Аннотация: "Сны о Пенжине" - это, собственно повесть. Повесть о Северной Камчатке. Она - главная героиня!
СНЫ О ПЕНЖИНЕ
Повесть о северной Камчатке
Иногда приходит ко мне грустное, тоскливое настроение, и я вспоминаю свою страну. В ней живут сильные люди, там полгода - вьюги и пурги, морозы ; оленьи стада, собачьи упряжки - там. Это особая страна, где жить и трудно, и легко.
Трудно - потому что всё тут, вроде бы, против человека, даже солнце зимой являет свою немилость. Оно держится над землёй недолго, едва приподнявшись над ней, через два-три часа снова, скрывается за призрачным горизонтом. И весь короткий день в небе стоят и восход, и закат, а потом - внезапная темнота.
Легко жить - потому что начинаешь понимать свою судьбу совсем по-другому, лучше видеть себя и окружающее.
Здесь читают те же книги, что и в далёкой Москве, слушают модных певцов с новейших грампластинок, берут в магазинах теплые оранжевые шары апельсинов из Марокко. Всё так же, так же - и не так, совсем не так. В одно прекрасное утро вы заметите над далёкими синими горами розовые перья облаков, и вам отчего-то придет в голову, может быть, довольно несуразная мысль, что вы стали лучше понимать мир, что там, в предыдущей своей жизни, порой и головы-то к небу не поднимали, чтобы увидеть звезды, высокие, частые звезды. Всё куда-то бежал, что-то делал на службе, ссорился-мирился, повышался в должности, говорил о футболе и по пятницам пил пиво с друзьями... И зачем всё это? Есть вот эти розовые перья облаков, которые увидел впервые и - навсегда. И твоя жизнь с этой минуты совсем другая: начинаешь жадно смотреть вокруг себя и понимать, что, в сущности, чёрт возьми, ты - богач, и можешь жить так, как надо и как хочется...
Я уехал из этой страны. На время. По крайней мере, так мне кажется, что на время. И когда особенно тоскливо становится жить размеренной, уютной жизнью, бросаюсь на улицу, отчаянно - спешу, спешу! - выбегаю на шоссе и ловлю машину. Наверное, шоферы думают, что человек опаздывает на самолёт. Я, в самом деле, приезжаю в аэропорт и брожу по его залам ожидания. Народ сидит на чемоданах, дремлет в креслах, чего-то ждёт у стоек регистрации... И среди них я всегда узнаю тех, своих, из Моей Страны.
У них добрые лица и удивленные глаза: они никак не могут привыкнуть к порядкам "материка". И облегченно вздыхают, у услышав голос диктора, объявившего посадку на рейс в Нашу Страну...
Потом я приезжаю домой и в который раз говорю себе, что -всё, уеду, и почему это я больше не вижу розовых облаков, похожих на перья фламинго? Ну, ладно: фламинго - это из области романтики. А вот перья лебедя, окрашенные восходящим солнцем в волшебный вишневый цвет, я видел на самом деле. Почему же не вижу теперь, а? И ночью наступает бессонница, ломаются в руках спички, пепельница наполняется окурками, и в тихий предутренний час, когда блекнут звезды, ко мне приходят сны о моей стране, имя которой - Камчатка.
Об этой земле говорят и пишут много, и редкое писанье обходится без упоминаний о вулканах, так что житель среднерусской полосы, никогда не бывавший на Дальнем Востоке, всерьёз может подумать: знаменитый полуостров ни что иное, как оплошной кратер вулкана, начиненный к тому же этими ... как их? во-во!.. гейзерами... А тот, кто всё-таки, решившись расстаться с "материком" на недельку -другую, побывал на лечебных водах Паратунки или Малок, уж, верно, с полгода будет потом твердить: " Вот когда я в последний раз ездил на Камчатку..."
С восторгом заезжие литераторы повествуют о прелестях чудесной Долины гейзеров - уникальнейшего творения природы. Кстати, люди довели этот чудный уголок до такого состояния, что местным властям даже пришлось принимать экстренные меры: закрыть в него свободный доступ
досужим туристам и любителям экзотики. Но Камчатка, по сути своей, это бескрайняя, неоглядная тундра. Это только на юге полуострова властвуют чудеса в виде гейзеров и фумарол, и то ещё надо найти места, где они есть. А чем дальше к северу, тем меньше поводов для экстатических восклицаний: " Ах-ах, как чудненько тут!"
В том-то и дело, что не чудненько. В северных районах Камчатки внешне нет никаких особых красот. Край этот, некогда называвшийся Гижигским промысловым районом, незатейлив и суров. Он прост и скромен как картины Рокуэлла Кента. Он обнажен в своей зимней беззащитности перед ветрами. На него внезапно налетают огромные снежные тучи, которые моментально занавешивают графическую чёткость сопок.
Летом эта страна спешит жить. Каждое дерево, каждый кустик и травинка торопятся получить от жаркого, неистового солнца, тепло, необходимое для долгой зимовки. За один месяц всё способно зазеленеть, зацвести и даже дать плоды!
На севере Камчатки можно увидеть щедро разбросанные повсюду маленькие голубые озера, и небольшие сопки, и кряжистые вершины гигантских хребтов, и прекрасные реки с прозрачной водой и куюмы с разноцветной галькой...
По берегам реки Пенжины растут удивительные густые леса, в которых стоит оглушительная тишина. В чаще, заваленной сушняком и прошлогодним травостоев, то и дело натыкаешься на следы лося или медведя, отпечатавшиеся на сыром песке. Ветер сюда не проникает, и сквозь редкие просветы в спутанном навесе из крон деревьев видны пробегающие по небу облака.
Привыкнуть к этой стране сразу трудно. Незатейливая, не обладающая ослепительной пышностью, она удивляет постепенно, и это удивление неотвратимо превращается в привязанность.
