Ссылка в Таврополье (Таврополье-2)
"Самиздат":
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Что делают люди в Таврополье? Как и почему они туда попадают? Я думаю, очень разными путями, и живут они там совершенно по-разному. Вот один из вариантов. И, может быть, не самый распространенный. Примечание: статья 182 в УК СССР имела совершенно другое значение, можете не искать.
|
-- Встать! Суд идет!
И -- шорох отодвигаемых стульев, дробный перестук десятков ног, легкая рябь человеческих тел... И тебе тоже приходится встать.
Несмотря ни на что, тебе еще не все равно. Хотя уже очень, очень близко к этому состоянию.
Весь зал смотрит на входящую тройку судей, из которых только один -- мужчина. Поможет это? Или будет только хуже?
Возможно, кто-нибудь пялится не на судей, а на тебя. Плевать. Уже -- плевать. По уши в дерьме, позора -- выше крыши. Кто говорил, что стыд не дым, глаза не выест? Убить паршивца! Возможно, ему никогда не было ТАК стыдно.
-- Именем закона Союза Советских Социалистических Республик, подсудимый Тарасенко Петр Никифорович, года рождения одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого....
Приговор.
Страшное слово.
Раньше оно было абстрактно страшным. Просто нечто такое, чего надо бы избегать, но от чего нельзя зарекаться. Сейчас -- вот. Неотвратимая реальность.
-- ...обвиняемый по статье сто восемьдесят вторая, часть вторая, признается виновным в совершении преступления.
Вот так.
Собственно, кто бы сомневался?
Вина настолько очевидна, и настолько легко доказуема, что надеяться на что-то другое было бы глупо. Но все равно ведь, надеялся. Правда? Что пожалеют. Что поймут. Что случится какое-нибудь чудо, например, войдет Секретарь Компартии или грянет гром с небес... Или объявят войну... Случится что-нибудь из ряда вон выходящее, что-нибудь такое, по сравнению с чем его мелкое преступление будет незначительным, ничтожным, и про него попросту забудут.
Ведь не объяснишь, не докажешь! Статья сто восемьдесят вторая УК СССР -- скотоложство. Часть вторая -- скотоложство с домашними животными.
Зоофил.
Так отныне будут называть его все окружающие. А если не называть -- думать про себя. Никто не подаст руки, невозможно будет устроиться на нормальную работу, да и просто -- как смотреть в глаза? Маме, отцу...
Ведь не объяснишь, не докажешь, что никакой он не зоофил, и пристрастия к той долбанной корове не имеет, не пускает слюни от вожделения, и видеть он ту корову хотел... на тарелке. Просто гормон не вовремя заиграл, а подвалить к девчонке с таким предложением просто не хватает наглости и уверенности в себе. Это же опыт надо какой-то иметь, а чтобы заиметь соответственный опыт, надо подвалить к девчонкам с соответственным предложением.
Замкнутый круг.
А когда тебе всего семнадцать -- ну, не сложилось. Ибо воспитывали его родители в строгости, и если с девушкой -- то только после свадьбы. Все правильно, все понятно -- только довоспитывались. С девушкой -- после свадьбы, а до свадьбы?
С коровами.
Какая уж теперь свадьба...
И попался, дурак, на чистоте. Задницу корове мыл, чистюля, чтоб, стало быть, не запачкаться, чтоб не узнал никто...
Кто бы проверял, что у него в штанах там? А сами штаны на скотном дворе чистотой не блещут.
А кто-то заметил, видать, что у всех коров зады грязные, а у одной -- чистый. И в самый разгар действа отворилась дверь в коровник (запирать побоялся, ибо тогда еще сложнее будет объяснить, зачем) -- и вошли доярка, тракторист Василий, и тезка -- слесарь Петро. И увидели, стало быть, картину -- во всей своей красе...
-- ...учитывая смягчающие обстоятельства, такие как возраст, подсудимый приговаривается к трем годам лишения свободы с отбыванием в Староминской колонии обычного режима. Приговор подлежит обжалованию в течение четырнадцати дней. Можете садиться. Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.
Бывает так: бежишь, бежишь, и вдруг нога цепляется за корень или камень, и -- две секунды свободного полета....
Потом -- хрясь!
Все, отбегался. И больно, и обидно, и непонятно, что делать.
Вот так и сейчас, Петр Никифорович: хрясь! И все смотрят, и ждут, чего ты такого скажешь? Чего попросишь? Милости самого гуманного суда в мире? Нагло плюнешь в морду общественности? Будешь бить себя в грудь, доказывая, что больше не будешь?
Какая разница?
Даже если бы суд оправдал, даже если бы вошел сейчас Секретарь Унеченского отделения Компартии, и своим повелением отменил бы приговор -- разве что-нибудь изменилось бы? Разве по-другому будут смотреть отец, мать, разве девчонки не будут смеяться: "Иди к своим коровам, они лучше целуются", а мужики -- презрительно плевать ему вслед?
