Я вышел из помещения лакировки и присел на уголок скамейки, торчащий из сугроба. Из открытой двери тянуло теплом, вырывающийся из дверного проема свет освещал сугроб, погребший под собой другую часть скамейки, сейчас, естественно, не видимую. Ночной снегопад почти прекратился, но отдельные снежинки еще падали, и, попадая в освещенное пространство, неожиданно вспыхивали и как будто увеличивались в размерах. Было не очень холодно, но может мне так казалось из-за того, что я только что вышел из теплого помещения и пока не успел замерзнуть. Но даже если и замерзну, то возвращаться не хотелось: с вентиляцией последнюю неделю были проблемы, и находиться в лакировке было в данный момент просто невозможно. Я встал и пошел к реке.
Кейла не самая большая река в Эстонии, и не самая длинная. Но по нашим масштабам она сопоставима с каким-нибудь Дунаем. Наверно. Меня эти вопросы никогда не занимали. Просто приятно иногда постоять и посмотреть на реку. Как известно, есть три вещи, на которые человек никогда не устанет смотреть. И одна из них - смотреть на текущую воду. Я стоял и смотрел. И ждал, когда проветрится помещение.
Наконец я замерз. Делать нечего, пора было идти работать дальше. Я вздохнул и побрел обратно, в тепло и испарения лака.
Мне всегда было интересно, попади на мое место какой-нибудь торчок, что бы он испытывал? Войдя на лакировку и вдохнув полной грудью, что бы он почувствовал? Я не испытываю ничего, но есть же люди, которые ловят кайф от того, что нюхают лак, клей и прочие гадости. Почему же я не знаю ни одного "торчка", работающего лакировщиком? Или наоборот: ни одного лакировщика, бывшего при этом "торчком". Наверно "букет" не тот, не с этого они тащатся. Я снова вздохнул и прикрыл за собой дверь.
Мне моя работа нравится. Я люблю что-то делать руками и мне нравится видеть, как увеличивается количество того, что я сделал. Тем более не нужно особенно задумываться о том, что делаешь, руки делают все сами, а голова свободна для мыслей о высоком. Какая-то часть внимания все-таки следит за тем, что получается, но если войдешь в ритм, то разум может летать в самых разных эмпиреях, хоть стихи сочиняй, хоть еще что.
Сколько я так простоял сейчас затрудняюсь сказать. Не менее часа, если судить по отлакированным деталям. Вдруг распахнулась дверь на улицу, и влетел мастер, Альберт, с круглыми глазами. В два шага проскочив комнатку, громко именуемую "склад готовой продукции", он вскочил в собственно лакировку и застыл, глядя на меня.
- Бу? - Поинтересовался я. Вряд ли случилось что-нибудь фатальное, Альберт тогда по-другому выглядит: собранный и спокойный.
- Где у тебя аптечка? - Выдохнул он.
Я ткнул пульверизатором в угол. Он бросился туда и принялся судорожно копаться в ящике.
- Что случилось-то?
- Тармо покоцался. - Альберт сгреб все, что было в аптечке - две упаковки бинта и склянку с йодом, - и побежал обратно. Я бросился за ним.
Тармо - это хозяин. Но поскольку фирма у нас не большая, скорее даже маленькая, то он трудиться наравне со всеми: пилит, строгает, фрезерует. Например, только он один из всех нас может делать двери для шкафов. Альберт не может, я не могу, дедушки тоже не могут. Поэтому когда приходит заказ на какой-нибудь шкаф, то вся надежда только на Тармо. И вот теперь этот бесценный специалист что-то с собой сотворил.
Когда я вошел в цех, Тармо еще бегал по нему, пиная пачки досок. Альберт пытался его поймать и усадить, дедушки встали в сторонке, у двери, молча курили и следили за происходящим. Я огляделся: отрубленных конечностей нигде не валялось, значит, все у Тармо цело. Что ж случилось? Я подошел к Альберту, наконец-то ухватившему Тармо, и вдвоем мы его таки усадили.
Крови было достаточно, хотя сама рана была не большой.
- Что случилось? - Снова спросил я, поддерживая руку Тармо, пока Альберт обматывал кисть бинтом.
Тармо, бело-желтый, как березовые опилки, не ответил, поскольку громко матерился по-эстонски и по-русски одновременно. Ответил Альберт.
- Я сам не видел, только слышал. Сначала он вскрикнул, потом что-то упало, потом я прибежал, а он начал ругаться. Сейчас успокоится, и сам расскажет.
Я приподнялся. Возле пилы россыпью валялись аккуратно напиленные брусочки - видимо именно их Тармо и пилил. И именно их он и обрушил, когда все произошло. Я задумчиво смотрел на пилу, пытаясь догадаться, что же произошло, но ничего правдоподобного придумать не мог. Тармо пиланул себя по пальцу, по касательной, палец остался на месте, только кусок мяса отлетел, через пару месяцев будет лучше старого. Но как оно все случилось?
Я сел. Волнение прошло, поскольку все живы и не случилось ничего страшного. Не приятно конечно, больно и все такое, но все из нас за свою жизнь неоднократно падали, разбивали коленки, ломали ноги или руки и никто не делал из этого трагедии. Так и тут. Остался только интерес, как оно все произошло.
Тармо уже некоторое время молчал. Все такой же бледный, он рассматривал свою руку, стараниями Альберта превратившуюся в громадный моток бинта. Сам Альберт тоже молча разглядывал дело своих рук и прикуривал две сигареты за раз.
- У меня брат есть, двоюродный. - Начал вдруг я. Сам не ожидал, если честно, что стану что-то говорить. - Он тоже на пиле работал, на двойной, щиты в размер пилил. Так он зазевался и отпилил себе браслет от часов. Вот так вот, тютелька в тютельку, браслет с часами на фиг, а рука чистенькая.
Тармо с Альбертом с интересом меня выслушали, дымя на меня с двух сторон. Вообще-то курить в цеху деревообработки не рекомендуется и даже запрещается, и мы, точнее они, поскольку я не курю, вообще-то следуем этому правилу, но сейчас был такой случай, что было можно.
- Ну что, надо ехать. - Сказал Альберт. - Вы тут работайте, а мы в... Куда поедем?
Тармо пожал плечами:
- В "Скорую помощь"?
Альберт встал:
- В общем, мы поехали.
Мы подхватили Тармо и вздернули его вверх. Он забрыкался:
- Идите на фиг, что я вам инвалид?!
Они пошли на выход, я за ними. До лакировки мы дошли вместе, потом они двинулись дальше, а я открыл дверь и некоторое время стоял и смотрел им вслед. Альбертовой "сиерры" с моего места видно не было, я только услышал, как хлопнула дверца, завелся мотор и машина поехала. Очень быстро звук работающего мотора стих вдали. Минут двадцать-двадцать пять до больницы, обратно столько же, да там неизвестно сколько. Но вряд ли долго будут держать. Повязка уже начала пропитываться кровью, и вид у нее стал совершенно фантастический, врачи просто из профессионального любопытства захотят побыстрей посмотреть, что там.
Утренние сумерки сменились утренней серостью. Я посмотрел на часы: рабочий день длился один час и двенадцать минут. Веселенькое начало трудового будня! Я вздохнул и вернулся к своим лакам.
