Семёнов Игорь. Фаталист. Экзистенциализм и фатализм Лермонтова на примере романа "Герой нашего времени" или история первого экзистенциалиста

ФАТАЛИСТ.

Экзистенциализм и фатализм Лермонтова на примере романа "Герой нашего времени"

или история первого экзистенциалиста

... В литературном мире нет смерти,

и мертвецы так же вмешиваются в дела

наши и действуют вместе с нами, как живые.

Н.В. Гоголь. О движении журнальной литературы.

ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ (от позднелат. exsistentia -- существование), или философия существования, направление современной философии, возникшее в нач. 20 в. в России, после 1-й мировой войны в Германии, в период 2-й мировой войны во Франции, а после войны в других странах. Идейные истоки -- учение Кьеркегора, философия жизни, феноменология. Различают религиозный экзистенциализм (К. Ясперс, Г. Марсель, Н. А. Бердяев, Л. Шестов, М. Бубер) и атеистический (М. Хайдеггер, Ж. П. Сартр, А. Камю). Центральное понятие -- экзистенция (человеческое существование); основные модусы (проявления) человеческого существования -- забота, страх, решимость, совесть; человек прозревает экзистенцию как корень своего существа в пограничных ситуациях (борьба, страдание, смерть). Постигая себя как экзистенцию, человек обретает свободу, которая есть выбор самого себя, своей сущности, накладывающий на него ответственность за все происходящее в мире. Оказал значительное влияние на литературу и искусство Запада.

Энциклопедия "Кирилл и Мефодий"

"Нет ничего тяжеле и неприятнее, как излагать содержание художественного произведения. Цель этого изложения не состоит в том, чтоб показать лучшие места; как бы ни было хорошо место сочинения, оно хорошо по отношению к целому, следовательно, изложение содержания должно иметь целию - проследить идею целого создания, чтобы показать, как верно она осуществлена поэтом. А как это сделать? Целого сочинения переписать нельзя; но каково же выбирать места из превосходного целого, пропускать иные, чтобы выписки не перешли должных границ? И потом, каково связывать выписанные места своим прозаическим рассказом, оставляя в книге тени и краски, жизнь и душу и держась одного мёртвого скелета?.. Так и хотелось бы выписать от слова до слова весь рассказ автора, в котором каждое слово так бесконечно значительно, так глубоко знаменательно, дышит такой поэтическою жизнию, блещет таким роскошным богатством красок..." - писал когда-то В.Г. Белинский.

Вслед за великим критиком мне остаётся лишь вздохнуть. Вроде, и добавить после этого нечего. Пусть и умудрялись позднее многие: от школьных сочинений и студенческих рефератов до объёмистых монографий, подписанных авторитетными в литературоведческой среде именами. Во всех главное, пожалуй, одно: "А что всё-таки хотел сказать автор?" Точный ответ ведом лишь Богу, поскольку и у автора, кроме целей сознательных, наличествовало ещё и "его высокопревосходительство подсознательное", роль свою руководящую и направляющую играющее весьма и весьма неплохо. По-моему, чтобы разобрать художественное произведение и не войти при том в противоречие с идеями, владевшими автором, надо (увы, в почти недостижимом идеале) такому гипотетическому литературоведу максимально духовно приблизиться к автору - и по возрасту, и по среде, в коей данный автор рос и воспитывался, и по жизненному опыту, и по всему пережитому, и по уровню образования. Это как раз тот случай, когда "Со стороны не виднее". Вот и выходит, применительно к "Герою нашего времени", что на начало двадцать первого века с подобною задачей лучше всего бы справился некий литературовед возраста 24-25 лет, знакомый с трудами Платона, Вольтера, Декарта, Руссо, окончивший военное училище и успевший принять активное участие в боевых действиях в Чечне, при этом пребывающий далеко не в восторге от нынешнего государственного строя, светского общества (так называемой россиянской "элиты") и прочая, прочая, прочая. Желательно ещё, чтоб в детстве воспитывался властной и ревнивой бабушкой. Ещё более желательно, чтоб человек по характеру своему был весьма язвительный, причём, до такой степени, чтоб после смерти его кто-то бы мог сказать что-то вроде: "Думаете, что все плакали, нет - все радовались". Ну, и, разумеется, обладающий литературными способностями, как минимум, на грани гениальности. И чтоб рисовать умел недурственно... За сим... всё! - Можно перечисленным ограничиться. Вот только возможно такое лишь с точки зрения теории вероятности со степенью не более 0,000000000001. Я на подобное сходство даже не претендую, ибо совпадаю с заявленными требованиями максимум по двум-трём параметрам. Что от попытки анализа меня всё же не отвращает, да простят мне читатели такую самонадеянность, а все недостатки спишут как раз на указанные несовпадения с личностью Поэта.

Вообще, как автор Лермонтов чрезвычайно серьёзен и многослоен. Пушкин потому и почитаем более, что намного более прост и понятен. Ну, это так, к слову...

