Колонна медленно продвигалась по звериной тропинке. Конники и пешие воины сильно растянулись, устали. Шли уже восьмые сутки, почти без привалов, обходясь краткими дневками, выбирая для стоянок елани меж болот. Пищи не готовили, обходясь вяленым мясом и сухарями, запивая водой. Шли сторожко, в основном только по ночам, далеко вперёд и в стороны рассылая дозорных, старательно и издали обходя вырубки огнищан и извергов, охотничьи заимки и тропы. Сторожились даже зверья, нещадно отстреливая встречных.
Яшемир сонно покачивался в седле. Временами встряхивался, зло и долго стегал плетью измученного жеребца, который, впрочем, уже даже и ходу не прибавлял, только слабо дрожал в ответ, ожидая окончания порки. Походный воевода был зол. В войске уже на второй день поднялся ропот. Многие возмущались выбранным путём. Кто-то грозился вообще уйти, кто - предлагал заглянуть "позабавиться" в ближайшую по пути деревушку, говорили, что неплохо было бы пожевать и горячего. Сдерживала всех, пожалуй, только недобрая слава о жестокости воеводы, подкреплённая тем, что ещё на первой дневке он, за то что отряд покинули два десятка упырей, приказал перебить всех оставшихся, лично вспарывая животы визжащих истошно нечистиков, прибивая концы выпущенных кишок к деревьям и заставляя потом умирающих тварей бегать вокруг, обматывая вкруг ствола собственные внутренности. После этого Яшемир объявил, что так же будет казнить каждого десятого из отряда за побег хотя бы одного воина или даже за неподчинение. Побегов больше не было. Ворчали тоже только сквозь зубы. И то, когда считали, что воевода не слышит. "Пусть думают", - Яшемир усмехнулся сквозь зубы. Он, один из немногих вообще, и единственный в отряде, был ямурлаком с детства, иной жизни не знал и знать не желал. Ему-то, в отличие от этой всей ноющей мелочи, даже имя своё менять в жизни не приходилось, родители позаботились, назвали в честь Ящера. Быть ямурлаком почти с рождения - это многое что давало. И способность прекрасно видеть в кромешной темноте, и, в том числе, слышать малейший шорох на большом расстоянии, где-то до одного стрелища.
Ныне он был зол на всё. Не такого задания ожидал он после многих лет верной службы. Тольку-то, что назвали походным воеводою! Отряд-то - упырям на смех. Сброд с миру по осине, а настоящих воинов средь них, так вообще - раз, два и обчёлся. Да и числом - девять неполных десятков. Было ещё, правда, полсотни упырей, что казнить пришлось. Да то и к лучшему. Всё одно, от них проку - только на болотах, сухих мест сторонятся, проточной воды опасаются, невзирая на защитные заклинания. А разведку по дороге и без них вести можно. Да и новых упырей набрать при нужде - невелика задача. По правде говоря, из всего отряда, будь на то его воля, Яшемир оставил бы только полтора десятка проверенных в деле им лично, тех, с кем не раз ходил в прошлые годы. "Впрочем, - подумал Яшемир, - Не поздно ещё остальных перебить. Хотя, с оставшимися после этого, с делом можно и не справиться. А жаль. А даже если б и справиться, то ещё больше жаль было бы бросать такую прорву оружия. Да не простого, а такого, что и берегиню им прикончить можно. Раньше такое только у темников было, да и то - не у каждого. А тут - нате, хоть задницей жри! Растёт мощь наша, ох как растёт! Скоро, видать, и Сам на верхнюю землю пожалует, господин Ящер, то есть, людьми. Скорее бы! Вот навьев бы ещё хоть с десяток!" Но навьев Яшемиру никто не давал, и в ближайшем будущем давать не собирался. По слухам, их скапливали где-то в степях на полуденный закат отсюда для большого дела.
Сверившись с кроками на взятом с собою чертеже, Яшемир решил: "Всё, дошли." Поднял руку, давая команду на остановку отряда. К нему тут же подбежал Гнус - старший десятник и левая рука почти во всех делах.
- На дневку? Дозоры рассылать или просто выставить неподалёку?
- На дневку, да не совсем. Пришли. Ростиславль близко. Дозорных расставь по два рыла. Рассылать покуда никого не надо. Пусть старые подтянутся все до одного, доклады сам приму. Давай знак!
Гнус кивнул, снял с плеча дуделку, поднёс к губам: раздался долгий, тягостный вопль болотной выпи. Теперь дозорцы должны были остановиться и начать подтягиваться к основному отряду.
Спешившись, Яшемир повалился на землю, с наслаждением вытянул ноги. Отчего-то вспомнился Чулук. Ямурлаки, конечно, родства не знают, помнить не должны, во всяком случае, вслух о том вспоминать не советовали. Однако Чулук, как ни крути, всё ж приходился Яшемиру двоюродным братом, братаном, по-людски говоря. С родителями, Чулуку, правда не повезло, были они обычными людьми, землеробами. К счастью для Чулука, не подозревая о том, кому на самом деле поклоняются их родичи, маленького Чулука (тогда ещё Гордейку) частенько оставляли у родни, играть с маленьким Яшемиром. Впрочем, и Яшемира тогда на людях Яромиром кликали. Вырос из Гордейки слуга Чернобогов верный. Имечко себе новое выбрал странное, никто и не ведает, откуль он такое откопал. Да то ладно, лишь бы не славенское, не людское, то бишь. Чулук, как ему пятнадцать зим стукнуло, так вечерком поздним своих родителей, да братьёв с сестрами самолично прикончил... Долго они мучились. Яшемир сам видел. После дом подожгли. А как наутро потом на людях убивался Чулук, как кричал-голосил, что, мол нет ему теперь жизни без милых бати с маменькой, что мститься будет нещадно. Жалели его люди, всяк помощь предлагал. Как же! Гостевал, вишь, бедолага Гордеюшка у братана своего Яромира, да и вернулся к позорённому гнезду родному! А Яромир, парень добрый, тут же стоит, братана своего не покинет, к себе жить сиротину зовёт. Вспоминая, Яшемир улыбнулся. Где-то нынче Чулук? По слухам, должен он со своими живорезами где-то возле Славгорода промышлять. Старается где-то. Чулук-то и по-людски говорить почти разучился, слова вкривь да вкось строит и гордится тем. Жаль, нет его здесь. Вместе бы хорошо погуляли в Ростиславле. Уж больно горазд Чулук новые мучительства для людей выдумывать, одно другого завлекательней, забавнее. Без Чулука скучнее, конечно будет.
Подбежал сзади Гнус, тронул за плечо:
- Дозорные вернулись.
- Зови.
Подходили старшие, докладывались. Так, ничего особенного. Пару хуторов повырезали, с пяток охотничков, да двух бортников кончили. Не сдержались, конечно, полакомились человечинкой. Трупы, точней, что осталось от них частью в болота бросили, часть - в мешки, да сюда - с остальными поделиться лакомством решили. Бзык вот порадовал, сказал, что на берегинь натолкнулись, так весь дозор ихний покончали. Не ждали берегини, что и на них управа сыщется, не страшились оружия ямурлачьего. А когда спохватились, так уж поздно было. Семеро их было. Тут уж Бзык -постарался, следы укрыть, тела поковеркать, чтоб на упырей подумали. Для того случая у каждого с собой пара ступней упыриных отрубленных в торбе была. Ими кругом наследили. Упыриными же челюстями, загодя вырезанными, тела берегинь искусали. Коли кто внимательно присматриваться не станет, так и следов от стрел калёных не заметит, так на упырей всё и спишут. А с тех чего взять? На том у Бзыка вести не кончались. На обратном пути к дороге свернули, людскую засеку порубили. Теперь уж можно, Ростиславль - рукой подать. Упредить никто не поспеет.
