фонда Нстр"а и на том мы с ними расстались. Он захватил меня с собой в пролетку.
   Хлеб начали завозить сразу после обеда, буханки были до того черствыми, что ими свободно можно было заколачивать гвозди. Покупатели попортят немало нервов за такой хлеб. А пока, от любопытных глаз мы заперли двери и начали приемку и раскладку хлеба по стеллажам и полкам. Подвода подходила за подводой, я беседовал с возчиками и они заверяли, что возить будут до глубокой ночи.
   - Валентин, сколько же времени? спросил я у продавца, пожилого, спокойного и неторопливого мужчины. Он вынул из брючного кармана плоские часики на цепочке, был час ночи. Уже давно были заложены и полки и стеллажи, набито пространство под прилавком, до человеческого роста заложен хлебом запасник, прямо на пол, а хлеб везли.
   - Еще на два часа места, пожалуй, хватит, а там не знаю, что будем делать. - сказал продавец.
   - Приспичит, откроем раньше торговлю. - ответил я, прислушиваясь к голосам на улице, которые были слышны даже сквозь стену.
   - Раньше времени начинать торговлю рискованно, набегут из очередей от других магазинов, не хватит завезенного хлеба, скандала не оберешь. - сказал продавец, взглянув на портрет Сталина.
   Я вышел на улицу, разведать обстановку. Человек двести покупателей, сбившись в кучу, за углом магазина от лютого ветра, терпеливо ждали, тихо переговариваясь и покуривая. А ждать-то нужно было еще целых четыре часа. Вот это - встреча нового года! Врагу не пожелаешь! Я попытался их уговорить, гарантировал, что хлеба хватит всем, что теперь торговля будет вестись каждый день свободно. Мои уговоры они принимали враждебно, в ответ молчали, а я думал, если сейчас - двести, сколько ж их подойдет к открытию, к пяти часам.
   - Ты бы лучше открыл свою лавочку, да роздал нам по буханочке, если хлеба у тебя припасено, чем петь тут Лазаря. - сказал один мужчина не очень дружелюбно.
   Это было неприятно и я поскорее ретировался. В три часа прекратили подвоз хлеба, мы только решили отдохнуть, вздремнуть пару часов, как снаружи по дверям тамбура и в стены начали резко стучать, требуя начать продажу хлеба. Терпение у людей истощилось. Я выглядывал в окошко, просил, уговаривал. Люди утихали, но не надолго, слышались и модные тогда слова: вредители, бюрократы. Было не отдыха!
   Тут явился второй продавец, пришлось открыть дверь, толпа отбросила меня от двери, как щепку, и вмиг заполнила все помещение. С большим трудом, с помощью самих покупателей удалось закрыть входную дверь.
   Пришлось начать торговлю. Продавцу дали установку продавать по одной буханке в руки, но мы, понимая, что закольцуем очередь и меньше двух раз никто не будет проходить, решили давать по две буханки, на свой страх и риск! У дверей стоял я со сторожем и, пока, всех из магазина не выпустили с буханками, внутрь никого не пустили. Начал теряться счет времени, порядок установился железный, никто не лез без разрешения: двадцать с буханками выпустили, двадцать впустили.
   Пока люди стоят на морозе, они готовы взять любой хлеб, но вот они вошли в тепло и сразу преображаются: и запаха-то хлебного у вас нет, да и хлеб до чего вы довели, его только кувалдой крошить и ассортимента нет, как свиньям!
   Я их успокаиваю, как умею, объясняю сложившуюся в городе ситуацию, рекомендую перед употреблением положить буханку минут на десять-пятнадцать в духовку и хлеб станет вкуснее свежего и запах появится.
   - А если духовки нету вовсе? - кидается на меня женщина, тыкая мне в лицо камнеподобной буханкой.
   - Тогда нарежьте ломтиками и подогрейте на сковороде, ваши детки пальчики оближут.
   - Какие тут ломтики, его разве что топором рубить! - буркнула она, уходя.
   Запас хлеба таял на глазах, а поток покупателей не ослабевал, за дверью рокотал настоящий морской прибой. Я с ужасом думал о том, что, открыв магазин намного раньше указанного срока, приманил покупателей от других магазинов, да еще и выдаем по две буханки, вместо одной. Что теперь будет.
   И тут к магазину подъехала пролетка. Могилевкина я встречал, как спасителя, сейчас решит все проблемы. Зашел он веселый, побеседовал с покупателями, пошутил с женщинами, поздравил их с новым годом, годом без карточек. Его комсоставская шинель была оценена по достоинству, покупатели заулыбались и никаких жалоб.
   - Когда начали? - спросил он, догадавшись, что торговля идет давно.
   - В пятом часу. - соврал я.
   - Не выдержал! Смотри, хлеба осталось на пару часов торговли, а даешь в руки по две буханки! Кто распорядился?
   Мы с продавцом сочли за лучшее промолчать.
   Тут он заметил деревянные караваи, прибитые плотниками и со смехом сказал:
   - Вот вам и выход: не хватит хлеба, продадите эти, думаю они не намного тверже тех, которые возят из городской пекарни.
   Покупатели рассмеялись. Все таки он уехал довольный нашим порядком и обещал поторопить с завозом хлеба. И скоро раздался стук в окошко. На этот раз подвезли хлеб из лагерной пекарни, где оказывается тоже пекли впрок.
   К одиннадцати часам продали весь запас и торговля шла с "колес". Возчики сказали, что в лагере хлеб заканчивается, возили и в другие магазины и я решил рискнуть, закрыть магазин на обед. Крик за дверьми, конечно, был не малый, но выхода не было. Пока продавцы пили чай, я добежал до телефона и обзвонил все городские организации. Меня успокоили: машины ушли за хлебом в соседние села и скоро будут у нас. Прибывшая из Михайло-Чесноковской машина-фургон повергла покупателей в панику, они поняли, что всего хлеба не скупят и очередь начала редеть. Потом пришла вторая машина и лагерь еще продолжал слать подводы. Было ясно, что битва с покупателем выиграна.
   Был такой курьезный случай: приходит старушка, согнувшись под тяжестью мешка с хлебом, плачет горькими слезами. Спрашиваем: "Что случилось, бабуся?", а она:
   - Денег у меня нет, сыночки милые. Возьмите этот хлеб, ослобоните меня, не съесть мне его и за месяц!
   Выкладывает десять буханок, возвращаем ей деньги, интересуемся:
   - Зачем же ты его покупала, бабуся?
   - Дак ведь люди говорили, не будет теперь хлеба ни по карточкам, ни без карточек. Вот я и брала. А вы все продаете и продаете!
   А тут, как раз, залетел корреспондент местной газеты. Для него эта бабуся со своим мешком - журналистская находка. Взял ее под крендель и пошел брать интервью.
   Впрочем это был не единичный случай, повторялись и еще, но уже без корреспондентов. А с пяти часов покупатели пошли уже так, как ходят в магазины обычно, очереди на улице прекратились. Вступил в действие новый порядок: без карточек.
  

8. ЗАПИСКИ СПУСТЯ ПОЛВЕКА, на том календаре 1935-й год

  
   Начало было многообещающим: отменили карточки на хлеб. В нашем политкружке, собиравшемся перед выходными днями, восторгов и звону по этому поводу было немало, обещали в течении года отменить ограничения и на остальные продукты, провести снижение цен. Да и мы этому верили: сколько можно сидеть на полуголодном пайке в стране, до революции кормившей пол-Европы, и при этом платить за все по полукоммерческим ценам. Реализовывались обещания трудно, всегда кто-то или что-то мешало, а снижение прошло чисто символическое: уценили соль, да пачки сухого кваса - "Друг колхозника". Несмотря на то, что даже в богатейшей Амурской области в магазинах было мало товаров, все лекторы сходились во мнении, что страна широким шагом пошла к коммунизму.
   В свободненском продмаге решили взрастить зерна коммунизма: открыли отдел "Без продавца", на первый случай остановились на ассортименте соль и спички. Несколько дней ко всеобщему восторгу в кружке оказывались копеечные излишки, затем кто-то сорвал кружку с дневной выручкой в десяток рублей и смелый эксперимент пришлось прекратить.
  

* * *

   Еще 1934 году, в каждой части снабжения лагерных подразделений нам удалось выделить ларьковое бюро, со штатом 1-2 человека. Именно на их долю выпадала роль проводников наших мероприятий, исполнители многочисленных инструкций и циркуляров. От них мы получали конъюнктурные обзоры по ларьковому снабжению, заявки на продукты и промтовары и немало дельных предложений, все это нами обобщалось и отправлялось в ГУЛАГ, где в то время живо интересовались этими вопросами и отмечали успехи нашего лагеря в своих циркулярах. Нам стало очень удобно: было с кого спросить, появилась удивительная обратная связь, время панических телеграмм ушло в прошлое.
   Кроме 8-го лаготделения (бывший СКОЛП), находившегося у нас под боком, остальных заведующих ларьковыми бюро мы знали лишь по переписке. Среди них выделялся Кощинский исполнительностью, грамотностью своих обзоров, инициативностью, а кстати и своим отработанным почерком. Сначала он работал в 4-м отделении (ст. Ерофей Павлович) затем, когда развернулись работы до Хабаровска, назначенный в 13-е отделение (ст. Биробиджан) начальник снабжения Судак взял его с собой и теперь лучшим по исполнительности и информации стало это отделение. Он подал идею собрать в управлении всех заведующих ларьковых бюро. Идея была прекрасной, она очень понравилась Могилевкину, они со Щукиным провернули этот вопрос в верхах и скоро все наши помощники собрались на 3 дня в стенах отделения. Их устройство в лагере взял на себя коллега из 8-го отделения, Егоров, крупный всегда веселый мужчина.
   Кощинский оказался самым интересным из всех и в жизни, судьба его была вполне в духе того времени: каторжанин в прошлом - освобожден революцией, состоял в обществе Старых политкаторжан, за свою чрезмерную активность не понравился новому, столь желанному демократическому, социалистическому строю и вот опять, как блатари говорят, по новой - 10 лет. Кощинский, несмотря на свои полсотни лет смотрится молодо, многочисленные складки на лице его не старят и выручают юношеские голубые глаза. Он оптимист и несмотря на удары судьбы, продолжает быть активным и неунывающим. У нас он пришелся ко двору, его многочисленным предложениям старались давать ход. Само совещание оказалось полезным, вступили с каждым в личный контакт, поняли, что можно ждать от каждого и что от нас каждому нужно, в результате намного сократилась переписка, работать стало легче.
   На БАМе действовала линейная система управления: каждый начальник отдела имел право давать директивы нижестоящим начальникам частей: за подписью Кузнецова шли только письма, затрагивающие несколько служб. Даже из ГУЛАГа мы получали письма и циркуляры, за подписью начальника пятого отдела. Существующая сейчас в стране линейно-штабная - итог дальнейшей бюрократизации системы, обезлички начальников отделов и служб, она намного более консервативна и трудоемка, менее поворотлива.
   Заканчивая тему ларькового бюро, скажу, мы сдружились с Егоровым из 8-го отделения и его другом по части снабжения Баяновым, умным красивым и выдержанным мужчиной, носившим старомодную, всегда аккуратно подстриженную бородку и раза два устроили с ними выходы в лес.
   Во время одного такого пикника, нас в лесу захватила летняя гроза с громом и сильным ливнем, лесок был хиленький, спрятаться негде, пришлось бежать через поле. И тут я почувствовал, что не умею бегать, просто бегать, и не умею, ноги то неуклюже стукаются о землю, то как бы проваливаются в несуществующую яму. Баянов заметил и понял мое состояние:
   - Было сильное истощение? И отеки наверное были?
   Я подтвердил и то и другое.
   - В этом случае нарушается координация действий и это возможно надолго, врачи в этом случае рекомендуют почаще тренироваться в беге.
   Баянова вытолкали из аппарата в 1937 году, вслед за нами, вместе мы грузили балласт в Аргинском карьере, вместе оказались на пересылке во Владивостоке. Помню я восхищался его выдержкой: вокруг шумит, клокочет пересылка, а он спокойно сидит на своем деревянном сундучке. Всегда мне нравились спокойные выдержанные люди, черты характера, которых мне не хватало и я боролся с собой, стараясь сохранить спокойствие, в трудных ситуациях.
  

* * *

  
   Ушел наш начальник отдела Владимир Константинович Щукин. Мне казалось, что он неотъемлемая часть ларькового отделения и вот ушел и... ничего не случилось, прислали нового, Зиновия Зиновьевича, заключенного. Кто он такой и откуда и даже как его фамилия - не помню, мало чем он мне запомнился. Щукин в течение более, чем года кроил и перекраивал мои черновики, этот не обращал внимания на текст, рассматривая лишь суть ответа. Был Зиновий Зиновьевич человеком не лишенным юмора. Как-то зашла женщина попросила керосин по талонам за июнь. Он ответил, что июньские ночи прошли и освещать их уже не придется. Так керосин и не выдал!
   Перемещение Щукина произошло, как это не странно, на почве любви, а я то считал его сухарем, аппаратной машиной. Предыдущая жена нашего начальника была крупная, довольно рыхлая женщина, ходила в платьях с глубоким декольте, хорошо относилась к нам, сотрудникам своего мужа. И вдруг развод! Все оказалось просто: по соседству с нами помещалась телефонная станция и там служила молодая, очень серьезная девушка, молчаливая, в очках и с нашей точки зрения совершенно не примечательная, а для него видимо в ней сосредоточился весь мир. С ней ему пришлось уехать в какое-то подразделение, больше мы не встречались.
  

* * *

   Вскоре вместо Билыка, человека внешне несимпатичного мне дали в помощники молодого красивого мужчину с короткими черными усиками и карими кроткими глазами. Акопов Назар Иванович, так звали нового помощника, в прошлом торговый работник из Кутаиси по внешности чем-то неуловимо напоминал мне отца и мне почему-то казалось, что и внутреннее содержание должно вполне соответствовать моему высоко порядочному родителю. Акопов был чрезвычайно молчалив и не высказывал своих мнений ни по одному предмету, молча сопровождал нас с Кешей во всех походах, как безмолвная тень. Проработав с ним около года я фактически о нем ничего не узнал.
   Когда, освободившись, он заехал к отцу, тот оказал ему обычное гостеприимство, проводил на вокзал, и после этого, как и мы, не получил от него никаких известей. Так я, считавший, что хорошо разбираюсь в людях, допустил два прокола в оценке двух собственных помощников, с которыми проработал и прожил рядом по году. Впрочем, возможно мы не учитывали поведения бытовиков, не желавших афишировать свои связи с находящимися в заключении каэровцами. Это предположение будет видимо самое верное.
  

* * *

  
   С Иннокентием Никифоровым я сближался все больше: на пляжах мы бывали вместе, неизменно рядом сидели в клубе на просмотрах фильмов или постановках, сочиненных часто местными писателями.
   Если на пляже выпадала свободная минута, он заполнял ее рассказами о жизни на золотых приисках своего Нерчинскозаводского района. В те годы на прииске работало не мало местных китайцев, они то и были главными объектами его рассказов. Китайцы тоже искали свое счастье в золотом промысле, но приисковое начальство не доверяло им разработку россыпей, представляли или залитые водой шахты, или старые отвалы с низким содержанием золота. Китайцы охотно брали в аренду затопленные в революцию шахты, откачивали воду и вели довольно успешно разработку рудного золота, компенсируя все неудобства своим трудолюбием. Они так и не научились работать с тачкой, их инструментом были легкие корзинки на коромысле и несмотря на малую производительность такого труда, не отставали от русских за счет того, что даже курили, не присаживаясь: набьют табаком коротенькую глиняную трубку и дымят себе под нос на ходу и так весь световой день.
   Во многих приграничных городах, например, в Сретенске, были районы проживания китайцев с самоназваниями: Зарбин, Хайлар, Маньчжурия. Иногда кому-нибудь удавалось спровоцировать драки между русскими и китайцами и тогда поднимались жители этих районов и драки бывали кровавые, но в общем жили дружно и в определенной мере, судьбы обеих народов переплетались, понимали друг друга в разговоре, русские пели китайские песни, те наоборот. Китайцы охотно брали себе в жены русских женщин. По китайским обычаям, все по нашему женские работы: приготовление пищи, стирка белья выполняли мужчины и китаец, нарядив свою жену, не дает ей работать и наша русачка, посидев у окна без дела неделю-другую при случае, сбегает от своего мужа и вскоре снова валяется где-нибудь пьяная и грязная.
   Кеша частенько мяукал какие-то китайские песенки, что-то вроде: "Солнце юло и миюло, шангаюло и шанго", часто употреблял китайские слова, приисковые привычки сидели в нем крепко.
   На приисках было туго с горячительными напитками, хотя в "золотом" амбаре спирт бывал, вакуум с этим товаром заполняли китайцы, доставлявшие из Китая свою водку и продававшие ее приискателям даже в кредит, что и обеспечивало им успех. Водку, именовавшуюся ханой или ханжей, привозили в запаянных металлических "банчках", что гарантировало ее от разбавления водой, и торговля ей вполне добросовестно, хотя и подпольно. Кешка рассказывал:
   - Придешь к китайцу, просишь выпить, говоришь, что денег сейчас нет, отдашь с получки. Если ты его раньше не подводил, он в долг дает без ограничения, если слово сдержишь, то дядя Миша или там дядя Ваня - они любят, чтоб их называли русскими именами, - не только дает водку в кредит, но и деньги займет, сколько попросишь.
   Китайцы неграмотны, и то что ты у них берешь отмечают ножом на палочке и когда б ты не пришел, через месяц или два, он точно скажет что ты брал и сколько должен. Китайцы - ребята честные.
   У китайца в подпольном трактире - не только хана, но и закуски "всякие-разные", но чаще всего в его воспоминаниях фигурируют пельмени, не наши, сибирские, - свои, китайские, величиной с человеческое ухо и готовятся они иначе: в сетке над паром, так же готовятся и пампушки, заменявшие китайцам хлеб. На этих подпольных харчевнях дружба с китайцами не кончалась, не малое значение в экономике прииска занимала и контрабанда. Переход через границу в Китай на прииске считался обычным делом. С золотом не ходили, с деньгами и покупали конфеты да папиросы, там они стоили в пять раз дешевле, чем на прииске, но главное - за инструментом: лотки, гребки, кайла - они там намного лучше. Лоток, например, в Китае в половину легче нашего. Граница охранялась крепко, но на своих, местных смотрели сквозь пальцы, отдашь пачку конфет и проходи.
   Так постепенно Кеша в деталях обрисовал нам картину приискового житья-бытья. С детства меня интересовала приисковая жизнь, с увлечением читал рассказы Мамина-Сибиряка, Брет Гарта, Джека Лондона и Шишкова, и Никифоров нашел во мне заинтересованного слушателя, его повествование было для меня продолжением юношеского чтения.
   Иннокентий помог мне избавиться от многого хлама в моем характере: от мелкого бесцельного вранья, преувеличений и просто хвастовства, что за мной водилось с детства, он же имел на это дьявольское чутье, ловил меня буквально на каждом слове и постепенно я вынужден был следить за своей речью и вылечился от этих болезней.
  

* * *

  
   Извечный вопрос общества - отношение к спиртному? Казалось, о какой выпивке может идти речь в условиях лагеря? Может и даже очень! Мы выпивали, пусть не так часто: раз, два в месяц, когда удавалось выбраться в город, где купить бутылку водки или вина было не так уж сложно, да и по цене были они вполне доступны: пол-литра водки стоила 6 рублей 05 копеек.
   Пили в общем со всеми удобствами или в городском парке, устроившись на траве, рядом с вольными гуляющими, или на берегу Зеи, а иногда по приглашению кого-либо из жителей города, заходили в гости, три или четыре раза навещали, так называемый, улус спецпереселенцев...
   Случилось так, что на пляже к нам подсел молодой мужик, мы угостили его спиртным и он пригласил нас в гости в какую-то рыболовецкую артель. Небольшой поселочек, - всего лишь несколько домиков на берегу Зеи, прозывавшийся улусом, являл странную картину какой-то неухожености, чего-то временного, вокруг домиков - ни садов, ни огородов, даже скотины не видно, только на берегу на длинных слегах сушатся сети. Да и внутри домиков картина - не лучше: ломаные стулья, топорно сделанные топчаны, рваные занавески, голые окна. Все прояснилось, когда мы узнали, что население поселка - приезжие, а точнее, пригнанные сюда курские "соловьи", в прошлом раскулаченные. Они сменили здесь коренных амурцев, таким же способом согнанных с насиженных мест и угнанных Бог знает куда, осваивать суровые районы Якутии. Смысл такой странной замены одних жителей другими очевиден, чтоб всем было плохо: курянам в Амурской области, амурцам - на Севере. Чтоб никто не чувствовал себя хозяином своей жизни.
   Отец семейства, выглядевший намного старше своих 50-ти лет, после первой стопки "заложил валик" и полились бесконечные рассказы о том, как их выбрасывали из домов "в 24 часа", как они оставили там все нажитое долгим нелегким крестьянским трудом, как грузили в красные вагоны, набивая их до отказа, как в пути спали на нарах вповалку мужики и бабы, девки и парни. За три года заключения я уже наслушался этих жутких историй до нестерпимой душевной боли, но как наркотик - хотелось слушать еще и еще, да и людям нужно дать излить свое горе, выговориться, может легче станет. Да и говорить, кроме как со стариком, было не с кем: сын его, приведший нас сюда, назюзюкался и спал в соседней комнате, его жена, симпатичная молодица, занималась по хозяйству, да и любвеобильный Кеша крутился возле нее, по его выражению выпрашивая...
   А старик продолжал грустное повествование. Нестерпимо было: охрана не отпускала их от вагона и оправляться приходилось на глазах у мужиков и детей... У одной девки "пошли краски" (менструация) и ни у кого - чистой ватки или тряпки, да и сменки нет, все отобрали. Рубашка вся в крови, парни хохочут не поймут, что происходит.
   После смерти ребенка, дочь у старика на какой-то станции сбежала и сейчас нет о ней ни слуху, ни духу; жена стала чахнуть, не ела, да и есть было нечего, и умерла, похоронили в чужой амурской земле. В улус этот, распроклятый они попали потом, жили еще где-то в землянках, дети все перемерли, Бог видно прибрал, чтоб не маялись. Старику здесь все не нравилось - "глаза б не глядели", хоть и хатку дали веселенькую, красивую, да и земля здесь богатая, урожаи вон какие, курянам такие и снились.
   "Да ведь чужое все! Придут завтра хозяева: с чужого коня..." Видимо все ж ждал, что вернут на родную землю, к старому очагу, справедливость-то, она живет в душе человека, а не вернут значит: "Скорее б Бог прибрал", жизнь заново начинать не хочет.
   Угощали нас супом, в нем плавают картофельные лушпайки. Неужто и там на родине не чистили картошку, а вот и кисель, вовсе не сладкий и - кожура и сердцевина от яблок. Все по временной схеме, все кое-как. Или вот у молодицы лопнувшее корыто, заткнуто тряпкой, говорит, привезли оттуда, из-под Курска, здесь леса хватает, а корыто новое сделать некому.
   Сидел я на Лубянке с левым эсером, Гюльназаровым. Его привезли из ссылки, тогда была такая мода: кончает человек ссылку, его вызывают в Москву и дают новый срок. Так вот, они, шестеро ссыльных в Нарымском крае, вырубили лес, очистили площадку и на второй год местные жители ходили к ним за молоком, мясом, яйцами и овощами, поселок прозвали "Армяне". Это другой подход к жизни: чувствовать себя везде хозяином.
   Я на стороне хозяев жизни не сочувствую тем, кто продолжает тянуть горькую, не набравшись смелости засучить рукава и строить, пусть на временном месте, новую жизнь: не нравится тебе жить в чужой избе, построй свою. Видел я в окрестностях Свободного семья строила себе дом, без одного гвоздя, дом из бревен, жердей, лозняка и самана. Месяц, и дом готов.
   В последний свой визит в улус, мы запаслись настойкой "Горный дубнияк", в магазине другой выпивки не было. Характеризуя настойку, продавец посоветовал пить с оглядкой, а то от нее сильно дуреешь.
   Мне опять пришлось вести беседу со стариком, сын его, не проронив ни слова, выдул один пол-литра этого непредсказуемого зелья и еле-еле, с моей помощью добрался до топчана. Кешка, тоже, изрядно выпив, увязался за молодицей, не теряя надежды сбить ее с пути истинного. И вот она подбегает ко мне сильно возбужденная:
   - Ваш друг упился до чертиков, катается по траве, как бы с ним чего не случилось.
   Он смотрел на меня пустыми светло-голубыми глазами... не узнавал, бил меня кулаками и сапогами куда попало и грязно ругался. Ни до ни после я не видел друга в таком состоянии, все попытки удержать его были бесполезны, пока мне не пришла на помощь, молодая хозяйка, с ней мы его все же прижали к земле, не давая пошевелиться, и через минуту он неожиданно успокоился и уснул, продолжая бормотать ругательства: мы смогли оставить его на траве отсыпаться и вернулись в дом. Там картина закончившейся пьянки была неприглядной, а единственный мой собеседник сладко спал, положив голову на стол. Делать мне здесь было нечего, к тому же меня мутило и я вышел на берег Зеи.
   После сильного разлива река еще не вошла в свои берега и катила к Амуру мутноватые холодные волны. Внизу под крутым глинистым спуском было спокойно, течение образовывало водоворот и я, не дав себе времени обдумать свой поступок, разделся и прыгнул в воду. Вынырнув на поверхность, я мгновенно понял всю опасную глупость своего поступка, меня тащило к бурному потоку и пришлось приложить немало сил, чтобы войти в водоворот, круживший у береговой заводи. Вскоре мне удалось ухватиться рукой за короткий тросик с узелком на конце, к которому крепилась рама убранного по случаю наводнения лодочного причала. Я обрадовался несказанно, но радость была преждевременной: вылезти по крутому спуску не удавалось, ноги скользили по глине и, когда я отчаялся, решив бросить тросик, и плыть вниз по течению, пока не замерзну или не вылезу на пологий берег, именно в этот момент на берегу показалась спасительница. Молодица поняла мое положение и без суеты, высвободив из под сушившихся сетей длинную слегу, сунула мне в воду один конец. К счастью, я не был тяжелым и она меня выволокла по глине вверх, спасши от верной гибели, потому, что весь берег на несколько километров вниз по течению был высоким и глинистым.
  

* * *

  
   Внезапно наш Кеша заболел рожистым воспалением и мы проводили его в больницу. Первыми на свидание пришли мы с Урбанюком, нашим новым сотрудником. Состояние у больного было неважное, не столько физическое, сколько из-за желания курить: из под бинтов у него виднелись одни глаза, а под бинтами - ихтиоловый компресс. Попробуй закури! как вспыхнет и компресс и лицо. Мы смеялись над нашим другом:
   - У тебя, Кеша, или "рожа" на роже или рожа под "рожей". Такое нарочно не придумаешь!
   А ему не до смеха:
   - Чем хихикать, лучше сделали бы мне как-нибудь закурить!
   - Да ведь в палате какое курение?
   - Ничто. нянечка разрешит, лишь бы не сгореть!
   А нянечке-то лет двадцать пять, кровь с молоком. Свернули мы ему длинную - предлинную козью ножку и ничего, затянулся с наслаждением и не сгорел даже запел одну из своих любимых песенок: "И вот в минуту трудную, когда нет папирос, тогда махорку чудную пускаю через нос".
   Лежал он жаркими днями недели две и мы по очереди навещали, не давая соскучиться. Там же лежало несколько молодых уголовников с гонорее и нянечки охотно бегали с ними на чердак, переспать. На вопрос Кеши, одна из них бойко ответила:
   - Такое не впервой! Заболею - вылечат!
   В то лето состоялось мое знакомство со свободненской девушкой, знакомство, затянувшееся на весь каникулярный период. А началось все с нашей курьезной переправы через зейскую протоку. В тот день с Иннокентием загорали на небольшом островке, куда перебрались по узким мосткам, висящим на козлах. Возвращаемся и оказывается: мы отрезаны, мостки исчезли, перед нами протока шириной метров пятьдесят, где стянутые бонами плавают "молем" лесозаводские бревна. Я возможно и не решился б, а Кешка не задумываясь, потащил меня через протоку по крутящимся под ногами и тонущими под тяжестью тела бревнам. У берега - широкая полоса чистой воды и задержаться на лесинах нельзя ни на минуту - окажешься в воде. Пришлось прыгать. Воды у берега - чуть выше колена, да дно глинистое брюки завозили так, что пришлось полоскать и расстелить на сушку.
   На этом казус бы закончился, если б на береговом обрыве не показались две молодые феи. Какие виды привели их в восхищение не знаю, только уходить они не собирались и, усевшись на бревнышко, принялись болтать и весело смеяться. А мы - внизу с голыми ногами и солнышко, как на зло, прячется за тучки и брюки не хотят сохнуть. Кешкины душевные струны звучат в унисон с девичьим смехом, он беспрерывно стреляет вверх глазами и, не выдержав напряжения, надевает мокрые штаны и идет вверх знакомиться. Я следую его примеру.
   Девушки хохочут над нашими брюками, плохо постиранными, пожелтевшими от глины и вовсе не глаженными, но все обходится, знакомство состоялось и через минуту мы болтаем, как старые друзья. Они не были сверстницами и к старшей, смеявшейся громче и охотно принимавшей соленые приисковые шуточки и побасенки, подсел мой напарник, придвигаясь по бревну плотнее. Я оказался рядом с Галей, ей, по-видимому шел 19-й год, училась она в Хабаровске в техникуме и теперь приехала к родным на каникулы. Нашим феям очень хотелось прогуляться по парку, посетить танцплощадку или сходить на киносеанс, всему мешали... брюки.
   Кстати у свободненских парней были в моде брюки красивых расцветок с вискозной ниткой. На подобную роскошь у меня не хватало денег, так как половину вознаграждения у меня вычитали за творог. Городские ребята вели себя скромно и ни ссор, ни драк с зеками не происходило. Сойдутся они в клуб подопрут стенки по периметру зала и любуются на своих милашек, танцующих Бог знает какие танцы друг с дружкой. Сами парни неохотно выходят в круг, ну, а если зайдет кто-либо из "наших" - приглашай любую! Позже, этак года через два и в Свободном стали уделять внимание танцам, как-то зашел по делам в райпотребсоюз, а у них сдвигают столы, расставляют по стенкам стулья и начинаются танцы. Говорят, всем учиться обязательно и, непременно западноевропейским: фокстроты, танго, румбу.
  
   Итак с девушками! Согласились для первого знакомства ограничиться прогулкой по бережку, где реденькие заросли лознячка прикроют нас от любопытных взоров. Кешка со своей "дамой" шел позади и я ускорил шаг, освободив им поле деятельности. Моя подруга - очень привлекательная, но чересчур серьезна и рассудительна, обычный шутливый флирт в общении с ней не подходит и я, чтоб не ломать голову о темах для разговоров даю возможность рассказать мне о своем техникуме, подругах и конечно, мальчиках. Она смело берет меня под руку, касается моей ладони и щебечет легко и свободно, заполняя все паузы. Мальчики? Да, она встречалась, но не с однокурсниками, только - со старшими. Чем заполняет время каникул? Скучает отчаянно! Ехала домой, надеясь провести лето со школьными подругами и вот, пожалуйста, все они разъехались, кто куда, в городе нет ни одной. Не будет же она, как хотят ее родители, сидеть весь день с книгой? Ей можно посочувствовать: в такие года приятней встречаться с мальчиками, а то опоздаешь, подруги всех расхватают.
   Подходим к городским окраинам, пора расставаться! Она считает, что мы могли вместе проводить время, пока она здесь. Я не имел привычки скрывать свой статус заключенного и ей это объяснил, хотя возможно это был ненужный браваж, но я полагал на этом закончить знакомство. Она всерьез мои слова не приняла, возможно ее сбивало с толку мое свободное общение с вольными. Встречу она мне назначила и даже приглашала домой. На встречу я не пришел: к чему морочить девушке голову?
   Потом с Кешей были в городе и я попался ей на глаза. Она выбранила меня за излишнюю застенчивость(!) и мы отправились в парк, погулять там по аллеям. Ей хотелось танцевать, но в этом я был слаб и не рискнул выходить на площадку.
   Так и тянулся наш роман до середины августа: я то приходил на свидание, то пропускал, то встречи возникали случайно. Обидеть девушку грубым разрывом не хотелось, надеялся, что каникулы скоро закончатся и все решится само собой. Именно такой исход ее видимо не устраивал, она все чаще звала меня к родителям и так как я уклонялся, подстроила мне ловушку и я неожиданно оказался у них в доме.
   Оба родителя были необыкновенно симпатичны и гостеприимны, встретили меня радушно и угощали, всем, что было в доме, а я терзался, опасаясь оказаться персонажем какого-либо старинного водевиля. К счастью, все обошлось. Когда мы понемногу выпили и остались наедине с ее отцом, все прояснилось до конца и я смог уйти от них с легким сердцем. Прощались тепло, она вышла меня проводить и первый раз за все каникулы горячо поцеловала меня в губы. Меня после времени бросило в дрожь. Догадываетесь, что я обещал ей писать, а им навещать, но думаю, что никто не принял всерьез моих обещаний. Все это было уже не нужно.
  

* * *

  
   Зею нельзя назвать просто горной рекой, это - могучая артерия Амурской области, но, как и многие подобные реки, берущие начало у подножия горных хребтов, имеет капризный нрав и резко меняет горизонт своих вод. В одно из наводнений, вытащили на борьбу со стихией и нас, управленцев. Работали мы на пристани Суражевка спасая от затопления лесные биржи и продовольственные склады. Река в своем разливе представляла величественное и даже устрашающее зрелище, казалось это - самая страшная сила на земле. У Киплинга есть рассказ на эту тему: собравшиеся спорят, что на земле сильнее. Кто-то говорит, что мускулы его коня, другие еще что-то, и тут начинается наводнение и в минуту сметает все на своем пути. Мы насыпали мешки песком подвозили их на тачках и укладывали в дамбу, дамбу подпирали насыпью. Иногда река успевала подхватить мешок с песком и тогда он плыл по волнам, не в состоянии опуститься на дно. В первом отделении у меня с тачками получалось плохо, сейчас я уже не был доходягой, да и конструкция тачек здесь была намного удобней и я постарался взять реванш и с удовольствием катал тачки с мешками. Иннокентий на прииске откатал немало тачек, но его любовь - лопата и с ней он показывает настоящее мастерство. Вообще он очень добросовестный работник на любом поприще и это в людях я ценю очень высоко.
   Мы проработали без сна два дня и ночь, в короткую летнюю ночь пришлось несколько часов проработать приплывающих кострах. Зрелище это было красивое, но работать было неудобно, мешали черные тени. Если б кто-нибудь пожаловался на усталость, его наверное бы засмеяли, но когда прораб сказал, что уровень воды фиксировался и скоро пойдет на спад, мы встретили это сообщение криками "Ура!".
   Спасательные работы велись на территории 7-го отделения, они нас и кормили, и кормили отлично, видимо по случаю стихийного бедствия выписали дополнительные продукты...
   Мы не стали ожидать машину, всем хотелось поскорее добраться до своего барака, своей койки. Уверяю, в эту ночь никто из нас не страдал бессонницей.
   Аналогичное бедствие произошло и на другом участке строительства, но там наводнение было еще более сильным, река Урил (если не ошибаюсь) обрушила свои потоки на железнодорожную насыпь, угрожая прервать сообщение по Транссибирской магистрали и уничтожить труд многих людей.
   В этот момент в управлении был Берман, по его приказу направили к месту происшествия короткий состав и он, захватив с собой полсотни управленцев выехал на аварию.
   Они боролись с водой около трех суток, подвозили на платформах и сбрасывали к воде крупные камни, укладывали мешки с песком и, в конце концов, сохранили насыпь. Все три дня начальник ГУЛАГа не покидал аварийной площадки, помогал работающим. Спасателей, не только кормили, но и угощали спиртом, чего на Суражевке не было, а после благополучного возвращения в стены управления, Берман подписал приказ о льготах для участников Урильской операции. Льготами называлось сокращение сроков на 6 месяцев и на год, ими были вознаграждены, за исключением двоих, все управленцы, а один, по фамилии Толстой, высокий, грузный мужчина, только что разменявший свою десятку, от есть начавший отрабатывать срок, был освобожден из лагеря и уехал домой.
  