Конечно, мною задача поставлена куда более прозаичная и простая: прилежно раскрыть лишь одну из тем, затронутых Лермонтовым в романе, прилежно ответив самому себе на поставленные предварительно вопросы. Можно было бы даже особо не напрягаться, взять, да просто и почти что тупо переписать подходящие "куски" из имеющейся на данную тему литературы чисто литературоведческого характера, слегка прокомментировав прочитанное... Не хочется... Было бы просто неуважением, в конце-концов. Слишком автор серьёзный. И весьма многослойный. Пушкин, быть может, и почитаем гораздо более потому лишь, что более прост и понятен. Но это так - к слову пришлось...

Философский роман М.Ю. Лермонтова... Мне кажется, что это вообще первый по-настоящему философский роман в европейской литературе (если не брать в расчёт авторов античных). Спору нет - попытки были. Век восемнадцатый дал нам литературу, по словам всё того же В.Г. Белинского, "по преимуществу моральную и рассудительную, в ней не было других повестей, как "contes moraux" да "contes philosophiques" (повестей нравоучительных и философских); однако ж эти нравственные и философские книги никого не исправили, и век всё-таки был по преимуществу безнравственным и развратным... Ложное философское начало породило и ложное искусство, которое изображало какую-то небывалую действительность, создавало каких-то небывалых людей".

Подобно воспалённому уму Дон Кихота это искусство делало из действительности мечту, набитую пастушками, овечками и античными божками.

Век девятнадцатый подобного лицемерия начал гнушаться, век двадцатый к концу своему уже не просто гнушаться, но и доводить в искусстве своё шараханье от положительных образов до крайностей, до абсурдной противоположности, до безнравственности. Век нынешний, похоже, тенденции предыдущего, в массе своей продолжает.

К счастью для нас, читателей, автор "Героя нашего времени" был поручиком Тенгинского пехотного полка, а не старшим лейтенантом - командиром разведроты ДШБ ВДВ, офицером спецназа ВВ, "Альфы" или, допустим, группником ДРГ ГРУ ГШ МО РФ. По сему, как обитатель своего века, в крайности такие впасть никак не мог. Потому и роман его глубоко нравственен и Печорин его - не Фредди Крюгер, а всего лишь некий "Рыцарь скучающего образа". В наше время такой (оговорюсь: как роман, так и герой), скорее всего, прошёл бы незамеченным. Меняются времена, меняется и мера максимально допустимого зла в литературе в частности и искусстве вообще. К примеру, в Англии ещё конца девятнадцатого века подростки работали в шахтах в цепях, но Р.Л. Стивенсон своему Хайду позволил только ударить ребёнка - это уже поступок чудовищный. На читателя (или зрителя) нашего времени отрицательный персонаж (точнее, его создавший) обрушивает уже такое, пред чем и реальный Чикатило побледнел бы. Но при этом, как это ни парадоксально, человечество в целом стало моральнее (во всяком случае, внешне, на уровне писаного права и декларируемой морали). Философия, подобная печоринской за это время тоже развивалась. Наиболее яркое философско-художественное продолжение лермонтовского романа в двадцатом веке - "Миф о Сизифе" Альбера Камю. Печорин - предтеча "Эссе об абсурде". Сравним: у Камю - "Мир - абсурден. Самоубийство - капитуляция перед абсурдом, плыть по течению - опять-таки капитуляция. Победа лишь в игнорировании этого мира, как абсурдного, в постоянной насмешке над ним". Не этими ль постулатами руководствуется своих поступках Печорин? И, как знать, не роман ли Лермонтова в своё время подтолкнул Камю к созданию "Мифа о Сизифе"? Слишком много сходства, причём именно философского. Так, что можно брать оба произведения и зачитывать фрагменты поочерёдно. Так, что слушатель зачастую не сможет отличить, где Лермонтов высказывается устами Печорина, а где излагает своё жизненное кредо французский экзистенциалист.

"... Ответ "ни о чём" на вопрос, о чём мы думаем, есть притворство. Но если ответ искренен, если он передаёт то состояние души, когда пустота становится красноречивой, когда рвётся цепь каждодневных действий, и сердце впустую ищет утерянное звено, то здесь как будто проступает первый знак абсурдности. Бывает, что привычные декорации рушатся... однажды встаёт вопрос "зачем?" Всё начинается с этой окрашенной недоумением скуки... Скука является результатом машинальной жизни, но она же приводит в движение сознание. Скука пробуждает его и провоцирует дальнейшее: либо бессознательное возвращение в привычную колею, либо окончательное пробуждение. А за пробуждением рано или поздно идут следствия: либо самоубийство, либо восстановление хода жизни. Скука сама по себе омерзительна, но здесь я должен признать, что она приносит благо. Ибо всё начинается с сознания, и ничто помимо его не имеет значения... Абсурдный ум не требует многого. Для него мир и не слишком рационален, и не так уж иррационален. Он (мир) просто неразумен... Абсурд - это ясный разум, осознающий свои пределы... Абсурдный человек исчерпывает всё и исчерпывается сам: абсурд есть предельное напряжение, поддерживаемое всеми его силами в полном одиночестве... (он) знает, что сознание и каждодневный бунт - свидетельства той единственной истины, которой является брошенный им вызов... Если я убеждён, что жизнь абсурдна, что жизненное равновесие есть результат непрерывного бунта моего сознания против окружающей его тьмы; если я принимаю, что моя свобода имеет смысл только в положенных судьбой границах, то вынужден сказать: в счёт идёт не лучшая, а долгая жизнь. И мне безразлично, вульгарна ли эта жизнь или отвратительна, изящна или достойна сожаления. Такого рода ценностные суждения раз и навсегда устраняются, уступая место суждениям фактическим. Я должен выводить следствия из того, что вижу, и не рискую выдвигать какие бы то ни было гипотезы. Такую жизнь считают несовместимой с правилами чести, но подлинная честность требует от меня бесчестия".