Смеркалось. Укрывшись за корягами, смотрели, как по небу в лучах заходящего солнца промчался всадник на алом коне - Зорька вечерняя. Не попусти Ящер на глаза ему попасться! А вот и тьма благословенная! Вздохнуть можно свободнее. Глаза-то ямурлачьи и без солнца глядеть могут.
Пора было и на встречу. Яшемир взял с собою Бзыка с Гнусом, отправились к городу. Прокрались к подножью вала, в место, на чертеже показанное, там и затаились.
Ходили по гребню заборола стражники, перекликивались лениво, чтоб не заснуть совсем:
- Сла-а-ава! Славен город Славгород!
- Славен! Сла-а-авен город Аркона!
- Городу Киеву Сла-а-ава!...
- Славен град Винета!
- Слава Кологороду!
- Славен Кайле-град!
- Сла-авься Камь-город!
- Славен град Ладога!
- Вышгороду слава!
- Дедославль-город славься!
- Сла-авен будь град Родень!
- Городне сла-ава!...
Вдоль стены мелькнула чья-то тень. Яшемир насторожился. Успокоенно вздохнул, услыхав тихий условный свист, крикнул в ответ совой. Бзык и Гнус, заранее предупреждённые, скользнули во тьму, прижались к стене Кромника. К ним приблизился высокий худой человек, с ног до головы закутанный в плащ. Спросил шёпотом:
- Всё готово. Наши ждут. Три десятка у Детинца, на воротах тоже половина наших, что в Кромнике, что в Детинце. По сигналу остальных снимут. По стенам наших, правда, маловато, но для общего переполоха хватит. По городу и посаду тоже готовы, будут, как всё начнётся, дома жечь, подворья палить. Шуму хватит, - человек тоненько хихикнул, - А твои готовы?
- Мои всегда готовы, затем и пришли.
- Сколько с тобой?
- Сколько есть - все мои. Для дела довольно будет, - отрезал Яшемир.
- Но-но! Не забывай, с кем разговариваешь! - высокомерно вскинулся собеседник, усмехнулся, - Тебе ещё, может, до скончания века в моих отроках ходить, коли получше места не сыщу!
- Может, и так, ты князь, тебе и виднее, - ответил Яшемир, радуясь, что собеседник в темноте не различает выражения его лица.
- То-то! - успокоился человек, - И покуда не князь, а княжич. Чтоб князем стал, на то и твои радения понадобятся. Потому и спрашиваю, сколь воинов привёл, сколь упырей с собой. Так сколь?
- Сотня почти ямурлаков. Упырей нет.
- Почто нет? Мне обещали! - возмутился княжич.
- В другом месте снадобились, - отрезал Яшемир, - Успокойся, Буйслав, на наше дело хватит, большего и не требовалось. Ты ж сам сказал, что у тебя полгорода в заговорщиках, в тайных ямурлаках. Иль не так?
- Так, да всё ж твоих бы ещё не мешало.
- А за город не боишься? - поддел Яшемир, - Тогда б и от города мало что осталось. Княжил бы где?
- Отстроили б. Жить захотели, так выстроили бы, не делись бы никуда, а твои бы и тут присматривать сгодились.
- Э, нет, Буйслав! Наше дело тебе помочь на стол сесть, да вече заткнуть. А как ты после крутиться станешь, то не наша забота. Покуда, конечно, в нашу сторону - противосолонь вертишься! - усмехнулся недобро Яшемир.
- Я в иную сторону своё открутил. Не ребёнок уже, коли развернулся, в обратную не раскрутить вдругорядь.
- Как знать, я всякое на веку видел.
- Вновь заносишься! Смотри у меня! Я ведь и средь вас князем буду. Только лишь, что у Ящера, когда выйдет он на Землю, в младших братьях писаться стану. Тебе со мною не сровняться никогда!
- Так наверное, - тихо ответил Яшемир, - Будет нам словами перекидываться-то! Пора и за дело. Я иду, и ты ступай, жди. На воротах скажи, чтоб починали, когда под стеной ворона заграет.
- Ворона? Ночью-то? В уме? Кто поверит-то? - Буйслав зашёлся в гневе.
- Ну и пусть не верят. Только и успеют, что удивиться. Твои-то люди на что? - спокойно возразил Яшемир, развернулся и исчез в темноте. Следом, невидно и неслышно для Буйслава, двинулись Гнус и Бзык.
Буйслав выругался вполголоса и двинулся к тайному ходу, через который и выходил наружу. Хода этого он и своим новым союзникам показывать не собирался. Кто его знает, как оно в грядущем повернётся всё. Ящер Ящером, Чернобог Чернобогом, а покуда ставить им храмы он не собирался. Народ к новому приучать ещё придётся. Не сразу веру свою и надежду отринут. Другое дело, когда действительно Чернобог во власть на Земле вступит.
Яшемир тоже уходил с места встречи раздражённым, ворчал вполголоса:
- Щенок. Княжич недоделанный. Не был бы ты пока нужен, посмотрел бы я на тебя. Ну, ничего, ещё погляжу, как бы тебе не пришлось до конца своих дней мои сапоги чистить! Впрочем, раздражение вскоре прошло, уступив место смакованию предстоящих событий.
Вернулся к отряду. Десятники быстро построили воинов, проверили оружие и доспехи. Раздавали просмолённую паклю для обмотки стрел, готовили факелы. По команде попрыгали, проверяя, не звенит ли оружие. По уговору с Буйславом повязали поверх шеломов белые тряпицы с чёрным кругом посредине - знаком подземного солнца.
Осторожно двинулись к городу, разделились на кучки по двое-трое, просочились через посад, вновь собрались у Боровских ворот. Гнус каркнул вороною. За воротами и на стенах послышался какой-то шум, с привратной башни тяжело упало тело дружинника. Ямурлаки подхватили осторожно, не дав загреметь доспехом о землю, опустили тихонько. Створки ворот медленно приоткрылись, выглянул кто-то, махнул призывно рукой с зажатой в ней тряпицей с чёрным кругом. Просочились внутрь. Встречающий шагнул к Яшемиру, зашептал торопливо:
- Чуток подождите, тут всё готово, скоро от Авзацких и Камьских ворот прибегут, обскажут.
Спустя немного подошёл снова сказал, что городская стена полностью в руках ямурлаков, запоздало представился Карасём, смущаясь, пояснил, что нового имени себе так и не выбрал. На вопрос Яшемира, где же княжич, ответил, что Буйслав будет ждать в Детинце, сам спросил:
- Пора посад с городом жечь или погодить?
- Не спеши, дай в Детинец войти, - остановил Яшемир, чуть призадумался, - А, чего ещё ждать, город наш, жгите!
По знаку Карася десятка три, до того терпеливо маячивших поодаль, разбежались в разные стороны. Отряд Яшемира, к которому присоединилось ещё четыре с половиной десятка городских ямурлаков, ведомый Карасём, двинулся к Детинцу. Подойдя к единственным воротам, выстроились "змеёй" по четверо в ряд. Яшемир обошёл строй, шёпотом ещё раз пояснил всем, что, входя, крайние сразу разбегаются направо и налево, огибая изнутри стену по кругу, рубя всех подряд и начиная жечь дворы, средние же бегут, не мешкая, не отвлекаясь к терему князя.
