Оркас Анатолий Владимирович : другие произведения.

Ссылка в Таврополье (окончание) (Таврополье 2.5)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 2.88*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжение "Ссылки в Таврополье". Изначально задумывалось, как порнографическое, поэтому к публикации не предполагалось. Но следующая часть будет (если будет) основана на произошедших событиях, поэтому пришлось пойти на компромисс. Содержит описание сексуальных сцен и нестандартных отношений и высказываний.

   Зима кончалась. Еще февраль на дворе, а снега уже нет, и только несколько грязных, осевших куч уцелели в тени за домом, куда солнце не достает ни утром, ни вечером.
   В доме еще холодно. Не так, как на улице, но достаточно прохладно. Таврам -- самое оно. И -- утренняя тишина. Но это ненадолго: Мария перестала похрапывать, завозилась... Зацокали по полу когти, плеснула вода в умывальнике, стукнул горшок на плите. Протяжно зевает Иван.
   В принципе, можно еще поваляться. Никаких серьезных обязанностей у Петра нет. Но в сельском доме невозможно валяться без дела, даже если ты -- домашнее животное.
   А ты не просто домашнее животное.
   Ты -- разумное животное.
   Поэтому, пока не проснулись дети, лучше вскочить и слегка размяться. Заодно и согреешься. Без шерсти утречком вставать прохладно. Быстренько ополоснуть морду, кивнуть хозяевам в ответ на утреннее приветствие, вынести воду из тазика под умывальником, принести воды из колодца...
   Как раз на плите согрелась вчерашняя каша.
   Вот, тоже чудо. Обычная каша. Молочная. Дома такую ел через силу, в столовой бы не взял ни за какие деньги.
   А тут не просто "нормально" -- вкусно!
   Вот и работа проснулась.
   После того как Петр был спасен двумя таврами и получил официальный статус в их общине, а главный шеф с пятнистой шкурой и повадками ягуара о чем-то переговорил с его хозяевами, с тех пор официальной обязанностью человека было обучение языку.
   И взрослых, и детей.
   Но взрослые с легкой душой сбросили детей на неожиданного гостя, и за их шалости и проказы огребали все трое.
   А рука у Марии была тяжелая!
   Иван, который был физически почти втрое моложе самого Петра, сам не знал, за что ругать, а за что хвалить, исподтишка наблюдал за разборками и старался не вмешиваться -- как бы самому не попало.
   Зато Петр познакомился со всеми соседями. Они с лисятами бегали играть к ним, и часто Петра поражало то радушное, почти семейное их отношение к нему.
   Кто он такой? Никто, и звать никак. А в любом доме и накормят, и укажут, и подскажут, и еще и отдохнуть предложат, пока дети играют огромной разношерстной гоп-компанией.
   Как к родному относятся.
   А как он боялся! Думал, что его будут терзать, рвать, кусать... В общем, представлял себя в волчьей стае. Да по сравнению с таврами в его родном селе...
   Да нет, наверное. Точно так же. Ну, мужики выпить любят, а тавры не пьют. Зато у тавров нет комплексов: хотят, значится, друг-дружку -- ну, и вперед. И не видно, чтобы тавры на работе перенапрягались. В селе бабы в пять утра уже коров доят, мужики с шести под тракторами лежат, а здесь вроде бы как и не спешат. Но, в то же время, назвать их лентяями нельзя. Работают, но без напряга, аж завидки берут!
   И -- все успевают.
   Одна беда: уединиться негде. Как дети устроят свои игры -- хоть вешайся! В туалет не запрешься, своей комнаты нету, а ночью боязно. Со слухом и нюхом тавров...
   Так, все, дети поели, теперь их надо умыть, причесать... Не думал Петр, что когда-нибудь придется столько расческой и щеткой орудовать. Всю жизнь думал, что расчески-прически -- бабское занятие. А тут что бабы, что мужики -- все одинаково шерстистые.
   Причесать, проверить чистоту морды, одеть попоны с рукавами -- все еще прохладно, а дети есть дети.
   И -- вперед.
   Гулять.
  
  
   После обеда -- настоящая работа. Дрова колоть, навоз и мусор выносить, с детьми заниматься. Пока работа спорится, Петр с детьми поют песенки. И "во поле березка стояла" и "жили у бабуси". И другие, какие вспоминались. Дети старательно подпевали, хотя произношение у них было кошмарным, а с пониманием и того хуже. Зато весело.
   Потом -- занятия со взрослыми. Иван и Марья располагались возле его лежанки, и Петр всей шкурой ощущал стыд и раскаяние перед учителями в школе, которые его, дурака, учили, учили, да не выучили.
   Сейчас бы в школу, на уроки по русскому языку. Да хотя бы пару учебников! Он же совершенно не помнил ни правил, ни правописания... Хотя, конечно, таврам не экзамен потом сдавать, но стыдно было иногда...
   "Жывотное олень", писала Мария.
   -- "Жи-ши" пиши с буквой "и", -- отвечал Петр.
   "...олень, проходящий чащю..."
   -- Как надо, "ю" или "у"?
   А Петр не помнил. Но каждый раз находил в себе силы честно в этом признаться. В конце концов, он сельский механизатор, а не преподаватель русского языка. Ему простительно.
   Но тавры были не согласны.
   -- Все у тебя не так. Говорить не умеешь, писать не умеешь.
   -- Да умею я говорить!
   -- Да? А "котелок"?
   Еще в самом начале Петр неосторожно в разговоре употребил несколько просторечных, жаргонных выражений, и потом пришлось объяснять таврам их значение. Тавры так до сих пор и не поняли, зачем надо так коверкать собственный язык, чтобы говорить неправильно, а Петр не смог им этого объяснить.
   Тавры решили, что это от незнания языка. Ну и черт с ними. Но иногда Петра мучило неприятное ощущение, что еще год-другой, и тавры будут его самого учить русскому языку, еще и поправлять.
   Стыдобы-то будет!
   С детьми Петр пытался рисовать. Рыжуха и Сипуха, как он их называл, чтобы различать, охотно пытались ему подыграть, но явно не понимали, чего от них требуется. Водили палочками в пыли, но связать оставляемые ими следы с чем-то окружающим не могли. Петр, в меру способностей, рисовал простенькие рисунки и объяснял, что они обозначают, но ему казалось, что рисунки могли бы быть сколь угодно абстрактными -- дети бы этого не заметили.
   Им нравилось общаться с человеком. А рисунков они не понимали.
   Когда за окном быстро темнеет, а по крыше стучит крупный зимний дождь, лучше рисовать с лисятами, чем глотать дым в промозглой землянке.
  
  
   Уже третий день стояла теплая, солнечная погода. Земля подсохла, травка зазеленела, и в саду зацвели абрикосы. Даже какие-то ранние птицы пели в небе.
   Петр, Иван и Рыжуха чинили плетень. Парень просто диву давался, как тавры умеют относиться к работе. Скажем, надо починить забор. День надо, два... Три... Потом в какой-то момент Иван говорит:
   -- Пошли!
   Берут бревна, инструменты, ветки, идут к забору и полчаса его чинят. Потом все бросают и идут копать грядки. К священнодействию по вскапыванию земли Петра не допускали. Это делали только взрослые тавры, а малыши (включая Петра) могли только смотреть. Издали.
   Потом работа на огороде забрасывалась, и тавры возвращались к ремонту забора. Еще пятнадцать минут, и Иван валяется на спине, а Рыжуха кидается на его хвост, щелкая зубами. Полчаса блаженной возни, все встают и доделывают последние штрихи. За пять минут.
   В результате забор приведен в рабочее состояние, никакой усталости, даже следов утомления. Дети принимают посильное участие, при этом никого не надо заставлять, все делается как бы само собой.
   Потом Иван отослал Рыжуху к сестре, и они с Петром закончили кормление домашней живности и ритуал по распрямлению гвоздей.
   К этому ритуалу Петр допускался.
  