И что? Разве не мог сказать то же самое о себе лермонтовский герой? Ещё как мог бы! И, родись такой вот Печорин на сто с хвостиком лет позднее, разве не стал бы он одним из вернейших адептов доктрины, предложенной Камю? Или наоборот... Кто знает, проживи М.Ю. Лермонтов чуть дольше, не он ли бы стал основоположником "теории абсурда", иль, может даже, всего экзистенциализма, как течения. Не стоит забывать, что сие учение, как ни крути, а родилось в России, то есть, корни его изначально подпитывались почвой российской и российским же менталитетом. Вспомним: Альбер Камю появился на свет почти на девяносто лет после рождения Михаила Юрьевича Лермонтова - в 1914 году, а своё "Эссе об абсурде" написал в 1942, в возрасте 28 лет, прожив немногим больше того, что успел Лермонтов - великий русский философ, попросту не успевший философом стать - в понимании такового читателей и историков. Потому как де-факто, философ лермонтов вполне состоялся.

Идеи - для Печорина - "создания органические". Он говорит о себе: "Я люблю сомневаться во всём". Ю.М. Лотман удачно заметил, что процитированное выше высказывание литературного героя - прямая реминисценция из декартовских "Начал философии: "...для разыскания истины необходимо раз в жизни, насколько это возможно, поставить всё под сомнение".

В.Ф. Асмус в своём "Круге идей Лермонтова" пишет: "Редкая литература в кругу литератур мирового значения представляет пример такой тяги к философскому осознанию жизни, искусства, творческого труда, какой характеризуется именно русская литература... Лермонтов не составляет здесь исключения... В "Фаталисте", в одном из выразительнейших мест, перекликающимся с мыслями "Думы", Лермонтов осуждает отвлечённую мысль, отождествляет её с мечтательностью, парализующей силу и постоянство практической воли: "И много других подобных дум проходило в уме моём; их я не удерживал, потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлечённой мысли; и к чему это ведёт?.. В первой молодости моей был я мечтателем; я любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? Одна усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил жар души и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив её уже мысленно, и мне стало скушно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге".

"Идея, мысль представляет в глазах Лермонтова ценность не сама по себе, но как форма и основание изменяющего человека и жизнь действия. Положение это - краеугольное для Лермонтова. тезис о первенстве воли и практического разума, обоснованный в немецком идеализме путём сложной и трудной диалектики, у Лермонтова выступает как органический устой его поэтического мировоззрения. Возможно, - считает В.Ф. Асмус, - что тезис этот вошёл в сознание Лермонтова не без посредства Гёте, который сам разделял положение Фихте о примате действования ("вначале было дело")".

Пожалуй, проводить параллели между Лермонтовым, его героями, мыслями, высказанными в его произведениях, с другими мыслителями можно долго, почти бесконечно, и каждая из таких тем заслуживает, возможно, целой монографии, а то и книги.

Но каковы бы ни были пути, на которых формировалась и созрела мысль Лермонтова, при всех условиях поражает сила, с какой эта мысль властвует над сознанием поэта. Мысль эта - самый важный, наиболее чётко сформулированный и продуманный тезис его философских размышлений.

"Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, - не самая ли это сладкая пища нашей гордости?" - рассуждает в "Княжне Мэри" Печорин. И тут же спрашивает себя: "А что такое счастие? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашёл бы бесконечный источник любви. Зло порождает зло; первое страдание даёт понятие об удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить её к действительности: идеи - создания органические, сказал кто-то; их рождение даёт уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно также, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара".

Асмус отмечает: "нелюбовь к отвлечённой мысли, которая остаётся только отвлечённой, не переходит в жизненное действие, - черта глубоко национальная, характерная для Лермонтова, как мыслителя и писателя именно русского". Стоит опять-таки напомнить, что экзистенциализм зародился именно на русской почве. И не были ли рассуждения Лермонтова, включая и вложенные им в уста Печорина, одним из немаловажных, пусть и воспринятых на подсознательном уровне, первоисточников русского экзистенциализма. А, применительно к полуатеизму и богоборчеству Лермонтова (и его героев, соответственно), и к экзистенциализму европейскому, атеистическому.