* * *

   Бочка творога - пустяк, мелочь, но раз она сидит в памяти столько лет, не упомянуть о ней нельзя. Как-то прибыла на базу бочка, без каких-либо сопроводительных документов, распечатали, оказалась с творогом. Выписали наряд - на Бушуйку, пусть кушают "мамки", так зовут женщин, родивших в лагере ребенка, их вывозят на инвалидные командировки. Главный бухгалтер базы, Ткаченко прислал рекламацию: нет цены, творог не оприходован. Мне бы позвонить в городские торгующие организации, узнать цену и сообщить, а я запросил поставщика, тот не ответил, я послал новый запрос и, когда наконец, пришли документы, творог скис. Агроном Доркшмевич, работавший товароведом базы, в объяснении указал причину порчи и комиссия, во главе с начальником финансового отдела, отнесла стоимость порчи бочки творога в сумме 540 рублей мне с начет.
   Несколько месяцев с меня удерживали половину премвознаграждения, этого мало, еще и арестовали мой лицевой счет и я не мог попросить у отца денежного подкрепления и написал ему, чтоб он сделал перевод на имя моего помощника, Акопова. Отец предпочел не посылать деньги чужим людям и тогда выручил Могилевкин, посоветовав написать заявление на имя начфинотдела Смолина и тот по ходатайству моего начальника списал оставшуюся сумму долга. Случился и другой конфликт с бухгалтерией. Поручили мне составить заключение по материалам инвентаризации "моих" складов Михаил-Чесноковской базы. Задание я выполнил быстро и отправил в бухгалтерию к сроку. И вот товарная бухгалтерия возвращает мне толстенную пачку, не уступающую по объему "Капиталу" Маркса, указав, что в заключении пропущена недостача одной пуговицы, стоимостью 8 копеек. Я уже говорил, что наш Зиновий Зиновьевич был человек не без юмора. Прочитав эту курьезную рекламацию, он вытащил из кармана гривенник и посоветовал вернуть материал в бухгалтерию вместе с этой монетой, полагая, что на этом закончится эта смехотворная история. Однако с бухгалтерией шутки плохи: начальник товарной бухгалтерии, Кибардин, возмущенный моим письмом, зашел к Смолину, а тот позвонил Монесу и кончилось тем, что мне пришлось идти на поклон к Кибардину, с просьбой вернуть мне письмо со злосчастным гривенником.
   Были у меня неприятности еще по одному поводу. Как-то к нам заявился коммерческий представитель Благовещенской кондитерской фабрики, и долго уговаривал Могилевкина принять от них для реализации через лагерные ларьки вагонов 15-20 печенья. Мой начальник не соглашался, ссылаясь на плохое качество их продукции, к тому же на нашем счете в банке всегда была миллионная картотека, и делать запасы было нельзя.
   Тогда представитель предложил вариант: они завозят свое печенье на склады 15-ти наших отделений (по одному вагону) и оно лежит как бы на хранении, до востребования. По мере надобности мы даем телеграмму с просьбой разбронировать тот или иной вагон и по этой телеграмме они выставляют нам счет для оплаты. Идею представителю подал я, хотя прекрасно понимал, всю дикость подобного соглашения.
   Скандал разразился через полгода, когда фабрика, не получая от нас денег, не смогла заплатить рабочим заработную плату и потребовала через арбитражный суд, признать заключенную сделку кабальной и расторгнуть ее. Назначенная судом Третейская комиссия проверила хранение вагонов и установила, что все вагоны начаты расходованием. Нас заставили оплатить весь груз, а в мой адрес записали много неприятного по частному определению. Откуда им было знать, что я заключенный, ведь на суде я выступал по доверенности БАМа и БАМЛАГа.
   Если уж рассказывать о наших снабженческих художествах, нельзя не упомянуть о рождественных гусях!.. Гуси эти в битом виде поступили на базу из Барнаула, поступили как и полагается рождественским гусям, в декабре. Их уже ждали, стол Могилевкина был завален заявлениями вольнонаемных сотрудников, желавших получить к новому году гуся за счет фонда НСтр"а. Когда на станции подали на весы четырехосный пульман с гусями, весовщик ахнул: лишний вес 2 тонны, требовалось составить коммерческий акт. Легко сказать, выпустить из рук такую уйму жирных барнаульских гусей и они с начальником решили не ставить вагон под разгрузку, посоветоваться с людьми, а пока прицепить к маневровому паровозу и пусть катает. Я был мелкой рыбешкой и такое крупное дело решалось без меня и решилось, как говорят, положительно: составили акт на 200 килограммов излишков, остальной груз разошелся по рукам. Впрочем меня тоже премировали за то, что я не пошел на приемку вагона. Мне прислали в отделение две половинки гусей, килограммов по пять каждая. Это случилось под новый год, мы мигом командировали своего представителя вниз, в столовую и там нам его зажарили, и волей-неволей пришлось доставать спиртное, не будешь же гуся есть всухомятку.
   На работе немного задержались все заключенные, вольнонаемные по вечерам не бывают, и начались проводы "старичка", благо был он для нас удивительно спокойным и благополучным. Спирт и жаровня с гусем стояли в стенном встроенном шкафу, каждый подходил туда в одиночку и причащался. От выпитого разговор становился все громче, вспоминали самые примечательные новогодние праздники в своей жизни и тут неожиданно в комнату вошел начальник административного отдела. В его ведении были вольнонаемные, к нам он, как будто, не имел отношения, но он не уходил, вглядываясь в наши физиономии. Вспомнил я, что недавно он отправил на штрафную своего работника, застав его за сожжением деловой корреспонденции, которую он ленился регистрировать. Открой он дверку шкафа и мы - пропали.
   Я был старшим среди этой компании, да и гуся прислали мне, но надо было на что-то решаться! И я, поздравив его с наступающим Новым годом и пожелав ему всяческого благополучия, распахнул перед ним дверцу нашего шкафа и предложил отметить праздник, а-ля фуршет, как говорят французы. Ребята, не ожидавшие такого хода, замерли, но гость наш колебался долю минуты, насмешливо улыбнулся и отдал дань нашему угощению, после чего, пожелав нам всех благ, удалился, как ни в чем не бывало. Все пришли к единодушному мнению, что он и ходил по отделам, в поисках этого самого. Как бы то ни было теперь мы спокойно не торопясь расправились и со спиртом и с гусями, встретив Новый, 1936-й год по всем правилам.
   Новый год и для нас и для нашего лагеря оказался на редкость спокойным, где-то тянулись жуткие политические процессы, шли манифестации со звериными лозунгами: стрелять, вешать, с требованием уничтожать всех как бешеных собак, где-то сажали и стреляли, а мы, в формулярах которых значилась политическая, пятьдесят восьмая статья прожили весь наступивший год, спрятавшись в стенах управления, хоть и под дамокловом мечом, но без серьезных неприятностей. Видимо у них до нас просто не дошли руки.
   Заканчивая раздел снабжения, должен ответить на закономерный вопрос: брали ли там взятки? занимались ли вымогательством или спекуляцией? Ни о чем подобном за три с лишним года службы в этом отделе не слышал, не был и свидетелем каких-либо пьянок и оргий, связанных с мздоимством. Наша четверка руководителей отдела, во главе с Монесом не являлись в кабинет в нетрезвом виде. Зарабатывали они во много раз больше, чем рядовые вольнонаемные, кроме этого имели возможность, как и другие начальники отделов, а может быть и чаще, пользоваться средствами из фонда Нстра,и как разумные люди держались обеими руками за свои места, понимая, что, вылети они отсюда, им не найти нигде ничего подобного.
   А мы заключенные чиновники управления? Если я скажу, что и зеки подобрались достаточно честные, Вы вероятно скептически улыбнетесь. Ну, а то, что мы тоже держались изо всех сил за управление, этому наверное можно поверить на слово. У нас была введена система, выдавать на склады наряды и разнарядки без экспедиторов, система толкачей не поощрялась, кольцевой завоз товаров выполняли работники базы. Если когда-нибудь приезжали экспедиторы, по разовым договоренностям руководителей низов т верхов, все документы их ожидали на базе. Грешки конечно и у нас бывали, не без этого, но совершенно не того уровня. Помню перед ноябрьскими праздниками, мы с запозданием распределили большой ассортимент товаров и для ускоренной их расфасовки, сортировки и отправки вызвали экспедиторов, их приехало много и день-два они крутились в отделении, выпрашивая по мелочам, то-то и то-то. Собственно давать какие-либо взятки имело смысл или мне или Белицкому, начальник отделения разнарядками не занимался и не пытался вмешиваться в наши дела, Могилевкин, естественно, экспедиторов у себя никогда не принимал. В один из этих дней я, собираясь в столовую, набросил на плечи пальто и обнаружил в одном кармане пол-литра, в другом кусок сала. Я догадался, кто это мог сделать, но не возвратил ему, и мы с ребятами покончили с этим угощением по дороге в столовую. Были возможно и другие подобные случаи, я их просто не запомнил, мог я выписать таким экспедиторам десяток лишних пачек хороших папирос, все равно это оставалось на уровне угощения, но не взятки и было большой редкостью.
  

* * *

   Несколько слов о культуре. Некоторые события, относительно хорошо сохранившиеся в памяти, трудно поддаются датировке, даже с точностью до года. Так было с приездом к нам замечательной эстрадной певицы, Тамары Церетелли. Много позже, в Мариуполе я встретил майора в отставке Натальина-Булгакова. Мы разговорились и оказалось, что оба отбывали срок в городе Свободном, он работал в клубе, в художественной самодеятельности и поинтересовался: кто вызвал к нам в Свободный эту очень популярную в то время артистку. Он заверил меня, что был знаком с ней еще на воле и, освобождаясь из лагеря в 1935 году посодействовал ее вызову.
   Как бы то ни было Церетели появилась в Свободном, ее пригласили спеть в городском клубе и там она дала несколько концертов, захватывая слушателей своим низким волнующим голосом. В лагерь пригласить ее постеснялись, но она сама предложила спеть для заключенных строителей БАМа и выступала в нашем клубе, выезжала в ближайшие лаготделения, пела по местному радио.
   Что касается моего знакомого, Натальина-Булгакова, его судьба не совсем обычна: после освобождения из лагеря, проработал в периферийных клубах более пяти лет, затем война. Провоевал все четыре года, в отставку вышел в звании майора. В свои 85 лет сохранил завидное здоровье, посещал по утрам морской пляж, бегал трусцой, делал зарядку. Активно участвовал в общественной жизни, не пропускал ни одной встречи ветеранов войны в разных городах Союза, посещал друзей и сам принимал гостей...
  

9. ВСЕЛАГЕРНЫЙ ШАХМАТНЫЙ...

   В тот день я, как часто со мной бывало, задержался, ребята ушли на обед. В комнату зашел высокий красивый мужчина, лет двадцати восьми, после недолгого молчания сказал:
   - Ищу шахматистов. Ты не играешь?
   Научился играть я лет в четырнадцать и с тех пор, до ареста играл постоянно, хоть и не серьезно. Пытался даже усовершенствовать свою технику, для чего в Румянцевской библиотеке прорабатывал партии Алехина и Капабланки, но надолго не хватило. Как-то меня вызвали в Краснопресненский райком комсомола (комсомольцем я не был) и предложили организовать в каком-то техникуме шахматный турни.
   - Шахматы я люблю, но играю слабо.
   - Для меня главное, что ты играешь. Понимаешь, начинается управленческий турнир, чтоб подать заявку от отдела, нужно собрать трех игроков. Нас в сельхозотделении двое, я и Ларкин, хожу, ищу третьего. Если не возражаешь, посмотрю на какую доску ты пойдешь.
   Я не смог оказать ему серьезного сопротивления, но Шильдяева это не разочаровало, сказал - возьму тебя на третью доску, искать больше никого не буду, завтра же подам заявку.
   Так мы познакомились, а сыграв с ним, понял, что в моей теперешней жизни недоставало именно шахмат. Я полагал, что в порядке подготовки к турниру, мы сыграем с ним не одну партию, но этого не случилось и мне пришлось сразу сесть за турнирную партию с незнакомым, солидным и хорошо одетым мужчиной. По характеру я человек вечно сомневающийся, неуверенный в себе и обстановка серьезного турнира, ответственность перед командой, все это подавляло, перед глазами плыл какой-то туман, я еле различал в доске фигуры и играл механически. Обрел я себя уже в середине партии и с удивлением увидел, что не проигрываю. Очко команде я принес, но когда по моим записям разобрали партию, оказалось, что я прозевал Ферзя, тот два хода стоял на острие пешки противника и он этого не заметил.
   Во втором туре мы должны были играть с пожарной командой, на третьей доске у них играла девушка и я сгорал от любопытства, но она на игру не явилась, сказали: наблюдала мою партию и решила, что у ней очка не будет. Толкаясь около играющих, наблюдая за игрой других, я постепенно обретал уверенность, мне казалось, что для третьей доски играю достаточно хорошо и с нетерпением ждал каждой новой партии. К удивлению шахматной общественности, наша команда, против ожиданий вышла в число передовых. Шильдяев не успокаивался, детально разбирал каждую нашу сыгранную партию, натаскивал нас с Ларкиным как щенков: нам предстояли серьезные игры. Агроном Ларкин не был тщеславным, сыграв неудачно две партии, он стал проситься на третью доску, но Шильдяев не спешил нас менять: на третьей доске я неизменно приносил очки, а как буду играть на второй?
   Как-то, обедая в итеэровской столовой, я стал слушателем интересного разговора.
   - Поверьте, мы их разгромим, их успехи - случайны, они играли против слабых команд, теперь им придется встретиться с игроками другого класса.
   Это говорил двум девушкам, очень представительный мужчина, зыркая глазами из под прямоугольных стекол очков. "Про кого это? Неужели про нас?" Да это был работник финотдела и с ним нам предстояла встреча. Услышанный разговор я передал Шильдяеву, чего делать не следовало.
   - Это же - Минаретов! Ну, теперь держитесь, никто из нас не имеет право проиграть, даже ничьей не должно быть, настраивайтесь только на победу.
   Для турнира тогда у нас еще не было помещения, играли в отделах где были свободные от сотрудников комнаты, в основном в обеденный перерыв. Чаще всего встречи происходили в зоне, где размещалось несколько отделов: автоотделение, гужотделение производственного отдела и другие, играли и в мехмастерских, рядом с зоной, где было много любителей шахмат. Беда состояла в том, что членам жюри приходилось бегать по комнатам, чтоб присутствовать при всех партиях. Несмотря на все неудобства от болельщиков отбоя не было, все, кто мог хоть как двигать пешки, ходили от стола к столу, выбирая самые "острые" партии. Ход турнира живо обсуждался во многих комнатах управления.
   Провести встречу с финотделом нас пригласило автоуправление, размещавшееся в одном из бараков зоны. Вопреки ожиданиям, болельщиков собралось достаточно, видимо сработала реклама Минаретова. Публика, в основном, была настроена против нас, считали, что пора нас посадить на место.
   На этот раз я волновался в меру, мое мастерство быстро росло от партии к партии и в очередной, мало примечательной партии, я снова добился победы.
   Мы естественно играли не одни, другие доски стояли в соседней комнате и жюри - хоть разорвись! А возле доски Шильдяев - Минаретов собралась основная масса болельщиков, партия была напряженной больше в психологическом плане, оба игрока напряженно искали выигрыша, маневрировали фигурами, подкарауливая ошибку противника. Для Шильдяева это была не лучшей партией. Скандал разразился неожиданно и никто из зрителей не понял, кто прав, кто виноват, на беду ни одного из членов жюри не было в комнате.
   Представитель жюри предложил им начать новую партию и пообещал на этот раз не отходить от их доски до конца. Раздражение Минаретова было столь сильным, что он категорически отказался играть с Шильдяевым. Тогда жюри предложил зафиксировать ничью, так как на доске - равная позиция. Такое предложение отвергли оба. Увидев, что я уже освободился, Шильдяев предложил ему сыграть со мной. Минаретов был возмущен до глубины души:
   - Не хватало еще, чтоб я играл с третьей доской!
   На это член жюри ответил:
   - В виду отказа от трех моих предложений, вынужден Вам записать техническое поражение.
   Вмешались товарищи по команде и грозный соперник вынужден был согласиться. На этот раз я не волновался: если проиграю, все скажут, что так и должно быть, ведь я игрок третьей доски! В дебютных построениях я разбирался плохо, но он начал закрытую партию и, играя белыми, отдал мне без боя центр. Может быть, знай я шахматную теорию, был бы озадачен его странными маневрами, со мной этого не случилось, я постарался занять центр своими фигурами, постарался стеснить его фигуры и начал спокойно готовить атаку на его короля. Его фигуры мешали друг другу, не могли вовремя придти на помощь королю. Я не торжествовал победу, уж очень тяжело переживал неудачу мой шахматный противник, я был согласен проиграть, но этого сделать было невозможно, моя позиция была за меня, подсказывая мне ходы. Болельщики, в их числе и те две девицы, которые сидели с ним тогда в столовой, чувствовали себя неловко и по одному отходили от нашего стола. Не закончил партии, я встал и с усмешкой признал поражение. Я побыстрее подписал рапортичку с записями и ушел. Вскоре я потерял из вида и Шидяева и Минаретова, в последующих турнирах они участия не принимали, скорее всего выбыли куда-нибудь в подразделение, такая была система: посылать на укрепление или формирование штатов новых лаготделений. Турнир этот не был закончен именно потому, что ведущие отделы оказались в хвосте таблицы и, ссылаясь на занятость, прекратили игру. При всех неудачах турнир всколыхнул работников управления, в какой отдел не заглянешь, везде играют, тратя на это часто весь трехчасовой обеденный перерыв, играли и в бараках, а летом - на скамейках, табуретках и просто на траве. И около каждой доски - болельщики. Появились на этом поприще и общественные деятели, из них наиболее активный молодой парень по фамилии Кузнецов. Впрочем он был не один, остальные просто выпали из памяти. Турниры личного первенства шли в управлении один за другим, не все удавалось закончить: проигравшие на старте, бросали первыми, их пропесочивали в стенной печати, не допускали в следующие турниры, кое-как навели дисциплину. Кузнецов проводил занятия по теории, заказал демонстрационную доску. Так, самопроизвольно создался шахматный кружок: на повестку встал вопрос о шахматном клубе.
   Наш актив во главе с Кузнецовым, действовал: делегация побывала на приеме у начальника лагеря и вскоре в нашем распоряжении оказалась комната. Привести ее в порядок, натаскать столов, стульев, побелить стало для любителей древней игры делом чести. Нужно было украсить голые стены красивыми плакатами, чтоб каждый, даже случайно зашедший посетитель мог, не спрашивая, догадаться куда попал. И плакаты появились: свои услуги предложили художники-оформители во главе с Саламатиным и, конечно же безвозмездно. Скоро на стенах действующего клуба появились фигуры коней, слонов, ладей и эмблема шахмат: черно-белые поля. Официальное открытие клуба ознаменовалось сеансом одновременной игры на 16-ти досках. Сеанс довольно успешно провел техник по гражданским сооружениям из производственного отдела, Прошка Попов. Вслед за ним Чеканников изъявил желание дать сеанс игры вслепую на четырех досках. В обеденный перерыв и в выходные дни клуб не пустовал, увлеченные игрой, мы временами забывали, где находимся, это помогало коротать срок.
   У нашего лидера, Кузнецова родилась еще более дерзкая идея: провести общелагерный турнир с каким-нибудь пусть небольшим, призовым фондом, вовлечь в этот турнир как можно большее число шахматистов из лагерных подразделений. Эта идея захватила всех, она горячо обсуждалась при всех встречах, на занятиях кружка и наконец контуры мероприятия вырисовались окончательно: подразделения проводят свои турниры, выявляют победителей, которые и направляются для участия в общелагерном турнире, здесь в управлении. Управление в эти же три месяца проводит свои турниры личного первенства, отбирает десяток лучших и включает в общий состав турнира. Дело осталось за небольшим: заинтересовать этой идеей начальника лагеря и подписать у него приказ. Те, у кого лагерный стаж побольше, не верили, в возможность освободить с производства два десятка человек на целых полмесяца, да и управленцев, хотя никто за них работу делать не будет, все же дать добро на игру в рабочее время режимщики тоже не согласятся. Мы ошиблись в этом: все кому нужно, дали свое согласие! Сейчас, вспоминая это, я думаю: возможно секрет успехов был в фамилии нашего предводителя, он мог быть не просто однофамильцем начальника лагеря. Тогда я об этом не подумал. Как бы то ни было отборочные турниры начались в октябре 1935 года.
   В письме отцу от 16 октября писал, что участвую в управленческом турнире, играю через день с 5 часов 30 минут и до 8 часов вечера. Человек я по натуре дисциплинированный и во всех турнирах играл до конца и старался не зря, мои результаты позволили включить меня в состав участников Вселагерного турнира.
   Прошло видимо полгода, прежде чем в Свободный начали съезжаться со всех подразделений участники, для нас это было радостное событие, похожее на осуществление несбыточной мечты. О каждом прибывшем моментально сообщалось во все отделы и на встречу сбегались наши товарищи, стараясь проявить максимум внимания и гостеприимства, а заодно и сыграть партию-другую.
   Помнится первым прибыл седовласый старик из Бушуйки, он много раз извинялся, что прислали его, хотя играет он плохо, но лучше у них на инвалидной командировке никто не играл и вот его послали. У него была очень колоритная борода, какие можно видеть на портретах ученых в учебниках химии или физики и игрок, несмотря на свои 55 лет был очень азартный, из клуба - не вылезал.
   Были и огорчения: на стройке был всего лишь один перворазрядник, все остальные наши асы, включая и Прошку Попова, до ареста имели второй разряд или как тогда говорили, вторую категорию, так вот этот единственный первокатегорник не мог приехать на состязания, чем всех огорчил здорово. Попов - наша гордость и надежда, которому все пророчили первое место, на пороге турнира влюбился и вообще не хотел участвовать в играх, еле уговорили. На все партии ходил в сопровождении Люси, с которой не хотел расставаться ни на минуту, и играл плохо.
   Нам, управленцем разрешалось покидать работу в два часа, а от вечерних занятий освобождались полностью. Кузнецова освободили на все время турнира и он по утрам вел занятия по теории, чтоб занять приезжих. Были в управлении загруженные сильно по работе, они, закончив партию, бежали в отдел, я же или играл тут же товарищеские партии, или "болел" за своих сподвижников. Народу около столов играющих было много, некоторые не ходили в столовую, перекусив в буфете и весь перерыв наблюдали за партиями. В клубе места не хватало, столы ставили по коридорам, но турнир в общем шел без срывов, чем во многом были обязаны дотошному и настырному Кузнецову.
   Как-то во время одного турнира среди болельщиков прошел слух, что Попов в партии со стариком из Бушуйки попал в тяжелое положение и проигрывает. Мы оторвались от своих партий, действительно: наш Прошка - уже без ладьи и тот его громит. У Прошки горят уши, Люся стоит рядом с пылающим лицом, возраст берет свое, чемпион Бушуйки зевает ферзя и в итоге проигрывает. Бедняга горюет: упустил верную победу.
   Как-то раз быстро закончил партию и мальчик лет двенадцати следивший внимательно за нашей игрой, предлагает сыграть с ним. Играю уверенно не сомневаясь в своей победе и... проигрываю. Предложить повторить партию неудобно, но мальчик великодушно предлагает сам. Играю напряженно и внимательно и выиграть не могу, кое-как свожу вничью.
   Мальчик появляется на турнире не часто и играет только с победителями. Говорят это - сын инженера Голдина, врачи запретили ему играть в шахматы и мать следит за ним, но он изредка вырывается из под опеки и спешит нарушить запрет. Играет очень хорошо.
   Турнир закончился, в итоге выявилась восьмерка сильнейших, они то и должны были разыграть четыре приза, на общую сумму 300 рублей. Это оказалось непростым делом, ажиотаж турнира прошел, захлестнула текучка, рвались за доску те, кто оказался в первой четверке, другие не проявляли активности и игры растянулись еще на полугодие. Появились новые шахматисты, некоторые участники выбыли, вклинились другие турниры и тогда собралось жюри и, с грехом пополам определили первые четыре места, выплатили призы.
   Только 8-го апреля 1937 года я смог сообщить отцу: "Этот турнир окончен и я занял третье место, с призом 60 рублей". Помню, что занял четвертое место, но видимо кто-то из призеров выбыл и нас передвинули. Несмотря на все недоработки и недостатки, турнир, дал даже неожиданный эффект: появились кружки на линии, начали требовать от нас методических материалов, пришлось размножать на машинке, искать в магазинах: организовался отдельный кружок в мехмастерских, предложили сыграть матч. Одним словом, хлопот прибавилось.
   Из новых шахматистов, самыми заядлыми оказались Карпов, Бакотин и Кавинька. Карпов молодой парень, взят в ларьковое отделение, на обслуживание столовой. Играл азартно и каждый день. С ним мы играли с переменным успехом. Рассказывал: на воле играл с девушкой за каждый ее проигрыш получал удовлетворение постелью. Эта его страсть к любовным делам сыграла с ним злую шутку: не прошло и года, как он получил сифилис. Разбирательству этого дела посветили очередное собрание отдела. Костя не хотел выдавать партнершу, долго запирался, но любопытство сотрудников было велико, они осаждали его вопросами и он наконец нарисовал нам следующую картину. Познакомился с Валечкой в лесочке, против управления, посидели на лавочке поболтали и тут начался дождь, она раскрыла зонтик, посидели еще, в лесочке стало безлюдно. Валя: смеясь, повесила зонтик на куст, он шутку понял, полез под куст, она за ним, укрылись зонтиком. Она сказала, что работает в столовой это его успокоило: ведь там регулярно проходят медосмотр, и тогда он проявил решительность и получил от нее что хотел. Больше он с ней не встречался. Его легенда нас не убедила: будь все так, как он рассказывал, он должен был похвастаться нам своей победой. Вероятнее всего, он привез свой сифилис с воли и удачно скрывал его до поры до времени. Костя вскоре исчез с нашего горизонта, видимо попал в венизолятор.
   Александр Иванович Кавинька был известный украинский письменник. Сам он отрекомендовался нам как сподвижник и ученик сатирика Остапа Вишни. Стоило ему собрать в кучу складки возле рта как окружающие начинали смеяться. Был он высок ростом, сухощав, лицо имел сильно загорелое, узковатые глаза под прямоугольными стеклами, всегда сохраняли серьезное выражение, что усиливало эффект юмора. Теперь в каждом номере стенной газеты появлялись его стишки, а сам он, сидя за доской, мурлыкал какие-то свои песенки: "шерсть наджугджурилась, очи посоловыли" и все в таком роде, очень уж ему понравилось название горного хребта - Джугджур.
   Играл в шахматы он самозабвенно, выскакивал сразу со звонком из своего вещевого отделения и тут же устремлялся на поиск партнера, сражался и в бараке до поздней ночи. Зато в ответственных турнирах участвовать не хотел, теорией игры не интересовался и играл по наитию.
   Избавившись от репрессий, я поселился на Украине, в городе Мариуполе и там как-то в семидесятых годах встретил новую книжку стихов Кавиньки. Посмотрел на фотографию, да это - наш Александр Иванович. Если б встретил на улице скорее всего не узнал бы: все же 40 лет - порядочное гора времени, видимо он в то время уже справил 75-ти летие! Адреса автора не сообщалось и я послал письмо на Союз писателей Украины, напомнил о шахматах, предложил встретиться в Киеве, посидеть за доской. Ответа не получил, ни от него, ни от Союза, помянул его очередной стопкой.
   Бакотина взяли в санитарный отдел статистиком и в первый свой день в управлении, он уже сидел за доской. В недавнем прошлом чекист, по пьянке утерял табельное оружие и поехал на БАМ с пятеркой (пять лет) в формуляре. В увлечении шахматной игрой не уступал своему постоянному партнеру, Кавиньке: играя, как говорится, и день и ночь. От него мы узнали, что вступление в должность нового наркома Ежова ознаменовалось поступлением на периферию очень строгих и даже жестких циркуляров, каких раньше не было. Так готовился в тишине наркомата "тридцать седьмой год".
   Когда игра проводится в замкнутой ячейке, трудно определить абсолютный уровень игроков, и мы стали искать встречи с областными чемпионами. Случай нашелся. Прогуливаясь на нашем стадионе "Динамо" мы в уголке аллеи играющих в шахматы. Уровень игры был вполне удовлетворительный и нам оставалось не навязчиво заставить их сыграть с кем-нибудь из нас партию и это удалось. Оказалось, что это призеры недавно закончившегося чемпионата области. Один из них проиграл Шатохину и больше играть не захотели.
   - Вы что приезжие? - поинтересовался вставая из-за доски один из незнакомцев.
   - Никак нет-с, тутешние. - смеясь ответил кто-то из нас.
   - Тогда почему не участвуете в областных состязаниях?
   Пришлось сослаться на занятость.
   Но и эта победа одного из нашего лидеров не смогла достаточно убедительно подтвердить нашу квалификацию, нужны были встречи с вольными шахматистами. И тут нам предложили сыграть серию партий со служащими управления Амурской железной дороги. Такая товарищеская встреча состоялась на десяти досках с невероятным счетом десять - ноль в пользу бамовцев. По каким-то причинам я в ней не участвовал. Шел уже тридцать седьмой год, железнодорожников продолжали сажать, в этом числе пострадало много шахматистов, в связи с чем попыток продолжать товарищеские встречи не было.
  

* * *

  
   Ушел в прошлое БАМ, но срок мой продолжал тянуться и везде, где была возможность я вновь и вновь брался за шахматные фигуры, с большим увлечением играл во Владивостоке, на транзитке, раза два или три приглашали в охрану обучать искусству игры молодых бойцов, это помогало мне в текущей лагерной жизни. Более длительный всплеск шахматной жизни случился в сорок третьем году, когда я уже закончил свой срок, но из-за войны нас из лагеря не освобождали, я пересиживал второй год. Отбывал я тогда срок на Хандыгском участке, строили стратегическую дорогу Колыма - Алдан.
   Новый прораб Степанов привез с собой свой штат обслуги, в их числе оказался начальник ПТЧ Конколович, большой любитель сражаться на черно-белых полях. Он и явился инициатором проведения встреч и турниров. В этом кружке я оказался сильнейшим, хотя на прорабстве нашлись два-три человека, способных оказать мне сопротивление. Мне играть было трудно: намерзнешься десяток часов на производстве, невероятно хочется спать, а тут нужно идти в контору и садиться за доску. Сидишь за доской, в глаза будто насыпали песка, веки слипаются, я их подпираю пальцами и кое-как играю. Так и продержался в этом кружке до февраля сорок четвертого года...
  

10. НАЧАЛЬНИК ГУЛАГа БЕРМАН.

