ТЁТЯ ГЕНЯ

  

  Я ей не седьмая вода ни киселе даже. Бабушку мою во младенчестве удочерил брат её отца. На порог подкинули. Бабушка, бывало, говорила: "А я была из богатой семьи. Чепец на мне был вышитый, и в одеялко дорогое завёрнута". И откуда она это узнала? Бог весть. А семья тёти Гени - обычная. Рабочие люди.

  С бабушкой похожи они, хоть и не родные по крови. Типаж наверное такой, западно-русский. Чистый широкий лоб, глубоко посаженные глаза, и улыбаются одинаково. Тётя Геня меня помнит, а я её нет, была тогда совсем маленькая. И вот встретились, сидим за столом. Она разговорчивая, только слушай. Я и слушаю.

  - Тётя Геня, а вы сколько лет в браке?

  - С Василием мы вместе с пятьдесят девятого года. Но расписались не сразу. Четыре года друг к дружке присматривались. Для свёкра я как родная была. Бывает, приобнимет, да как скажет ласково: "Дочка!", а у меня и сердце заходится.

  Она замолкает ненадолго, и принимается потчевать:

  - Да ты ешь, ешь! Чего впустую сидишь?

  Картошку Тётя Геня жарит в духовке, каким-то своим, особенным способом. Получается очень вкусно! А выращивает на огороде тут, за домом. Невольно вспоминаю своё студенчество, голодные девяностые, когда горожане все как один ринулись осваивать земледельческое ремесло. И как взяли родители в аренду участок, и как сажали мы мешок картошки весной, а по осени собирали аж целых два. Великий прибыток!

  А она продолжает:

  - Папу моего сразу в сорок первом в армию не призвали - был у него по здоровью белый билет. Эвакуировать нас не успели, и вот попали мы в оккупацию. В школе нашей немцы устроили госпиталь, а в доме поселился ихний врач, офицер. Он не злой был. Шоколад мне давал, а я не брала - боялась. По-русски немного умел разговаривать. Маме моей говорил: "Отдай мне дочку. Война скоро кончится, увезу её в Германию, она ни в чём нуждаться не будет!" Чем-то я ему нравилась. Может потому что светленькая была. Может детей своих не было у него. Не знаю.

  А евреев как ловили... Они сначала не верили, что с ними так обойдутся. Думали: немцы - культурная нация... Не сразу поняли. Тут у нас на углу большой дом был еврейский. И вот один долго прятался там, где-то в простенках, найти не могли. Выходил только ночью, подышать воздухом. А уже перед самым освобождением увидел его полицай, и немцам выдал. Забрали его. Потом привели под конвоем. Копали что-то по углам дома и в огороде. Наверное золото было у них там припрятано, и он так откупиться хотел. Да только не вышло. Маме моей сказал: "Прощай, Паша! Видно в книге так написано".

  У немцев машина была, душегубка. Уже после освобождения долго в школьном дворе стояла. Фургон закрытый, куда выхлопные газы шли от мотора. Людей туда набивали, и пока довозили до места, они были уже все мёртвые.

  Перед самым освобождением немцы дома в городе минировали и взрывали. Под наш тоже хотели заложить взрывчатку. Но женщины с детьми кинулись в плач, уговаривали оставить, потому что жить негде. И немцы его оставили. Может пожалели нас, а может просто времени им не хватило. Наши быстро вперёд продвигались, застали врасплох их. И вот канонада, снаряды летят, а немцы драпают! Кто как - кто за телегу цепляется, кто на своих двоих убегает. Так пришла Красная Армия.

  Тётя Геня молчит, смотрит в окно. Не потчует меня больше. И я молчу. И снова принимается говорить:

  - Тогда уже всех мужчин призывного возраста забирали, кто под оккупацией был. Не смотрели на здоровье, болезни, лишь бы оружие мог держать. Папу мобилизовали. Помню... такая борода была красивая у него. Густая, чёрная. И сам большой такой... Он почти сразу погиб. Тут недалеко, пятьдесят километров. Сосед, что вернулся, рассказывал: "Я-то поумней, пилотку на штык надел, и выставил из окопа. А ваш сразу поднялся во весь рост: "За Сталина!" Тут его и убило".

