Алекс всегда был везунчиком, 35 лет, хорош собой, любимая работа, карьера, деньги - многие завидуют. Фотохудожник с именем, связями, необременительными любовными приключениями и постоянной тоской, чёрт знает откуда взявшейся и не отпускающей счастливчика Алекса уже почти год. Прошло упоение работай, перестали радовать женщины. Хотя, как ни странно, этого почти никто не замечал. Только мама. Она первая, раньше, чем он понял сам, посмотрев последние его работы, встревожилась: "Алёша, ты болен?".
Позвонил главный редактор журнала "Кумиры", Вадим Акаёмов, попросил зайти поговорить. Алекс знал Вадима тысячу лет, со школы, они учились в параллельных классах. Нельзя сказать, чтобы они дружили с Вадимом, но приятельствовали точно, тем более, что жили когда-то в одном дворе. Теперь вот оба сделали карьеру, поменяли скромные квартиры на нескромные апартаменты уже в разных районах Москвы, но связь старались друг с другом не терять, тем более, что были не просто дружны, но и взаимополезны друг другу.
Вот и тогда, Алекс не сомневался, Вадим собирался предложить ему работу. Скорее всего, очень важную для обоих. А работать не хотелось. Сначала Алекс хотел отказаться, но потом испугался, что уступив своей тоске, совсем в ней увязнет, и согласился на встречу.
Вадим был необычайно возбуждён.
- Старик, я даю тебе шанс прославится окончательно и бесповоротно. Ты, конечно, слышал о Лизе Шульгиной?
Алекс слышал. И не только.
Лиза Шульгина была балериной. Не просто модной, не просто талантливой и известной, Лиза была явлением. Несколько раз Алекс видел её на сцене. Это был катарсис. Но почему-то никогда, ни разу, Алексу не приходила в голову мысль поработать с ней.
Алекс любил балет. Понимал его. Не был фанатом, но с удовольствием ходил на спектакли, когда выпадала возможность. Не часто, при случае. И был всегда этому рад. Но балерины почему-то не волновали его, как модели. Да, он восхищался их искусством, но и только. Никогда ему не хотелось "потрогать" этот мир, попытаться каким-то образом прикоснуться к нему. Шульгина потрясла его, он думал о ней, как о чуде, но чтобы приблизится... Такая дерзкая и простая мысль даже не приходила ему в голову.
Она вошла в комнату летящей походкой, выворачивая ступни, как это принято у балетных - хрупкая и царственная одновременно. Алекс поднялся на встречу, да так и остался стоять, заворожённый блеском её удивительных длинных глаз. Её лицо не было красивым. Но оно не отпускало. Его хотелось разглядывать подробно и долго, оно было прекрасно той особенной породистостью и удлинённостью черт, какими отличались высокородные испанки великого Эль Греко. И как то сразу Алекс понял, как нужно её снимать. Возможно, Леонардо когда-то так же понял и увидел свою Мону Лизу. Внезапно и сразу.
Они перекинулись парой слов, и Алекс с удивлением услышал, что голос у него сел. Так бывает от волнения или страсти. Но и Лизин голос оказался с хрипотцой. Скорее всего, он был таким у неё от природы. Но возможно, что необычное волнение Алекса передалось ей и не оставило равнодушной. Вдохновение - великая тайна, на которую трудно не отозваться, когда знаешь ей цену.
Больше они не сказали друг другу ничего, не относящегося к работе.
Он приглушил свет вокруг Лизы и постарался сконцентрировать его на мягком повороте её головы с собранным, как это принято у балетных, пучком волос над высокой шеей. Линия перехода шеи в длинную узкую спину потрясла его. В ней было что-то трагическое, очень женское: беззащитность, излом, покорность, хрупкость. За них хотелось отдать жизнь. Руки! Это в них, то на колени брошенных, то вверх взметнувшихся, слышал Алекс, сводивший его с ума, голос с хрипотцой. Это они страдали, радовались и умирали в её спектаклях, а сейчас покорно лежали на коленях, словно уставшие крылья. И взгляд, и осанка, и поза - всё в ней было абсолютно органично и совершенно. Только ПЕРЕДАТЬ, молил он, только суметь передать, то, что открылось ему. Этот взгляд, эти руки, это лицо...
Их роман длился недолго. В его чувстве к Лизе, как потом оказалось, было больше эстетики и восхищения, чем любви. Сеанс их творчества был настоящим откровением, озарением, ВДОХНОВЕНИЕМ, наконец! Это было какое-то космическое безумие, когда счастье общего дыхания передавалось на телепатическом уровне и всё получалось само собой.
А потом всё потихоньку устаканилось. И больше не повторилось. Видимо, всё тогда было вычерпнуто из Алекса до дна.(Лизонька-то была неисчерпаема). Вот они и расстались.
Но Любовь, всё-таки, между ними в ту ночь была. Короткая, как удар кинжала. Но самая настоящая. Как артифакт. Чтобы было в оставшейся жизни с чем сравнивать. И уже ни о чём не жалеть.