   Когда говорят о необоснованных репрессиях, вспоминают лагеря, - это не верно: лагеря получают готовый контингент, со статьями, сроками, режимными предписаниями, кого как содержать. Лагерь обязан все что написано в приговоре или в постановлении принимать за чистую монету, иначе там невозможно работать. Был недолгий период в 1937/38 годах, месяца три или четыре, когда лагерям навязали функции осуждения, тогда давали сроки и расстреливали по приказу начальника лагеря. Вскоре эту практику прекратили и все материалы начали оформлять в общем порядке, через суды и Тройки. В этой связи хочу сказать, что ГУЛАГ к необоснованным репрессиям прямого отношения не имеет, в его задачу входит расселить, одеть, обуть, накормить, сохранить и выставить на работу. Что касается перевоспитания, это относится к элементам преступного мира, для осужденных по политическим мотивам в лагерях предусмотрена изоляция от общества.
   Рассматривая деятельность лагерей, мы можем оценить их только с позиции: хорошо или плохо они выполняли эти свои функции? В данной главе я расскажу о деятельности самого высокого руководителя - начальника главного управления лагерей (ГУЛАГа) - Бермана. Это будут лишь отдельные эпизоды и по ним вряд ли возможно дать оценку этому человеку: был ли он гуманист - реформатор или, как считали другие, только артистически играл эту роль, оставаясь, по современному выражению, лишь популистом. Единственно на сем в оценке его личности сходились многие: из всех окружающих нас чекистов, он выделялся, как не ординарная личность.
   В то время как остальные щеголяли в кителях и форменных гимнастерках, галифе и хромовых сапогах, обтягивающих ногу, как чулки, Берман носил гражданскую одежду, не демонстрировал своих звезд. Не помню, чтоб он гонял из Москвы на Дальний Восток свой служебный вагон, встречать его ездили на приграничные военные аэродромы. Избегал он и показываться перед заключенными с охраной, за ним, как серая тень, следовал личный секретарь Сулин, оружия при них заметно не было.
   К нам он наезжал довольно часто, по-видимому не реже раза в квартал говорили, что стройку БАМа он оставил за собой, назначив другим лагерям кураторов из числа начальников управлений ГУЛАГа. Повышенное внимание к нашему лагерю объясняли тем, что наш начальник строительства - Френкель Нафталий Аронович оставался его главным сподвижником перестройки лагерей, их "френкевелизацией", в связи с чем, лагерь наш считался полигоном по проверке новых идей и методов самоокупаемости и развития внутрилагерного хозрасчета. Тот его приезд, о котором я намерен рассказать, был из ряда вон выходящим и запомнился по-видимому многим.
   Но сначала о моих служебных делах к моменту его приезда; в пути из Моршанска задержались два вагона махорки, один из которых был адресован транзитом на станцию Урульга и предназначен самому крупному из лагерных отделений - Второму, где численность заключенных превышала 20 тысяч, а на трассе начались самые ответственные работы по сдаче Вторых путей.
   Работягу из числа заключенных трудно представить без кисета с махоркой, которая ценилась наравне, а подчас и выше хлебушка, нередко голодные зеки охотно меняли хлебную пайку на спичечный коробок махорки. Всякий сигнал с периферии о недостатке курева неизбежно рассматривался как попытка вредительства, со всеми вытекающими для меня последствиями. Было отчего терять покой! Можно заткнуть образовавшуюся брешь за счет внутренней переброски на других отделений, но это предполагало конфликт с начальниками отделений, на это можно было пойти, когда все другие средства исчерпаны. Я тянул вопрос, надеясь на чудо.
   В это утро мой помощник Баландин принес из Транспортного отдела свежие диспетчерские списки подхода грузов через ближайшие станции: Карымскую (Чита) и Иннокентьевскую (Иркутск). Сколько мы их не штудировали, чуда не случилось. Колебания кончились, надо решать и я подготовил черновики телеграмм, стал ожидать вызова к большому начальству, так как стол моего прямого начальника сейчас пустует.
   Стою в дверях, пока Могилевкин, сидящий вполоборота к двери с телефонной трубкой в руках, не указывает мне на стул. Присаживаюсь на краешек, ожидаю. По его лицу блуждает безмятежная улыбка, играет в больших карих глазах. С кем-то флиртует, то обещает, то не обещает, намекает на желательность личной встречи, временами бросает взгляды на меня, как бы приглашая в свидетели. Мне приходится понимающе улыбаться. Догадываюсь, что на проводе - женщина и тема их разговора не столь возвышена: ей нужно выписать ветчины из фонда Нстр"а. Догадаться об этом не сложно: дней несколько назад на базу прибыла партия ветчины, "необыкновенно вкусной", как определил ее агроном Доркшевич, заменяющий там товароведа, и просил побыстрее убрать ее с базы, что я и сделал, выписав наряд закрытому распределителю, на всю партию, и вот уже два дня у дверей отделения толпятся жены сотрудников управления, штурмующие моего друга Кешку, выписывающего им наряды на получение ветчины из фондов Нстр"а, иначе говоря, бесплатно.
   Между тем приятная беседа затягивается, Могилевкин забросил ногу за ногу, развернулся боком к столу, откинул назад голову, как бы адресуясь теперь к товарищу Сталину, смотревшему на него с портрета на стене, при этом полную его шею туго охватил воротник форменной гимнастерки с горящим в петлице не то рубиновым, не то синим ромбом, высоким знаком отличия, соответствующим поначдиву армии. Впрочем из заключенных стройки "БАМа и вторых путей" не трудно было сформировать десяток отборных пехотных дивизий.
   Неожиданно резкий звонок прервал задушевную беседу: телефонистка подключила нас к кабинету Нстр"а Френкеля. В то же мгновение мой начальник вскакивает на ноги, пытаясь вытянуться в струнку, старательно одергивая гимнастерку под широким ремнем, подтягивает довольно круглый животик, вся поза символизирует предельное внимание и исполнительность.
   Нужно ли говорить, я тоже напротив него как по команде "Смирно!", и впиваюсь глазами в телефонную трубку.
   С минуту в кабинете звучит деловая скороговорка:
   - Слушаю, Нафталий Аронович! Есть, Нафталий Аронович! Будет все выполнено незамедлительно, Нафталий Аронович! - На другом конце бросили трубку, но Могилевкин еще некоторое время продолжал выдерживать принятую позу, затем осторожно опустил трубку на рычаг и, тяжко отдуваясь, опускается в кресло, вытирая платочком вспотевшую круглую лысину. На его лице выражение крайнего напряжения постепенно сменяется характерной для него веселой, добродушной улыбкой.
   - Вот так, Николай! Это тебе не со мной разговаривать! - Когда мы наедине, он называет меня по имени, ведь я лет на двадцать его моложе, и запрещает мне обращаться к нему официально: "гражданин начальник".
   Решаюсь задать ему наивный вопрос:
   - Моисей Аронович, зачем Вы поднимаетесь из кресла, ведь он же Вас не видит?
   - О чем ты говоришь? Ему ничего не надо видеть, ему все донесут! В управлении и стены имеют глаза и уши. Если он узнает, что Могилевкин, разговаривая с ним, сидел, развалясь в кресле!.. Это же конец! Всему - конец! Мне - конец! - на его подвижном лице изобразился такой неподдельный ужас, что мне стало за него страшно.
   В то время, да и много позже, как это ни парадоксально, бывшему заключенному, а таковыми были, в основном, все руководители отделов и служб БАМа, а Могилевкин - отбывал небольшой срок где-то в Кунгурских лагерях, могли занимать ответственные должности только в системах ГУЛАГа НКВД, в гражданственных учреждениях сложно было устроиться даже кладовщиком или экспедитором. Его ужас потерять такое место был понятен.
   Мы знали, что именно в силу этих обстоятельств, Нстр внушал всему руководящему ядру управления смертельный страх и при этом никогда, не только не кричал, но даже не повышал голоса.
   Как-то, зайдя в производственный отдел, я оказался свидетелем неприятной сцены: начальник отдела, крупный и грузный мужчина в форме НКВД, с тремя ромбами в петлице полулежал без сознания, окруженный хлопочущими вокруг него сотрудниками. Он только что вышел из кабинета Френкеля и упал бы в приемной, если б его не поддержал секретарь Нстра Горелик.
   Нас зекашек Френкель, как бы, вовсе не замечал: бывало встретишь его в коридоре, отскочишь к стенке, поздороваешься и замрешь, а он "скорчит рожу", как говорили ребята, и проходит как мимо мраморной статуи. Но вот до нас дошли его слова, сказанные на совещании: Идешь по управлению и если видишь - хороший работник, знай - либо заключенный, либо бывший заключенный!", и наше мнение о нем изменилось.
   Был еще случай: как-то весной 37- го, после надстройки над нашим зданием двух этажей для Управления Амурской железной дороги, в полуподвале оборудовали вместительный кинозал, а вход в него заключенным сотрудникам запретили напрочь. На дверях какой-то юморист нацарапал: "заключенным и собакам вход запрещен!" и эту надпись замазать не спешили. И вдруг нас приглашают в кино. Мы истерзались в догадках, пока не узнали, откуда подул ветер. Это Френкель вызвал к себе начальника управления лагеря Кузнецова и начальника третьего отделения Шедвика и сказал: "Сейчас вы не пускаете в зал заключенных, завтра не пустите и бывших заключенных, а я тоже бывший. У нас в управлении - восемьсот заключенных, идите и обо всем хорошо подумайте!"
   Теперь возвратимся в кабинет Могилевкина.
   Немного придя в себя и сделав нужные пометки в огромном, с полстола календаре, он приступил к разговору, имеющему непосредственное ко мне отношение.
   - Слушай меня внимательно! Мне сообщили, из ГУЛАГа к нам на стройку будет Берман! Смотри, это конфиденциально! Никому ни полслова.
   Я кивнул головой и принял позу соответствующую важности полученного сообщения.
   - Ты мне готовишь все к понедельнику, к девяти ноль-ноль. Объем справки и формы - знаешь: как готовили для Френкеля в Москву. Данные все самые точные, проверишь все грузы и пути! Кстати, как там те два вагона махорку?
   - Нет их! Только что проверил последние диспетчерские сводки.
   - Ну, а что в отделении, где намечается ЧЕПЕ?
   - Во втором - махорки осталось на полмесяца. Если не подбросить хотя бы пару тонн, они вот-вот начнут трезвонить.
   - Откуда можно взять?
   - Только с четвертого отделения, но там...
   - Начальник Брайнин пошлет нас к черту! Ты это хотел сказать? Ничего! Дай ему телеграмму за подписью Кузнецова. Понял? Кузнецова!
   Я протянул ему заготовленные черновики телеграмм, он живо просмотрел их и согласно хмыкнул:
   - Печатай! Дашь мне на визу, а у Кузнецова подпишешь сам, с тебя меньше спрос! Все объяснишь, как есть. Как подпишешь, сразу свяжись по селектору с Урульгой, объясни обстановку, посоветуй утром послать на Ерофей Павлович экспедитора с "Калужанкой". Все сделай сегодня до двадцати четырех и утром мне доложишь!
   - Прослежу и сделаю!
   - Что еще у тебя? Где еще ЧЕПЕ?
   - В Магдагачах взорвалась бочка с повидло. Просят разрешения один вагон продать райпотребсоюзу.
   - Готовь телеграмму. А вслед напиши письмо: напомни о нашем циркуляре, где мы указывали рыть на лето погреба и завозить лед, не забудь указать номер и дату. Предупреди о личной ответственности за сохранность продуктов. Что еще! - уже с нетерпением спросил он, видя, что я не ухожу.
   - Материал большой, в текущем порядке его не напечатать. Разрешите опять к Наде, от вашего имени?
   - К Наде? Ни Боже мой. Уже имел дома неприятности. Обратись к Фелицате Сергеевне, я ей выписал ветчины. Теперь, наконец, все?
   - Мне придется в воскресенье выйти поработать.
   - Скажи Яхшимбетову, пусть внесет тебя в список на выход из лагеря.
   - Разрешите вписать и Никифорова?
   - А Никифоров причем?
   - Он мне поможет обсчитать справки, работы много, могу не успеть.
   Он прекрасно понимал, что с работой я и один справлюсь, поэтому я старался говорить, как можно убедительнее.
   - Ох, когда-нибудь вы подведете под монастырь и себя и меня: выходите в управление на час, а потом - на Зею на весь день!
   Я принял эту тираду, как согласие и поспешил выскочить из кабинета. На моем лице сияла торжествующая улыбка и Кешка, оторвав на минуту голову от своих нарядов, все прекрасно понял без слов.
   - Опять что-нибудь срочное? - недовольно пробурчал мой помощник, поднимая от бумаг седовласую голову. По контрасту с сединой волос, усы и брови Баландина чернели первородной чернотой и никому не удалось дознаться: что это необычайный феномен или умелая покраска?
   - Ты не ошибся: будет тебе где помахать саблей - ответил я и набросал на клочке бумажки задание.
   Для меня мой помощник был своего рода живой иллюстрацией к роману "Тихий Дон". Служил он в белоказаках не то подхорунжим, не то хорунжим, эвакуированный в Турцию, в порт Галиополи, вернулся по своей воле на родину и теперь, не в первый уже раз, искупает "ошибки молодости".
   Ребята спрашивали у него, как было на войне? Он неизменно отвечал, что кавалерия - это не пехота, в окопах не отсидишься. Каждый выезд, - это атака, каждая атака - рубка. Не ты его, так он тебя, тяжелая работа. Поленился, плохо махал шашкой - вались под ноги коню. Так он и смотрел на войну, по-казачьи, как на свою работу. Спрашивали ребята: приходилось ли рубить головы раненым? Отвечал: "Шашкой - никогда! для чего револьвер за поясом?" Впрочем, как он говорит, стреляли только по приказу.
   Вскоре Кешка, обслужив первую волну клиенток с резолюциями, выскочил в коридор покурить. Я за ним, удобно уселись на подоконнике, свернули по сигарете и задымили. Минуту или две молча наслаждались и, наконец, я ему сообщил новость. Конечно, начальник мне запретил говорить кому-либо, но не сказать о приезде Бермана, моему самому близкому другу я просто не мог, да и Кешка был парнем нетрепливым и друзей, кроме меня, не имел.
   - А если он завалится в управление в выходной, будет нам с тобой Зея!
   - Это исключается: Могилевкин затребовал справку на Понедельник! В крайнем случае, выйдем сюда, оценим ситуацию на месте, - успокоил я своего друга.
   Материал у нас с Баландиным был готов еще в субботу и я, собрав бумаги, пошел в машбюро. Фелицата Сергеевна была машинисткой высокого класса, машинистка из машинисток. Несмотря на сильную близорукость, она печатала с невероятной скоростью, "слепым" методом, не выпуская изо рта сигареты. О ее влюбчивости среди машинисток ходили анекдоты. Работала она не в общей комнате, а за отдельной перегородкой и моя попытка проскочить туда незамеченным провалилась с треском. Надя, сразу оценив наше ренегатство, порозовела от гнева и пригрозила мне своим изящным пальчиком.
   Зная слабость Фелицаты к табачным изделиям, я захватил коробку "Яхты". В ответ она мне мило улыбнулась и спрятала папиросы в сумочке, объяснив, что их будет курить только дома. Она тщательно проверила мои материалы, осталась довольна нашими стараниями писать четко и обещала подготовить к воскресному утру, а слово у ней с делом не расходилось. Конечно, иметь дело с ней было намного надежней, да и располагала она материал на листе очень красиво, но ведь Надя была молода и чертовски хороша собой!
   Когда я вышел, Надя ждала меня в коридоре.
   - Измена? - спросила ехидно.
   Глупо было объяснять ей что-либо, она была так хороша в своей обиде, а коридор был пуст и я, потеряв над собой контроль, притянул ее к себе и поцеловал в маленький, красиво очерченный ротик. Она, как дикая кошечка, шарахнулась в сторону:
   - Ты что, с ума сошел?
   - Ты сведешь хоть кого! - парировал я, дрожа как в лихорадке.
   Ушла она, нарочито не спеша, с рассерженным видом, неся гордо свою красивую головку, а я стоял некоторое время у окна, раздумывая о том, что она рассердилась всерьез и даже тот легкий флирт, коим сопровождались наши случайные встречи, будет невозможен. И вдруг дверь приоткрылась и я увидел смеющееся личико моей симпатии, она высунула розовый язычок и тут же исчезла, как видение. Возвращался я восвояси успокоенный: значит "Мир!"
   Не успел сесть за стол, как меня поднял телефонный звонок. Нет, у нас в отделении не поболтаешь: много молодых ребят - засмеют! И я официальным тоном говорю Наде:
   - Сейчас иду.
   Мы встретились в самом глухом коридорчике и целовались, как сумасшедшие. Я молил ее о свидании, но эта трусиха была непреклонна. В четыре тридцать, когда заканчивалась первая половина рабочего дня, я отделился от ребят, побежавших в столовую, и дождался ее в скверике под окнами управления. Мы посидели в скверике, поболтали о том, о сем и пошли к лагерю.
   Мы с ней питались в разных столовых, моя ИТРовская помещалась за зоной, кормили там хорошо, удерживая с нас ежемесячно около трех рублей за улучшенное питание и я пригласил ее, хоть раз, пойти пообедать вместе.
   Робкая и стеснительная она долго отнекивалась, но неожиданно подумала и согласилась. В зале было немного народа, сидели в основном люди в возрасте, они на нас просто не обратили внимания. Я купил кое-что в буфете и получил свой обед и мы с шутками и смехом прекрасно пообедали. Уходя, я взял ломоть хлеба и посыпал его солью.
   - Зачем тебе это? - поинтересовалась подруга.
   - Увидишь! - таинственно ответил я.
   Этот, в прошлом молоденький жеребеночек, превратившийся в могучего двухлетку, регулярно ходил "на дежурство" к нашей столовой, корректно пропуская входящих в нее, но требуя от выходящих обязательной мзды. Мы вышли с ней, я чуть приотстал и кусок хлеба спрятал за спину. Увидев, что мы с пустыми руками, наш попрошайка - жеребец развернулся поперек дороги, оскалил зубы и заплясал задними ногами, угрожая ударом, напугав тем самым, Надю до чертиков. В мгновение она ретировалась за мою спину, а я показал ему кусок хлеба с солью, на что он ответил радостным ржанием.
   Когда я скармливал ему хлеб, Надя осмелилась слегка погладить храп и он скосил на нее свой прекрасный глаз, отошел в сторону и помахал головой, как бы прощаясь.
   - Почему его не запрягут, он такой большой? - поинтересовалась Надя с опаской оглядываясь.
   - Не бойся, наш Васька на подлость не способен. Он действительно очень крупный для своего возраста и этому в немалой степени способствовало его дежурство у столовой. Знаешь, людей, как и зверей, надо хорошо кормить в раннем возрасте. Я вот с детства ходил голодный и вырос дохленьким.
   - Ну уж так и дохленьким? - с сомнением спросила Надя.
   - Поверь, это так.
   Мы шли с ней вдоль ограды зоны, держась за руки. Она размечталась:
   - А что, если вдруг нас с тобой освободят?
   - Сразу сбежим в ЗАГС.
   - Зачем?
   - Как, зачем? Поженимся, найдем в городе комнатушку и заживем в любви и счастье.
   - А домой ехать кто будет?
   - Я в Россию не поеду, будут там мне трепать нервы, а может снова посадят. Лучше поживу до лучшего времени здесь в Свободном. Могилевкин возьмет меня по вольному найму, а родители могут приехать повидаться - ответил я вполне серьезно. На этот счет я думал не один раз.
   - Ну, ладно, тогда и я здесь останусь, - смеясь сказала она, как будто нам уже пришло освобождение.
   Мы заболтались и так и пошли к проходной, держась за руки. Вахтер стоял впереди своей "вертушки" и строго сказал:
   - Держаться за руки воспрещается!
   Надя шутки не приняла и, вырвав у меня руку, проскочила в зону, впрочем у клуба меня дождалась.
   - Считай, что мы с тобой два часа побыли семейными - уходить она не спешила.
   - Да, но не до конца. - возражал я.
   - Не болтай о пустяках. У нашей любви будущего нет, если, конечно, тебя не освободят вместе со мной.
   - Ты - трусиха, - сказал я не очень уверенно.
   - Не трусиха! Я не хочу из управления - никуда! Мне осталось отбывать два года, статья у меня легкая, зачеты, хоть и меньше ваших, нам тоже дают, и если не буду нарушать, в 38-м освобожусь и приеду к маме чистой. Понял?
   Она была права и возразить я не мог. Расходиться не хотелось, она показала на афишу. В клубе шла "Моя любовь".
   - Давай в воскресенье сходим, ведь нам дают выходной, - предложила она.
   - С удовольствием. Зайду за тобой.
   - Нет, в барак не приходи, я сама выйду сюда к сеансу.
   Наконец, мы разошлись по баракам.
   У меня в запасе было еще около часа, вторая половина рабочего дня летом начиналась в семь. Мне редко удавалось использовать трехчасовой обеденный перерыв для отдыха и поэтому сейчас я с наслаждением залез на верхнюю вагонку и немедленно уснул. Под впечатлением беседы с Надей, мне снились приятные сны и проснулся я с сожалением.
   Разбудил Витька Коршунов, он ходи и орал:
   - Вставайте, милые лагернички, настал трудовой рабочий день. Встреча с Надей не прошла незаметно. Вечером ребята острили и язвили по моему адресу на все лады, а мне было грустно: от меня безвозвратно уходило что-то большое и хорошее. С чем же я останусь в конце-концов?
   В воскресенье мы с Кешкой вышли на работу двое на все отделение. Ему делать было нечего и он побежал по отделам "разнюхать" обстановку, а я занялся проверкой материалов из печати. Ну и молодец, эта Фелицата, никаких существенных исправлений!
   Неожиданно в комнату влетела Могилевкина. Легкое платье цвета "электрик" подчеркивало черноту волос и смуглую кожу, а жгучие черные глаза "с поволокой" не оставили бы равнодушным никого.
   - Ах, Николай, как хорошо, что я тебя застала. Представь, Ляхов не дает мне пролетки, а Мося куда-то уехал. Быстренько позвони ему от имени Моисея Ароновича!
   Она по всем делам чаще обращалась к Белецкому, но иногда и мне давала разные указания. Мы с ним охотно ей повиновались, но сейчас дело было щекотливым: как отнесется мой начальник к такому самоуправству.
   - А Вам - надолго? - спросил я, оттягивая время.
   - Ну, что ты? Я быстренько! На базар - куплю пару курочек, потом надо подъехать к одному старичку на окраине, только он умеет хорошо колоть курочку и - домой! Ты ведь знаешь, что скоро будет Берман, а кто кроме нас с мамой сумеет приготовить ему курочку по-еврейски. Ой, звони скорее, не тяни! Я все беру на себя.
   При этом она облокотилась на мой стол и я, как не пытался отвести взгляд от ее декольте, был не в силах это сделать. А тут еще запах ее духов!
   "Вот женщина! Прекрасна, как семь смертных грехов!"
   Пока к подъезду подкатила пролетка, она, как всякая женщина, прекрасно понимая, что нравится, вертелась и так и сяк, болтала о том - о сем, чарующе смеялась и чуть не довела меня до кипения.
   Вздохнул с облегчением только когда она уехала. К счастью, Моисей Аронович одобрил мои действия и я, передав ему досрочно все материалы для доклада Берману, быстренько исчез из управления, увлекая за собой Кешку.
   В Понедельник наши с Кешкей пути разошлись с утра: он вернулся в зону для проверки торгующего там промтоварного ларька, а я побежал в управление один и на сердце у меня было беспокойство: приезд высокого начальства - всегда тревога. В этом состоянии начинать текущую работу не хотелось и я сел писать отцу письмо. Переписку мы старались вести аккуратно, вкладывая в нее минимум информации, о чем я пожалел, когда прочел по возвращении в Москву сохраненные отцом письма, и с сожалением заметил, что они не тронуты цензурой.
   Письмо я написал, а отправку пришлось отложить, пока не найду марки. Между тем в управлении царила тишина, тишина ожидания и тут зазвонил телефон, в трубке орал Кешка:
   - Николай, ты? Здесь творится черт знает что! В зону прорвался Берман, а начальства в зоне никого! Зеки его окружили и что получится, не знаю. Постарайся сообщить Монесу, а он уже сам решит, что делать.
   - Ты откуда звонишь?
   - Я - на вахте. Вахтер разослал гонцов, собирает свое начальство, а меня попросил позвонить в управление.
   - Ну, а ты как, что думаешь делать?
   - Да не упущу такого случая, пойду за ними. Интересно как будут развиваться события.
   - Вечером расскажешь, а я побежал к Монесу.
   Для отдыха высокого начальства на гористом берегу Зеи выстроили небольшую и очень изящную двухэтажную дачку с видом на город и на капризную реку со сплавными бонами и лесозаводом внизу. Сама дача в окружении даурских лиственниц видна из любой точки города.
   Рассказывали, что, узнав о персональной даче, Берман выразил Френкелю свое неудовольствие: "Я выделяю тебе личный фонд отнюдь не для строительства дач. Я с успехом могу переночевать и у тебя, дачи мне не нужно. Мой совет: продай ее поскорее, а деньги поверни на премирование заключенных". Это может показаться наивным домыслом, но я всегда относился к лагерным слухам с большим уважением и вскоре дача была продана Управлению Амурской железной дороги, что не помешало всему приезжавшему ГУЛАГовскому начальству находить там пристанище.
   В этот приезд Берман с секретарем остановились в этой даче и в злополучный Понедельник Сулин затребовал автомобиль к одиннадцати часам. Такой поздний выход был не в обычае начальника ГУЛАГа, но это никого не насторожило, все в управлении готовились к этому часу и Френкель, оставив все дела, прибыл в кабинет, предупредив через секретаря всех начальников отделов, чтоб были на местах.
   Никто не догадался предупредить руководителей - находившегося у нас под боком восьмого отделения и это оказалось роковой ошибкой. Берман со своим секретарем, не доехав до здания управления, остановили машину, решив далее двигаться пешком. Шофер, для порядка поковырявшись под капотом и убедившись, что порученные его заботам пассажиры идут, не спеша, в нужном направлении, вернулся в гараж и вскоре Ляхов уже звонил Горелкину, докладывая подробности, которые могли интересовать Нстра.
   Нужно сказать, что по не писанному закону лагеря, каждый приехавший представитель высокого органа попадал, как бы, под стеклянный колпак: о каждом его шаге немедленно докладывалось руководству лагеря. Зная это, гулаговцы постарались усыпить бдительность стражей и, обойдя неспешным шагом скверик, подошли к лесочку, окружающему больницу. Здесь они неожиданно ускорили шаг и в считанные минуты оказались у ворот 8-го лаготделения. Отнюдь не случайно было выбрано время инспекторского налета: в двенадцать часов в зоне начинаются обеденный перерыв и там все затихает. Начальник Федяков, зная о присутствии в городе Бермана, но уверенный, что его комендантский лагерь не станет предметом внимания столь высокого начальства, спокойно уехал домой за полчаса раньше. Вслед за ним разъехались начальники пониже и в лагере наступил тихий, сонный час.
   Берман высокий и стройный, одетый в изящный серый костюм, фетровую шляпу того же цвета, в белоснежной рубашке с открытым воротом и с тростью в руке, сопровождаемый Сулиным, к ужасу вахтера, подошел к проходной именно в это время. Вахтер, отлично понимая, кто стоит перед ним, на нашей стройке Бермана знали все в лицо, но понимая и то, что его в этот час нельзя пропустить в зону, не нашел ничего лучшего, как закрыть перед ним калитку. Берман молча отодвинулся, пропуская вперед секретаря с правительственной грамотой в руках.
   В вахтеры чаще всего попадают недалекие, апатичные, нерасторопные люди. Они видят свою задачу в том, чтобы "тащить и не пущать", а для этого особого ума не требуется. Не того склада оказался наш вахтер! Не успели гости повернуться к нему спиной, как он развил кипучую деятельность, не предусмотренную никаким Уставом охранной службы. Перво-наперво он остановил подводу с дровами, велел возчику вывалить груз и мчаться на квартиру к Федякову, затем вывел из зоны двух заключенных и послал разыскивать начальников пониже рангом, крутившегося тут Кешку попросил позвонить в Управление и сообщить о случившемся и, наконец, связался с охраной и потребовал от дежурного выслать на перехват "гостей" бойцов или надзирателей.
   Впоследствии, за проявленную инициативу и распорядительность вахтер был повышен по службе, а на этом примере долго обучали молодых охранников.
   Между тем, принятые им меры дали результат: мчался к лагерю в простой телеге Федяков, бежали Губенко и Нестеренко, выехали из управления Шедвид и Пушкин, настигли Бермана посланные дежурным два надзирателя. Эти двое тут же включились помогать Сулину сдерживать чрезмерно активную толпу любопытных зекашек, которые рвались к начальнику ГУЛАГа, с бесконечными жалобами и просьбами: не бывает в лагере нормального заключенного, у которого на данный момент нет просьб или жалоб к высокому начальству.
   Не тратя время на разговоры с этими людьми, Берман быстрым шагом поднимался в гору, где в отдельной зоне размещалась пересылка - Центральный пересыльный пункт лагеря. Минуя растерявшегося охранника, он прошел в зону, смело вошел в барак и скомандовал "Подъем!" мирно дремавшим на своих тряпках зекашкам. Все вмиг выстроились в две шеренги в одном белье вдоль своих нар. Берман сам предложил им высказать все жалобы и претензии к лагерному начальству.
   - Какие еще жалобы? - глухим голосом, спросил ближайший заключенный. - Чай видишь: валяемся месяцами без постелей на неструганных нарах, свиньи бы давно уже подохли.
   - Питание отвратное, щи воняют селедкой, кашу заливают прокисшей подливой. В горло не лезет, с души рвет, - дополнил его второй.
   - Вон в клубе кино кажуть кажный вечер, а нас не водять. Что мы подследственные, чи шо? - сказал еще один.
   - Работать не выводят, сколько можно валяться на нарах!
   - Сидим мы тут по два-три месяца. Никто не знает: за что? Это же пересылка, не ШИЗО. Какого черта нас держат?
   Подошедший Сулин фиксировал все в блокноте, записывал фамилии. Картина здесь была неясной, во всем нужно разобраться вместе с начальником УРО Пушкиным.
   Между тем, Берман шел уже по направлению в ШИЗО - штрафному и следственному изолятору. Нужно было спешить - скоро сбежится весь лагерь! У зоны ШИЗО их встретил начальник Шкворин, от страха и неожиданности о неплохо владел собой. Со штрафниками Берман беседовать не захотел, потребовал открыть следственный изолятор. Подследственных оказалось более полусотни, среди них были и угрюмые, сильно озлобленные люди, были и пустословы - балагуры, относящиеся с глубочайшим презрением к лагерному начальству. Здесь не жаловались ни на питание, ни на жесткие нары, все в один голос ругали начальника третьей части - Губенко, начальника СИЗО Шкворина, следователей, показывали следы побоев.
   Один верзила мрачного вида Берману, что его держат полгода, доказать ничего не могут, все стращают.
   - Чево меня стращать-то, я сам кого хошь застращаю. Виноват - давайте срок и выводите на работу. Зачем мне тут вшей кормить?
   И тут Берман заметил, что у того на воротнике видимые простым глазом, шевелятся насекомые. Заметил это и Шкворин, он еще сильней съежился и затрясся как в лихорадке. В то время найти в лагере одну вошь - ЧЕПЕ, а здесь - целый воротник.
   Из ШИЗО они с Сулиным хотели быстро проскочить в столовую, но не тут-то было! В ноги Берману кинулась пожилая женщина:
   - Спаси, голубчик, милый! ослобони меня из лагерей, ведь срок-то кончила полгода назад, за что ж держат, ироды? Спроси окаянного Нестеренко! Нет на него управы! За что изгаляется? Ведь ждут меня детишки малые. Пять-то лет держали ни за что, по наговору, да еще вот полгода обиваю пороги УРЧ. Силов моих больше нет!
   Ее поднимали с колен, она снова падала, протягивала к нему руки, как к иконе. Кругом народ начал гудеть. Можно было понять, что не одна эта женщина передерживалась в лагере после срока.
   Берман посмотрел по сторонам. От вахты к нему бежали люди, впереди всех высокий, грузный Федяков, за ним маленький Губенко, поддерживающий на ходу деревянную кобуру Маузера, рядом начальник УРЧ заключенный Нестеренко, а дальше только что подъехавшие из управления Шедвид и Пушкин. Теперь, как будто, все были в сборе.
   Увидев своего заклятого врага, Нестеренко, женщина резво вскочила с колен и кинулась к нему с кулаками. Ее задержали, она продолжала рваться с рук. Сулин подозвал начальника охраны и предложил увезти Нестеренко. Шум усиливался. Сулин с надзирателями пытались успокоить людей, обещали, что во всем разберутся и все безобразия прекратят. Берман стоял бесстрастно наблюдая кипевшие вокруг него страсти. Но вот к нему подошел начальник третьего отдела Шедвид и Берман ему приказал:
   - Оскар Владимирович, лично проверьте дела по ШИЗО и разгрузите его, начальника третьей части временно отстраните от дел и возьмите его под домашний арест!
   Губенко от этих слов затрясло так, что он не был в состоянии отстегнуть от пояса кобуру маузера. Кстати, она была пуста: в зону с оружием входить запрещалось.
   - Следуйте к вахте! - строго сказал ему Шедвид и они удалились.
   Теперь Берман обратился к начальнику УРО Пушкину:
   - Вы не сидели в царских тюрьмах? А жаль! Думаю, Вам это не помешало бы. У старых тюремщиков был железный закон: освобождать осужденных не только в день окончания срока, но даже в тот час, когда его привели в тюрьму. Запомните это и в трехдневный срок разберитесь со всеми жалобами по этому вопросу. Это - мой приказ!
   Пушкин счел за лучшее промолчать, объяснять, а тем более оправдываться не имело смысла. А кругом зекашки орали от восторга. Это была незабываемая картина, как бы предметный урок торжества справедливости.
   Сулин взглядом спросил Бермана, имея, очевидно, в виду ранее составленный план, тот слегка кивнул и они, оторвав от окружавшей их толпы, направились в столовую. У дверей общей столовой их уже ожидал, прибежавший по тревоге Прошляков, начальник снабжения этого отделения. Веселый и общительный по натуре, он с улыбкой поздоровался и пригласил их войти внутрь.
   Гулаговцы знали весь командный состав отделений - лагеря и Прошлякову не нужно было представляться. Берман вежливо кивнул головой и прошел вперед. Когда появилось начальство, обед уже заканчивался и обслуга кое-где начала уже уборку зала. По команде Прошлякова, повара и подсобные рабочие выстроились у входа в кухню, у столиков вытянулись обедавшие работяги. Берман со всеми поздоровался и просил продолжать свои дела. В столовой было относительно чисто: на столиках не было грязной посуды, по углам зала было выметено. Прошли в кухонное помещение. Царивший здесь запах исключал возможность недоброкачественной пищи и Сулин попросил начальника снабжения прокомментировать услышанные в зоне пересылки жалобы. Не отвечая на вопрос, все с той же улыбкой на лице Прошляков снял крышки с двух котлов и с кастрюли с подливкой. Сулину пришлось снять пробу. Все было доброкачественным.
   - И все же, дыма без огня не бывает и потом, обед заканчивается, а в котлах такие остатки пищи! Как вы это объясните? - строго спросил секретарь Бермана.
   Не отвечая и на этот вопрос, начальник снабжения взял у поваров фанерку, разграфленную и исписанную во всех направлениях и подал ее Сулину. Тот вертел ее и так и этак, не понимая, что все это означает.
   - Заказы на обед по бригадам! По этим заказам сегодня вывозили обеды тем, кто работает на трассе. Обеды за наличный расчет! А лагерные обеды мало кто из них берет, но не закладывать в котел выписанные продукты, мы права не имеем, - пришел ему на помощь Прошляков.
   Берман при этих словах сразу оживился, попросил фанерку с записями и, прочитав перечень блюд спросил:
   - Ассортимент блюд маловат. Как Вы оформляете заказы?
   - Меню мы разрабатываем на неделю и в субботу доводим до бригад. То меню содержит большой ассортимент блюд, а на ежедневный заказ предлагается не более трех вариантов каждого блюда. Завтра повезем обеды по заказам, собранным вчера. Все довольны, никаких нареканий у нас не бывает. А, впрочем, в зале обедает бригадир плотников, можно с ним побеседовать.
   Все вышли в зал. Посетители, покончив с едой, не расходились, прислушиваясь к разговору на кухне, при появлении начальника - встали.
   - Прохоров, расскажи начальнику ГУЛАГа о своих делах, - обратился Прошляков к бородатому мужчине, благообразного вида.
   - Какое премвознаграждение получают ваши путеармейцы? - спросил Берман.
   - В месяц по триста, когда - и боле.
   - Как с питанием?
   - Не жалуемся! Обед на трассу завсегда привозят горячий и блюда каждому по желанию, расплатиться у нас есть чем, - солидно ответил бригадир.
   - Остальные деньги куда деваете?
   - У каждого есть кому послать - шлют домой, другие покупают ларьковое, ну и другое - на лице мелькнула улыбка.
   Гулаговцы правильно расшифровали улыбку: спиртное! Им это было неприятно. Мы знали, что не только в ГУЛАГе, но и в наркомате - не мало противников хозрасчетных начинаний и главный их козырь: свободные деньги в лагере - это выпивка и картеж! В Колымских лагерях Берзин развил хозрасчет значительно дальше: горняки зарабатывают до тысячи рублей в месяц, наравне с вольнонаемными и полностью оплачивают лагерю свое содержание - 280 рублей в месяц. У каждого сберегательная книжка. На БАМе в 36-м году хозрасчет был несколько усечен, но и он давал огромный производственный эффект: бригады в своей массе работали без понуканий, от темна до темна, выполняя ежедневно по полторы-две нормы.
   Возможно, именно под впечатлением от беседы с Прошляковым, Берман позже дал указание зачислять часть сумм премвознаграждения на лицевые счета заключенных по их личным заявлениям, с выдачей денег при освобождении из лагеря.
   Между тем инспекторская проверка в нашем лагере продолжалась: гулаговцы направились к баракам третьей роты, где жили управленцы. Шедшие вслед за Берманом, Сулин и Прошляков, беседовали о заключенных на пересыльном пункте.
   - Они там фактически сидят под следствием, хотя официально об этом и не объявляют. Так проще! - "открывает карты" Прошляков.
   - В чем же их подозревают?
   - В основном, это - дела по переменам фамилий. Долгосрочники берут фамилии малосрочников, чаще всего - умерших, а чтоб не выдало "пианино", разъедают кислотой кожу на кончиках пальцев.
   - Ну, а их жалобы на пищу? - настаивал Сулин.
   - Мы их кормим "от пуза", даем добавки не только из лагерного котла, но и из остатков платных обедов. Просто "сволочи" заелись! В наших лагерях для тех, кто работает, жизнь, как на курорте.
   От этой реплики Сулин поморщился: как раз противники и обвиняют Бермана в том, что он создал в лагерях для пятьдесят восьмой курортный режим. По мнению некоторых работников наркомата, осужденные по пятьдесят восьмой направляют в лагеря не для того, чтоб они оттуда возвращались.
   Когда проверяющие подходили к баракам, их нагнал Федяков.
   Его, как будто, подменили, лицо осунулось и постарело, глаза запали, вокруг них появились тени. Он недавно принял этот лагерь, а до этого был известен безупречной службой и его постоянно продвигали по служебной лестнице. Здесь под боком у управления работалось хорошо, была возможность отобрать из этапов лучших заключенных, а беспокойные элементы отправить в другие лагерные отделения. И теперь он опростоволосился перед самим начальником ГУЛАГа!
   В бараки Кешка не пошел, но как сказали, и там нашлись серьезные замечания в адрес начальника лаготделения, хотя с точки зрения проживающих там управленцев - было относительно благополучно.
   Вечером наше отделение стало собранием желающих послушать и расспросить очевидца и в широком кругу обсудить неординарное событие в жизни лагеря.
   Как всегда наиболее осведомленным оказался все тот же Николай Николаевич. По его словам, наш нарком Ягода, получивший в канун года маршальское звание Генерального комиссара госбезопасности, задумал перевести работу наркомата на рельсы законности. Первыми под удар попали тюремщики г. Орла, не освободили группу следственных по кассации, пересидка там была большая, по полгода и больше. Некоторые тюремщики получили сроки, других уволили из органов. Приказ по наркомату прошел в мае и предусматривал аналогичную проверку в других местах заключения. Видимо из ГУЛАГа и разъехались "кураторы" выполнять приказ.
   Разброс оценок события оказался довольно широким: скептики рассматривали случившееся как очередной безрезультатный спектакль. Ну, снимут с работы Нестеренко, так в УРО уже наверное пишут бумагу на Колыму, чтоб устроили его потеплее, снимут Шкворина, переведут куда-нибудь завбаней. Лагерь, есть Лагерь! Блат здесь выше Наркома. Ну, еще могут снять и выгнать из органов Губенко, на его место придет негодяй похлеще. Система останется в неприкосновенности.
   На Иннокентия, как очевидца, все виденное произвело сильное впечатление, он был уверен, что по крайней мере пересидки уже не случится.
   - Пусть попробуют кого-нибудь задержать сверх срока! Да и вообще пусть такие спектакли устраивают почаще, режимщикам придется поджать хвосты.
   Кеша рассказал, что фамилия Берман хорошо известна жителям Забайкалья, партизанский отряд Бермана, прозванного "Кровавым мальчиком" преследовал и громил отряды барона Унгерна. Был ли это наш Берман?
   К происшедшему в разговорах возвращались не раз, оно еще долго волновало умы управленцев. Прозоровский сохранил к нему резко негативное отношение, по его мнению подобные спектакли рисуют в розовом свете саму бесчеловечную систему лагерей. Людям может показаться, что сама она не так уж и плоха, плохи ее исполнители, эти нестеренки и шкворины. Подберите добросовестных исполнителей и все в лагерях будет прекрасно.
   "Лагери, это - система подневольного, в ряде случаев рабского, самого непроизводительного труда, развращающего не только самих рабов, но и их хозяев.
   Вспомните "Машину времени": морлоки и элои. Кто из них развратился сильней. В одном ошибся великий фантаст: морлоки разобрали и собрали машину времени. Это - невозможно: техника и подневольный труд - взаимоисключающие явления". - так друг мой формулировал свое возмущение системой лагерей.
   Я к лагерям относился более терпимо. В стране ежегодно совершается более полумиллиона преступлений, если считать средний срок отсидки четыре года, то в местах заключения должно постоянно находиться около двух миллионов осужденных. Вот и думайте, нужно ли содержать тюрьмы, лагеря, колонии или лучше насильников отправлять на "химию" чтоб они продолжали там свою тлетворную деятельность среди молодежи? То, что в лагерях оказываются лучшие представители общества - нелегальная оппозиция к правительству, это - социальный нонсенс, но это вовсе не значит, то не нужны лагеря. Нельзя запрячь в одну упряжку коня и трепетную лань! Нельзя содержать в одном месте заключения вора-рецидивиста, убийцу, насильника и запутавшегося в уголовщине парнишку, правонарушителя, что сейчас широко практикуется. Это мешает перевоспитанию молодежи, возвращению их обществу. Все это делается правоохранительными органами в интересах королей преступного мира, чтоб обеспечить их в местах заключения прислужниками и жертвами. Вместо этого для них следует устроить "банку с пауками" и тогда преступность пойдет на убыль.
   Такова была точка зрения многих бывалых заключенных.
   Случалось наблюдать и другие факты, характеризующие деятельность Бермана. Задав нашему старику-садовнику, ухаживающему за сквером несколько вопросов, небрежно бросил через плечо Сулину: "Освободить!"
   И еще, как-то телефонистка, не найдя начальника отдела, соединила Бермана с не успевшим уйти на обед рядовым сотрудником. Заключенный инженер, не догадавшись, кто с ним разговаривает, ответил довольно дерзко и на другой день, остриженный под машинку, ехал со спецконвоем во Владивосток, с предписанием отправить на прииски, с использованием на общих работах.
   В сентябре 1936 года мы узнали, что Берман переведен заместителем наркома и сообразили, что это означает изменение лагерной политики в целом по стране. Временно исполняющим обязанности начальник ГУЛАГа назначен Плинер. Расстреляли их в 1939 году.
   Трудно поверить, что такой человек: воплощение спокойствия и выдержки, "чистосердечно" признается в вербовке сотрудников ГУЛАГа - своих сподвижников в контрреволюционную, правотроцкистскую, шпионскую организацию, сотворит наяву известный "Сон Попова" писателя графа А.К. Толстого, оговорит и себя и, главное, других.
   Судьба играет человеком: Генрих Ягода и его сподвижники оказались раздавленными той самой системой, которую строили с таким старанием.
   А Френкель вновь обманул свою судьбу: оказавшись в лагере он еще раз "высунулся" к Сталину с предложением построить рокадную дорогу в Финляндии и умер в своей постели в звании генерал-лейтенанта.
   Так гласит предание...