Гнус вновь, приставив ладони ко рту, програял. Со стены раздался ответный крик. И, в то же время, из-за ворот послышался негромкий встревоженный голос:
- Это что ещё такое? Мал, ты чего, сдурел? - раздался звон оружия, чей-то истошный вопль, затем, перекрывая шум драки, тот же голос закричал во всю мощь, - Хорт! Бей сполох! Измена!
Тут же на стене бухнул дважды колокол, неведомый Хорт завопил:
- Люди! К бою! Изме-ена! Яму... - крик оборвался на полуслове. Со стены свалилось, цепко держа друг друга двое, гулко ударились о землю в шаге от Яшемира. Откатился в сторону чей-то шлем, с оборванным подбородочным ремнём. Верхний, приподнялся было со стоном. Яшемир ступил вперёд, не разбираясь свой или чужой, с силой опустил саблю на шею воина, потянув слегка на себя. Лежащий сунулся лицом в землю, его голова медленно, словно нехотя, отделялась от туловища, открывая ширившуюся рану, белым блеснул позвонок. Чуть позже хлынула кровь, багрово-чёрным заливая светлые волосы. Яшемир выругался, воротному колоколу откликнулось в разных концах города ещё два, гулко бухнуло било на дозорной башне детинца, загремело беспрестанно. По городу нарастал шум, крики. Внезапность нападения была потеряна. Карась куда-то исчез, словно его и не было. Драка за воротами стихла, створки поползли в стороны. Яшемир нетерпеливо махнул мечом, кинулся первым в проход. За ним внутрь Детинца хлынули остальные. Навстречу им бежали люди, в большинстве своём - полураздетые, вооруженные кое-как. Ямурлаки прорывались сквозь них, почти не замедляя бега. Уже никто не кричал. Слышны было только трескучие удары железа о железо и чвакающие - о живое тело. Тремя змеями растекались по Детинцу. Яшемир повёл среднюю к княжьему двору. Левую, к гридницким дворам и конюшням, повёл за собой Бзык, правую - Гнус увлёк к боярским домам, дворам старших дружинников-дворян, княжьим кладовым, медушам да ледникам. На ходу запаливали факелы от костра, горевшего у ворот. Наиболее нетерпеливые тут же палили паклю на стрелах, пускали в разные стороны. Яшемир на бегу зарубил двоих босоногих, безоружных, ошалевших, что кинулись было с голыми руками в бой, расхохотался визгливо, закричал:
- Сделано! Наш Город! Наш! Будет вам чёрное солнце на небе!
* * *
Курбат вскочил с постели, помотал головой, пытаясь прийти в себя. Приснилось что-то странное: будто бы подходит он во дворе к чанам, где в квасах вымачивались кожи, а от чанов, прямо из их нутра, что-то громко бухает в деревянные стенки и кричит: "Открывай, открывай скорее!"
В ворота действительно долбились. В доме уже никто не спал. Рядом испуганно озиралась жена. Курбат быстро оделся, спустился в подклеть, прихватил на всякий случай в сенях топор и вышел во двор. Насторожился. Шум стоял по всему концу, в нескольких местах полыхало. Окликнул издали:
- Кого нелёгкая в ночь принесла?
- Сосед! Гордей я! И мои все со мной.
Курбат отпер калитку. Во двор ввалились толпой домочадцы Гордея: его жена с грудничком на руках, трое старших девочек с узелками, двое подмастерьев с рогатинами. Последним в калитку юркнул сам Гордей, босой, но при мече и со щитом, закинутым на спину. Все грязные, покрытые копотью. Гордей был соседом Курбата, жил через два двора. В друзьях ходили с детства, вместе играли и росли и их дети. И сыновья обоих, старший Курбатов Юрка и Гордеев Шостак, подросши, вместе подались в княжьи отроки, решив, что родительским ремеслом заниматься не станут.
- Что творится?
- Ямурлаки в городе! Дворы палят. У нас так полыхнуло, только-только выскочить успели. Добро, не заснули ещё. Давай скорее своих да моих в погреб, сам оружайся. Я тебя подожду.
- А старшие твои где?
- В отъезде, по деревням кожи скупают, снохи с детьми у своих попроведовать разъехались.
Жена Курбата, Горислава, заслышав, уже подняла в подклете тяжёлое творило погреба, загоняла туда детей. Подмастерье Курбатов - пятнадцатилетний Иваш, нахмурившись, натягивал на себя толстую подкольчужницу турьей кожи. Курбат махнул Гордею:
- Давай сюда! Брони нет, так хоть кожу напяль. Да сапоги мои возьми в углу.
Кожаные подкольчужницы и щиты с железной оковкой нашлись на всех, включая Курбатовых подмастерьев - Ирника и Маломира, благо Курбат, кроме того, что кожи выделывал, ещё и щиты ладил, да подкольчужницы шил. Курбат меча в доме не имел, прихватил топор на длинной ручке. Тяжеловат, правда, для боевого, да на нехватку силушки Курбат не жаловался, слабому кожи не размять. Иваш, бледный от страха, вооружился рогатиной. На него, невзирая на протесты, Курбат нахлобучил и шишак, сохранившийся ещё от деда - толстой кожи, окованный медью, с ремнём, подбитым медной чешуей и кольчужной бармицей. Шикнул на парня, сдобрив шуткой, чтоб приободрить:
- Молод ещё без шапки гостей встречать. Вышибут мозги-то, от двора сгоню - на кой ляд мне безмозглый подмастерье!
Парубок от грубой шутки ожил, расправил плечи, глаза заблестели, сжал крепче ратовище, отозвался деланным баском:
- Ничего, они у меня поскачут.
- Вперёд не суйся, - осадил Иваша Курбат.
Впятером завалили творило кулями с зерном. Погреб просторный, с продыхами, не задохнутся, небось, даже если дом спалят.
Вышли во двор, Гордей первым сунулся на улицу, подал знак остальным. Вышли, огляделись, прислушались. Двинулись было на шум драки влево, как за спинами услышали топот. Развернулись. На них бежало человек пятнадцать, блестели в свете факелов шлемы, оружие, бряцали кольчуги.
Однако, поскольку никому не хотелось попадать под удар первыми, задние смыкались ещё плотнее. Четверо, правда, оказались не робкого десятка, выставив рогатины, двинулись на нападавших, за ними, вновь осмелев, пошли и остальные. К несчастью для нападавших, воинов средь них не было. Курбат легко уклонился от одного острия, щитом отбил далеко в сторону второе, ударил, сам не глядя, влево, отмахнул топором вправо, принял вскользь на щит ещё чей-то удар, рубанул в ответ, одновременно ступая вперёд. Рядом, шагах в трёх ломил к Карасю Гордей, восполняя недостаточно хорошее владение мечом силой удара. Несколько человек попытались было зайти со спины кожемякам, но им помешали подмастерья. Парни кинули щиты на спины, ударили дружно, руки привычно, словно в кабана на охоте, всаживали железо в тело, порой пропарывая и доспех, ломая кости. Иваш пробился к Гордею первым, и вовремя. Меч последнего как раз увяз в щите ямурлака. Гордей дёрнул на себя, получил от противника тяжкий удар ногой в грудь, зацепился ногами за чьё-то тело и рухнул на спину, оставив оружие торчать во вражьем щите. Противник шагнул вперёд, целя рогатиной в грудь, чуть отвёл назад для силы удара. Иваш, увидев, прыгнул вперёд, больно ударив высоким щегольским каблуком по уху лежащего Гордея, отбросил ратовищем готовое к удару жало, чуть сам не напоровшись на него с разбегу, перехватился руками ближе к насадке, всадил в грудь так, что сам въехал кулаками в неё. Не удержался на ногах, упал сверху. Тут же схлопотал от кого-то мечом по голове. Спас шишак. Иваша только бросило лицом вниз, в глазах замелькали чёрные и красные пятна. Он попытался было подняться, но чем-то ударили по голове ещё раз, мир в глазах взорвался багрянцем? Вспыхнувшая было боль милосердно угасла, и он затих.