ОЛЕННЫЕ ЛЮДИ
Знакомство
Впервые я попал в пенжинские края с юга Приморья, где щедро лились светлые, ненадоедливые дожди. Их изредка прерывали вспышки августовского солнца. А в Петропавловске-Камчатском с ясеней падали желтые листья. Здесь я пересел на самолёт ЯК-40 и через положенное время оказался в промежуточном аэропорту Тиличики. Отсюда разный тундровый люд на маленьких "аннушках" добирается до своих жилищ.
"Аннушками" здесь ласково называют самые надёжные в условиях Крайнего Севера самолёты АН-2.
- И за что их так любят? - спросил я своего соседа по самолетному креслу. Это был дед с чрезвычайно лохматой бородой, которой мог бы позавидовать любой дед Мороз.
- Ты самолётики в школе делал из тетрадок?- вопросом на вопрос ответил дед.
- Конечно, делал...
- А когда пускал их по ветру, то замечал: самолётик планировал на землю спокойно, мягко и не переворачивался?
- Ну да.
- То-то! Так и "аннушка": кончится бензин или мотор откажет, она всегда спланирует на землю. Ну, может, встряхнет немножко, так зато - живы!
Потом этих историй я наслушался вдосталь, а пока что самолет покружился над косой бухты Корф, похожей на крыло чайки, и медленно взял курс на Каменское - центр Пенжинского района. Солнце слепило глаза, и там, внизу, в его лучах сверкали бесконечные цепи озер, редкие куртины темных лесочков и зелёная, насколько хватало глаз, гладь тундры.
Когда мы уже подлетали к Каменскому, дед толкнул меня острым локотком:
- Эвон, глянь-ко: озеро!..
Я посмотрел в иллюминатор.
- Так я на нём щуку поймал, - дед примерился, прищурился и развел руки во всю ширь плеч. - Двадцать семь кило вытянула, во!
- Э, ну ты и даёшь, дед! - встрял в разговор молоденький лейтенантик, летевший, как видно, на службу в эти края.
Старик, осердившись, цыкнул на паренька:
- Молод ишо прекословить! Фотографию энтой щуки пропечатывали в газетах, вот, глянь-ко, - он достал из кармана мешковатого черного пиджака сложенный вчетверо номер "Камчатского комсомольца". - Внук мой давеча в городе эту газету читал, да и говорит: "Тут, дед, про тебя пропечатано..." Смотрю - и точно: про меня! Это не совпадение. У нас, в Каменском, как раз корреспондент из Петропавловска был. Ну, и сфотографировал меня со щукой. Я думал, что просто так, от нечего делать, а он пообещал: "Точно в газету, дед, попадёшь!" Ну, и попал. Не обманул корреспондент...
Курсант помедлил, но газету взял и пробежал заметку глазами. Потом, не удержавшись, зачитал:
-"Один очевидец рассказывал мне, как на его глазах щука переглотала целый табун уток, другой клялся, что огромная щука схватила пойманную им на блесну щучку поменьше и, конечно, оборвала леску, ушла вместе с добычей и блесной, а один охотник поведал, как однажды щука схватила подбитого им гуся, к которому он подплывал на лодке." Вот это да! Не заливаешь, выходит, дед. Извини...
Старик принял от курсанта газету, сложил её по сгибам вчетверо и бережно засунул во внутренний карман пиджака, да ещё и на пуговку застегнул:
- Вот приеду домой, найду очки и старухе почитаю, чтобы зазря не бранилась, что дома не сижу, а всё пропадаю на озерах да речках.
Собственно, с этого разговора и началось моё знакомство с Пенжиной.
ПРИСТАНЬ
В Каменское, где мне предстояло работать в газете "Полярная звезда", из аэропорта попасть не так-то просто: взлетно-посадочная полоса, устроенная прямо на мелкой разноцветной гальке, находилась по одну сторону реки, а село - по другую, среди сопок.
Летом надо ждать, пока проползёт от сельской пристани старый, сердито скрипящий катер. Зимой пассажиров обычно забирает вездеход, реже - какой-нибудь мимоходный вертолет. Эти винтокрылые машины порой выступают здесь в роли "попуток". Автомобильных дорог-то на северной Камчатке, считай, нет, а те, что есть - грунтовые, насыпные, "зимники" - не в счёт: их слишком мало, и связывают они только крупные сёла. Вот и летают тут вертолёты от села к селу, всё равно, что автобусы или "маршрутки" на "материке".
У каменской пристани обычно стоят сразу несколько плашкоутов. Сгружают с них .бочки с бензином, уголь, ящики с разными продуктами - в короткую пору летней навигации нужно много грузов завезти, чтобы обеспечить северянам долгую зимовку. Сюда, на берег, всегда приходит любопытствующий народ. Постоишь у пристани, поговоришь, и много чего узнаешь: был, оказывается, в устье Пенжины шторм чуть не разметал караван грузовых барж, а в верховьях неделю шли дожди - ждите теперь подъёма уровня в реке. Это хорошая весть, потому что в самое северное камчатское сельцо Аянку можно попасть только по большой воде. Люди там уже испереживались: не везут к ним ни угля, ни муки, ни тушёнки - как зимовать-то будут? Теперь, значит, порядок!
Смотришь, через день-другой наступает на пристани перекур: все "лапти" - так местные речники прозвали свои плашкоуты за их особую форму и, главное, тихоходность - ушли в верховья с грузами для оленеводов и охотников. А как они вернутся, народ снова потянется на берег за свежими новостями из тундры.
Кстати, иногда и мне приходилось туда бегать по делам служебным: узнаешь, что и где происходит, не случилось ли чего-нибудь интересного в пути. Смотришь, и подскажут речники тему для газетного выступления. Бери тогда билет на "аннушку" и отправляйся в командировку. А иногда и летать далеко не надо было. Как-то, гляжу, стаскивают с "лаптя" ящики огромных размеров. На одном разобрал надпись: "Буровая установка. Получатель: Камчатское отделение Дальневосточного треста инженерно-строительных изысканий." И удивился: может, адрес перепутали? Нет, оказалось: всё верно - этот необычный груз для Каменского. Установку давно и с нетерпением ждали командированные сюда геологи.