11. НА КАЛЕНДАРЕ СЛЕДУЮЩИЙ - 1936 ГОД.

  
   Год начался для меня не с хлебной торговли без карточек, как это случилось в 1935 году, а с самого настоящего любовного романа. Завязка его состоялась во время одного из моих ночных дежурств в отделе. Проклятый лагерь, это - большой мужской монастырь и молодых его обитателей нестерпимо волнует все, что связано с прекрасным полом. Впрочем, и у женщин проблем не мало, хотя, казалось бы окруженные со всех сторон жаждущими мужчинами, они должны купаться в волнах любви, но это очевидно не для всех: под окнами женского барака по утрам находят мешочки с теплой утренней кашей - эдакий инструмент самоудовлетворения или, попросту онанизма.
   В Бутырской тюрьме 3-го мая 1933 года за нарушение режима одиночного заключения я был переведен в одиночку женского коридора и вечером, укладываясь на койку, услышал через толстенную, но сухую и звонкую тюремную стену стук женских каблучков. Впоследствии узнал, что моя соседка - пожилая троцкистка, не раз посещавшая это заведение, но звуки, исходящие из соседней камеры, у стенки которой стояла моя кровать, продолжали волновать. Лагерь, это - не тюрьма, здесь возможны очные встречи, а счастливчикам удается и сожительствовать.
   Отец в письмах интересовался: ухаживаю ли я за девочками? Слово "ухаживать" мало подходило к местным условиям и, если заменить его на "сожительствовать" - мог бы совершенно конкретно ответить, что такого со мной не случалось и в свои 23 года - самый любвеобильный возраст, - я оставался мальчиком и этим невыносимо тяготился, постоянно мечтал о самой обыкновенной плотской любви.
   В наше сельхозотделение перевели из Аргинского совхоза проштрафившегося агронома. По его словам там у него была нормальная лагерная жена и жен имели все лагерные руководители и обслуга и, кстати и тот оперуполномоченный, который написал на него докладную записку о сожительстве в Третье отделение - Кедруку. Бедняга тяжело переживал случившееся, вновь и вновь повторял нам свой рассказ. Кто-то из ребят сказал, что в лагере нельзя по настоящему влюбляться - за любовью следует разлука, а значит страдания неизбежны.
   Такую же историю я услышал о своем однодельце Мишке Фирсове, отбывал он срок во 2-и совхозе, "Суслово" СИБЛАГа, работал на пекарне, держал там под видом помощницы свою сожительницу из "жучек". С кем-то поспорил, кому-то не угодил и подругу назначили на этап. И тут она показала характер, изрезала себе грудь и шею и осталась на месте. Эту историю поведал мне агент по снабжению вновь созданного Кундурского отдельного лагпункта, пришедший туда по этапу из "Суслово".
   Про наш СКОЛП, переименованный нынче в 8-е отделение, говорили в шутку, что там пять тысяч мужчин и 250 женщин, а на каждого мужчину приходится по 2 женщины. Это была шутка: бесконвойные работяги искали подруг за зоной.
   Как-то зашел в женский барак, женщины болтали не обращая на меня внимания. Одна сказала:
   - Сегодня толкнулась с двумя.
   И похвасталась заработанными тряпками.
   Были и другие, интеллектуальные формы общения между полами, как в самой зоне, так и за ее пределами. Весной, как только сходил снег, проводился ударник по уборке зоны и тогда многочисленные жители бараков, не имевшие возможности или желания выходить в город, высыпали на прогулочные,, обставленные скамейками дорожками, объединялись с женщинами в пары или группы и вели беседы, ожидая открытия клуба. Где беседа становилась интересной, собирались любители поспорить, блеснуть остроумием. Среди постоянных любителей таких прогулок запомнилась пара очень симпатичных людей: он - Татарников - всегда предупредительный, корректный, она - Петри, его постоянная спутница, работница управления, одетая скромно и со вкусом. Дружба Татарникова и Петри воздействовала на окружающих, навевая голубые мечты о прекрасном, умном, постоянно-верном друге и мы прилагали усилия в поисках чего-либо подобного.
   Вернемся к началу моего романа. Случилось это в пик зимы, в одно из ночных дежурств, когда наши служебные помещения к ночи выстывали настолько, что усидеть за рабочим столом, без разминки, было трудно. В один из таких моментов, отвлекшись от трудов праведных, услышал в коридоре частую дробь женских шагов. "Наверное соседка из телефонки не выдержала у пульта, побежала погреться". - мелькнуло у меня в голове и тут же возникло желание подкараулить ее на обратном пути. По стуку ее каблуков я уже составил предварительно ее портрет: молодая, красивая!!! Ждать в коридоре долго не пришлось: вот она, спешит за пульт. Нарисованный портрет меркнет перед действительностью: высокая, стройная, чернобровая смуглянка. Теплый серый свитер обтягивает изящную фигуру. В самых смелых мечтах не ожидал тут встретить такой красавицы, только уж больно серьезна. А у меня, помимо воли, по лицу навстречу ей растекается улыбка и, расставив руки, я пошел навстречу. Не тут-то было! На ее лице так и не появилось ни тени улыбки. Я совершенно обескураженный пропустил ее и она, высоко неся красивую головку, прошла мимо меня. Такого фиаско я еще не терпел. Сказать, что я был огорчен, значит не сказать ничего. Вернулся в комнату, стелю на стол пальто, придется поспать минут триста, пока включат батареи.
   Вздремнуть не удалось: все-таки счастье кое-когда мне улыбается. Неожиданный телефонный звонок, на мой вопрос - в трубке смех! Хоть и невероятно, но это - она!
   - Девушка, назовите ваш номер! Буду жаловаться на вашу неприступность. - говорю строго.
   - Я - седьмая. - хохочет она в трубку.
   Выманиваю на свидание в коридор, целую во всю, тащу к себе в комнату, она отбивается, шепчет в испуге:
   - Ты с ума сошел! Френкель еще - в кабинете.
   Только в третьем часу Нстр оставил свой пост и я, ожидая ее, забыл и о холоде и обо всем на свете. Эта одесситка была отчаянной девчонкой, зашла ко мне сама, устроилась в кресле начальника за стеклянной перегородкой и там провела со мной время до смены. Счастливый, я крутился возле нее, но она была тверда и дальше поцелуев, дело не дошло.
   Прохороводился я с этой красавицей около года. Именно прохороводился, но не сожительствовал и, вот, странный каприз памяти: имени ее не запомнил. Встречи бывали не часто: то не совпадали графики выходных, то еще встречались препятствия на нашем пути, а в марте нас перевели из главного корпуса в зону, нарушилось наше соседство.
   По теплу роман несколько оживился: используя хорошую погоду, мы с ней в выходные дни загорали на речных пляжах.
   Как-то в августе, в выходной мы с ней возвратились в зону часиков в пять. В зоне стоял необычный шум - на столбах были развешены дополнительные динамики и до самых отдаленных углов слышался начальник ГУЛАГа Бермана.
   Меня поразили его слова: "...независимо от статьи и срока..." и с этой минуты я не пропускал ни слова. Проводив подругу до ее барака, приклеился к большой группе зеков, собравшихся под клубным репродуктором и так, не шевелясь прослушал до конца всю речь.
   Он призывал всех путеармейцев, как тогда именовали заключенных нашего лагеря, потрудиться с полной отдачей сил и, в случае сдачи Вторых путей в Правительственный срок - а таким сроком было 7-е ноября - гарантировал широкие льготы по зачетам и разовому сокращению сроков, а для особо отличившихся - полное освобождение из лагеря. Адресовался он и к лодырям и отказчикам, заключенным, сидящих в БУРах и ЗУРах, обещая в случае если они с сегодняшнего дня по настоящему включатся в ударный труд, предать забвению все их прошлые прегрешения и наградить наравне с другими. Не забыл он и управленцев и лагерную обслугу, обещал после сдачи путей, вернуть их на прежние места, если они поработают на сдаче перегонов.
   Говорил он больше двух часов и речь его воздействовала на окружающих очень сильно, многие тут же у репродукторов изъявляли желание бросить все и уйти на основные работы. Ведь на Беломорканале льготы получили 60 тысяч каналоармейцев, а 12 тысяч - были по чистой освобождены из лагеря, некоторые получили правительственные награды. Для бамовцев он обещал более широкие льготы и закончил речь отштампованной формулой: " По построенным самими вторым путям вернетесь в семью трудящихся".
   Меня эта речь лишила покоя и я уже забыл, что в тюрьме принял решение не спешить на волю, чтоб дать правительству возможность закончить основной цикл репрессий, перейти к демократии. Весь вечер я думал о том, как быть: не бросить ли насиженное место и не пуститься в недолгое плавание за обещанными льготами? Трезвый расчет говорил, что делать этого не стоит: проработаешь два с половиной месяца, заработаешь в лучшем случая полгода зачетов и льгот, назад в отдел Могилевкин не возьмет, потеряешь тепленькое местечко. Укладываясь спать спросил Иннокентия; призыв Бермана не вызвал у него большого энтузиазма, однако заверил, если я пойду на производство, он от меня не отстанет. Было ли это в шутку или всерьез, не знаю.
   Наутро мои сомнения подтвердил наш самый опытный товарищ. Поразившись моей наивности, Николай Николаевич напомнил, что досе не объявлены зачеты ни за один квартал этого года и сказал по секрету: в УРО получено указание снизить зачеты политическим, снизив максимум с 92-х до 18-ти дней в квартал. Говорят, будут пересчитывать и те, которые объявили раньше. Пересчитали правда, не всем политическим, а лишь самым отпетым, вроде меня, с очень неприятными пунктами 58-й статьи.
   Какое уж тут: "независимо от статьи и срока", это - очередная ловушка: вся лагерная система держится на римском принципе: "дивиде эт импера", на разделении всех заключенных на группы, на хороших, близких и на плохих и очень плохих, особо опасных и на дискриминации последних.
   Нашлось немало заключенных, поверивших призыву и вышедших на производство, наполовину опустели БУРы и ЗУРы, подъем на стройке был большой, но Беломорканал не повторился, ни в расширенном, ни в простом варианте, о больших льготах просто никто не вспоминал.
   Вскоре мы узнали, что речь эта в роли начальника ГУЛАГа была последней и вскоре Бермана перевели заместителем к новому наркому убрав его из ГУЛАГа, для лагеря это было трагедия. Говорили, что сдача Вторых путей Сибирской магистрали была бы хорошей картой в какой-то его игре, но судьба не дала ему нужные два месяца, а впрочем, если Сталин положил на него свой желтый глаз, его не смогли спасти никакие успехи в лагерном строительстве.
   Наш роман с одесситкой не вошел в зиму, нас разъединили, она оставалась в главном здании, мы работали в зоне, в зимние вечера встречаться было негде. Последнее свидание состоялось глубокой осенью на улице. Было не так поздно, но дни уже были короткие и та часть города, невдалеке от управления, где мы гуляли, погрузилась в темноту. Мы шли, обнявшись и крепко прижавшись друг к другу, целоваться нам никто не мешал, но хотелось уединиться. Рискнули зайти в чей-то сад и уселись на скамейку под окнами, кругом ни огонька. Тогда мы еще не знали, что это свидание будет нашей последней встречей, но видимо предчувствовали это. Говорят, для мужчины нет большего счастья, чем прикоснуться к телу любимой женщины! Это похоже на правду, я был очень счастлив, не было только интимной близости, на нее нечего было рассчитывать на этой скамейке, под чужими окнами, при малейшей попытке она грозилась уйти. Мой роман оказался незаконченным, я слушал ее шепот, что ей нельзя беременеть, что она не хочет делать аборты и где-то видимо упустил момент. А может так и лучше, у нас обоих, как она сказала, остались только хорошие воспоминания, никакой грязи. Как поется в романсе: "Только утро любви хорошо, хороши только первые встречи". Наше утро продолжалось целый год, это ли - не счастье?
   Нога мне сказал другое. Нога, это - бухгалтер столовой, пожилой мужчина, обрюзгший, прихрамывающий на одну ногу, лет сорока с лишним, в общем не годен для исполнения роли первого любовника. Как-то мы с ним сидели на узенькой скамеечке в лесочке напротив управления он похвастался, что именно на этой скамейке переспал с моей одесситкой.
   Я к этому времени потерял из виду свою пассию и все же его слова меня очень огорчили: ну, предпочла она кого-то, но не этого же борова! Счел за лучшее не поверить сказанному. И еще он сказал, что зимой к ней приезжал муж и прожил с ней около недели. Хорошо, что с мужем у нее не было неприятностей.
  

* * *

  
   Руководство Амурской железной дороги не раз высказывало желание вселиться в наше здание и наконец на 1936-й год появились деньги на эту цель. Решили на имеющиеся два надстроить еще два этажа, наше руководство устраивало близкое соседство заказчика. На период реконструкции потребовалось вывести из здания несколько второстепенных для стройки отделов. Для нашего отдела переоборудовали жилой барак в зоне и там нас ожидали довольно уютные, хотя и не такие роскошные как в главном здании, помещения. Мы беспокоились, как бы перебазировка в зону не закрыла для нас путь в город и не зейские пляжи? но этого не случилось, мы по прежнему пользовались всеми вольностями.
   В одно из ночных дежурств судьба вновь дала мне шанс стать мужчиной: перед моим взором появилась искусительница с половой тряпкой в одной и ведром в другой руке. Ей потребовалось зажечь свет в одной из комнат и я ее послал в темный угол, где не было выключателя. Пошарив там она позвала меня на помощь и я пылая страстью, овладел ею, без сопротивления. Все дело испортила горящая сигарета, которую я зажег для храбрости, она коснулась ее, вскрикнула и вырвалась от меня, прервав самый прекрасный акт. Когда мы попробовали повторить все, но уже без папиросы, у меня ничего не получилось.
   Встречал я ее там и позже, но, раз остановившись, не рисковал к ней подойти. Была там еще одна уборщица, очень красивая, но она только что возвратилась из вендиспансера, говорит, что сифилис вылечила, но это, как говорится, - на любителя. Еще один предоставленный жизнью шанс не использовал.
  

* * *

  
   Для второй нитки путей Транссибирской магистрали нужен был второй мост. Этот, Зейский мост стал бутылочным горлом нашей стройки, его вот уже пять лет безуспешно строил вольный "Мостотрест", в этой организации всегда чего-то не хватало: то рабочих, то инженеров, то материалов и тогда заказчик принял решение передать строительство моста БАМЛАГу и вскоре в кессоны спустились прошедшие инструктаж заключенные. За лето опоры вышли из моды и на них были установлены фермы пролетного строения! А на БАМе было кому готовить производство, было много старых опытных инженеров-строителей широкого профиля. Как раз в этом году всем управлением хоронили инженера-туннельщика, участвовавшего в 1905 году в строительстве околобайкальского участка Транссиба. Еще одного патриарха строительства, высокого старика с львиной гривой седых волос я встречал в итеэровской столовой. Когда он назвал свою фамилию, Федотов, я вспомнил рассказ отца, возвратившегося из колонного зала Дома Союзов, где шел процесс Промпартии. Лютый Крыленко громил инженеров за вредительство, за растрачивание денег на высокие, просторные дома, на что этот самый Федотов ответил, что строит он не на один день и победивший пролетариат достоин того, чтоб жить в хороших домах, а не в конурах.
   Работали в управлении и другие асы и когда на стройку прибыл Лазарь Моисеевич Каганович и изъявил желание встретиться с заключенными строителями Вторых путей, к нему вывели из лагерей шестерых наиболее квалифицированных инженеров, он всем пожал руки и сказал отштампованную фразу: "по построенным вами путям вы вернулись в семью трудящихся". Несмотря на рукопожатие Кагановича, некоторых из этих специалистов сняли из управления и послали грузить балласт вместе со мной. Впрочем одного из них, Процикова я встретил в Хаттынахе, его взяли работать в Северное горнопромышленное управление, к счастью специалисты нужны всюду и их сажают за стол, вопреки инструкций.
   Теперь, когда возвысился над рекой остов моста, узким местом стали береговые насыпи. По проекту только в левобережную насыпь требовалось уложить более миллиона кубометров грунта. Надо ли говорить, что управленцы вложили в нее свой труд. Выход на ударники объявлялся весьма торжественно: выезжал буфет, Санитарный отдел выделял женщин с белыми повязками и сумками под красными крестами, ими руководил заместитель начальника отдела врач Зелинский. Ребята спешили пораниться, чтоб удостоиться внимания симпатичных санитарок. Мы работали на насыпи обычно часов до двух, после чего спускались на берег одни или с девушками, разыскивали удобные пляжи и загорали до ужина. Ударники устраивали только в хорошую погоду.
   Работа по отсыпке железнодорожного полотна и подходов к Зейскому мосту была организована хорошо: везли грунт и балласт бамовскими вертушками, грузовыми автомобилями полуторатоннками, лошадьми, но основной объем грунта предстояло вывезти тачками. Для тачек были подготовлены отличные катальные хода со стальной полосой, поверх дощатого настила. Труд в то время не мог обойтись без соревнования: установленные на столбах динамики всю смену извещали слушателей о ходе соревнования, и называли передовиков, на каждый час подведения итогов. Передовым откатчикам в обед доставляли продуктовые посылки, на их тачках крепили красные флажки, а ребята-откатчики, одетые в легкие кордовые тапочки разгоняли свои сверх тяжелые тачки и сопровождали их бегом, благо катальные хода были сделаны с небольшим уклоном.
   Среди откатчиков необычайной популярностью пользовался Никитин, невысокий, щупленький на вид паренек, управлявший самой тяжелой тачкой, объемом около одной трети кубометра и весом более шестисот килограммов. Тачка эта специальной конструкции имела центр тяжести на одной линии с осью колеса, освободив руки от груза, она требовала большого мастерства в управлении. Постепенно аналогичными тачками учились управлять и другие. Если на обычных трапах в забоях рабочие возят тачки объемом пять-семь сотых кубометра, то на Зейском мосту на трапе трудно было встретить тачки менее десяти-двенадцати сотых...
   Нас не заставляли катать тачки, для нас предусматривались тоже земляные работы, но попроще: вырубать террасы в откосах, чтоб грунт не скатывался вниз, разгружать машины и платформы, планировать сваленный грунт, выравнивать откосы. Работы хватало, но мы, знающие о земляных работах не понаслышке, улучив минуту, бегали поглазеть на оживленное движение тяжелых тачек и уверяю вас, это было интереснейшее зрелище, где каждый откатчик старался блеснуть своим мастерством. Для себя из этих наблюдений я вынес - какое значение для работы имеет конструкция тачки и впоследствии я сумел использовать полученные знания.
   Как-то Кеша уговорил двух девушек, а на это он был мастер, пойти после ударника позагорать на зейский берег. Они были совсем разные, на мою долю выпала молодая, красивая, с округлыми, очень притягательными формами голубоглазая блондинка. Мой друг, как и всегда, прилепился к той что постарше и менее привлекательней, надеясь, что она окажется посговорчивей. Когда зашли в редкий ивнячок, росший на песчаном берегу, я потащил свою спутницу вперед. Она охотно разговорилась, посвятила меня в свои жизненные планы, в которых для меня не оставалось места. Она - малосрочница и ожидала в ближайшие месяцы освобождения из лагеря, ехать домой, в деревню, где по ее словам нищенствовали ее родители, она не собиралась, рассчитывая выйти замуж за одного из вохровцев, среди которых были молодые и холостые парни.
   Отдыхающих на пляже было немало, и с ударника люди все подходили и подходили, второй парочки еще не было. Мы выкупались, чтоб смыть рабочий пот, и, расположившись у небольших кустиков, начали загорать, Я подумал: "не тратьте куме силы, сидайте на дно!" и, улегшись рядом на горячий песок сладко уснул. Вскоре прибыли недостающие, у моего друга вид был недовольный, видимо и там была осечка.
   Увидел я ее по осени за зоной, встретились как старые друзья, она освободилась и жила в городке охраны, вышла замуж за хорошего парня, ждет ребенка и стала еще красивее, свобода и счастье преображает человека.

* * *

   Из наших четырех руководителей отделов, кто-то ежедневно дежурил вечером в отделе и иногда кончалось это бдение далеко за полночь. Следующие по рангу руководители тоже вынуждены были сидеть, ожидая вызова из Москвы к "прямому проводу". С начала летнего сезона началась усиленная подготовка к сдаче вторых путей, вечерние дежурства становились все продолжительнее, В вестибюле над входом повесили вращающийся ---------------- фонарь с цифрами числа оставшихся дней до сдачи, в плакатах и лозунгах печатались многочисленные призывы. Самое же страшное для отделов - "молнии", оповещавшие какой отдел в чем срывает сдачу. Атмосфера была довольно нервозная, боялись этих молний. Начальство в порядке подстраховки требовало тома различных справок.
   Моя система позволяла легко готовить в печать справки в требуемом объеме и я выкручивался, но мой помощник Акопов, освободился и уехал к себе в Кутаиси, уехал и, как я уже говорил, не написал нам даже маленькой весточки, и в такое время я остался один в своей группе, засиживаясь ежедневно до двух-трех часов ночи. Часто я не ходил ночевать в лагерь и спал на столе в конторе, здесь меня и заставал Могилевкин, во время своих бдений.
   - Да, Николай, помощник тебе нужен и срочно. Кошечкин мне говорил и спецэтапе из Москвы, поедешь с ним на приемку и подберешь.
   Через несколько дней Кошечкин позвонил мне. По дороге он ввел меня в курс событий: по указанию Бермана для нас укомплектовали специалистами разного профиля столыпинский вагон и хотя заявок от отделов много, возможно удастся удовлетворить большую часть.
   Подъехали к тупику нашей железнодорожной ветки. На путях стоял "вагон-зек", рядом с ним поставили столики для регистрации этапа. Команда Кошечкина тут же разместилась, разложив папки с бланками, чернильницы-невыливайки. Конвой поднял этапников, отдыхавших группами на траве.
   Глядя на них, вспомнил свой приезд в Мариинск три года назад, привезли в таком же вагоне, только нас никто не собирался устраивать, предстояло работать на общих работах.
   Регистрация велась медленно: на каждого прибывшего требовалось открыть и заполнить семь различных бланков, объемов от четвертинки листа до полного разворота. Подходят инженеры, техники, механики. Ту, у кого в руках хорошая специальность, чувствуют себя уверенно, не волнуются, отвечают деловито, четко. У Кошечкина на столе стопка заявок. Вот большая заявка, подписанная начальником производственного отдела Мариенгофом, другая от транспортного отдела, подписанная Бухальцевым, он старается удовлетворить их в первую очередь, понял, что мне следует самому искать кандидата в свое отделение, а еще лучше - кандидатки. Об этой, последней я подумал неожиданно, заметив в очереди молодую, красивую девушку. Подойти прямо к ней было неудобно, я вынужден был пройти по очереди, спрашивая каждого о его специальности. А она волновалась ужасно, это было заметно по ее глазам, по румянцу, покрывшему щеки и шею. Она только закончила десятилетку, научилась у мамы машинописи, вот пожалуй и весь ее жизненный багаж, если не считать молодости и красоты. А хороша она чертовски, одета чистенько, видимо мама принесла в тюрьму на последнее свидание это, уже не новое, но еще модное платье из серого жэпонжа. А прическа! Видимо кто из подруг по этапу помог ей в этом. Решаюсь на довольно глупый шаг - беру ее в отдел - надо же выручить девочку! Глядя на нее невольно вспоминаю школьных подруг: ведь она землячка, из Москвы. Кошечкина поразил мой выбор: Могилевкин говорил ему о мужчине!
   - Ничего другого, более подходящего. - говорю ему, а сам думаю: "Могилевкин понимает толк в женщинах и, если не возьмет ее к нам в отделение, место ей найдет". Расписался за нее и повез в управление. По дороге увидав почтовый ящик, спрашивает можно ли написать мама письмо, а то она наверное очень волнуется за ее судьбу. Я объясняю, что, если указать в письме обратный адрес лагеря или опустить письмо вообще без обратного адреса, его перлюстрируют и направят в Третью часть и тогда будут большие неприятности. Мы городской почтой не пользуемся .
   Привожу Тамару в отделение, все ребята в шоке, не верят своим глазам. Я пишу с ней заявление и иду к Могилевкину. Прочитав, он долго смотрит на меня непонимающим взглядом, встает из-за стола и вышел к нам и вернулся за стол. Я ждал грозы, но он спокойно сказал:
   - Пусть поработает, пока мы тебе подберем мужчину, в отделе разводить хороводы не следует.
   Напротив меня она сидела недолго, обучать ее не имело смысла. Перевели ее в секретариат, который находился тоже в нашей комнате, затем она исчезла. Я не горевал: в тот период заниматься ею у меня просто не было времени, я редко мог вырваться вместе со всеми в столовую, а ребята из других отделов не дремали: каждый день, за пять минут до начала перерыва на обед, за дверью выстраивались ее поклонники, готовые сопровождать ее на край света.
   Моим помощником стал казачий офицер по фамилии Баландин. Внешность у него довольно примечательная - седая голова и черные брови и усы, профиль, по оценке наших художников, позволял писать с него портрет Сталина, этому способствовали и желтые глаза, взгляд которых был тяжел и неприятен. По характеру грубоват, но приученный с детства к военной дисциплине, не заставлял повторять задания. Смеялся он не часто, но тогда в улыбке лицо его менялось, становилось по-детски наивным и не злым. Он провел в седле всю войну, а в гражданскую воевал на стороне "белых", этого не скрывал и даже гордился. Иногда красивый почерк может сослужить человеку добрую службу. Так случилось и с моим помощником: исключительно из-за почерка боевого офицера-белогвардейца взяли к нам на канцелярскую работу, избавив тем самым от многих испытаний. Особое впечатление производила его роспись: он ставил инициалы и за ними полным текстом воспроизводил свою фамилию так, как учили офицеров в царской армии. Глядя на его роспись я тоже стал постепенно освобождаться от своих закорючек. Когда у Баландина уставала рука, он сильно встряхивал ее, выворачивал кисть, при рубке лозы и тогда я представлял его в седле и мне не хотелось бы оказаться на его пути. Не верилось, что человек может проскакать на коне две войны и отделаться легкими ранениями, ведь конница - не пехота, в окопах не спрячешься. В работе был он очень исполнителен, но в работу души не вкладывал, как и в армии, считал канцелярщину делом второстепенным.
  