В "Дневнике Печорина" (запись от третьего июня, фрагмент которой приведён выше), по мнению В.Г. Белинского, характер Печорина раскрывается наиболее полно. Но только ли Печорина? Тот же Асмус утверждает: "Натура страстная и волевая, Лермонтов в то же время был того убеждения, что страсти при всём их значении суть лишь подготовительная ступень к развитию идеё, мысли, познания, самосознания". И, в подтверждение этого Асмус приводит опять-таки отрывок из той же самой "печоринской" дневниковой записи. Осторожности ради рассмотрим этот отрывок только как мысли героя романа. Страсть для Печорина не что иное, как "идеи при первом своём развитии: они принадлежат юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, и ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов: душа, страдая и наслаждаясь, даёт во всём себе строгий отчёт и убеждается в том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца её иссушит; она проникается своей собственной жизнью, - лелеет и наказывает себя, как любимого ребёнка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие Божие".

Кривит ли душой Печорин? Разве что чуть-чуть, ведь дневник свой публиковать он не собирался. Лермонтов подчеркнул это тем, что убрал из окончательного варианта романа упоминание о том, что Печорин готовил дневник к печати. Соответственно, "Дневник Печорина" для героя романа - произведение характера сугубо личного, интимного, и, значит, для читателя - максимально возможное для героя проявление искренности, не исключая, впрочем, некоей доли самопозирования, самооправдания и самобичевания, отчего, к сожалению, никто из нас не свободен и свободен никогда не будет.

Печорин (пока рассматриваем только литературный персонаж) считает себя достаточно зрелым, и, соответственно, выросшим из страсти, как из детских штанишек: "Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде... - подчинять своей воле всё, что меня окружает; возбуждать к себе чувства любви, преданности и страха - не есть ли первый признак и величайшее торжество власти?"

Подчинять своей воле... Раз за разом, день за днём Печорин ведёт свою нескончаемую цепь экспериментов, цель которых - доказать, что он ЭТО МОЖЕТ, не замечая при том, что сам оказался ведомым собственной скукой. Ведь именно на развеивание этой скуки было направлено изначально это экспериментирование. "Скука пробуждает его и провоцирует дальнейшее..." - ещё раз вспомним Камю. И это-то, порождённое скукой, бесконечное экспериментирование над собою и над окружающими "ведёт неизбежно к ряду самоограничений, лишений и страданий, почти наверняка исключающих покой и счастье", - замечает Асмус.

Разучившись любить, Печорин добивается любви то от Веры, то от Мери, то от Бэлы (тут он даже заключает пари с Максимом Максимычем: "Она будет моею"). При этом Печорин не "коллекционирует" женщин, поскольку не вспоминает о них позднее, то есть - не просматривает свою коллекцию. Посмотрим, что у Камю (глава "Дон Жуан"): "Он действительно обыкновенный соблазнитель (в полной мере и со всеми отрицательными чертами. Здоровая установка невозможна без недостатков), но с одним отличием: он сам понимает это, и в этом его абсурдность. Но ясность мышления не мешает соблазнителю оставаться таковым. Соблазн - это его среда... Дон Жуан руководствуется этикой количества, а не святостью, стремящейся к качеству. Человек абсурда не верит в глубинную сущность вещей. Он скользит по ним, множа окружающий его сонм горячих и упоительных образов, а потом сжигает их. Его спутником является время, и человек абсурда сливается с ним. Дон Жуан отнюдь не коллекционирует женщин. Он лишь исчерпывает их число и вместе с ними - свои жизненные возможности. Коллекционирование предполагает умение жить прошлым. Но Дон Жуан не жалеет о прошлом. Сожаление - это также разновидность надежды, а он неспособен всматриваться в картины прошлого. Не демонстрирует ли он тем самым свой эгоизм? По-своему он, безусловно, эгоист".

Каюсь публично: в юношеские годы свои я, не зная того, в некотором роде подражал Лермонтову в одной из наиболее неприглядных его привычек (если это можно назвать привычкой). Повторю: никакого влияния биография Лермонтова на меня не оказала, поскольку об этих фактах я тогда не знал. А, узнав в возрасте за тридцать, сильно удивился сходству пакостности натуры, которой мне к тому времени уже было стыдно. Короче: в возрасте 20-27 лет, узнав, что какая-либо из моих знакомых девушек собралась замуж (чаще - за лицо, мне прекрасно известное), я начинал предпринимать активные преизрядные усилия к расстройству такой свадьбы, "отбивания" невесты, переключения её внимания и чувств на себя. Совершенно не понимая, для чего я это делаю. Поскольку сам до того связывать свою жизнь с кем-либо из этих девушек не собирался, ограничиваясь исключительно дружескими отношениями - как с ними, так и с их избранниками. Даже удивительно, что эти дружеские отношения в большинстве своём сохранились до сих пор.