Собственно, какая разница, какой будет приговор?
Все равно, жизнь кончена...
-- Подсудимый, вы отказываетесь от последнего слова?
Все смотрят в лицо. Ждут. Ты тоже ждешь. Что снизойдет с небес просветление, что сейчас найдутся слова, что сейчас скажешь...
Только бы не заплакать.
-- Да лучше бы приговорили к высшей мере... Все равно, жизнь кончена...
И удачно вышла кривоватая усмешка. Не заплакал. Уже хорошо. И можно спокойно сесть на место, ибо дошел до той кондиции, когда уже действительно все равно.
Даже если действительно сейчас поменяют приговор на "вышку" -- даже не дрогнешь. Ну, еще пять минут позора, и десять секунд мучений -- больнее, чем сейчас, уже не будет.
-- Увести подсудимого в камеру.
Все. Вот теперь -- точно все.
Можно спокойно повернуться спиной, чтобы не видеть эти лица, не смотреть в эти глаза, не думать... Просто уйти в камеру. Это привычно, это не страшно.
Как дальше жить, и зачем -- эти вопросы потеряли актуальность. Дальше все уже решено -- место проживания, распорядок дня...
Можно расслабиться.
Изменить уже ничего нельзя.
Как же я ненавижу коров!!!
-- Петр Никифорович, я вам искренне сочувствую...
Усатый кругломордый милиционер с кучей звездочек на погонах смотрит без всякого осуждения, и так хочется ему верить, что он действительно сочувствует и не испытывает к подсудимому Тарасенко никаких эмоций.
Хочется, но что-то подсказывает, что лучше не надо.
-- В общем, нас впечатлило ваше последнее слово. Что-то подсказывает мне, что вы искренне раскаиваетесь, а учитывая ваш возраст, можно надеяться, что раскаяние ваше не кончится завтра к утру. Поэтому мы тут подумали, и решили согласиться.
-- С чем? -- Петра прошиб холодный пот.
-- С вашей просьбой о применении высшей меры наказания.
"А ты думал, что уже ничего не страшно", -- подумал Петр. Как же! Оказывается, стоит один раз выспаться, и уже проблемы не так страшны, а жизнь кажется гораздо лучше, чем вчера вечером. Нет, конечно, все хреново, и очень, но если бы "вышку" этот усатый дядька предложил вчера, он бы согласился. Только попросил бы, чтобы быстрее все закончилось.
А сейчас уже хочется жить.
Может, так и сказать ему? Прямо, и в лоб?
-- Интересные у вас меры к раскаявшимся, -- слова сами вылетают, сами рождаются. -- А если бы я не раскаялся, помиловали бы?
-- Нет, Петр Никифорович, если б не раскаивались, то отсидели бы свои три года, пока сидели -- познакомились бы с криминальной средой и покатились по наклонной, как многие и многие до вас. Вышли бы вы озлобленным, обиженным, да еще трусливым, опасаясь собственной вины.
Петр сидел, смотрел милиционеру в рот, и думал, что он -- лопух. Прав дядька милиционер, на все сто прав! Что все ужасы вчерашнего судного дня меркнут перед этой перспективой. Что все издевательства в тюряге, которые он наивно себе представлял -- мелочи жизни, по сравнению с тем, каким он выйдет.
А какие выходят -- он видел. И даже общался. И наслушался о нелегком быте арестантов и сложных правилах камерного общения.
-- И вы предлагаете решить все сейчас? Заранее, пока я не совершил более тяжкие проступки?
-- В конце концов, Петр Никифорович, вы сами предложили. Или уже передумали?
-- Если сказать честно, то вчера бы я... не отказался. А сейчас я все-таки надеюсь, что я не совсем уж конченый человек. Мне, конечно, стыдно, но не до такой степени, чтобы под расстрел идти.
-- А кто говорил о расстреле, молодой человек? -- хохотнул милиционер. -- Вы плохо о нас думаете, чему вас только в школе учили? Неужели вас учили, что советская милиция расстреливает честных граждан?
-- Так я же не честный... -- Петр опустил глаза.
-- Разумеется. Но высшая мера наказания, Петя, предусмотрена только за тяжкие преступления, которые делают несовместимым жизнь данного гражданина в обществе. Твое дело, разумеется, тоже тяжело совместимо с нормальной жизнью нормального советского человека, и с нашим обществом совместимо плохо... Но есть варианты. Есть общество, где ты со своими привычками можешь жить нормально, не опускаясь до краж и прочей уголовщины.
Жаркая краска залила лицо Петра. Сказать? Или не сказать?
-- Товарищ милиционер! Я, честное слово...
-- Верю, Петя, верю. Поэтому и предлагаю тебе выбор. Или ты пойдешь по этапу и докатишься до реальной "вышки", но чуть позже, или уйдешь сейчас.