Гордей к тому времени успел подняться, взревел:
- Мальцов бить! Получи за Иваша!
Подскочил, хапнул левой за грудки, кулаком правой круша зубы и нос, ломая лицевые кости. Отбросил, как тряпку обвисшее тело, нагнулся, подхватил брошенную кем-то дубину, пошёл крушить вражьи головы, заорал:
- Да я вас заместо костылей в мостовую позабиваю!
Курбат добрался-таки до Карася, срубив по дороге пятерых ямурлаков. Тот, смекнув, что от соседа не сбежать, принял бой. Доспех на Карасе, в отличие от большинства, был настоящий: пластинчатый набор поверх цельновязаной кольчуги, сферический шелом со стрелкой, опущенной на нос, чешуйчатая бармица, широкие наручи. Карась держал перед собой тяжёлую широкую саблю с елманью на конце, прикрывался дощатым круглым щитом, окованным железными полосами с коническим умбоном в середине. Ямурлак ударил первым, метя в голову: лезвие сабли встретил щит, вздёрнутый Курбатом вверх. Сталь прорубила оковку и замерла, сумев лишь процарапать толстенную кожу, взятую с турьей хребтины. Карась принял ответный удар топора на щит: лезвие скользнуло по умбону и глубоко врубилось в щит. Курбат легко выдернул топор, быстро ударил ещё, ещё раз, метя чуть правее серёдки Карасёва щита. Карась в полуприседе закрывался, рубил сбоку наискось, достал-таки, раскроив подкольчужницу на груди, добравшись до живого мяса. В этот миг щит Карася не выдержал, развалился на две половинки. Топор, пройдя в брешь, просёк ремни, впился в руку. Карась, взвизгнув тонко, ударил, метя по топорищу, тут же рубанул по правому плечу, попал, чуть потянул на себя, ломая елманью ключицу, радуясь. Но тут, сминая стрелку шелома, разрубая надвое ухмылку Карася, в его лицо вошёл топор и замер, вогнанный по самый обух, выпущенный уже Курбатом из раненой руки. Карась упал на колени, глаза его застыли, глядя расширенными зрачками куда-то вверх, затем он медленно завалился набок. Курбат выпрямился, зажимая рану рукой, огляделся, бормоча: "Говорил же, что кожаный щит всяко крепше дощатого, хоть чем ты доску оковывай." С ямурлаками было покончено. Ирник и Маломир стояли бледные, не выпуская оружия, судорожно сжатого в руках. Гордей, не замечая крови, обильно текущей из рассеченной щеки, склонился над Ивашем. В воздухе стоял густой запах крови настоянный на дыме пожаров. Парни наконец-то пришли в себя, обоих почти одновременно вывернуло. Курбат подошёл к Гордею, склонился.
- Как он?
- Вроде жить будет, коль носом в землю свалился. Примета верная. Однако плох, к ведуну надо, дышит едва-едва. Шишак твой спас, а то бы конец парню. Крови-то нет, окромя как изо рта да ушей. А вот что у него внутрях головы сотворилось, того боюсь, - отозвался Гордей.
- Худо, не уберёг. Он ведь один у матери. Она в деревне живёт. Тут, недалече. Отца нет. Её, вишь, ямурлак снасильничал когда-то. После того Иваш и родился. Его мальцом детишки-то частенько шпыняли, ямурлачичем кликали. Неразумным не враз втолкуешь, что на дите да матери вины нету. Слава Роду, что кровь с душою - суть разная. Тьмы в нём нет. Досталось парню горького.
Гордей прислушался. По всему городу шёл бой, в разных местах полыхало. Он покачал головой:
- Нет, кум. Не до ведунов сейчас, где их сыщешь в такой сумятице. Давай покуда к тебе, в скрыню уложим. А сами двинемся нечисть бить. Дело-то не кончено.
Кликнули подмастерьев, соорудили из рогатин да чьего-то плаща носилки, взялись вчетвером осторожно, понесли. Вернулись во двор Курбата, прошли в подклеть. Отвалили творило погреба, освободив от мешков. Чтоб не получить по голове чем ни попадя от затаившихся женщин, Курбат, чуть приоткрыв, сначала подал голос, дождался ответа.
- Все живы?
- Все. Только Ивашу досталось. Пускай покуда с вами полежит.
Спустили Иваша вниз, уложили. Женщины засуетились вокруг, рвали тряпки, промывали раны. Как мужики не отнекивались, жёны на перевязке настояли. Ключица у Курбата, вопреки ожиданиям, уцелела, не успел-таки Карась.
Наказав сидеть тихо, выбрались наружу, снова завалив крышку.
- Куда пойдём? - спросил Маломир.
- А где шумит ближе, туда и двинем, - отозвался Курбат.
Прислушались. Шумело повсюду. Двинулись было к детинцу, но, здраво рассудив, что там где-то и дружинные должны быть, а, стало быть, и без их подмоги обойтись должны, направились к Кузнечной улице.
* * *
Двинцов в который уже раз переворачивался в постели с боку на бок. Состояние было идиотское. С одной стороны, вроде бы и устал, как собака, с другой - сон отчего-то приходить не желал. Вероятно, сказывалось перевозбуждение последних дней, вызванное обилием полученной информации. Это - и беседы с Отокаром, затягивающие всё больше и больше, и учёба ратному делу у Рача. К тому же сильно ныла ушибленная луком скула.