Собственно говоря, на написание этой статейки меня натолкнуло то, что оба автора любимы мною очень давно. Лермонтов - с раннего детства и по сию пору, Камю, лет с двадцати двух, когда впервые прочёл его "Миф о Сизифе" и заболел его идеями, во многом, пожалуй, до сих пор. В том числе и поэтому главного героя своей "Катавасии назвал Вадимом Двинцовым, полусознательно перекликаясь не только с Печориным (и Онегиным тоже), но и с лермонтовским "Вадимом".

Печорин жесток с Грушницким, неоправданно жесток. Кто Грушницкий? Юноша-юнкер, со всеми недостатками, присущими его возрасту. Да, он напускает на себя романтический флер, ему льстит, что его принимают за разжалованного офицера; его влюблённость в Мери (точнее, внешние её проявления могут забавлять), но Грушницкий искренне почитает Печорина как своего друга. И на подлость перед злополучной для себя дуэлью Грушницкий идёт полубессознательно, находясь в шоке от того, как с ним обошёлся ДРУГ. Добавим к этому, что и к подлости-то юнкера подталкивают так называемые "более зрелые и опытные". Нет, по большому счёту, подлости Грушницкого нет оправдания. Но ей, подлости этой, есть прощение. Не стоит также забывать, что Грушницкий в содеянном им раскаялся. И, пусть он не нашёл в себе сил признаться вслух, публично, но всё же сделал всё необходимое для исправления своего поступка, позволив перезарядить пистолет. Вины же в смерти юноши Печорин не чувствует. У Камю: "Любые моральные учения основаны на идее, что последствия действия оправдывают или перечёркивают само действие. Абсурдный ум рассматривает подобные действия спокойно. Он готов платить по счетам. Иными словами, для него существует ответственность, но не существует вины".

Очень примечательна в этом ключи и последняя встреча Печорина с Максимом Максимычем. Холодность Печорина к старому знакомому - словно равнодушие химика экспериментатора по отношению к колбе с "уже отработанными" реагентами.

Именно воля, свобода этой воли ставится Печориным во главу таких экспериментов с человеческим материалом: "... что может противустоять твёрдой воле человека? - воля - заключает в себе всю душу, хотеть - значит ненавидеть, любить, сожалеть, радоваться - жить, одним словом; воля есть нравственная сила каждого существа, свободное стремление к созданию или разрушению чего-нибудь, отпечаток божества, творческая власть, которая из ничего создаёт чудеса..."

На мой взгляд, вышеприведённый отрывок абсолютно совпадает с выводами Камю о том, что единственно верный путь противостояния абсурду жизни - это творчество. Творчество - умение их ничего создавать чудеса. В этом самом "ничего" есть всё необходимое. Вспомним миф о сотворении мира. "Вначале было слово..." Слово автора, творца из первозданного хаоса создало мир во всей его бесконечности. А семь дней? - сие процесс крайне долгий и мучительный для автора. Что подтвердит любой астроном. Поскольку один день для планеты земля совсем не равен одному дню Солнечной системы, и, уж тем более одному дню нашей галактики. не говоря уже об одном дне МИРА. Невозможно представить, сколько раз за эти библейские семь дней (даже шесть, поскольку на седьмой Создатель позволил себе отдых) Творец начинал всё сначала, решал бросить, брался вновь, переделывал и правил... если уж подобное многократно творят земные художники, композиторы, писатели, кузнецы, столяры и прочие, кто действительно творит, сотворяя новое. Порой переделывая до неузнаваемости. И хорошо, если не гробя переделкой своё создание (помните историю художника в "Творчестве" у Э.Золя?). Мне было лет пять, когда мой дядя Коля (сам талантливый художник) мне сказал: "Главное для художника, чтобы кто-то вовремя забрал у него картину - пока переделками не угробил". На всю жизнь в память врезалось - крепче, чем книжные многословные зауми.

Авторское отступление 2020 года: в очередной раз убедился во всём, сказанном в предыдущем абзаце, когда взялся за перепечатывание этой рукописи. И руки чешутся, и мозги: исправить, добавить... Во избежание этого, дабы не нарушить слово, данное читателям при вывешивании статьи, приходилось бить себя по руками (и голове) чуть ли не каждую минуту. с собою почти справился. "Почти" - в том, что написал это отступление и в том, что всё же сократил текст почти на две трети, убрав уж совсем жуткую заумь с придурью, ликивидировав разбор (в качестве примеров) лермонтовской поэзии (ведь тема в заголовке - исключительно "Герой нашего времени"). При том, наоборот, восстановил в тексте некоторые куски и отдельные словечки, вычеркнутые мною когда-то в рукописи.

В.Ф. Асмус пишет: "Моральная и историческая оценка совершаемых человеком действий, - такова мысль Лермонтова, - определяется не столько согласованностью этих действий с отвлечёнными понятиями добра и зла, сколько способностью человека реально совершить задуманное, перешагнуть через черту, отделяющую в обычном представлении добро от зла. Только волевая сила, обеспечивающая действительный - победоносный - переход через эту черту, только действительный успех содеянного дают право на изменение моральной оценки, на провозглашение великим того, что обычно расценивается - и должно расцениваться - как злодейство людьми слабыми, неспособными нарушить запрет, одержать победу над тормозящими действие; размагничивающими волю принципами и заповедями".

