Надо же, как быстро. Как всё быстро. Умер вчера, а хоронят завтра. Как мало времени на всё. А другие, так и вовсе на следующий день хоронят, ещё меньше времени. Ну, пусть другие хоронят, как хотят, а у нас похороны завтра.
У нас.
О-о-о-о-о-ой.... Умер. Он умер только вчера. Хотя за всё, что он наврал, украл, переиначил, запутал и уничтожил, он должен был умереть уже давно. И всё же, да. Неожиданно.
Как будто смерть это что-то уж очень такое плохое, наказание одно...
-Заедешь за мной?
-Заеду... К 10 утра заеду, а туда надо к 11.
-А зачем к 10 заезжать? Здесь ехать минут 30-40. Что там делать?
-Заеду к 10. А то не заеду.
-Ну, хорошо, хорошо.
-А кто знает? Всем сказали? Народу-то, небось, будет...
-Может, кому-то и не сказали.
-А его родители? А отчего умер-то? А ты точно знаешь, а то он мог и пошутить...
-Я говорила с его сестрой.
-Она тебе сама позвонила? А почему она тебе позвонила?
-Сама. Он попросил. Перед смертью.
Мне он не просил позвонить. Но разве сейчас это важно?!
-Так от чего умер-то?
-Инфаркт.
Что-то рановато. Хотя инфаркт бывает даже у малопьющих и некурящих. А уж тут-то что говорить.
О-о-о-ой... Как странно. Его больше нигде нет. Ну, вот ещё попорхает над нами дня 3, потом издалека прищурится перед девятым днём, а потом после сорокового дня от него останется только память. И ещё кое-что, конечно.
-Ревёшь?
-Нет.
-Ты как всегда.
-Нет, я потом буду, может, или когда выпью, а сейчас пока нет, силы берегу.
-Для чего? Ты всё таки хочешь это сделать?
-Хочу. Уж потом и вовсе будет ни к чему и никому не надо.
-Да и сейчас не надо.
-Может, и не надо, но моё дело предложить, а их дело меня послать. А предложить я должна. Ты же знаешь, я и раньше хотела, да всё повода как-то не было, а тут чем не повод.
-А они тебе скажут: спасибо, нам не интересно.
-Ну и пусть, но это они скажут, а не я так подумаю, что им неинтересно.
-Перекладываешь ответственность?
-Избегаю домысливаний.
-Завтра в 10, будь готова.
-Буду.
Завтра в 10 буду готова поехать на похороны нашего коллективного чудовища. Нашего коллективного разума. И одной воли - его воли - на весь наш, так сказать, коллектив.
-Смотри-ка ты, не опоздала. Привет. Ты всегда опаздываешь! А сегодня - нет! Ты так хочешь, чтобы его не стало?
-Его уже не стало. Да, я так хочу в этом убедиться, пока своими глазами не увижу, не поверю.
Да, я хочу, чтобы его такого не стало.
-Ну, а ты говорила, много народу будет. А почти никого нет, хотя уже 11.
-Все курят, на улице.
-Да кто все-то? Там человек 10, не больше. А Ленка? А Юлька? А, вот Маринка. А мужики-то, мужики-то где?
-Да ладно "где мужики", захотят - приедут, а вот где его родители?..
-Вон, вон семья.
-Думаешь, подойти, пособолезновать?
-Да на фига, они нас всё равно не знают и не отличат. Старые. А ему сколько было лет?
-Да кто знает. То ли 39, то ли 31.
-А родители такие, будто он сам давно пенсионер.
-Я бы посмотрела на тебя...
-Тьюфу, дура...
-И всё же как-то странно мало народу.
-А мне не странно. Мало ли сколько ты знаешь народу, главное, что ты с этим народом вытворял. Мне не странно. Мне даже странно, что я здесь.
-Да ничего не странно.
-Ну, да, я тут по делу.
-О-о-ой...
-Очки тёмные сними.
-Зачем?
-Вызываающе выглядишь.
-Да иди ты.
-И к ним в очках будешь подходить?