Вернулись они к обеду. То есть где-то часа через четыре. Тармо был по-прежнему бледен, но вернул свою обычную бодрость и, перемежая свою речь нецензурными вставками по-эстонски, рассказал, как оно было.
Он пилил те самые брусочки для будущих дверей, как вдруг сзади хлопнула дверь. Пила стоит таким образом, что когда работаешь, то дверь у тебя за спиной. Не самые приятные ощущения с непривычки. Мы всегда, часто неосознанно, стараемся сесть так, чтобы дверь была нам видна, чтобы в случае опасности видеть эту опасность сразу. Мы все уже привыкли к такому положению вещей, как дверь в двух шагах за спиной, но иногда рефлексы оказываются сильнее. Когда дверь хлопнула, Тармо стремительно оглянулся, потому что ему показалось, что вошел кто-то чужой. Своих чувствуешь сразу, и если бы это был Альберт, я или кто-то из дедушек, Тармо и ухом бы не повел, но это не был никто из нас. Вообще никого не было. Тармо пожал плечами и начал поворачиваться обратно, когда он почувствовал, что стал легче на несколько граммов.
Я уже говорил, о том, что в какой-то момент начинаешь работать механически, почти без участия головы. Лично для меня в этом нет ничего страшного: ну брызну лаком куда-нибудь не туда, всего делов! Но с Тармо это сыграло очень злую шутку. Еще чуть-чуть и мог остаться без пальца, в лучшем случае. Хотя и странно тем не менее: кто-то же дверью хлопнул? Сквозняк отметается с негодованием, там на двери такая пружина стоит, что и специально не сразу откроешь. Так что чудеса, да и только, хорошо хоть все закончилось нормально.
Больше в этот день ничего не произошло.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Йыгисоо - провинция, это чтобы не говорить деревня. Как еще назвать четыре дома в километре от шоссе Таллинн-Пярну, и в двадцати пяти от самого Таллинна? (До Пярну в четыре раза больше.) Но именно там мы все и трудимся, а Тармо еще и живет. Когда-то, никто не помнит когда, была там мельница, водяная, речка Кейла колесо крутила, муку молола. А теперь в том же здании наша фирма по производству деревянной продукции. Можем шкаф сделать, можем кровать - матрацы не прилагаются, - а можем и комплектующие какие-нибудь, ножки, например. Коллектив у нас маленький, всего пять человек, вместе с Тармо. Еще правда Калью есть, сосед Тармо, он у нас эксклюзивные вещи делает. Под восемьдесят деду, а бодр и жизнерадостен. Тармо говорит, что Калью всегда такой был. Особенно в молодости, когда у него в личном деле было написано "вооружен и очень опасен". Его именно за бандитизм и сослала советская власть в Сибирь, а не за политические убеждения, причем сам Калью этого не скрывает. Весело пожил мужик в свое время.
С утра я на лакировку не пошел, а занялся распилкой досок на ламели. Поскольку коллектив у нас маленький, то все могут все, а мы с Альбертом еще и лакировщики. Золотые люди, мастера на все руки. Но это так, к слову.
Пока я выставлял размер, пока то да се, я осмотрел пилу. Оказалось, что Тармо вчера не сильно-то истек кровью. Вид, конечно, был тот еще, а если капли на полу посчитать, то раз, два и обчелся. Вот капля, вот вторая, третья... Вот здесь вроде бы была, или мне показалось? Ну да ладно, не хватало еще капли крови подсчитывать!
Я занялся делом. Пила визжит, стопка ламелей растет, опилки летят. Хорошо хоть выхлоп в другую сторону, а то у меня в носу и так сплошная ДСП, было б совсем плохо. Потихоньку я вошел в ритм, но голову не терял, помнил, чем закончился вчерашний автоматизм Тармо. Но, тем не менее, в ритм вошел, и работа пошла быстрее и веселее.
Если бы не специальная палочка-толкалка, было бы мне худо. Неожиданно сзади хлопнула дверь. Я вздрогнул, но не стал оборачиваться. Впрочем, моего вздрагивания хватило - наверно, очень хорошо вздрогнул. Если бы я проталкивал доску как Тармо рукой, то неминуемо разделил бы его судьбу, и не обязательно так легко бы отделался. Но я использовал специальное приспособление, и именно оно сохранило мне целостность организма.
Толкалку вырвало из руки и швырнуло куда-то в другой конец цеха. Моя рука замерла в критической близости от вращающегося диска пилы, а моя спина покрылась холодным потом. Я отскочил на пару шагов, потом осторожно придвинулся к станку и выключил его. А потом оглянулся.
Никого не было. С момента хлопанья двери прошло от силы десять секунд, за это время в наших пространствах не скроешься из глаз вдали, просто негде спрятаться. На всякий случай я прошел в соседнее помещение, прекрасно просматривающееся и так, но и в непосредственной близи никого не обнаружил. Легкий сумрак, успешно борющийся со светом одинокой лампочки, пыль, на половину смонтированная лестница, которую надо устанавливать через три дня, а у нас еще конь не валялся, снова пыль и мрачные тени по углам.
Может я излишне впечатлительный, но лично во мне сегодняшний случай пробудил некие таинственные чувства, которые можно назвать атавистическими, потому что присущи были нашим очень далеким предкам. Тем, которые придумали бога, глядя на молнию, град, ураган и тени по углам пещеры. Мистика какая-то! Ну, хлопнула дверь, что тут такого? Однако нутро подсказывало, что не все так просто. Не хлопают двери сами по себе, тем более подпружиненные, когда вокруг ни малейшего сквознячка! Я передернул плечами. Даже попрыгал немного, как боксер перед боем. Плевать мне на все мистические страхи, таинственные случаи и хлопанья дверей. Я ткнул пальцем - и на тени тоже плевать! Тени съежились. Вот так-то! Я великий и могучий распиловщик досок на ламели и я иду продолжать свой доблестный труд!!
Накачав себя должным образом, я вернулся к станку, включил его и принялся снова глотать древесную пыль. Дедушки из своего угла посмотрели на меня - дескать, чего его носит туда-сюда, - и продолжили склеивать щиты из моих ламелей. Так мы продолжали весь день: я пилил, они клеили, Альберт собирал лестницу, Тармо страдал дома. Потихоньку и день прошел.
Больше в этот день ничего не произошло.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
Есть у нас на работе хорошая традиция: каждый день, приехав на работу, мы с коллегами пьем кофе. (Так и тянет сказать - мы с друзьями ходим в баню). Дядя Толик пьет пару глоточков, Альберт пьет полкружки, мне достается львиная доля, что меня несказанно радует, поскольку я кофеман.
Этот день начался как обычно. Мы приехали, переоделись, расселись по своим местам в раздевалке, и приступил к питию. Иногда во время кофепития мы о чем-нибудь разговариваем, иногда нет. В этот раз процесс проходил молча. И только уже в конце меня вдруг осенило.
- Поздравляю всех с двадцать третьим февраля!
Меня поблагодарили. Сначала сдержанно, а потом и более радостно. Дело в том, что двадцать четвертое в нашей маленькой и независимой Эстонии - государственный праздник. А по государственным праздникам никто, естественно, не работает. Об этом и вспомнили после моего упоминании о некогда замечательном празднике. Несомненно, дополнительный выходной - это всегда приятно!