В "Фаталисте" практически под таким углом зрения Печорин рассуждает об астрологии:

"...Звёзды спокойно сияли на тёмно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права. И что ж? Эти лампады, зажжённые, по их мнению, только для того, чтоб освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонёк, зажжённый на краю леса беспечным странником!"

Голый трезвый материализм! Представляю, как хохотал бы Печорин (и Лермонтов в унисон со своим персонажем), окажись он в России нынешней - с её дебильными астропрогнозами во всех газетёнках и по телевидению, с повыползавшими из своих заплесневелых пещер астрологами и экстрасенсами всех мастей.

Вернёмся к тексту "Фаталиста". тут же, чуть ниже процитированного, совершенно уже неожиданно для читателя: "Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо, со своими бесчисленными жителями, на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным! А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы неспособны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия, потому что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределённого, хотя и сильного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою..."

Даже надежда является для Печорина недостойной для человека активного: "Желать и добиваться чего-нибудь - понимаю, - а кто ж надеется?"

Вспомним: Печорин заявляет Вуличу: "Нет предопределения". То есть, нет и судьбы.

И тот же Печорин рассуждает: "С тех пор, как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?"

Западное "нет предопределения" и восточный "кысмет" буквально сталкиваются меж собою на языке Печорина. То он на практике подтверждает своё категоричное "нет предопределения", бросившись в хату с казаком - убийцей Вулича, то пишет: "... не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я ему твёрдо верил." Да и начинает с того, что предсказывает Вуличу верную смерть.

Впрочем, противоречия эти более кажущиеся. На войне нет ни атеистов, ни фаталистов. Все во что-то верят, у большинства срабатывает хоть раз пресловутая "чуйка", и многие порой замечают отпечаток скорой гибели на лицах товарищей своих. Как не раз люди чуяли и приближение собственной гибели. И ни фатализм, ни атеизм, ни вера здесь не при чём. Это просто изменённой войной сознание, достающее что-то, досель неведомое человеку из забытых глубин его души и разума. Что-то древнее, изначальное, чему нет определения ни в одном из современных языков. И что, возможно, ещё вернётся к нам, развернувшись во всю свою мощь...

Фатализм героев Лермонтова, не только в романе, но и лирических героев его поэтических произведений (или их антифатализм - ведь герои зачастую противоречат сами себе) - это и фатализм, сопряжённый с антифатализмом самого Лермонтова. И дело здесь не только в противостоянии двух культур - западной и восточной, не только в том, что над обоими культурами в сознании Лермонтова превалирует культура отдельная, отличная и от Востока, и от Запада - русская культура, коя и противостоит обеим, и теснейшим образом связана с обеими. Пожалуй, нельзя рассматривать этот вопрос, не затрагивая связей исторических, даже генетических - на молекулярном уровне структур ДНК. Не говоря уже о необходимости учёта особенностей национально-психологических. Наверное, поэтому иностранцы и предпочитают "изучать загадочную русскую душу" по произведениям А.П. Чехова, Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. Там для них всё проще, примитивнее, ближе к любимому "по Фрейду" (или "по Рабле"), а, стало быть, понятнее. В этом-то и их роковая ошибка. Ведь, в отличие от героев Достоевского, русский человек, согласно его же определению, гораздо более широк и многообразен. Фёдор Михайлович добавлял: "А я бы сузил". Что Достоевский и делал в своих произведениях. А вот постигать русскую душу через Лермонтова, Пушкина или Шолохова - для иностранцев - слишком сложно, практически невозможно. Ибо такое по Фрейду или Юнгу по полочкам уже не разложить. Головушка лопнет от перегрузки.

Михаил Юрьевич Лермонтов, в юности возводивший свой род к герцогу Лерма (даже вымышленный им "портрет Лерма" написал), позднее ознакомился с балладой В.Скотта "менестрели шотландского пограничья", из которой вывел своё родство уже не с французским герцогом, а с легендарным бардом, мистиком и предсказателем Томасом Лермонтом Рифмоплётом (или Рифмотворцем). Через полулетописного "шкотского немчину Ивана Лермонта", поступившего на московскую службу во времена Михаила Романова. Возможно, так и было. Не знаю точно, как с предвиденьями у Томаса Лермонта, а что-то такое Михаила Лермонтова порой накрывало. Достаточно, к примеру, вспомнить его знаменитое "Настанет год, России чёрный год, когда царей корона упадёт..." Да и, незадолго до своей гибели, Лермонтов сообщил своему другу А.А. Столыпину ("Монго") о предчувствии близкой смерти своей, как и о том, что "ему вовсе не чужд дар его древнего предка Томаса Лермонта, барда и вещуна... Нам было предписано ехать вместе в Дагестан, в экспедиционный корпус, но, презрев военную дисциплину, Лермонтов-фаталист подбросил полтинник: "орёл - едем в Дагестан, решётка - в Пятигорск". Так нам выпал роковой жребий: ехать в Пятигорск, навстречу гибели поэта".