Пять лет искали они воду для села. Приедут - поищут, поищут, разведут руками и снова уедут. На другой год - опять та же история. Кажется, зачем воду искать - вон какая бежит-прыгает по перекатам река! Но летом вода в ней жёлтая: дожди тщательно промывают тундру - пить такую водицу нельзя. И долго бытовало мнение: возле районного центра нет иной воды, кроме речной. А геологи упорно не прекращали своих работ.
Всё-таки верно говорят: кто ищет, тот всегда найдёт. Установили они буровую установку и сделали несколько пробных откачек. Как радовалась каменцы, когда узнали, что суточный запас каждой из четырёх десятиметровых скважин - около шестисот кубометров воды! Этого вполне достаточно, чтобы полностью напоить маленькое Каменское, в котором живёт не более двух тысяч человек!
Как только кончались золотые дни осени, на Каменское опускалась густая дождливая вуаль, откуда-то из-за сопок тянуло холодом, и сизые тучи надолго прятали солнце. Свежих газет, журналов и писем с "Большой земли" могло не быть и неделю, и десять дней, и месяц. Жди не жди - проливные льют дожди. В такие дни маленькая районная газета "Полярная звезда" выучивалась чуть ли не наизусть и без конца пересказывалась друг другу. Телевидения, между прочим, в Каменском не было. Правда, работало радио, и даже местная радиопередача в эфир выходила. Но людям почему-то хотелось получать именно газету. Может, не столько для того, чтобы новости узнать. Это было что-то вроде ритуала: солидный человек непременно должен читать периодику, это знак хорошего воспитания.
Людям всегда хочется знать, что делается на соседней улице или как живёт сосед. Ну, разве не так? А потому мне и приходилось ходить на пристань, чтобы вести в газете что-то вроде местных "светских новостей". Там и встречал многих людей, о которых потом писал. Вот и со знатным оленеводом Максимом Тылмовичем Тынетегиным познакомился на пристани.
Соскочил он с "лаптя", широко улыбнулся:
- Амто! Ну и устал же я, ребята, отдыхать!
Мужики подтрунивать стали:
- Ну, ты даёшь, Тылмович! Был, поди, в цивильном месте - пиво пил, новые фильмы глядел, а то и на концерты Пугачевой ходил, а? Не увидишь такого в тундре...
- Конечно, не без того. Только вот оленей там нет! А как коряку без них обойтись? Вы-то хоть знаете, почему мы коряками называемся? Когда россиские землепроходцы дошли до наших мест, то чаще других слов слышали одно: то ли "хор", то ли "кор"... Вот и подумали, что аборигены так себя величают. И стали называть нас "коряками". А хор - это бык-олень, вожак стада! Как же нам, оленным людям, не скучать по тундре, по кочевкам, по звону бубенчиков на шеях важенок?"
Поэтично и вдохновенно говорил Максим Тылмович и, забывшись, то и дело переходил на корякскую речь, и тогда переводил мне её один из старожилов.
Тынетегин - мудрый и многознающий человек. Как и его предки, он всю жизнь провел В тундре, всегда в его руках был чаут, и одолевали вечные заботы оленевода: найти хорошее пастбище, напоить оленей, уберечь их от волков, которых что-то всё больше и больше становится на Пенжине.
Только однажды я видел Тынетегина грустным. Сидел он у костра, задумчиво глядел, как скачет в нем сказочная огненная птица, пил крепкий чай.
- За пазуху, что ли, положил свою улыбку? - спросил его мой друг Михаил Абрамян, тогдашний главный ветеринарный врач района.
- Жалею, что нет у меня сына. Одни дочери. Сын - надежда и гордость каждого тундровика, наследник...
Но тут подошел к костру Витя Халанковав и, оживившись, Тылмович сказал ему:
- Садись, сынок, погрейся чайком....
Молодых пастухов он считает своими наследниками. Помнит, как этот Витя или тот же Толя Еставье сбегали с уроков и шли навстречу табуну за несколько километров. Знает, как им нравится тундра.
Это только для непосвященных она всегда одинаковая, а если присмотреться, то весной - буровато-черная, летом - ослепительная, нарядная, глазам больно, осенью - багряная, золотистая, покрытая ковром красной брусники и синей голубики.
Труд оленевода очень тяжел. От пастуха всегда требовалось умение бегать по кочкам, быстро ходить, метать чаут, гнаться за отколовшимся от стада косяком оленей. А ещё нужно угадать малейшее изменение погоды, чтобы вовремя спрятать стадо в сопках от пурги и самому спрятаться. Молодые пастухи всё это умеют делать. И Тылмович ими доволен.
Олени - главное богатство Пенжины, и главные люди тут - оленеводы.
ЧУМ
В далёких корякских селах сейчас не увидишь юрт кочевников. В них стоят многоквартирные здания из дерева, а то и из дефицитного в этих местах кирпича.
Потому-то я и удивился однажды, обнаружив в центре одного из посёлков старый чум. Он одиноко возвышался у веселого домика с яркими расписными ставенками Он. Над дырой вверху висела густая куделя дыма.
- Тут старый пастух Аляльевич живёт, - сказали проходившие мимо знакомые. - Ты с ним в Парапольском доле, на кочевье, чаёвничал. Помнишь?
- Как не помнить!
- Ну, заходи. Он гостям всегда рад. Скучно старику одному...
Я отдернул полог, закрывавший вход в чум:
- Амто! Извиняюсь, не обо что о постучать. Есть кто дома?
По ровдуге, из которой смастерён чум, колоти - не колоти - даже слабого звука не выбьешь: эта кожа особой выделки начинает звенеть только на морозе.
- Амто, тумгутум!
Точно, это был мой старый знакомый Аляльевич.
Уже через несколько минут он угощал меня самыми изысканными блюдами корякской кухни - оленьими хрящами, костным мозгом и лымлыном - жилами, сваренными в соленой воде. Старик колол лытки на темной от древности костяной подставке, расписанной узорами трещин. Он точно рассчитывал удары и - хряк, хряк!- кость разваливалась на две розовых, дымящихся половинки. Потом Аляльевич собирал мозг в чашку и начинал толочь его кэиткунэном - палочкой из рога снежного барана.