  
   Сегодня с утра подмели амбар. Соответственно, зерно кончилось, и на кашу можно было не рассчитывать.
   Только не видно было, что тавров это хоть чуть-чуть обеспокоило. Чуть позже Петр понял, почему. Мария забрала детей и отправилась за продовольствием. Петр бы сказал "на рынок", если бы здесь было хотя бы подобие денег.
   -- Пойдем, сходим, поглядим на твою землянку, -- сказал Иван, провожая взглядом три качающихся хвоста.
   -- Зачем? Там, наверное, за зиму все раскисло!
   -- Эээээ, только такой дурак, как ты, может бросить в лесу хорошую вещь! Пойдем, пойдем!
   Ну, раз хозяин хочет, надо пойти.
   И они пошли.
   Петр был не то чтобы поражен, но удивлен в немалой степени. Его землянка была доведена до функционального совершенства.
   В землянке Петр был ошарашен. Кто-то хорошо поработал здесь, чуть ли не вдвое увеличив её размеры, и три стены были обложены ветками, кое-как вдавленными в землю. Дверь была почти такой же, только рама двери была сплетена, а на нее качественно натянута шкура. Вряд ли того же лося, но что-то похожее. Ну, и подогнана под размеры входа.
   -- Это кто тут так?
   -- Да тут много кто делал. Мы тут играем, -- кажется, Иван даже немного смутился.
   -- Играете?
   -- Да. Только Марии не говори, да?
   -- А во что играете?
   -- Как во что? В лесников! Нравится?
   -- В лесников?
   -- Да! Которые, как ты, в лесу живут. Ты же как у них дом создал, да?
   Как давно это было! В прошлой жизни! Петр тогда так и не смог объяснить таврам, что лесники в лесу не живут, точнее, не совсем живут и не совсем в лесу... Не смог, а потом как-то и не до того было.
   Так и осталось у тавров поверье, что есть на свете дикие люди-лесники, которые живут в лесу. Тонкостей Петр и сам не знал, но сейчас воочию наблюдал результаты мифологии тавров.
   Дом лесника. Землянка.
   -- У них это называется "землянка".
   -- Землянка, -- старательно повторил Иван, -- потому, что в земле, да?
   Петр привык за зиму к выговору своих хозяев. А они сделали колоссальные успехи в освоении русского языка, практически не делая ошибок ни в произношении, ни в смысловых конструкциях.
   А сам Петр, если честно, освоить язык самих тавров не смог даже на уровне понимания. Нет, многие звуки и реакции он уже различал, а вот чтобы самому что-то сказать...
   Все-таки рычаще-шипящее произношение тавров ему было гораздо понятнее, чем им его попытки лаять или взвизгивать, хотя с лисятами они охотно переругивались на их языке.
   Взрослые в эти игры с ним не играли.
   -- Тебе понравится, да?
   -- Очень! Будь у меня такая землянка, я бы мог здесь всю зиму прожить.
   -- Эээээ, что, плохо у нас жить? -- неожиданно обиделся Иван. -- И кормим, и поим, и лечила тебя, ночей не спала, а ты, "в землянке"?
   -- Да, ну как ты не понимаешь? Мне у вас хорошо, но я у вас -- чужой.
   -- А кто тебе виноват?
   -- Природа-мать! Не тавр я, понимаешь? Всегда человеком был и человеком останусь.
   -- Ээээ, слушай, что ты мне котелок морочишь, а? Да будь ты человеком, кто тебе мешает? Скажи, что мешает? Чем тебе у нас плохо?
   Петр рассеянно провел ладонью по стене. Конечно, это все -- имитация. Нет привычного по фильмам деревянного каркаса. Добротно сделанную землянку тавры в глаза не видели, иначе, наверное, все было бы сделано идеально. И половинки бревен были бы подобраны по рисунку и отполированы. И печка бы стояла, буржуйка. И жили бы здесь тавры-лесники, дабы ощутить себя в человечьей шкуре... Как ему объяснить?
   -- Как тебе объяснить, Иван? Не плохо мне. Сам в себе не могу разобраться. Но я -- один. И всегда буду один.
   -- Как "один"? А мы?
   -- А что "мы"? У тебя есть Мария. У нее есть ты. А у меня кто?
   -- А у тебя есть все мы.
   -- Ага, прямо так вот взяли и приняли в семью?
   -- А что такого не так?
   -- Эх... Я что, на тебе жениться буду? Или на Марии? Или, когда Рыжуха с Сипухой подрастут -- им предложение сделаю?
   Иван ударил его по лицу лапой наотмашь. Это было неожиданно, больно и как-то... неправильно, что ли?
   -- На детей пасть не разевай! Увижу, узнаю -- уши отгрызу!
   Петр стоял, прикрываясь рукой и неуклюже выставив локоть. Угроза не была пустыми словами, как у людей. Петр давно заметил, что у тавров уши являлись расширенным средством коммуникации, и не только как приемник звуков. За уши трепали и таскали непослушных детей (а взрослых так и били, и кусали). За ушами чесали, уши лизали, уши трепали, вообще, уши являлись чем-то большим, чем просто ушами.
   Мог и вправду отгрызть.
   А Иван смотрел на Петра, и в глазах его вдруг загорелся какой-то нездоровый интерес. Он шагнул к человеку (тот инстинктивно приподнял руку) и влепил ему вторую пощечину. Потом ударил еще раз.
   Петр упал на колени, заслоняя голову руками. Несколько секунд ничего не происходило, он оторвал руки от головы и посмотрел на листавра.
   Иван пристально глядел на него, высунув язык, с таким брезгливым выражением на морде, что Петра передернуло.
   -- Так люди боятся?
   -- Да, -- прошептал потрясенный Петр.
   -- Ты меня боишься?
   -- Нет... -- почему-то ответил Петр.
   Тогда Иван снова ударил его. Собственное "нет" слегка приподняло дух, и Петр пытался защищаться. Он отмахивался руками, и тавр сильно пнул его в грудь передней ногой.
   Петр упал на спину, перекатился на четвереньки и хотел отползти в сторону, но в узком пространстве землянки "в сторону" было понятием очень условным.
   Тавр набросился на него сверху и зажал бока передними ногами. Петр приподнял голову, уперевшись макушкой Ивану в живот, и впервые увидел тавра с такого ракурса. И так близко оказался к самым сокровенным местам. Пожалуй, слишком близко. И места эти уже показались из меха. Петр рассматривал интимный орган листавра со смесью любопытства и отвращения, стараясь дышать ртом. А тавр, словно увидев, что там творится у него под брюхом, одним движением насадил Петра на себя.
   Петр попытался отвернуться, отплеваться, но Иван еще раз сильно ударил его по заднице. Петр замер, скованный страхом и стыдом, а листавр начал медленно и плавно двигать бедрами, по-прежнему крепко сжимая бока человека.
   Это было ужасно стыдно. Это было кошмарно, страшно и непонятно. Это было обидно, отвратительно, и Петр обмяк, перестав даже думать. А еще он почувствовал, как две ловкие лапы залезли к нему под живот и расстегивают штаны. Петр задергался, замычал.
   -- Не дергайся! -- шлепнул его Иван. Но не сильно, легонько. И продолжил снимать штаны.
   Петр сжался где-то внутри самого себя, пытаясь не чувствовать, не видеть и не слышать всего этого, того, что с ним происходит и что сейчас произойдет...
   И вместо этого он отчетливо ощущал каждую мелочь: жесткое прикосновение когтей к коже, комья сырой и холодной земли, в которую он упирался ладонями, шерстинки на лбу и шершавую ласку языком там, сзади. Петр содрогнулся, и сам себя одернул. Тавр лижет ему задницу, а он, дурак, волнуется, чистая ли она!
   -- Нраааавится, -- протянул сзади Иван со странной интонацией.
   Переступил задними ногами и освободил рот и бока человека.
   Петр тут же сел себе на голени и принялся торопливо вытирать рот, как будто это могло исправить произошедшее. Иван нагнулся к его лицу и внимательно рассматривал. Петру захотелось ударить его, разбить нос, расквасить эту наглую морду до крови, но он даже не шевельнулся.
   Тавр толкнул его вперед, заставив снова встать на четвереньки (а убежать мешали снятые штаны), и легко вспрыгнул на спину, зажав голову между мощных передних лап. Петр еще пытался дергаться, но тавр схватил его зубами за уши, прижав затылок к нижней груди, и с третьей попытки попал куда надо.
   Всего пара минут унизительнейшей пытки, и все кончилось. Уже не стесняясь, Петр сел голой задницей на землю, поднял глаза на своего мучителя и заплакал.
   -- Ты чего, чего? -- приговаривал листавр, слизывая текущие по щекам человека слезы.
   Петр размазывал их, вяло отталкивая морду.
   -- Ну, не плачь, зачем? Хочешь, ты меня? А? Давай, а? Давай! Давай ты меня тоже!
   Иван задергался, развернулся к нему крупом, отогнул хвост, изогнулся назад и чуть не сам стал насаживаться на все еще возбужденного Петра. Петр оттолкнул его, но тавр прогнулся, схватил его за волосы и затащил на себя.
   -- Давай! Давай, вставь в меня! Ну, давай же!
   Покорившись неизбежному, Петр облокотился о мохнатый круп тавра и погрузился в его горячее лоно.
   Организм был категорически не согласен с хозяином. Ему было плевать на обиды и унижения и сейчас ему было приятно. Приятно было двигаться внутри Ивана, по-кошачьи широко расставившего задние лапы, приятно было ощущать под своими ладонями жесткую шерсть, и даже то, что Иван слегка повизгивал от удовольствия -- все это было приятно.
   И организм взорвался оргазмом без всякого на то соизволения разума. Петр встал с листавра, все еще всхлипывая.
   -- Ну, ты что, ты что? -- Иван обнял его, прижал к верхней груди, и гладил по затылку.
   -- Я... Я не так хотел...
   -- А как? Что я не так сделал?
   -- Я хотел по любви, чтобы хорошо было... -- давясь рыданиями ответил Петр.
   -- А что, плохо было?
   -- Ты меня бил...
   -- Прости, Петррр, прррости... Ну, успокойся, ну, не надо... -- Иван взял его голову в ладони и снова стал облизывать лицо. -- Ну, все, все... Ты хотел, наверное, чтобы было мягко, ласково?
   -- Да, -- жалобно ответил Петр.
   -- Вот так?
   И Петр с ужасом понял, что Иван мягко и действительно очень ласково ставит его на четвереньки, что мокрый язык снова касается его спины, и что сейчас все повторится...
   И что он не может от этого отказаться!
   А Иван выгнулся, нашел его уши и жарко дышит в них, слегка-слегка покусывая.
   Ну, что ему сказать после этого?
  