И совершенно не стоит забывать, что в жилах Лермонтова перемешалась кровь русская, татарская, шотландская и ещё невесть чья, что эту генетически термоядерную смесь взращивали на русской почве с добавками западноевропейской культуры. Доживи поэт до совершеннолетия (в русской православной культуре - "совершенные года" наступают после тридцатилетия), неизвестно, каким взрывом в нашей культуре и истории это бы завершилось - от великих творений, до великих разрушений. Примерно с равной вероятностью.

Новелла "Фаталист" многими рассматривалась как изложение мыслей самого автора, лишь оформленные им в печоринские монологи. Тот же, уже многократно упомянутый мною Асмус, считает, что "правильнее,.. что мысли Лермонтова можно судить по всей архитектонике главы, по соотношению высказываемых в ней мыслей, причём главной задачей главы является не философская дискуссия сама по себе, а определение в ходе этой дискуссии характера Печорина. Только такой подход способен объяснить завершающее место "Фаталиста" в романе. При всяком другом "Фаталист" будет ощущаться - явно или скрыто - как необязательный привесок к основной сюжетной линии "Героя нашего времени".

"Фаталист" начинается с философского спора. Сторонником фатализма выступает некий поручик Вулич. Защищаемая Вуличем точка зрения характеризуется как "мусульманское поверье" ("кысмет"), и сам Вулич представлен нам человеком, связанным с Востоком. Ведь Вулич - серб, род его вышел из земель, длительное время находившихся под властью турок. И, вдобавок, игрок по натуре горячей южославянской крови. Игрок именно в карточном смысле этого термина. Где главное: "Сегодня карта пошла!", "Что выпадет, то выпадет!" и тому подобное отношение - уже не только к игре, но и к самой жизни.

С точки зрени спора в "Фаталисте", судьба и случай - антонимы. Лермонтов подчёркивает, что и вера в Рок, и романтический волюнтаризм в равной мере не исключают личной храбрости, активности и энергии. Неподвижность, созерцательность и бессилие свойственны не какой-либо из этих идей, а их современному вырожденческому состоянию, когда слабость духа сделали господствующей в равной мере и на Западе, и на Востоке. При том, что природа этих двух видов храбрости различна: одна стоит на сильно развитом чувстве собственной личности, здоровом (или не очень здоровом) эгоцентризме и рационалистическом критицизме, другая - на влитости человека в воинственную древнюю традицию верности преданью и обычаю и почти полному отказу от лично-критического начала сознания. Именно на этой почве и происходит пари между Вуличем и Печориным. Последний выступает в этом споре как носитель критического мышления. Печорин сразу же задаёт коронный вопрос: "... если точно есть предопределение, то зачем нам дана воля, рассудок?" В то же время Печорин и сам фаталист, но фаталист активный, верящий в судьбу в какой-то мере, но ежечасно противопоставляющий ей собственную волю, то есть - фаталист, живущий по принципу: "Судьба есть, но я иду ей наперекор". Это и толкает активного фаталиста Печорина "испытать судьбу", в результате чего он и идёт в хату, где засел казак, у которого жизнь, водка и война "снесли крышу", выражаясь современным языком.

Само заглавие романа непосредственно отсылало современников Лермонтова к неоконченной (и нами забытой) повести Н.М. Карамзина "Рыцарь нашего времени". И это тоже немаловажно для понимания авторского замысла. Слово "рыцарь" в заглавии рассчитано было на то, чтоб вызвать у читателей ассоциацию с популярным в то время в России персонажем Сервантеса - Дон Кихотом и с "донкихотством" как явлением. В своих "Письмах русского путешественника" (не читали? если нет, то стоит прочтения) Карамзин писал" "... воображайте себе странствующего друга нашего рыцаря весёлого образа". Мысли о типологии западной и русской культур в памяти читателя середины девятнадцатого века вызывали, скорее всего, как раз эти самые "Письма русского путешественника" и сюжетные возможности, которые представлял образ их героя. Ещё Ф. Глинка вводил в сюжет коррективы, заменяя путешественника офицером, что делало ситуацию значительно более органической для русской жизни той эпохи. Лермонтов же в ещё более полной мере использовал предложенные Карамзиным сюжетные возможности, которые давали "сплетенье радостей и бедствий человеческих" с образом странствующего офицера, да "ещё с подорожной по казённой надобности". И созданный образ Печорина открывал в этом отношении исключительные возможности.

В романе Лермонтов убивает Грушницкого рукой главного героя - Печорина. Дуэль происходит в окрестностях Пятигорска. А, спустя всего лишь год, там же, с почти совершенно мистическим образом, с какой-то жуткой иронией, выдуманный Лермонтовым Грушницкий словно мстит своему создателю и убийце: Лермонтов (сам - в чём-то Печорин, в чём-то - духовный отец Печорина) убит выстрелом майора Н.С. Мартынова. Выстрелом друга детства, "мартышки". Убит на дуэли, на которую сам буквально нарвался, не будучи в силах (или не желая) остановить поток оскорбительных для друга шуток, а после, когда ещё был шанс на прощение, не пожелав принести извинения. Убит человеком, в сущности незлым и не кровожадным, и при этом сильно похожим на повзрослевшего и вышедшего в чины юнкера Грушницкого.