* * *

  
   Стройки характерны текучестью кадров, лагерные вдвойне. Режимная служба любит тасовать заключенных, как карты в колоде, чтоб не сживались, не могли организоваться в группы и партии. В ларьковом отделении пробыли до конца: калькулятор Нежданов, да Кешка и то его спас от этапа Монес.
   Маев залетел к нам с этапа, я понял сразу, что это - протеже Могилевкина. Это был цветущий мужчина в возрасте за сорок, по комплекции он не столько тучен, сколько необыкновенно выхолен и по характеру самоуверен. Фактически его посадили на мое место, хотя мне этого не сказали. Я, любивший во всем ясность и не терпевший недомолвок, спросил напрямую у Могилевкина и тот ответил, что для меня ничто не должно измениться, иначе говоря, работать буду я, а Маев - крутиться около Могилевкина, на которого он кстати, был немного похож. И действительно он либо сидел у моего Шефа в кабинете или сопровождал его в поездках по городу, каких-либо результатов от их поездок я не ощущал. Ездил он и на базу и даже брал с собой меня. Мне Маев с большим апломбом рекомендовал себя крупным специалистом в области товароведения, имеющим огромный опыт работы на базах и в торговле. По наивности я полагал, что как практик и самоучка, сумею извлечь что-либо для себя из его кладезя знаний, но этого не случилось, он в группе не работал и ничем не мог мне помочь. Как-то на базе, снимая пробу из бочки с яблочным повидло с присущим ему апломбом определил: "сладкость 60%". Почему именно 60, а не 55 или не 65, объяснить не мог, сославшись на свой опыт в органлептических определениях.
   Мне он очень не нравился, цинизм так и сочился из всех его клеток. Как-то с ним мы оказались в городе и все свободное время он заполнил рассказами о своих отношениях с женщинами, при этом ни разу не упомянул, я уже не говорю о любви, хотя бы о какой-то симпатии все было посвящено технике половых контактов, а когда смачно описывал минеты, меня просто тошнило. По его словам, женщины, желающие получить тепленькое местечко в торговле, неизбежно должны были пройти искупительную жертву в постели, во всяком случае в свой Торг он без этого не принимал. К счастью он пробыл у нас недолго и на это время, как узнал много позже, был смещен на искусственно созданную должность заведующего группой поваров.
   Сменился при мне уже второй начальник ларькового отделения: на место Зиновия Зиновьевича взяли заключенного Познышева, в чем-то напоминавшего Маева, но значительно более молодого и способного в работе, он без особого труда вошел в курс наших дел и толково решил вопросы. С воли ему слали очень богатые вещевые посылки, прислали красивые меховые унты и многое другое. Где он работал до ареста, мы, как обычно не интересовались. Было хорошо, что он поселился с нами в бараке и охотно участвовал во всех наших делах, воровал с нами дрова для ночного отопления, помогал проносить в зону спиртное, не боясь потерять у начальства свой авторитет. При нем и вместе с ним мы провели в бараке две крупные оргии: на октябрьские праздники и по поводу встречи нового, столь дорогого нашей стране 1937-го года. Надо было видеть как мы переживали, наблюдая за проходившим в бараке предпраздничным шмоном, опасаясь, что охранники обнаружат и отберут подвешенные к вагонкам поллитровки и как сам Познышев, одетый в свои меха, на подобие полярного летчика, отвлекал их внимание забавными рассказами.
   Среди нас работал еще один вольнонаемный товаровед, ведавший подсобными производствами. Нельзя сказать, чтоб он с нами не желал общаться, просто ему нечего было делать за канцелярским столом и мы его видели в отделении очень редко. Впоследствии оказалось, что загрузка у него была ничтожной и за что ему платили жалование 590 рублей в месяц непонятно. В одно из очередных сокращений штатов его должность упразднили и он согласился перейти на работу в лагподразделение, считая, что работать в системе лагерей куда проще, чем на воле, спроса с вольнонаемных здесь меньше. По мнению Могилевкина его участок работ был частью продовольственной группы и он предложил мне принять его. Потом он поставил передо мной три первоочередные задачи: смонтировать и запустить завод фруктовых вод, оборудование которого давно валялось на складе, организовать в зоне засолочный пункт и проверить работу колбасной мастерской, где был очень низок процент выхода продукции.
   С колбасной мастерской я решил вопрос оперативно: нашел в охране уборщицу и с ее помощью провел обыск выходящих из мастерской работниц. Не скажу, чтоб там нашлось недостающее количество колбасы, но два полных ящика оказались в моем распоряжении. И тут у меня получился конфуз: колбасу у женщин вытаскивали из штанов, для чего одевались соответствующим образом, после чего отправить ее в буфеты или вернуть в переработку оказалось невозможным и она осталась лежать в ящиках на проходной, пока те же работницы не оказали нам услугу, растащив ее.
   С заводом фруктовых вод дело оказалось сложнее: нужен был специалист. Несколько раз я выезжал с работниками УРО на приемку этапов и все бесполезно: отзывались одни повара, пекаря, кондитеры, да цирюльники. Делу помог Баянов, нашел среди рабочих своего отделения бывшего работника Центрплодоовощ, специалиста по засолке. Это был серьезный пожилой человек, он осмотрел предложенное ему помещение, недалеко от бани, там валялось много ящиков и бочковой тары и клепки, все ему понравилось и он тут же набросал заявку на нужных ему людей и материалы. Я постарался выполнить его требования и к следующему приходу, работа у него кипела. Засолку начинать было рано и он подал мысль, что отремонтированные им ящики не плохо было бы использовать под фруктовую воду. Я ему признался, что мы ищем специалиста, который смог бы осмотреть оборудование для такого завода и, если оно комплектно, попробовать его смонтировать. Вырвавшись с общих работ и занявшись любимым делом этот человек взялся за работу: составил описи, нашел спецификации и наконец при содействии одного слесаря приступил к монтажу установки. Сложив из ящиков лежак, он и спал на рабочем месте, отдавая работе все свободное от сна время. Оборудование было некомплектно, не доставало кое-каких деталей, и мы чуть было не сели на мель, но Могилевкин был не из тех, кто отступает, он позвонил начальнице мехмастерских, Вере Ивановне и попросил взять шефство над этим объектом, обещал снабжать ее мастерскую фруктовой водой, в первую очередь. Мехмастерская находилась по соседству с засолочным пунктом, их разделяло ограждение зоны и наш заведующий дневал там и ночевал и в конце-концов запустил установку.
   Однажды мы с Кешей, хорошо попарившись в бане, по пути в барак зашли на засолочный пункт, угостились там фруктовой водой и сняли пробу с бочек с соленьями. И бурые помидоры, и огурцы, и капуста оказались превосходного качества, хорошо приправленными специями, острый рассол ударял в нос. Такая продукция - на самый изысканный вкус.
   Еще с месяц у меня не решалась проблема бутылок и пробок, но наконец первую партию фруктовой воды завезли в управление и разнесли по кабинетам, вода понравилась и Могилевкин целый день принимал поздравления, а вечером я привел к нему виновника торжества и тот ему что-то выписал из фонда Нстр"а, оба остались довольны. С этого дня в нашей столовой для вольнонаемных сотрудников торговали этой водой бесперебойно, излишки сбрасывали в столовые и буфеты близлежащих лагерных поздравлений по очереди, благо фруктовых эссенций было запасено в достаточном количестве еще до моего вступления в должность.
   Солдатенкова взяли к нам в отделение в конце прошлого года, это был веселый общительный человек, лет около сорока, он отлично вписался в нашу молодежную компанию, охотно участвовал во всех делах. Сидел он по закону от 7/VIII-32 года за расхищение государственного имущества. Эту категорию заключенных держали достаточно строго, хотя несколько мягче, чем политических. Впереди у Василия Васильевича еще долгий срок, но он был уверен в своей правоте и строчил жалобы, прошения и обращения одно за другим.
   В один счастливейший момент он получил извещение, что прокурор таки написал протест по его делу, а Президиум облсуда сменил ему страшный "закон" на желанную 109 статью - преступление по должности - с соответственно скостил срок до трех лет. В июле мы с ним распрощались, я дал ему адрес отца, просил опустить где-нибудь поближе к Москве мое письмо.
   Он оказался молодцом, не только на словах, не в пример моему помощнику и квази другу Назару Акопову: он чуть не полгода вел из своей Кинешмы переписку с моим отцом и прекратил ее на пороге тридцать седьмого года. По приезде в Москву, я нашел у отца три очень обстоятельных письма. Обо мне он писал так: "Коля живет хорошо, самочувствие у него сносное, работает он очень много и у начальства пользуется большим авторитетом, как работник..."
   Третье письмо Солдатенкова моему отцу имеет смысл привести полностью: в нем как в капле воды, отразилась судьба осужденного и через эту семью - целой, отнюдь не малочисленной категории людей.
   Кинешма ИПО
   25 октября 1936 г. Здравствуйте, Рубен Богданович!
   Спешу послать привет и наилучшие от души Вам пожелания. Ваше письмо от 19 октября получил, большое спасибо за вашу отзывчивость. Живу лично пока неважно, главное с материальной стороны, так как за три года семья страшно пооборвалась, да и я сам все время ходил в своем, тоже все, что было дома поизорвалось, а другую часть продала жена, так как после ареста у меня оставалось трое детей, от двух до семи лет, а жена ранее не работала, теперь она уже около трех лет работает письмоносцем, стахановка, зарабатывает 190-200 рублей в месяц, а я получаю 300 рублей, работаю ответисполнителем по претензиям на Межрайонной базе Мерайторга. Но сами знаете жизнь дорогая и остается при всей экономии не так уж много, а семья пять человек.
   Кроме того, Рубен Богданович, у меня конфискован дом, который я строил с 1926 до 1931 года, а жил в нем два с небольшим года и семью после продажи насильно выгнали, не дали даже квартиры. Растраты или убытков по делу ничего не было, но по личным счетам с судьей он взял и конфисковал у меня дом. В данное время я живу у своей матери. Сейчас, поскольку мне закон отменили, а дали статью 109 УК, срок 3 года, а она конфискации не подлежит, я по приезде подал жалобу Облпрокурору, последний 8 сентября приговор в отношении конфискации опротестовал и вопреки ожидания 13 октября Президиум Облсуда дом мне возвратил и жду с нетерпением возвращения дела из Облсуда, а потом начнутся хлопоты с выселением нового хозяина дома, он работает директором местного Гортопа и купил дом под свою квартиру от имени организации - живет как купец, обстроился кругом.
   В общем, как видите, Рубен Богданович, в свое время я тоже был наказан очень строго и несправедливо и пережил все - так переживете и вы свое горе!
   Сегодня получил от Коли письмо, пишет, что стало холодновато и скучновато - безусловно надоело - пора бы и ему домой - хватит уже! Если б теперь его увидели, вряд ли бы скоро узнали: Коля очень полный, здоровый, большие черные курчавые волосы - правда, уже начали седеть. Хорошая у него поверхностная черта - он никогда видом не падает духом, а внутри переносит безусловно тяжело, так как люди приходят, посидят немного и уходят, а они трое сидят и сидят. Знаете, ему дают в квартал 18 зачетов и то утверждает Москва, слишком тяжелая статья и особенно пункты 8 и 9.
   Конечно нужно надеяться, что в недалеком будущем должно кое-что измениться в отношении к нему. Зимой он ходит в ботинках с галошами - неплохо, Рубен Богданович, если б Вы ему послали посылкой валеные сапоги - он конечно просить у Вас стесняется, но очень завидовал мне в прошлую зиму - я привез свои. Купить там негде и не за что, а казенные там не выдают."
   Предложенное вниманию читателей письмо Солдатенкова особых комментариев не требует: вместе с ответчиком, еще в большей степени, оказались наказанными его жена и трое малых деток, лишенных своего кормильца, а из-за конфискации дома - и своего жилища. Подобное драконовское законодательство нельзя назвать иначе, как человеконенавистническим.
   Слышал о многочисленных случаях конфискации коров. Кто же пил молоко от этих коров? Сам репрессированный крестьянин или оставшееся на воле его многочисленное семейство? Вопрос риторический!
   Вернемся к лагерным делам. Мог бы не упомянуть о нашем парниковом хозяйстве, если б с ним не было связано несколько событий. За три года это хозяйство значительно расширило объем производства и его продукция круглогодично попадала на стол руководящим работникам управления. Реализация продукции поручалась нашему отделению там готовились посылки со свежими овощами, колбасой из собственной мастерской и первосортными яблоками из фруктохранилищ, иногда их пополняли дефицитными продуктами и отправляли первым руководителям лагподразделений. Такие же посылки вручались руководителям области и края, во время их приездов в г. Свободный.
   Как-то на месте не оказалось Лешки, носившего эти посылки по адресам, а тут в тупик управленческой железнодорожной ветки подали вагон легендарного командарма ОККДВА, Блюхера, и я предложил Могилевкину свои услуги, очень хотелось, хоть краем глаза взглянуть на героя своей юности. Посылку принял комендант вагона и я, не думая о возможных последствиях, спросил нельзя ли увидеть маршала. К счастью комендант не предположить, что перед ним заключенный, осужденный за террористическую деятельность, и, зайдя на минутку к хозяину, оставил дверь в купе открытой. Узнал я его без труда, тогда его снимку печатали во многих газетах. У окна сидел с газетой плотный мужчина с красивой округлой головой.
   Одни руководители местных партийных органов были довольны полученной посылкой, другие считали, что заслуживают большего, а те, кого обошли вниманием, злобствовали открыто. Помню один из таких второстепенных городских руководителей, получивший в моем присутствии отказ, в коридоре объяснял мне, что все члены партии строго ранжированы и что он, принадлежащий к 10-му рангу, по этому признаку выше любого из руководителей нашего лагеря, это мне напомнило 14 классов царского чиновничества, а здесь, в партийных структурах, говорят, их даже больше, целых семнадцать. Так постепенно у городских коммунистов накапливалась злоба против руководителей нашего лагеря и в следующем, 1937 году они нашли возможность дать ей выход.
   В этом или начале следующего года Правительство приняло решение закрыть все магазины-распределители, попадал и наш. Руководство, естественно не могло с этим смириться, ведь у нашего Абакумова не было разве птичьего молока. И, открыв тот магазин для города, наши скоренько оборудовали помещение в зоне парникового хозяйства и начали снабжать новый магазинчик по меркам прежнего закрытого распределителя. Это вызвало взрыв возмущения в городе, наших заслушали на городском Партийном бюро, но они стояли твердо, заверяя, что выданные пропуска, относятся не к магазину, который, дескать, не имеет ничего общего с закрытым распределителем, а только к зоне, где работают заключенные. Говорили, что на Бюро было немало крику, но зона, есть зона и закрыть там магазин не рискнули. Вскоре и наш Абакумов покинул свою городскую резиденцию, где теперь преобладали пустые полки, и перебрался в магазинчик при парниковом хозяйстве.
  

* * *

  
   В 1934-м году совершилось убийство Кирова, а со следующего года начали потрошить ПП НКВД и высылать его работников из Ленинграда: Медведь и Запорожец поехали осваивать Колыму - первый был назначен в пос. Оротукан, начальником Южного горнопромышленного управления, второй - в пос. Ягодное, начальником Управления дорожного строительства. Не обошли в этом и БАМЛАГ, к нам приехали несколько лейтенантов, один из этой плеяды, по фамилии, кажется, Кирсанов, был назначен начальником части снабжения 8-го отделения, а тот кто был там до него - Яша Бронштейн, вскоре оказался арестованным по политическим мотивам. Кирсанов нам очень понравился, в нем, казалось бы, не было ничего от чекиста-палача.
   - Как могло случиться, что такой общительный, без предрассудков в отношении заключенных, среди которых могли оказаться и его "крестники", работал в самом сердце репрессивных органов? - поинтересовался я.
   - Ровным счетом ничего удивительного, ваш следователь, попади он в наш аппарат, оказался бы тоже "своим" парнем. Такие люди приспосабливаются к любой среде.
   Боюсь, что ссылкой на Дальний Восток не ограничилось наказание этих людей, знаю, что и Медведя, и Запорожца Колыма недосчиталась уже в тридцать восьмом году.
   Кировское дело захватило краем и мою семью, в Ленинградском НКВД работал муж моей тети - Атабеков. Когда началось расследование, он не ожидая исхода покончил счеты с жизнью и в этом деле предпочел веревку. Думаю он зря поспешил: мог бы прожить еще 2-3 года.
  

* * *

   В зоне не было настоящих спортивных площадок и управленцы на очередных собраниях вновь и вновь поднимали этот вопрос - спорт и физкультура в те годы были сильно развиты и обходиться без них нам казалось невозможным, мы обнаглели до того, что заявляли:
   - Да, нам дали сроки, но никто не вправе отнимать у нас здоровье.
   Не знаю подействовали ли наши настоятельные требования или имелись другие причины, но руководство лагеря приняло решение о строительстве стадиона "Динамо". Ударяться на строительстве стадиона мы были согласны, но опасались, что на выстроенный стадион нашему брату вход будет закрыт. И тогда в приказе зафиксировали, что каждый заключенный может посетить стадион, имея при себе отмеченное рабочее сведение.
   Немало часов провели мы на будущем стадионе, махая лопатами и перетаскивая тяжести, и этому способствовали не только иллюзия, что строим для себя, но и потребность молодого организма в хорошей физической нагрузке, тогда и лучше спалось, да и желудок работал по другому. К этому времени в отделении собрался дружный и веселый молодежный кружок: кроме нас с Кешей, появился Витька Коршунов, Урбанюк и немного приблатненный Лешка, обслуживающий столовую. Он, не стесняясь, таскал нам из столовой противни с пирожками, пел тоскливые песенки из хулиганского и блатного репертуара, из них самую любимую мурлыкал постоянно:
   Берегите молодость ребятушки!
   Не влюбляйтесь в девок с ранних лет!
   Слушайте совет родимой матушки!
   Не теряйте свой авторитет!
  
   Я ее покинул не жалеючи,
   От того, что рано полюбил,
   А теперь я плачу сожалеючи,
   Без нее мне белый свет не мил.
  
   Дальше в песне шло описание обычных хулиганских сцен, побоев, наганов вперемешку с сентиментальными жалобами и рыданиями. Заунывный, липкий мотив, помимо желания и воли, долго звучал в ушах.
   Открытие стадиона состоялось без особой помпы, случилось это по видимому в сентябре 1936 года, когда состоялся футбольный матч, работал отличный буфет, открыли кафе, желающих попасть на стадион среди свободненской молодежи было много и мы, заключенные управленцы пробивались сквозь толпу, гордо помахивая своими рабочими сведениями. Иным зекашкам везло сверх меры: их подхватывали под руки вольные барышни, прося провести на стадион.
   Стадион не сыграл в нашей жизни той роли, на которую рассчитывали и был он не так далеко от управления, минут двадцать ходьбы, но мы как-то не привыкли туда ходить, не сложилось там ни команд, ни кружков, ни секций, зато в выходные дни осенью и весной - охотно проводили там время, слушая оркестр, а кто умел и танцуя. Как-то стоя у буфета и наблюдая происходящее, думал: сколько может продлиться такое положение? Сидят в кафе руководители отделов, а на танцплощадке их жены танцуют с заключенными, да не простыми - политическими. Молодой парень, отличный танцор, весь вечер танцует с женой Шедвида - начальника Третьего отдела.
   В один из правительственных праздников, скорее всего это было, как это не покажется странным, 1-го Мая 1937 года, нас вывезли на демонстрацию и мы прошлись по городу с флагами и транспарантами, а закончили поход на новом стадионе. Там состоялось что-то вроде торжественного собрания. На лавках трибун сидели заключенные управления и 8-го отделения, впрочем и вольнонаемные сидели вперемешку с нами. Слушали доклад начальника лагеря, Кузнецова. По обычаю того времени он докладывал сперва о делах стройки, а уже затем, в двух словах о лагерных, ему задавали вопросы, затем выступали с критикой. Отчетливо возникает в памяти картина освещенного солнцем стадиона и физиономия седовласого неряшливо одетого прораба из 8-го лаготделения, очень зло критиковавшего порядки на стройке и недостатки руководства и все же не верится, что так могло быть на самом пороге развязанных впоследствии самых диких репрессий.
  

* * *

   Вспоминается и торжественная встреча первого поезда, пришедшего по вторым путям на станцию Михайло-Чесноковская. Сдача в эксплуатацию готовой строительной продукции это - всегда волнующее событие для его участников. На этот раз праздник был организован на славу: играл духовой оркестр, на двух грузовиках торговал буфет, станция расцвечена флагами, флажками, транспарантами, собрался празднично одетый народ, тут же толкалось множество управленцев и заключенных из соседних, седьмого и восьмого лаготделений, выпущенных по этому поводу за зону.
   Показался поезд, на паровозе и нескольких платформах, разукрашенных гирляндами флажков, искусственными цветами - отличившиеся рабочие и известные стройке бригадиры и инженерно-технические работники, в полном составе агитбригады обоих подразделений. На станции грянул духовой оркестр, с поезда агитбригады ответили криками и песнями, не молчали и зрители, пустились в пляс, вместе с участниками агитбригад. Потом с площадок поезда выступали кому положено, символически сдавали готовые пути, приветствовали и славили строителей. Все было как везде и всегда в таких случаях: весело и шумно.
   Были разговоры о премиях, но это нас, чиновников не касалось. Мы с другом слегка выпили, покрутились возле пары девиц, проводили их до города и отправились в барак.
   На станции услышали беседу двух девушек, одна рассказывала:
   - У него десять лет срока и отсидку только начал. Клялся, будет любить меня всегда, спрашивал, могу ли я подождать его, ведь он не будет сидеть весь срок, освободится раньше. Я подумала, что вполне могу, ну, пусть мне тогда будет 25 - выходят замуж и старше!
   - И что ты ему ответила?
   - Сказала, что буду ждать, если серьезно хочешь жениться. Поклялся, куда бы не забросила его лагерная судьба, будет думать только обо мне и считать минуты до нашей встречи. Просил разрешения писать мне письма, как своей жене.
   - Вот здорово-то! - оценила ее подруга.
   Я украдкой взглянул: прехорошенькая! И паренек видно попался честный, не врал, не скрывал. Ну что ж: счастья Вам!
  

* * *

   В письмах я писал, что много времени уделяю занятиям в кружках и общественной работе. У нас были и кружки английского и немецкого языков, руководил которыми профессор Галабуцкий из Киева и многие другие. Я состоял в полдюжине этих кружков, но занятия в них велись нерегулярно, за исключением политических кружков, где пропускать никто не рисковал. По политэкономии мы собирались накануне каждого выходного дня, там к занятиям приходилось готовиться, нужно было проявлять активность и выступать: изучали и биографию товарища Сталина. Полученные в политических кружках оценки влияли на многие стороны нашей жизни.
   Общественных нагрузок у меня было множество: я состоял членом "Тройки С и У" - соревнования и ударничества, заседали мы там каждый месяц, подводили итоги, на мою долю выпадали и разовые общественные поручения, обычно тесно увязанные с повседневной работой: ревизии ларьков и буфетов в окружающей город лагпунктах и колоннах. У меня хватало загрузки за канцелярским столом и все же я охотно брался исполнять поручения, связанные с посещением разных лагерных подразделений, хотелось быть в курсе дел, происходящих на периферии.
   С прошлого года в лагерях ввели систему заказов бригад на обеды и эти дела оказались в сфере интересов моей группы. Как-то вызвал Могилевкин, - такие вызовы в последнее время происходили довольно часто, - подал мне бумажку с фамилией бригадира и предложил проверить, как доставляются обеды по заказам.
   Бригада оказалась плотницкой, а в таких основной кадровый состав - пожилые крестьяне, впрочем в этой - около трети были из молодых, они занимались подготовкой бревен, тесали их и "под скобу", и на прочие манеры, уже - не ученики, а пожалуй подмастерья.
   Смотреть тут было особенно нечего, строительство объекта только начиналось, три пары наиболее опытных трудились над укладкой окладного венца, сращивая бревна очень сложным голландским зубом, работа в бригаде кипела, стук топоров сливался в приятную на слух мелодию. Вдали с объекта виднелась на возвышенности красивая дачка, та самая, где останавливались приезжающие гулаговские руководители.
   Мы с бригадиром покуриваем на бревнышке, он следит за моим взглядом и поясняет:
   - Тоже нами выстроена, рубили "в чистую лапу", есть на что посмотреть. Вот и больницу насупротив управления так же.
   Бригаде есть чем похвастаться: клубы, бараки, бани, и многое другое, все это - визитная карточка бригады.
   До обеда есть еще время, но бригадир понимает, что побеседовать с ребятами нужно и подает команду на перекур. Отвечают на мои вопросы охотно и обстоятельно, не жалуются. Опытные рабочие зарабатывают по 300 рублей в месяц, это - почти зарплата вольного рабочего в этих местах, из них на руки выделяют по сотне рублей, остальные - на депоненты, оттуда разрешается давать переводы родным, оттуда же списывают стоимость заказных обедов, не израсходованная часть выдается при освобождении из лагеря.
   У молодых подмастерьев с заработками хуже, получают по 150-180 рублей в месяц. Чувствую могли бы и пожаловаться, но при бригадире, а главное при стариках жаловаться не будут. Это не входит в мое задание, интересуюсь своим - как возят обеды. Тут кажется, за исключением кое-каких деталей, все довольны.
   Заказы простые: украинцам подавай борщ да вареники, русакам - лучше щи, кашу с котлетами, бефстроганов, жареную картошку. Главное, в том, что блюда эти готовятся иначе, чем в лагерном котле и порции добрые и в мисках еда выглядит покрасивее. Когда обед привезли я в этом убедился: съел с аппетитом украинский борщ, гуляш с гречневой кашей и полез в карман, расплатиться.
   - Обижаешь! - сказал мне бригадир и велел раздатчику записать на его счет. И вправду, я же здесь в гостях!
   Проверки и ревизии сыпались на мою голову, как из рога изобилия, особенно осенью, когда в лагерные буфеты и ларьки сбрасывали некондиционные яблоки и бахчевые, так называемый "ларьковый брак" - за его реализацией нужно было следить и следить, бывали случаи, когда из них высортировывали получше и отдавали по той же цене, а оставшееся - предъявляли к списанию, как испортившееся.
  

* * *

  
   Солнечное затмение - тема не лагерная, но обойти его молчанием не хочется, тем более, что по этому случаю в лагере перенесли выходной с 18-го на 19-е июня. В Свободном затмение было полным, в центральной России - на 81%. Явление это редкое и в жизни его можно встретить один-два раза. Мы с Никифоровым запаслись закопченными стеклами и вырвались из зоны с утра. Наши пути разошлись: он пошел через город, я - в обход и остановился недалеко от Спуска, ждать пришлось долго, проклинал себя за трусость: чего было не пойти вместе через центр города, зайти в гастроном, сейчас думай - где он делся и что его так задержало? Тут еще, как на зло, резвятся на лужайке три барышни моего возраста, весело и призывно смеются, иногда с удивлением оглядываются на меня, а я стою столбом.
   Своего приятеля узнал не сразу: он купил соломенную шляпу-канотье и облик стал неузнаваемым. Увидев продолжавших свои игры девиц - немедленно заинтересовался и предложил тут же присоединиться к ним, разъяснив, что в 22-24 года, женщины, уже испытав мужскую ласку, становятся более сговорчивыми.
   Я не был столь оптимистичен, не мог поверить в скорую удачу, предчувствовал, что прокрутимся возле них до вечера и прозеваем все на свете, испортим себе выходной! Уж лучше пойдем скорее на Зею!
   Зея в этот день разлилась, затопив пойменные луга, так, что из воды торчали кустарники и верхушки травы. Плавать было сложно, но зато тонкий слой воды, при слабом течении быстро прогрелся, мы успели по несколько раз искупаться и позагорать. У него в авоське оказалась бутылка спирту, банка рыбных консервов, и буханка хлеба. Для полного счастья не хватало свежей зелени и мы нарвали дикого лука (или чеснока), который в изобилии произрастал тут же на склонах сопок. Купанье способствовало хорошему аппетиту и мы отдали должное нашим скромным запасам и залезли повыше на сопку, чтоб лучше было наблюдать необычное природное явление.
   Затмение началось в 14 часов 4 минуты, день был солнечный и ничто не мешало караулить солнце. Тень луны наползала на него медленно, как бы не спеша, вокруг появились какие-то призрачные тени, на потемневшем небе слабо засветились звезды. Наконец в 4 часа 6 минут сверкающий солнечный диск полностью закрыла черная тень - не пробивается ни лучика, в деревне замычали коровы, мы уже как бы на другой планете и возможно солнца больше не увидим. Но вот блеснул первый короткий луч, природа пробуждается, как после долгого сна, закукарекали петухи, запели птицы и у нас на душе стало радостно.
   В отделе появился новый секретарь, по виду ничем не примечательный зек, лет около тридцати. Вскоре мы стали замечать, что в перерыве он, как заправский юрист, ведет приемы работяг, в которых недостатка не было. Выяснилось, что, хоть он не имеет специального образования, пишет этим посетителям за умеренную плату всевозможные жалобы, заявления, ходатайства и многое другое. Наш интерес связан был с особенностями его слога, писал он столь вычурно, что граничило с неграмотностью. Что же он пишет?
   Любопытство может толкнуть человека на преступление, ну, а залезть в ящик стола в отсутствии хозяина нам ничего не стоило. Мы там обнаружили несколько не оконченных набросков прошений и, читая их, умирали со смеху: сочетание в них полуграмотности с штампованными газетными сентенциями было неподражаемым.
   "Я родился по статье 166-й (конская кража) Дагестанской автономной области, в данный строительный момент отдал себя без остатка сдаче Вторых путей Сибирской магистрали и надеюсь вернуться по ним в семью трудящихся, так как перековался полностью и обязуюсь пути сдать в твердый правительственный срок. Прошу... " и так далее.
   Самое главное: несмотря на карикатурность этих прошений, по словам работников УРО, редкое из написанных им прошений не получало ответа судебных инстанций. Возможно и там хохотали, читая эту сборную московскую солянку.
   Я был с Журавлевым в добрых отношения и ребята попросили меня спровоцировать его написать от моего имени какое-нибудь заявление.
   - Слышь, Журавлев, напиши-ка мне заявление в Санотдел на диетпитание!
   - Да ты и сам вон какой грамотный.
   - Понимаешь, я по ларьковому или общему написал бы сам, а вот по диетическому - не приходилось.
   И он быстро набросал мне такой шедевр:
   "Пищу общую скверно принимаю в силу нездорового явления, поэтому прошу Вас зачислить меня на диетпаек в настоящий период времени".
   Эксперимент с заявлением показал, что в его юридических опусах нет и тени наигранного, искусственного, все, что он пишет, все - от души.
   Как-то Журавлев познакомил меня с начальником местного паспортного стола, ему требовалось кое-что по делам снабжения, не лично для него - для его учреждения, я поспособствовал ему. Так мы оказались у него в гостях. Жил он с женой и ребенком в маленькой однокомнатной квартирке, в районе примыкающем к нашему управлению. Оба с женой очень молодые, симпатичные, встретили нас гостеприимно, хотя отлично знали кто мы такие. Посидели мы весьма скромно, выпили самую малость, а когда уходили, они взяли с нас слово посетить их еще раз в юбилей их ребенка.
   Я посчитал это предложение данью вежливости и не собирался беспокоить людей, опасаясь встречи с его сослуживцами, но он позвонил, сказал, что из гостей мы будем одни. На этот раз посидели мы более основательно и, как это часто бывает, повышенный аппетит на выпивку удовлетворить было нечем. Из присутствующих идти в дежурный гастроном близко к полночи мог только я, а чтоб избежать от лишних вопросов, он предложил мне свою шинель, буденовку и сапоги. В этом одеянии я себе очень понравился и, будучи слегка "под шаффе", когда море - по колено, пошел в город, не задумываясь о возможных последствиях.
   Вид хорошо освещенного изнутри гастронома, где не видно было покупателей сразу охладил мой пыл, но возвращаться с пустыми руками было невозможно и я решил испить чашу до дна. Когда я вошел, все повернулись ко мне, последнему покупателю, все, включая, караулившего у кассы нашего лагерного оперативника в гражданской одежде. В юности я пробовал играть в самодеятельных спектаклях, там я убедился в неспособности к перевоплощению и теперь, сделав продавцу заказ, двинулся к кассе, навстречу бдительному взгляду этого знакомого мне ловца человеков. К счастью я во время сообразил, что оперативник, даже узнав мою физиономию, вряд ли рискнет спросить документы у, одетого в военную шинель комсоставского образца. Эта мысль выручила меня и я довольно развязно бросил в окошко названную мне сумму денег. У меня были еще опасения, что он, выйдя вслед, попробует остановить меня на улице. Этого не случилось. И только после этого я перебрал все возможные последствия разоблачения и не столько для меня, хотя и тут они могли быть серьезными. Можно ли так рисковать из-за какой-то выпивки!
   Провожая меня у дверей, хозяин, улучив момент, сказал:
   - Если при мне будешь освобождаться, сделаю тебе чистый паспорт, без 39-ой статьи, сможешь жить хоть в Москве.
   Тогда мне даже с зачетами предстояло сидеть более пяти лет, главное предстояло преодолеть и 38-ой и 41-й годы, эти "Сциллу" и "Харибду" лагерной жизни.
  

* * *

   Заметным явлением в жизни города Свободного были изыскатели, их здесь бывало много, правда летом их партии утюжили будущую трассу БАМа, где для них в городках и поселках мы запасали продукты: сало, копчености, брусничный экстракт от цинги и многое другое. Зимой работники партий разъезжались в отпуска по домам, в Харьков и Ленинград, чьи организации проектировали БАМ. Но прежде чем разъехаться им приходилось месяц и более предварительно обрабатывать и готовить к сдаче результаты своих изысканий и вот тогда, получив за летний сезон сразу большие суммы денег, они искали увеселений, искали компаньонов.
   Вероятно среди изыскателей были и пожилые люди и их компании мы скорее всего не встречали ни в городском саду, ни у нас на стадионе "Динамо", но нас они не интересовали, а с молодежью осенью встречались постоянно вполне мирно и совместные застолья вовсе не были редкостью.
   Из разговоров ребят мы знали, что их вызывали куда следует, предупреждали, о недопустимости контактов с заключенными. Они подсмеивались над этими предупреждениями, старались показать нам, что не могут делить людей на вольнонаемных и заключенных, тем более, что в партиях было не мало и нашего брата. Мы чувствовали, что эти вызовы действовали на них довольно сильно, они сопровождались угрозами всевозможных кар и поэтому, при встречах, мы не рекомендовались открыто, оставляя им возможность оправдаться тем, что они не знали о нас ничего компроментирующего. На моей памяти у них не было каких либо неприятностей от встреч с заключенными.
   Такова была забота партии о молодежи и ее можно понять. Кто были Перовская и Желябов, Ульянов и Каляев - не старички же! Царская охранка не стерегла их так, как это делают гепеушники и лишилась многих членов царской фамилии крупных чиновников. Ленин с первых дней Советской нацелил и партию и ВЧК на политическое руководство молодежью, *гениальный* Сталин внедрил в молодежные организации армию сексотов и провокаторов, слежку и доносительство, отравил их души взаимной подозрительностью и этим застраховал режим от возможных эксцессов.
   С этими ребятами было интересно общаться: они превосходили нас у эрудиции да к тому ж владели более свежей информацией о происходящем в стране, в них было и больше непосредственности, открытого веселья. На нас пребывание в лагере оказывало сдерживающее влияние, мы все делали с оглядкой и это притормаживало веселье. Почему они тянулись к нам? Трудно сказать. Возможно им нужна была компания, свежие люди, в общем-то у сверстников, независимо от социального статуса, находится что то общее, какие то точки соприкосновения.
   Запомнилась одна такая встреча. Ребята закончили сдачу материалов и отчетов и, имея билеты в кармане, решили кутнуть. И тут мы с Иннокентием попались им на встречу, были до этого немного знакомы. Хозяйка их квартиры, которой немало перепадало от обремененных деньгами ребят, охотно привечала и всех гостей, снабжая застолья отличными домашними солениями, маринадами и многим другим. Веселье было в разгаре, когда нагрянули с проверкой документов два милиционера. У кого были 6 повыкинули документы на стол. Я уже намеревался выдать легенду, что наши документы - в паспортном столе, но тут Кешка налил им по стакану водки, подвинул закуски и начал приставать к ним с выпивкой. Один милиционер отнекивался: мол, служба! но, увидев, что другой опорожнил стакан, быстро согрешил и сам. После это в паспорта они не заглядывали и быстро убрались.
   Только ушли блюстители порядка, на нашу компанию - новое нашествие: залетела молодая , довольно неряшливо одетая женщина. Хозяйка не хотела ее пускать, но она нахально прорвалась, сделав вид, будто кого то ищет, увидев в компании молодых ребят, напросилась на выпивку, хватила сразу пол стакана, начала по очереди садиться на колени, липнуть, чуть не испортила вечер. Наконец, водка ее сморила и ребята бросили ей прямо на пол пару кожухов. Веселье продолжалось за полночь, у ребят были свободные койки и мы остались у них ночевать.
   Проспав в комнате с парнями, наша не в меру общительная гостья сбежала от нас чуть свет, когда мы еще сладко спали. Впоследствии оказалось, что ночью она обмочилась прямо на кожухи и это видимо заставило ее ретироваться столь рано. Обсуждая происшествие некоторые высказали предположение, что обмочилась в постель она в знак протеста, что никто из компании не сделал попытки ее изнасиловать, другие - объяснили просто недержанием мочи.
  

* * *

  
   В заключение тридцать шестого года, расскажу об одном громком деле, известие о котором прокатилось по всем лагерным подразделениям и вызвало бурную реакцию возмущения. Случилось это в 9-м лагерном отделении с заключенными, проживающими в отдельно стоящем бараке, окруженном колючей проволокой, вышками, охраной. По видимому это был барак усиленного режима, именуемый БУРом. По инструкции ГУЛАГа двери такого барака запираются на ночь, у дверей ставится *параша* и выход запрещается.
   В этот трагический день население барака, приведенное под конвоем с работы, получило все виды услуг и было как обычно водворено на ночь в барак. Дальше случилось не предусмотренное инструкцией - барак загорелся! Командир взвода послал своего помощника в отделение на станцию Магдагачи и в ожидании помощи и инструкций, приказал, во избежание побега заключенных из зоны, забаррикадировать дверь.
   Пожар опережал события, старый барак горел, как смоляной факел, а помощи от отделения все не было, обезумевшая толпа вышибла и окна и дверь и кинулась, ища спасения к колючей проволоке. Тут их встретили винтовочные залпы.
   Суд оказался в затруднительном положении: командир и его бойцы выполняли буква в букву инструкцию режимной службы ГУЛАГа, в которой не давалось скидок на случай стихийных бедствий. Оправдать эту варварскую акцию было нельзя, за процессом следил весь лагерь и тогда нашли, что командир нарушил другую инструкцию по тушению пожара: следовало для этого вывести заключенных из барака и бросить их на борьбу с огнем. В итоге командир и некоторые из его стрелков, ведших прицельный огонь, получили сроки, начальник лагерного отделения Ильиных был снят с должности и уволен из органов.