Прошедшим днём Вадим сделал для себя очередное неприятное открытие: стрелец из него, по всей видимости, никакой. И шансов на то, чтобы овладеть луком хотя бы посредственно, весьма и весьма мало. При том, что, берясь впервые за оружие, Вадим был уверен, что тут-то он себя покажет. Основой такой уверенности служило то, что лук, как ни крути, а оружие стрелковое, а этим делом Двинцов, хоть и огнестрельным, владел достаточно хорошо. К стыду своему, Двинцов обнаружил, что неприятности начались ещё до стрельбы, когда десятник Твердило вручил ему боевой лук и с усмешкой предложил для начала попробовать хотя бы натянуть тетиву. Перед тем отрокам-новобранцам, в числе которых Двинцов находился, сотником была прочитана целая лекция о свойствах и преимуществах боевого лука перед самострелами и охотничьим оружием. К удивлению своему Вадим узнал, что в боевом луке тетива используется только кожаная, должным образом обработанная, дабы не боялась ни жары, ни влаги. Показали разные виды наконечников: от широких срезней до гранёных узких бронебойных. Прослушав тактико-технические характеристики (выражаясь привычным Двинцову языком) стрельбы из лука, Вадим сделал ещё одно открытие: пожалуй, по точности боя, дальности выстрела и убойной силе лук превосходил большую, если даже не всю часть стрелкового огнестрельного оружия, известного Двинцову. Кое-что просто не укладывалось в голове сразу. Та же мера длины - "Стрелище", подразумевая, что на этом расстоянии стрела должна пробить цель, составляла, в переводе на метрическую систему, около двухсот двадцати пяти метров. При такой огромной прицельной дальности (для лучника со средними способностями) общая дальность полёта стрелы составила более тысячи шагов. Рач пояснил, что стрела с бронебойным узким наконечником способна с полутора сотен шагов пробить насквозь человека в дощатой броне, надетой поверх кольчуги. Что и было тут же показано. Установили мишень: сосновое туловище с надетой на него кольчугой. Метровая стрела, выпущенная Твердилой с расстояния около сотни шагов, прошила чучело насквозь и упала шагах в семи позади. Дальнейшее пояснение, что от такого выстрела никакая броня не убережёт и что доспех защищает лишь от касательных и случайных ран, было, по мнению Вадима совершенно излишним. Упреждение на дальность оказалось мизерным. До восьмидесяти шагов (по-здешнему говоря - до сорока саженей) нужно было стрелять прямой наводкой, а для расстояния около ста саженей прицел поднимался всего лишь на мизинец левой руки.
После этого выкликнули тех, кто в своей жизни лук в руках уже держал, хотя бы охотничий, пуская тупые томары в дичь. Таковыми оказались все, кроме Двинцова. После этого и предложил язвительный Твердило Вадиму хотя бы попробовать натянуть на лук тетиву. Хорошо, хоть предварительно показал, как это делается, да указал поберечься.
Вадим вставил одну из петель в выемку, вторую надел просто на кибить и сдвинул до предела длины, до того места, где плечо лука соединялось с концом. Затем он повернул лук спинкой к себе, потянул левой рукой за рукоять, одновременно правой отгибая верхний рог прочь, подталкивая верхнюю петлю к вырезу. Левая нога при этом поддерживала нижний рог лука. Вадим напрягся всем телом. Лук сгибался неохотно, слегка потрескивая берестяной оплёткой. Чувствуя, что оружие вырывается из рук, наплевал на советы, попытался удержать рога в согнутом состоянии, навалившись на верхний грудью. В результате получил заслуженную плюху. Лук, как живой, подпрыгнул, вырываясь из рук. Сорвались одновременно оба рога, при этом верхний чувствительно треснул по скуле, глубоко рассёк кожу. Удар нижнего рога смягчило голенище сапога. Вадим выругался. Твердило заржал, прибавив что-то вроде: "Такому только коловорот в руки давать, словно женщине!" Двинцов буркнул ему: "Погоди!", снова взялся за лук. В этот раз не спешил, самодеятельности не предпринимал. Когда-то давно, ещё в десятом классе, Вадим пробовал пострелять из спортивного лука на "Динамо". Усилий это потребовало немалых. Славка Резвов, приятель-лучник, подаривший Двинцову такую возможность пояснил тогда, с ноткой явного превосходства: "Это не твоё пятиборье, здесь двадцать килограммов приложить надо." Судя по всему, на боевой лук требовалось куда поболе, килограммов восемьдесят, не меньше. Сжав зубы, Двинцов навалился на лук. Ему казалось уже, что вместе с берестяной обмоткой рогов потрескивают мышцы его собственной спины, он явственно ощущал, как вздулись жилы на лбу и висках, грозя прорвать кожу. С трудом отринул желание действовать рывками, продолжать жать ровно, постепенно. Наконец, дожав, набросил петлю на вырез, выпрямился, отдуваясь, вытирая с глаз едкий пот. Натянутый лук, словно живой, подрагивал в руке. Гордо глянул на Твердилу: "Знай, мол, наших!" Тот усмехнулся:
- Коли ты, витязь красный, и в бою так скоро управляться будешь, так тебя раньше на копья взденут или самого, как ежа стрелами утычут, - десятник вздохнул, - Ну что ж, спробуй теперь для стрельбы натянуть. Только смотри, к людям стрелу не поворачивай, сорвется ещё! Рукавицу одень! Клади срезень! Те, что с алым пером. Алым! Куда синие тянешь!
Двинцов чертыхнулся, потянул из кожаного тула метровую тяжёлую стрелу с чудовищно тяжелым обоюдоострым наконечником шириной с крупную ладонь. Твердило командовал:
- Развернись левым боком к цели! На правую ногу упор! Лук в левую руку! Повыше! Так. Клади стрелу поверх! Да с другой стороны, вправо от лука! Левую руку не сгибай! Тетиву в ушко! Тремя, тремя всего пальцами берись! Не тот! Указательный отставь! Стой! Кольцо не на том пальце! Калекой хочешь остаться? То-то! Так. Так. Тяни стрелу к уху, покуда большим пальцем кромку уху не почуешь. Давай-давай! Ещё! Левую не гни! Спину прямо! Ещё на две ладони! Э-эх!
Пальцы Двинцова бессильно скользнули по костяному ушку, устремившемуся вперёд, упустили. Хлопнула о толстую рукавицу тетива. Рога выпрямились, выталкивая стрелу. Левую руку ощутимо тряхнуло ("А ещё говорит, что у лука отдачи нет! Ага! Как же!"). Сорвавшийся срезень рванул вперёд, в мгновение ока проскочив расстояние до чучела. По чистой случайности стрела ударила в верхнюю часть болвана, отколола кусок и скользнула дальше, воткнувшись в землю шагах в десяти.
- Слабоват! - заключение Твердилы было кратким и убийственным, - Года через два-три, что и получится, а покуда... Без присмотра лучше вообще в руки не бери... Ежели, конечно, с руками остаться желаешь. Давай сюда! Тетиву сам сниму.
Вадим отступил назад, пряча лук за спину:
- Сам я!
- Ну сам, так сам. Как дитё малое! Морду береги только.
Двинцов с усилием освободил петлю, снял тетиву, аккуратно смотал в клубок, уложил всё в налучье. Про себя ругался дико, давал себе слово в кровь морду разбить, но через пару месяцев освоить упрямое оружие. Рассчитывал, правда, больше не на упрямство, а на то, что за это время, упражняясь с другими видами оружия, мышцы волей-неволей должны подкачаться.
У остальных дружинников, или отроков, как тут называли младших, конфузов с луками не было. Точнее, не было таких конфузов. Натянуть тетиву и сам лук силы хватало у всех, у кого - чуть побыстрее, у кого - помедленнее. А вот со стрельбой шло по-всякому. Лучше получалось у деревенских, тех, кто привык к охотничьему луку. У горожан выходило хуже. Те же здоровяки, Шостак с Юркой, проблем с тем, чтобы лук натянуть, не имели никаких. Скопившие силушки за разминанием кож в родительских дворах, луки они тянули играючи, и стрелу могли отвести не то что до уха, но и за ухо. А вот со стрельбой... Юрка почему-то в последний момент вздёргивал левую руку вверх, пуская стрелу чуть ли не в небеса. Нервничая, ошибался ещё и ещё, от смущения сминал сильными пальцами стрельные ушки, ломая. Шостак, напротив, засаживал стрелы, одну за одной, в землю. Он, словно пугаясь удара тетивы, всякий раз накладывал стрелу на ладонь выше пальцев, что и пытался компенсировать "поправкой вниз". Твердило забрал лук и у Юрки, пригрозив, что не даст, покуда стрелы ломать не перестанет. Юрка, багровый как рак, возмутился:
- А как же я тогда выучусь не ломать, если у меня лук забирают!?