С самого утра, пока еще все не разогрелись, я решил сделать ящик себе на лакировку. Обычный ящик, чтобы хранить в нем всякие мелочи: шпатели, наждачку и так далее. Накануне я склеил парочку щитов, и теперь намеревался их распилить в размер. После этого получившиеся детали скручивались шурупами, днище, выпиленное из финской папки, пристреливалось скобками и ящик готов. Вся работа должна была занять не более получаса.
Я выставил размер, проверил его на какой-то доске, нашел палку-толкалку и приступил.
Первый щит я распилил быстро. Приладил второй щит...
Дверь не хлопала. В цеху вообще никого не было: дедушки поволокли ящик с обрезками в кочегарку, Альберт с Толиком возились с лестницей во втором цеху. (Кстати, если вы думаете, что цеха у нас громадные, то вы ошибаетесь. Один метров десять на десять, второй чуть больше.) То есть я был один. Причем, перед тем, как пилить второй щит я оглянулся, и никто в поле моего зрения не попал.
Я толкал щит вдоль направляющей палкой-толкалкой, придерживая его левой рукой, чтобы прижать к направляющей, как вдруг кто-то ударил меня под локоть левой руки. Рука дернулась, что-то ударило меня по пальцам, не сильно, и следующее, что я увидел, были мои пальцы, лежащие на столе пилы.
Я перехватил правой рукой запястье левой и быстро обернулся, но никого не было. В глазах мелькнула какая-то тень, меня слегка качнуло, но действительно слегка. (Боли не было).
О чем думает человек в такие минуты? Ведь такой момент никак нельзя назвать не значительным. Вся жизнь может поменяться, причем очень сильно. Просто другая жизнь будет. Вот только что ничего не было, и тут вдруг есть. (В моем случае, правда, наоборот). Ведь думают же о чем-то люди? Вряд ли перед мысленным взором проходит вся предыдущая жизнь, все-таки от этого очень редко умирают, а ругань, крики, слезы - это все потом, это когда ты понимаешь, что случилось уже не просто головой, а всеми печенками проникаешься происшедшим. А вот в самый первый момент, когда видишь, но еще не веришь до конца, что это действительно с тобой - о чем думает человек в такую минуту?
Первая мысль, которая у меня мелькнула, была: "На гитаре мне больше не играть". Я еще несколько раз обернулся вокруг, пытаясь увидеть ту суку, что толкнула меня под локоть, но никого не было. И тогда громадная, необъятная обида обрушилась на меня. Такая, что я согнулся под ее тяжестью и заорал, как будто пытался отогнать ее от себя своим криком. Не разгибаясь, я что есть силы ударил ногой по пиле, так, что ее немного сдвинуло с места, но она продолжала, как ни в чем не бывало звенеть бешено вращающимся диском. Я еще раз закричал, но уже тише, уже как бы по инерции.
Может я начал терять сознание, но не успел. Кто-то подхватил меня сзади и усадил на пачку досок. Это был Альберт. Краем глаза я увидел, как дядя Толик бежит к аптечке. В отличие от той, что у меня на лакировке, в которой есть бинты и йод, в этой за каким-то чертом хранился жгут. Вот и пригодился.
Подбежав к нам, дядя Толик присел и приложил жгут к моей руке.
- Здесь? Или выше?
- Не знаю. - Альберт дернул плечами. - Наверно тут.
Затянули на плече. Пришлось пропускать жгут между рук, потому что я мертвой хваткой вцепился в запястье и отпускать не собирался. Смотреть на свою кисть тоже не хотелось. Перед глазами стоял тот вид, который отпечатался в моей памяти в самый первый момент: что-то рваное, ломаное, повисшее и тонкая струйка крови, бьющая из того, что было большим пальцем. (Боли все не было).
Затянув жгут, дядя Толик отвалился в сторону, как-то боком поднялся и вышел на улицу - покурить. Альберт побежал в раздевалку за документами, а я побрел потихоньку в сторону машины.
В это несчастливое утро Тармо, обычно появляющийся на работе после девяти, решил придти пораньше. И по пути встретил меня.
Когда-то, когда 23 февраля был официальным праздником не только в России, Тармо успел отслужить в Советской Армии в десантных войсках. Причем в каких-то элитных частях. Увидев меня в предрассветной дымке, бывший бравый десантник открыл рот, побелел лицом и сел в сугроб.
Альберт, подбежавший почти сразу же, изумленно остановился, глядя на нас, точнее, на Тармо: не каждый день хозяин фирмы в полуобморочном состоянии сидит в сугробе. Быстро открыв машину, он завел мотор, отщелкнул блокировку дверцы с моей стороны, выскочил из машины, открыл мне дверцу, подбежал к Тармо, попытался его поднять, на что Тармо вяло замахал руками, дескать, потом, снова подбежал к машине, захлопнул заднюю дверцу, через которую залез я и забыл закрыть, сел за руль, и мы поехали. (Боли все не было).
Двадцать пять километров - это от границы города. От границы еще километров десять, но уже по городу, как раз в час пик. Почти сорок минут. По пути Альберт много говорил, но я совершенно не помню о чем. Плохо мне не было, сознание тоже вроде бы не терял, однако воспринимал все как сквозь легкую дымку. Перед глазами мелькали какие-то тени, смутные образы, почему-то в интерьере наших цехов, гвоздем засела мысль о гитаре, мелькали прочие мысли, о жене, о родителях, еще о чем-то. Говор Альберта тек ручейком сквозь мое сознание, не задевая его, но помогая оставаться на поверхности. И удивляло, что нет боли. Вообще. Наверно, шок. Другого объяснения я до сих пор придумать не могу.
Руку свою я держал навесу, обернув на всяки случай целлофановым пакетом, но или плохо обернул, или пакет оказался с дырой, но натекло на пол и на сиденье достаточно, чтобы полиция задалась вопросом, а что такое перевозили в этой машине. Слава богу, полиции не попалось.
В "Скорой помощи" я сразу же пошел, нет, побежал в травмапункт. Я как-то был здесь, именно в травмапункте, и теперь по старой памяти рванул сразу туда. Охранник, встреченный на входе, сначала как будто споткнулся, увидев меня, но довольно быстро пришел в себя и бросился догонять, крича на бегу по-эстонски, что мне не туда.
Я по-эстонски мало говорю, можно сказать вообще не понимаю, но тут от стресса у меня должно быть случился "прокол сути" и я все понял. Притормозил и уже на малых оборотах пошел вслед за охранником, показывавшим дорогу.
Пришли мы в маленькую комнатку, в которой сидели две тетки. То есть мне так сразу показалось, потом я увидел, что одной из этих теток лет от силы двадцать пять, второй, правда, за сорок. Увидев меня, они вскочили, быстренько оттерли охранника обратно в коридор, чему тот нисколько не противился, и принялись за меня. Быстро, но без суеты, со знанием дела, они уложили меня на каталку, как по волшебству возникшую посреди комнатки, сноровисто раздели меня (полностью), натянули пижамные штаны, после чего одна принялась заполнять какие-то бумаги, спрашивая у меня мои анкетные данные, а вторая принялась измерять давление, температуру, вклиниваясь в нашу беседу с сообщением полученных данных.