  Похоронили его где-то в поле. Мы даже могилки потом не нашли. Так и не знаем, где он лежит...

  Тётя Геня не плачет. Наверное за столько лет всё давно отболело в душе. А мне так нестерпимо жалко её! Но не тогдашнюю девочку, которую я никогда не видела и не знала, а вот эту, нынешнюю, уже столько пожившую, что сидит передо мной, опустив на колени руки.

  - Внуки недавно ездили в Кубинку, музей там новый военный открылся, нашли информацию. Фотография, откуда призвался, и дата гибели. А больше нет ничего. Ну хоть так. Не забыт значит.

  - Потом уже наш госпиталь в школе был, - продолжает она. Девчонки, что постарше, ходили туда, и я вместе с ними. Стирали бинты, не хватало перевязочного материала.

  Нам карточки тогда стали давать, и я бегала в магазин отоваривать, свои и соседские заодно. А солдатики, что из госпиталя, придут к магазину, стоят и просят. Их-то в госпитале на самом деле хорошо кормили, но всё равно приходили они. И жалко их было очень.

  Вот пришёл один, молоденький, на костылях, и так мне его жаль стало, что я карточки все которые были и отдала. И свои и соседки. А потом опомнилась, да поздно уже. Иду домой, плачу, боюсь что мама заругает. Пришла, повинилась, дескать так вот и так. А она обняла меня, и говорит: "Ничего, нам другие дадут. А он пускай покушает".

  И снова она замолкает, смотрит куда-то мимо меня, и я тоже молчу.

  - А вот ещё такой случай был. Под оккупацией одна женщина с немцами близко якшалась. И вышло так, что заболела она. Триппер, или что-то такое. Немцы стали её разыскивать, потому что многие от неё заразились. Только найти не могли. Исчезла, как провалилась. Детей её соседи забрали - не пропадать же малым.

  И вот прошло много лет, война кончилась, о женщине этой уже и думать забыли. И поехали как-то её дети в Москву. Идут там где-то по центру, и видят - сидит их мать, людям ботинки чистит. Была тогда такая профессия. Они мимо прошли, посмотрели, потом вернулись, посмотрели ещё раз - ну точно она! Но назваться не решились. Уехали домой. А вскорости пришла им повестка в милицию.

  Явились они. А там и говорят, что мать их тоже узнала, и подала в розыск, что встретиться хочет. Во время войны она, оказывается, была партизанской связной. Через постель добывала у немцев разные сведения. И никто про это не знал.

  Только не пошли они с ней на встречу. Не смогли простить, что бросила их.

  После войны жизнь наладилась. Я выучилась, пошла работать на швейную фабрику. А Василий на "Индукторе" работал. Был у нас до Перестройки завод такой, платили там много. При Брежневе мы совсем хорошо зажили. Скопили денег, и купили в семьдесят девятом году сруб за тысячу сто рублей, дом этот поставили. Детей вырастили. Ссорились бывало, конечно. Как без этого? Но ни разу за все эти годы чемоданы не паковали! Я сама без отца выросла, и решила, что дети мои не должны такой судьбы повторить. Хотя... война ведь не спрашивала...

  А сейчас... Василий мой совсем глухой стал, и упёртый - страсть! Не могу уговорить его чтобы оформил новый слуховой аппарат. Говорит: "А зачем? Всё равно помирать". Дом уговариваю обшить сверху панелями, а то краска быстро в негодность приходит, и снова один ответ: "Зачем тебе? Умирать скоро".

  А я думаю - и пускай умирать! Вот умру, буду лежать, придут люди, посмотрят, и увидят, что хорошо я жила! Трудное было наше время, но интересное!

  

  Во дворе у тёти Гени растут замечательные цветы. По-научному - Дицентра, а по народному - разбитое сердце. Только у тёти Гени для них своё название - серёжки. Может потому, что сердце своё она сохранила, не разбила, пройдя через всё.

  А мне кажется, что похожи они на розовые крылья ангела. И если бы кто-то сделал серёжки такие, то я бы носила.

  

  05.07.2022