Аннотация: Грустный фантастический рассказ. С пафосом и красивостями без счету, увы. ((
Опадающая весна
Миндаль распахивал лепестки навстречу влажному туману. Зеленые ветки с бело-розовыми влажными цветами -- невозможная, обманная, миражная весна. Она откликнулась на призывные песни и пламя костров -- уснувшая, ушедшая в забытье, отплакавшая свое -- весна. Она вернулась, размывая берега последней тающей мольбой -- мольбой о безмолвии.
Цветущие ветки вздрагивали за окном -- акварелью капель воды на стекле, -- непреклонно ясно ставя Нифонта Борисовича в известность об этом. Впрочем, он знал. Отмирание, недвижная, закрытая стеклом зима отставляла его, уходила, как единственная на свете, но уже столь далекая и безразличная женщина.
Кабинет был наполнен рассеянным солнечным светом, так любимым фотографами и художниками, и стол под тягой заставлен лабораторной посудой. Этот состав Нифонт Борисович готовил не впервые, и руки уже почти автоматически тянулись то к одному, то к другому компоненту. Разожженная горелка, покачивающиеся аптечные весы -- все было точно таким же. Только тогда не было этого стола и этого кабинета, а была университетская лаборатория, в которой после занятий со студентами работал над кандидатской молодой преподаватель. В его идею не верил даже научный руководитель -- уж слишком странной, причудливой и нереальной она казалась. Но Нифонт Борисович был упрям -- что тогда, что сейчас.
Занятная книжка попала ему в руки давно, как же звали автора? Журавлев? Да, кажется, так... Слово имеет для человека цвет, вес, фактуру... Слово имеет физические свойства -- вот какой вывод можно было сделать из книги. А еще -- запах и вкус, вот здесь все подходило так близко... Логика казалась простой и безупречной, но результат -- противоречащим данным какой-либо науки. Если слово имеет физические и химические свойства -- значит, можно создать вещество с аналогичными свойствами; и это вещество -- Нифонт Борисович вздрогнул, вспоминая, -- по действию будет идентично слову... Только восприниматься будет без критики, минуя барьер сознания.
Нифонт Борисович посмотрел на серую, мутную и невыразительную жидкость в реторте и, тронув рукой, чтобы определить ее температуру, потянулся за термометром -- теперь уже надо было быть внимательным к десятым долям градуса. Хорошо, что нет солнечных бликов -- они всегда мешают работать, а стол не удалось поставить так, чтобы солнце не падало на него, сколько Нифонт Борисович не пытался. Впрочем, это уже неважно... Скоро станет неважно -- когда состав будет наконец готов.
Несколько лет упорной работы вечерами -- пришлось уйти на квартиру, уж слишком настойчивыми стали сетования родителей на его поздние возвращения и "проклятую работу", бесчисленные эксперименты и высокие стопки лабораторных журналов... Это было, кажется, в апреле, когда заоконный мир окрашивался в режущие глаз оттенки желтого и зеленого. Нифонт Борисович держал в руках колбу с такой же изжелта-зеленой жидкостью. "Весна".
Состав был ядовит, но действие яда -- медленным и слабым. Острое отравление, не больше, грозило человеку "напоенному весной"... Господи, тогда он еще улыбался подобным каламбурам!
Потом работа пошла быстрее, через пару лет Нифонт Борисович уже защищал диссертацию по мало кому понятной теме: "Химическая детерминация понятий и образов сознания". Ему дали сразу "доктора" -- впервые за... Сейчас он уже забыл, за сколько они сказали лет. Окрыленный успехом, молодой биохимик грезил революцией в психиатрии пограничных состояний. Тонкая, ювелирная работа -- индивидуально подобранный под каждого пациента, под каждый случай состав -- и можно отказаться от долгих сеансов гипноза и психотерапии, отменить большую часть медикаментов, снять симптомы -- а то и причину! -- заболевания всего за несколько дней... Кажется, коллеги прочили ему Нобелевскую -- со временем.