Потом в дверях возник громадный дядька, всем своим обликом напоминающий мясника, только еще не начавшего рубить свои туши, запакованный в чистенький фартук. А может дядька этот был и не такой большой, я ведь всех теперь видел в иной плоскости, смотрел на мир лежа. Вот и теперь, меня куда-то везли, я изучал потолок, лишь изредка в поле зрения попадали чьи-то лица. Меня завезли в лифт, громадный и гулкий, как ангар, натужно поднялись на какой-то этаж - я не увидел какой, да и не важно это было, - снова меня куда-то везли, потом мы въехали в какие-то двери и остановились. Раздался быстрый разговор по-эстонски, из которого я понял только неприятно резанувшее меня слово "ампутееритуд". Как говорилось в одном известном фильме: "Надо быть полным идиотом, чтобы не понять слово "taxi". Оказалось, что приехали мы на рентген. В экспресс-темпе меня просветили, прямо сквозь толстенный слой бинтов, наложенный "тетками" на первом этаже, и повезли обратно. Но не на первый этаж, как я почему-то подумал, а в другое место. Оказалось, в операционную. (А боли все не было).
В операционной спокойные, несуетные люди приняли меня у "мясника", взяли со столика рентгеновские снимки - когда только успели! - маленькая женщина, которую я поначалу принял за девочку, принялась отдавать распоряжения, двое мужчин, молодой и постарше, подошли ко мне и занялись мной вплотную. Оказались - анестезиологи.
Анестезию они проводили очень интересно. Не смотря на то, что я переживал за свою судьбу, я уставился на них, почти забыв обо всем. Такого в программе "Здоровье" не показывают.
Молодой взял длинную иглу и под руководством своего взрослого коллеги принялся втыкать ее мне куда-то в подмышечную впадину, или как оно называется. С первого раза не попал, куда надо - у меня задергалось предплечье. При этом я ничего не почувствовал, даже укола. Во второй раз тоже не удачно - задергалось плечо. В третий раз дергаться начала кисть и молодой удовлетворенно кивнул. Это было последнее, что я запомнил, потому что в этот момент ко мне подсоединили капельницу, и я практически моментально вырубился.
Интересно, видел ли кто-нибудь сон, находясь под наркозом? Или наркоз не подходящее состояние для рассматривания снов? Не знаю, я не видел, и не знаю никого, кто бы видел. А жаль. Наверно сны под наркозом должны быть какие-то особенные, во всяком случае, необычные. И не пресловутый коридор со светом в конце, это уж точно.
Очнулся я, когда меня куда-то везли. Открыл глаза и увидел потолок, лампы смещаются снизу вверх, и ничего не слышу. Звук прорезался потом, в следующее мгновение, но именно этот миг абсолютной тишины вогнал меня в холодный пот. Потом как-то сразу включилось периферийное зрение, прочие чувства. Я попробовал пошевелить рукой, и обнаружил, что она аккуратно спелената и как-то отвердела. Скосив глаза, я ничего не увидел, а ворочать головой почему-то было страшно. То есть не страшно, а как будто нельзя.
Довольно скоро меня привезли на место, и я увидел и свою руку, и куда меня привезли. А привезли меня опять на рентген. Зачем? Мне вообще, в ближайшие пару недель предстояло получить энное количество тех самых рентген в час, поскольку каждому новому врачу, который пересекался со мной, хотелось иметь свою собственною рентгенограмму моей многострадальной руки. Но это я немного вперед забегаю.
Рука была забинтована тщательно, очень аккуратно, а твердой была потому, что имелась там вставка, гипсовая. Причем только снизу, сверху только бинт. Я с интересом разглядывал ее: мне казалось, что это не моя рука, а чья-то еще, моя вроде бы была немного длиннее. Впрочем, под таким слоем бинта что-либо разобрать было сложно. Я тихонечко, так чтобы самому не заметить попробовал пошевелить пальцами. К моему удивлению и несказанной радости они шевелились! Я почему-то вообразил, что там вообще ничего не осталось. Оказалось - нет, не все еще потеряно! Что ж, это даже очень хорошо! Еще покувыркаемся.
До палаты меня довезли, и даже переложили на кровать силами двух нянечек. Накрыли одеялом и оставили. И я заснул. (А боли так и не было).
ВЕЧЕР ТРУДНОГО ДНЯ
Проснулся я вечером. Точнее сказать не могу, поскольку часы свои отдал Альберту: он обещал заехать ко мне домой. За окном было темно, и видно было только нашу палату, но в Зазеркалье, и было интересно смотреть на нас тех, за стеклом окна, висящих на уровне восьмого этажа. Ходим, разговариваем, а под ногами пропасть, но никому нет дела до этой пропасти, и нет дела до своих двойников за стеклом, а ведь это те же мы, только по одну сторону стекла мы, те, кто до, а по другую те, кто после. И неясно только, кто - какие, но и этот вопрос нас не занимает.
Я помотал головой. Мысли, вдруг возникшие у меня в голове, были неожиданны для меня, тем более что я собирался позвонить, и пытался выяснить, где это можно сделать.
Прямо по коридору висел таксофон, но у меня не было карточки, и взять ее было негде. Значит, этот вариант отпадает. Идем дальше.
Над головой дежурной сестры висели часы, тут-то я и узнал время: без пяти семь. Ага, значит звонить можно.
- Извините, а от вас позвонить можно? - На столе сестры стоял телефон, и я решил, что с него-то я точно без карточки позвоню.
- Он внутренний. - Не задумываясь ответила сестра. Очевидно, я был не самый первый.
Я в задумчивости вернулся в палату. Как же мне позвонить? Альберт, конечно, заедет, но и самому надо голос подать, а то бог весть, что подумать могут. Я огляделся. Только теперь я рассмотрел свою палату.
Палата оказалась двойной. Вернее, это было две палаты, стена между которыми была с громадными окнами и дверным проемом. В палате был сделан евроремонт, в окнах стояли стеклопакеты в пластиковых рамах, а в туалете при случае можно было поставить еще одну кровать. Люди тоже были, как не быть. В основном с переломами бедра. Зимой, как я потом узнал, это вообще основная травма. Но это я потом узнал. А пока хотелось узнать, как мне связаться с домом.
Конец двадцатого века отличается от конца, скажем, девятнадцатого, невероятным прогрессом в коммуникационной сфере. Не знаю, как в России, судя по рекламе мобильники там есть уже у всех, но у нас это уже точно не роскошь, а именно телефон. И в нашей палате их было! Я недолго поколебался, к кому именно подойти, и выбрал долговязого эстонца. Его мобильник был как-то мне более симпатичен. Может, оттого, что более современен.
Уговаривать долго не пришлось. Сложности начались потом. Жены дома не было. Я перезвонил три раза, но трубку никто не брал. Я задумался. Время шло, я не звонил, но телефон держал. На меня пока не оглядывались, но я и сам чувствовал неудобство, оттого, что задерживаю. Я вздохнул и хотел уже было отдать мобильник, но неожиданно набрал номер тещи. Ответили почти сразу же.
