Аннотация: Анализ авторского сознания в процессе творческой деятельности
Прелюдии в стихах и прозе
Я оплеуха - и щека,
Я рана - и удар булатом,
Рука, раздробленная катом,
И я же - катова рука!
Мне к людям больше не вернуться,
Я - сердца своего вампир,
Глядящий с хохотом на мир
И сам бессильный улыбнуться.
Ш. Бодлер. "Гэаутонтиморуменос"*.
Иисус говорит им: неужели вы никогда не читали в Писании: "камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла: это - от Господа, и есть дивно в очах наших "? Мф. 21,42.
Часть 1. Прелюдии пишутся
Склонившись, я писал. Это было нечто необычное, потому что все, что делалось до этого, было не то. И величайшее мое произведение, созданное во время соперничества с Рембо, давно уже не волновало мой дух, когда приходилось перечитывать заново все прошлые стихотворения. Сейчас это было что-то, не похожее на стихотворение.
Уже была закончена вторая строфа, рука дрожала от величайшего возбуждения духа и всех чувств. Я сейчас не просто человек, я - Демиург, существо, похожее на Бога, равное Богу, сам Бог. Я перечитал первую строфу:
Светило солнце. Спешили люди.
Пытался с ними спешить и я.
Я слышал отчетливо звуки прелюдий:
Они отражали закон бытия.
Все так. Уже который день нещадно светит солнце, порождая чувство пустоты и бессмысленности существования. С утра возлагаются надежды на день, который обещает быть похожим на первый день творения и существования человека, а днем будет опять то же: полные людьми автобусы, вонючие тела, похоть и суета, претендующая на глубокомысленность. Все так. Я знал, что "спешили люди" - это не просто констатация факта. Это указание на высшую степень суеты, о которой Соломон сказал, что она суета сует. Эта бессмысленная спешка, нежелание и невозможность остановиться, стремление делать, делать и делать деньги, дела, успехи. Спешить, чтобы успеть, чтобы закончить хоть что-то, оставить после себя..., но нет - это думаю я - Савов, - а не они, те, кто спешат.
Пытался с ними спешить и я. О, да. Пытался. Я хотел слиться с ними, любить или ненавидеть их, но вместо этого - бессмысленное презрение и раздражение, как от назойливых мух. Я имитировал суету, когда делал лицо, похожее на их лица, делал вид, что меня огорчает то, что огорчает их, на самом же деле, мне было все равно, что происходит со мной и моими ближними. Сейчас я только что вернулся из больницы, где лежит и умирает моя бабушка. Я ездил туда, чтобы спешить, как все они, но мне хотелось сидеть, забившись в угол, укрыться от гибельного солнца и безмолвствовать. Я пытался спешить, но не мог.
Я слышал отчетливо звуки прелюдий.
Когда я "родил" эту строчку, радость, не испытываемая доселе никем, хлынула в мозг, щеки мои горели. Я выразил мысль, а это бывает редко. Обычно мы лжем, но в этой строке я сказал правду о мире. Это - блоковское. Это он воспринимал мир как звуки. Но я, не обладающий музыкальным слухом, услышал стоны мира, я назвал их прелюдиями, потому что я понял их, они обрели смысл; хаотичное нагромождение звуков вдруг обрело смысл и значение музыкального произведения. Бегу, уже бегу смотреть словарь Ожегова. О, это не только музыкальное произведение. Это еще "вступительная часть музыкального произведения". Это вступление к чему-либо. Как верно! Бог писал моей рукой. "Прелюдии" - это название будущего opus"a, это и строфа, с которой все начнется, истинное понимание мира, его а prior"ное восприятие. Да! В чем же смысл этих прелюдий? В том, что
Они отражали закон бытия.
Время. Это строка о смерти, о безжалостном ходе событий, о человеке, который из молодого и полного сил превращается в некрасивого старика, о женщине, потерявшей свою красоту, о женщине с обвисшей грудью... О, Боже, о моей матери!
О бабушке, которая умирает в больнице. Обо мне.
Это - закон бытия. Но как невыносимо его играет время. Прелюдии - это начало смерти. Всеобщее расслабление и затем разложение. Небытие. Вот чем оперирует время, когда играет законы бытия, бесчеловечные, ибо они не заботятся о человеке, законы. Интуиции, интуиции. Я еще ничего не думаю, я только чувствую, воспринимаю органами чувств, хотя нет, чем-то еще я воспринимаю шумы мира; это все во мне. Сейчас запишу и лишь тогда узнаю, как это невыразимое нечто будет мыслиться, а не чувствоваться.
Свисало небо, сжималась планета.
Земля превращалась в какой-то морг.
Троллейбус едет, а я без билета:
Он мне не нужен в стране без дорог.
Когда я шел по коридорам больницы, я ощущал смерть всем существом. Физически, пусть это и невозможно. Что-то из далекого детства сплеталось с моими ощущениями теперь, составляя схему, нить Ариадны, которую я выразил в словах:
Свисало небо, сжималась планета.
Небо начало свисать еще в больнице, в тот миг, когда я заблудился в бесконечных переходах, когда я понял, что уже в аду, что бессмысленность доведена до конца. В моем уме деформировалось все сущее. Остался я один, но и я не обладал смыслом. Знак, не имеющий значения, пустота, не способная ни на что, даже мыслить неспособная. Когда я вышел на улицу, я понял, что настает конец света, но никто этого не понимает, как во времена Ноя, когда пили, ели и веселились. Тем ужаснее и нелепее казалась суета. Машины, сигналящие прохожим, чтобы не задавить их. Ведь вы все погибнете, к чему эти нелепые предосторожности?