В чуме, который по старинке освещал светильник из мха, вкусно пахло дымом и юколой - вяленой кетой. На полу лежали оленьи шкуры, тлели в очаге красные головёшки...
Примерно в таком жилище Аляльевич когда-то родился - то ли шестьдесят пять, то ли шестьдесят шесть лет назад. А может, и больше. Точную дату своего рождения он не знает. Неграмотные родители явились в сельсовет оформлять ему метрики, когда решили отдать его в школу-интернат. До этого он вместе с ними кочевал по тундре. "В каком году ваш сын появился на свет?" - спрашивала секретарь сельсовета. "И-и, родился, - широко улыбались отец с матерью. - Однако не знаем, когда". "Ну, какой примерно месяц был?" И снова родители застенчиво улыбались: "Кукамлилингчь был, однако. Это месяц, когда от мороза топорища ломаются..." Секретарь сельсовета, закатывая глаза, качала головой: "Не понимаю, что вы имеете в виду. Январь, наверное?" И снова отец с матерью умильно кивали головой: "И-и, январь, наверное..."
Поскольку они путались в датах, то секретарь сельсовета, поглядев на рослого, смышлёного мальчугана, прикинула: на вид примерно лет девять. Ну, и выписала свидетельство о рождении. А старше он или младше был - это, поди-ка, узнай теперь...
Когда-то Аляльевич из точно такого же чума переселился в новый деревянный дом. Половицы визгливо скрипели под ногами, он пугался этих звуков. Ох, как давно это было! И, вроде бы, недавно.
- Старым стал, - жаловался Аляльевич. - Ноги бегают не так, руки чаут плохо держат - сижу теперь дома. Вот, чум поставил. Он мне вместо летней кухни...
Неожиданным для меня оказался в этом чуме альбом американского художника Рокуэлла Кента. Аляльевич листал его, цокал языком: хорошо, мол, изображает тундру, всё похоже - и снег, и ослепительно голубое небо, и резкие, синие контуры сопок.
- Очень похоже, но не Пенжина! - категорично заявил Аляльевич. - Никто тундру правильно не срисует: она всё время разная...
И я объяснил, что Кент никогда не бывал на
Камчатке и рисовал Гренландию.
- Э! Пусть Гренландия! - махал рукой Аляльевич.- Разве можно всё на картине точно нарисовать? Нет такого художника!
- Но почему-то же вам нравится этот альбом...
- Нравится, - кивнул Аляльевич. - Точно так же детям нравятся сказки, хотя они понимают: сказки - неправда. Но они поднимают человека ввысь...
И вдруг, понизив голос, Аляльевич сообщает:
- А я опять следы Пилячуча видел!
Он в который раз объясняет мне, что следы Пилячуча - это такие ровные струйки на снегу. Будто наклонился кто-то и подул несколько раз в рыхлое месиво. Ещё бабушка говорила, что именно такими бывают следы от крошечной нарты Пилячуча. И другие старики на полном серьёзе рассказывали, будто бы живет он нанебе - маленький, в росомашьей кухлянке. В свои нарточки впрягает куропаток и, спустившись к земле на облаке, иногда разъезжает по тундре. Ещё говорят, что тот, кто увидит следы Пилячуча, будет счастливым.
В это Аляльевич не верит. Знает: никаких богов на свете нет, и
счастье зависит только от самого человека. Не зря же его народ, живущий среди снегов, так и не смог придумать себе настоящих богов. Разве главный из них - ворон Кутху - божество? Славен он одним: сотворил Землю из тела своего сына Сымскалина, и стали на этой тверди люди жить. Верили, правда, коряки в злых духов, но и они не считались всесильными.
Иногда к нам в чум заглядывал чукча Рыльтекнеут, тоже старик.
- Э,- говорил Рыльтегнеут,- чукчи в таких чумах не жили. Чукчи строили землянки, её каркас составляли из дерева и китовых ребер.
- Ну и что? - равнодушно произносил Аляльевич. - Архитекторы!
- А ничего, - тут же переходил в оборону Рыльтегнеут. - Чукчи били вас? Били. Кто сильнее был? Чукчи!
- Ладно тебе! Коряки тоже не промах...
Заедали они друг друга, конечно, понарошку. Но вообще-то, коряки и чукчи когда-то, в незапамятные времена, шибко враждовали. Между прочим, чукотские воины славились отчаянной смелостью и умелой военной организацией. Все знают о египетских колесницах, спартанском воспитании мальчиков. А между прочим, в тундре тоже разгорались целые баталии, достойные пера Плутарха! На войну чукчи выезжали на санях, которые хоть по насту, хоть по льду скользили бесшумно. Спереди эти сани были защищены особым щитом, прикрывавшим возницу. Лучник тоже прятался за ним и, улучив подходящий момент, выпускал во врагов град стрел. Ну, надо же! Совсем как египетские воины! Чукчи надевали в бой железные латы, шлемы с наушниками и узкой смотровой щелью, чем не средневековый рыцарь? Изготавливали мастера для них и панцири, тоже - из железа или меди, но все-таки чаще - из моржовой или иной другой прочной кожи. Были у воинов и панцирные рубашки, которые мастерицы делали из тысяч маленьких пластинок, вырезанных из рогов оленя или моржовых бивней.
Конечно, и коряки были не лыком шиты.
Одевались в прочное военное снаряжение, умели вести длительные осады неприятеля и так далее. Об этом, кстати, подробно и очень интересно написал российский академик С.Крашенинников в своей знаменитой, поистине энциклопедической книге (для своего, XIX века, разумеется) "Описание земли Камчатки". Всякий, кто захочет, сможет взять её в библиотеке, поэтому навряд ли есть необходимость в пространных цитированиях.
Так вот, коряки и чукчи долгое время воевали, но теперь поминают об этом редко. А если и поминают, то обычно ради шутки.
- Наши воины ваших бивали! - кивал головой чукча Рыльтегнут.