Твердило отпарировал:
- Лук отдам, когда сам ушек нарежешь с сотню-другую.
- Так я не смогу такие!
- Не можешь - научим, не хочешь - заставим! Правило воинское, на том вся учёба стоит! Какие сможешь, такие и вырежешь. Берёзовые делай. Для твоей учебы сгодятся, нечего добрые портить было.
- А резать-то когда? Рач и так покою не даёт, выспаться, и то не выходит! Вчера вон штаны порвал, а зашить времени нет!
- А ночь на что? - ухмыльнулся Твердило, - У отрока вся ночь в запасе... Или почти вся. За то время не то портки залатать, новых на весь десяток нашить можно. И вообще: ты чего мне тут прорехами хвастаешь? Не позорь дружину! Соколом надо быть, а не курицей подзаборной. За ту оплошку тебе и наказание: с отбоя - в поварню, да чтоб к утру все котлы с горшками сверкали, как котовьи яйца!
- А ушки когда резать?
- После котлов! И после того, как себя в порядок приведёшь. Тут тебе ни матери, ни жены нету. Я тебе вместо мамы, а Рач - за отца, стало быть. Уразумел? Тогда разворачивайся - и за дело!
Юрка, проходя мимо Двинцова, ворчал:
- Вот выйду в старшие гридни, хозяйством обзаведусь, куплю кабанчика, назову Твердилой, зажарю и сожру!
Следом пошёл и Шостак, окликая друга:
- Юрка! Погоди меня!
- Чего тебе?
- Вместе ушки делать будем.
- Лучше горшки чистить помоги.
- Дудки! Как в прошлый раз меня Рач в поварню отправил, так ты мне помогать брался? То-то. Продрых всю ночь и совесть не мучила!
Двинцов пошёл на конюшню, проведать Руда с псами, которые, сдружившись с жеребцом, осели на жительство в стойле, предпочтя конское общество людскому.
Псы встретили Вадима на пороге, кинулись на грудь, бурно приветствуя. Для таких встреч долгих отлучек не требовалось, модно было выйти из дома и минут на пять. Сцапали Двинцова за пальцы, легонько сжимая челюсти, потащили к стойлу Руда. Навстречу шёл с вилами в руках старший конюх Сашко. Остановил Вадима, заворчал, временами вздёргивая вверх подбородок, словно шею ему давил ворот:
- Ага, явился! Вот теперь сам своего олуха и чисть, и стойло евоное убирай сам. И так конь неслухом был, а с тобой связался - так и вовсе обормотом стал. Раньше хоть чистить пускал. А нынче: ко мне конюхи жаловаться пришли, говорят, что не пускает к себе, укусить норовит. Я не поверил, сам пошёл. Он и на меня кабаном прёт. Да ещё и эти двое, мохнатые обалдуи, туда же - зубы скалить. Плюнул да пошёл. Сам теперь всегда чистить будешь. Сам разляляй, и этих такими же сделал. Теперь расхлёбывай. Я конюхам так и сказал: мол, корму бросайте, воды налейте, а остальное пускай сами делают. А не сделаете, так хоть навозом по уши зарастите, я больше в ваше стойло ногой не вступлю и другим закажу.
Вадим прервал ворчание конюха:
- Да ладно тебе, дядь Сашко! Сам всё и вычищу. Делов-то!
- Ага! А ежели отъедешь куда? - не унимался Сашко.
- Так если и отъеду, так ведь на коне, не пешком же!
Конюха надо было как-то задобрить, отвлечь. Вадим спросил:
- Дядь Сашко, а Дядь Сашко!
- Чего тебе? Ишь, племянничек выискался! Опять глупость какую скажешь?
- Почему глупость? Я давно спросить хотел. Это правда, что ты конский разговор понимаешь?
- А чего тут неправда? Получше, чем некоторых двуногих, что сами не ведают, что языком городят. Конь, он нелепицы не скажет, потому как у него голова большая и ума в ней поболе помещается. А ты к чему спрашиваешь?
- А выучиться тяжело?
- Чему?
- Ну этому, чтоб коней понимать, чтоб говорить с ними по-настоящему.
- А ты как, серьёзно, или для забавы спрашиваешь?
- Серьёзно, конечно. Может, научишь.
- Ежели сильное желанье, так отчего ж не выучить.
- А сейчас прямо можно начать?
- Сразу? Можно и сразу. Расскажу, что знаю. Значит так. Для начала уясни себе главное: ни один зверь дуром не орёт, не вопит. Кроме человека, который в наказание за что-то глуховат стал. Зверь тишину любит. И меж собою они шёпотом разговаривают. Или вообще так тихо, что ни моему, ни твоему уху не расслышать. То есть, конечно, расслышать можно, только для этого годы нужны, чтоб ухо своё к тишине приучить. Громко зверь говорит, только когда больно ему, или в бою когда, в ярости. Ну, ещё когда до нас, тугоухих докричаться пытается. Вот и приучай себя к шёпоту. И язык свой, и уши приучай. Вот ты когда псов своих кричишь, глотку дерёшь, так это им, как молотом по перепонкам. А терпят то лишь из того, что любят тебя они и понимают, что в звуках ты - навроде недоумка. А на недоумков и средь зверей принято обиды не держать. Коней ты вроде знаешь, любишь, смотрел я за тобою. То хорошо. А ты вот вспомни, сколь раз тебя конь своему говору выучить пытался. Не разумеешь? К морде конской прижмись, обними его за шею. Так. Что слышишь?
- Что дышит мне в ухо.
- Как дышит?
- Ну, громко.
- На губы смотри.
- Шевелит.
- То-то. Ты с глухонемыми когда-нибудь общался?
- Встречал.
- Знаешь, что они порой нашу речь, звука не слыша, по губам прочесть могут, как ты губами шевелишь, звуки произнося?
- Знаю.
- Вот и тут ты с конём навроде глухонемого. Конь тебе не дышит в ухо, а говорит громко. Так громко, чтоб даже ты услыхать мог. А что тебе не слышно, то тебе по губам его прочесть нужно. Вот и вся наука. С конём-то проще всего будет. Коня поймёшь, с прочим зверем легче будет.
- А слова-то как узнать? Слова-то ведь другие.
- А как в Отрубной земле чужие языки учат. У вас их ведь множество.
- Так там учителя есть, книги-словари разные.
- А учителя как выучились, или те, кто словари твои писал? Небось, когда-то приехал кто-то в чужую землю. Промаялся там без языка, тыкался-мыкался. На руках да пальцах всего не скажешь. Вот и стал такой человек к речи чужой прислушиваться, приглядываться. Сначала уважать речь эту выучился. Без уважения к знанию, знания того не постигнешь. После пальцем тыкать начал, да вопрошать, как что зовётся, да запоминать. Так и выучился. Да понадёжней такая наука, чем с чужих слов затверженная. Живая речь - она живая и есть. С книги её не затвердишь, и учитель никакой не поможет, покуда сам средь той речи не поживёшь. Вот для начала и учись слушать. Уши свои работать заставь. Уразумел начала науки?
- Да вроде уразумел.
- Тогда желай друзьям своим спокойной ночи, да и спать отправляйся. Поздно уже.
- Так я ж не убрался ещё, - возразил Вадим.