-- А почему... Почему вы думаете, что я обязательно докачусь до "вышки"?
-- Скажи, Петр... У вас в селе девки есть?
-- Есть, разумеется.
-- А почему ты тогда не на девке оказался, а на корове? Молчишь? А я тебе скажу. Потому что ты -- бесхребетный трус. Девка тебе отказала, а ты, вместо того, чтобы ее добиваться, решил пойти по наиболее легкому пути, корову-то обихаживать не надо. А может, ответственности забоялся -- то ли родителей, то ли что родит. То ли других пацанов. В то, что ты всерьез в ту корову влюбился, я не верю. А раз так, то в камере из тебя веревки вить будут. Может, и не опустят, но будешь ты "шестерка", и будешь делать то, что "пахан" прикажет. И никуда не денешься. А за три года на зоне из тебя сделают справную "шестерку" -- можешь не сомневаться. Чтобы на зоне оставаться нормальным человеком -- это надо быть очень ответственным, и очень сильным духовно. Или дураком быть. А ты не дурак. Поэтому вот тебе наше предложение. Либо ты идешь на зону, и тогда грош тебе цена, хотя жить будешь. Некоторое время. Либо уезжаешь.
-- Куда? -- горько вопросил подсудимый.
-- В Таврополье.
Сказать, что ошарашил -- ничего не сказать. Жить среди тавров -- как жить? Что делать? Рано ты похоронил вопросы, вот они: встали во всей своей красе.
-- А меня пустят?
Усатый милиционер усмехнулся в свои роскошные усы.
-- Надо же... Каков первый вопрос... Пустят. Но я не зря сказал о "высшей мере наказания". Официально ты будешь расстрелян. Ибо Таврополье -- вотчина тавров, и хоть и входит в Союз Социалистических Республик, люди там официально не живут. И назад пути у тебя не будет. Ибо если тебя вдруг застукают за пределами Таврополья, заочную меру наказания воплотят в жизнь, уже без суда и следствия. Потому что по документам тебя нет. А уж как ты там будешь жить -- твое дело. Будешь жить хорошо -- повезло. А если нет -- тавры с тобой быстро разберутся.
-- А... А почему так? А разве так можно?
-- Так -- нельзя. Но ты очень удачно высказался на счет "лучше бы дали "вышку". Если бы не это, было бы нам тебя отмазать гораздо труднее.
-- А... А разве вы меня отмазали?
-- А ты думаешь, что нет?
-- Какая разница, вы меня убьете, или тавры? Вы-то, наверное, гуманно, пуля в затылок, и все. А те когтями рвать будут.
-- Не думай, что тавры тебя сразу убивать кинутся. Почтения к тебе, конечно, не будет, но и жить тебе будет гораздо легче. Преступление твое там за преступление вообще не считается, кто кого и куда -- тавров вообще не интересует. У них с этим, знаешь ли, гораздо проще. Может, и тебе доведется...
-- Товарищ милиционер! Да я ведь не зоофил, вы ж правильно сказали, я из-за бабы!..
-- Но ведь смог? Вот я, когда совсем еще пацан был, рукоблудием мучался, было дело. Но чтоб на корову... Не смог бы я! А ты -- смог. Значит, тебе и среди тавров будет проще. А дальше -- это уже только от тебя зависит. Сможешь себя проявить -- будешь жить хорошо. Не сможешь и там своего шанса найти -- ну, не судьба. Выходи спокойно к границе, и первый же патруль тебя... Гуманно. В затылок. Согласен?
Чем черт не шутит? В любом случае -- никаких тебе "Встать! Руки за голову!", никаких "Кореш, пойди туда, и принеси-ка мне быстренько...", и никогда мама не посмотрит на него со слезами на глазах, бессильно приговаривая "Сынок! Как же ты так?"
Действительно, сам себе хозяин. Как будешь жить -- так и будешь. Да еще среди тавров. Может, язык их удастся выучить, может, еще их королем станешь.
Петр чуть не рассмеялся своим мыслям.
-- Судя по всему, ты согласен, Петя?
-- Да черт его знает...
-- Ну, смотри сам.
-- Да, согласен.
Милиционер посмотрел на него испытывающе, погладил усы.
-- Ох, Петя... Тяжело тебе в жизни придется. Стоит на тебя чуть-чуть надавить, и ты соглашаешься с любой фигней.
-- А это что, фигня? Так чего тогда предлагали?
-- Да жалко тебя, дурака. Но закон есть закон, и никуда я от закона не денусь. Служба такая! А тут есть возможность тебя из-под действия закона вывести. Шанс, хоть и небольшой... И не особенно я в него верю. Но тут не мое дело. Значит так. Раз согласен, подпиши вот здесь, и вот здесь. Не бойся, хотя здесь ты соглашаешься на расстрел, поедешь ты в Таврополье. Для этого подпиши вот эту бумагу. Это документ секретный, поэтому куда ты едешь, и почему -- рассказывать права не имеешь. Ни здесь, ни там. Поэтому подпиши подписку о неразглашении.