- Выносливее наших силачей никого в тундре не было, - парировал Аляльевич.
- А наши...
- А ваши...
И вдруг Аляльевич, рассмеявшись, махнул рукой и опечалился:
- Да чего мы, в самого деле? На войну с фашистами или в Чечню и коряки, и чукчи вместе уходили. Сколько наших парней погибло! Эх!
Расчувствовавшиеся старики тут же отыскали где-то припрятанную
Аляльевичем на крайний случай бутылку водки, принялись готовить
стол. И - фронтовики же оба! - тихонечко запели: "Выходила на берег
Катюша-а-а..."
А на следующее утро Аляльевич вышел из своего дома раным - ранешенько. Небо уже розовое и струится над горизонтом алый свет. Напуганные резким стуком двери, взлетели из сугроба куропатки: зимой они, совсем как сороки, перебираются поближе к людскому жилищу.
Старик проводил их взглядом: не прячутся птицы снова в
снег - значит, хорошая установилась погода.
А вскоре сосед Рыльтегнеут к нему заглянул. И стали они чаевничать, и снова завели:
- А наши...
- А ваши...
Но потом всё-таки решили, что чукчам с коряками делить нечего. Ну, почти нечего. Разве что бутылочку "белой" - одну на двоих.
МАМУШКИ
Возвращаясь из командировок, я всякий раз, естественно, оказывался в большой деревянной избе с вывеской "Аэропорт Каменское".
Возле неё лениво ходили и лежали лохматые, откормленные пассажирами собаки. Сидели на лавочке, ожидая перевозчика, люди. И почти всегда можно было увидеть какую-нибудь старую корячку, рассевшуюся прямо на траве в окружении многочисленных сумок и бумажных свертков, с гостинцами. Не смотря на жару, на таких женщинах красовались меховые одежды. Не жмурясь и даже не моргая, они смотрели узенькими щелочками глаз прямо на солнце.
-Мамушка!
Так окликали корячек не менее живописные старики в расшитых бисером шапочках - их мужья.
" Мамушка" - так пастухи называют своих жён. Следом за мужем, как нитка за иголкой, они идут по кочевым и охотничьим тропам, и всё им нипочём: ни морозы, ни пурги, ни болотистые злые долины.
Мамушки делают палатки оленеводов уютными; умудряются готовить на огне костров вкусную еду и замечательный таежный хлеб. Они чинят сети рыбаков и латают одежду охотников.
Добрые хранители очагов, верные макушки славятся и другой особенностью - они умеют предсказывать своим мужьям удачу. И всего-то нужна для этого оленья лопатка. Что-то приговаривая, сыплет на неё мамушка жаркие угли из костра, дует на них, пока не раздастся сухой щелчок - на лопатке появляется трещина.
- И-и, - радуется старая мамушка. - Счастливый у тебя будет путь: трещина пошла вдоль кости...
Но случаются и поперечные трещины, и тогда суровеет темное лицо женщины и она ничего не говорит.
Некоторые мамушки научились подделывать своё "гадание": знают, куда бросить угли, чтобы лопатка треснула так, как надо. А что делать? Не всегда доброй жене хочется отправлять мужа на охоту или рыбалку, особенно если стоят трескучие морозы и который день метет по тундре позёмка...
Впрочем, гаданьем на лопатке теперь занимаются разве что самые пожилые - молодые обходятся без этого. Они соблюдают другой обычай: молча провожают мужей в дорогу, и перед расставанием обязательно посидят вместе на крыльце. А потом стоят и долго-долго смотрят вслед...
ЧАЕПИТИЕ У СТЛАНИКА
Лучше чаевара, чем Омрелькот, на Пенжине, пожалуй, и не сыщешь.
Заварку он готовит в пузатом медном чайнике, и цветом она похожа на настой коры кедрового стланика. Омрелькот обязательно бросает в неё несколько листочков брусники и смородины.
Эту заварку он набулькивает в видавшую виды алюминиевую кружку, такую тёмную от старости и въевшегося в её стенки чифира, что её впору нести в археологический музей. Ароматную жидкость полагается доливать пузырящимся кипятком, который черпают ковшиком с длинной ручкой прямо из котла. При этом пар всё равно обжигает руки, и приходится незлобливо поминать чёрта и смеяться, ругаешься, а старый Омрелькот, знай, бубнит: "Не городской - тундровый чай, да-а-а..."
Тут же рядом омрелькотова мамушка катает лепешки и бросает их на раскаленную сковородку с оленьим жиром. Такие лепешки пахнут какими-то сладкими травами, есть их нужно непременно горячими - так вкуснее!
А если очень понравишься хозяину, он кивнёт и тогда хозяйка вынесет из походной палатки пузатый кожаный мешок с особым напитком. Он напоминает наши русские наливки, а готовят его по древним рецептам из трав, ягод и кореньев. Вкусом он напоминает сладкий ликер, и его можно добавлять в чай.
Да что душой кривить, ещё лучше эта настойка в чистом виде! Выпьешь рюмку, другую - и в жилах быстрее побежит кровь, голова яснее станет, а то, что ноги тебя не слушаются - не беда: через полчаса это онемение пройдет, и все будет в порядке.
Хорошо пить чай, и заедать его лепешками, и смотреть, как в стланике шныряют юркие бурундуки, и вести, разговор, допустим, о том, что вчера в тундре был прекрасный закат. Ну, не о надоевшей же политике говорить с Омрелькотом, и не обсуждать же с ним курсы доллара и евро, да и новые фильмы или книги его как-то мало волнуют. А вот заговоришь, допустим, о природе - и сразу заблестят глаза старого пастуха ...
Уже на "материке" я пробовал готовить такой же чай - цветом и вкусом он походил на омрелькотовский, но чего-то ему не доставало. И однажды случился в моём доме пенжинский гость. Он попробовал чая, похвалил его и растрогался:
-Знаешь, чего ему не хватает? Чтобы была сопка, покрытая густым стлаником, и чтобы вокруг - необъятный, весь в золоте простор, и чтобы видеть, как несется к горизонту табун оленей...