- Ступай, говорю. Без тебя договоримся. Так ведь? - Сашко обернулся к Руду, потрепал ему ласково гриву.
Руд зашевелил губами, мотнул головой. Конюх кивнул в ответ, вновь обращаясь к Двинцову:
- Вот и Руд то же говорит. Ступай-ступай. И так уж вечерю пропустил.
- Да я не голодный. Спокойной ночи вам.
Вадим погладил напоследок псов и отправился в гридницкую.
Огромное строение было полупустым. Ночевали лишь две неполных сотни отроков, из них же были выставлены дозорные на стенах города и воротная стража. Остальные три сотни младшей дружины были накануне отправлены Стемидом по окрестным деревням - вооружать и обучать строю деревенское ополчение в ожидании общего сбора рати.
Шостак сидел на постели, тихонько напевая что-то себе под нос, орудовал ножом над деревяшкой.
- Что делаешь? - спросил Двинцов.
- Ушки стрельные режу, - поднял голову Шостак, - Для этого олуха. Десяток уж вырезал, покуда он горшки чистит.
- Одежду-то зашил он?
- А куда он денется. Покуда шил, два раза иголку терял, один раз сел на неё. Пальцы у него толстые, игла в них теряется. Ничего, справился. Твердиле показал. Тот сказал, что для первого разу сойдёт. А в следующий раз переделывать заставит. Ну, и в поварню сразу отправил. Я было с ним пошёл, да меня Гонта-кашевар выпер. Ему Твердило сказал, чтоб помощников к наказанным не пускал.
- Так что, Юрка не обижается теперь на тебя?
- Нет, конечно. Чего ему обижаться?
- Шостак, давай палки сюда.
- Зачем?
- Попробую тоже.
- Да ну! Тут работы-то всего-ничего. Ушки то - негодящие, берёзовые, на один раз. Всё одно их тетива расколет. Пусть Юрка дальше сам возится. Я вот ещё пару штук сделаю, под подушку ему суну, да и на боковую. А коли мне помочь хочешь, так возьми вот эти, буравчик возьми. Я на них ещё втулки высверлить не успел.
Оба некоторое время провозились с деревяшками. Затем, затолкав готовые ушки в постель Юрки, разделись и легли спать. Шостак минут через пять громко засопел, погрузившись в глубокий сон. К Вадиму сон не шёл.
Откуда-то вдруг повело гарью. Двинцов насторожился было, приподнялся в постели, осмотрелся. Всё было спокойно. У входа, оперевшись спиною на стену, мирно клевал носом дневальный, невесть зачем выставленный Рачем. Дверь была закрыта. Со двора никаких звуков не доносилось. Двинцов лёг, повернулся на бок. Поворачиваясь, краем глаза уловил что-то непривычное. Снова поднялся, всматриваясь в темноту. Ничего. Снова лёг, в этот раз замедлив все движения, стараясь повторить их, чтобы не пропустить ничего. Проснулся Шостак, уставился непонимающе. Протирая кулаком глаза, спросил сонно:
- Ты чего шебуршишься?
- А кто его знает! - отозвался шёпотом Вадим, - Почудилось что-то.
Шостак осмотрелся, зевая, затем уставился в окно-бойницу над собой.
- А чего это свет в окне. Костёр, что ли жгут? А чего у самой стены развели?
- Какой костёр? - тут до Вадима наконец дошло, что показалось ему не так. Именно оттуда потянуло гарью, именно в окне промелькивали время от времени язычки оранжевого пламени, становясь всё крупнее и ярче, уже бросая отблески на стены гридницкой и спящих. Кто-то ещё проснулся, сел на лавке, спросил тихонько сам себя:
- Жгут чего-то, да?
Пламя стало мелькать и в других окнах. Порывом ветерка внутрь бросило изрядную охапку дыма.
Опомнившись, Вадим с Шостаком, в один голос завопили:
- Пожар! Гридницкая горит!
Тут же где-то на стене Детинца бухнул тревожно колокол, загремело с Дозорной башни сполохом било, ему отозвались другие.
- Встрепенулся дневальный, загремел, покатившись по полу, незастёгнутый шелом.
- Сотня! Сполох! К оружию!
Вскакивали быстро, прыгали в сапоги, хватали со стен оружие. Кто-то натягивал кольчугу, кто, в одном белье, ухвативши лишь щит, да сунув нож за голенище, пробирался к выходу. Шостак непонимающе уставился на мирно спящего пса, заметил второго, третьего, удивился:
- А чего они спят? - и тут же закричал, - Ребята! Псов потравили!
Вадим и Шостак были уже почти возле двери, когда кто-то крикнул:
- Дверь заперта! Снаружи кто-то припёр!
- Ломай, чего стоишь!
Несколько человек навалились на дверь. Толстые доски затрещали. Трое подтащили скамью:
- Расступись! - начали мерно бить в дверь.
Дыма становилось всё больше. Те, кто был ближе к стенам, начинали кашлять. Вдруг послышались крики боли, стоны. Рядом с Вадимом гулко ударило. Он оглянулся. Из стены торчала, уйдя до середины, стрела с древком, выкрашенным в чёрный цвет.
У окон встали по трое, подняв щиты. Вадим с Шостаком пробились к дверям, взялись за скамью, наряду с другими сменив уставших, раскачали, ударили. Дверь трещала, но держалась. Снаружи раздались крики, шум боя. Кто-то пробивался к гридницкой. После очередного удара дверь распахнулась неожиданно легко. От неожиданности дружинники не удержались на ногах, вылетев наружу, попадали друг на друга. Вадим влетел лбом в труп здоровенного мужика. Ругаясь, поднялись на ноги. На лбу Шостака красовалась огромная багровая шишка - подарок от Двинцовского каблука.
У входа стоял Рач, в броне, полностью вооружённый. Рядом, сжимая тяжёлый колун, тяжело дышал грузный кашевар Гонта, по лицу, смывая копоть, лились струйки пота, проделанные ими протоки казались кровавыми. Здесь же были почти все подопечные Гонты, отрабатывающие наказание в поварне, вооружённые чем попало: от разделочных ножей, до огромного вертела, на который опирался Юрка, казалось, не замечавший крови, стекавшей из раны на лбу, заливавшей лицо. Рач оглянулся на них, прикрикнул:
- Что встали? Бегом оружаться! - он развернулся к двери, - Со-отня! Все во двор! По десяткам, становись! Первый десяток, остаться внутри, выноси раненых! Остальные: проверить людей, оружие, доложить!
Шостак, оглянувшись, ахнул, дёрнул Вадима за рукав. Слева от двери, на кучке вражьих тел, лежал, уставившись погасшими глазами в небо, Твердило. В груди его торчало около десятка стрел. Рядом, стиснув врага в стальных ручищах, не разомкнувшихся и после смерти, сел да склонил кудрявую голову другой десятник - Медведко. Словно приустал богатырь, призадумался немного и не замечает он ножа, впившегося в бок, не чует ни раны, ни крови, зачервоневшей белую исподнюю рубашку.
Выстроились во дворе, осмотрелись. Во двор вынесли троих тяжелораненых, да двоих погибших. Обоих Вадим не знал, от этого ему почему-то стало легче, до стыдного легче. Были ещё несколько легко попятнанных стрелами, пара с ожогами. Эти наспех перевязывались. Рач тем временем, назначив новых десятников вместо погибших и отсутствующих, половину сотни отослал внутрь - одеться и вооружиться, вторую пока нарядил тушить пожар. Затем поменялись местами. Снаряжались быстро, слыша шум по всему городу. Неподалёку строилась вторая сотня. Рач распоряжался, проверял оружие. К нему подбежал начальный второй сотни - Бус, засипел сорванным голосом:
- Рач! Конюшни горят! Мы туда, а ты своих к княжьему терему веди. Чую - и там недоброе. Возьми ещё моих два десятка.