  
   Они шли обратно через лес, в котором едва прошло два часа.
   -- Ты был такой смешной, когда боялся. Смешной... и беззащитный. Я просто не смог удержаться.
   Петр молчал.
   -- Но зато как хорошо ты мне сделал! Мария не хочет меня жена делать, говорит, молодой еще. Права, однако! А знаешь, как я ей завидовал?
   -- Завидовал?
   -- Конечно! Я ее этот, как ты говоришь, трахать? А она меня -- нет!
   -- А что, ты так хотел, чтобы тебя трахнули?
   -- Конечно! Знаешь, как хотел? А на сторону не хотел бежать, нет. А вдруг дети будут, как буду Марии в глаза смотреть? А с тобой так хорошо -- и детей не будет, и ты меня тоже как жена сделал!
   -- Ну, и сказал бы сразу, чего ж меня-то трахать?
   -- Эй, скажи, тебе не понравилось?
   -- Не понравилось.
   -- Зачем обманываешь, да? Я же чувствовал!
   -- Что ты чувствовал?
   -- Что тебе нравится. Поэтому и бил. Не потому, что ты сделал не так, или еще почему. Просто, тебе так надо было!
   -- С чего ты решил, что мне так надо было?
   -- Это не я. Это ты так решил.
   -- Я???
   -- Конечно! Ты сразу такой стал... Как сказать, а? Как каша на тарелке. Ты до этого боялся ужасно, что увидят, как ты себя рукой там, боялся, что увидят, как ты за детьми подглядываешь, наверное, боялся и на корову?
   -- Да ну тебя!
   -- Нет, правда, скажи, я же знаю -- боялся?
   -- Да я и не думал про вашу корову.
   -- Я не про корову, я про остальное -- боялся же?
   -- Боялся. И сейчас боюсь.
   -- Нет, сейчас -- не боишься. Может, потом будешь снова бояться, но зачем бояться? Мы тебе что, плохого сделали? Кормим, любим, детей доверяем, а ты -- бояться! Зачем?
   -- Нет, подожди, почему ты решил, что сейчас я -- не боюсь?
   -- Да чувствую же!
   -- Чем? Членом?
   -- Зачем членом? Носом!
   -- Носом?
   -- Конечно! Ты когда боишься -- так пахнешь, когда тебе приятно -- по-другому. Я не смогу сказать, ты мне таких слов не учил, да, наверно, у вас и нет таких слов.
   -- То есть, вы все-все про меня знали? И когда рукой себя, и когда подглядывал...
   -- Ну, не все, мы же не как милиция, но кое-что видели. Кое-что знали. Зачем ты такой бояка?
   -- Так воспитали. Я и сейчас боюсь.
   -- Чего?
   -- Мария узнает.
   -- Ээээ... Да, Мария узнает -- еще неизвестно, что будет. Будет за шкирку таскать, ругаться будет... Ты пока Марии не говори, хорошо?
   -- Да хорошо... Но ты же ей скажешь!
   -- Я потом сам скажу, да. Когда время будет. А может, не скажу.
   Дома на них пахнуло вкусными ароматами -- Мария уже готовила еду.
   -- Бестолочи бесстыжие! -- ругалась она. -- Опять весь день шлялись по лесу!
   -- Чего ты ругаешься, весна скоро, чего, по лесу нельзя погулять?
   -- Да гуляйте, приготовь еды и иди, гуляй!
   -- Ты за едой пошла, из чего готовить?
   -- А творог сделать? А масло взбить? Что, руки отсохли?
   Мужики вздохнули и принялись за домашние дела.
   Жизнь продолжалась.
  
  
   Ночью долго лежал без сна. В заду свербило какое-то неприятное ощущение. Особенно боязно было вечером садиться под дерево, казалось, будет ужасно больно. Ан, нет. Процесс прошел как всегда.
   И сейчас мучился, вспоминая произошедшее. Каждую мелочь, каждое ощущение.
   "Конечно, хотел! Знаешь, как хотел?". Знаю, Иван. Я сам хотел. Только -- не так. Это вам, гермафродитам, хорошо. Что ты, что тебя -- вам одинаково приятно. А нам, людям...
   Петр еще раз вспомнил все унижение, весь позор, представил, как завтра будет смотреть на того же Ивана, зная, что он тоже знает...
   И вдруг понял, что нормально будет смотреть. Как на "жена". Он ведь тоже тавра... поимел. Хотя, если строго подходить к вопросу, то тавр и тут его изнасиловал. Заставил отыметь себя. Поэтому еще неизвестно, что самому Петру понравилось больше...
   И тут же, словно боясь, что его мысли кто-то подслушает, чуть не закричал мысленно: "Нет, нет! Мне не понравилось! Мне же было больно, противно, страшно...".
   В конце концов удалось уснуть. Как ни боялся Петр, ночью его не преследовали ни кошмары, ни эротические сны.
   Спал себе и спал.
   Даже проспал утром подъем Марии -- проснулся уже, когда от плиты потянулось блаженное тепло.
   Встал, подумал и пошел дальше заниматься привычными делами.
   Вылез Иван, поприветствовал его, как ни в чем ни бывало, и тоже занялся работой.
   Сегодня на улице сгустился туман, скрывая краски и без того серо-желтого пейзажа, отбивая всякое настроение куда-то идти.
   Мария взялась за покрой новой "одежды" для подросших детей, а Петр взялся ей помогать.
   Руки у тавров, конечно, не звериные, но до человеческих им далеко. Она очень старалась. Но вдвоем с Петром, который ни шить, ни кроить не умел, получилось вдвое быстрее. Иван занимался живностью во дворе. Потом дружно обедали, потом дети свернулись спать, а взрослые шумно завозились на своих лежанках. Петр послушал стоны и повизгивания и залез на свой матрас, решив, что сейчас тавры слишком заняты, чтобы обращать на него внимания. Интересно только, кто там кого?
  