На свежем воздухе меня осенила мысль, что был я не в аду, а в морге. Написав, что Земля превращалась в морг, я не только выразил субъективные ощущения, но и претендовал на объективный смысл. Для каждого она рано или поздно станет моргом. "Прелюдии" - это только начало. В конце люди увидят или ощутят написанное здесь. Я отличаюсь от других тем, что провижу конец еще в начале.
Я еду в "3" троллейбусе домой. Плачу контролеру рубль. Пишу, что нет билета. Верно, потому что разумею не обыкновенный троллейбус, а тот, который везет "в страну без дорог", в которой не нужен билет.
Ужас! Это же плагиат. Николай Гумилев, "Заблудившийся трамвай". Сверить размеры, рифмы, слоги. Одиннадцать и девять слогов в строках. Сходится. Я чуть ли не плачу, но утешаюсь понемногу. Смысл "Прелюдий" глубже, а размер не один к одному. Сопоставляю "Прелюдии" с "Трамваем", выявляю сходства и различия, уже рассматривая "Прелюдии", как произведение, а не интуицию.
Недаром я читал Гумилева перед тем, как начал писать! Моя душа и его ритмы резонировали, дав толчок к творческому акту. Но это же плагиат, я в этом убежден. Что сказал бы Гумилев о моих "Прелюдиях"? Что скажут о них мои друзья?
Гумилев бы одобрил. Надо писать дальше.
"Страна без дорог" - здесь я намекаю на Пушкина, на его Русь, в которой ухабины... Я наслаждаюсь скрытой цитатой. А сопоставление моего троллейбуса с трамваем Гумилева уже не пугает меня, а успокаивает. Мое творение, пожалуй, даже жестче, сделаю же я его еще более крутым на подъеме. За дело!
Какая-то ругань, обрывки мыслей:
Пытаются люди понять себя.
Машина со сливками, сливки прокисли.
Иду к друзьям, но есть ли друзья?
Я вижу это изо дня в день. Как пытаются понять они себя, но не могут. Ругаются, о чем-то говорят. Порой я прислушиваюсь к людям даже с интересом. Их бессвязные (для меня, разумеется) реплики раскрывают их внутренний мир. Но нет, не может этого быть. Он все же не так беден, я верю в это.
Грешу против логики, когда пишу о машине, о друзьях. Но внутри у меня метроном логических колебаний, который оправдывает меня. Это нужно для логики произведения. А та логика, против которой я грешу, есть нечто изначальное, природное, похожее больше на цепь ассоциаций и фактов. Значит, я алогичен в самом себе, а не для будущего моего читателя.
"Машина со сливками" - это я о молоке, которое привозят под окна, уныло возвещая гудками об этом событии. Это - суета, в которую я втянут. В детстве я ходил за квасом, теперь - за молоком. Связь времен не нарушена ни на йоту.
Вечером мы встречаемся у Теплякова в школе. Он там работает сторожем. Егоров будет там. Сейчас идти и мне, поэтому и пишу о друзьях. Но друзья ли они мне? Их эгоизм доказывает обратное, но я для них не пустой звук. Все остальное, что в них есть - это мои представления, как они есть:
Иду к друзьям, но есть ли друзья?
В строке есть и объективное начало. Она заставляет (должна заставить!) думать читателя о своих друзьях, об отношениях, которые принято называть дружескими. Я же хотел всегда считать, что это святые отношения, но жизнь опровергает хотение. В моем вопросе горечь и боль, тоска по идеалу, моя мечта об идеальном друге. Может быть, еще у кого-нибудь, хотя бы у одного человека, возникает эта боль.
А! Я знаю, откуда это во мне, точнее, откуда это знание о дружбе, ибо интуитивно я это чувствовал всегда. Это из А. Платонова. У него есть такое понимание, а я читал его на этой неделе. "Чевенгур". Все согласуется. Totum universum. Наверное, за каждой строкой "Прелюдий" стоит, кроме образов, и тот, кто внушил мне знание. Это синтез. Парафразы. Я обожаю именно этот синтез, о мои "Прелюдии"!
Мелькают икры. Мелькают ляжки:
Спешат потаскухи хлеба купить.
Собакам подали падаль в чашки.
Съели падаль. Им хочется пить.
Я написал о потаскухах и собаках, вспоминая слова Евангелия, которые хорошо были использованы у Г. Климова в "Князе мира сего". Я помнил образ и символ, которые несли в себе эти слова - "ибо это стрелы огненные". Они относятся к вопросам пола, включая в себя не только все перверзии, но и извечную борьбу плоти и духа. Разве не разлита похоть в воздухе летом, разве не пропитаны похотью все деяния человека? Даже отрицание власти плоти доказывает ее могущество, ибо то, что невозможно победить, хочется отвергнуть.