- Добро! Будь осторожней, там много понастроено, гляди, чтоб твоих из-за стен стрелами не повыбили. Коней спасайте.
Рач развернулся к сотне, заорал:
- Сотня! За мной, князя выручать! Бе-егом! Помнить, у кого на голове белая тряпка - всякого бей!
Гулко топая сапогами, гремя оружием, отроки хлынули в распахнутые ворота гридницкого двора.
Открывшееся глазам Двинцова поразило его. По всему городу полыхали пожары. Мельтешили по бегущим оранжевые и багряные сполохи, порой кидало в лица дымом и пригоршнями сажи. А то и откуда-то из тьмы прилетали стрелы, выискивая жадно живое тело, стремясь впиться в него поглубже, упиться жаркой крови.
Рач прикрикнул:
- Не останавливаться!
Прибавили шагу. Внезапно ворота двора кого-то из бояр распахнулись, старательно смазанные петли даже не вякнули, и на растянувшуюся в беге сотню хлынула кричащая толпа с белыми повязками на шлемах. НА повязках чернели круги. "Йом-ть! Камикадзе хреновы!" - пронеслось в голове Вадима. Сотню смяли, рассекли на две или три части. Что-то кричал Рач, но голос его утонул в звоне оружия, лязге прорубленных доспехов, криках, стонах, хрипах, ругательствах.
Когда раскрылись ворота, Вадим бежал крайним справа. Он даже не успел толком развернуться навстречу, когда на него грудью налетел тощий высокий мужик, сбил с ног, Двинцов ударился плечом о щит, упустил копьё. Мужик упал сверху, кричал что-то, брызгал слюной, обдавал лицо редькой, упорно кромсал ножом грудь, не соображая, что режет по железу. Вадим с трудом высвободил правую руку, зажатую в момент падения коленом мужика, что есть силы треснул ребром ладони по горлу. Мужик закатил глаза, захрипел. Двинцов ударил ещё, одновременно ногами сбрасывая с себя противника вверх и в сторону. Вадим вскочил, отпихнув от себя ещё кого-то, высвободил из ножен меч, ударил. Кто-то сбоку рубанул по шлему. Голова на миг "поехала". Развернулся, принял на щит ещё удар, ударил кромкой в ответ, не глядя на результат, бросился влево в выпаде, всем весом вгоняя клинок в широкую спину ямурлака, который мерно крушил булавой по голове незнакомого дружинника. Клинок, кованый берегинями, легко, почти как холстину, прорезал звенья кольчуги, вошёл в тело до середины. Вадим с трудом высвободил меч, зарекшись колоть. Меч, удобный в конном бою или в поединке, из-за своей полуторной длины в тесной свалке только мешал. Сноровки явно не хватало. Пошла обычная суматоха рукопашной, когда каждый сам себе начальник, никто не приказывает и не слушает приказов, не уходит в двобой, а бьёт подвернувшегося противника и не глядя, не добивая, тут же разворачивается, в поисках нового врага. Вадим, как и все, что-то кричал, ругался, бил (больше яблоком, чем клинком) и получал удары. Ещё раз ударили по шлему. Крепко, чуть шею не свернуло! Подбородочный ремень не выдержал, лопнул. Шлем скатился на землю. Вадим упал на колени. Кто-то насупил кованым каблуком на пальцы. Рядом свалился ямурлак с лицом, залитым кровью, ухватил Двинцова руками за горло. Вадим выпустил меч, нашарил за голенищем нож, задыхаясь уже, ударил раз, другой. Ямурлак обмяк, сунулся мордой вниз. Вадим снова вскочил, столкнувшись с новым противником. Не задумываясь, ударил лбом в лоб, затем вогнал по самую рукоять нож в глазницу откинувшегося лица, странно белого. Оттолкнулся, нагнулся, подхватил чей-то меч. Выпрямится не успел, на спину навалились, обхватывая руками шею. Вильнув бёдрами влево, ударил назад наотмашь, в пах. Бросил через себя, ударил мечом по ещё летящему телу. Огляделся. Мелькнул в стороне Юрка, насевший на высокого рыжего ямурлака. Юрка, обхватив коленями поясницу противника, одной рукой вцепился в волосы врага, а обломком клинка, зажатым в другой руке, частыми ударами кромсал лицо, перекошенное от ярости и боли. Вадим вновь погрузился в сумятицу боя. Его ещё раз сбивали с ног. Где-то внизу, на плахах улицы углядел Шостака. Парень распластал под собой тщедушного мужичонку и в тот момент почему-то вцепился зубами в нос своей жертвы. Обоих тут же скрыли от глаз Вадима ноги дерущихся. Наверное, кто-то ещё обстреливал их, сидя на ограде дворов. Вадим видел, как стрела вошла в спину дерущегося с ним ямурлака, как ещё одна свалила на землю Колоса из двинцовского десятка. Успел подумать только: "Глупость какая! И наших и своих бьют!" Дальше думать было некогда. Во всяком случае, головой. Соображать приходилось руками и ногами, иначе было бы не успеть. Вадим кого-то бил, сам пропустил пару ударов, впрочем, не опасных, пришедшихся вскользь.
Схватка закончилась также неожиданно, как и началась. Вдруг стало тихо, у Вадима аж зазвенело в ушах. "Трясучка" покуда не накатывала, по всей видимости, страх чуял, что дело ещё не закончилось, вылазить наружу не торопился. Вадим растерянно огляделся. Дружинники стояли, озираясь, тяжело дышали. Стонали раненые. В открытых воротах медленно оседал на землю мужчина в шлеме с белой повязкой, он всё ещё силился вырвать рогатину, глубоко вбитую в его грудь. Рядом валялся лук. Шагах в пяти от Двинцова метался, оскалив зубы, Шостак. Парень что-то кричал, размахивал шестопёром, словно бы продолжал бой с невидимым противником, отпрыгивал назад, уклонялся то вправо, то влево. Ему кричали, требовали остановиться, но Шостак словно бы и не слышал никого, или, точнее, слышал что-то своё, иное, таращился выкаченными глазами неведомо куда. Подбежал Рач, ужом проскользнул под рукой отрока, молча двинул кулаком в подбородок, после чего спокойно вынул из руки обмякшего враз Шостака шестопёр, подхватил парня, аккуратно уложил. Тут же выдал пару оплеух по щекам. Шостак открыл глаза, уже спокойные, осмысленные:
- Чего это?
- Так, ничего, в разум тебя приводил, - ответил Рач, - А теперь поднимайся, дел ещё много.
- Ну что ж. Для первого раза сойдёт. А вообще - отвратительно! Коли так дальше воевать станете, так и до зимы не доживёте. Всё забыли! На кой ляд учили вас? С завтрашнего дня втрое, впятеро спрашивать буду! Наплачетесь! А теперь... Становись! Оружие осмотреть! Третий десяток! Остаться с ранеными! Остальные - за мной! Бегом!
Сотня двинулась дальше, стуча сапогами по плахам улицы.
Коловорот - в данном случае не инструмент, а арбалет, взводимый воротом