  
   А на следующий день пришел незнакомый крети. Петр первый раз увидел "чистого" -- вокруг жили одни листавры. Конь, не конь... Непонятно даже, что за зверь у него в нижней половине. Даже не удостоив взглядом человека, он завел с хозяевами какой-то длинный и ответственный разговор. Длинный в том смысле, что он растянулся минут на десять бурного обсуждения с обеих сторон. Иван и Марья бурно жестикулировали всеми доступными средствами -- и руками, и хвостами, и ушами, и мордами. Крети оставался внешне спокойным, но зато у него так менялись интонации, что это вполне компенсировало активность хозяев.
   Когда он ушел, Мария сказала:
   -- Ну вот, побежишь на станцию, это вон там и вот так, там найдешь такого-то, он тебе объяснит, что делать.
   -- Приказ начальства? -- спросил Петр, одеваясь.
   -- Это жизнь. Вы, люди, сами сделали ее такой, и никуда от нее не спрячешься, даже у нас дома.
   Так ничего и не поняв из этого объяснения, Петр пошел в указанном направлении, размышляя, что он скажет людям.
   Если честно, отвык он от людей за это время... И не слишком спешил возвращаться.
   Оказалось, что люди тоже не слишком жаждали его появления.
   Станция была далеко. Километров десять. Заодно Петр познакомился с жилой частью Таврополья. На полях встречались отдельные тавры и группки по пять-семь особей, они что-то делали, но что -- было непонятно. Вдалеке он услышал (а потом и увидел) одинокий трактор. Чем ближе к станции, тем чаще встречались дороги -- привычные, проселочные дороги, наезженные тракторами, с промоинами и обширными лужами.
   А на станции на него посмотрели равнодушно и отвернулись. Пришлось искать указанного тавра, хотя, если честно, Петр забыл, как его зовут. Ничего, нашел. Это был второй крети, которого видел Петр.
   -- Как имя?
   -- Петр.
   -- У кого живешь?
   -- Ээээ... Ну, я их называю Иван и Мария, а как их зовут -- не знаю.
   Тавр посмотрел на него с презрением.
   -- С кем живешь?
   Петр не понял вопроса.
   -- Ну, я же говорю, не знаю я, как их зовут! У них двое рыжих лисят, один молодой, другая взрослая.
   -- Что умеешь?
   Тут Петр совсем растерялся. Что он умеет? Да, почитай, ничего!
   -- Да почти ничего...
   -- Читать умеешь?
   -- Читать? Да, по-русски. По-английски -- плохо.
   -- А говоришь: "Ничего". Кнопки нажимать умеешь?
   -- Наверное, да.
   -- Идем.
   Оказалось, что здесь, в Таврополье, разрешили построить научную станцию. Люди и построили. И теперь удаленно получали информацию о чем-то там интересном. Сама станция состояла из восьми домиков с оборудованием, трансформаторной подстанции, большого ангара для техники, вышки с передающим оборудованием, склада, сторожки и помещения для персонала.
   Помещение для персонала было разделено на две неравные части. В людской половине стояли кровати, было очень накурено и не слишком чисто, на тумбочке стоял черно-белый телевизор. Половина для тавров была минимум вдвое больше по размерам, но Петр даже не сунулся туда, понимая, что раз их разделили стенкой, то не зря.
   Пока что его ни к чему не обязали, сказав, чтобы ходил, смотрел, вникал. Он и ходил.
   Все-таки пришлось знакомиться с человеческим населением. Зашел в комнату отдыха -- на кровати лежал и курил здоровенный парень, а на табуреточке у окна смотрел телевизор дедок. На шум открываемой двери обернулись оба.
   -- Здрасте, -- несмело сказал Петр.
   -- Заходи, заходи, -- поманил его рукой дедуля.
   Парень молча вернулся к телевизору.
   -- Как звать-то тебя, человече?
   -- Петром.
   -- Петя, значить... Недавно к нам?
   -- Да уж с полгода, наверное.
   -- А что ж не заглядывал?
   -- Да как-то недосуг было.
   -- Тоже верно, ваше дело молодое... Насовсем, али по работе?
   -- Насовсем, видать.
   Парень на кровати хмыкнул.
   -- А с кем живешь?
   -- С лисами этими.
   -- Как? Прям со всеми?
   Парень на кровати как-то странно фыркнул и перевернулся на бок, закашлялся.
   -- Ну, не знаю, -- растерялся Петр, -- у нас двое живут... С дитями.
   -- Ну, и с кем из них ты... Или с обоими?
   До Петра дошел смысл вопроса. Кажется, пунцовыми стал даже кончик носа.
   -- Да ни с кем я не... живу! Я у них просто так.
   -- Так уж и просто, -- заулыбался дедок.
   -- Ну, ты, Михалыч, прям с порога -- и в штаны лезешь. Может, он и правда ни с кем не живет, чего пристал к парню? Ты проходи, курить будешь?
   -- Не курю я...
   -- Твое счастье. За курево эти твари три шкуры сдирают, мать их через пень ногой об колено... А на Михалыча особенно внимания не обращай. У самого уже не стоит, вот он и выпытывает, кто и что...
   -- А тут что, обязательно с кем-то... жить?
   -- Ну, -- мелко засмеялся Михалыч, -- не обязательно, но все же живут.
   -- Не все, -- вдруг ощерился парень. -- Я -- не живу.
   -- Это потому, что балбес, -- наставительно сказал Михалыч.
   -- Это потому, что я -- нормальный, -- ответил парень и лег обратно на кровать.
   -- Ну и маешься суходрочкой, это что, нормально?
   -- От... вяжись.
   Тогда Михалыч снова обратился к Петру.
   -- Так это, ежели, не по любви, тогда чего сюда пожаловал? Чем тебе в Союзе не сиделось?
   -- Ссыльный я.
   -- Да, уж, понятно, что не сам прибежал. Чего так?
   -- Подписку давал, о неразглашении.
   -- Тю... Что здесь стоит твоя подписка?
   -- Не, -- замотал Петр головой, благословя мысленно усатого милиционера, -- на всякий случай. А то потом вылезет где-нить боком, и как меня...
   -- Ну, как хочешь.
   -- А сюда чего? -- спросил парень, не поворачиваясь. -- По людям соскучился?
   -- Нет. Мне сказали сюда прийти. Я сам не знаю, зачем.
   -- Понятно. А тебе сказали -- ты и пришел. Послушный, значит...
   Петру стало ужасно неуютно.
   -- А вы мне скажите, чего здесь делают?
   -- Снимают штаны и бегают, -- раздраженно ответил парень. -- Живут здесь. Кто с кем может.
   -- Да я не про это. Здесь вот, чего делают? Мне сказали, ходи, смотри. На что смотреть-то?
   -- Видать, он и впрямь ничего не знает, -- сказал Михалыч парню.
   -- Ну, не знает, пущай валит.
   Петр повернулся и вышел.
   Как-то не так он представлял себе встречу с людьми. Хотя могло быть и хуже, напомнил он сам себе.
   Никому он здесь не был нужен. Никто за ним не следил, никто не собирался ничего указывать или показывать. Ходи, смотри. Чего смотреть? Куда ходить? Точнее, куда можно, а куда -- нельзя?
   И везде объяснять, кто он такой и почему ничего не знает. И с кем живет. Да ни с кем! К сожалению...
   Пошатавшись по станции еще с полчаса, погуляв по одиноким рельсам, уходящим куда-то вдаль, Петр решительно пошел домой.
   Никто ему не препятствовал.
   И, как ни странно, заблудился. Хотя, чего странного? Знал только, откуда пришел. Сюда хотя бы дороги вели, чем ближе к станции, тем больше и шире. А обратно идешь по дороге -- где-то надо свернуть. А где?
   Зайдя на какой-то холмик, увидел через два поля движение. Пошел туда. На краю поля на него накинулся с руганью какой-то пятнистый тавр. Он размахивал руками и кричал крайне невнятно, но Петр его ничуточки не испугался, только сказал, что заблудился и что не знает, куда идти. Пятнистый сказал, что куда бы он ни шел, по полям ему ходить нельзя. Только, стало быть, в обход.
   Ну, нельзя, так нельзя. Осталось узнать, куда можно. Тавр обнюхал Петра, задумался и махнул рукой.
   Петр честно попытался выдерживать указанное направление, но проплутал почти до темноты, доведя себя почти до истерики. Все-таки февраль, даже в Таврополье, -- не лучшее время для ночевок в открытом поле.
   До поселка добрался случайно, кажется, услышал голоса и на них повернул. Оказалось -- свои. А дальше до дома и вовсе рукой подать.
   Дома.
   Очаровательнейшее слово! Дом. Пусть не свой, пусть неправильный, нечеловеческий, но все равно -- дом. Место, где тебе отвесят подзатыльник, наорут, но потом обязательно накормят, обогреют, и где есть свой матрасик у стенки. Можно на него залезть, обнять теплых лисят и рассказывать хозяевам о своих приключениях.
   После подзатыльника или заслуженной трепки все претензии снимались, и отношение почти сразу менялось на нормальное или даже дружеское. Если схлопотал, значит, за дело. Значит, больше так не будешь.
   В частности, сейчас тавры за него волновались. Ибо бегать его разыскивать по следам никому не улыбалось, а на дворе -- темень, значит, бежать все-таки придется. Не бросать же его в такую пору одного.
   На сердце стало значительно теплее. Урчат вечно довольные дети, а Петр рассказывает о своем посещении станции и дороге обратно.
   -- По полям тебе, действительно, ходить не надо, -- объяснила Мария. -- Не то, чтобы нельзя, а не стоит. По некоторым полям ты можешь много чего испортить, что много-много делали, а по некоторым -- можно. Но ты не знаешь, где какие, поэтому лучше нигде не ходи.
   -- А тавры вон, бегают...
   -- Они чувствуют, где можно. Ты скажи, что тебе сказал тот крети?
   -- Спрашивал, с кем я из вас живу. Я не понял сначала, но люди потом объяснили.
   -- Это которые?
   -- Михалыч... и парень один там лежал. Я не знаю, как его зовут.
   -- А что ты вообще знаешь? Как нас зовут -- не знаешь. Как людей зовут -- не знаешь. Как жить -- не знаешь. Что вообще знаешь?
   -- Не лай, -- Иван успокаивающе положил руку на жену. -- Я тоже не все знаю.
   -- Тебе сколько? А ему сколько?
   -- Нам почти одинаково.
   -- Он старше тебя в два раза! Думать должен! Котелком! -- Мария выразительно постучала Петру по указанному органу.
   -- Тогда может быть вы мне уже объясните, что я такого должен знать! -- взорвался Петр. -- Я вас спрашивал, как вас зовут, что вы мне ответили? "Ты не поймать, придумай что-нибудь!" Как ваш поселок называется? Что мне другим таврам говорить? Зачем станция, и вообще, какого черта меня туда послали?
   Тавры переглянулись виновато.
   И наконец-то объяснили.
   Оказывается, дармоедов не любят нигде. Не новость, конечно, но Петр уже так привык к своей непыльной работенке по присмотру за двумя самостоятельными подростками, что как-то и забыл, что хлеб даром не дается. Даже у тавров.
   И скоро придет весенний сев. У людей это время, когда с полей не вылезают днем и ночью. Это при наличии техники и освещения. У тавров еще хуже -- они технику применяют очень ограниченно, поэтому работают, как лошади. В прямом смысле этого слова.
   Научная станция собирала информацию о погоде, сейсмических, химических и прочих условиях в Таврополье, обеспечивала связь с Союзом, вела складской учет и бухгалтерию. Очень скоро с Союза пойдут вагоны с техникой и удобрениями, заказами для тавров: пилами, гвоздями, деталями и всем прочим, тем, что в Таврополье днем с огнем не сыщешь. Например, тех же сигарет. Или вина. А осенью с Таврополья пойдут вагоны с зерном. Сами тавры не обременяли себя подсчетами, просто заказывая то, что считали нужным и отгружая то, что могли себе позволить.
   А позволить они себе могли столько, что тавропольское зерно в хорошие годы шло на экспорт. Но люди очень любят все считать и подсчитывать, поэтому кто-то этим должен заниматься.
   Вот, пока тавры будут вкалывать на полях, обеспечивая осеннее изобилие, кто-то должен работать на станции. А людей в Таврополье мало.
   Так что Петру придется осваивать все. И бухгалтерию, и связь, и ремонт техники, и погрузочно-разгрузочные работы... А там видно будет, куда он прибьется и чем станет заниматься. Насильно заставлять его работать никто не будет, но церемониться тоже не станут.
   Выкинут из республики и иди, куда знаешь.
   Петр проникся.
  