-Да они и не заметят ничего, я даже не уверена, что они поймут, что я им скажу.
-Не каркай.
Родители сидели на скамеечке. Старые маленькие люди. Они не плакали. Старик хотел плакать, это было видно, но он сдерживался, дёргал ртом и шевелил бровями. Маленькая женщина в черном смотрела перед собой и, казалось, повторяла: Вот так. Вот так.
Вот так!
А может, никто ничего и не повторял. Кто знает, что на душе у человека, который хоронит сына любого возраста.
Я не хочу этого знать.
Скорби... Горя... Проститесь в последний раз... Родственники с этой стороны... В последний раз попросите прощения...
-Я пошла.
-Сейчас?
-А когда? Сейчас все будут разъезжаться уже. Ты на поминки поедешь?
-Не знаю. Я же за рулём.
-Ну, пить-то никто не заставляет. А так можно.
-Вернёшься, скажи, как прошло, что они сказали. Тогда и решим, ехать или нет. О мёртвых плохо не говорят, хотя так и не знаю, почему, но пить-то особенно не за что.
-Выпьем за освобождение. Он великий освободитель.
-Кого освободил-то?
-Да всех нас.
-Иди уже.
-Иду.
-Здравствуйте.
-...
-Здравствуйте.
-Да, да. Спасибо вам.
-Мне не за что. Я хочу вам сказать...
Седые волосы у стильной траурной шляпкий-таблетки легко шевелятся на майском ветру. Май. Впереди лето, сколько всего лёгкого, невыносимо лёгкого. Это май чаровник... Или чародей? Веет каким-то своим опахалом. Маленький старик поворачивает ко мне голову, поправляет галстук и просто смотрит на деревья. Мать обреченно смотрит как бы на меня, а на самом деле куда-то... никуда не смотрит. Как говорить? А так и говорить. Может, они и поймут.
-Я хочу вам сказать...
-Спасибо...
-Послушайте меня. Я вам хочу сказать. Вы не знаете. Если вам это интересно, то... хорошо, а если не интересно, то скажите, я вас больше не побеспокою.
-Девушка, вы что хотите?
Сестра. Что есть, что нет.
-Так вот, если вам неинтересно, то скажите просто и сразу.
У матери немного блуждающий взгляд. Маленькие красные глаза слезятся от майского ветра. Все ждут водителя автобуса, чтобы ехать к усопшему в квартиру на поминки. Все? Кто-то уже уехал своим ходом.
Тихо-то как!
Взгляд останавливается на мне и с усилием становится осмысленным. Не то, чтобы он раньше был бессмысленным, - он был осмысленным где-то там, а теперь я его вернула сюда, вот сюда, на боковую дорожку, на скамеечку под вербой. На себя. Времени мало.
Почему так тихо?
-Я хочу вам сказать, что у вас есть внук. Ему 5 лет. Если хотите его видеть, я не буду... я буду... рада, а если нет, то просто скажите.
-Рома никогда не говорил, что у него есть сын.
Чего только ваш Рома вам никогда не говорил. Если вслед за мной придёт ещё кто-то рассказать про маленькую девочку, о которой ваш Рома и сам нетвёрдо помнил, я не удивлюсь.
-Рома вам, может, и не говорил, и даже, как я пронимаю, точно не говорил. Но я вам говорю.
Старик по-прежнему смотрит на деревья. Мне даже страшно подумать, что он сейчас вспоминает. Замечаю, что он на меня недружелюбно косится. Как будто я сказала что-то ... непристойное.
Ветерок. Бибикает автобус, засуетилась сестра, но разговор, похоже, занимает её больше, чем она ожидала.
Его старики не меняют позы. Мать смотрит не меня как-то обреченно.
А что ты хотела? Чего ты ждала? Что они сейчас падут, возведут, заломят и возблагодарят? Зачем ты пришла? Облегчить боль стариков, у которых в жизни у же никогда и ничего не будет хорошего, или взять реванш над ним и сказать ему: вот, полюбуйся, тебя уже нет, а я до них добралась, и всё открыла... Поперёк тебе, поперёк тебе...