12. УЧИТЕЛЬ.

  
   Наше единственное свидание произошло на скамейке под окнами управления лагеря. Был славный солнечный денек, какими не богата поздняя амурская осень. Со звонком мы большой ватагой вывались из дверей управления, намереваясь поспешить в столовую, пообедать в числе первых, пока не скопилась очередь, и тут я увидел его! Он стоял около скамейки, видимо ожидая кого-то, одетый по походному, как одеваются работники изыскательных партий, зажимая под рукой объемистую брезентовую сумку, с лямками перекинутыми через плечо. Рядом в футлярах были сложены геодезические инструменты.
   Казалось невероятным: мой московский учитель математики и вдруг... здесь в г. Свободном, в центре бамовских лагерей. С минуту я колебался, не веря своим глазам, но он тоже узнал меня и сделал движение в мою сторону, на его лице засветилось так хорошо знакомая как бы смущенная улыбка.
   Я махнул ребятам, чтоб бежали без меня и кинулся к нему: "Костя!" - вырвалось у меня непроизвольно, но я поспешил поправиться: "Ой, простите меня, Константин Николаевич!" Пожимая мне руку, он все с той же доброй и радостной улыбкой сказал:
   - Ты знаешь, Николай, я ведь знал, как вы меня именуете в своей среде. Это, конечно, несколько фамильярно, но вполне по дружески и мне это даже нравилось.
   Некоторое время мы так и стояли пожимая друг другу руки, бывший учитель и его ученик, не зная с чего начать разговор. Впрочем, бывших учителей наверное не бывает, есть учителя хорошие и они остаются с учеником на всю жизнь и учат его, подчас, до глубокой старости и есть учителя так себе. Константин Николаевич Кузнецов был учителем замечательным и где бы впоследствии я не прикасался к математике, я ощущал, как помогают мне заложенные в детстве основы. А тогда в момент встречи, прошло всего пять с небольшим лет с той счастливой поры, когда я сидел за партой и в последний раз видел его у классной доски.
   Вскоре мы узнали друг о друге все необходимое: он "сел" в тридцать пятом по той же злополучной, пятьдесят восьмой статье, по пункту 10 - "болтун", как здесь говорят. Прибыв по этапу на БАМ, он был направлен в изыскательскую партию, где и работал, в районе Норска больше года. Мы вспоминали школьные события, учителей и учеников и он, как оказалось, помнит по именам многих мальчиков и девочек нашего класса, значит, несмотря на казавшуюся нам замкнутость, жил интересами своих учеников.
   - Вы были таким молчуном, могли за урок ограничиться двумя-тремя словами и вдруг - сели за агитацию. Просто не укладывается!
   - История эта вполне банальна и достаточно скучна, чтоб ее вспоминать. Могу тебе сказать откровенно: не будь я тогда "под шаффе", возможно этого бы и не случилось. С тех пор я совершенно бросил пить и в партии, когда нам выдают спирт, а это бывает не так уж и редко, я отдаю свою порцию товарищам. Впрочем расстаться с дурной привычкой помогла и тюрьма, хоть и сидел я там недолго.
   Я внимательно взглянул ему в лицо и отметил про себя, что он видимо не преувеличивал свои достижения в трезвости: его глаза блестели живо и весело, темный загар и упругая кожа - молодили. Там, на воле лицо его выглядело иссеро-бледным и одутловатым, а глаза смотрели без выражения. Меня обрадовала произошедшая с ним метаморфоза.
   В нашей школе на улице Герцена было много блестящих преподавателей, настоящих подвижников. Такое созвездие трудно найти в другой школе, даже в те двадцатые годы, богатые высокоинтеллектуальными, эрудированными преподавателями. Такие корифеи педагогики, как преподаватели: химии Владимир Иванович Жилин, русской словесности Вениамин Павлович Горбачевский - люди из легенды! Они, без остатка, захватывали внимание учеников, пробуждая их, без напряжения, осваивать огромный материал, двукратно превосходящий предусмотренный официальными программами, оставляя о себе память на всю жизнь. Жилин с участием учеников восьмых классов, создал в школе три химических лаборатории, каких я впоследствии не встречал в институтах. Мы работали в них самостоятельно, решая каждый свою отдельную задачу качественного, весового и объемного анализа и если кому-то не хватало для ее решения шести соединенных уроков, оставались во вторую смену, нередко не выходя из лаборатории по десять - одиннадцать часов. Бывало просили разрешения поработать в лаборатории даже во время зимних каникул! По окончании девятого класса, мы получили свидетельство на право работы лаборантами и успешно работали в производственных условиях.
   А Горбачевский! Он устраивал обширные диспуты, стараясь привить нам навыки критического разбора произведений литературы, умение выступать и дискутировать. Учащиеся нашей школы по вечерам осаждали московские читальные залы, но любимым местом занятий были те самые антресоли Румянцевской библиотеки, где под зелеными абажурами занимался некогда Владимир Ильич. Помню суды над произведениями Тургенева: "Отцы и дети" и "Рудин", на которых мне неизменно выпадала роль "контра" - обвинителя. Даже на выпускном вечере в январе 31-го года он организовал диспут по произведениям Маяковского, диспут, на котором звучали сотни стихов любимого поэта, а в зале сидели приглашенные поэты и критики из ФОСПа, объединения, сменившего РАПП, ассоциацию пролетарского писателей.
   Вспомнили мы с Константином Николаевичем и необыкновенно заботливую, хлопотливую и добрую Александру Герасимовну Логинову, преподавателя естествознания. С ней мы обошли многие заводы и фабрики столицы, ездили в Соломенную сторожку, бродили по заснеженным лесам, промерзая порой до костей в своих жиденьких одеяниях.
   - А помнишь, как Вениамин Михайлович упал в обморок у вас в классе, вы перепугались, топчетесь возле него, не зная что делать, тогда он кажется разбирал поэзию Пушкина! - спросил он меня.
   - Да, да, именно Пушкина, а в другой раз его вынесли без сознания когда он рассказывал о Гоголе.
   - Это только в вашей группе - два раза, а в других тоже было такое. Он не мог равнодушно говорить о творчестве наших классиков и, в конце-концов, сердце его подвело, он вскоре скончался.
   Я не слышал об этом и известие меня очень опечалило.
   Среди этой плеяды, Константин Николаевич занимал особое место: мы считали, что он нуждается в нашей помощи и старались оберегать его от всяческих неприятностей это было конечно по-детски наивно. Много воды утекло с тех двадцатых годов, но в памяти не стерся образ моего учителя математики, хотя черты лица несколько размылись. Вспоминаю его любимую позу у окна вполоборота к нам, позу, в которой он проводил добрую часть урока. Методика его занятий была необычна: вошел в класс, быстро прошел к столику, буркнул "здрасьте", раскрыл журнал, минуту постоял, как бы в раздумье оглядел наши ряды и, быстро повернувшись к доске, застучал мелом. Некоторое время мы смотрели на доску, стараясь понять, что это будет: новый материал, повторение, задачи, пока кто-то не сообразит первым и не крикнет, тогда все склоняются над тетрадями. В напряженной тишине стараемся вникнуть в суть происходящих на доске преобразований, понять вывод формул. Но вот наш "Костя" отходит к окну и, повернувшись к нам в пол-оборота смотрит на улицу Герцена, на проходящие трамваи, на противоположный забор с широкими воротами и изредка, как бы с любопытством, поглядывает на наши склоненные головы. Это время нам дорого, мы перепроверяем с доской свои записи, стараясь как-то осмыслить все до конца, а те кто не смог этого сделать, ожидают перемены, когда будет коллективный разбор. Задавать вопросы учителю у нас не было принято.
   По тому, как мы заерзали на партах, он понимает, что можно стирать с доски и вот уже на доске появляется пример и опять молчание. Но нам слов не нужно: кто-то должен выйти к доске и решать его и этот кто-то выходит, недостатка в желающих у нас не было. Так он давал нам новый материал, молча. Еще более увлекательными были его контрольные работы: поздоровавшись, он двумя резкими взмахами руки делит доску на четыре части, по числу рядов парт. Все поняли: будет контрольная, готовимся, а он уже пишет условие в одном квадрате, все ерзают от нетерпения, скорее бы начать решать! Наконец, на доске - четыре задачи, прозвучала привычная формула: "Кто решил - тетрадь на стол и - на площадку!" В классе дикий скрип перьев, а он уже у окна, в любимой позе, иногда осторожно покуривает в форточку. И вот, кто-то первый, торжествующе оглядывая остальных, несет к столу свой творческий отчет и выскакивает в коридор. Слышим, как он поскакал по лестнице, сейчас возьмет в раздевалке мяч и - на спортплощадку, что зажата между зданием школы и деревянным забором, выходящим на Малую Никитскую. Этим первым бывал и автор, болезненно переживавший отставание. Тогда применялись две оценки знания учеников: "уд" и "неуд". Мягкий по характеру Кузнецов никому не ставил "неуд", даже тем, кто застрял и не успел решить задачу до конца, но это ничуть не охлаждало наш пыл: нашими оценками были места на столе, в каком порядке сложены наши тетради.
   У "Кости" была одна слабость, как это часто бывает с тихими, добрыми людьми - он пил и это иногда доходило у него до запоя. На этой почве в Понедельник он запаздывал или пропускал первый свой урок. Администрация знала об этом и старалась свои проверки приурочить именно к понедельнику. Отвести от него неприятности было для нашей группы делом чести.
   Вот заходит в класс строгая Лариса Оськина, гроза не только для школьников. В классе тишина, все пишут, на доске - задача, встаем.
   - Где Константин Николаевич?
   Староста выходит из-за парты, докладывает:
   - Дал нам задание и ушел.
   - Хорошо, работайте! - говорит Оськина. Догадывалась ли она о наших хитростях? Вероятнее всего, да! Но наша дисциплинированность ее, по-видимому, устраивала.
   Судьба этой женщины была трагической. Восстанавливая утерянный аттестат зрелости, я зашел к ней с просьбой подтвердить окончание мной этой школы. Она только что вернулась из лагерей совершенно больной и подтвердить отказалась. Тогда я разыскал Александру Герасимовну и она с радостью помогла мне получить копию свидетельства.
   Когда один из инспектирующих высказал сомнение в целесообразности оставления Кузнецова в школе, намекая на его слабость, резкий в суждениях Жилин, исполняющий тогда обязанности заведующего учебной частью, ответил: "Судить нужно по конечному результату: ученики по его предмету испытания выдерживают. Что касается лично меня, то я не взял бы на его место даже полдюжины самых ученых трезвенников".
   Так мы сидели с ним на скамеечке, вспоминая то самое счастливое и неповторимое для меня времечко. После нашего выпуска он учительствовал в нашей школе еще три года. Шедшие за нами классы сохраняя традицию, оберегали его при всяческих проверках. А затем нашу маленькую школу влили во вновь построенную в Трубниковском переулке 102-ю, а ее помещение заняло Министерство топливной промышленности.
   В новой школе для него не нашлось места и он вспомнил о геологии, которой занимался в юные годы. На БАМе эта специальность ему пригодилась.
   - Если б ты пошел со мной в партию, я б за один сезон сделал из тебя вполне приличного геодезиста. У тебя была б в руках хорошая специальность, а это для лагеря - первое условие выживания!
   - С моим веером пунктов пятьдесят восьмой меня и близко не подпустят к вашей партии, а если по чьему-то недосмотру и примут, то быстро спохватятся. Лучше уж здесь в управлении, где меня знают и ценят, посижу пока не выгонят на тачку.
   Было очень досадно, что я не могу пойти вместе с учителем бродить по трассе с рейкой, учиться владеть инструментами, провешивать линии трассы, выполнять разбивку полотна. Но это был не первый и не последний случай в моей жизни и пора было к этому привыкнуть, тем более, что в молодости огорчения быстро забываются.
   Константин Николаевич поинтересовался, не пишут ли мне в лагерь кто-либо из соучеников и был удивлен, узнав о моей переписке с двумя девушками из нашего класса. Случилось так, что в Москве прошел слух, что я вернулся и две подруги навестили моего отца, почитали мои письма и вскоре написали мне письмо.
   - Говоришь, Лапшина! Помню, помню, звали ее Марго, очень милая и способная была ученица, а вот второй в памяти не удержалось. Послушай меня, прекрати переписку, уничтожь все сохранившееся письма. Это с их стороны очень благородно, прийти на помощь товарищу, попавшему в беду, но сейчас насаждаются иные моральные нормы и ты своими письмами легко можешь их подвести.
   Возвратившись в барак, я нашел и сжег последние письма от девушек, а потом сжег еще два пришедших, не ответив на них. Можете поверить, что совет моего учителя я выполнил не без острой душевной боли. Константин Николаевич ожидал помощника, отправившегося по своим делам и, пока его не было, мы продолжали беседовать. Он не был оптимистом и его прогнозы на будущее были достаточно мрачными. Он советовал мне не расслабляться, воздерживаться от откровенных разговоров, даже с близкими друзьями и быть готовым в любой момент сменить на забой роскошные апартаменты управления:
   - Держи всегда в вещевом мешке две пары крепких брезентовых рукавиц и пару теплых овчинных, как символ такой готовности.
   Последняя часть нашей беседы напомнила мне беседу с отцом.
   Незадолго до ареста отец предупредил меня не лезть на рожон, вообще "не высовываться", избегать всяких ненужных разговоров, молчать и молчать, поскольку, как он выразился "в современных условиях именно молчание и есть золото!" Я ему ответил, что предпочитаю оказаться за решеткой, чем последовать примеру щедринского премудрого пескаря, "сидеть и дрожать". После разговора с отцом я не унялся, продолжал повсюду отыскивать правду и справедливость, пока не нашел все это на Лубянке-2. Теперь я не стал возражать учителю, только спросил:
   - По вашему, ситуация в лагере может усложниться?
   В ответ он оглянулся по сторонам и тихо сказал:
   - Силы, которые запрятали нас с тобой за решетку, живут и здравствуют и не собираются уходить в тень. Отсюда делай вывод.
   Пришел Степан, так звали его помощника. Прощались трудно, мне казалось, что расстаюсь с отцом. Он обещал разыскать меня в следующий приезд в г. Свободный, но этого не случилось. Следующим был тридцать седьмой год и нас раскидало в разные стороны. Мы не встретились.
   "Режимные гайки" в лагерях были закручены сверх всякой меры и через год я оказался на Колыме. Не удержался в партии, несмотря на свой малый срок и Кузнецов, его перебросили в Буреинский лагерь. Высшее инженерное образование помогло и там: какой-то десятник взял его работать в контору. На этом сведения о нем обрываются. Я не раз вспоминал эту встречу с моим учителем. Мы считали его молчаливым, а в лагере он разговорился и оказался интересным собеседником. Видимо, будучи пьющим он чувствовал себя неполноценным в преподавательской среде и это постоянно его угнетало.
  

13. ВЗБУНТОВАВШИЕСЯ.

  
   Женщины - существа экспансивные, легко возбуждающиеся и в этом состоянии в массе становятся не управляемыми, их выступления стали подчас лагерную администрацию в тупик, из-за невозможности применить к ним методы устрашения и подавления, столь эффективные в борьбе с мужчинами. О случае, происшедшем в одной из колонн 4-го лаготделения нам рассказывал по возвращении один из наших руководителей - невольный свидетель и участник событий.
   Это лаготделение было одним из крупнейших на БАМе, к этому времени на него пришелся "пик" работ по сдаче Вторых путей. Некоторые, более легкие работы на путях выполняла женская колонна, перемещавшаяся на восток вместе с фронтом отделки. Синхронно с ней двигались две крупные мужские колонны. Работая и проживая в тесном соседстве женщины и мужчины не могли избежать контактов и это для режимной службы отделения создавало массу проблем, если учесть, что все колонны работали без конвоя.
   Прибежав с работы, женщины переодевались в праздничные наряды, наводили прически по моде и вкусу и, собравшись стайками, отправлялись на свидания. Беда состояла в том, что очаровательные "Джульетты" не поспевали к вечерней поверке и режимная служба требовала принять соответствующие меры, но менять существующий порядок было нежелательно, чтоб не нарушить ход работ на трассе.
   Так зафиксировал положение дел в своем акте гулаговский инспектор и вывод его был однозначным: разъединить, запретить и не пущать! Руководители отделения просили оставить, задержать, отложить, разъясняли, что скоро пути будут сданы, колонны уйдут на восток, начнутся холода, все решится само собой. Проверяющий был непреклонен, грозил, устрашал, объяснял, что лагерь - есть лагерь, переполненный доносами и анонимками, упирал на то, что акт редактировал лагинспектор отделения, который со всем согласен.
   Ночью мужские колонны сняли с мест и развели на почтительное расстояние от женской и утром довольный инспектор покинул отделение, а по его уходу в кабинет начальника вошла молодая начальница женской колонны с неприятной новостью: колонна не вышла на работу в полном составе, из солидарности с подругами не вышли и те из женщин, кто не ходил ни на какие свидания и по вечерам спокойно сидели в своих палатках. Она ехала в надежде уговорить начальника отменить свое распоряжение, но войдя в кабинет и увидев там двух мужчин с ромбами в петлицах, поняла тщетность своих надежд.
   - Садитесь, С...ва, рассказывайте! У меня от руководителей управления секретов нет.
   - Я полагала, что следует избежать огласки, а теперь...
   - Шила в мешке не утаишь! Полагаю, Вы уже догадываетесь, чем это может обернуться для всех?
   - Я готова принять любое наказание. - твердо сказала молодая женщина.
   - Да не в вас дело. - нетерпеливо бросил начальник. - Вы должны были приехать сюда до развода. Понимаете, до развода, пока нигде не зафиксирован групповой отказ.
   - Я делала все, мы с воспитательницей уговаривали наших путеармеек отложить хоть на день, но они так были возмущены, что решили идти до конца, а сообщить Вам уже не было времени. Мой долг исправить случившееся и я исправляю: как только мужские колонны вернут назад, я выведу всех в вечернюю, даже - в ночную смены и мы восполним отставание.
   - Ах вот что, Вы явились сюда с требованиями, с их требованиями! Вы забыли, что при вашем попустительстве в колонне систематически нарушался лагерный режим, происходили отлучки до глубокой ночи и свидания с мужчинами. Вы забыли совершенно, что находитесь в лагере и всякие любовные похождения строго запрещены! - начальник говорил раздраженно, но не повышал голоса, понимал свою вину: он знал об этом и не пресекал безобразий.
   - Совсем не так, товарищ начальник! Это - не любовные похождения! Они встречаются со своими мужьями и их можно понять. - серьезно сказала начальница.
   - Какими еще мужьями? Вы что, из детского сада?
   - Они намерены оформить свои отношения сразу после освобождения. Закончим сдачу путей и... все решится. - не совсем уверенно объяснила С...ва.
   - Нет, это - какой-то детский сад. - повторил начальник. - Вот и попробуйте тут с ними решать! Как будто с луны свалилась.
   Позвонил диспетчеру, сказал, что с комиссией выезжает на место. Когда начальница вышла, сказал управленцам:
   - Надо было их проучить: взять всю колонну под конвой, но, во-первых, это вызовет новые осложнения, а, во-вторых, меня оголили, забрали пять вохровцев на Урульгу, что-то там стряслось у Большакова.
   Пока комиссия мчится на "Колужанке" к месту происшествия, необходимо рассказать историю появления на БАМе института начальниц колонн, с которыми и сейчас не могут смириться некоторые большие руководители. Этот интересный эксперимент проводился по указанию начальника БАМа: из прибывших по этапу москвичек отобрали десятка два наиболее грамотных, молодых и красивых малосрочниц и назначили начальницами не только женских, но и мужских колонн. В числе девушек первой партии была и наша знакомая С...ва. Многие из лагерных руководителей отнеслись к этой акции, не только скептически, но просто враждебно, полагая, что могут возникнуть серьезные эксцессы, но Кузнецов твердо настаивал на проведении эксперимента и дело было сделано. Работяги быстро привыкли к своим начальницам и относились к ним вообще доброжелательно. Как всегда в подобных случаях, ГУЛАГ требовал выделить в отчетности сведения о работе таких колонн и это заставило управление уделить им повышенное внимание, поставить их в несколько привилегированное положение.
   По нашему отделу, при выезде на линию кого-то из руководителей мы загодя выясняли нужды и запросы таких колонн и направляли соответствующее подкрепление.
   В итоге - не буду ручаться за точность этой полуофициальной статистики - экспериментальные колонны имели более высокие производственные показатели работы, чем прочие. Были среди них и прославленные руководительницы: Лагутина и Цветкова, репортажи о их работе мелькали в бамовских многотиражках. Но статистика статистикой, а посещавшие такие колонны отмечали чистоту территории, элементы уюта в общественных помещениях и бараках и какую-то особенную ухоженость самих работяг, следящих за своей внешностью: корректней было и обращение с заключенными со стороны надзирателей и обслуги, реже слышалась традиционная матерщина.
   Там где женщины, там - неизбежно и любовь, и ревность, и трагедии. Говорили, что начальник 5-го лаготделения застрелился из-за неудачной любви к Цветковой, а виновница вскоре освободилась из лагеря и вышла замуж за начальника снабжения, вместе они переехали на ст. Архара, во вновь организованное 11-е лаготделение.
   Между тем комиссия уже прибыла к взбунтовавшейся колонне. Колонной в то время называли расконвоированный передвижной лагерь, рассчитанный, в основном, на летне-осенний разворот строительных работ на Магистрале. Он не имел каких-либо специальных ограждений или вахты с проходной, его вагончики и палатки, расположенные буквой "П", дополненные колышками с надписью "запретная зона" и служили таким ограждением.
   Четвертое отделение, насчитывающее в этот период около 14 тысяч заключенных, вело основные работы двумя десятками таких колонн, в которых самые крупные имели 350-400 работяг, именуемых путеармейцами, человек 40-50 обслуги. Женская колонна, о которой рассказ, была небольшой численностью около двухсот человек.
   Перед взором комиссии, если можно назвать так двух гостей из управления, привлеченных к участию в успокоении женщин и ликвидации бунта, предстал именно такой П-образный лагерь, с широким плацем, присыпанным желтым песочком и окаймленным узкими полосками зеленых газонов. Справа в одну длину вытянулись две жилые палатки, площадью 7х21 м, обращенные дверьми одна к другой; слева - аналогичная палатка, с размещенными в ней столовой, буфетом и ларьком. Ларьки играли в жизни заключенных немаловажную роль, в них постоянно торговали табачными и кондитерскими изделиями, рыбой и рыбными консервами предметами гигиены, галантереей и некоторыми промтоварами. Из приведенного ассортимента, только табачные изделия жестко нормировались, остальные - находились в свободной продаже и в обязанности ларькового отделения входило поддерживать в ларьках постоянный ассортимент.
   За столовой, продолжая левый ряд, стояли четыре вагончика, два из которых - отведены под хозблок (кладовую, хлеборезку), а два - под общежитие обслуги. Наконец, по торцу контур завершали два нарядных вагончика - контора и читальня-агитпункт, разукрашенные кумачовыми плакатами, транспарантами, Доской показателей. Баня и прачечная с дезокамерой - в удалении от поселка, вблизи источника.
   На линейке перед палаткой - людно, женщины, собравшись группами, взволнованно обсуждают свои дела, многие похоже перепуганы и при появлении начальства в военной форме, кинулись к своим палаткам, напомнившими скорее тенты, из-за закинутых от жары пологов.
   Здесь же поджидали комиссию работники аппарата отделения - командир охраны, инспектора КВЧ и УРЧ, - чтоб доложить о безуспешных попытках внести успокоение в сложившуюся обстановку: группа заводил хотела говорить только с первыми руководителями, и он, выяснив, где находятся самые что ни на есть отчаянные, направился в дальнюю палатку, сопровождаемый всей свитой.
   Два длинных дощатых, под топор, стола, с такими же скамейками, тянулись в проход, оставляя в середине палатки свободное пространство, откуда хорошо просматривались ряды верхних и нижних вагонок, сюда и направились вошедшие, окруженные настороженной тишиной.
   Приветствие начальника послужило как бы сигналом к какофонии, взорвало минутную тишину. Постепенно из невероятного шума стали слышны отдельные крики, несшиеся с верхних нар, где скакали с койку на койку самые молодые представительницы колонны, не перегруженные одеждой, демонстрирующие самые разнообразные татуировки.
   - Эй, начальник, пошто убрал от нас парней? Или нашей ... тебе жалко! - кричала с перекошенным от злости ртом молодяшка.
   - А может захотел и сам к нам на случку? - под общий хохот вторила ей подруга.
   - Как хошь, или мужиков назад или - из палатки ни ногой!
   - Не тяни, начальник, говори скорее: вернешь мужиков, аль нет?
   Подобные озорные, злые и пахабные реплики неслись со всех сторон и казалось им не будет конца: молодые женщины старались одна перед другой, соревнуясь не только в острословии. Напрасно надзиратель, с начальницей призывали к тишине, просили послушать, что скажет начальник, которого они сами хотели видеть, верхний этаж продолжал бесноваться, лица их были искажены злобой, а фонтан выкриков не останавливался.
   На нижних койках - немолодые женщины, по-видимому указницы ("за колоски"), одетые в простенькие платьица деревенского покроя, не участвовали в общем шуме, только шикали на молодых подруг, помогая навести тишину. В двери, между тем, непрерывным потоком вливались все новые партии женщин из смежной палатки, одни вскакивали наверх, присоединяя тут же свой голос к общему крику, другие размещались внизу, заполняя койки, лавки и даже столы, превращаясь в зрительниц этого удивительного спектакля.
   А что ж начальник отделения? Разве не в его силах призвать к порядку, потребовать тишины, заставить выслушать? Вероятно он так бы и сделал будь перед ним мужчины, а здесь с женщинами никакие крики или угрозы не могли помочь, требовались выдержка и спокойствие, пока пройдет эмоциональный всплеск и они сами пожелают слушать.
   Чтоб не стоять истуканами среди всеобщего движения, члены комиссии вели между собой непринужденную беседу, кто-то посмеивался, кто-то улыбался и все это раздражало тех, кто не мог успокоиться, а тут еще старшие их подруги все громче требовали тишины и постепенно шум начал стихать, пришло время говорить.
   - Напомню, за один отказ от работы заключенный лишается квартальной премии. - начал разговор представитель КВЧ.
   - За этот год хоть с отказами, хоть без отказов - зачетов никому не объявляли. - бросили реплику снизу.
   - Верно, мы еще не получили списков ни за второй, ни даже за первый квартал, но УРО твердо обещал прислать их вместе с третьим кварталом. Пришлют, а у вас тут отказ, да еще массовый, всей колонной! - продолжал начальник УРЧ.
   - Плевали мы на зачеты, гори они огнем! Пашем на трассе, как рабы, а тут еще и мужиков убрали! Где справедливость? - бросил кто-то.
   - Пошли они все к черту, умрем тут от любви. - хохотала очень юная, вся изукрашенная от колен до груди.
   Шум снова начал нарастать, но не надолго, всем хотелось узнать, что же скажет их самый большой начальник. И он сказал:
   - От нас требуют послать людей в совхоз, мы рассчитывали отправить туда высвобождающуюся 228-ю колонну, но она проситься на трассу, согласна принять на себя ваши обязательства. В совхозе, конечно, и зачеты похуже, премвознаграждения поменьше, но зато работа для женщин более подходящая. Если не хотите работать на трассе, можем сегодня переправить вас в совхоз, а день этот зачесть в этап.
   Его слова вызвали шум невероятный, теперь уже кричали все, включая скромных женщин, сидящих на нижних койках, никто не хотел уходить с основных работ, где к тому же ожидались льготы (скидка срока).
   Помимо воли довольная улыбка скользнула по лицу начальника, сказал как можно громче, чтоб услышали все:
   - Никого не неволю. Кто хочет работать на магистрали, выходите на линейку, остальные оставайтесь в палатке. Сейчас зайду на полчаса в контору и тогда решим все до конца.
   Ход был сделан правильно, от неожиданности женщины растерялись и забыли о своем главном вопросе. Пока они не пришли в себя, нужно покинуть палатку, как можно быстрее. И комиссия ретировалась поспешно, сзади грохотала многоголосая колонна.
   Начальник, вызвав воспитательницу, очень молодую миловидную шатенку с голубыми глазами, поручил ей представителей управления и с Серовой зашел в контору. Здесь все было для него привычно и железный шкаф с документами, стол с лавками по бокам, загородка для работяг и комнатки для начальницы и прораба. Навстречу ему с лавки поднялись двое: надзиратель в полувоенной форме и невысокий, коренастый жгучий брюнет с проседью и молодо блестящими глазами - прораб Попов. Числясь на списочном составе этой колонны Попов с десятниками проживали отдельно.
   Дав прорабу и надзирателю указание, как сегодня организовать работу во вторую смену, он, наконец, сказал им главное:
   - Вернуть на прежние места мужские колонны нельзя, а вот женскую вы можете сами эдак через недельку в рабочем порядке двинуть вперед. Обойдетесь без моего решения! А, чтоб не было разговоров, Вы, Попов, сегодня же наметите им рубеж, выйдя на который, они должны быть перебазированы. На меня не ссылаться! Все поняли?
   - Все поняли! - хором воскликнули присутствующие.
   - Идите готовьте! - отпустил он мужчин.
   Когда они ушли С...ва со с слезами благодарности на глазах прошептала:
   - Ой, я вам так благодарна! Так благодарно! Я так переживала весь этот день.
   - С Вами об этом инциденте разговор будет отдельный. - строго сказал начальник.
   - Я виновата, понимаю отлично, и любое наказание приму, как должное, только б мою колонну не наказали.
   - Вы - совершенный ребенок! - пожал плечами начальник.
   - Я уже старая, вчера мне исполнилось двадцать три!
   - Ну, что ж, поздравляю с Днем рождения и желаю счастья... вашей колонне! - сказал иронически и продолжал: - И все же Вам вдвое меньше лет, чем вашему прорабу.
   Но сейчас ее нельзя было ничем смутить и она задорно ответила:
   - Мужчина должен быть старше!
   В агитпункте управленцы были очарованы двадцатилетней хозяйкой вагончика. Двенадцать девочек из колонны заканчивали среднее образование, сдавая экзамены экстерном по классам, а готовились они здесь под ее руководством. Она демонстрировала их тетради со своими оценками. Пять девушек проходили обучение на мотористок, вел группу механик из отделения. Приход начальника прервал мирную беседу. Поймав конец разговора, он сказал ей:
   - Занимаются, это - отлично, а вот сегодня в палатке ваш контингент женщин продемонстрировал в полной мере плоды вашего воспитания: даже у старорежимных извозчиков, присутствуй они здесь, завяли бы уши.
   Слушая там в палатке, как они выражались в адрес самого начальника она с ужасом ждала, что он отправит их в ЗУР всей колонной. Как бы отвечая на ее мысли, он сказал:
   - Они этим оскорбляли не меня, а, в первую очередь, самих себя, да и вас с С..вой, их воспитательниц. Вот и будьте любезны провести до конца месяца занятие по общечеловеческой этике поведения! Кстати, в КВЧ есть хороший материал на эту тему.
   - Будет проведено!
   Покончив с этим вопросом, он послал начальницу в палатку, готовить выход на работу всей колонны, но тут один из управленцев попросил ее на минуту задержаться:
   - Там со мной пришел вагон с ларьковыми товарами и для вашего ларька тоже кое-что имеется, так что пошлите с нами кладовщицу и, если ваши женщины не подведут, мы порадуем их ассортиментом.
   - Ой, как это хорошо! Конечно, они вас не подведут, все выйдут на работу. А там что-нибудь из промтоваров для женщин есть? У нас в октябре освобождается пять женщин, мы бы хотели их приодеть.
   - Там для них есть не мало интересного и из одежды и из обуви. Можете рассказать об этом вашим женщинам.
   С... ва моментально испарилась, а комиссия сопровождаемая воспитательницей, двинулась к столовой.
   Лагерные столовые обычно являются главным объектом внимания начальниц и эта колонна не была исключением. Вошедшая в столовую комиссия не нашла причин для замечаний, небогатый интерьер выглядел чисто и весело, ей могла позавидовать любая трассовская столовая для вольнонаемных. Один из членов комиссии снял пробу с обеденного борща, котлет с отварным сушенным картофелем и компота, отметил:
   - Вполне доброкачественно, но не может идти в сравнение с домашней кухней.
   В этом и состоит трагедия не только лагерного общепита: из тех же продуктов рядовая домохозяйка может приготовить все вкуснее. Помню женщину-лекпома, которая снимала на кухне пробу таким образом: возьмет в рот ложку супа, минутку подержит, выплюнет и говорит: "очень вкусно".
   За дверьми столовой комиссию ожидал сюрприз, провожать их выстроились вдоль палаток все обитательницы этого лагеря.
   Это было зрелище необыкновенное. Те, самые молодые заводилы, так яростно кричавшие в палатке, теперь в первом ряду сверкали веселыми улыбками, лучшими праздничными нарядами, а разноцветные отброшенные на плечи платочки не скрывали запрещенных причесок. Яркие платьица и блузки гладкие и в горошек или с цветочками составляли неповторимую панораму красок под лучами полуденного солнца. Не забыли женщины заглянуть в свои крошечные зеркальца: загорелые лица слегка припудрены, губы не сильно подкрашены, а в ушах разнообразие колечек, подвесок, сережек, клипс. Пожилые их подруги теснились позади, одетые более скромно, хотя тоже по праздничному и суетились меньше своих молодых товарок.
   Начальник пригласил членов комиссии пройти вдоль этого невероятного карнавала и поприветствовать собравшихся. Это было очень оригинальное прощание, когда начальник пожелал им успехов в труде и личного счастья, его слова утонули на этот раз в приветственных криках, женщины отчаянно махали и руками и платками, а в глазах светилась надежда на близкое счастье. Было очевидно, их начальница посвятила их в последнее решение, обещавшее им такие желанные свидания. Управленцы же, не посвященные в эти секреты отделения недоумевали по поводу свершившейся в колонне метаморфозы и думали возможно о силе любовной страсти, способной прорваться через тюремные решетки, как пробивается зеленый росток сквозь булыжную мостовую.
  

* * *

  
   Золотой век этого лагеря подходил к концу, пройдет полгода и на Партконференциях выступающие будут с лютой ненавистью говорить о том, что на границе лежит огромный расконвоированный лагерь, опасные преступники разгуливают без охраны среди вольного населения и это в тот исторический момент, когда в стране поднимает головы враги народа и все в том же духе. Старались облить грязью тех людей, которые в подавляющем большинстве трудились не за страх, а за совесть по двенадцать - четырнадцать часов, за пятилетие с минимальной техникой протянули на две с половиной тысячи километров Вторые пути Транссибирской магистрали (от Читы до Владивостока), расширив старые и протянув новые туннели, перекинув через реки новые мосты, возведя много других искусственных и гражданских сооружений.
   В середине 1937 года лагерь был жестоко законвоирован.
  