Я хотел рассказать здесь о лакомствах корякской кухни - тале, которую стругают из замороженной белорыбицы, о запеченном в золе языке оленя (ну, разве достать "исходный материал" здесь, на "материке"?), о кете, высушенной на солнце и многом другом. Но после разговора с моим гостем понял, что не стоит об этом писать подробно - если и возможно всё это приготовить в домашних условиях, то невозможно выполнить главное требование: чтобы вокруг была тундра. А без неё пенжинские лакомства безвкусные.
ПЕСНЯ БУБНА
Случилось однажды заболеть: то накатывали приступы головной боли, то в глазах начинали мерцать красные звездочки - врачи терялись от этих симптомов и ставили многочисленные диагнозы.
Тогда-то и заглянула ко мне Куропатка - то ли знахарка, то ли гадалка, то ли просто отбездельная женщина, выброшенная житейским морем на берег и нашедшая пристанище на Севере.
Она очень любила вольную жизнь; где её только не носило по свету!
Куропатка окинула меня суровым взглядом и, осторожно присев на стул у двери, проскрипела:
- Помощь тебе нужна...
- С гаданьем, что ли? Так я не верю в него!
- Люди говорят: плох ты, - бесстрастно продолжала Куропатка.- Это от нездорового воздуха. Лечиться надо тебе!
- Так я лечусь, - и кивнул на шеренгу бутылочек и коробочек с лекарствами.
- Да что твои врачи могут поделать, если тундра тебя не принимает? - Куропатка гнула своё. - Ты к её воздуху не привычен. Тут только одно средство хорошо - камлание...
- Что?
- Поезжай к шаманке. Она бубен в руки возьмет, запоёт - запляшет - и заговорит тебя, ей-богу, от дурного воздуха. Ты не смейся. Правду говорю!
Куропатка в тот раз дала мне какой-то корешок, велела настаивать его на спирту, и советом я не побрезговал: хоть и темная она женщина, но многим было известно - знала в травах толк. И, хотите верьте, хотите нет: болезнь прошла - то ли сама по себе, то ли корень помог, но стал я чувствовать себя лучше.
А шаманку, которая, кстати, на всю тундру была одна-единственная, я увидел потом в большом корякском селе Манилы. Ничего особенного: сухонькая, по-птичьи быстрая старушонка. Отличала её разве что татуировка на лице - несколько продольных полосок и крестики.
- Неужели это и есть шаманка? - удивился я.
- Тсс! - прошипел мой друг, который правдами-неправдами выпросил разрешение присутствовать на камлании русскому человеку.
Поднявшись с пола, старушка осторожно приложила руку к сердцу, сделала один шажок, другой, ударила ногтем по бубну - возник глухой,
словно из тьмы, звук. Женщина, вытянув шею, послушала, как он замирает в наполненной избе, потом вынула из-за пояса лапку орла и принялась выстукивать ею по краю бубна. Сначала не чувствовалось никакого смысла в тихих, рокочущих звуках, но женщина, приседая, оборотилась вдруг насупленной совой - так походили её движения на птичьи, и так изогнулись руки, словно крыльями стали. И закружилась она, и оживали в скупых жестах звери и птицы, и пел-пел бубен. О чём-то неземном и сказочном.
Оленные люди издавна привыкли рассказывать об увиденном в песнях и танцах, язык жестов у них был так же сложен, как и родной язык.
Камлала женщина - и добрее, улыбчивее становилась душа, и светлели лица людей, и они забывали о холодном, злом ветре, воющем за стенами дома.
В старинные времена назвали бы эту женщину белой шаманкой. Потому что она камлала на языке добра и великодушия, потому что призывала к человеку духов, которые вселяют уверенность и дают покой. Она славила жизнь и солнце, и всех живущих на Земле.
Бубен, между прочим, не просто устроен. Потрогаешь один кончиком пальца - и вздрогнешь от сильного звука, а другой только от яяйкпэна - ударной палочки - начинает звучать. Есть бубны, к которым подвешены связки металлических колечек. Забьёт музыкант ладошкой по другому бубну, украшенному ремешками и ленточками из кожи, - и послышится переступ оленьих копыт по горной тропе, и почудится: будто камешек, сорвавшись с кручи, тукается о скалу. Это, оказывается,
постукивает по туго натянутой коже пинякав - тонкая ленточка, отрезанная от шкуры нерпы. На кончиках она украшена кисточками из меха росомахи, иногда подвешивают к ней и шнурки из разноцветного бисера.
Самый лучший бубен получается из шкуры весеннего оленя. Чем тоньше кожа, тем звонче будет инструмент.
Рассматривая один из бубнов, обратил внимание: на его коже - множество светлых пятнышек. Неужели мастера не могли найти для инструмента шкуру без изъянов? Но, оказывается, пятнышки - следы личинок овода, и чем их больше, тем сильнее звон бубна. В том месте, где сидела личинка, кожа тонкая и слегка, просвечивает - может, поэтому звук резонирует лучше?
Обруч для бубна делается из березы, которую заготавливают обязательно осенью: только в это время года её древесина обладает запасом звучности. А когда обруч ветшает, его снимают и совершают обряд предания земле. Старые, почтенные женщины вешают на него траву туваю. Её собирают на болотах и специально хранят для праздников.
Оленьи жилы, за которые держат бубен в руках, тоже украшают, - только не травой, а заячьим мехом. Обруч и жилы торжественно опускают в землю.
Этот красивый и печальный обряд вполне понятен - бубен слышал смех и радости семьи, помогал людям петь и лучше узнавать друг друга. За то и почести такие.
Кстати, неизвестно, бубен шаманки из села Манилы мне помог, травы Куропатки или лекарства, но, пока жил на Камчатке, - не болел больше.
МУХОМОР
Идешь по кочкам и кустам, проламываешься сквозь заросли тальника и час, и другой, и третий, а пути нет конца - сядешь передохнуть на какой-нибудь валежине и вдруг приметишь, бордовую в белых точках шляпку мухомора.