  
   -- Ага! Весна пришла! -- навострил ушки Иван.
   И выскочил из дома.
   Мария сначала закончила вылизывать детей, потом тоже побежала к выходу.
   Петр вышел на улицу, чуть ли не всерьез ожидая увидеть какую-нибудь двадцатиметровую призрачную Весну, которая щедрой рукой разбрасывает на поля цветы и травы.
   Нет, это на том конце поселка появилась кавалькада колесниц. С десяток тавров тащили телеги, груженые чем-то бурым. Подвозили к каждому дому и сваливали на землю...
   Землю.
   Обычная черная грязь, неровными кусками наваленная на телегу.
   Иван завизжал что-то радостное и, как ни странно, его вопли подхватила Мария. И то тут, то там в поселке раздавались похожие визги.
   А потом все семейство, включая Петра, взяло в руки мотыги и лопаты и стало сгребать слой земли с задней части дома.
   С той, куда обычно ходили в туалет.
   За пару часов набралась солидная куча, которую довольно быстро закидали на тележку. А привезенную землю раскидали за домом.
   Неделя -- и никто не заметит, что тут проводились какие-то почвенные работы.
   Еще через полчаса, пока землю выравнивали и утаптывали, появились грузовые тавры, помахали хозяевам, что-то проорали и бодренько впряглись в телеги.
   И потащили землю обратно.
   Куда -- Петр даже не спрашивал. Тем более, что коровий навоз, почему-то всю зиму складываемый за сараем, тоже был загружен на ту же телегу.
   Более качественные удобрения для полей трудно придумать.
   Потом всей семьей умывались и чистились и так же всей семьей готовили еду. Сегодня было что-то мясное и даже печеное.
   После обеда Иван куда-то умчался, а Мария послала Петра заняться ремонтом коровника. Корова была выпущена во двор, а Петр выгреб солому и дерьмо и занялся перестилкой полов. Потом вернулся Иван и принялся ему помогать.
   Запах свеженастеленных досок смешался с ароматами навоза и сена, навевая что-то родное и легкое. Петр сам удивился себе: неожиданно он почувствовал возбуждение. Сначала легкое, на уровне щекотания в штанах, потом мысли сами стали возвращаться к тому случаю в землянке... Он вспоминал произошедшее, поглядывая на спину Ивана, и чувствовал, что у него сейчас встанет.
   С чего бы?
   Загнали корову, навалили ей сена, принесли воды.
   -- Хорошо поработали, -- сказал молодой тавр, отряхивая вымытые руки.
   -- Ага, -- Петр оглядел свежеотремонтированный пол и корову, смачно жующую сено.
   -- Что, хочется? -- подмигнул Иван.
   -- Да ну тебя, -- смутился Петр, отводя глаза.
   -- А что? Подумаешь, корова. Не бойся, мы тебя судить не будем.
   -- Не хочу.
   -- Эээээ... Жаль.
   -- Что "жаль"?
   -- Что не хочешь.
   -- Почему?
   -- Какой "почему"? Я посмотреть хотел!
   -- Тебе... что... интересно?
   -- Конечно!
   -- Вот сам и трахай.
   Иван посмотрел на корову, встопорщив усы.
   -- Нет, наверное, не буду... Или потом, через месяц... Слушай, а давай, а? Давай ты ее потрахать? Тебе все равно не с кем, а я посмотрю.
   -- Да ну тебя, может, у меня не стоит?
   -- А давай я тебе полижу, у тебя встанет, и ты ее потрахать?
   Петр уже собрался было в очередной раз отказаться, но Иван уже приступил к решительным действиям, и на Петра как будто напал столбняк.
   Он не шевельнулся, когда тавр расстегивал ему штаны, и только с отстраненным стыдом смотрел, как Иван без тени смущения склоняется к нему, как обдает горячим и мокрым теплом, посылая мурашки по спине.
   -- Вот, смотри, уже стоит! Давай!
   Петр с тоской посмотрел на корову. Вот же влип! Ну, что, теперь ему до самой смерти, что ли, расплачиваться за грех давно минувших дней?
   -- Я не достану. - тихо попытался отбрехаться Петр.
   -- А там ты как доставал?
   -- Подставлял стул.
   -- Эээээ...
   Иван огляделся и выскочил за дверь. Вернувшись через полминуты с чурбачком в руках. Установил позади коровы.
   -- Ну, давай?
   Петр обреченно залез на деревяшку. Корова хлестнула хвостом и попыталась отодвинуться. Не отрываясь от кормушки.
   -- Эй, стой давай! -- ткнул ее в бок тавр.
   Петр задвигал бедрами, как вдруг хлопнула дверь.
   -- А что вы тут делаете? -- спросила сзади Мария.
   "Все" -- понял Петр. Давешний страх нахлынул на него с такой силой, что задрожали ноги и подломились руки, он чуть не упал.
   -- Корову трахать! -- радостно ответил Иван.
   -- Дааааа? -- протянула Мария.
   Не зло протянула, удивленно. И и не завизжала, и лаять не стала .
   Петр висел на корове и, кажется, стучал зубами.
   -- А как он ее трахает? -- спросила Мария слева. -- Он же не двигается!
   -- Вот и я хотел посмотреть, -- ответил Иван справа, -- вроде двигался. Ты что, все?
   -- Почти, -- прошептал Петр.
   -- Жаль. И Мария не посмотрела.
   Тогда Петр пересилил себя и снова стал двигаться.
   -- О! -- радостно сказала Мария.
   И все затихло. Петр обернулся и увидел, что милая парочка целуется и лижется, поглядывая на него. Он отвернулся, глядя в стенку перед собой.
   А сзади его спины осторожно коснулась лапа... Провела сверху вниз... Иван и Мария с разных сторон засунули морды прямо к ногам, внимательно изучая процесс.
   -- В пизду! - уверенно заявила Мария.
   -- Да... -- разочарованно согласился Иван.
   Петр прекратил бесплатное порнопредставление, развернулся к таврам и обличающе спросил:
   -- Вы что, поспорили?
   -- Нет, -- ответила Мария. -- Нам было просто интересно. У тебя же не как у быка, значит, у тебя и не получится. Иван говорил, что только в жопу можно, а я оказалась права.
   Она чуть нагнулась и лизнула у Петра.
   -- Может, заведем быка? -- спросил Иван.
   -- Подожди, неуемный, скоро свадьбы, тогда отгуляешь!
   -- Да я на потом, -- как-то увял Иван.
   Мария опять нагнулась и сглотнула в пасть. Иван оценил позу и ситуацию и вспрыгнул ей на спину. Мария обхватила Петра за ноги руками и заурчала.
   Петр продержался ровно тридцать секунд. Мария облизалась и выпрямила спину.
   Через минуту кончил и Иван, повизгивая и поскуливая. Слез с жены, лизнул в носик.
   -- Ты уже?
   -- Нет, я думаю, через неделю, -- и добавила что-то по-своему.
   -- А я -- уже.
   -- Я чувствую. Даже вот этот чувствует.
   Тавры обнялись, постояли так, прижавшись боками.
   -- Одевайся? -- буднично предложил Иван.
   -- Понравилось? -- спросила Мария.
   Петр ничего не ответил, натянул штаны и вышел из сарая.
   "Уйду -- думал Петр -- уйду опять в землянку. Скоро весна. Птички побегут... Зайчики... Ничего, проживу. Не впервой. Теперь я знаю, где я, и что я. А от них -- уйду".
   И пошел в дом.
  