Передать разговор я не смогу, поскольку там были одни междометия. Но между междометий я успел расслышать, что жена, оказывается, у них, только именно в этот момент вышла, чтобы взять кое-какие вещи, и пока я буду в больнице, она поживет у них. Пока я общался с тещей, тесть перехватил жену на лестнице - она вышла действительно несколько секунд назад, - и уже через полминуты я говорил с женой.
Голос я заранее сделал спокойным и убедительным. И постарался сделать все, чтобы донести это до жены. Мне это удалось - ее голос из дрожаще-заплаканного стал более спокойным. И уже в спокойных тонах мы договорились, что назавтра она придет ко мне в больницу. Благо все равно праздник, так что можно на целый день.
Поговорив, я улегся на кровать и принялся лежать. Очень оригинально, не правда ли? А что мне оставалось делать? Ни газеты, ни книги у меня не было и у соседей брать тоже было нечего: или на эстонском, или сами читают. Но недолго мне удалось так полежать.
Напротив меня лежал некий мужчина, с переломами на обеих ногах. Мужик был малоподвижен, а потому обеспечен семьей по полной программе. У него был мобильник, книга, и телевизор с видеомагнитофоном. И каждый вечер мы смотрели кино. Так что лежал я в больнице не скучно. Особенно потом, когда наладилась связь с внешним миром.
О руке я не думал. Не знаю, специально, или сознание само поставило какие-то барьеры, но после перевязки я читал, смотрел кино, спал, но о руке не думал. Еще успею.
Киносеанс закончился, медсестры прошли и вкололи нам по уколу - мне так целых два: обезболивающего и снотворного, - выключили свет и все улеглись спать.
Мне не спалось, не смотря на укол. Слишком я все-таки возбужден был, хоть весь вечер и был наподобие аллегорической фигуры "спокойствие". Я покрутился, пристраивая руку поудобнее, поправил подушку - сна не было. Тогда я встал и вышел из палаты.
Коридор был темен и только где-то вдали, в самом конце горела лампочка. Дежурной сестры за столом не было, вообще в коридоре не было никого. Как будто все вымерло. Я не знал, сколько человек должно присутствовать ночью в нашем отделении, но ни в одной палате, нигде не было света, ни единого лучика не пробивалось из-под дверей, и единственным источником света была та лампочка в конце коридора. Выбирать не приходилось, и я пошел туда.
Лампочка горела в тупичке с единственной дверью, которую я немедленно открыл. Просто так. Там оказались причиндалы уборщицы: швабры, метелки, тряпки, какие-то жидкости. Я закрыл дверь и оглянулся на коридор. В конце коридора горел свет. В моей палате.
Я отчетливо помнил, что свет выключила сестра, когда уходила. И кроме меня никто не вставал. Наверно, кто-то поднялся после меня и по ошибке, вместо туалета осветил палату. Раз так, то сейчас он погасит свет. Но свет продолжал гореть, а в палате не видно было никакого движения. Я потихоньку пошел в ту сторону, двигаясь почему-то немного боком. И по мере приближения я понимал, что здесь что-то не так. Но понять, что именно я не мог, и шел дальше, и снова не понимал, и снова шел дальше. А коридор все не кончался. В первый раз я шел по нему гораздо меньше, сейчас же я прошел втрое, а дверь в мою палату не приблизилась ни на метр. Стены коридора наползали на меня, приближаясь так, что коридор становился уже, и за моей спиной расходились вновь на прежнюю ширину. Я этого не видел, но чувствовал, и это мне не нравилось, совсем не нравилось, как будто я сижу спиной к открытой двери, а спина моя становится легкоуязвимой, и я не успею обернуться или уклонится, если кому-то вздумается сделать мою спину мишенью. Несколько раз я попытался оглянуться, но не смог себя заставить. И темнота. Абсолютная, космическая темнота, когда не то что руку не видно у своих глаз, но даже само понятие света становиться бессмыслицей. И при этом освещенный дверной проем, который все так же оставался недосягаем, но свет которого как будто не мог преодолеть некоего предела, какой-то границы, как будто бился о стекло, освещая его, но не в силах пройти обычно легко проницаемой преграды. И тишина, в которой были слышны только мои шаги, щелкающие как метроном.
Все случилось рывком. Коридор вдруг кончился и я оказался возле двери. Свет, до этого ослепительно белый, яркий настолько, что невозможно было рассмотреть, что находиться в палате, наконец вырвался на волю и оказалось, что это пламя, но не обычное, а живое, и клубы пламени, вырвавшись в коридор, развернулись гигантским бутоном с руками вместо лепестков, и эти руки попытались схватить меня, но не дотянулись каких-то сантиметров. Я впал в ступор, но, к счастью, не надолго, потому что огненный цветок сложил свои руки-лепестки, скомкался и вытянулся вперед головой чудовища, более всего похожего на дракона, только немыслимо уродливого, который открыл глаза и пасть и, впившись взглядом в меня, потянулся ко мне, разевая пасть все шире и шире с каждым сантиметром, демонстрируя метровые клыки из отвердевшего пламени. Я отпрянул, потом развернулся и одним большим прыжком преодолел сразу несколько метров. Глянув через плечо, я увидел, что огненный дракон щелкнул зубами на том месте, где я стоял, а потом медленно втянулся в дверной проем, но не до конца, а карауля меня, если я вдруг подойду на расстояние, достаточное для броска. Я несколько успокоился - хотя какое тут спокойствие! - и огляделся в поисках... чего-нибудь. Не знаю, что я искал, огнетушитель? Но ничего такого я не нашел и тогда посмотрел в конец коридора, где была кладовка уборщицы. Уж там то меня точно не достанут, а там глядишь и придумаю что-нибудь. Я сделал первый шаг и... Тьма коридора взорвалась тьмой. Нет, она взорвалась Тьмой. Тьма поднималась с пола, выходила из углов, выползала из-под дверей, падала с потолка, она была везде и это не была обычная темнота коридора. Разрозненные клочки слились в одно большое пятно, и это пятно заклубилось, пошло волнами, вздулось и покатилось на меня. Нет, не на меня, хотя этот шар подмял бы меня под себя, как каток. Тьма выгнулась подковой и начала охватывать мою тень. И именно это вселило в меня такой ужас, что я, не помня себя, заорал и рванулся прочь от этой Тьмы. Как будто какая-то сила подняла меня и бросила спиной вперед, прямо в пасть огненного дракона, что показалось мне поначалу меньшим злом по сравнению с Тьмой. Но не долго я так думал. Больничная куртка вспыхнула сразу, волосы сгорели, вероятно, еще пока я летел, кожа пошла пузырями, кровь вскипала и моментально осыпалась багряной пылью, сгоравшей на лету, пламя завивалось вокруг меня клубами, пламя становилось мной и я становился пламенем, я кричал, но мой крик тонул в торжествующем реве огня, и аккомпанементом к нему доносился хохот Тьмы. Я был в пламени, как в воде, я уже действительно стал частью пламени, но, очевидно, еще не совсем, потому что из глубины пламени вдруг вылетел сгусток чего-то ослепительно-багрового и вонзился в меня. Я взорвался. Я разлетелся на молекулы, каждая моя частица вскрикнула и настала тишина, настолько полная и глубокая, что казалось еще немного и она лопнет, рассыплется на мириад осколков, каждый из которых будет содержать частицу меня. И она рассыпалась, лопнула и все частицы, бывшие мной, устремились друг к другу, и с грохотом разорвавшегося снаряда соединились друг с другом и я вскочил на кровати, весь мокрый и не понимающий, что происходит.