14. КУРЬЕЗЫ ЛАГЕРЯ

  
   Каждый не бывавший в лагерях считает само собой разумеющимся желание каждого осужденного поскорее выйти на волю. Жизнь оказывается сложнее простых логических схем, можно было бы привести не один и не два случая, когда заключенные уходили в побег в последние недели своего срока, а на суде требовали, чтоб за это им дали второй срок. С женщинами такое случалось реже и все же...
   Как-то в управлении мы оказались свидетелями курьезного случая - везли под охраной девушку, закончившую свой срок заключения и не пожелавшую выходить на волю. Дорога от ворот нашего камендантского лагеря до станции Михаило-Чесноковской, откуда отправляли восвояси освободившихся из лагеря, проходила по Новоуправленческой улице и зрителями этого необычайного представления стали многие управленцы.
   Нет, Галочка, как звали эту, не совсем юную девицу, не относилась к лагерному отребью, весь свой срок она проработала в лагерной прачечной гладильщицей и нередко за умеренную плату стирала и гладила наши вольные тряпки. Не знаю, были ли у нее любовники, - вероятно были, - но в общем вела она себя вполне пристойно и с ее именем, до этого случая, не было связано каких-нибудь скандальных историй.
   И вдруг, неожиданность: "Не хочу освобождаться!" Сколько ей не объясняли бесполезно, и пальцем не пошевелила, чтоб оформить бумаги. Работникам УРЧ пришлось самим поработать за нее и передать готовые документы охране для выдворения за зону. Она скандалила с невероятным упорством и тогда решили вывезти ее на станцию под охраной и насильно погрузить в поезд.
   Видевшие эту сцену рассказывали, что наша Галочка возлежала поверх своих перин и подушек, прикрученная к телеге простыней, позади были привязаны два объемистых чемодана. Эта невеста с богатым приданым столь нецензурно выражала свое неудовольствие, что сопровождавший телегу молодой вохровец шел, не подымая глаз.
   Приходилось иногда бывать в женском бараке и каждый раз, по контрасту с мужским обиталищем, где все подчеркивало временный характер бытия, - удивляла обустроенность, уют, необыкновенная по нашим меркам чистота, окружающая женщин половины барака, расчлененного на комнаты. Пышные перины, поднимающиеся к потолку пирамиды подушек и белые волны тюлей, кружев, строчных изделий. И явное соревнование хозяек постелей: у кого больше подушек, у кого красивей вышивки, ну и, конечно, у кого все это белей, чище, лучше поглажено. Вероятно на поддержание таких воздушных постелей в чистоте требовалось не мало времени и это им помогало коротать срок.
   В общей половине барака было чисто, но без чрезмерности: выскобленный накатник пола лежал, не покрытый коврами, на койках вагонов - обычные соломенные матрацы, покрытые серыми суконными одеялами, с закинутыми на них конвертом краями простыни и скромные 2-3 подушки. Это - чистилище и живут в них женщины надеждой, получить освободившуюся койку в том белом раю и обзавестись пышной периной, горой подушек и стать вровень с передовыми.
   В числе передовых была и Галя и зависть подруг делала ее счастливой. - "Незачем ей рваться на свободу, у ней тут было все что ей нужно! Там она может и заработает побольше, да за все надо платить, здесь же она на всем готовом и заработанные деньги остаются при ней". - разъясняла подруга. - "Да и мужики: тут на кого глаз не положи, он придет, да еще с подарком, а на воле - накорми его, напои, да утром дай денег на дорогу".
   Вот такой прагматизм.
   Ну, а дети? Они, что тоже не нужны? Ответ тоже прост:
   - Без мужа, да без родителей и дети ни к чему. Это не игрушки, за ними надо ходить, а тына работе. И будешь растить вора или проститутку. Вот, если б выйти за вохровца, у них в казарме, как в бараке: роскошные постели, у кого лучше! Да и ребеночка там можно содержать.
   А может все это просто фокус?
   Подобные случаи с легкой руки Гали стали повторяться и лагерная администрация заподозрила: женщины не хотят, стоять неделями в ожидании билетов, хотят, чтоб их отправили без очереди.
  

15. ЛАГЕРНЫЕ ТЕНИ

  
   Стукачество - неотъемлемая часть лагерной жизни. Стукач, сексот, осведомитель, доносчик, провокатор - фигура трагическая, разоблачение его сопровождается расправой, подчас свирепой, жестокой и смертельной. Сами политические заключенные избегают физического воздействия, но это не спасает сексота, акцию возмездия охотно берут на себя уголовник. Чекисты обычно хранят в тайне работу с сексотами, но сами их презирают и это неизбежно приводит к утечке информации, за чем следует расправа. В общем эти несчастные люди, вовлеченные в эту грязную работу по большей частью угрозами или обманом, имеют мало шансов выйти из лагеря живыми.
   Как-то оперуполномоченного провожали в другой лагпункт, здешние сексоты оказались ему не нужны, а нового опера, которому следовало передать списки - не было и он о них не вспомнил, а списки завалились за ящик стола и уборщик их нашел. Прораб, Иван Кириллович Зудин, как честный человек, не любил доносчиков, но не жалая неприятностей, включил их всех в очередной этап, а там уже нашлись добрые люди, шепнувшие этапникам кто есть - кто.
   Случилось на Бурустахе и дерзкое нападение на кабинет оперуполномоченного, когда взломали и стол, и сейф, получив доступ к секретным делам. При этом, как говорят, для хохмы, письменный стол выбросили из окна и поставили на дворе. Тут же последовала расправа над тайными агентами.
   Отягчает память и один трагический случай расправы над, человеком, вина которого не был подтверждена. Это произошло много позже, весной 1945 года. Я давно закончил утвержденный мне 10-ти летний срок , но с лагерем распрощаться не мог, - отсиживал по формуле: "До конца Великой отечественной войны". Мы тогда строили посреди Индигирки "мертвяк" для парома-самолета", в семи километрах от Усть-Неры. Напротив нас на левом берегу раскинулся поселок дорожных строителей, "Переправа", мы изредка навещали его по вопросам купли-продажи.
   Там я и увидел старого знакомого, Семена Лурье, у которого в 1942 году работал, как у десятника на строительстве Оймяконского аэродрома. Он ухватился за меня как за спасительную соломинку:
   - Скажи им, Саркисов, делал ли я кому-нибудь зло там на аэродроме? Скажи им, что я никого и нигде не предавал.
   Я подтвердил двум здоровенным местным работягам, - кстати они были вольнонаемными, - угрожавшими Лурье расправой, что он действительно на строительстве аэродрома не был ни в чем замешен и что мне ничего неизвестно о каком либо предательстве.
   Мое заступничество не помогло. Они настаивали, что за ним числится серьезный грех, задолго до начала строительства аэродрома, то есть еще до 1942 года, и что источник сведений не вызывает сомнения, это - сам потерпевший. Вскоре тело бедняги нашли в глубоком шурфе.
   В управлении я оказался посвященным в тайну вербовки двух осведомителей, один из которых - мой первый друг Кеша, фамилию другого товарища я не запомнил.
   Кешу задержали на проходной, при выходе на работу и в управление он явился с опозданием крайне расстроенным. Поздно вечером, когда нам удалось уединиться, он, проклиная себя за глупость, признался без околичностей, что в Третьей части дал подписку и стал сексотом. Я был совершенно потрясен этим признанием: Кешка и, вдруг сексот! К тому же перед выходом у него отобрали подписку о неразглашении тайны и вот, не успев отойти, он уже начал ее разглашать.
   Мне он всю процедуру вербовки изложил так:
   Следователь сказал ему: "Да, ты сидишь по пятьдесят восьмой, но мы-то знаем, что ты был честным комсомольцем и взяли тебя по ошибке. Т ы наш человек и тебе мы доверяем." Надо ли говорить, что от радости у Кешки "в зобу дыханье сперло", следователь продолжал: "Но, если ты думаешь, что по этой статье сидят только такие, как ты - ошибаешься! Есть там и матерые контры, они не смирились со своим поражением и, попав в лагерь, ждут своего часа. Если ты узнаешь, что кто-то готовит контрреволюционное восстание и, как честный комсомолец, должен сообщить нам. Сообщишь?"
   Что мог на это ответить мой друг? Конечно, он заверил опера, что незамедлительно сообщит об этом в Третий отдел. Следователь попросил выполнить небольшую формальность, подтвердить, что они говорили на эту тему и Кешка, не читая подписал расписку.
   Он понял свою оплошность, когда опер напомнил ему, что все сведения он должен сообщать под псевдонимом. Значит ему дали кличку, кличку сексота. Он внимательно перечитал подписку, которую опер не выпускал из рук. Оказалось, что он должен выполнять задания следователя "стучать" или "дуть", как здесь говорят. Так он попался в ловушку и проиграл.
   Вопрос: как дальше быть? мы решали вдвоем, обсуждая все варианты, решали всю ночь, лежа на соседних койках. К утру решение выкристаллизовалось. Стало ясно, что кроме той злополучной подписки, в деле сексота не должно быть ни одной бумажки, написанной его рукой. Ему предстояло категорически, но в устной форме отбиваться от всех заданий, твердить одно: "Стукачом не буду!" У меня за Кешку болело сердце. Было ясно, что его начнут терроризировать, наверное назначат в этап. Так и получилось: сначала его анатомировал "кум", взявший у него подписку, но здесь было легче. Кешка говорил, что о стукачестве разговора не было и тот в конце концов отстал. Через полгода дело молчащего сексота попало в руки другому следователю и все началось снова, но мой друг, понимал, что его спасение в молчании, стоял на своем. Потом наступила развязка: начальник третьей части 8-го лаготделения, Кедрук, убедившись сам, что сломить Кешку не удастся, забрал у него рабочее сведение, оставил в зоне, до отправки этапа на Колыму. Кешка был изолирован на пересылке и все попытки прорваться к телефону оказывались безуспешными. Свет не без добрых людей! Сдавая в бараке постельную принадлежность, он шепнул два слова дневальному и через пять минут я знал все. Рискуя навлечь неудовольствие Могилевкина, я улучил минуту, когда он отсутствовал в кабинете, обратился непосредственно к Монесу - с ним считались не только Кузнецов и Шедвид, но и грозный Френкель.
   - Что он там натворил? - спросил он сурово, неохотно отрываясь от бумаг. И тут я было замялся, понимая какая кара ждет моего друга за разглашение тайны, но карты были сданы и надо было делать игру.
   В разговоре с Кедруком, Монес не дал ему понять, что знает причину репрессий, он жестко потребовал вернуть Никифорова и сейчас же.
   Кедрук лавировал, говорил о каких-то секретных данных, требующих отправки на Колыму, просил отсрочки на сутки, видимо надеясь поставить перед свершившимся фактом, но наш начальник был непреклонен:
   - За Вас, товарищ Кедрук, я работать не собираюсь и мне прошу не мешать. Если Никифоров не будет отпущен, вынужден разговор с Вами перенести в кабинет Оскара Владимирович.
   Это был веский довод и через час, как-то сразу похудевший и осунувшийся Кешка лихо писал свои наряды, смеясь и ликуя. Через год о подобном нельзя было бы и мечтать.
   Ну, хорошо, Кеша - мой наипервейший друг, его откровенность была естественной, я поступил бы так же, если б у меня случилось непредвиденно. Но, вот, как-то поздним вечером на соседнюю койку прилег работник другого отделения, между нами не было тесных дружеских отношений, чтоб ожидать от него выдачи страшной тайны, а он ее выдал, сказав, что месяц назад дал сексотную подписку и теперь ему дали задание и требуют писать доносы. Видя, что я растерялся, он сказал:
   - Не думайте, что это - провокация. Просто у меня нет с кем посоветоваться, а в вас я уверен.
   После этих слов я отбросил все сомнения и выслушал внимательно его рассказ. Ничего нового я не услышал: модель вербовки была та же, что и у Иннокентия. После подписки его не беспокоили и он мучился, переживая все в одиночестве, и уже начал было успокаиваться, решив, что все это так, сделано на всякий случай, если вдруг его будут вовлекать в контрреволюционный заговор. Но вчера его вызвал "кум", дал объект наблюдения и установил сроки подачи донесений. Он не был готов к этому и оказал оперу сопротивления, только утвердительно мычал.
   Среди наших отдельцев, на политзанятиях выделялся эрудицией некто Лурье, не тот Семен, о котором рассказывалось выше, - другой. Он был невысокого роста, хорошо одет, выбрит, весел, общителен, в свободную минуту всегда держал в руках газету. На политзанятиях выступал толково со знанием дела. Им-то и заинтересовалась Третья часть. Следователь не просил вступать с ним в разговоры или провоцировать на какие-нибудь высказывания, в этом не было надобности, да и вряд ли это было возможно в тех условиях. В задачу сексота входило быть при Лурье неотлучно, фиксируя в памяти, а затем и на бумаге его прямую речь и любую пантомиму. Например, читает "объект" заметку о развитии стахановского движения и при этом скептически улыбается (была ли улыбка действительно скептической или, может быть счастливой, это - установят потом) дело сексота записать в донесении. Или сидит в клубе, смотрит кино и у него срывается: "А все-таки наши не умеют ставить!" Это - крупная удача, запиши возможно точнее слово в слово. И так держи его под колпаком неделю, месяц, год. Какой материал можно собрать о человеке за год!
   У меня было что посоветовать! За отказ писать доносы его попытаются этапировать на Колыму, за ним может везде следовать его дело и везде оперы будут вновь и вновь пытаться разговорить молчащего сексота, но другой схемы поведения просто нет, в конце концов от него все равно отстанут и он может продолжать жить с чистой совестью. Он и сам все это прекрасно понимал и обратился ко мне, видимо, чтоб утвердиться в своем решении, а может быть, чтоб сжечь корабли.
   Интересно, что у обоих доверителей в формуляре значились одни и те же пункты 58-й статьи УК - 2-й и 11-й, по которым привлекаются за организацию вооруженного восстания. Вряд ли это относится к числу случайных совпадений. После этого я обходил стороной осужденных по этим пунктам.

16. МЕЧ ОПУСКАЕТСЯ.

  
   Долгое время наша стройка была как бы "табу" или запретной зоной для критики. Такое положение связано с тем, что БАМ для окружающих был неотделим от БАМЛАГа, а о лагерях не принято упоминать ни в печати ни в выступлениях, с другой стороны наша стройка по масштабам области распоряжалась огромными материальными и людскими ресурсами и властям да и партийным органам приходилось неоднократно обращаться за помощью. К этому нужно добавить, что благодаря стройке город Свободный по финансовым оборотам превосходил областной центр - Благовещенск и вместе с Управлением Амурской дороги, она являлась фундаментом экономики области. Не маловажную роль стройка играла и в экономике края и краевое руководство: Лаврентьев, Дерибас, Западный, да и маршал Блюхер, посещая город, неизменно искали встреч с Френкелем, Кузнецовым, Шедвидом. На пороге тридцать седьмого года устоявшийся порядок неожиданно дал трещину, начали происходить события, малопонятные для окружающих.
   Началось пожалуй с того, что приехавший на Дальний Восток рассасывать пробки на железной дороге заместитель Кагановича Лившиц, был неожиданно арестован по указанию из Москвы и препровождан туда со спецконвоем. Там он, якобы, признался в намерении развалить железнодорожный транспорт страны и в этих целях вступил в сговор с начальниками управлений и в их числе с Рутенбургом - начальником управления Амурской железной дороги.
   Вскоре в Свободный нагрянула следственная бригада во главе с майором госбезопасности Грачем: в то время звания только вводились и это звание внушало ужас - сравните, самое высокое звание было у начальника лагеря - старший лейтенант Кузнецов. Для Грача и его бригады в пожарном порядке отремонтировали особнячок, стоящий на дороге управление - лагерь, а в зоне освободили и соответственно переоборудовали два нижних, стоящих у самой вахты жилых барака, оцепив каждый колючей проволокой - тюрьма в тюрьме! Один из бараков-тюрем охраняла московская бригада НКВД в фуражках с красными околышами, второй - пограничники - с зелеными. Грач начал клевать Управление Амурской дороги и быстро в этом преуспел, набив до отказа оба барака. Ежедневно идя на работу, мы встречали людей в красивых форменных шинелях с меховыми воротниками, ведомых конвоирами в тот зловещий особняк. Рутенбург не сдавался, он пытался доказать невиновность своих работников и тут партийные организации всех уровней, как с цепи сорвались, муссируя на своих конференциях самые гнусные обвинения в адрес вчера еще всеми уважаемого начальника дороги. Его обвиняли в потворстве вредителям, покрывательстве врагов народа, в мягкотелости, потере бдительности и все выступающие недвусмысленно требовали его наказания. У нас прогремел слух, что Рутенбург застрелился в своем рабочем кабинете.
   В нашем управлении первой ласточкой новой репрессивной весны стал инженер технического отдела, Барр - красивый мужчина небольшого роста, лет тридцати пяти с ухоженной длинной бородой. Его взяли среди белого дня и провели мимо окон, с явной целью произвести на всех впечатление - и в тот же особняк. Невероятно, но за ним следовала толпа любопытных, как бывало в Москве в годы нэпа, когда вели пойманного с поличным вора. Потом брали уже втихую, люди незаметно исчезали. Исчезли два брата Бронштейна: Яков, работающий в 8-м отделении и Давид - уполномоченный ГУЛАГа по Дальнему Востоку, остальных не помню. Как же на это реагировало краевое руководство? Их всех предусмотрительно перевели кого куда. Последним в январе 1937 года освободили Лаврентьева- кстати эту фамилию присвоил ему Сталин, когда переводил из Грузии на Дальний Восток, на его место перевели с Волги Варейкиса, чужого для этого края человека.
   Дошла очередь и до БАМЛАГа. На областной партконференции 30 мая 1937 года обрушили шквал огня на Кузнецова и Шедвида, им инкриминировали насаждение подхалимажа, зажим критики, отсутствие самой критики, ну, и конечно, ставку в аппарате на вредителей и контриков - это был главный козырь! На беду в управлении случился пожар в Красном уголке, сгорело несколько пустячных брошюр, но на партконференции это расценили как вылазку классового врага. С уходом в наркомат Бермана, ГУЛАГ перестал быть прикрытием, а четыре буквы НКВД - "табу" для местных партийных организаций, долгие годы копивших ненависть и пользующимся некоторыми привилегиями работникам управления. До лагеря все эти страсти начали доходить позже, но всем нам уже было ясно одно: Дамоклов меч вот-вот опуститься на наши головы.
   В начале июня мы "услышали" выстрел Яна Гарманика и мне вспомнился мой сокамерник по 118-й одиночке в Бутырской тюрьме, Сергей Сергеевич Картышев, отрекомендовавшийся как персональный летчик Гамарника. За месяц сидения в четырех стенах мы довольно сблизились и он как-то признался, что следователя больше интересует его патрон, а его самого держат в тюрьме в качестве свидетеля. Видимо ГПУ, а точнее "хозяин" уже тогда подбирали ключи к военной верхушке, но по настоящему смогли реализовать свой план только сейчас, спустя четыре года, когда массовые политические процессы стали для всех привычным делом.
   Во время моего ночного дежурства, как оказалось - последнего, зашел Могилевкин, зашел очень поздно, вероятно - за полночь. В комнате был полумрак, горела только моя настольная лампа, сейчас лица его я не видел, но в последние дни он выглядел неважно, лицо обрюзгло, под глазами мешки, улыбка - редкий гость. Он стоял опираясь на подоконник и молчал, видимо не зная как сообщить не очень приятную новость. Неизвестность меня угнетает пуще несчастья и я помог ему:
   - Нас по-видимому отсюда угонят?
   - Скоро, может быть через неделю, а может и раньше. Выручить этот раз не могу, сам качаюсь. Вон говорят, Френкель окружил себя троцкистским охвостьем, на границе - огромный лагерь, теперь принято решение всех законвоировать.
   - Я, Моисей Аронович, обязан Вам многим, очень многим и это не забуду. Обо мне не тревожьтесь, я должен испить чашу испытаний до дна. Вам желаю удачи!
   Он ушел, пожелав мне выдержать все испытания. Чем для него закончились эти годы не знаю.
   Одним ранним июньским утром, когда занимался чудесный день, а прозрачной голубизны небо слегка алело на востоке, нас усадили на машину, даже не обшмонав по лагерному обычаю, спасибо СКОЛПу! На душе тревожно, понимаем - возврата нет. Теперь только смотри вперед, ищи успокоения в будущем. И пошли разговоры о том, как хорошо на Колыме, все, кто что знал - выкладывали. Впрочем никто в хорошее не верил, тревога не снималась. Маслов сказал:
   - Гляньте, какой день! Это ж чудесное предзнаменование!
   Чем бы дитя не тешилось...
   Нет, тогда мы еще не понимали всю глубину и масштаб происходящих в стране процессов. Возможно именно такое незнание будущего спасает людей от веревки.
   Мы склоняли на все лады: станция Арга, Аргинский совхоз, Аргинский карьер. Это совсем недалеко от Свободного, несколько десятков километров, но это - лагерная провинция, со своими законами. Нас шманают там, как бывших управленцев с особенной ненавистью, значки "ударник БАМа", - вырывают с мясом, как будто это ордена, отнимают и рвут грамоты. "И тут пролезли, сволочи!" - злобствует охранник.
   Мы молча наблюдаем за тем, что творится, впереди мрак, неизвестность. Уж лучше б на Колыму, да поскорее!
   В первом письме, отправленном отцу 29 июня 1937 года, писал:
   "16 июня взяли из управления на одну из колонн 8-го отделения. Так, что теперь пиши по адресу: ДВК г. Свободный, п/я N 25, спецзона, бригада 7.
   Здесь я опять, как и три года назад, работаю на общих работах, грузим из карьера балласт в вагоны. Работа очень тяжелая, особенно для людей, не привыкших к физическому труду, поэтому за 10 дней я уже сбил себе все руки и почерк у меня, как видишь стал хромать."
   В этой самой спецзоне мы оказываемся первыми ласточками, забегаем в просторный, светлый, чистый деревянный барак, развязываем постельные принадлежности, раскладываем на нижние топчаны вагонок, с Кешей рядом, бежим завтракать.
   Столовая - вполне приличная, но там, кроме нас, столуются уголовники из общей зоны. Ну, да черт с ними! Будут водить по расписанию, режимная часть сама позаботится, что б мы с ними не встречались. Говорят: если хоть раз пищу приняли значит лагерь освоили.
   На разводе нас ставят в отдельную шеренгу, лицом к работягам общей зоны. Кто-то их настроил против нас и они примитивно, по-детски дразнят: "Буржуи! Николашку захотели?", кривляются на все лады. Из наших кое-кто не выдерживает, огрызается. Это ни к чему.
   Через месяц отправляю отцу следующее письмо:
   "Вот уже 40 дней как я работаю под конвоем на одной из самых тяжелых работ - погрузка балласта (песок с гравием) в вагоны, на рытье траншей и др. Правда, профессиональные болезни не прошли мимо меня, но у меня организм так устроен, что переносит все и сегодня я уже чувствую себя ничего. Сегодня у нас выходной и я весь день сплю или играю в шахматы. Таких выходных здесь бывает три в месяц.
   Сейчас мне была бы нужна ваша поддержка, но здесь все говорят, что в течение июля-августа мы будем отсюда отправлены, так что ни перевод, ни посылка смысла конечно не имеют, так как меня скорее всего здесь не застанут и пропадут". (...) "Между прочим, когда будешь мне писать, вкладывай, пожалуйста чистый конверт и бумагу, а то этой мелочи здесь не достанешь".
   Прошло сорок дней как мы покинули управление, и каких дней! Каждый давался с бою, с великим напряжением, там в управлении эти же дни пробежали бы, проскакали незаметно, здесь же те же 12 часов тянутся невыносимо долго. После ужина все без исключения валятся на набитый сеном матрац и не шевелятся, хоть на дворе еще светло, ни хождений, ни разговоров. Крутой поворот от нулевой к предельной физической нагрузке для многих был связан с различными деформациями в организме, рвутся мышцы, смещаются внутренние органы, опухают суставы. все это мучительно, но имеющихся признаков не достаточно, чтоб лекпом мог дать освобождение от работы и люди утром еле выползают из барака и только после часовой разминки оказываются в состоянии трудиться с нужной интенсивностью.
   А машины все подвозят и подвозят каэровцев с тяжелыми пунктами нашей родной полсотни восьмой... Продолжают чистить аппарат и в лагерных отделениях и даже на лагпунктах, и каждую машину мы встречаем вихрем вопросов, раз уж нас изгнали из рая, хочется чтоб он для оставшихся превратился в ад. И все, как по нашему заказу: режим ужесточался с каждым днем. Невозможно в одночасье законвоировать огромный лагерь, окоротить свободы всем - возможно. Рассказывают, что начальница мехмастерской, Вера Ивановна сама выводит своих слесарей из зоны, расписывается за них и вечером водворяет обратно, отлучиться из мастерской в середине дня тоже ни-ни.
   Возможно управленцам сохранили свободу передвижения? Не тут-то было! Приехал Баянов, наш друг, работавший в части снабжения 8-го отделения, рассказал нам о новом порядке: управленцы утром строятся у вахты в бригады и идут строем посреди улицы под надзором своих бригадиров: "Ать, два - левой!", также ходят в столовую и обратно в лагерь. Из строя естественно не допускается никаких отлучек, не говоря уже о выходе в город или посещение Зейских пляжах.
   Колонна как-то не сразу дала нам полную загрузку, какое-то время мы работали обезличенно, подходили к вагону скопом, кто-то кидал большой лопатой, а кто-то вовсе не кидал и, кроме любимчиков Голубовича, остальные получали шестисотку. Вот рядом работает пожилой мужчина, в руках у него маленькая плоская штыковая лопатка, балласт на ней не держится и в вагон попадает два-три камешка.
   - Выбросите лопатку и кидайте в вагон жменьками! - сказал я.
   - Вы едете на общие работы и вам нужно к чему-то привыкать, что-то там осваивать, вот и ишачьте, а я - специалист, меня сразу заберут на Мякит, в автоуправление. Поняли разницу! И осваивать погрузку балласта мне не нужно. - Как такому человеку объяснить, что мы живем одним днем, работаем на общий котел и каждый должен стараться сделать не меньше других. В остальном он оказался прав: в Магадане его сразу выдернули с пересылки и забрали в автоуправление.
   В бригадиры нам навязали Голубовича, тихого и на вид интеллигентного работника культурно-воспитательного отдела. Вскоре он показал свое настоящее лицо: пресмыкался перед десятником и наглел по отношению к членам бригады, окружил себя прихлебателями, и кормил их, обеспечивал им в нарядах 150% - ное выполнение норм, а они лезли из кожи вон, чтоб поддержать его. Первым высказал мнение единственный дворянин бригады, Николай Николаевич Прозоровский. Кстати он по возрасту имел 2-ю категорию и ему требовалось выполнять в половину меньше остальных. Его Голубович обеспечивал хорошей пайкой и он мог бы промолчать, но он сказал:
   - Избави нас Боже от интеллигентного бригадира! Предпочел бы посадить себе на шею какого-нибудь не сильно наблатыканного бандита.
   Над его формулировкой мы посмеялись, когда же удалось скинуть Голубовича, о ней вспомнили и ко времени. В наш карьер частенько заглядывал здоровенный мужик из общей зоны по имени Гошка. Иногда он демонстрировал как надо работать и тогда балласт летел от его лопаты мощной струей, как из-под роторного экскаватора. Он нам говорил:
   - Возьмите меня к себе бригадиром и я вам обеспечу "большую горбушку".
   Мы его пригласили и предупредили, чтоб любимчиков в бригаде не было. На Библии он не клялся, только забожился по-ростовски и слово сдержал. Зато и нам Гошка выставил свои требования: каждому подобрать себе напарника и на двоих - один вагон загрузить балластом за два с половиной часа, а всего три подачи составов в карьер, значит - 3 вагона, или 36 кубов или 48 тонн и все это на одну пару. Ну, а когда после выборки балласта откос карьера отступит от путей, он будет в каждое звено добавлять по человеку на подкидку и перекидку. Подумайте только: платформа вагона выше головы, да еще нужно забросить за стенки и на каждого человека нужно забросить 24 тонны. Просто в голове не укладывалось! А Гошка успокаивает: "Не считай сколько в день, да сколько в неделю, а может быть еще и в месяц! Думай, как погрузить на пару вагона, а погрузил, отдыхай час-полтора, пока выводят из карьера груженный, заводят порожний состав.
   Гошка оказался прав: вся проблема заключалась в том, как успеть забросить в вагон 8 тонн балласта за 2 с половиной часа. К моменту, когда паровоз делал предупредительный гудок у нас с Кешкой оказывался недогруженным. Гошка - это не Голубович, он сам прыгал в вагон с клюшкой и, спрыгнув, докладывал десятнику: "Есть!", а тот ленился лезть и проверять за бригадиром. Гошка задвигал дверь, заматывал проволоку и состав уходил с недогрузом. Нам он потом выговаривал, требовал подтянуться. Легко сказать! А как подтянешься, если и так работаешь изо всех сил.
   Еще на воле у меня был такой случай. Пришли мы с товарищем на стадион, сдавать норму ГТО по бегу. Он сказал, что уже бегал на время и я, чтоб не открывать Америки, побежал за ним, воспользовавшись его темпом. Опоздали оба, хотя и был запас дыхания.
   Нечто вроде этого было со мной и в балластном карьере: Я считал Кешку непререкаемым авторитетом в землекопии и использовал все его рабочие приемы, стараясь лишь от него не отставать. И мы не успевали, хотя два с половиной часа с нас пот лил как из ведра и курить, мы толком не курили. Есть золотое правило: взгляни, как работают те, кто успевает! Через вагон от нас грузил Плужников с напарником, оба сибиряки, оба высокие, крепкие ребята. После погрузки вагона они тоже валились на землю и лежали пластом, но погрузить вагон успевали к сроку, даже когда стояли в переднем звене, где порожняк ставят позже чем другим, а груженные вагоны выводят раньше. В руках у них были прямоугольные лопаты с высокими бортами (так называемые "угольные") на очень длинных искривленных черенках, они стояли к вагону спиной, лопату толкали в балласт пузом, затем оттягивали на себя и кидали полную с верхом лопату балласта круговым движение выше головы в дальний угол вагона.
   Кешка хохотал: "где это видано, чтоб лопату толкали пузом, когда для этого есть колено. Да и большие лопаты сильно изматывают, лучше работать средней.
   Ему самому нужно было переучиваться, это - всегда сложнее и я решил попробовать сам. Держать на конце лопаты двадцатикилограммовый груз, поднимать его и швырять над головой было очень тяжело, требовалась большая физическая сила, я ее не имел, и все операции делал через силу. Но зато какое удовольствие слышать, как брошенный с лопаты балласт стучит о стенку о вагона, попадает прямо на место. Хорошо налаженный труд, даже подневольный, доставляет удовольствие, это необходимое условие. В моей работе чего-то не хватало, она была нудной, время тянулось долго, я не знал, много ли накидал грунта в вагон и много ли еще кидать, не будешь ведь каждый раз карабкаться в вагон. И тогда я понял чего мне не достает: счета! Да, я должен считать лопаты и, узнав сколько лопат нужно выкинуть, чтоб полностью загрузить вагон, я всегда буду знать на каком я свете. Останавливаюсь на этой детали потому, что впоследствии найденный метод я применял повсеместно и это добрый десяток лет скрашивало мою жизнь. Оказалось, чтоб загрузить свою половину вагона мне нужно выбросить наверх 600-700 полных с верхом лопат. Можете мне поверить на слово: жизнь сразу расцветилась красками, работа уже не казалась нудной, я был занят счетом: вот я выкинул 250 лопат, значит половину своего угла я уже забил, спешу набросить еще сотню, еще пятьдесят, а раз спешишь - скуки нет и когда бросаю последнюю лопату, раздается гудок паровоза, состав громыхает буферами.
   Кешку надо было выручать, он не сдавался, рыл под собой яму кидать ему было трудно, приходилось часто залезать в вагон и из середины перегребать грунт в угол вагона, я же наоборот подгребал под ноги балласт и стоял высоко. И вот, когда откос карьера, в следствие выборки балласта отошел от рельс, а передвигать пути было еще рано, нам предложили взять третьего. Я пригласил Степанца, он в работе был моим зеркальным отражением: я кидал через левую руку, он - через правую, работать в паре нам было удобно, а Кешка замечательно перегребал грунт через колено и нас обеспечивал полностью. Проблема труда разрешилась: мы отходили от вагонов раньше, чем паровоз давал свой гудок. Но безоблачного счастье на земле не предусмотрено: у ребят по очереди стали разрываться межреберные мышцы, это сопровождалось адской болью, человек не мог поднять ложки ко рту, не мог залезть в карман, достать кисет с табаком, ходил, как волк, поворачиваясь всем корпусом. Эту "волчью" болезнь нельзя было установить по каким-либо объективным признакам и об освобождении от работы нечего было и думать. Кажется необъяснимым, как при такой боли человек может работать? Работали! Сначала, ощущение, будто тебе в бок втыкают кинжал и не просто в тело, но в рану, затем организм разогревается, привыкает, а закончив погрузку, тут же снова становится беспомощным. Через это прошли буквально все, а некоторые и по несколько раз.
   Вы спросите, как же в этих условиях жили и работали старики? Старикам мы завидовали! Рядом набрасывали вагон четверо стариков, то есть людей, которым исполнилось 50 лет. Им выполнять половину нормы, вот их ставят на вагон по четверо и кидают они по сменкам: двое выбросят по сотне лопат и ложатся отдыхать, им на смену берут лопаты вторая пара. Представьте, что Вам сорок девять лет и вы должны выбросить 18 кубометров, а вашему товарищу - пятьдесят и для него норма - 9 (на 50%). Поэтому тяжелее всех в лагере в возрасте от 40 до 50 лет.
   Наши достижения в труде - выполнение норм на 150% - позволяло нам получать питание по максимальной норме, главное тут хлеб, его мы получали 3 фунта, как на царской каторге и еще прикупали один фунт на деньги, так называемый ларьковый. В этот период у меня здорово подскочила кислотность и ржаной хлеб был для меня вроде отравы: на каждый кусок хлеба организм реагировал фонтанирующей изжогой. Ни соды, ни мела достать было просто негде, пробовал лечиться голодовкой, но на моей работе это было безумием и я мучился отчаянно.
   Рядом с нами совхоз, на дворе - пик лета, а в котле только сушеные овощи, ни свежей картофелины, ни зеленой травинки. Помню: черемшу получали вагонами, а почему нам не давали - загадка. Вспоминая Джека Лондона, я ждал гостью -Цингу! Опасения оказались не напрасными: ушиб коленку и образовавшийся синяк начал желтеть: началась цинга или скорбут.
   Долгожданная комиссия нагрянула рано утром, но на работу нас все же вывели, решив комиссовать на этап по окончанию рабочего дня. Наш милый Николай Николаевич быстро завел в комиссии знакомство и выс_______(стр. 218)
   - Вас, Николай Рубенович, не спасет от этапа ничто, а мы с Никифоровым останемся здесь, наши пункты не подпадают под их инструкции. Вовсе не берут в этап беззубых. Сероштанову следователь выбил зубы и тем уберег от Колымы.
   Для меня это был удар ниже пояса, я так был уверен, что еду вместе с другом, Иннокентием и тогда мне не были страшны ни Колыма, ни Чукотка, ни Тикси, теперь же я остался в одиночестве и меня не обрадовал бы даже Московский канал (ДМИТЛАГ).
   С Сероштаном мы долго ходили в темноте, ожидая своей очереди комиссоваться. Он агроном из Иркутской области, глубокий старик по лагерному счету, рассказывал, что инкриминировали ему "сибирку", другие жуткие болезни, якобы прививавшиеся под его руководством скоту. Примененные следователем "физические аргументы" не возымели действия и тогда моему собеседнику объяснили, что его показания понадобятся в политической игре с капиталистическим окружением, чтоб объяснить тем мерзавцам, почему за годы советской власти резко сократилось поголовье крупного скота. Он помог следователю, тому, который оставил его без зубов.
   Прозоровский обещал, куда бы нас не бросила судьба написать мне письмо и он сдержал обещание: посланное им письмо я получил на прииске Нижний Атурях в следующую навигацию, оно было написано по двум адресатам: или мне или Маслову. Думаю, что я на него не ответил, было не до того. Маслову я его тоже не переслал, мы с ним расстались во Владивостокской транзитке и я его потерял из вида. Так оборвалась эта ниточка.
   С этой колонны отцу написал последнее письмо 4-08-37 года:
   "Спешу уведомить тебя, что сегодня назначен в этап и на днях должен уехать с этой колонны и вообще из Свободного. Ты спросишь: куда? но я и сам не знаю. (...) Между прочим врачебная комиссия, которая меня вчера осматривала, установила у меня цингу. Очень жаль, что я об этом не знал раньше, а то я до отъезда успел бы ее вылечить, а теперь придется ехать в этап с цингой, но это конечно не важно. Я уже рад и доволен, что придется менять место. Посмотрю еще новое. Я лично думаю, что повезут в порт Магадан, на Колыму, но это конечно ни на чем не основано."
   Гримасы памяти: полностью выпали как трагическая сцена прощания с остающимися, так и - погрузки в красные вагоны. Видимо в мыслях я уже был далеко от Арги. Вышел из шока уже в вагоне, где пристроился на нарах рядом со Степанцем. Нас катали по путям разъезда, формируя большой состав. В вагоне скучно не было, подобрались люди одной судьбы, все кавалеры 58-й гвардии, каждый искал опоры в других и находил, хотя бы до Владивостока. Кроме Степанца близкими мне был еще Маслов из вещевого отделения. Оба - ребята не унывающие: на Колыму, так - на Колыму, а нет, так и на Чукотку, везде люди живут, проживем и мы.
   Из окна выкинул письмо под ноги идущей женщины и спасибо ей - письмо дошло адресату. На дорогу меня снабдили коричневыми пилюлями: витамин С, они не помогали, за восемь дней обездвижения цинга скрутила в дугу одну ногу и, высадившись во Владивостоке поздно вечером 14 августа, я со своим чемоданом еле-еле доковылял до транзитного лагеря, а там свершилось чудо: нам дали на десятки по шайке свежих щей и от капусты нога тут же разогнулась. Впоследствии таких чудес, но уже не с капустой, а со стланником приходилось на Колыме видеть не мало.
   Подробный отчет об этапе я написал отцу 17 августа:
   "Вчера второпях написал тебе письмо, думал, что эти дни нас отправят на Колыму. Вчера же нас перевели на другую транзитную командировку и говорят, что мы здесь дней десять пробудем, поэтому я решил написать тебе второе письмо, более подробное и точное.
   Уехал я с 60-й колонны 6 августа, вернее, в этот день мы сели в вагон, а тронулись 9 августа. Приехали во Владивосток 14 августа вечером. Дорога был очень интересная и красивая: много гор, туннелей, мостов. Посмотрел реку Амур и громадный мост около Хабаровска. Теперь я от тебя нахожусь за 9300 километров и скоро буду еще дальше. Этап был ничего в дороге немного мучила цинга.
   Сейчас своего будущего адреса не знаю, но ты можешь мне писать по адресу: Владивосток ДВК, Транзитная командировка СЕВОСТЛАГа, 3-я рота, а они уже перешлют по назначению.
   Если тебе не затруднительно, перешли по этому адресу немного денег, так как неизвестно в каких условиях будешь находиться в новом лагере зимой. Тем более, что уже известно, что будем работать на физических работах."
   21 сентября, перед отправкой на Колыму, я снова писал отцу:
   "Я должен был уехать 31 августа, но в виду болезни от поездки отставили. Цинга у меня моментально прошла и я здесь хорошо поправился. (...) Деньги, переведенные тобой я еще не получил, так как здесь почему-то не извещают о прибытии денег, так, что вероятно, получу их по приезде на место.(...) Если тебе будет откуда-нибудь писать Иннокентий Филиппович Никифоров, мой хороший приятель, я тебя прошу информируй его детально о моем местонахождении и сообщи мне все, что он напишет о себе. За меня ты сейчас не бойся и не беспокойся, я хорошо отдохнули чувствую себя прекрасно, лучше не надо."
   Все, что написано в этом письме - истинная правда: прибыл в Колыму в отличной форме и неплохо продержался до нового года и, если б меня не репрессировали в ЗУР на "Свистопляске", где я просидел более двух месяцев на трехсотке в кошмарных условиях, вероятно пережил бы зиму нормально.
   Иннокентий Никифоров написал отцу из поселка Чекунда письмо в декабре 1937 года. Это письмо по прошествии более полувека, я не могу читать без волнения и поэтому привожу его полностью:
   Рубен Богданович!
   Прошу извинить меня за беспокойство, потому что Вы меня не знаете. А пишу я письмо вот почему с вашим Колей мы находились в 8-м отделении с марта месяца 34 года по 17 июня 37 года, а в июне м-це мы были посланы на 60-я колонну и оттуда уже разбились по разным местам. Он уехал 6-го августа по направлению на Владивосток, предполагаю, что на Колыму, а я угодил на север, вот теперь и не знаем друг друга. Но когда уезжали, он просил меня, чтоб я написал Вам свой адрес и Вы сообщите ему.
   Здоровьем Коля чувствует себя ничего, прекрасно. Одежда была у него ничего, хотя тогда еще было тепло, но и к морозам у него сохранились валенки, которые Вы ему прислали в 36-м году, хотя к ним он подшил новые подошвы, но в них еще зиму можно проводить прекрасно. Но денег у него не было, хотя были у нас копейки, рублей 15, но знаете купили немного табаку, сахару, вот и все. Одним словом, я думаю он доедет ничего, но на первое время я вашей стороны необходимо поддержать деньгами, хотя немного. Оно безусловно и так пробьется, мы уже люди привычные, но все же на сахар, на жиры, и табак необходимо, тем более он все как-то скромничает, Вам наверное Василий Васильевич рассказал.
   И так, Рубен Богданович, особенно Вам описывать нечего, Вы уже знаете. Прошу Вас убедительно мне сообщить его адрес, а мой адрес сообщить ему. Вы можете ему мою фамилию не писать, он и так знает, а просто написать мое имя. Я не писал долго потому, что сюда, кроме реки, нет никакой дороги, вот поэтому и пишу с запозданием. Думаю, что он у Вас уже спрашивал мой адрес. Итак всего хорошего, будьте здоровы, жду вашего письма.
   Адрес мой ДВК, станция Бурея, Верхнебурейский район, поселок Чекунда, Никифорову Иннокентию Филлиповичу. Писал 18 декабря 1937 года с приветом и так далее".
   Это письмо отец видно получил весной или летом 1938 года (время-то какое) и, хотя он был очень аккуратным корреспондентом, но боясь, на это письмо не отреагировал. Во всяком случае, если мне не изменяет память, об этом письме я узнал по приезде в Москву.
   После реабилитации я мог заняться поисками друга, но не занялся, ждал, что он сам объяснится. Скорее всего он забыл адрес отца и не мог сообщить о себе. Так и оборвалась и эта ниточка. Но он для меня остался другом до конца жизни.
   Кто-то из "бывших", по-моему Ефросинья Керстновская, писала, что в лагере дружбы не существует. Возможно для женщин - это верно. Мужская дружба существовала, она существует везде, где живут люди.
  

