Говорят, у Ирландцев склонность к саморазрушению. Но почему-то никто не говорит, что если превысить суточную дозу диазепама в три раза, то ты уснёшь не сладким сном, а вечным. Он тоже не знал об этом. Хотя нет, знал. Толстый пустой шприц с безликими разметками дозы валялся на полу возле кресла. На игле ещё была свежая кровь, внутри оставались капли белой мутной жидкости. В этой старой обшарпанной квартире с отклеивающимися от стен обоями он был один. На улице весело гудели машины, слышен чей-то детский смех. Потом раздался родительский крик: "Заткнись!" Потом детский плач, за ним опять крик, шлепок, опять плач.... Вся эта мирская суета надоела нашему герою.
"Герой на героине
Героиня на героине" - промчались строки в его голове.
Он ввёл препарат внутримышечно. Препарат, который добрый доктор прописывает психопатам и шизофреникам. Боже, как мило. По его расчётам, у него есть от тридцати до сорока минут - опыт работы фельдшером сказывается в попытке суицида. Но правильно он ввёл, или нет, никто не может знать наверняка.
Нет смысла раскидывать последние минуты жизни на такие мелочи, считает он. Хочется закурить, но рука стала такой ватной и непослушной, что даже не может подняться. Он стал скатываться по креслу. Его голова теперь уверенно упирается в спинку, а ноги, как у брошенной куклы, бездыханно лежат коленями в пол.
"Хоть руки по-человечески, на подлокотниках."
Подбородок упёрся в грудь, а плечо, в которое он колол препарат, помимо всего прочего ещё и противно стонало. Боль была настолько резкой и пульсирующей, что невольно напоминала ноющий зуб, который часто доставал в последнее время. Изо рта лениво понеслись звуки: "ааа", "гха ба фта".
"Теперь я не могу ещё и говорить. Здорово."
На вид ему около двадцати пяти. Если посмотреть на это тело, распластавшееся в непонятной позе, то трудно определить из-за чего произошла трагедия. Его тёмные волосы всё ещё закрывали уши, подбородок с ямочкой всё так же привлекателен для лиц противоположного пола. Вытянутое лицо, высокий лоб. Скорее всего, у него красивая улыбка. И даже если её нет, то он вряд ли бы стал идти на такое из-за кариеса во рту. Внешне - он симпатичный. И когда машина скорой помощи констатирует смерть, какая-нибудь грудастая сорокалетняя баба обязательно скажет "славный был мальчик" и посмотрит на его задницу.
Он думал, что всё рассчитал. Тридцать минут - это то доброе время, которого бы с лихвой хватило для оплакивания собственной жизни. Говорят, что нет никакого способа избавиться от жалости к самому себе. Аксиома. Вот ему пять лет: его маленькие детские ножки быстро бегают вокруг мамочки в кружевном белом платье в горошек. Она берёт его на руки. Его, уже двадцати килограммового кабана, и целует в пухлые губы.
-Ты у меня самый лучший, самый красивый. - говорит она.
В этот момент опускается занавес. Он, уже давно превышающий восемьдесят кг буйвол, который всегда грезил похудеть, сидит на сцене в ободранном кресле в непонятной позе и плачет. Все зрители проникаются: толстые дамочки в пышных нарядах восемнадцатого века убирают от напудренных лиц миниатюрные бинокли золотого цвета, терпеливо достают расписные носовые платки и плачут. Плачут, что есть сил. Плачут, будто сами на сцене. Будто вопрос между Золотой малиной и Оскаром. Браво.
Тут самый подходящий момент для откровенного монолога.
Он, наш герой, дышит полной грудью, набирает воздух и говорит:
"Гха бфтазя ля уоаа за ва"
Все в смятении: "Как? Почему?" Толстосумы переспрашивают друг у друга: "Ну, что он сказал? А вы слышали? А вы?"
А вы?
Ассистент во фраке цвета тёмной ночи и с чёрными закрученными усами, как у героев Пуаро, вышагивает начищенными туфлями в сторону кресла. Его шаги такие громкие и цокающие, что ни у кого не остаётся сомнения. Что-то сейчас будет.
Белые перчатки берут нашего героя за волосы, и он тут же жадно набирает воздух ртом, словно его только что спасла береговая охрана.
Герой вновь дышит полной грудью. Наступает тишина.