-- Заключенный Тарасенко! На выход!
Лязг электронных замков, тяжелые, отдающиеся эхом шаги по каменным коридорам.
-- Стоять. Лицом к стене. Руки за голову.
Команды привычные, не строгие -- просто такой порядок. И пупырчатая стена перед носом. Можно десять секунд, пока сопровождающие проверяют документы, показывать им задницу, а они будут думать, что ты смотришь в стену. Пусть думают. Дураки. Все, он свое отсидел, он уже не заключенный...
-- Руки опустить. Прямо по коридору....
Команды звучат устало, сколько же раз за день их приходится произносить? А если не какой-то семнадцатилетний пацан, а серьезный, матерый преступник? Да еще -- смертник? Что же они тогда делают? Хотя, наверное, все у них предусмотрено, все продумано...
-- Стоять. Лицом к стене. Руки за голову.
Это все уже автоматически. Уже -- привычка. Ладони касаются бритого затылка, и утренний туман холодит руки, заползая за ворот робы.
-- Поворачивайся. Переодевайся.
Нормальные слова, не команды, воспринимаются как нечто чуждое, как мат в церкви. На столике рядом с УАЗиком лежат армейские теплые вещи -- штаны, гимнастерка, телогрейка, ремень... Еще неделю назад спросил бы, удивился бы... Сейчас -- нет. Сейчас уже опытный. Ни слова, ни жеста сомнения -- сказали "Переодевайся", значит -- так надо. Только телогрейку не стал надевать -- в руки взял.
-- Залезай.
Молоденький солдат открыл ему дверцу. Железные сиденья бывают очень удобными, если на них бросить телогрейку. И проплывают за решетчатым окном железные ворота, вышки, и вся старая жизнь.
Вокзал встречает водоворотом людей и событий. И взгляд Петра на все это безобразное человеческое месиво далек от раздражения, скорее, граничит с восхищением. Там смотрят на покойного, мгновенно забыв о всех его недостатках, еще вчера доводивших до белого каления, и видится только потерянное хорошее.
За окном ранняя осень, но в тюремном вагоне холодно. То ли рейс специальный, то ли на преступников в это время года не сезон -- вагон почти пустой. Отдельное купе с решеткой на двери, и впереди почти сутки скукоты. Ни в карты поиграть, ни в тамбур выйти покурить, ни пирожок у бабки на перроне купить. Скука навевает философское настроение, и до самого утра заключенный Тарасенко молчит, чередуя дрему с вдохновенным глядением в окно.
Позднее утро освещает платформу станции Армавир, на которую спускается бывший гражданин СССР Тарасенко П.Н.
Два часа безвременья -- как будто попал в космический корабль, и он везет тебя на другую планету. Планету Тавров. Собственно, действительно, другая планета. Возврата не будет. Хорошо, хоть фауна земная, и эта, как ее... Ботаника которая. А, флора. И чем ближе к этому Таврополью, тем страшнее.
Как? Как жить, что делать? Тавров, ведь, только на картинках видел. Зато можно помечтать, как на работу будет ездить на собственном тавре... Смешно! На какую работу? У них же ни заводов нет, ни фабрик... Ну, пахать. Интересно, а коровы у них есть? Нет, чтоб я, еще раз... К корове... Но молока там... Творогу? Можно купить? Может, им коров пасти надо? Хоть пастухом устроиться -- и то радость.
Два часа -- это только кажется, что долго. А оказывается -- очень и очень мало. Рррраз! -- и кончились.
-- Выходи.
Лес. КПП. Домик возле вспаханной полосы -- возле него двое солдат без рубашек, и офицер с небрежно наброшенным и незастегнутым кителем.
-- Что у вас?
-- Переселенец. Туда.
-- Документы.
-- Да на, держи.
Сопровождающий сдал офицеру кипу бумаг, которую тот внимательно просмотрел.
-- Садись. Жди, -- и ушел в домик.
Петр сел возле домика все на ту же телогрейку. Солнце уже было высоко, и чувствовалось, что день будет жаркий, хоть и сентябрь кончается. Уже парит.
Сопровождающий тоже ушел в домик, солдаты, поглядывая на него и посмеиваясь о чем-то своем, занялись какими-то досками. Петр вдруг осознал, что он никому не нужен. Что он может сейчас тихонько встать, и уйти. Да хотя бы на ту сторону, за полосу. И вряд ли кто-то заметит. Ощущение запоров и постоянного контроля последних дней окончательно рассыпалось. Он поглядывал в сторону заповедной зоны, и поэтому первым заметил тавра.
Неспешной рысью к домику приближался пятнистый крупный зверь о шести ногах, с простенькой безрукавкой на плечах. Точнее, ног у него было четыре, и две руки спокойно свисали по бокам, слегка раскачиваясь в такт движению. Потом заметили его и солдаты, и позвали начальство.