БИОГРАФИЯ в письмах

  
   Держать полвека спустя собственные письма из разных лагерей, это ли не чудо? Для меня это - еще и вести из моей молодости: в лагерь я приехал двадцати лет, уехал - тридцати трех. Необходимо оценить по достоинству моего отца, который в годы отречения многих от своих близких родственников хранил в столе письма из лагерей.
   Отец мой человек далеко не с революционным прошлым, имел в эмиграции в Парже двух братьев и сестру и не прерывал с ними переписки, за исключением разве что военного времени. По натуре человек колеблющийся, вечно в себе сомневающийся и, по мнению друзей, - нерешительный ведет регулярно переписку с сыном, осужденным по 58-й статье, в то время, как одного сообщения об этом достаточно, чтоб стать "вычищенным" по первой категории из престижного главка - "Союзтекстильимпорт" Минвнешторга, где он получает большое жалованье, ведя переписку с иностранными поставщиками на трех языках.
   Проявил отец твердость и решительность и в вопросе анкетирования: заполняя сотни разных анкет, сообщил, что не имеет репрессированных родственников. И чудо свершилось: никто из двух десятков жильцов коммунальной квартиры, из коих не все относились к моим родным благожелательно, не донес куда следует, хотя письма и даже открытки из лагерей поступали регулярно на его имя именно в эту квартиру.
   Знакомство с письмами вызывает вопрос: чем объяснить отсутствие в них отметок лагерной цензуры? На это нет доказательного ответа, есть лишь предположение. Один старик заключенный, работавший уборщиком в *страшном* ведомстве - ИСЧ или Третьей части, как то во время перекура проговорился, что оперуполномоченный , занятый проверкой писем, не утруждает себя вымарыванием строк, выбрасывая в корзину письма целиком, а затем сжигая их в печи. По-видимому это не было отклонением от инструкции, а возможно - сама инструкция.
   Стоит обратить внимание, что девять десятых писем приходится на период 1934/37 годов, в остальные годы к родным проскакивали лишь единицы, а за четыре года войны отец получил от меня всего одно единственное письмо и вот, как это случилось.
   Тогда я отбывал срок на Хандыгском участке Дорожного лагеря, писем не получал более трех лет и, вдруг, меня в предпраздничный день вызывают на вахту. Такое со мной случалось: на праздничные дни изолировали в ЗУР, я посчитал, что мы уже это проходили и одел на себя все, что у меня было, но оказалось это - совсем не то. Со мной провел беседу командир охраны, отчитав меня за то, что я не пишу родным и дал прочесть письмо-запрос отца. Я объяснил ему ситуацию и тогда он предложил немедленно написать письмо и передать ему. Именно это письмо от 4.11.1943 года и достигло адресата.
   Наша изоляция от родных военным временем не закончилась. Кончилась война, шел уже 1946 год, а все не получал от родных весточек. И вот как то мой напарник, молодой красивый татарин со сверкающими черными глазами получил право в забое письмо от своей сестры из Казани. Мы разговорились и он предложил сообщить в Казань адрес моего отца. Вскоре, через его сестру, Ягудину и любимую девушку, Рюдину я связался с отцом. Да, но почему, его письма шли, а мой - нет. Это можно было объяснить только статьей: у него было простое КРД, у меня - четыре сложные пункта 58-й статьи, видимо операм они нравились меньше.
  
   приложение: выдержки из писем за 1934, 35, 36, 37 годы.
   За 1934 год.
  
   Письмо
   * 25 марта меня сразу поставили товароведом в продо-
   * 21
   от 31 марта
   вольственную группу ларькового отделения. Конечно, работа для меня мало знакомая. Посмотрим, что из этого выйдет. /.../ Условия жизни здесь конечно хуже, но дело постепенно
   налаживается и я думаю, в ближайшее время, особенно питание мое скоро значительно улучшится. Сейчас меня переводят на эмтеэровскую кухню (младший техперсонал) и на усиленную группу довольствия (килограмм хлеба и соответствующее улучшение обедов и завтраков.) Так что питание здесь будет лучше.
   В отношении жилищных условия здесь, конечно, нет такой чистоты и масса клопов. Но зато здесь как то чувствуешь себя среди вольных, все ходят в вольной своей одежде, что конечно не увидишь на лагпункте.
   /.../ В двенадцать часов второй завтрак в буфете. Этот уже за деньги. С четырех до семи перерыв и обед в это же время. С семи до одиннадцати, (фактически до часу) занятия, после чего ужин.
   /.../ Здесь есть и библиотека, можно доставать книги и газеты. Каждые 8-10 дней мы имеем выходной, а перед выходным бывают политзанятия. В выходной же бывают концерты и постановки. В этом отношении жизни больше. Мой адрес: ДВК, г.Свободный, п/я СКОЛП, 3-я управленческая рота.
   Из вещей мне сейчас нужно один или два кожаных ремня и зеркало. Больше ничего не нужно.*
  
   * 22
   9 апреля
   * С питанием более или менее устроен. Жилищные условия однако очень скверные: грязь, отсутствие постельных принадлежностей и, главное, клопы, от которых я совершенно
   отвык и никак не могу привыкнуть.
   /.../ Видишь, написал и больше писать нечего - настолько скучная и однообразная у нас жизнь. пишите хоть вы чаще и подробней, это здесь единственная радость - получать письма.
  
   * 23
   12 мая
   * В отношении хлеба, табака, курительной бумаги я сейчас этим обеспечен хорошо.
   /.../ Сейчас вообще постепенно вхожу в колею: купил рубашку, собираюсь в этот месяц купить брюки, а там ботинки с галошами и все, что у меня разворовали или я проел в СИБЛАГе, я думаю вернуть здесь. Я получаю сейчас 40-50 рублей на всем готовом.
   /.../ Теперь я подобрал себе двух товарищей, с ними гораздо легче переношу все изменения в своей жизни. Когда у меня есть товарищи, у меня не может быть плохого настроения.*
  
   * 24
   15 мая
   * Сегодня я дежурю ночь в отделе и имею возможность спокойно написать письмо.
   /.../ Устроился я сейчас не плохо: всегда сыт, всегда есть деньги, имею возможность купить из вещей и самое главное - интересная работа. Веду переписку чуть ли не со всем Союзом. В общем в смысле материальных условий жаловаться не приходится.*
  
   * 25
   9 июня
   * Вы все спрашиваете: можно ли ко мне приехать? Конечно, нельзя. Представьте себе, что надо ехать 10-11 дней, чтобы побыть вместе всего несколько дней. Вдобавок надо на это
   уйму денег. Так что, по моему, даже разговор об этом надо считать большим большим безрассудством. Помещение можно найти только в деревне, за 2-3 километра от управления, следовательно видеться придется мало, да и на это надо выхлопотать разрешение. Жизнь здесь дорогая, да и купить что-нибудь трудно. Молоко литр 5 руб, масло 50 руб., рыба крупная, свежая 5-6 р. кило. Хлеб достать трудно, молоко - тоже. Сам я устроен теперь хорошо. Уже купил рубашку, ботинки, собираюсь купить костюм юнгштурм (комсомольский).
   Еды хватает, даже хлеб теперь остается. Питаюсь сравнительно хорошо. Уже три раза купался в Зее. Погода стоит ужасно жаркая, но какая то особенная: солнце не жарит, а как-то парит. Я работаю до 4-х часов, а с четырех до семи хожу купаться, километра за два. Вода правда хорошая, но очень холодная, ключевая.
   /.../ Деньги тоже прошу мне не посылать. т.к. я получаю 50р. в месяц и мне их не только хватает, но и остается на покупку промтоваров. Так, что теперь, надолго или нет, не знаю, я смогу Вас освободить от обременительных забот о себе.
  
   * 26
   18 июля
   * Мое положение сейчас сильно улучшилось, меня сейчас перевели на должность ответ-исполнителя по группе продтоваров. Получил ИТРовский паек и 75 рублей в месяц премвоз-
   награждения. Правда рублей 25 вычитают за ИТРовскую столовую, да рублей 5 за заем. Получил полную постельную принадлежность.
   /.../ Один недостаток, что я сильно загружен. Работаю со страшным напряжением почти весь день, только днем, между 5-ю и 8-ю часами удается вырваться на реку Зею или в лес. Чувствую себя превосходно.
   /.../ Недавно мой начальник заявил мне в глаза, что моя дневная работа равняется работе пяти любых сотрудников отдела снабжения и поэтому ударная книжка и ударные зачеты обеспечены.
  
   * 27
   24 июля
   *Сегодня выходной день, пришлось дежурить в управлении, так что есть время написать письмо.
   /.../ Условия жизни здесь с каждым днем улучшаются. Пита-
   ние стало значительно лучше, только слишком много клопов в бараке, так, что предпочитаю спать на воле, но в ближайшее время думают провести капитальный ремонт.*
  
   * 28
   10 августа
   *Единственно в чем бывают перебои, это в куреве. Получаю махорки 250 граммов в месяц, конечно, это хватает от силы
   на 8-10 дней. Кроме того приходится покупать папиросы.
   Их так же уходит в месяц 30-40 пачек.
   /.../ В следующий месяц уже не будут вычитать за столовую и денег конечно будет хватать.
   /.../Условия жизни изменились, барак отремонтировали, нары заменили вагонкой. Раздобыл постельные принадлежности.
  
   * 29
   20 августа
   * Я систематически пишу по два письма в месяц, все время использую полностью свою норму, а ты не получаешь.
   Жизнь течет по прежнему: работаю много, в обеденный пере-
   рыв и в выходные дни купаюсь. В последний раз купался 18 августа.
   /.../ В одежде пока нужды не чувствую: ботинки совершенно новые, есть костюм юнгштурма - комсомольский, диагональ - хаки. Есть еще серые хлопчато-бумажные брюки и серая в полоску, вами присланные рубашка. Верхней одежды пока не требуется. В случае же дождей у меня есть ватная телогрейка и полупальто (казенные). Из постельных имею набитый соломой тюфяк, такую же подушку, солдатское одеяло и сейчас получаю простынь.
  
   * 31
   6 октября
   *Работать мне здесь довольно хорошо. Начальство относится хорошо, дает возможность проявить инициативу (без чего
   я не могу работать.) По общественной линии тоже: я сейчас
   член Тройки Соревнования и Ударничества, имею книжку Ударника.*
  
   * 34
   7 ноября
   *Пользуясь случаем, чтоб написать Вам письмо (сегодня уезжает один из сотрудников нашего отдела, Волошин С.М., окончивший срок).*
   Сегодня 7 ноября, праздничный день. Сидим в бараке и отдыхаем после напряженной работы последних дней, так приятно.
   /.../ В общем надо сказать, что по сравнению с условиями, в которых находился до 01.04.34г., сейчас я живу просто как в раю.
   /.../ Днем я также в 3 с половиной часа никогда не кончаю, а ухожу часов в пять. Так что прихожу в барак в седьмом часу, поэтому спать не ложусь, а сажусь играть в шахматы.
   /.../ Теперь в части кассации. Подать я ее правда не подал, но Вам направил.*
  
   * 35
   16 ноября
   * Моя жизнь течет по-прежнему, только здоровье в последнее время почему-то ухудшилось. Все время лихорадит, желудок почему-то перестал работать.*
  
   * 36
   5 декабря
   *Вся беда в том, что эти полмесяца у нас составляются годовые и квартальные заявки в центр и мы работаем буквально по 24 часа в сутки.
   /.../ Между прочим на днях получил, кроме билета Ударника, еще и следующую награду за ударную работу - почетную грамоты.
   /.../ Обращение к прокурорскому надзору не направил по назначению. Должно быть не соберусь вовсе. Вторую копию тоже посылаю тебе, если хочешь, направь ее по назначению. Я уже перестал об этом думать, решил ждать обычного конца срока.
  
   * 37
   17 декабря
   *Работаю по-прежнему, только теперь с 10 часов до 4-х час.30 мин. и с 8 до 12 часов. /.../ Настроение какое-то сонное, все время не высыпаюсь, хоть сплю 8-10 часов в сутки.
   Читать совершенно не могу.
  
   * 38
   31 декабря
   *Сегодня вечером Вы наверное будете встречать Новый год. Желаю вам счастливого начала.
  

* * *

   1935-й год
  
   * 41
   7 января
   *Сегодня получил письмо от Анны Михайловны, был очень рад: надо сказать откровенно, что ее письмо очень сильно на меня подействовало, сильней, чем твои письма. Анна Ми
   хайловна останавливалась на таких мелочах, которые сразу же дали мне возможность охватить ту разницу, которая произошла во всей московской жизни, со времени моего исчезновения оттуда. Я все время почему то чувствовал обратное, что хотя и прошло два с лишним года, но жизнь так и осталась на том самом уровне, оказывается - нет. Ведь, когда я был, танцы считались признаком разложения и ни один комсомолец не решился бы открыто потанцевать, теперь наоборот. Это очень характерно, этому должны были предшествовать масса изменений в общественной жизни.
   /.../ В части газет надо сказать, что я выписываю *Извести* и получаю их регулярно. Сегодня получил за 24 декабря ( с опозданием на 14 дней), но читать их удается редко.*
  
   * 43
   25 января
   *Здесь кстати освобождается мой хороший товарищ по работе, замечательный человек, Билык М.И. Он тебе расскажет о моей жизни. Ему приходится ехать без денег и я тебя прошу
   снабдить его чем нужно, чтоб он мог без затруднений доехать до дому.*
  
   * 44
   3 февраля
   *Интересно, сколько ты мне напишешь писем до конца срока? По моим подсчетам не менее 540 писем. Так что очевидно, если та будешь чаще писать, я скорее освобожусь.*
  
   * 45
   24 февраля
   *Сейчас вовсю подготавливаюсь к лету. На днях покупаю себе костюм за 80 рублей, но так как, сколько я не отбирал, ни один не подходит мне по фигуре, думаю взять один 48-го
   размера и отдать переделать.*
  
   * 47
   18 апреля
   *За очки очень благодарит мой товарищ, а с ним и я. Очки выбраны хорошего фасона и как раз подходят к его глазам.
   /.../ В смысле срока дело остается по прежнему: зачетов поче-
   му то не сообщали ни за 3-й квартал, ни за четвертый, не говоря уже о 1935-м годе. Одним словом конец срока вряд-ли будет раньше 42-го года.*
  
   * 49
   2 июня
   *Жара до 30 град., солнце светит просто ужасно. Я уже второй раз купался. Река разлилась. Вода довольно холодная, но в общем хорошо. Чувствую себя прекрасно.*
  
   * 51
   16 июня
   *Мне страшно хочется сняться и послать тебе фотокарточку, но пока к этому не имеется возможности. /.../ О приезде оставь и думать, это не удастся. /.../ Посылки посылаешь
   зря, все равно продукты испортятся.*
  
   * 52
   17 июля
   *Живу не плохо. Вот уже почти месяц я ежедневно принимаю солнечные ванны и купаюсь.*
  
   * 53
   3 августа
   *Теперь я получаю 75 рублей премвознаграждения. На руки получаю 66-67 рублей и все почти идет на промтовары. То рубашки, то майки. Теперь порвались сразу ботинки и брюки.
  
   * 54
   24 августа
   *Наводнение продолжается и сейчас. Подъем воды громадный. Зея разлилась чуть не на километр и принесла много вреда нашему строительству. /.../ Если добьюсь разрешения
   сняться, немедленно пришлю фотографию. Тогда ты убедишься, что я выгляжу не хуже и даже лучше, чем на воле в 1932г.*
  
   * 55
   12 сентября
   *...то, о чем я тебе писал в предыдущем письме: пальто и ботинки я купил, так что теперь я экипирован полностью. /.../ Неприятностей по работе конечно много, но у меня теперь
   стал ужасно спокойный характер. Меня ничто не волнует и не беспокоит.*
  
   * 56
   16 октября
   *Главное, что отнимает сейчас много времени - это, во-первых, шахматы. Я сейчас участвую в управленческом шахматном турнире и играю через день с 5 с половинкой до
   8-ми часов и, во-вторых кружки: политкружок, кружок немецкого языка, кружок счетоводства, плано-экономический кружок. Кроме всего этого приходится много работать по общественной линии.*
  
   * 57
   16 ноября
   *В общем настроение не плохое. Единственное, что плохо это то, что работа очень ответственная, связанная с большими материальными ценностями. /.../ Отсюда вытекает целый
   ряд неприятностей, которые приходится переносить на своей шкуре.*
  
   * 59
   23 декабря
   *В учреждении, где мы работаем, тоже прохладно 8-10 градусов. В бараке еще холоднее, так что надо сказать немножко иногда бывает тяжеловато. /.../ Не подумай, что у меня
   сейчас плохое настроение. Наоборот, я весь день в хорошем настроении, всегда весел и смеюсь. Так что во всем коллективе нет такого веселого, спокойного, беззаботного человека, как я.*
  
  
   1936-й год.
  
   * 62
   18 января
   *Ты опять пишешь о валенках. Я зиму уже пережил, валенки мне не нужны. Если можешь немного подкрепи деньгами. Это будет хорошо. Сейчас живу не плохо, в бараке стало тепло.*
  
   * 63
   27 января
   (227 стр) ... как будто вскрывается какая-то рана, а потом становится очень приятно, что все-таки, хотя прошло 39 месяцев, но меня еще не забыли, думают обо мне. /.../
   В смысле работы сейчас тоже лучше: раньше я работал один, теперь у меня два помощника. /.../ В обеденный перерыв главное мое занятие - это игра в шахматы. Играю не плохо. Читать теперь разучился: от самой интересной книги меня тянет ко сну, все кажется каким-то надуманным, неожиданным. /.../ В выходной день встаю в 11 часов, бреюсь, иду на работу, прихожу в 6 часов вечера, до сна играю в шахматы и все. Все по стандарту. Конечно, занимаюсь общественной работой. Единственное из ряда вон выходящее явление - это бритье, один раз в пятидневку, мытье головы -2 раза и баня - 2 раза в месяц.*
  
   * 66
   17 марта
   *Сам я живу ничего. Обо мне можете не беспокоиться. Я те-
   перь прошел огни и воды и из самого тяжелого положения всегда нахожу выход. А потом главное: Я всегда в хорошем настроении, не унываю и не падаю духом.*
  
   * 65
   16 марта
   *Настоятельно прошу больше посылок не посылать, не тратить напрасно денег. /.../ Недавно мы переехали из одного помещения в другое, так что сейчас ходить совсем недалеко,
   как у нас по Арбатской площади. /.../ Между прочим здесь у меня есть приятель, Акопов, он очень похож на тебя, и лицом, и главное характером, только меньше волнуется, спокойный. /*...*/ Удивительный человек. Я когда гляжу на него, всегда вспоминаю тебя. Он прямо святой человек.
  
   * 67
   3 апреля
   *Письмо Шуры (брата) я тоже получил. Ты просишь сказать свое впечатление, но я очень затрудняюсь. Во-первых, меня удивило, что он совсем неправильно пишет, хотя общие
   выражения у него вполне грамотные. Потом вообще очень детские мысли, так что чувствуется, что человек еще окончательно не определился. Меня очень удивило у него одно выражение "по блату", выражение чисто лагерное, где он его подцепил?*
  
   * 68
   26 мая
   *У нас сейчас ударный месяц стройки, я недосыпаю по целым неделям, являюсь в барак в 2-3 часа ночи. /.../ Единственный раз позавчера вырвался на лоно природы.
   Был выходной день и мы с 9 часов утра выбрались на реку. Погода была прекрасная и я даже решился на неделю раньше чем в прошлом году выкупаться. Вода была очень холодная, но я получил большое удовольствие. /.../
   Учти, когда я уезжал из Москвы, с лишним три с половиной года назад, я весил каких-нибудь 54-55 килограммов - я был совсем еще ребенком. Сейчас я тяну на 70 кг. и ростом чуть не на ладонь повыше. /.../ Анна Михайловна опять поднимает вопрос о приезде сюда. Я хочу совершенно категорически просить вас даже и не думать об этом. Мне очень хочется тебя видеть, но я надеюсь, что по окончанию этой стройки 7 сентября 1936 г. /это срок, который дали начальнику строительства Партия и Правительство, а мы его конечно, закончим раньше/ нас перебросят в какой-нибудь другой лагерь, находящийся ближе к центру и тогда мы сможем увидеться безболезненно.* /.../ *В дальнейшем я прошу воздержаться от всяких переводов, т.к. я здесь материально обеспечен и эти деньги нужны вам гораздо больше. /.../ Я очень удивляюсь, что мне не пишет Назар. Сообщи пожалуйста: в чем дело, где он сейчас?*
  
   * 69
   21 июня
   *Нас решили переселить из одного барака в другой и пока там ремонтируют и дезинфицируют, мы уже больше декады живем в обыкновенной брезентовой палатке. Воздух исклю-
   чительно свежий и чистый. Спим как убитые. /.../ Зея как раз сильно разлилась и затопила все окрестности и только с 19-го числа начала немного спадать. /.../ В виду солнечного затмения выходной день у нас перенесли с 18 на 19-е. Я весь день провел исключительно: долго загорал, несколько раз купался в ледяной воде, в 2 часа 40 минут началось солнечное затмение, я залез на гору и наблюдал. В 4 часа 6 минут началось полное затмение. Такого зрелища я еще никогда не видел и больше никогда не увижу. Это было совершенно полное затмение. /.../ По газетам, у вас затмение только на 81%, а у нас - полное. /.../ Представь, что когда прорвался первый луч солнца, все петухи запели, как утром.*
  
   * 70
   28 июня
   *Ты совершенно зря переводишь мне деньги, я жив, здоров, живу хорошо, ни в чем не нуждаюсь.*
  
   * 71
   8 июля
   *Сегодня ровно три года, как я покинул Москву.*
  
  
   * 73
   26 июля
   *Пользуюсь случаем отъезда моего приятеля Солдатенкова чтоб написать тебе два слова.*
  
   * 74
   1 августа
   *Очень рад, что твое материальное положение еще улучшилось, но все же денег ты мне больше не переводи.*
  
   * 77
   17 сентября
   *Работать приходится очень много, как в канцелярии, так и по общественной линии.*
  
   * 78
   24 октября
   *Завтра покупаю валенки, так что можешь обо мне не беспокоиться. В эту зиму я совершенно обеспечен и ни в чем не нуждаюсь /.../ О том, где я буду зимой, не знаю и ответить
   тебе не могу. Там будет видно. Не возражал бы не трогаться с места: ты же знаешь, что я не люблю менять место и людей, привыкаю.*
  
   * 80
   17 ноября
   *... у нас здесь есть тут профессор Галабудский, большой знаток английского и французского языков и я начал немного вспоминать эти языки.*
  
   * 81
   3 декабря
   *... 28 ноября получил письмо от соучениц по техникуму, которое сразу нарушило мой покой. Такие письма получать и приятно и очень тяжело. Так как они просят отвечать на твой
   адрес, то я прилагаю ответ и прошу, если они зайдут, передать. /.../ Ну, работы сейчас конечно очень много, не бывает и свободной минуты, которые сейчас использую на шахматы. /.../ ...теперь участвую в управленческом шахматном турнире и претендую занять третье место. /.../ Ты спрашиваешь об окончании строительства, но теперь я ничего не могу сообщить. Знаю только, что наш лагерь получил крупное задание, так что работы хватит.*
  
   * 82
   9 декабря
   *... никаких посылок прошу мне не посылать.*
  
  
  
   1937-й год
  
   * 101
   2 января
   *Вы не можете себе представить, как я радуюсь, узнавая из писем, что с каждым месяцем ваше материальное положение все улучшается. Со своей стороны заверяю, что живу сейчас
   совсем не плохо и в материальной помощи от вас не нуждаюсь совершенно. /.../ Анна Михайловна написала, что все книги на полке остались в целости. Это - очень приятно. /.../ Когда я приеду будет так, как будто ничего не изменилось и я каким-то чудом перескочил десятилетие. /.../ Кроме того на днях решил на пробу отпустить усы. Пока они выглядят очень жалко, какие-то желтые.*
  
   * 104
   16 февраля
   *В последнее время сильно увлекаюсь шахматами, но мешает сонливое настроение, которое у меня всегда вызывает наступление весны. /.../ Очень удивлен, что ты не имеешь связи с Шуркой. Интересно, куда он сбежал.*
  
   * 106
   14 марта
   *Вчера мы переехали обратно в то здание, из которого выехали год назад.*
  
   * 107
   25 марта
   *Чувствую себя хорошо, вполне здоров и выгляжу совсем не плохо*
  
   * 108
   29 марта
   *Сейчас я начал сильно поправляться. /.../ Если можешь снимись и пришли мне карточку. А то здесь люди 50-ти лет выглядят стариками. /.../ Представь себе, что я на всем готовом
   получаю чистыми на руки 82 рубля 50 копеек в месяц. Это мне вполне хватает на сахар, масло, табак и одежду.*
  
   * 109
   8 апреля
   *Я тебе писал, что принимал участие во Вселагерном шахматном турнире. Этот турнир закончился и я занял третье место по лагерю с призом 60 рублей. /.../
   Ты пишешь, почему я не пишу тебе о своих переживаниях. Это - очень просто: у меня сейчас нет никаких переживаний. В рабочее время я работаю во всю. Ты, конечно, помнишь, что я всегда любил то дело за которое брался. Так и здесь, я работаю с увлечением, учусь на работе и время летит моментально. В свободное время занимаюсь общественной работой или играю в шахматы, или читаю. Так, что думать совершенно некогда. Сейчас я с увлечением перечитываю "Войну и мир" Л.Н. Толстого.
   До этого читал описание Наполеона и его войн. Читаю газеты, журналы, изучаю Историю ВКП(б) и Конституцию. /.../ Моральное состояние у меня всегда хорошее, настроение веселое, я очень спокоен и никогда не выхожу из равновесия, не нервничаю, что со мной часто бывало до заключения.*
  
   * 111
   16 апреля
   *Ты опять пишешь насчет нашего свидания. /.../ Это - совершенно не возможно.*
  
   * 112
   5 мая
   *Три дня праздников прошло - лежал, спал, читал. Погода все три дня была ужасная - непрерывно лили дождь и бушевал ветер, а третьего мая выпал снег. /.../ Сейчас начал много читать.*
  
   * 113
   17 мая
   *Когда конец моего срока? Ты знаешь 4.11.42 года. /.../ Можно ли тебе сюда приехать? Я уже тебе писал и раньше, что нам свидания не разрешают. Кроме того в связи с близким
   окончанием работ, меня скоро должны куда-нибудь перебросить. Вернее всего в СевВостЛаг (Магадан). /.../ Ухаживаю ли я за девочками? Конечно, нет. Ты должен знать, что здесь это запрещено, да и обстоятельства сами не позволяют.*
  
   * 114
   27 мая
   *Сегодня как раз я назначен в ночное дежурство, которое бывает примерно один раз в месяц. /.../ Я сейчас читать опять бросил, в шахматы не играю. Просто сплю или работаю.*
  
   * 115
   15 июня
   *Кулич дошел в прекрасном состоянии. Я ел его и вспоминал те времена, когда был еще дома. /.../ Очень благодарен тебе за посылку, но еще раз прошу: пока я тебе не напишу, ничего
   не посылай! Когда понадобится, а мне скоро должно понадобиться, я тебе напишу. /.../ ... но так или иначе, скоро меня должны отправить отсюда. Куда еще не знаю, /.../ Купаться еще не пришлось, да и вряд ли в этом году придется.
  
   25
  
  
   97
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"