  
   -- Ахмееееед, -- разносится по базе голос начальника, Степана Евгеньевича. -- Ахмед и Ахмет! Да где вас носит, бестолочи?
   -- Здэсь мы! -- Ахмед и его тавр появляются из черного провала ворот.
   Ахмед -- начальник склада. А заодно -- начальник всех прочих возможных и невозможных служб: снабжения, отдела кадров, ОТК, милиции, суда и так далее. Ахмед един в двух лицах. Пожалуй, это уникальное явление в Таврополье, в приграничье известное каждому.
   Дело в том, что Ахмед -- в паре с крети. Однополые связи в Таврополье -- огромная редкость, в связи с очень незначительным количеством самцов. А тут -- не просто межвидовая пара, не просто межвидовая пара самец-самец, а пара настолько неразлучная, что всегда и везде человек и тавр появляются вместе.
   Так и этого мало.
   Ахмед и сам не дурак подраться, но против тавров он, скорее всего, не выстоял бы. Вздумай тавры задать ему трепку за его характер -- харкал бы кровью. Но его крети всегда с ним, а эту пару одолеть -- надо много сил и немало везения. И очень много народу.
   Даже начальник базы, Степан Евгеньевич, и то Ахмеда побаивается. Ругается на него, кричит, но если Ахмед сказал -- будет так, как он сказал.
   При первой встрече всего через пять минут Петр был полностью подавлен этим человеком.
   -- Эй, дарагой, иды сюда. Тебя как зовут?
   -- Петром.
   -- Значит так, берешь вот эти доски, укладываешь там. Потом весь вот этот мусор отнесешь туда.
   -- Это с какой стати?
   -- Я тебе сказал. Ты что, нэ понял?
   -- Да пошел ты!
   -- Эй, ты что мне сказал? Я нэ понял?
   -- Да я вообще здесь не работаю!
   -- Ага, это нэ я, это ты нэ понял! Значит, сматры, я тебе сказал, ты пошел и сделал. Нэ сделал -- я тебя накажу. Ты мэня понял?
   Он не повышал голоса, не замахивался, не доставал ножа или автомата. Он просто говорил и смотрел.
   Брала дрожь. Оторопь брала.
   -- Понял.
   -- Харашо. Теперь, сматры. Если ты меня куда-то пасылаешь, за базар отвечать надо. Ты готов за базар отвечать?
   -- Нет...
   -- Тагда слэды за базаром. Пошел!
   И слегка толкнул в плечо.
   Очень слегка.
   Петр оценил силу толчка и пошел таскать доски и мусор.
   Это было почти месяц назад. Сейчас приказ, озвученный Ахмедом, не оспаривался даже мысленно. В конце концов, Ахмеда слушались все, так что ничего позорного в этом, в общем-то, не было. Но Петр не любил эту пару до судорог в животе.
   Увы, ничего поделать с ними он не мог. И никто не мог.
   Степан Евгеньевич подошел к Ахмеду и что-то с ним долго обсуждал.
   -- Эй, Петр! Иды сюда! Сматры сюда, сев начался. Значит, будешь дежурить по ночам. Одну неделю ты, потом -- днем. Потом опять неделю ночью. Ты меня понял?
   -- Понял. Только я же не смогу вечером сюда приходить.
   -- Пачему?
   -- Да далеко же! Я все глаза себе выколю, пока дойду!
   -- Эй, слушай, ночевать будешь вон там, там кровати есть. Где столовая -- знаешь, чего придумываешь?
   -- А как же...
   -- А что оны тебе, мама-папа? Ты у них живешь, но нэ с ними. Будут проблемы -- скажи мнэ. Я им скажу сам.
   И все. Последняя отмазка не прокатила. До свиданья, родные тавры. Невесть на сколько. И ведь не скажешь: "Ахмед, я просто не хочу!".
   Зубы целее будут.
   На ночном дежурстве не соскучишься. Оказывается, во внешне спокойном Таврополье идет огромная закулисная работа. Надо с Армавиром связываться, с Ростовом, с Новороссийском, передавать телефонограммы. Принимать их. Находить тех или иных лиц, передавать им информацию. Следить за приходом вагонов, следить за уходом вагонов. Записывать, кто кому что передавал, и передавать, кто кому что написал. А до товарной станции еще пару километров бежать.
   Сев идет!
   У тавров -- радость. У тавров -- праздник. Сев идет! Тавры ошалело бегут в поля и работают, работают, работают. Петр бы тоже работал, но работа, навязанная Ахмедом, никак не доставляет радости.
   Кстати, его крети тоже в поле не идет, но зато здесь работает за десятерых. Разгрузка-погрузка в любое время дня и ночи, наладка оборудования, подержать-показать...
   И все -- молча. Ни слова.
   Похоже, с Ахмедом они друг друга понимают с полувзгляда, вот уж, действительно, пара так пара.
   А тавры сходят с ума. Возвращаются усталые, но радостные. И затевают игры, догонялки и прочую ерунду.
   В том числе трахаются, где ни попадя.
   Прошла неделя и на ночь можно было уходить домой. И тут Петра ждало второе разочарование.
   Домой уходить было незачем.
   На полках сиротливо стояли чашки-плошки, в печи не горел огонь, и сарай был пуст.
   Корова гуляла где-то на выпасах, а хозяева пахали. Хочешь жрать? На здоровье. Бери, что найдешь, разводи огонь, готовь, ешь. Хочешь спать? Нет проблем, доставай свой матрасик, уже убранный с пола, и валяйся. Или валяйся на хозяйских постелях. Хочешь дрочить? Сколько угодно! Никто не подсмотрит, никто ничего не скажет... Дрочи на здоровье!
   Не хочется.
   Пустой дом. Не родной. Ненужный.
   У соседей -- то же самое. Заходи в любой дом, живи...
   А потом тавры сошли с ума...
  