Меня изумляет, разочаровывает и обижает молчание этих измученных седых животных бога Анубиса. Меня раздражает и пугает тупое молчание его полуживых родителей. Сестра начинает дёргаться. Автобус готов. Полдень. 21 век.
Я больше не смотрю на них с сочувствием. Я смотрю на них беспощадно. Я не хочу быть на их месте и не хочу их щадить.
-Как ты так могла, ведь у людей такое горе.
Горе.
Горе. Горе. Горе...
Господи, какое горе.
-Как я что могла? Д а я ничего и не сделала. Они всё равно целый день еле понимают, о чем речь, что им говорят, почему ты думаешь, что они поняли меня?
Я смотрю на измученную старуху, у которой нет больше сил ни на каких детей, у неё никогда не было сил и на своего, и именно поэтому мы сейчас... Мы! Сейчас! Тут! С тобой!! И именно поэтому... я задыхаюсь... именно поэтому, потому, что она такая , он никогда не видел своих детей... И этот старик... он трус и слабак... он смотрит на эти деревья, хотя он слышит, что я говорю... или не слышит? Он всегда смотрел на деревья, вместо того, чтобы... чтобы... чтобы сделать всё.... Или хоть что-то, чтобы мы все не стояли сегодня, светлым майским днём у могилы их сына, подонка, лицедея, альфонса и развратника...
-Да он-то тут при чем? Его отец-то?
А кто же тогда при чем...
Я смотрю на седую утомлённую девочку, которая, кажется, устала от моего присутствия и просто выдерживает время, чтобы я смутилась и ушла.
А, впрочем, откуда я знаю?
Мой взгляд брезглив и беспощаден.
-Такое впечатление...
Я печатаю слова глухим безнадёжным голосом. Я склочничаю на похоронах! Я сошла с ума и потеряла всякий стыд. Я потеряла стыд, оказывается, а он - нет. Это интересно.
-Такое впечатление, что я предлагаю вам дорого заплатить на несвежую рыбу.
Я разворачиваюсь и ухожу.
И всё в её развороте, и то, как стучит каблук по сухой майской земле, и волны волос, гневно летящие над плечами, и черный взгляд светлых глаз говорит о том, что она знает, что ещё вернётся.
Я развернулась.
Нет, господи, как же некрасиво... Как не вовремя, не к месту, имей же стыд, ты никогда не была на их месте, ты не знаешь, что у них а душе, может они, строго говоря, уже умирают сами, от горя и непонимания мировой несправедливости, которая на них обрушилась, может они еле сидят, эти маленькие засушенные люди, которые видели тебя впервые, а схоронили сегодня того, кого знают с первых минут жизни...
Я ищу глазами сестру. Она подавленно и устало стоит около скамейки с майскими стариками. Я даю ей визитку. Это выглядит высокомерно и снобски, я так думаю. Но я не хочу никому ничего говорить или объяснять, уточнять или рассказывать. Он, ваш Рома, никогда ничего такого тоже не хотел. Поэтому вы только что всё и узнали.
-Поехали, поехали. Кури. Сказала? Мне видно не было за кустами.
-Сказала.
-И что они?
-Они, представь себе, ни-че-го! Гены пальцем не задавишь.
-Прям ничего?
-Ничего.
-Ну, я тебя предупреждала. Вообще не понимаю, зачем ты это сделала.
-Не понимаешь, - я улыбаюсь, - и не надо. Спасибо, что подождала.
-Ну, что на поминки едем?
-Нет.
Мелодия из Бумера, звучит, как родная.
-Ой, телефон звонит. Аллё! Да! Нет, мы не едем. Да приезжайте лучше ко мне. Ну, у меня и выпьем, какая разница, где пить за упокой души. Да, пока. Поехали ко мне, а? Тебе выпить надо.
Выпить надо. И закусить.
Дорогой свежей рыбой.
Вот теперь я заплАчу. А то и нет. Сейчас посмотрим.