Являясь рабом плоти, мой дух восставал всегда на нее. Мизантропическое слово "потаскухи" доказывает лишь то, что отношение мое к прекрасному полу несколько не такое, как у большинства мужчин. Сопоставление потаскух с их мыслями о "хлебе насущном", которого им вполне хватает, несмотря на слова Христа, с собаками, пожирающими падаль и хотящими пить, разумеется, не случайно. Я просто выявил суть человеческого существа, сущность, управляемую инстинктами, главный из которых - инстинкт самосохранения. Есть, есть, есть - разве не этого хочет человек всю жизнь? После того, как он наестся, ему хочется... пить, как и собакам. Я не погрешил против истины и уж тем более против человека, создав эту строфу. Теперь, когда строфа создана, ее шероховатость - "подали падаль" - кажется мне ее достоинством. Эдакая аллитерация, звуковой повтор, смакование, экспрессивная бомба, полная заряда ненависти. Так, когда долго сдерживаешься, но все же идешь, наконец, вразнос, слова срываются с языка, принося радость безумия, гнева, ненависти. Я испытал все эти эмоции, когда писал четыре строки с лейтмотивом - падаль. Лейтмотив должен был повториться и дальше, я знал это наверняка.
Бабы, собаки, дохлые кошки,
Машины едут - посторонись!
А вот поля и к реке дорожки.
Идут купаться, а ты - утопись.
Выкрикнув и успокоившись, я вспомнил о читателе, и начинаю нагнетать факты. Кому не приходилось видеть дохлых кошек, гниющих на асфальте? Это антиэстетично, не правда ли? Поставив это словосочетание рядом с "бабами" (сниженное разговорное слово) и собаками, я нагнал сумраку в яркий вечер, мешавший мне писать своей красотой и благостью. А впрочем, увлеченный "Прелюдиями", я уже не замечал вечера, а если бы все-таки заметил, то, несмотря ни на что, возлюбил бы его, потому что познал его до последнего фотона солнечного света.
И тот факт, что машины постоянно оглушали меня гудками, раздражая как навязчивостью, так и бессмысленностью своего движения вперед, а также и тем, что напоминали мне мой статус пешехода, означающий примерно то же самое, что и статус раба; факт этот не давил более на мозг, как не давили на мозг и гудки под окном, которые издавали молоковозы, потому что у меня была отрада - память.
Подъезжая на троллейбусе к дому, я видел поля, те самые, по которым приходилось совершать безумный кросс, чтобы достичь реки и переплыть ее, умоляя судьбу о смерти от воды и о жизни одновременно. Это было, когда я смертельно болел, страшась смерти, как палача и освободителя. Тавтология! Уже произнес ненавидящий меня читатель, пробежав глазами последние 2 предложения. Пусть будет так, но в те дни в моих внутренних монологах слово "смерть" было в каждом предложении. Привыкнув к этому слову, я и совершаю роковой промах, радуя читателя.
Совет "утопиться" мой лирический герой дает себе сам, чтобы, во-первых, потешить себя мыслью о том, что можно покинуть этот мир в любой момент, а, во-вторых, чтобы рассеять пессимизм намеком на вещи пострашнее. Совет этот не более чем совет, лирический герой это сознает, поэтому не следует упрекать его в театральности. Мысль о возможности утопиться нужна еще, чтобы развить ее до логического конца в следующей строфе. "Утопись" - это только начало, одна из множества прелюдий этого произведения.
Не надо топиться - хуже будет,
Ведь, звуки те же, а света нет.
Стихнут звуки людских прелюдий,
Останутся звуки вонючих планет.
Эсхатологические идеи были бы неполными, если бы гибель мира ставила точку, после которой - ничто. Моя эсхатология гласит: после смерти останется все плохое, что было, плюс к тому зло, которого не было. Если бессмысленность социальной и биологической жизни ужасна, то космический хаос "вонючих планет" окажется еще ужаснее, потому что из хаоса жизни можно шагнуть дальше в хаос смерти, а уж из этого захолустья дороги нет ни вперед, ни назад. Не останется даже какофонии прелюдий, останутся звуки планет. "Абсолютная бесконечность" небытия. Мелодия небытия. Звуки, которых никто не слышит.
Света, конечно же, нет, ибо разлагающиеся трупы не видят. С концом этой строфы заканчивается и эсхатологическая прелюдия стихотворения; и снова начинается субъективная музыка расстроенного ума.
Вот женщина. Стоп! Ее потное тело
Во мне вызывает похабную дрожь.
Она улыбается криво и смело:
Мол, я - неприступная, не подойдешь.
О "стрелах огненных" уже было сказано. Я ненавижу похотливых самок, но они притягивают меня. О потном теле - это чтобы доказать, что я не обольщаюсь, за все дела мои готов дать себе ответ. Стихия жизни возвышается над умом, побеждает интеллект, заставляя его служить телу, как последнего слугу. Похотливые самки еще и неприступны. Мало того, что ум противится, но все же служит телу, помогая налаживать контакт с женщинами, так и новое затруднение - большинство объектов ускользает от "бесплодных усилий любви", оставляя мое дисгармоничное существо ни с чем, даже разбитое корыто отсутствует. На улице и без женщин много грязи, например, мужчины и дети.
Вот толстые дяди, вот сильные парни.
Мелькают мышцы, мелькает жир.
В людской, должно быть, хлебопекарне
Тела выпекал им какой-то транжир.