Офицер и сопровождающий вышли, встретили гостя, о чем-то переговорили, вручили и ему кипу документов. Петр во все глаза смотрел, как пятнистый вытащил из жилетного кармана очешник, вынул из него очки, водрузил на нос, и стал читать бумаги. Очень была живописная сцена -- тавр еще и ушами шевелил, при чтении, как будто выражал свое мнение.
-- Петр! Иди сюда! -- позвал его тавр, оторвавшись от бумаг.
Петр встал, нерешительно поднял телогрейку, подошел и стал рядом с сопровождающим.
Тавр нагнулся и внимательно обнюхал Петра. Выпрямился, поглядел в глаза.
-- Ты готов?
-- Ага...
-- Пошли.
-- Вот прям так? -- как-то очень уж все просто и быстро. Даже не верится.
-- Надо же -- соображает! -- засмеялся сопровождающий, быстро вернулся к УАЗику, и вынул вещмешок -- На. Держи. Это тебе от Партии на дорожку. Ну, парень, бывай!
Сопровождающий хлопнул его по плечу, и его жест повторил офицер.
-- И чтоб сюда -- ни ногой! Все, живи счастливо!
И повернулись. Спиной. И пошли себе.
-- Попрощался? -- тихонько рыкнул тавр. -- Пошли и мы.
Идти по вспаханной земле было тяжело. Нога утопала, и каждый шаг приходилось начинать как бы заново -- как будто на каждом шаге останавливаешься. Петр присмотрелся к тавру -- тот перекатывался на широких лапах, практически не увязая. Хотя, нет, идти было явно неудобно и ему. Петр вспомнил, как тавр бежал сюда, и понял, что бежать ему значительно легче, чем идти. Так что -- квиты.
-- Петррр, -- тавр чуть продолжил раскатистый звук в конце имени, при этом вполне человеческое "ррр" перекатилось в утробное ворчание. -- Ты уже не заключенный. Так что можешь спрашивать.
-- А о чем?
-- Тебе совсем нечего спросить?
-- Да не знаю я... Если я не заключенный, то -- кто?
-- Ты -- живое существо, которое люди отпустили на свободу.
Еще несколько шагов в полном молчании. Интересная концепция!
-- Странная у вас свобода. Загнать в резервацию -- это называется "выпустить на свободу"?
-- Почему "резервация"? -- было непонятно, обиделся тавр, или нет.
-- Как "почему"? Мне же никуда нельзя из Таврополья уехать!
-- А куда бы ты хотел?
Петр промолчал. Тавр выждал с минуту, и задал другой вопрос:
-- Петррр, а где ты был?
-- В смысле?
-- В смысле: был ли ты в Америке?
-- Неееет! -- засмеялся Петр.
-- А в Австралии? А в Германии? Хотя бы в Москве?
-- Нет, нигде я не был.
-- Ну, хоть из села своего в город выезжал?
-- Да, мама несколько раз в Брянск возила.
-- Скажи тогда, почему ты не чувствовал себя в резервации? Ведь ты не мог никуда поехать. И не ездил. Но тебя это ничуть не волновало.
-- Ну, я же мог теоретически поехать!
-- Теоретически ты и из Таврополья можешь уехать. Например, примут у вас закон или амнистию какую-нибудь, и -- вольному воля. Неужели тебе надо обязательно быть обманутым призраком свободы, чтобы быть счастливым?
-- Почему это "призраком"? -- Петр увлекся интересным разговором, напрочь забыв о том, что разговаривает не с человеком, и что еще двадцать минут назад он был обычным молчаливым "зк". -- У меня была свобода! Мне Партией и правительством гарантирована свобода перемещения по стране, созданы все условия, а сейчас?
-- А сейчас у тебя нет ни Партии, ни правительства. Ни гарантий. Ни паспорта, обязательного к ношению и предъявлению, ни свода законов, ни суда, ни мамы с папой. Ни транспорта. Ты можешь идти в любую сторону, и делать все, что хочешь. Раньше ты и этого не мог. А что до границ Таврополья -- так и раньше ты был ограничен. Размерами Земли.
-- Тю, Земли! Да я в жизни не смогу всю Землю обойти!
-- А Таврополье -- сможешь?
-- Не знаю... А оно большое?
-- От Каспийского моря на востоке до Черного на западе. С тысячу километров будет.
-- Ого! Серьезно!
-- В школе учился?
-- Конечно!
-- Отличник? Двоечник?
-- Так, серединка на половинку... А у вас школы есть?
-- Таких как у вас -- нету.
-- А откуда вы тогда знаете столько про людей?