Как-то я пнул такой гриб, а пастух Лёша Долган сказал: "Зачем? Он для лосей полезный - эти животные любят его кушать, лечатся им...."
И совсем я перестал презирать мухомор, когда услышал от маленькой, сухонькой старушки-эвенки дивную легенду. Будто бы давным-давно напал на эвенов могучий и злой враг. Долго сражались с ним мужчины племени, и тропа войны стала красной от крови. Силы эвенов ослабли, осталось их совсем мало, и тогда старейшины решили: нужно покинуть обжитые места, не отдавать себя в руки притеснителя.
Долго шли люди по тундре, обороняясь от врагов. Совсем мало осталось у них съестных припасов. Загоревал народ: сзади наседает злодей, впереди - болота, непроходимые топи, тут, видно, и придётся помереть. И вдруг явилась перед ними хозяйка тундры, протянула им сухих мухоморов:" Съешьте, люди, моё угощение - прибавятся ваши силы, и минуете все препятствия..." И странное дело, только вкусило племя грибов, как людям всё стало нипочём: словно на крыльях перелетели через мари и болота - очутились в чудесной зелёной долине, полной разного зверья, рыбы и птиц.
Не знаю, отражает ли эта легенда факты далёкой истории. Однако чем объяснить, что эвены живут не только на привычных для них берегах Охотского моря, но и в камчатской "глубинке"? На Пенжине они основали Окланскую крепость, которой уже исполнилось четыре века. Находится она в прекрасной, изобильной долине.
До сих пор старики-эвены хранят секрет особой сушки мухоморов, из которого получают тонизирующее средство. Впрочем, злые шаманы пенжинской тундры издавна использовали этот гриб совсем в других целях: готовили одуряющий, пьянящий напиток. Говорят, тот, кто его выпивал, становился безвольным: что ему ни прикажи - всё выполнит...
Вот какой, оказывается, добрый и злой гриб мухомор!
Охотничий нож
Эвенский художник-самоучка Алексей Уяган, как-то показывая мне старинный охотничий нож, взял мой складенец, которым я очень гордился: он был
марки известной зарубежной фирмы, изготовлен он из особо прочных сплавов.
Алексей не сильным, но уверенным движением руки опустил свой нож на лезвие моего и ... на складенце появилась зазубрина!
Этот нож сделан двести лет назад, - сказал довольный Алексей. - Не то, что твоя модная игрушка...
Этот охотничий нож переходит в роде Уяганов от отца к сыну. Непросто получить право носить его у пояса. Нужно доказать старейшим, что ты - не мальчик, а взрослый мужчина.
Как-то Алексей долго взбирался по скалам, скрадывая снежных баранов - чутких, осторожных зверей. Их стадо он обнаружил у болотистой впадины. Здесь бараны и олени обычно лакомились сапропелем - съедобной чёрной глиной.
Снежные бараны очень бдительны. Обычно они "выставляют" дозорного, который стоит на скале и внимательно осматривает окрестности, пока стадо отдыхает. И достаточно ему заметить малейшую опасность, как тут же в мгновенье ока подаёт сигнал. Вожак, не мешкая, уводит стадо в другое место.
Обхитрить снежного барана может только росомаха. Она, приметив стадо, подбирается к нему с другой стороны горы, сворачивается клубком и катится на баранов как камень. Те, привычные к обвалам, не сразу понимают, в чём дело...
Спасаясь от росомахи, козлы прыгают с обрывов вниз головой и остаются живы: их рога, завернутые в три оборота, прочны и надёжны...
Измученный, ошалевший от погони, летней жары и полчищ комаров, Алексей сумел-таки сразить точным выстрелом одного барана. И, не отдыхая ни минуты, пустился в обратный путь.
Он прошёл с тяжелой ношей на плечах около десяти километров. Сколько раз ему хотелось наклониться к встречному родничку, присесть на соблазнительно высокую как хороший табурет кочку, лечь, раскинув руки, под тень березы!
Но он шёл - шаг, ещё шаг, от одного ориентира к другому...
Потом молчаливые старики, попыхивая трубками, следили, как он разделывал добычу, как варил на костре бараний язык, как нарезал его тонкими ломтиками, чтобы хватило всем. Женщины в это время готовили жаркое.
После трапезы отец протянул ему старинную реликвию: "Ты - настоящий охотник, достойный рода Уяганов. Владей!"
До сих пор в небольшом северном сельце Парень стоит кузница с потемневшими от времени стенами. Тамошние мастера куют в ней охотничьи ножи. Их лезвия делаются из особой стали.
Славятся эти изделия не только по всей Камчатке, но и далеко за её пределами.
Мужские игры
-Пойдём смотреть борьбу!
Я подумал, что соревнования проходят в спортивном зале, до которого пять минут ходу, и потому решил не надевать тяжёлую овчинную шубу.
- Одевай, одевай! Замёрзнешь: у коряков борьба особая - на снегу.
Мой друг Михаил, хорошо знавший местные обычаи, заставил меня натянуть еще и несколько шерстяных носков, теплый свитер: как-никак, мороз под сорок градусов.
Соревнования проходили на реке, где расчистили небольшой пятачок льда. Раздетые по пояс молодые парни боролись друг с другом горячо и азартно, куда только и подевалась обычная северная сдержанность! От их вспотевших спин поднимался лёгкий пар. И ничего, ребята не боялись мороза - в отличии от некоторых зрителей, которые постояв полчаса на снегу, начинали притопывать ногами и растирать носы.
Корякские мужчины вообще любят игры на свежем воздухе: зимой - борьба, гонки на оленях, метание чаута, летом - стрельба из лука, бег с палкой, тройные прыжки....
А у эвенов есть и вовсе особая игра. Для неё сшивают несколько нерпичьих шкур - получается большой круглый ковёр. Мужчины берутся за края, а в его середину прыгает какой-нибудь смельчак. Ковёр раскачивают снизу вверх и стараются всеми силами сбросить упрямца на землю.