"Моя жизнь - полное дерьмо."
Занавес опускается.
В этот момент центр тяжести смещается вперед, и он падает навзничь. Голова противно бьётся об твёрдый паркет, но это уже не так ощутимо по сравнению с тем, что игла теперь у самых его ягодиц. Сразу же вспомнился фильм "Пила", где девчонка прыгнула в бассейн со шприцами. В этот момент его всегда передёргивало.
Все охают и ахают. В театре стоит вонь потливого ожидания. Маэстро за фортепиано заиграл весенний вальс Шопена. Занавес поднимается.
Маленький мальчик с ямочкой на подбородке стоит в самом центре. Слева от него родительский дом, сделанный из дешёвых листов фанеры. Папочка и мамочка одеты в костюмы горожан среднего класса. У отца длинные кучерявые волосы, как у цыгана. На большом круглом лице здоровенные мохнатые усы. У мамы бюст третьего размера и рыжие косы - образ идеальной немецкой горожанки 19ого века. На мальчике каштановая кепка рабочего, миниатюрные шорты, пиджак и сандалии, одетые на серые носки. Маленький мужичок.
Под музыку великого композитора его кружат незнакомые люди. Они хватают его за руку и ведут то в одну сторону, то в другую. Вот он уже оказывается на школьной скамье, где худощавый седой старикашка долбит указкой по доске, объясняя азы арифметики, а вот маленькие озорники ведут мальчика к фургону с мороженым, садятся на лавочку и закрывают глаза руками, щурясь от солнца. Маленькая девочка в миниатюрном платье, почти мать её дюймовочка, ведёт его за родительский дом и одаряет первым в жизни поцелуем. Толстый здоровяк непомерно большого роста стремиться к нему навстречу, сжав кулаки. Парнишка еле уворачивается от тяжелого удара, и тут вместо маленького мужичка на сцену выбегает подросток с сигаретой в зубах. На нём полосатый свитер, протёртые джинсы и кроссовки с развязанными шнурками. За ухом длинная жирная сигарета-самокрутка. Бьюсь об заклад - это не "Беломор канал", а самая настоящая афганская дурь. Прекрасное исполнение маэстро прерывается тяжёлой музыкой.
"With the lights out, it's less dangerous
Here we are now, entertain us
I feel stupid and contagious
Here we are now, entertain us" - кричит толстоватая копия Курта Кобейна за кулисами.
Подросток жмёт руки друзьям, целуется с какой-то похотливой девчонкой, чьё лицо в трёх слоях тонального крема и в помаде, суёт ей руку под юбку, а она расстегивает ширинку и начинает массировать ему между ног. Полицейский с комедийной гримасой бежит за сладкой парочкой. Они пробегают мимо торговца мороженым, прячутся за деревом, пока он, неуклюжий растяпа, то и дело спотыкается и сбивает кого-нибудь с ног. Представьте себе что бы было, если бы Чехов писал сценарий для шоу Бенни Хилла? Такое же дерьмо и здесь.
Живот сильно скрутило, что даже забытые жиром кубики пресса подали признаки своего существования. В глазах помутилось: теперь старый "ящик" в конце зала видится только чёрным квадратом Малевича.
"Если не ты придёшь к высокому, то высокое придёт к тебе."
Папа был бы рад, увидев такую тягу к искусству.
Изо рта начала течь белая пена.
На сцену выходит грустный клоун. Его лицо щедро измазано в белилах, а на щеках нарисованы слёзы. Но тут выясняется непредвиденное: этот парень начинает показывать ещё и пантомиму, что-то наподобие фишки с невидимым окном, в которое он смотрит. Должно быть, он один из тех придурков, которые думают, что совмещать кучу профессий это признак профессионализма.
Аллегория становится понятной позже. Снова занавес взмывает вверх.
На сцене стоит стул. На стуле сидит он, герой, подпирая голову кулаком, подобно Сократу. Возле него ходит деловитый худощавый блюститель закона в фуражке с красной кокардой на голове. Его зловещий образ кружит, как коршун, над молодым и юным представителем непонятого поколения. Разговор на повышенных тонах. В оркестровой яме маленький толстый мужичок во фраке замахал палочкой: раздались Куплеты Мефистофеля.