-- Работа у меня такая, Петррр. Знать про людей. И про тебя буду знать, но чуть попозже. Собственно, мы уже почти пришли. Вооон там находится приграничный поселок. Видишь, вышки? Там есть немного людей. Про то, что обратно тебе нельзя, ты уже знаешь. А чего тебе можно или нельзя здесь -- узнаешь. Ты -- свободная личность, и как бы ты ни жадничал о размерах своей свободы, очень скоро ты поймешь, что настоящая свобода не в обширности границ страны проживания. А в твоих собственных границах. Иди, живи.
И тавр умчался меж деревьев.
Границы выносливости человеческого тела оказались очень и очень маленькими. Когда холод обнимает жесткими холодными пальцами, заползая под телогрейку, каменеют бока и бедра, границы сил духа тоже оказываются очень близкими. Руку протянуть. Остается только ругать собственную самонадеянность, на пару с ленью. Вечер был такой хороший, что разжигать костер казалось совершенно необязательным, и сейчас одеревеневшее тело, заботливо уложенное на ветки с листьями меж корней дерева, пыталось уснуть. Честно пыталось, но никак не получалось. Кроме вампира-холода ребра терзали ветки, болели отдавленные плечи, над ухом зудела какая-то гадость, и, кажется, уже в кровь расцарапана голова о жесткие корни.
Как предки жили в пещерах? Не понимаю.
Еще вчера Петр решил не лезть на рожон. Идти к людям? И что он им скажет, если сам же от них сбежал? Идти к таврам? Опять же, что он им скажет? "Пустите, добрые тавры, в гости"? Вчерашний специалист по людям сказал "Иди, живи". Ну, и буду жить. Сам. Как получится. А сдохну -- никто не заплачет. Мама с папой уже, небось, получили извещение о приведении приговора в исполнение и свое отплакали. Будут ли плакать о нем менты -- не очень волнует. А уж тавры точно не заплачут, обнаружив в лесу его бездыханную тушку.
Так что Петр нашел в вещмешке сухпаек, чем и поужинал. Прошагав по лесополосе до ближайшего поля, на краю нашел протекающий ручеек. Морщась от отвращения, напился. Терпи, коза, а то мамой будешь. Теперь тебе так и жить -- пить воду, какую найдешь, жрать то, что поймаешь или найдешь... Поэтому сухпаек придется экономить. Все экономить. Спички. Один коробок. Кончатся за месяц -- что дальше делать будешь? Нож. Хороший, тяжелый нож, не побоялись зэку ножик вручить. Полотенце, саперная лопатка, моток веревки, мыло -- полезные мелочи, которые в прошлой человеческой жизни не имели значения, а сейчас становятся предметами первой необходимости. Наверное, у тавров их не достать, раз ему их положили.
И вот -- первая ночь в Таврополье. Никому не нужен, ни перед кем отчитываться не надо, что есть ты, что тебя нету -- кому до этого дело?
В первую очередь, как оказалось -- ему самому.
Очень, очень тяжелая и длинная ночь. И это -- только сентябрь.
А до рассвета еще часа четыре...
По крайней мере, было жарко.
Петр, сняв с себя все, кроме штанов и сапог, саперной лопаткой копал землянку. Солнце ласково светило сквозь ветви деревьев, и мир был таким простым и надежным! Как все семнадцать лет до этого.
В котелке (маленьком армейском котелке) булькали грибы и Петр с удовольствием отрывался от своего землекопства, подкидывая хворосту. Костер удалось разжечь всего шестью спичками, и по логике вещей он должен целую неделю жить на этих самых сожженных спичках. Соответственно, надо следить, чтобы огонь не погас. Все работы по сбору продовольствия, обустройству жилья, сон и прочие естественные надобности меркнут перед этой первейшей необходимостью.
Огонь.
Это и еда, это и тепло, и защита от хищников, буде здесь такие есть. От тавров, разумеется, не защитит, но будем надеяться, что тавры ночью спят.
И в первую очередь Петро взялся за жилье. Осмотрев свой инвентарь, он решил, что топора ему крайне не хватает. Где бы взять топор? И пилу. И гвозди. И ума немного...
Раз топора нет, и взять негде -- будем пользоваться тем, что есть. Как там говорил в мультике Филеас Фогг? "Используй то, что под рукою, и не ищи себе другое". А что у него под рукой?
Вот и копал Петр землянку. Саперной лопаткой особенно не размахаешься, но в армии ею копают многометровые траншеи и окопы. Надо, Петя, надо.
К вечеру Петр устроился с относительным комфортом. Вокруг был настоящий лиственный лес, а не какая-то там жалкая лесополоса вдоль поля. В холмике, под корнями двух упавших деревьев и так было небольшое углубление, и если бы не многочисленные камни -- было бы совсем здорово. Но и так за день удалось выкопать достаточно, чтобы уместиться самому. А ведь еще надо было найти это место, жратву, собрать дров, найти воды, и это при постоянном контроле за костерком.
Тавры не появлялись.
Благодать!