Немного отдышавшись, я огляделся и увидел, что вокруг ничего не изменилось, что все только что случившееся мне приснилось, или привиделось, или что там еще может быть, под действием снотворного. А я еще сомневался, могут ли под наркозом сниться сны.
Я осторожно спустил ноги с кровати, и подошел к приоткрытой двери. Все выглядело именно так, как мне помнилось по моему видению. Пустой темный коридор, свет в конце, и даже одинокая дверь в кладовку немного видна. Обычный коридор, но я не смог сделать ни шага в ту сторону. Мне были видны две медсестры, мирно спавшие на диванах в коридоре, в отличие от моего сна, где их не было и в помине, но и они, точнее, их присутствие, не смогло меня заставить выйти в коридор.
Я сделал шаг назад, потом еще один, и так, пятясь, дошел до своей кровати, сел, потом лег, накрылся с головой одеялом и моментально заснул.
И в тот краткий миг, между бодрствованием и сном, я понял, что все-таки было не так: сильно, оглушительно пахло гарью, ни от чего в отдельности и от всего сразу.
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Наутро нас разбудили медсестры, раздали градусники, потом их собрали и ушли, а мы остались, предоставленые сами себе. С распорядком дня я еще не был знаком, но догадывался, что скоро должен быть завтрак. Что и случилось, а поскольку в нашей палате все были с переломами ног, то и кормили всех в палате, и меня в том числе, хотя я-то как раз был ходячий.
Запах гари ослаб, но не настолько, чтобы его не чувствовать, или не замечать, привыкнув. Я пытался понять, что же такое случилось ночью, но ничего путного в голову не лезло. Не хватало информации, я столкнулся с чем-то, что не имеет логического объяснения исходя из моих знаний. И, боюсь, знаний людей более образованных. То, что это не простой кошмар, не следствие стресса, переутомления, напряженного дня - это было понятно. Любой кошмар, любой глюк базируется на чем-то знакомом, виденном, или слышанном, во всяком случае, на чем-то, что ты можешь себе достаточно четко представить. Здесь же было что-то, о чем я не только не слышал или не читал, но вообще, не имел ни малейшего представления. У моего глюка не было отправной точки, не было базы, основы, откуда он мог бы произрасти.
И запах. Легкий, но очень четкий, не заглушающий другие запахи, но и не заглушаемый ими. Самовнушение? Подумав об этом, я на некоторое время успокоился, но тут в палату зашла сестра и очень странно принюхалась. Я замер, но она решила, что ей показалось. Так самовнушение ли?!
Неизвестно, до каких глубин я бы дорылся в итоге, может вообще с ума бы сошел, но тут пришла жена, и все ночные тайны и загадки отодвинулись на второй план.
Не знаю, надо ли описывать больничные будни? Вряд ли, не о них же речь. Скажу лишь, что подобных кошмаров мне больше не снилось, запах гари ослаб, сильно ослаб, но до конца так и не исчез. А через неделю меня выписали. А на следующий после выписки день я поехал в Йыгисоо. По банальной причине - за получкой.
ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ
Жена взяла отгул на работе, машину у тестя, то есть ей-то он отец, это мне тесть, и мы поехали. Двадцать пятый километр - это от города, а если от нашего дома, то полных пятьдесят. Так что по пути я мирно задремал, и продрал глаза только когда мы уже подъезжали.
Погода в тот день была солнечная, невероятно синее небо, абсолютно не зимнее, тем более, что уже был март, никаких облаков на нем, легкий морозец, и верилось во все хорошее. Но не долго, потому что когда мы свернули с шоссе на проселок, погода резко изменилась, в один момент неведомо откуда налетели тучи, и недоброе предчувствие закололо мне в бок.
Еще на повороте с шоссе, мне показалось странным, насколько наезжен сам поворот. Снег был укатан так, будто по этому место проехала колонна грузовиков, и не один раз. Далее эта колонна ехала цугом, и получилась глубокая колея, в которой наш "москвич" всерьез мог оставить сорванный глушитель. Но все обошлось, для глушителя во всяком случае.
Цеха наши с дороги не видно, надо подъехать совсем близко, тогда сквозь деревья начинают проглядывать строения, бывшие некогда мельницей и хозяйственными постройками. Поэтому до самого конца мы с женой не знали ничего. Она так точно ни о чем не догадывалась, а меня начали грызть нехорошие предчувствия.
Самое страшное, что может постичь деревообрабатывающую фирму - это пожар. Дерево, с которым мы работаем, сухое, под ногами стружка, древесная пыль, все это горит как порох, в считанные секунды. А если подключается лакировка, со всей своей химией, то лучшее, что можно сделать - это очень быстро убегать, не задумываясь и не стремясь спасти имущество. Все равно ничего не получится, а шансы сгореть возрастают раз в сто.
Акционерного общества "OVS PUIT" больше не существовало. Вообще. На месте лакировки и двух цехов была плешь выгоревшей земли, окруженная непотревоженными сугробами. Пожарные машины, скорее всего не доехали до пожара, поскольку тушить было нечего. Вообще. Не было даже камней, что было очень странно, поскольку камень вроде как не горит, а стены лакировки были вообще сложены из ледниковых валунов. С ними точно не могло ничего случится, но камней не было. Я сидел в машине глядел на все это широко открытыми глазами и старался унять дрожь, которой пробило меня по всему телу. Это была даже не дрожь, меня начинало трясти, как будто меня подключили к отбойному молотку. Я вцепился в ручку на дверце машины, вдавился в дверцу и постарался успокоится. Получалось, но плохо.
- Это что? - Спросила жена.
Я посмотрел на нее. Не знаю, как выглядел я, но она была очень удивленной, удивленной и напуганной.
- Это значит, что пока я буду на больничном, мне надо будет искать работу. - Я отвернулся от пепелища. - Поехали отсюда.
Пока машина разворачивалась, пока мы выезжали с территории я старался не оглядываться на то, что осталось, вернее, на то, что ничего не осталось от моей работы. Но и без этого было на что посмотреть.
В Йыгисоо, помимо мельницы, стояло несколько домов. Не близко, метрах в двухстах. Но с проселка они неплохо просматривались. Лучше бы их не было видно.
Нет, они не сгорели. Дома стояли целые, с целыми стеклами, но вид имели заброшенный, и такой, будто люди их покидали не просто в спешке, а потеряв голову. Не знаю, почему я так решил, но я отчетливо представил, нет, не представил, а увидел, как жильцы ночью выскакивают из своих домов и, не разбирая дороги, бегут куда-то взрослые, дети. Все. Меня передернуло.