  
   А потом тавры сошли с ума. В поле, в поселке, прямо на железнодорожной станции то и дело вспыхивали ссоры, драки, распри... Тавры, милые и добрые тавры, которые всю зиму были рыжими и пушистыми, вдруг стали такими, как их представляли себе советские люди.
   Жестокими, кровожадными зверями.
   Смертью такие поединки, вроде бы, не заканчивались. По крайней мере, ни одного трупа Петр не видел. Но пятна засохшей крови частенько украшали шерсть сменных тавров.
   И никто не обращал на это внимания. Ни сами драчуны, ни местные люди. Хотя, нет. Местные старались таврам на глаза не попадаться. Сидели, по возможности, в курилке или в сторожке.
   В конце концов, Петр не выдержал и решил спросить.
   -- Это у них что, любовь-морковь началась? -- спросил он дежурного Семена после очередного поединка тавров.
   Который как раз происходил за окном.
   Два пятнистых тавра сбежались с разных сторон, резко затормозили, вильнув хвостами в разные стороны, обежали друг друга по кругу, обменялись парой ударов передними лапами и, с маханием руками, разбежались. Один пригнулся, почти лег на землю, а второй постоял, хлеща себя хвостом, и ринулся на соперника. Тот перевернулся на спину, взбив воздух всеми шестью конечностями. Тогда нападавший перелетел через него, едва коснувшись конкурента кончиками когтей, быстро-быстро перебирая в воздухе лапами. Упал, развернулся и погнал соперника за пределы видимости.
   -- Да... Любовь.... Весна пришла! -- ответил Семен, едва глянув в окно. -- Ты бы, парень, не лез бы к ним...
   -- Да я и не лезу, -- ответил Петр.
   Действительно, охоты лезть с расспросами к самим таврам как-то не наблюдалось. Хотя работу они выполняли исправно. Но даже таскать мешки рядом с ними было как-то боязно.
   Этой ночью привезли огромную цистерну воды. Даже две -- двенадцатитонный тягач-водовоз с таким же прицепом. Пришлось до самого утра таскать шланг и крутить вентиль, заполняя различные емкости, подвозимые таврами. Поскольку электрического освещения было крайне мало, только на товарной станции, то работа была изматывающая, хотя и не слишком тяжелая. Плюс ко всему, крутишь вентиль, а сзади в темноте раздаются гневные порыкивания и резкие взревы. Немножко нервирует!
   Вообще-то с водой в Таврополье проблем не было, колодцы были повсюду. Но жили тавры маленькими общинами, каждую из которых один колодец обеспечивал с лихвой. А вот на станции, большом скоплении людей и тавров, воды не хватало даже для питья, а до ближайшей реки -- километров тридцать, дальше, чем до границы. Поэтому раз в месяц и приходил из Союза автопоезд с водой.
   Вторую цистерну перелили в бочку с надписью "Техническая вода". Так что этой ночью Петр еще и промерз, немало раз облившись при перетаскивании шланга.
   А потом все как-то неожиданно кончилось. Сев удалился куда-то далеко, а может и закончился. Совсем. Вместе с ним куда-то пропали все тавры. Ну, почти все.
   В частности, никуда не делся крети Ахмеда, вместе со своим человеком. Петр ни разу не видел, чтобы он участвовал в сражениях, но это еще можно было объяснить. Может, он был так верен своему человеку... Кстати, это тоже было уникальным явлением. Ни один тавр не принадлежал никому, кроме себя самого. Вообще, через полгода жизни в Таврополье Петр охотно мог представить себе человека в качестве домашнего животного, но представить себе тавра в качестве слуги или ручной зверюшки он категорически не мог. Лев может выступать в цирке, леопард может охранять дом, слон -- таскать детей и тяжести. Тавры -- не могут.
   И вот, в самом Таврополье, в республике тавров, тавр принадлежит человеку. Полностью, как понимал Петр. Ладно бы, если бы Ахмед отдавал приказания только людям, это было тоже понятно. Но и его крети беспрекословно выполнял любое распоряжение хозяина. Даже отданное взглядом, жестом.
   Слава Партии, на остальных тавров это не распространялось.
   Так вот, в присутствии этого гнедого силача ни один тавр не затевал поединков. И любые поединки прекращались. Заметив это, Петр стал откровенно бояться Ахмеда. Что же это за человек, который имеет такую власть над таврами?! Даже над такими?
   Теперь Петр безвылазно жил на станции. А зачем уходить? Редкие встречи с бывшими хозяевами приносили взаимное разочарование и неудобство. Дом перестал быть домом, а жизнь среди людей оказалась сносной. Не хуже, чем в колхозе на весенних работах.
   А еще через пару дней заявился Иван.
   -- Разобрался?
   -- Ой, привет! В чем?
   -- Ну, как тут чего работать?
   -- Вроде бы, да. А ты что, тоже здесь будешь?
   -- Ага. Ты не против?
   -- Я!? Я-то чем могу быть против?
   -- Ну, это же твое место... Здесь ты можешь решать...
   Петр протянул руку и погладил Ивана по плечу.
   -- Я не против. Я даже рад. Ну, что, теперь домой вместе ходить будем?
   -- Нет, -- покачал головой листавр, -- я туда сейчас ходить не буду.
   -- Поссорился с Марией?
   -- Нет, зачем? Она проиграл.
   -- Проиграл?
   -- Да, проиграл свадьбу. Теперь она чужой муж.
   Петр стоял с отвисшей челюстью. У человека... то есть, тавра такое горе, а он так спокойно об этом говорит.
   -- Насовсем?
   -- Нет, почему насовсем, до весны. А это что такое? -- и указал на трансформаторную подстанцию.
   У них было о чем поговорить. О том, зачем нужны трансформаторы, что происходит весной и что по обычаям двуполых тавров самка занимает доминирующее положение. И каждую весну проходят бои между листаврами (и между мяуаврами), бои за право стать самкой. Кто победил -- вынашивает детенышей. А вот отца детей самка выбирает сама. Выбирает за красоту, ум, ответственность и иные душевные качества. И Петр поражался логичности и прочности мироустройства тавров: сильный может выносить и выкормить детей, а ответственный и обаятельный сможет добыть для них пропитание и создать уют в семье.
   Понятно теперь, почему молодой Иван был мужем опытной и сильной Марии и почему он так возбудился, когда ударил Петра там, в землянке.
   Почувствовал себя сильным -- самкой.
   -- А вот он? -- указал Петр на крети Ахмеда.
   -- Ахмет? Ему нет смысла драться с кем-то. Поединок с ним не выдержит никто.
   -- Почему?
   -- Ну... Я не знаю, как сказать. Но он любого порвет в клочки. И потом, крети не так трахаются, у них муж и жена разные, поэтому у них все по-другому. Как у вас.
   -- А ты знаешь, как у нас?
   -- Нет, не очень. Расскажи?
   И они разговаривали о том, как природа мудро разделила функции добытчика еды и роженицы детей, и чем это хорошо, и чем -- плохо. Как играются свадьбы у людей, и кто кому бьет морду на свадьбе, и за что. Как происходят разводы у людей, и почему секс ради забавы не приветствуется, а то и осуждается.
   И о том, что у Ивана и не горе вовсе, а так, мелкая житейская неприятность, в которой виноват он сам. Рассказал Марии о том, что было в землянке. Мария не то чтобы обиделась, но все-таки приняла вызов, хотя могла и не принимать, отговорившись детьми. До трех-четырех лет дети являются собственностью семьи, и самка может не принять вызова, потому как мать. А годам к пяти, когда дети достигают половозрелости, от вызова не отвертеться, да никто и не хочет -- всем хочется семью, хоть с той, хоть с этой стороны.
   -- Правда, -- заметил Иван, -- сейчас у нее такая жена (он поцокал языком и покачал башкой)... Я бы хотел, чтобы она меня взяла бы. Но я еще молодой, надо хорошо кушать и скоро я тоже буду хороший жена!
   В первую ночь ночевали раздельно. Но, видимо, думали друг о друге, потому что вечером на следующий день, после окончания работ (Петр закончил раскладку по полкам мелочевки и записи в журнале, а Иван вернулся со станции) тавр, подойдя со спины, обнял человека и лизнул его за ухом.
   -- Увидят же! -- попытался отмахнуться Петр.
   -- И что? -- спросил Иван таким тоном, что Петр сразу сдался.
   Действительно, и что? Люди и так невесть что о нем думают, а Ахмед, тот вообще чуть не официально со своим тавром живет, и -- ничего.
   Поэтому просто повернулся, обнял пушистую шею и позволил горячему и шершавому языку облизать нос, глаза, губы... Решившись, лизнул тавра в нос. Иван сморщил мордочку, погладил по голове, по плечам...
   На половине тавров было пусто. Широкие окна пропускали свет висевшего над складом фонаря, слабо освещавшего низенькие широкие лежанки, обитые грубой тканью. На фоне окна два силуэта, очень похожие друг на друга: узкие плечи, тонкие руки. Только у одного морда длинная и вытянутая, а у другого -- плоская.
   Руки двигаются в квадратном проеме окна, силуэты голов наезжают один на другой, превращая две фигуры в одну.
   А в темноте, невидимо для посторонних, которых сейчас нет, горячее лоно листавра сладко мучится медленными движениями молодого человека. Спешить некуда, и сердце колотится в горле, а блаженный жар сворачивает внутри тугие кольца, шерсть щекочет бедра, и кто сказал, что если ты уже кончил два раза, то можно спокойно поспать? Не слишком ловкие, но очень нежные руки гладят тело, а ловкий язык скользит по ребрам, и можно забыть об отдыхе, отдаваясь этой жадной пасти, этому горячему лону, в котором уже побывал дважды, и медленно, не спеша, через томящую боль и усталость, двигаться к третьему оргазму, тяжело навалившись на спину листавра, который раскрыл пасть, вывалил язык и медленно колышется в прямоугольнике света....
   Над ухом раздается рычащее тявкание -- Иван кому-то отвечает. Петр приподнял голову и обнаружил выходящего из комнаты мяуавра. Он обнаружил себя лежащим, прижавшись к теплому боку Ивана, и, слава Партии, накрытым телогрейкой. Правда, и так понятно, что тут было...
   -- Спи, спи, рано еще, -- успокаивающе шепчет Иван.
   -- Я хоть штаны натяну, -- отвечает Петр.
   И обнимает тавра за нижнюю спину. Удобная подушка, что ни говори.
  
  
   Черт побери, оказывается, жизнь -- не такая уж паскудная штука! Оказывается, унылые серые пейзажи до горизонта, невысокие холмы и редкая поросль лесополос могут радовать глаз. Промозглый туман по утрам бодрит, а завтрак в человеческой столовой разливает по телу восхитительную сытость. Оказывается, вокруг работают хорошие люди, а что зубоскалят -- так развлечений в Таврополье не густо. Но дальше легких подначек дело не шло, а работа ждать не будет. Ничего, сегодня и работа воспринимается в радость. Вроде бы, бессонная ночь должна отзываться ломотой в теле, гулом в голове и замедленностью движений -- ничего подобного. Наоборот, в теле такая волшебная легкость образовалась...
   Даже Ахмед сегодня, кажется, смотрит чуть теплее, куда только делась его кавказская напыщенность и высокомерие?
   А ночью -- опять игры с Иваном. Сегодня кроме них ночевали еще двое тавров, которые удостоили их вниманием ровно для того, чтобы обнюхать. И завалились спать, ничуть не мешая возиться и не выказывая недовольства.
   Теплеет в Таврополье быстро. Днем совсем уже тепло, даже жарко. Люди снимают зимние шмотки, если работают на улице. И все-таки здесь, в Таврополье -- совсем не то, что дома. Здесь можно спокойно забраться в кусты, положить шапку под голову и пару часов подремать на солнышке. Если нет срочной работы, требующей общего сбора -- никто не пнет, не наорет, что в рабочее время дрыхнешь...
   Правда, если есть такая работа -- и наорут, и пнут.
   А потом был тот труп. Петр, вместе со всеми смотрел на распластанного листавра, тоже чувствовал свое бессилие, свою мелочность и кратковременность в этом мире.
   Хорошо хоть не заставили тащить покойного.
   Появился знакомый пятнистый, который привел его сюда осенью, оббегал всю базу, заглянул во все углы и скрылся на складе. Так и не обратив на Петра никакого внимания, умчался. Зато Ахмед напоминал кавказскую овчарку -- носился по базе с таким лицом, что только клацанья клыков не хватало.
   Его крети Ахмет, видимо, испытывал похожие чувства, поскольку куда-то делся и не показывался целый день. Редкий случай, когда эта пара разлучалась надолго.
   Теперь ночи стали недоступны для влюбленных. Петру приходилось ночевать на людской половине, слушая разговоры ни о чем, а то и участвуя в них. Делиться впечатлениями об Иване не было ни малейшего желания, как и слушать чужие подвиги. Зато старенький телевизор вызывал чувства, близкие к благоговению. Он смотрел его часами, радуясь достижениям рабочих и крестьян там, за границей, даже смотрел ХХХ Съезд Партии. Ну, а в девять вечера -- почти святое. У телевизора собирается практически все человеческое население, включая Ахмеда с Ахметом. Знаменитые аккорды вступления к программе "Время" сродни дудочке крысолова из сказки -- и люди, и тавры бросают все и собираются у экрана.
   Пару раз "Время" смотрел даже Иван. Не факт, что многое понял, но хотя бы посмотрел.
   Зато теперь ночная смена воспринималась как награда, как отпуск. Как-то так получилось, что Иван тоже перешел в ночную смену, и теперь можно было днем дрыхнуть, а ночью сидеть в операторской, освещенной мигающими огоньками потрескивающего оборудования, небрежно развалясь в кресле, и поглаживать мохнатую голову листавра, удобно лежащую между ног.
   И никто не мешает...
   А пятнадцатого апреля умер Ахмед. Петр первый раз слышал голос Ахмета -- он выл страшно, протяжно. Просыпаться под такой вопль -- врагу не пожелаешь. К складу сбежались все, за сорок пять секунд.
   На складе стоял топчан, возле которого стоял на коленях, заламывая руки, крети Ахмет и выл. На топчане лежал бывший начальник склада и прочих возможных и невозможных служб Ахмед. Полностью одетый и как будто спящий. Но невозможно так спать под завывания безутешного тавра.
   Ахмет повернулся и рявкнул. Все тут же выскочили наружу.
   Подумав, Иван побежал в центр связи и позвонил Грхняурру. Тот коротко поблагодарил и появился менее, чем через полчаса.
   О чем там разговаривали пятнистый и крети, никто не знал. Но Ахмет на руках вынес тело со склада и сам унес куда-то. Мяуавр шел сзади, молча.
   После смерти Ахмеда сразу стало заметно, как этот злой и жестокий человек был необходим на базе. По любому значимому вопросу можно было подойти к нему, и он скажет, как и кто должен сделать, где лежит, или куда бежать.
   Любому можно было сказать "Ахмед сказал..." и вопросов не возникало.
   А сейчас.... Сейчас оказалось, что кому-то работать неудобно, кто-то не хочет в ночную смену (а кто-то -- в дневную), на складе вдруг не оказалось нужного в положенном месте, а к разгрузке почему-то никто, кроме Петра не явился.
   Теперь бегать и рычать приходилось Степану Евгеньевичу, а эффект был совершенно мизерный.
   Зато самому Петру вдруг стало значительно легче. В конце концов, жизнь базы и окружающих его волновала не слишком. Таврополье повернулось к нему задницей, и эта задница оказалась манящей и привлекательной. Сейчас, уже имея возможность и знания, может и один прожить, если что.
   И вообще, восемнадцать лет -- гораздо больше, чем семнадцать.
   Гораздо.
  