Ночь он встретил почти с комфортом -- костерок грел его спереди, а телогреечка -- сзади. Дрема медленно, но уверенно утащила его в мир радостных снов, и проснулся он от холода. Хорошо, что рядом были какие-то сухие листики, и еле тлеющие угли удалось раздуть, разжечь и не успеть испугаться. Ибо сегодняшняя ночь была заметно холоднее -- уже лежа в зоне обжигающего тепла от костра, он вдыхал ледяной воздух, и спина и плечи зябли, несмотря на играющий на лице жар.
К утру костер погас окончательно, но уже светало, и он только теплее закутался в дареную телогрейку, оставив себя произвол судьбы.
Проснулся от голода отлично выспавшимся часов в десять утра.
Еще одна спичка. И еще один день -- как эта спичка. Пшик -- и сгорел. Зачем?
Ранним утром первым делом -- на речку. До речки, между прочим, минут двадцать быстрого бега. Далеко, в общем. Или минут сорок пешком. Если утром ледок на лужах -- то бегом. А если ночь была теплая -- можно и пешком. Не спеша.
Пока встает солнце -- проверить вчерашние ловушки. Закинуть удочки. Удочек две, и еще одна запасная леска с крючком и грузилом. Если покопаться в прибрежной грязи -- еще и не то можно откопать! Проверить вчерашнюю рыбешку -- не начала ли гнить? И постараться удержаться, не начать жрать ее прямо сейчас.
Это -- запасы на зиму. Как Петр эту зиму будет переживать -- абсолютно непонятно. Но то, что без еды он просто сдохнет -- это очевидно. Хорошо бы рыбку засолить, да вот соли добрые солдатики не положили, а в округе солончаки не наблюдаются.
Пока рыбка ловится, можно организовать завтрак. Эх, как было здорово, когда в мешочке лежал сухпаек! Одну банку сгущенки Петр заначил на совсем уже черный день. Чтобы умереть -- так со сластью на губах. И каждый раз эта банка грела ему душу; взглянешь, и на сердце теплее. Вспоминается дом, люди... Хорошо было!
А сейчас -- чего найдешь. Яблоки из чьего-то сада -- сойдут. Куст ежевики осенней -- подарок. Грибочки пока есть, хотя надоели уже, сил нет. Но ни разу не отравился, да и силенок пока хватает. Крупы бы какой... Да хоть ненавистной с детства пшенки: заправил бы супчик грибной на бульоне рыбном пшенкой -- и на полдня счастлив.
Нету пшенки.
Ну, нет, так нет. Через пару часов относительно спокойной жизни -- улов на ветки, и -- домой. Тут уже не до бега, тут надо идти вдумчиво, вокруг поглядывая. Может, где лещина неободранная есть? Надо ободрать. Потом вернуться, найти, и ободрать.
Пока варится в котелке рыбешка -- развесить улов коптиться, и еще немного домашнего уюта. Лес в Таврополье, конечно, почти идеальный, с родными брянскими мусорками не сравнить, но и здесь то ли люди наследили, то ли сами тавры -- какой-то полуистлевший металлический лист Петр использовал в качестве волокушки. Углублял стенку землянки, а землю выволакивал наружу.
Заодно подготавливая огород на будущий год. Вдруг доживет?
За прошедшую неделю землянка стала обретать жилые формы. Во-первых, размеры ее стали достаточными, чтобы внутри развернуться. А во-вторых, одну стенку Петр даже начал обкладывать ветками потолще. Для красоты и прочности. Конечно, будь у него топор... Но топора тоже не было.
Борьба с холодом стала намного проще. Он просто привык. Утренняя зябкость и ломота в мышцах воспринимались уже не как стихийное бедствие, а как неизбежная неприятность. Да и лекарство было найдено -- бегом, бегом! А через десять минут и жизнь становилась чудесней, и телогрейку можно было снимать. Зато после дневных работ и обеда наступали два-три часа абсолютного кайфа. Пока желудок недовольно порыкивал, пытаясь переварить то, что в него упихали, спина укладывалась на многострадальную телогрейку под деревце с солнечной стороны, и чихать Петр хотел на всяких там мурашей и прочую мелюзгу, так раздражавшую его неделю назад -- тепло, спокойно, и через две минуты уплываешь в сладкие сны!
В этот раз его разбудили голоса и тихий детский смех. Ровно две секунды потребовалось спросонья осознать -- здесь людей быть не может. Резко вскинув голову, Петр увидел качающиеся ветки кустов, и услышал удаляющийся хохот. Нет, не ошибся -- детский.
Ну, да. Дети в лес бегают, на забавного зверька посмотреть. Увидели, что проснулся -- и деру.