Поднялся ветерок, слабый, но достаточный, чтобы пепел поднялся столбом и начал завиваться в маленький смерч. Смерч начал качаться из стороны в сторону, медленно пополз к краю плеши, но не пошел дальше, а только завибрировал, как будто очень хотел догнать нас, но ему что-то не давало. Все это я увидел мельком, когда все-таки оглянулся, но картину эту сразу же закрыли кусты. Еще некоторое время я смотрел назад, но ничего больше не увидел, да и того, что увидел, по сути, увидеть не мог, на слишком уж короткое время я оглянулся.
- Слушай, а Альберт-то к тебе заезжал? - Спросил я жену.
- Заезжал.
- Когда? В смысле, во сколько?
Жена задумалась.
- Днем. - Наконец сказала она. - Точнее не помню.
- Почему днем? - Удивился я. - Ты что, на работу не ходила?
- Он ко мне на работу заходил.
Как-то я показывал Альберту, где работает моя жена. Не ожидал, что он запомнит.
- Давай к нему сейчас заедем. - Предложил я. - Он недалеко от нас живет, на Юмера.
Мы заехали к Альберту, но дома никого не было. Тогда мы заехали на работу к его жене, она работает киоскером, но ее тоже не было. А сменщица сказала, что Татьяна пропала.
- То есть, как пропала? - Не понял я.
- Неделю назад позвонила мне, крикнула в трубку, что ее не будет и бросила трубку. И вот уже неделю от нее ни звука. И к телефону не подходит, и дверь не открывает.
Я ошарашено слушал. Мне это категорически не нравилось, но ничего сейчас я сделать не мог, поэтому мы поехали домой.
Дома я по привычке завалился спать, жена тоже и мы проспали до вечера. Наверно это какая-то защитная реакция организма - никак не реагировать на такие вот потрясения в судьбе, дать время привыкнуть, свыкнуться с мыслью, что перемены произошли и надо жить с ними. Наверно, иначе я объяснить свое поведение не могу. Вечером же, проснувшись, я первым делом включил телевизор.
Пожар в Йыгисоо случился неделю назад, поэтому вряд ли какая-то информация появится по телевидению, но вдруг?! "Вдруг" не случилось. "Актуальная камера" ни на русском, ни на эстонском языке ни словом не обмолвилась об этом происшествии. Ладно, завтра схожу в библиотеку, в Националку, и там пороюсь в периодике. Уж там-то точно есть. На том и порешил. Благо времени у меня теперь много, только кто мне больничный оплачивать будет?
ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ
Я стоял на самом верхнем балконе, опоясывавшем вестибюль Националки. Изнутри вестибюль был похож на храм. Трудно сказать чем: окнами, высотой или витражами. Стоять, как я, на самой верхотуре, было очень интересно. Люди внизу казались маленькими, каждый шел по какому-то свому пути, у каждого были какие-то свои дела, свои проблемы и всем им было в общем наплевать на проблемы других.
Статьи не нашлось. Удивительно, но факт: я сам видел следы от пожарных машин, люди из поселка сбежали, а в газетах, и в эстонских, и в русских, не было ни слова, ни полстрочки. Как будто Йыгисоо просто не было на карте Эстонии. Все мои коллеги пропали, во всяком случае один точно. И этого как-будто не было. Никогда.
Я стоял и думал, что делать. Выбор у меня был не богат: сесть дома за телефон и попробовать дозвониться до Тармо и Альберта, больше ничьих телефонов я не знал. Учитывая то, что Альберта нет дома, да и дом Тармо стоял пустой, будет это проблематично. Я вздохнул и поехал в поликлинику, на перевязку.
Дома я для порядка позвонил Альберту и Тармо, но, как и ожидал, ничего у меня не вышло. Я прождал до тех пор пока длинные гудки не сорвались на короткие, повторил попытку и бросил это занятие. Снова съездить в Йыгисоо что ли? А что это даст? Посмотрю на пепелище, на пустые дома? Хотя, может, уже вернулись люди, не век же им бегать невесть где. Надо будет действительно съездить. Для очистки совести. Тем более что времени у меня вагон. И вся следующая неделя, не говоря уж об этой, и месяца три вперед, это уж всяко.
Я задремал. Сказывалась больничная привычка. Вот ведь интересно, пробыл в больнице всего неделю, а привычка спать привилась намертво. Вот и сейчас, задремал, поплавал на поверхности реальности, да и погрузился в глубины сна.
Разбудила меня жена.
- Ты что делаешь?
Я продрал глаза. В комнате царила тьма, разгоняемая светом из коридора.
- Сплю. - Я сделал еще одну попытку открыть оба глаза сразу. Получалось плохо, или по одному, или ни один. - А сколько времени?
- Шесть. Почти. - Жена плюхнулась на диван рядом со мной. - Болит?
- Нет. - Я пошевелил пальцами под повязкой. - Странно это.
- Что странно?
- Да вот это: не болит. Сначала - ладно, шок. А потом? Может у меня атрофировался центр боли? Начисто. Как у этого, Пини, в "Патриотической комедии".
- Сейчас проверим. - Жена взяла мою здоровую руку и засунула себе в рот большой палец. Некоторое время помусолила его там, а потом... Я некоторое время ждал, пока она перестанет сжимать челюсти, потом просто терпел, потом сжал челюсти, чтобы не заорать. Наконец жена прекратила экзекуцию.
- Ты чего молчал? - Спросила она. - Я ж тебе палец могла откусить.
- Могла, - согласился я. - И была к этому близка.
Я продемонстрировал ей палец. Острым кончиком клыка она проколола кожу до крови: маленькая капелька сверкнула в лучах бра.
- Дурак. Кричать надо, если больно. Или тебе не было больно?
- Было, но терпимо.
- Чтоб больше такого не делал. - Жена встала и пошла переодеваться.
Я слизнул кровь, взял пульт и принялся щелкать каналами. Быстро "пролистнул" с десяток, но ничего не нашел. Наконец я остановился на каком-то канале, где показывали пожар. Это не был местный канал, но я притормозал на нем.
Передовали что-то вроде "Катастроф недели". А может это они и были. Горело сразу несколько построек где-то в Сибири. То ли склад, то ли какие-то сараи, я не уловил. Но снимал оператор с удовольствием. Он не боялся подойти с камерой поближе, искал все новые и новые ракурсы, стараясь чтобы в объектив попало как можно больше пламени. И ему это удавалось. Я как пироман завороженно смотрел на экран, как будто пламя гипнотизировало меня. Я буквально слился с ним, с пламенем, я слышал гул огня, слышал треск досок, я слышал завывание ветра, дующего казалось со всех сторон и раздувающего пламя еще сильней. Я шел меж огней, сквозь огни, по огням и мне не было жарко, огонь не обжигал меня, я как будто попал в свою стихию, как рыба, которую бросили обратно в воду, так и я неожиданно понял, что именно огонь - мой дом. Я развел руки в стороны, оторвал каждой по огромному языку пламени и принялся размахивать ими, как будто сигнализируя кому-то. Или дирижируя. Да, дирижируя, потому что повинуясь моим движениям огонь то затихал, то наоборот усиливался, в одних местах он совсем исчезал, а в других языки пламени переплетались друг с другом, образуя прекрасные, невиданные фигуры, сразу же распадавшиеся, но остающиеся в памяти. Я шел сквозь огонь и мне было хорошо.