Возможно, комплекс собственной неполноценности нашел своеобразную отдушину в этих строках, а может быть, извечное презрение человека ко всему телесному, поэтому (и в силу чего) опошленному. Мне возразят: великие художники и скульптуры подняли человеческое тело на пьедестал почета и духовности. Мне кажется, что произведение искусства тем притягательнее, чем ярче выражена в нем идея превосходства духа над плотью. Иначе чем объяснить различие чувств, возникающих у нас при лицезрении обнаженных Венер и разглядывании порнографических фотографий? Хотя, вероятно, мое суждение слишком категорично. В произведении искусства дух и материя находятся в гармоничном единстве, ничто не преобладает - это и внушает нам эстетическое наслаждение. Физическое воплощение (на холсте, в скульптуре) мечты о гармонии, недостижимой в жизни человеческого общества, т.к. в мире превалирует плоть. Культивирование ее стало самоцелью. И мужчины, и женщины стремятся создать себе идеальные тела, забывая о наполнении этих тел хотя бы неидеальным духом. Под духом я разумею здесь внутренний мир, душевное содержание и интеллектуальные способности индивидуума. Поклонение телу становится теперь чуть ли не религией. Спортзал заменил людям храм. Нарциссизм стал нормой. Мне приходилось встречать людей, которые оценивают себе подобных с точки зрения их физической развитости и мускульной силы. Человек, не способный сделать то или иное упражнение, для них уже не человек, по крайней мере, особь, не заслуживающая внимания.
Другая мерзость нашего общества - пренебрежение богатого к бедному, выражение презрения к плебсу, обоснованное лишь чувством материального превосходства. Класс состоятельных людей, о которых Грин писал, что это - крысы, - это группа людей, не отличающихся особой образованностью, но преисполненная самодовольства. Как тип, эта общественная прослойка образовалась давно и не в России, но на фоне всеобщего распада нравственных ценностей, она выделяется из прочих своей невероятной беспринципностью и цинизмом.
А грязные дети ругаются матом,
Конечно, хотят кого-то избить,
Но к ним подходит человек с автоматом,
Они - врассыпную: он может убить.
Нивелирование ценностей моментально отражается на поведении детей, с той разницей, что у детей этот процесс совершается в геометрической прогрессии.
Изнасилования, убийства, наркомания и прочие человеческие пороки, а также многие психозы царят в среде детей. Родители порой и не подозревают, какое исчадие ада они кормят и холят. К детям сейчас помимо педагогических мер применяют и всякие другие. Общество, порождая монстров, ненавидит их и пытается расправиться с ними, если не уничтожить. На ум мне приходит следующий эпизод. В троллейбусе, несколько лет назад, подростки лет 13-15 угрожали мне расправой лишь за то, что я отказался уступить им место. В тот же миг кто-то вызвал ОМОН, и их посадили в УАЗик, едва не взяв и меня. Этот случай, однако, не самый показательный. Если верно, что дети - наше будущее, то мне становится страшно за судьбу не только моей родины, но и всего мира. Дети опаснее всего тогда, когда чувствуют безнаказанность. Они иногда подобно животным сколачивают стаи и нападают в группе, чувствуя себя частью этого общества и слагая с себя всякую ответственность на группу в целом. Впрочем, эти состояния и психологию масс достаточно изучили. У детей этот процесс проходит быстрее и естественнее, что связано со свойствами их психики. Далее. Многие не считают их серьезной силой, способной хоть на какое-то волеизъявление в людском сообществе. Это, вне всякого сомнения, детям на руку, потому что сила, которую не принимают во внимание, набирает мощь гораздо быстрее и бесконтрольнее, нежели всякая иная.
Разумеется, имеются в виду не все дети, а лишь те, к которым я использую эпитет "грязные".
Но вот запас красноречия подходит к концу, прелюдии теряют звучность:
Стихают звуки, стихают крики.
Я успокоился. Птицы поют.
К людям иду. В витринах блики:
Закат отражает в стеклах салют.
Успокоенное сознание не воспринимает внешние раздражители, а если воспринимает, тогда не остро, а завуалировано. Когда ты счастлив, все неприятности мира не в силах поколебать твое душевное равновесие, из любой переделки ты выйдешь если не победителем, то с гордо поднятой головой и с улыбкой на устах. Пройдет время, душевный покой исчезнет, и беды будут ранить психику еще нещаднее, чем до душевного подъема.
К друзьям идет уже автор "Прелюдий". Это все в моем воображении, на самом деле стихотворение еще не написано до конца, я никуда не иду, а сижу в кресле, немного расслабив руку с ручкой и размышляя о будущих часах, а затем днях и годах моей жизни. Десять строф уже написаны, создав странную схему моей души, в которой ложь перемешана с истиной, субъективное с объективным и общезначимым, рациональное с безумным. Я вижу себя в школе с друзьями (это будет через один час), читающего им "Прелюдии". Их восторженные реплики мое чуткое ухо уже улавливает из будущего. Они согласны со всем написанным, все понимают и готовы подписаться под каждым словом творения. Они поймут, но оценит ли еще кто-нибудь этот opus, нужен ли он миру? Чтобы все понять в нем, во-первых, нужно какое-то образование, а во-вторых, элементарное представление о процессах, которые происходят в нашем обществе. Понимание не обобщенное, а частное, не на уровне телезрителя и радиослушателя, а на уровне беспристрастного духа, взирающего с высоты созерцания на мир с ледяным равнодушием и безразличием, холодного даже в своей горячности, раздвоенного в себе самом, себя ненавидящим и себя обожающим. Я, как Д.Джойс, мечтаю об идеальном читателе, потому что если такой появится, это будет означать, что появился человек абсолютно идентичный мне, понимающий меня раньше меня самого, сопереживающий мне и ненавидящий меня больше всего мира, как я сам себя ненавижу. Вот я и выболтал свою детскую мечту о моем ангеле - хранителе, принявшим человеческий облик и ставшим моим другом, которому я могу доверять бесконечно. В той детской мечте было понятно, что наличие такого друга сделает меня всемогущим, ибо два человека, безгранично доверяющие друг другу, обладают неземной энергией и волей к действию.