Сейчас -- не ошибиться с температурным режимом и не дать взвеси осесть. Не такой интересный, но не менее важный этап. Нифонт Борисович удивился: ему до сих пор еще что-то интересно? Даже когда он готовит этот состав?
"И что же это вы за живую воду изобрели? -- посмеивались психиатры. -- Чем, позвольте узнать, вам не угодил мибикар или, к примеру, флуоксетин? А они ведь проверены и гарантируют результат!". "И как же вы это себе видите? Закрыть заводы и готовить лекарства, как в старину -- зелья? По одной-две порции?" -- фыркали фармакологи. И в своей лаборатории Нифонт Борисович в отчаянии выплескивал очередной раствор, вполне способный вывести из тяжелой депрессии или прекратить истерические припадки. Месяц за месяцем, пока он не стал сам сомневаться в реальности своих исследований.
А однажды пришел этот человек. Среднего роста и невыразительной внешности, с отчетливо видной под зачесанными набок волосами лысиной... Как его звали? Конечно, у него было какое-то имя, только вот Нифонт Борисович не был уверен, что и сам человечек помнит, как его зовут.
-- Вы можете разливать по флаконам идею? -- с порога спросил посетитель, и его слова пронзительно отозвались в душе.
-- Могу, наверное... -- затаив дыхание прошептал Нифонт Борисович. -- Только это никому не надо...
-- Отчего же никому? -- возразил гость. -- Просто вы не встречали нужных людей, вот и все!
"Нужным человеком" оказался атлетического телосложения мужчина с тяжелой челюстью и коротко стрижеными волосами.
-- Александр Дмитриевич Осинин, -- представился он и продолжил: -- Я в восторге от вашей идеи! Я хочу помочь, это просто невероятное открытие!
Так появилась эта лаборатория, аппаратура, сотрудники и возможность полномасштабных исследований.
Нифонт Борисович снизил температуру, убедился в визуальной однородности взвеси и бросил взгляд в окно. Солнце начинало проглядывать сквозь облака, словно вычерчивая тушью контуры цветущих веток, еще пустых садовых скамеек и редких прохожих. Высокая худая фигура, напоминавшая бы циркуль-измеритель, если бы не опущенные плечи и поникшая голова, отразилась в стеклянных дверцах шкафчика с реактивами. Шкафчик показался каким-то родным -- и от этого стало еще печальнее.
-- Нифонт Борисович. А могли бы вы приготовить что-то вроде химического аналога хрустального шара? Ну, которым вводят в гипноз? Просто, знаете ли, "слушайся!" -- или что-то вроде этого?
-- Зачем? Я ведь могу заменить весь сеанс!
-- Это слишком индивидуально, в производство не пустишь...
Мог ли он? Он мог куда больше и решил бы куда более сложную задачу! Что ему было это одно шипяще-свистящее слово!
-- И еще: столько времени уходит на общение с чиновниками, такая тягомотина... Нам бы "разреши!" вашего изготовления пришлось ой как кстати!..
В какой-то момент Нифонт Борисович опомнился и попытался проанализировать, что за систему образуют приготовленные им составы. И перед ним легла какая-то отчетная документация, в которой он совсем не разбирался, но из этих папок и книг следовало, что именно он -- владелец лаборатории, нарушитель налогового законодательства и автор каких-то мудреных махинаций.
Только это ведь было неважно? Красота структурных формул, четки номенклатурных названий и тонкое искусство приготовления "вербальных составов" -- все это оставалось с ним. И мир лабораторного оборудования, анионов и катионов, предельных циклических соединений и бензольных колец приветливо встречал его по утрам. А по ночам он видел прекрасные, округло-дымчатые электронные облака.
Нифонт Борисович горько вздохнул, представляя себе молекулы соединений, входящих в состав приготавливаемого -- иначе ведь и не скажешь! -- зелья. Эту комбинацию он никогда не испытывал экспериментально. Но опыт позволял точно предположить ее свойства. Даже внешний вид жидкости говорил о том, что она будет действовать правильно...