  
   День был по летнему теплый, а работы на сегодня не предвиделось. Фактически, делать было нечего.
   Ахмет пригрелся на досках рядом со складом, уложив голову на руки, сложенные на передних лапах, вытянувшись во всю длину. А Петр с молодым трактористом Васей играли в мяч с четырьмя таврами.
   -- Эй, хлопцы! Кто сегодня ночью дежурит?
   -- Мы, -- отзывается Петр.
   -- Знаете, что специалист с Москвы приехал? -- спрашивает Степан Евгеньевич.
   -- Знаем, -- отвечает Петр. Иван только кивает.
   -- Меня сегодня не будет, там важные гости прибыли, поэтому если что, ты, Иван, мухой -- в общагу, а ты, Петя, звонишь Грхняурру. Все понятно?
   -- Ага.
   -- Вась, ты чего тут мяч гоняешь?
   -- А чё?
   -- Борону кто погнул?
   -- Корни. Да камни. Не волнуйтесь, Степан Евгеньич, Юкева обещал выправить.
   -- Привыкли все у тавров на спине кататься...
   -- Дык, вам пятнышки или ездить? Не, могу и я кувалдометром помахать, да Юкева все равно потом ругаться будет и переделает.
   -- Ну, смотри. А масло поменял?
   -- А техобслуживание недавно приезжало. Все нормально, Степан Евгеньевич.
   Иван, открыв кран, жадно лакал воду. Петр тоже подошел, выпил пару горстей. Из этой бочки вода ему не нравилась, отдавая странным привкусом. Но тавры пили, а им виднее.
   Петр давно убедился, что все, что касается жизни и животных, тавры знают или чувствуют гораздо острее, чем люди. Что Мария, что Иван, и даже незнакомые тавры знали, что у него болит, когда он чувствует себя плохо, а когда -- притворяется. То-то коровы бродили без привязи, а урожай был такой, что люди давились горькой завистью, предпочитая поставлять таврам всякую мелочь, чем попытаться повторить подобное.
   Причем тавры не прилагали к этому никаких особых усилий. Как без усилий человек смотрит или ходит. Просто шли и делали.
   Вечером тавры совершенно неожиданно перешли на чай. Притащили откуда то котелок, полный ароматного напитка. Петр не удержался, отлил себе немного. Без сахара чай был невкусный, но за много дней он успел отвыкнуть от сладкого, а запах и ощущение дома... Они остались. В общем, не одолев и половины кружки, оставил тавров за чаепитием и пошел на вечерний обход.
   Вечерняя луна хорошо освещала дорожки. Вечер был по-летнему холодный. Или по-весеннему теплый. В общем, было хорошо.
   Завершив обход базы и убедившись, что все нормально, он зашел за бочки -- отлить. И встретился там с Иваном, занимавшимся тем же.
   Ивана он узнавал уже даже в темноте. То ли по запаху, то ли уже так к нему привык. Справил нужду и засмеялся, отталкивая морду листавра, щекотно колющую усами.
   -- Подожди, я ж только отлил, куда ты лезешь, дурашка?
   -- Мррррр...
   -- Ой, убери, ой, не надо....
   Постепенно сопротивление человека прекратилось, и только слабое сопение сопровождало чавкающие звуки. Потом тавр поднял морду и облизнулся. И облизал лицо человека.
   Петр обхватил Ивана за шею и крепко прижался к нему, наслаждаясь объятиями сильного тела. Потом присел, сунул руку под брюхо тавру, еще немного посмущался и все-таки полез под брюхо, содрогаясь от отвращения и желания.
   И -- ничего. Никакого особенного вкуса там не было, видимо тогда, в землянке, он слишком перепугался. Наоборот, сидя под брюхом у тавра, он ощущал необыкновенный прилив нежности и удовольствия, доставляя другу наслаждение. Это было очень... заманчиво и возбуждающе -- чувствовать себя самкой. То, чего ему никогда не понять, и то, что никогда не объяснить Ивану: почему люди любят только получать удовольствие и так неохотно его дают?
   Иван переступил лапами, и Петр вылез из-под него. Все еще стесняясь, стащил штаны. С замирающим сердцем нагнулся.
   Когтистые руки задрали майку, потом и вовсе стащили через голову. Петр не сопротивлялся, ожидая продолжения.
   -- Ложись, -- коснулся его шепот.
   И он медленно лег на свою же одежду. Тавр не взгромоздился сверху, а прикрыл собой, как теплым, пушистым одеялом. На этот раз Петр внимательно прислушивался к ощущениям -- как тыкается в него твердый конец, как скользит внутрь, как сладко вздыхает наверху Иван, как неудобство внутри сменяется на нечто непередаваемое, как колотится сердце, как прижимает его к себе любимый тавр, всеми шестью лапами, и можно утонуть в этом тепле и в этом удовольствии, растянуться во всю длину, чтобы Ване было совсем хорошо...
   А потом на него накатило. Сердце стучало отбойным молотком, в глазах кружилось, в ушах звенело.
   "Неужели это и есть любовь?", -- успел подумать Петр.
  
  
   -- Эй, парень!
   Яркий свет в глаза. Он хоть прикрылся? Черт, что-то не так. Вроде бы тепло, но тело как будто не его. Он что, заболел? Ерунда, тавры на ноги поставят. Да что же такое?
   -- Ну, теперь жить будешь!
   "Жить будешь"? Что с ним случилось-то? Сон? Черт, как глаза болят, а руки -- словно ватные.
   -- Твое счастье, парень. Дыши, дыши давай! И пей. Пей, пей...
   Пить не хочется, совершенно. Вода отдает каким-то металлическим привкусом и льется между плотно зажатых зубов.
   -- Пей давай, не упирайся. И можешь ссать прямо здесь. Чем больше поссышь, тем тебе же лучше. Ну, парень, давай...
   Люди. Точно, люди. В белых халатах. И "УАЗик" "скорой помощи". Здесь, в Таврополье, где и дорог-то нету.
   Здесь?
   Где?
   Неужели это все был только сон?
   Неужели не было ни этой зимы, ни ссылки, ни суда, и все -- только сон? Неужели можно будет встать, прийти к маме, и сказать: "Ой, мам, мне такое снилось...".
   А еще лучше -- никому не рассказывать.
   Когда его заносили в машину, он увидел лежащего на утоптанной земле Ивана. Стиснутая пасть, совершенно неживое положение тела, откинутый в сторону хвост...
   Почему-то это напугало его куда больше, чем знакомые силуэты зданий станции.
   А потом милосердно захлопнулась дверь.
  
Оценка: 2.88*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"