Пройдет несколько лет, и появится человек, которому я смог доверять, как воображаемому ангелу, но пропасть между нами стала через несколько лет так велика, что я первый предал дружбу, испытывая ужасные угрызения совести, но не в силах ничего изменить. И снова "я слово позабыл, что я хотел сказать, И мысль бесплотная в чертог теней вернется". Одни буквы, но ни одного чувства в моих суждениях о дружбе. Как передать всю гамму неуловимых звучаний в отношениях людей, если самой музыке это не под силу?
Интересно, верно ли передал в "Прелюдиях" хотя бы факты? Это следует проверить сегодня же вечером. А если не верно, хватит ли духу уничтожить собственное творение, как не истинное? Я не смогу сжечь "Прелюдии", потому что уже сейчас пришел к пониманию того, что "Прелюдии" - это я. Чем больше я буду писать, тем ярче осознание этого.
К людям иду, но люди - падаль.
Я человек - и падаль я.
Рембо вспоминаю - "Пьяный корабль",
Но я не пьяный - мертвый я.
Склонность к силлогизмам - моя слабость. Не зная логики, люблю все же строить какие-то схемы, вроде этого вывода на уровне 5 класса. Если все люди падаль, что очевидно явствует из вышеприведенных строф, то я, как принадлежащий к людскому сообществу, - падаль. Quod erat demonstrandum. Какая горечь, какая правда и какое тщеславие в том, чтобы сказать о себе всю правду до конца! Я всегда считал, что честнее других, потому что себе самому никогда не лгу ни в чем. Сознаю на 100%, кто я есть и в чем виноват, начиная с молодых ногтей. Как это ни смешно, многие люди, даже все люди, обманывают себя, иначе их совесть съела бы их заживо. Я не из их числа, поэтому уже давно считаю себя ходячим мертвецом ("...но я не пьяный - мертвый я"), ибо нравственность моя испарилась, мораль отсутствует, а совесть, тем не менее, пожирает последние куски моего существа.
Дух соперничества с А. Рембо возник у меня после прочтения "Пьяного корабля". Мне кажется, стихотворение Рембо сильнее даже "Баллады о брошенном корабле" Высоцкого. По крайней мере, эти произведения одинаково велики. Первая попытка написать нечто подобное возникла на той же неделе. Я создал стихотворение "На кресте". Состязание с Рембо сводилось к одному - силе эмоционального воздействия на читателя.
Меня восхищала не совершенная просодическая система "Пьяного корабля", а эффект эмоционального шока, который стихотворение вызывает у читателя. Состязание сводилось к тому, что я брался создать нечто, превосходящее "Пьяный корабль" по эмоциональности в вышеуказанном смысле этого слова. "На кресте" было написано еще до того, как я начал изучать Ницше. Многие идеи "Антихриста" воплотились в художественные образы стихотворения. Не зная Ницше самого по себе, я все-таки имел в виду Маяковского с его "Облаком в штанах" и протестом "Долой вашу религию!", но сопоставление с Маяковским на сознательном уровне началось уже после создания "На кресте". Однако это стихотворение получилось религиозным, хотя и отрицающим некоторые элементы христианства. Теперь ко мне пришло осознание, что в поединке с Рембо я тогда проиграл, но замысел, который не удалось воплотить, был грандиозен. Я попытался, хотя и безуспешно, в очередной раз создать новую Библию. Это означает, что мысль билась тогда над грандиознейшим проектом реализации космологических и историософских откровений нового времени. Создавая "На кресте", я мнил себя, по крайней мере, пророком. Замысел был хорош, но Рембо выиграл. Теперь в "Прелюдиях" я упомянул Рембо по нескольким причинам. Во-первых, для того, чтобы лучше вспомнить зиму, когда я работал над стихотворением - поединком, во-вторых, чтобы указать читателю и самому себе на факт очередного соперничества с Артюром Рембо, в-третьих, чтобы подчеркнуть духовную близость (в частности, в философском аспекте содержания) "Прелюдий" и "Пьяного корабля".
Строфа написана. Радость ребенка, которая охватила меня, когда были подобраны слова "падаль - корабль" в качестве слов с оригинальной рифмой, прошла. В душе появляется ощущение завершенности стихотворения, которое означает, что запас гневных обвинений миру подходит к концу. О чем писать дальше? Безмолвие.
Выразить себя? О, как это скучно - выражать только себя, но ничего другого не остается, и рука моя выводит следующие слова очередной строфы:
Я что-то забыл. Я что-то не сделал.
Я что-то хотел заучить и не смог.
Постойте, постойте, должно быть, хотелл...
Но это неважно в стране без дорог.