Проходили недели и месяцы, шелуха маскировки спала с простых и жутких целей Александра Дмитриевича. Красота формул и речитатив названий оказались уже не за надобностью. Собственно, нужны были всего три состава: тот, что давал беспрекословное послушание, и еще два. Один блокировал возникновение положительных эмоций, второй -- действовал на периферическую нервную систему, имитируя сильный болевой раздражитель. Проще говоря, Александр Дмитриевич мог повелевать и наказывать -- как физически, так и морально. С гарантией, что ни одной экспертизе не придет в голову подлинная причина постигших человека неприятностей.
И, собственно, искусство на этом закончилось. Приготовить три состава по известным формулам и отработанной технологии смог бы и студент-третьекурсник... Но Нифонт Борисович продолжал готовить их сам, тщетно пытаясь ощутить в руках хотя бы призрак былого удовольствия и азарта, влюбленности во всю работу в целом и каждую реакцию по отдельности. Серые, как эта взвесь, что он готовил сейчас, дни сменялись бессмысленно и бессчетно.
Пока не наступила весна -- еще одна, проклятое время года -- пять весен назад. Нифонт Борисович шел по улице, и его окликнул голос. Что-то неуловимо знакомое слышалось в интонациях -- Нифонт Борисович обернулся на глухое: "Здравствуй!". Он знал эту женщину? Память упорно молчала, только желто-рыжие хвостики однокурсницы по непонятной причине стояли перед глазами.
-- Анечка?.. -- робко спросил он незнакомую женщину с хмурым изможденным лицом -- и так боялся услышать утвердительный ответ!
Анечка Ефремова. Яркая, как моток медной проволоки на солнце, девушка. Слишком уверенная в себе и смешливая, чтобы разговаривать с ней о любви или делиться чувствами. Слишком добродушная и приветливая, чтобы злиться на нее за неприступность. Анечка, оживляющая своим появлением любую компанию, а потому наперебой приглашаемая абсолютно на все праздники и дни рождения...
-- Анечка? Что с тобой?
-- Не знаю, Нифонт. Плохо все, совсем плохо...
Она говорила совершенно упавшим голосом, затихая и переходя на шепот к концу фразы. Нифонт Борисович растерялся, не зная, что делать: в горле стоял комок, а в груди -- напряженная, болезненная тяжесть.
-- Тебе нужна помощь? Деньги? У меня есть связи... -- он говорил торопливо, пытаясь заглушить значимыми и незначимыми словами ощущение щемящей пустоты -- или боли? -- внутри.
-- Да нет, просто мне как-то страшно... Знаешь, Нифонт, страшно и грустно, а от чего -- не знаю...
-- Сейчас, погоди, -- вновь заторопился Нифонт Борисович, роясь в карманах. -- Это у тебя, наверное, депрессия... Сезонная, на весну... Тебе бы к врачу, я сейчас... -- он отыскал визитку знакомого еще по прежним временам психиатра поприличнее. -- Вот, держи, скажи, что от меня.
Анечка равнодушно пробежала глазами по визитке.
-- Я была у него, он сказал, что не знает, что это и что делать... А на весну не может быть -- ты же знаешь, я люблю весну...
Анечка медленно развернулась и утонула в толпе спешащих куда-то прохожих, обронив визитку ему под ноги.
Теперь память услужливо подсовывала картинку: кремовый клочок дорогой визиточной бумаги на сухом и пыльном, уже прогретом солнцем асфальте. "Ничего, -- огрызнулся на память Нифонт Борисович, -- недолго тебе надо мной измываться!" -- и, устало прижав руки к вискам, опустился на высокую лабораторную табуретку, навевавшую мысли о временах учебы и солнечно-рыжей Анечке Ефремовой в прожженном кислотой белом халате.
На следующий день он не выдержал -- метнулся к знакомому-психиатру. Медицинское светило был в меру расстроен:
--Ефремова? Была у меня такая пациентка, да... Суицид, коллега, -- вероятно, Соболев предполагал, что оказывает большую честь таким обращением, -- удачная попытка...
Мир качнулся, и Нифонт Борисович схватил со стола маститого доктора историю болезни.