Неожиданно я вышел на место, куда огонь еще не дошел. Я огляделся и с удивлением узнал нашу старую мельницу, наши цеха, свою лакировку. Я был внутри и одновременно снаружи, я видел дедушек, дядю Толика, Альберта с Тармо, причем я видел их с разных сторон, всех одновременно и каждого по отдельности. Я был как-будто стенами и полом, потолком и штабелями досок, камнями в стенах и стеклами в окнах. Мне не надо было переключаться с экрана на экран, нет, я видел их всех одновременно, как будто у меня сразу с десяток глаз, и каждый глаз может видеть свое и изображения не сливаются и не накладываются друг на друга. Очень необычное ощущение.
Тем временем мои коллеги не стояли на месте. Альберт с Тармо принялись монтировать лестницу, дядя Толик торцевал столбики к лестнице, а дедушки что-то пилили. Вдруг Тойво, один из дедушек, схватился за палец: огромная заноза, даже щепка, прошла насквозь ладонь с тыльной стороны, войдя возле большого пальца и выйдя из ребра ладони. Дедушка зашипел, сморщился и принялся вытаскивать занозу. Справился с этим он быстро, занозы у нас самое обычное дело, и каждый засаживает себе по три-четыре за день. Теперь надо было перевязать, а все бинты были у меня на лакировке. Тойво быстро пошел к двери, оставляя за собой дорожку из красных капелек. Не успел он сделать и трех шагов, как начало происходить что-то непонятное.
Только теперь я обратил, что оказывается ничего не слышу. Если раньше был гул огня, то теперь вокруг стояла тишина, мягкая, как резина, пытаешься прорваться, а она отбрасывает тебя обратно, в себя, в тишину. И теперь все происходило в полной тишине.
Из капель крови, пролитой Тойво на пол, вдруг начали подниматься сначала бесформенные тени, которые, вырастая до нормальных размеров, принимали форму человека, но карикатурную: вроде две ноги, две руки, голова, но все вместе невыразимо отталкивающе. И было невозможно сосчитать их, они постоянно сливались друг с другом, растекались на две, на три фигуры каждая, а потом снова сливаясь. Это был как будто танец, странный, ни на что не похожий, завораживающий танец. И дедушки замерли, даже Тойво, который вообще-то стоял спиной и видеть ничего не мог. Тени, ни на минуту не прекращая своего танца разделились и каждая группа двинулась в сторону своего дедушки, вовлекая их в свой безумный хоровод. Вот они замкнули вокруг них кольцо, вот они сами сомкнулись, слившись на один миг в единый бесформенный ком, смутно знакомый мне, в мгновение ока поглотив в себя дедушек, и сразу же разделились на отдельные тени, которые продолжали менять свои очертания, мерцая, перетекая друг в друга, они необычайно широко разлились, заполнили собой весь цех, потом стянулись в один большой ком, и ком этот потек в другой цех, к дяде Толику, Альберту и Тармо. Я ничего не мог сделать. Я не мог закричать, чтобы как-то их предупредить, я не мог остановить этот ком, я не мог ничего, я мог только смотреть, смотреть и рваться на помощь своим.
Ком тем временем дополз до второго цеха, и там повторилось все сначала. Он распался на много фигур, которые начали свой танец, окружая замерших Альберта, Тармо и дядю Толика. Движения теней становились все более быстрыми, они начали кружиться вокруг себя, сплетаясь в замысловатые фигуры, которые тоже, в свою очередь, сплетались друг с другом, а потом распадаясь обратно на отдельные тени, окружая моих коллег вокруг, каждого по отдельности, и еще один круг вокруг всех троих вместе. Все это происходило в тишине, в полной, абсолютной тишине, и потому вызывало дрожь, это было страшно, страшно до боли, до физической боли, и я впервые за последние две недели почувствовал боль, но не в руке, как ожидалось, а во всем теле одновременно, как будто у меня болели каждый клочок, каждая клеточка моего тела. Вот тени замедлили движение и одним плавным толчком слились в один большой ком, поглотив и Альберта, и Тармо, и дядю Толика. И в этот момент боль достигла наивысшего предела, пика, и мое тело не выдержало и взорвалось, разлетелось на миллионы частиц и я снова оказался в огне. Я был огнем, я был одновременно каждым язычком, каждым угольком, каждой искрой. И звук. Снова вокруг гудел огонь, завывал ветер, трещали доски. Горела мельница. И она горела мной. Я проникал во все щели, во все самые маленькие щелки и трещинки, я с жадностью набрасывался на все, что могло гореть и поглощал это, голод мой был неутолим, и я искал все новой и новой пищи. Я рос, я становился все больше и больше, во мне таяли стропила, доски пола, оконные рамы, растворялись, как сахар в кипятке, стружка и щепки, штабеля досок исчезали в моей прожорливой глотке без следа, а есть хотелось все больше и больше, а еды было уже мало, очень мало, и я принялся за стены, и многовековые валуны, пережившие ледниковый период, не выдержали моего напора и начали таять и это было ни с чем не сравнимое ощущение, близкое к экстазу, это было трудно, но вполне по моим безграничным силам, и стены таяли, и вот я уже стоял посреди пустого пространства, вокруг много других домов, деревьев, но я не мог пересечь границы стен, той невидимой черты, которая отделила меня от остального мира. И я забился в бессильной ярости, я вгрызался в невидимые стены, но они оказались мне не по зубам, и тогда я завыл, и все мое отчаяние, весь мой голод были в этом вое, и вместе со мной выли тени, которые никуда не исчезли, они просто стали мной, а я стал ими, и теперь было непонятно, кто есть кто. И этот вой, и гул огня, и свист ветра разворачивались и неслись к близким домам, и люди в страхе, в ужасе бежали, бежали, бросив все, потерявши голову, обезумев, они неслись куда угодно, лишь бы подальше от этого места, от этого воя. И вдруг сверху, прямо на меня, на меня всего, обрушился водопад, как будто река, до этого спокойно текшая рядом со мной, вдруг встала на дыбы и рухнула на меня.
Жена стояла надо мной и держала в руках ведро, из которого еще вытекали капельки воды.
- Так легче?
Я судорожно вздохнул. Помотал головой, отряхивая воду, протер рукой лицо.
- А что случилось?
- Ты меня очень испугал. Лежал, вроде нормальный, а потом вдруг вытаращился на экран, что-то замычал, раскачиваться начал, потом завыл, и вроде как в истерике забился. Да так, что от тебя как будто дым пошел. Ну я взяла и окатила тебя водой. Подействовало вроде.
Я промолчал. Я решил ничего не говорить ей о своих глюках. Или не глюках? В больнице было очень похожее видение. О нем я жене еще не рассказывал, а теперь и не буду. Не стоит, и не потому, что решит, будто я сумасшедший. Просто не стоит ей знать, какие силы еще есть в нашем мире. Ни она, ни я не готовы к этому. Мне повезло, я чудом уцелел, отделался малой кровью, и должен благодарить судьбу за это. Моим коллегам не повезло, они попали на пути этой силы, и сила прокатилась по ним, даже не заметив. И наверно благодаря им дороги этой силе к нам не будет еще некоторое время. А со мной останется запах гари, как напоминание о происшедшем, и как предостережение. Еле ощутимый, почти незаметный, но присутствующий всегда, везде и во всем.