Нет, все-таки творчество - что-то божественное. Скрытый смысл проглядывает из простых прозаических слов. В строфе затронута, как невозможность самореализации (а это - высшая духовная ценность в пирамиде человеческих ценностей) в "стране без дорог", т.е. в моем отечестве, так и бесполезность всяческих реализаций в той "стране без дорог", которая ждет всех нас. Идеи недурны, но они выписаны не мной. Когда рука выводила буквы, в голове были следующие мысли:
I. "Я что-то забыл, я что-то не сделал..."
В этой строке - воспоминание о бесцельно прожитых днях, в которых ничего не было потому, что я забыл сделать важные дела, а также воспоминание о том, что я забыл выучить сегодняшний урок по английскому.
II. "Я что-то хотел заучить и не смог..."
Сегодня необходимо было выучить несколько стихотворений поэтов "серебряного века" и лексический минимум по иностранному языку. Я не в состоянии был это сделать, т.к. ездил в больницу, а главное, Апатия шептала мне, что все усилия бесплодны, что тщеславие суетно.
III. "Постойте, постойте, должно быть, хотелл..."
В этой строке обобщены все замыслы, которые с размахом и которые погибают в "бесплодье умственного тупика". Двойная "л" в слове "хотелл" нужна мне для уточнения фонетического звучания рифмы, графически я оформил это слово недопустимым образом, но, по-моему, это оправдано: при написании "Прелюдий" музыкальная сторона стиха кажется мне особенно значимой.
IV. И, наконец, "Но это неважно в стране без дорог".
Я завершаю цикл внутри "Прелюдий", отсылая читателя к строфе о троллейбусе, в которой упоминается впервые страна без дорог. Я ссылаюсь на самого себя, официально уже признавая стихотворение литературным фактом, в котором (в стихотворении) допустимы парафразы. Мир моего ума признан мною же, в результате ряда мыслительных операций, как объективно существующий. Вселенная создана. Эта строка соединяет не только строфы начала и конца "Прелюдий", но и пласты внутри этой строфы, пласты о которых я уже упомянул: субъективный и вселенский (философский).
Тоска, меланхолия. Не понимают.
Да разве может падаль понять?
Я знаю: падаль друг друга карает.
Прошу вас первого меня покарать.
Мне горько, что человек одинок в мире. Невольно вспоминается Маркес - "Сто лет одиночества". Это состояние оторванности ото всех выражается не только в непонимании твоих личностных переживаний (не в этом ли смысл Дюреровской "Меланхолии"?), но и в нежелании понимать. Даже люди чуткие и культурные по сути своей не хотят понимать произведения культуры не потому, что не желают этого, а потому, что таков закон бытия - вечное одиночество, вечное непонимание.
Да разве может падаль понять?
В этом вопросе есть еще один аспект - тщеславие. Я хотя и причисляю себя к падали, но этот вопрос выделяет меня из общего числа, я дифференцируюсь в нем. Это оправдано, ибо творец, Homo Faber, - это не просто падаль, а что-то иное, высшее, одержимое, непонятное. Таких демиургов не любят, их просто истребляют. Даже не сговариваясь, группа вытесняет индивидуалистов из общего числа, они вне поля действия масс, они - самодовлеющие единицы, их требуется истребить, чтобы эти изгои не пробудили совесть, которая не нужна массам, ибо их имя - Падаль.
Падаль карает, впрочем, не только аутсайдеров, но и своих же собратьев.
Прошу эту падаль покарать меня первого, чтобы не видеть всю гнусность ее деяний, которая вызывает во мне тошноту. Пусть падаль умерщвляет меня, делая это, она извергает меня из своих рядов, превращая меня из падали в человека с именем - Савов. Я повторяю свое имя вместе с героем фильма "И на камнях растут деревья", который тоже стал жертвой падали. Его убили, но перед смертью он говорит: "Я больше не раб, я - Левиус".
Мне скучно, грустно. Исчезните, люди!
Исчезните, люди! Оставьте мир.
Мир, где время играет прелюдии,
Где есть чума, но закончился пир.
Нет необходимости объяснять, почему мне скучно и грустно. "Скучно, господа, жить на этом свете" - сказал еще Гоголь, а грустно потому, что на том свете будет слышен лишь голос "вонючих планет", который сольется с другими голосами прелюдий Вселенной. Я ненавижу людей, поэтому вполне естественно хочу, чтобы они исчезли. Когда-то я читал Р. Брэдбери, на ум приходит его рассказ, в котором люди исчезают, оставляя одну семью в полнейшем одиночестве. Мне близок этот мотив, но я бы закончил рассказ иначе. Это сделать, конечно, невозможно, но свои "Прелюдии" я закончу так, как захочу сам. Это последняя строфа. Скоро будет написано последнее слово. Прелюдии будут окончены, начнется основное произведение, которое будет звучать в масштабе Вселенной. Меня утешает немного мысль, что слабый отголосок этой великой оратории сыграл я. Пора написать последнюю ноту. Я хочу, и знаю, что это будет, - останется мир без людей, без планеты Земля, чистый, девственный мир. В нем будет своя чума, свой хаос, но в нем не будет этого адского "пира во время чумы", о котором писал еще Пушкин. Ад создали люди, бояться ада - значит бояться людей. Мирового хаоса нет, смерти нет, есть только "мир, где время играет прелюдии" и мир, где царит чума и продолжается дьявольский (следует читать "человеческий") пир. Пока я только кричу, чтобы пир прекратился вместе с миром, но скоро это будет, потому что мои прелюдии уже сыграны до последней ноты.
"Дальнейшее - молчание".
Прелюдии
Светило солнце. Спешили люди.