-- И знаете, это ведь не депрессия, отрицательные эмоции выражены очень ярко, апатии нет... Очень интересный случай...
Нифонт Борисович не слушал разглагольствования. Быстрый взгляд на описание состояния пациентки -- и страшная действительность подняла голову над желтыми страницами истории болезни: он знал все эти симптомы, все до одного... Нет, он не знал -- он создавал их...
-- И ведь не единичный случай! -- продолжал Соболев. -- Вон, в отделении парень ровно с той же симптоматикой! Новая нозологическая единица наклевывается! А, как вы смотрите, коллега?..
В палате потухшая женщина с печальными глазами гладила по плечу худого и сникшего мальчишку лет семнадцати. Безнадежность, злоба и тоска, горевшие во взгляде парня, тенью отражались на лице матери.
-- Вот, -- важно начал Соболев, -- коллега -- большой специалист...
По чему он специалист, Нифонт Борисович узнать не успел -- женщина бросилась к нему отчаянно и хищно.
-- Сделайте что-нибудь! Что угодно -- только сделайте!!!
И, пока санитары поили ее, рыдающую, чем-то успокоительным, Нифонт Борисович уже мчался в свою лабораторию. Он не знал состава с противоположным действием... Как могло не прийти ему в голову, что надо разработать... как их назвать?... противоядия, что ли?
Пробирки и колбы бились дюжинами, как только он отвергал очередной вариант, пламя горелки то вспыхивало, то почти гасло в ветре, создаваемом взметнувшимся халатом. Ночь летела ошеломляюще быстро, словно запущенная мощным катализатором необратимая реакция: вечерние сумерки -- взошедшая луна -- ночь -- скрывшаяся луна -- предрассветные сумерки -- первые лучи солнца -- рассвет... Около девяти утра он держал в руках флакон с готовым составом. А около десяти -- стоял перед дверями больничной палаты. Вчерашняя женщина в где-то раздобытом черном платке смотрела на него сухими, выплаканными глазами:
-- Спасибо, доктор... Только он ночью... Не уследила я... Что же делать-то теперь?..
Он теребил в кармане флакон с уже ненужным составом и еле удерживался от звериного воя -- ярости, отчаяния, злости и вины.
-- Вы приходите на похороны, доктор, Алёшеньку хоронить будут в один день с той женщиной, рыженькой... У ней, говорят, то же было...
-- Да, да, конечно...
На похороны он не пошел, даже когда позвонила Анечкина мама.
Закрывшись в кабинете, он тщетно пытался жечь в муфеле лабораторные журналы. И те записи, что приносили ему какие-то неинтересные люди: протоколы наблюдений за испытуемыми -- без имен, без личной информации, только химический стимул и психофизиологические реакции... Получалось плохо -- маленькая печь не была рассчитана на такое количество пепла.
Назавтра он безо всяких объяснений уволил ассистентку. А через день проведать лабораторию по обыкновению пришел Александр Дмитриевич.
Нифонт Борисович сам готовил для него кофе вздрагивающими руками. А Осинин прихлебывал из чашки, вспоминая с жалостью "уволенную девочку, так чудно готовящую кофе, не то что ты". И морщился -- наверное, кофе имел не очень приятный вкус после добавления в него всех трех составов сразу...
Нифонт Борисович потушил горелку и отставил реторту -- остудить, потом -- последний этап... Солнце все ж таки заглянуло раздражающим бликом за прозрачную дверцу шкафа -- и отразилось парой "зайчиков" на белоснежном потолке. Нифонт Борисович не звал солнце, так что совершенно непонятно, что ему тут понадобилось...
Некролог, появившийся через пару дней, говорил о какой-то трагической случайности и внезапной болезни "всеми уважаемого Александра Дмитриевича Осинина", а Нифонт Борисович сходил на похороны -- было просто необходимо убедиться, что Осинин в достаточной степени мертв. И равнодушно ждал визита следователя.