Великолепный баритон стоит на самом краю сцены, пока местный дьяволёнок при исполнении не стесняется приложить чёрную папочку к унылому ебалу на стуле.
"На земле весь род людской
Чтит один кумир священный,
Он царит над всей вселенной,
Тот кумир - телец златой!"
Крики актёров настолько сильны, что даже живое исполнение не может перебить их. Из интеллектуального разговора рядовой зритель узнаёт, что наш герой, подрабатывая фельдшером, успешно совершал кражи наркозных анестетиков: морфий, кетамин, фторотан. Что-то продавал, но всё чаще превращал свою кухню в винтоварню и ежедневно загонял пару кубов хорошего баяна в вену.
Тут музыка затихает на пять минут. Парнишка лет двадцати пяти встаёт, еле держится на ногах, смотрит на самые верхние ряды.
-Это всё...Это всё Ван Гог, - кричит он. -Это он говорил: настоящий художник должен хотя бы пять раз ширнуться.
Затем он падает на стул, участковый вновь прикладывается к поэтический физиономии, а баритон, что есть мочи, орёт припев:
"Сатана там правит бал,
Там правит бал!
Сатана там правит бал,
Там правит бал!"
Всё стихает. Князёк оценивающим взглядом смотрит на потолки, трогательно гладит приглянувшиеся стены. Всё меркнет, и свет софитов падает на торчка на стуле, что чешется и кривляется от ломки. И тут опытный зритель понимает: Россия, хоть и большая страна, но жилплощади мало. А он, защитник Родины, тоже жить хочет. По-человечески.
Вон уже бюргер затряс своими щеками, поливая соседей слюной при каждом слове: "Правильно! Поделом ему! Ну его нахуй, торчка этакого!"
Молодая аристократка с японским веером в руках молча кивает. Кто-то ещё подливает масло в огонь.
И вот, всё смолкает. Все видят лишь то, как синий рукав передаёт последнюю лошадиную дозу, а герой ставит подпись на безымянном документе.
Занавес.
Глаза начали закатываться, но здравый рассудок решительно не хотел уходить по-английски не попрощавшись.
"Не рассчитал... Не рассчитал."
Всё происходит намного раньше, чем он хотел. Всё как-то не так, как предполагалось. Всю его жизнь всё было не так: член слишком маленький, живот слишком большой. Друзья слишком однодневные, мир слишком скучный. Всего было слишком, слишком не так. Усевшись десять минут назад в изодранное временем кресло, он думал, что уходит из жизни по своей воли.
"Это суицид."
Но и в этот раз всё было слишком не так.
Лёжа в собственной луже мочи, в предсмертном припадке, корчась от спазмов и боли он вдруг понял. Понял так же ясно, как Сиддхартха Гаутама, сидя под великим деревом в глубокой медитации. В его абсолютно пустой голове молнией промчалась короткая, но самая лучшая мысль на свете.
"Я хочу жить."
Услышав эту светлую, как коммунистическое будущее, мысль, он стал просветлённым. Он, мать его, Будда, покровитель ищущей смысл жизни ширяющейся молодёжи. Зрение вновь в норме. Из-за опрокинутой назад головы кругозор сузился до тумбочки, на которой стоял чёрный ящик. Вдруг слова одного знакомого доктора всплыли перед глазами:
-Если почувствуешь передозняк, то вколи себе это. - волосатая рука в белом халате протянула шприц.
"Это должно сработать."
Заветная вакцина там, на верхней полке. Правая голень вновь стала ощутимой, но сердце, сердце стало биться медленнее, а пены изо рта всё больше. Невидимая волна смерти накатывалась на героя. Уперевшись в кресло, он оттолкнулся. Теперь чуть ближе к цели.
Зеваки вновь уставились в свои окуляры, затаив спёртое от дорогого парфюма дыхание. Парень извивался, подобно жалкому глисту, что не желал быть выведенным из кишечника. Словно дождевой червяк убегающий от рук рыбака. Он спёкся. Спёкся, но ведь так хочется получить второй шанс. Навестить грудастую белокурую мамочку, погонять в футбол. Посмотреть на солнце после дождя и увидеть разноцветную радугу на чистом небе. Ему это захотелось больше всего. Больше самого крутого кайфа в мире. Но голова упала на пол. Сердце стало биться реже, реже, реже...
Занавес.