Пытался с ними спешить и я.
Я слышал отчетливо звуки прелюдий,
Они отражали закон бытия.
Свисало небо, сжималась планета.
Земля превращалась в какой-то морг.
Троллейбус едет, а я без билета:
Он мне не нужен в стране без дорог.
Какая-то ругань, обрывки мыслей:
Пытаются люди понять себя.
Машина со сливками, сливки прокисли.
Иду к друзьям, но есть ли друзья?
Мелькают икры, мелькают ляжки:
Спешат потаскухи хлеба купить.
Собакам подали падаль в чашки.
Съели падаль. Им хочется пить.
Бабы, собаки, дохлые кошки,
Машины едут - посторонись!
А вот поля и к реке дорожки.
Идут купаться, а ты - утопись.
Не надо топиться - хуже будет,
Ведь, звуки те же, а света нет.
Стихнут звуки людских прелюдий,
Останутся звуки вонючих планет.
Вот женщина. Стоп! Ее потное тело
Во мне вызывает похабную дрожь.
Она улыбается криво и смело:
Мол, я - неприступная, не подойдешь.
Вот толстые дяди, вот сильные парни.
Мелькают мышцы, мелькает жир.
В людской, должно быть, хлебопекарне
Тела выпекал им какой-то транжир.
А грязные дети ругаются матом,
Конечно, хотят кого-то избить,
Но к ним подходит человек с автоматом,
Они врассыпную: он может убить.
Стихают звуки, стихают крики.
Я успокоился. Птицы поют.
Иду к друзьям. В витринах блики:
Закат отражает в стеклах салют.
К людям иду, но люди - падаль,
Я человек - и падаль я.
Рембо вспоминаю - "Пьяный корабль",
Но я не пьяный, мертвый я.
Я что-то забыл. Я что-то не сделал.
Я что-то хотел заучить и не смог.
Постойте, постойте, должно быть, хотел...
Но это неважно в стране без дорог.
Тоска, меланхолия. Не понимают.
Да разве может падаль понять?
Я знаю: падаль друг друга карает.
Прошу вас первого меня покарать.
Мне скучно, грустно. Исчезните, люди!
Исчезните, люди! Оставьте мир.
Мир, где время играет прелюдии,
Где есть чума, но закончился пир.
6.06.99
Часть 2. "Прелюдии" звучат
I
Совесть исчезла, ее нет. Девственная чистота духа ощущается мною во всей полноте. Прошлые пороки преданы забвению. Таинство исповеди свершилось, дух ликует. Невозможно находиться дома одному в такой момент. Поделиться с людьми этой радостью, чтобы она из бури блаженства превратилась в тихую волну счастья. Я переписываю "Прелюдии" на чистый лист, кладу рукопись в сумку и выбегаю на улицу. Меня ждут друзья. Скорее в школу, которая этой ночью будет в полном нашем распоряжении. По дороге к остановке меня не покидает ощущение собственной исключительности. Кажется, что от меня исходит сияние (из глаз, от лица), подобное моисеевскому, когда он спускался с горы Синай, неся заповеди. Это не фигуральный оборот речи, потому что я чувствую это въяве. Подходит набитый людьми автобус. Я залезаю в него. Мои вычищенные туфли сразу затаптывают, кто-то бьет мне под ребро локтем. Никто не замечает сияния, исходящего от творца "Прелюдий". Я смотрю людям в глаза и вижу тусклое свечение, которое является отражением солнечного света. Лица людей пошлы и бессмысленны, но мне не грустно, ибо я ликую. Я еду к друзьям. Схожу на остановке, следующей за моей, чтобы не толкаться, чтобы не развенчивать внутренней радости, чтобы прогуляться. Из-за дома показывается школа, сердце бьется радостно в предчувствии момента, в который я прочту "Прелюдии" вслух другому человеку, не такому, как я. Стучу. Никого нет. Две девушки ходят поблизости, такое ощущение, что я им нравлюсь. Это иллюзия: автор подобного творения должен всем нравиться, особенно тем, кто нравится ему.
Лицо Теплякова сосредоточенно и недовольно. Мы входим в канцелярию. Оказывается, он пишет контрольную работу на заказ, поэтому ему не доставляет удовольствия человек, который будет отвлекать его от дела. Я прекрасно понимаю, что не корректно докучать ему, читая какие-то стихи, но разве можно удержать в себе бурю?
- Сергеич (так я называю его после лагеря), послушай, что я написал.
Руки дрожат от волнения, когда я достаю двойной лист бумаги. Я испытываю ощущения, похожие на предчувствие драки.
- Слушай. Стихотворение называется "Прелюдии". "Светило солнце, спешили люди..."
Я читаю без выражения, потому что стыжусь читать собственные стихи с выражением (это то же самое, что бить самого себя). Голос мой на некоторых словах захватывает, кое-где он дрожит, но эмоциональная напряженность вырывается в мир независимо от качества чтения. Когда я читаю строфу о том, что иду к друзьям, и закат отражает в стеклах салют, поражаюсь верности написанного. Действительно, по дороге к школе в витринах играли блики заходящего солнца. Последнюю строфу читаю отвратительно, скороговоркой пробегая по целине смысла.
- "... но закончился пир".
Вопросительно смотрю на Теплякова. Он молчит секунды три; по лицу видно, что из приличия делает вид, будто обдумывает прочитанное мною.