Редко кто удерживается от сильных, резких бросков. И победителем становится только тот, кто замучит "раскачивальщиков" своим терпением и сноровкой, умело балансируя на шкуре.
Осенью эвены готовят из стволов нескольких березок длинные шесты. Они должны быть упругими и крепкими.
Мужчины собираются у реки и по команде старейшего пытаются перебежать на другой берег при помощи этих шестов. Главное условие - не втыкать палку в дно, а хлопать ею по воде, как веслом.
Издали участники соревнования выглядят как молодые утки, пытающиеся встать на крыло. Шлепок за шлепком - и самый удачливый проберётся к другому берегу...
Мужские игры Севера вначале поражают экзотичностью. А потом, когда увидишь среди кочек пастуха, бегущего по обычаю оленеводов с палкой на плечах, или охотника, лодку которого крутит и подбрасывает вверх горная река, поймёшь: тундра любит сильных и выносливых. Вот и стали национальные виды спорта для эвенов и коряков столь же естественны, как дыхание или сон.
Впрочем, оленеводы как-то и не думали, как называется то, чем они испокон веку занимались. И если учёные люди посчитали это спортом, то пусть так и будет.
Старые сказки
- ...И случился голод. Пришёл Оклан к хозяину и говорит: "Накорми своих работников. Зачем моришь народ?" Схватился хозяин за лук со стрелами: "Уходи, - кричит. - Много вас, голодранцев, в тундре - на всех не хватит моих олешек!" Рассердился богатырь Оклан, в сердцах переломил хозяйский лук, об колено и сказал: "Посмотрим, как ты без нас, голодранцев, обойдёшься..."
Бабушка Мария неторопливо рассказывает легенду о народном герое Оклане. Как он обхитрил жадного хозяина, как собрал всех бедняков и повёл их в места, богатые дичью и рыбой, как долог был этот путь, и как хорошо жили люди, пока не умер Оклан, в честь которого и назвали чистый, светлый приток Пенжины. Долго-долго пересказывает бабушка Мария народную сагу. То и дело возникают в ней длинные, печальные песни, полные горечи. Плохо жили прежние оленные люди: ничего у них своего не было - всем владели богачи да черные шаманы. Кухлянка, и та была не своя - хозяйская. Мечтали тундровики о лучшей, светлой жизни, о том, что проснётся когда-нибудь Оклан и освободит их от бесправия и вечной кабалы.
Когда слушаешь северные легенды, встаёт перед тобой отражённая в них жизнь далёких предков коряков и эвенов, возникает причудливый мир животных и птиц, которые понимают человека и которых: понимает человек. Многие сказки начинаются вполне конкретно: "Жил в Аянке старик..." Или: "Случилось эта на речке Белой, там, где кости мамонта нашли..." И сразу вспоминается сопочка с плоской вершиной, на которой, действительно, до сих пор откапывают бивни из весной мерзлоты.
А вот о каком странном случае рассказал мне Анатолий Тынетеут:
- Когда-то в урочище Ульпыч жили парень и девушка. Любили они друг друга без памяти. И когда к девушке посватался богатый старик, обещая родителям дорогие подарки, влюблённые решила уйти из жизни и навсегда остаться вместе в верхнем мире. Так и сделали. Только с тех пор являются они тем людям, которые приходят к месту их гибели. Вместе с одним приятелем я как-то оказался там. Разожгли костёр, и тут Мишка говорит: "Пока не стемнело, пойду поищу грибов..." Я остался у огня. Вдруг замечаю: над соседним кусточком вроде как туман заклубился, а потом зашевелились ветки и вышла из-за них ... молодая пapa. Девушка - в керкере, парень - в кухлянке и торбасах. Идут, смеются, меж собой переговариваются. Увидели меня и остановились. "Эй! - кричит парень. - Иди к нам, вместе будет веселей..." А мне, поверите ли, от страху и слова не вымолвить! "Не хочешь? - говорит парень. - А я тебя всё равно заберу..." Подбегает ко мне, хватает за руки - тут, естественно, пришлось обороняться. И так мы схватились, что земля комьями в разные стороны полетела! И что вы думаете, очнулся я от сильного тумака в бок. "Чего разбуянился? - говорит приятель. - Ни с того, ни с сего схватил меня за грудки, трясёшь всю ночь! Спать охота..." До утра я глаз не сомкнул: всё думал, как же так - неужели мне всё это привиделось? Проснулся приятель, я его и спрашиваю: "Интересно, почему ты меня не разбудил вчера, когда с грибами пришел?" Он почесал в затылке и вздохнул: "Как за грибами пошёл - помню, а что потом было - не знаю. И сон дурной, и ты меня то в бок пнешь, то по щеке ударишь. Беспокойный ты, однако!" Может быть, он просто подшутил надо мной, не знаю" Однако с тех пор я не езжу на Ульпыч.""
Конечно, эта история приключилась во сне. Тем более, что человек, настроившись на "сказочную волну", ждал от тундры чего-то необычного. Сморенный усталостью, он уснул - тут-то возбужденный мозг и "показал" ему "спектакль"...
На пенжинской земле не надо искать приведения. Здесь достаточно вполне реальных чудес. Однажды вы придёте в гости к какому-нибудь пастуху, и он, глядя на зарубки, оставленные на деревянной плашке, вспомнит, какой день - жаркий или холодный - выдался в это же время год назад ила больше. Плашка - это календарь, который ведётся давно, так что не удивляйтесь! Или, к примеру, вы можете как-нибудь услышать громкий женский плач в диких сопках. По легенде, это мать камлает над убитым злыми людьми сыном. А на самом деле, как утверждают геологи, это поёт... скала! Ветер, попадая в ее по-особому расположенные расщелины, и вызывает странные звуки. Или случайно ночью вы увидите редкое зрелище: перекатывается по тундре какие-то огненные шарики. Не пугайтесь! Эти явления сродни шаровым молниям и учёные давно о них знают.
Суровая земля северной Камчатки, конечно, удивительна своими сказками и легендами. Но не менее удивительна она и негромкой своей красотой...