Я представил себе озеро, небольшое и почти круглое в своих очертаниях. Сосны и ели окружили его со всех сторон, осторожно подбираясь к воде; и только в одном месте их неторопливое шествие было остановлено внушительным объемом двухэтажного дома, отвоевавшего здесь для себя немного жизненного пространства. Казалось, деревья не собирались мириться с этим: они нагибали кроны, угрожающе нависали над домом и порой нетерпеливо и требовательно барабанили в окна, размахивая длинными мохнатыми ветвями; дом мужественно выдерживал этот натиск, однако потихоньку кренился к воде, и было видно, что оборона стоит ему многих усилий.
В этом доме я жил когда-то. Приехав впервые вечером, я обратил внимание: в одной из комнат не было электрического освещения. А в отгороженной нише виднелось нечто странное, вроде барельефа. Надпись рядом гласила: "меняющееся лицо", а чуть пониже: "часы". Я уже знал, что мне предстоит жить в странном доме, но эта загадка более всего меня поразила.
На следующее утро я понял, что все это значит: металлическое лицо на барельефе было совсем другим, вовсе не похожим на вчерашнее. Тогда оно показалось старческим, сморщенным, а теперь вдруг стало молодым и словно бы сияло беспечностью; впрочем, уродливость свою лицо нисколько не утратило. В течение суток оно медленно старело; казалось, по нему, вызывая легкую дрожь, пробегали годы.
С каждым часом, приближавшим ночь, густые, нависшие над черными глазами брови сдвигались к переносице, отчего на огромном неправильном лбу образовывалась толстая мучительная складка; как-то странно удлинялся нос, менялись очертания рта, и к вечеру состарившийся лик напоминал собой сжатую пружину - такую мрачную энергию излучали это морщины, прорезавшие лоб, и стиснутые губы, почему-то странно и горько усмехавшиеся. Казалось, что только теперь он приобретал свой настоящий - впрочем, весьма карикатурный - облик; поэтому-то я и называл его "стариком". А после десяти часов солнце садилось, и разглядеть ничего было уже нельзя.
Часто, возвращаясь вечером домой, я заходил к старику и закуривал сигарету - ее дым, расползаясь по комнате, усиливал впечатление нереальности. Если я был в хорошем настроении, меня только веселила это насупленная физиономия; порой я громко хохотал, глядя на его забавную гримасу. Но иногда старик завладевал мной полностью, и тогда я подолгу просиживал в той комнате и следил за тем, как преображались его черты, как в черные глаза вливался вечерний сумрак - и серый вечер окрашивался в лиловые и фиолетовые тона. Лишь поздним вечером я потихоньку уходил из комнаты, уже не в силах разглядеть старика, но не сомневаясь, что его глаза с внимательной насмешкой смотрят мне в спину, превозмогая мрак. После таких вечеров сны были полны удивительных образов: мне казалось, что я - тот самый мастер, который сделал эти необычные часы, и догадывался, как мне - то есть ему - впервые пришла в голову мысль о подобном чудовище: скорее всего, в одном беспокойном сне он увидел жуткое лицо выросшим из стены. С тех пор мысль воплотить свое видение уже не покидала его.
Жаль, что к часам нельзя было подойти близко: не подпускала решетка перед нишей, и я мог наблюдать старика только издали. Впрочем, как вы уже убедились, это нисколько не уменьшало впечатления.
Со временем мне все больше хотелось увидеть, что происходит в полночь - как старик мгновенно становится младенцем: трудно было представить себе столь поразительную метаморфозу. И однажды ночью я проснулся, взял карманный фонарик, специально купленный для мероприятия, и пришел в ту самую комнату, тихую и пронизанную темнотой. Включив фонарик, я сначала перебрался через решетку и лишь затем, подойдя вплотную, направил свет прямо в лицо старику. И был поражен.
Вместо лица я увидел какие-то колышки, бугры и треугольники. Как оказалось, никакого механизма не было: тени от этих колышков и бугров, совмещаясь друг с другом, и создавали на стене иллюзию лица. А место было подобрано столь точно, что "лицо" по мере того, как двигались тени, старело.
Старик оказался солнечными часами, и оттого я почувствовал себя обманутым. Уже на следующий день я спешно собрался и уехал из этого дома; а вечно беспокойные ели не забыли помахать мне на прощание.