Петр невесело улыбнулся, и отправился на разведку окрестностей и сборку топлива. Костер пока горел исправно, но отсутствие инструмента сильно утяжеляло задачу. Притащить пару бревен он осилил, но чем их ломать? Выход был найден такой: пока готовилась еда, одна сторона бревна прогорала. Потом этот кусок обламывался, клался параллельно другой части бревна, и в этом "очаге" огонь мог жить до трех и более часов без присмотра. А прогоревшая часть бревна отламывалась снова... Но для поддержания полноценного огня требовалось много дровяной мелочи. А что будет зимой...
А однажды он встретил лиса.
Серо-рыжий тавр с откровенно лисьей мордой и черными "чулочками" на лапах, одетый в элегантную курточку, сидел на заднице, поджав пушистый хвост, и кормил с руки его костер. Петр вышел на свою жилую полянку, собравшись, как перед рукопашной. Что он будет делать, и что говорить -- он пока не знал. Но Петр привык уже считать эту полянку своим домом, и собирался хотя бы попробовать отстоять ее, если что.
Листавр посмотрел на него, хмыкнул неопределенно, встал, обошел вокруг, осмотрел внимательно. Петр стоял, напрягшись, и ждал.
Тавр ничего не сказал, и направился в лес.
-- Эй, спасибо! -- запоздало крикнул ему Петр.
Тавр заинтересованно вернулся.
-- За что? -- тщательно выговаривая слова, спросил он.
-- Ну, что за костром посмотрел!...
-- Нахал! -- и тавр исчез среди ветвей.
А вечером он притащил какую-то стеганую и латаную-перелатаную перину. Или матрац. В общем, что-то длинное, мягкое и старое. Бросил перед норой Петра и так же, ни слова не говоря, убежал.
Петр был растроган до глубины души. Даже не поблагодарив неразговорчивого лиса, он с трепетом поднял подарок и уволок в нору. Расстелил. Лег. Подумал, встал и разулся. И даже -- разделся.
На таком королевском ложе валяться как свинья не годилось.
Это была чудесная ночь. К полуночи костер умер, но Петр даже не проснулся. Ему было настолько хорошо, что он даже не замерз. Лежа на перине, укрытый телогрейкой, он был настолько счастлив, насколько только может быть счастлив одинокий брошенный человек.
Наверное, если бы Петр умел охотиться, выделывать шкуры и вообще умел чуть больше, чем малость разбираться в сельхозтехнике, водить трактор и выносить дерьмо за коровами, возможно, все сложилось бы совсем иначе.
Ну, был бы еще один Робинзон на обитаемом острове. Возможно, такая жизнь ему даже смогла бы понравиться.
Но жизнь опять повернулась к нему совсем другим местом. Обычно это место в жизни людям не нравится.
Выпал снег.
Перед этим было два дня паршивейшей погоды, и Петр топил свое жилище "по-черному" -- просто разводя костер посереди землянки, благо и размеры позволяли, и в потолке была дыра для оттока дыма.
Проблема была с дверью. Во-первых, ее не было. Хотя нашлась замена. Недавно Петр нашел тушу лося, значительно истерзанную зверьем. Обдумал находку и, морщась от отвращения, нарезал ломтей мяса с нижней стороны трупа. А так же срезал, как мог, уцелевшие части шкуры. По слухам, шкуру требовалось как-то выделать, сушить, скоблить, и всячески обрабатывать. Как -- Петр не знал. Поэтому шкура была завялена в дыму костра, а мясо он употребил по назначению, рассудив, что огонь любую гадость убьет, а привередничать ему как бы и не к лицу. Все равно несоленое мясо не принесло удовольствия, но и отравления не вызвало.
Шкуру эту Петр примотал кожаными ремешками, с той же шкуры нарезанными, к трем палкам -- получилось нечто, призванное закрывать вход в его нору. Низ укрепил тем самым ржавым листом.
Запахи, конечно, были "божественные".
Во-вторых, дверь эта сквозила и тепло держала часа два-два с половиной. Не больше.
Но, выходя на раскисшую "улицу" Петр все-таки ощущал, что в его берлоге значительно теплее.
Правда, заходя обратно, он этого уже не ощущал -- настолько замерзал и промокал.
Увы, возможности устроить себе хотя бы один выходной он не имел -- костер постоянно требовал жрать, да и собственное брюхо упорно твердило о том же.
Собранные запасы таяли катастрофически. Рыба частично испортилось, и есть ее было невозможно даже с голодухи. Орехи не давали сытости, хотя и поддерживали силы. Грибы кончились, а рыбалка давала все меньше успехов, особенно с учетом того, что сорок минут туда, сорок обратно, а оставить костер более, чем на два часа было просто опасно.
Оставалось всего две спички. Закончится вторая, и -- кирдык. Все.
Амба.
Оставалось только выйти за границу, и все эти мучения будут окончены.
Раз и навсегда.
А на быстрый бег уже давно не оставалось сил. Петр притерпелся к постоянному холоду и голоду, им овладела апатия, и только настойчивые муки тела заставляли каждое утро выползать и идти искать, собирать, тащить, обустраивать...