То, что никто не придет, он понял на исходе третьего месяца. Что было тому причиной -- необычность симптомов, опасения, что всплывет вся деятельность лаборатории или что-то еще -- Нифонт Борисович не знал. Да это и не имело значения. В его распоряжении осталась лаборатория, небольшой штат сотрудников и надоевшая, никому не нужная жизнь. Разовые заказы, простенькие исследования давали средства к существованию, но не повод, чтобы это существование продолжать... Но Нифонт Борисович находил одну причину за другой, чтобы остаться живым: престарелые родители, обязательства перед сотрудниками, неудачное время, неподходящий момент... Жизнь была противна, но дорога.
А потом пришла весна. Солнечная и резкая -- такая, какую любила Анечка; пронзительная и болезненная -- какую боялся он сам. Осыпающиеся бело-розовые лепестки, влажная размытость контуров, призрачный и прозрачный воздух -- он думал об Анечке, о том, что она так и не успела выйти замуж и ее, верно, хоронили в белом платье... Таком же белом и кружевном, как ненавистные ветки цветущей черешни.
Тогда он впервые приготовил этот состав. Состав, который заберет у него ненужную, испорченную, исковерканную жизнь -- и, может быть, даст новую. И в ней уже не будет химической детерминации понятий и образов сознания, благодетельного Осинина, солнечноволосой Анечки и раз в жизни виденного им Алёши. Это было так просто -- остаться в живых и уйти из жизни, хотя что-то, надо признать, все же пришлось бы в себе убить. Кажется, почти все.
Нифонт Борисович обвел лабораторию взглядом -- больно резанула тоска. Он любил эту отмытую прилежной лаборанткой до безупречной прозрачности посуду, шкафчики с разноцветными пробирками и колбами, старую таблицу Менделеева, выпрошенную им у родного университета во время ремонта в последнем... Еще несколько минут -- и все будет готово. "Все забыть!" -- этой простой словесной формулы должно хватить для полной психогенной амнезии. Нифонт Борисович просмотрел соответствующую литературу: основные навыки должны сохраниться -- так что он сможет читать, писать, говорить и понимать окружающих. Все остальное придется начинать с начала.
Нифонт Борисович перелил чувствительный к свету состав во флакон темного стекла и отвернулся к окну. Он не хотел уходить -- и не было больше сил оставаться. Белая, холодная, зима бросила его, позволив весне бесстыдно растопить снег и обнажить скрытые им темные провалы. Яркие зеленые ветки миндаля напоминали что-то далекое, детское, тех времен, когда он еще радовался весне...
Осторожный стук в дверь отвлек его от размышлений.
-- Да, Марина, вы что-то хотели?
-- Нифонт Борисович, -- голос ассистентки срывался, а в глазах стояли слезы. -- Помогите! Пожалуйста!
Нифонт Борисович резко развернулся к ней -- что бы там ни случилось, уходить, слыша вслед благодарность, будет проще.
-- Нифонт Борисович! Очень тяжелое состояние, он на грани самоубийства, а за помощью обращаться не будет, я знаю... Пожалуйста, вы можете, я же знаю! -- она вскрикивала, напряженные пальцы вцеплялись в кромку стола, а слезы смывали остатки макияжа.
-- Конечно, Марина, конечно...
Его движения были быстрыми и точными, работа вдруг снова приносила хотя бы тень удовольствия, а жидкость в реторте была такого забытого, чистого и яркого цвета. Два часа ворвавшегося в серую жизнь вдохновения, колба на ладони, протянутой Марине, и вновь навалившаяся усталость от жизни...
-- Нифонт Борисович, кофе?
Он согласно кивнул и пока отставил флакон коричневого стекла на полочку в сейфе. Четыре похожих темной массой стояли в глубине. Замечал ли он, что вот уже пятый год именно Марина врывается в его кабинет в этот день и что кофе, который она приносит после, имеет чуть заметный посторонний привкус? Кто знает? Только в среднем он увольнял ассистенток раз в три-четыре месяца, а эту даже запомнил по имени.
Но, если это все было лишь спектаклем, почему она так плачет и что значат следы ее ногтей на кромке стола?