А.А. Столыпин вспоминает: "В Пятигорске мы остановились переночевать в гостинице армянина Найтаки. И сразу же Лермонтов узнал, что в Пятигорск находится и смерь его: Мартышка или Мартыш, - так всегда называл он нашего сотоварища по юнкерской школе Николая Соломоновича Мартынова. И ещё потому, что Мартынов был Соломоновичем по отчеству и отец его был откупщиком, называл его в шутку "жидовином". Узнав, что Мартынов в Пятигорске, Лермонтов тут же послал за ним. Мартынов сообщил нам, что поселился в переполненном Пятигорске у Чиляева, и что у этого домовладельца не сданы ещё все комнаты. Утром мы и обосновались с Лермонтовым в маленьком домике чиляевской усадьбы, рядом с домом знакомой нам генеральши Верзилиной, во флигеле которой сняли комнаты Мартынов, Трубецкой и Глебов. Так злой рок поселил всех участников близкой дуэли - её бойцов и четверых секундантов - в одном дворе, за одним забором. Так Лермонтов оказался в западне..."

Поправлю Столыпина: Так Лермонтов сам начал строить себе западню.

Разумеется, повзрослевший "Мартынов-Грушницкий" уже никак не мог стерпеть ни ежеминутно повторяемых "мартышек" и "жидовинов", невзирая на увещевания и призывы остановиться, ни отказов извиниться. Бывает предел терпения и у друзей детства. Тем паче: у боевых офицеров, привычных и к чужой смерти, и к угрозе смерти собственной. Даже не окончившим войну, а выпавшим из неё на некоторое, непродолжительное время. То есть - по-прежнему находящихся на войне и воспринимающих жизнь соответственно. Это касается всех участников дуэли. Исход был неизбежен. Остаётся лишь пожалеть, что строжайшее распоряжение Николая Первого "Велеть непременно быть налицо во фронте, и отнюдь не сметь под каким бы то ни было предлогом удалять от фронтовой службы при своём полку" поступило на Кавказ уже после гибели Лермонтова. Да и не факт, что господа офицера выполняли бы его неукоснительно. Ведь и камер-юнкер Пушкин А.С. в своё время нарушил своё слово дворянина, дав его царю в том, что не будет дуэлировать. Став заложником чести в одном, честь свою запятнал, слово чести нарушив. Куда ни кинь... всё хреново выходит.

Вернёмся к роману, к "Эссе об абсурде", к обоим авторам, прожившим до обидного малый срок. Оба поняли абсурдность нашей жизни. Оба поняли, что противостоять абсурду можно лишь творчеством. Обоим оставалось совсем чуть-чуть до полного понимания. понимания того, что человек действительно был когда-то создан по образу и подобию Творца - то есть ТВОРЦОМ. Тем, кто может и обязан творить. создавать. Создавать новое и прекрасное, в меру своих сил и таланта, и развиваться в таком умении творить. Вещи, картины, скульптуры, музыку, стихи, города и всё, что только возможно создать разумом и руками. Иной путь - лишь возврат к хаосу - через разрушение и смерть. Не признавая капитуляции перед абсурдностью жизни оба совсем немного не поняли, что абсурд - это создание разума и рук человеческих. Разума и рук, не понявших смысла появления на свет и своего существования, людей, не понявших, что именно является в них образом и подобием Создателя.

Да мы все это так пока и не поняли. Даже если пришли к такому же, как я, выводу. Просто понять мало. Надеюсь лишь на то что человечество когда-нибудь полностью осознает, что оно - ТВОРЦЫ - все до единого. Тогда и абсурд канет в прошлое.

За сим - прощаюсь. Писано в 2001 году от Рождества Христова Игорем - совсем не иноком, и уж, тем паче - не смиренным. Какой уж был.

Комментарии: 14, последний от 12/02/2020. © Copyright Семёнов Игорь (ikrok131@yandex.ru) Размещен: 08/01/2020, изменен: 08/01/2020. 44k. Статистика. Статья: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Перебирая старые бумажки, наткнулся на "древнюю" рукопись (действительно пачка листов "от руки") на весьма забавную тему. Некая помись духовного стриптиза и философией и литературной критикой. Решил выставить фрагмент (насколько сегодня хватило терпения и сил напечатать) на всеобщее обозрение. Писалось в 2000-1001 годах. Текст вставлен полностью

Семёнов Игорь Фаталист. Экзистенциализм и фатализм Лермонтова на примере романа "Герой нашего времени" или история первого экзистенциалиста

Семёнов Игорь
Фаталист. Экзистенциализм и фатализм Лермонтова на примере романа "Герой нашего времени" или история первого экзистенциалиста