- Какой пессимизм. - Говорит он голосом экзаменующегося студента. - Ты верен себе. Я думал, что твой взгляд на мир изменился.
- Не изменился, и я полагаю, что никогда не изменится, - отвечаю совершенно твердым голосом. (Ни следа дрожи).
- Не все так мрачно, Роман.
О, да. Это говорит человек, получивший три тысячи рублей в институтской канцелярии. Иного он сказать и не может. Однажды ночью, впрочем, мог. Мы говорили о нищих бабульках, он выразил нечеловеческую жалость и сострадание к ним, но тогда он сам нуждался в деньгах. Выходит, сострадание - привилегия бедных и несчастных. Аморально не это (как бы ни считал Ницше), а изменение человеческих взглядов, которое, если совершается без оглядки, является предательством самого себя и злом в чистом виде.
- Взгляни вокруг, - говорю я мрачно, и почти стыдясь за Теплякова, - несправедливость и порок царят в мире. Разве вправе мы равнодушно принимать это как должное?
- Не будь столь трагичным. Твое мрачное настроение - от одиночества. Тебе нужна девушка, чтобы изменился твой взгляд на мир. Я уже не раз говорил тебе обо всем этом.
- Если изменится мой взгляд на мир - это не означает, что изменился сам мир. Или я не прав? И потом я не вижу в женщине панацеи ото всех бед, я давно изжил эту точку зрения. А ты, Сергей, похоже, нет.
Молчим. Я смотрю книги, по которым он пишет контрольную. Князь Трубецкой из серии "Мыслители XX века" с каким-то трудом о смысле жизни. Еще две книги, подобные первой, имеют в заглавии слово "культурология". Замечаю вслух, что из серии "Мыслители XX века" у меня дома есть сочинение С. Булгакова "Свет невечерний". Тепляков, отвечая, говорит мне, что со временем возьмет ее почитать. В очередной раз я ставлю себе вопрос: искренен ли он? Его прагматизм не допускает подобных увлечений философией. Он увлечен лишь тем, что имеет пользу сиюминутную, но как можно притворяться влюбленным в философию? Мне это непонятно.
Говорю с ним о его последнем увлечении - Наталье Геннадьевне (так я ее называю). Последняя вечеринка, где мне досталась в "партнерши" некая Лена, а Теплякову - пресловутая Наташа, ради которой все и было задумано, всплывает у меня в памяти. Мне не жаль прошлого. Я бесцельно провел вечер, попивая собственное вино и испытывая отвращение к Лене. Как падаль, разве могу рассчитывать я на нечто лучшее, чем она? На нее я, похоже, произвел впечатление. Она приглашала нас к себе еще, точнее меня. Тепляков размышляет. Может быть, думает о Геннадьевне, а может, о Симоновой - моей нелепой однокласснице. Школа...
Звонит телефон. Я снимаю трубку. Просит позвать Сергея какая-то женщина с железными нотками в голосе. Это, как выясняется, завуч. Просит проверить окна на втором этаже. Тепляков ругается, потому как уже не в первый раз я беру трубку не тогда, когда нужно. Как формалист, он идет проверять стекла (не разбиты ли?) Я проклинаю его в душе, но иду следом: он попросил составить ему компанию. Боже, человек создает себе бесполезную работу! Полчаса времени убить на нечто тягостное - это глупость.
Раздраженный на Теплякова, а также для того, чтобы потешить себя, предлагаю позвонить Симоновой. Тепляков дает номер, набираю.
- Таню позовите, пожалуйста.
- А, это ты, Тепляков!
- Нет, звонит Рома.
- Не притворяйся, я узнала тебя.
- Да уверяю же тебя...
- Хватит притворяться.
Смех душит меня. Нельзя разговаривать. Бросаю трубку. Смеемся с Тепляковым, как сумасшедшие.
- Пойдем, Сергеич, на улицу. Здесь мне томительно. Подышим свежим воздухом. Сергей неохотно соглашается. На улице тепло. Вечер замечателен. Прогуливаются школьницы, молодые люди, семьи с детьми. Народу, впрочем, не слишком много. Около цветника вертятся две симпатичные девушки. Я предлагаю пойти познакомиться с ними. Тепляков неожиданно для меня соглашается. Мы подходим вплотную. Я беру инициативу на себя.
- Здравствуйте, девушки, можно с вами познакомиться? Произнеся первые слова, я тут же понимаю, что это глупейшая выходка, которая ничем не кончится. Я понимаю, что мне это не нужно, но развернуться и уйти уже нельзя.
Ведем глупейший разговор. Одна из них учится в ПТУ, занимающемся нефтью (нелепое словосочетание рождается в моем уме, она-то говорит складно). Другая учится в школе, из которой мы сейчас вышли. Они, видите ли, родные сестры.
Мы тоже.
Ах, не похожи. Ох, нам не верят.
Я предлагаю нарвать цветов с клумбы (пошел вразнос, дорвался), хотя мое предложение раздражает меня же донельзя.
Подходят молодые люди. Отзывают одну сестру. Потом подходят к нам. Скорее всего, они спросили у девушки, кто мы такие. Она сказала, что никто. Действительно, два филолога для местных "героев" - ничто. Мне настолько кажется все глупым, что я готов даже на драку. Я "положу" их здесь. Одежду жаль. Мы с Тепляковым щегольски одеты. Все ужасно глупо.