Горьким было наступившее утро. И не только в душах людских, но и явная горечь стояла на губах, лезла в ноздри дымом пожарищ, смрадом пролитой крови, испятнавшей улицы города. То тут, то там рылись в пепелищах люди, отыскивая сохранившееся добро, раскапывая завалы из рухнувших стен и крыш, пробираясь к погребам, в которых укрывались, если успели, их родные. Не шумел в слободе нынче торг. На опустевшую площадь сносили погибших, укладывая ровными рядами, не разбирая, где воин, где ребёнок, где женщина. На особицу сваливали в кучу на берегу реки лишь трупы ямурлаков, порой удивлённо узнавая под повязкой с чёрным солнцем старого знакомца, соседа, а то и вовсе - родственника. И узнавание такое только добавляло горечи. Ямурлаки, пришедшие с Яшемиром, повязок не носили, да и без того невозможно было их спутать с людьми, столь разительно отличались их хари от человеческих, не затронутых порчей. Не было радости от одержанной победы. Не было и радости от приближавшегося праздника, не было и ощущения приближения праздника - о Купалином вечере никто не вспоминал.
От двух сотен младшей дружины, находившихся прошедшей ночью в городе, осталось всего полтора десятка отроков, не считая примерно такого же количества тяжело раненных, их коих ещё неизвестно было, кто выкарабкается, а чьё тело может быть, уже нынче ляжет на погребальный костёр. Полегли все, кто стояли на страже в воротах и на стенах города и Детинца. Из старших дружинников, тех, кто оставался в городе в прошедшую ночь, выжило лишь четверо. Кукша до утра не дожил, сраженный в ночном бою за слободу калёной стрелой. Лежал недвижно с разрубленной грудью сотник Бус, страдая сильно, ибо не желало его сознание милосердно отключиться, погасив тем самым отнимающую последние силы боль. Потому прогнал он от себя пришедшую к гридницким жену, обидел её злыми словами, желая, чтоб не так страдала она от его гибели, да и не желая при том кричать при самом близком человеке от боли. Много погибших было и среди горожан, особеннно пострадали те, кто жил в слободе. Им, спавшим уже, или засыпающим, достался первый удар врага, их некому было предупредить. Потому и выгорела слобода больше чем на три четверти, и не из каждого дома успели выскочить хозяева, разбуженные чуткими животными или домовыми своими.
Двинцов, ночью повстречав в слободе Руда с Пухом, догадался, что с Фомой случилось что-то неладное, старался себя успокоить, твердил, что пёс, возможно, только ранен, тем более, что на Пухе не обнаружил ни малейшей царапины. Оказавшись на тот момент единственным верховым, Двинцов был использован князем для связи с разрозненными отрядами ратников и горожан. В результате в схватках почти больше не принимал участия, мотался верхом на Руде по всему городу, передавая приказы Стемида. Совсем без стычек с ямурлаками, правда, не обошлось. В основном пытались забрать коня, дабы поскорее выскочить из города, избегая расправы. Да и то, чаще всего Руд управлялся с нападавшими сам, круша противника тяжёлыми коваными копытами. Пух всё это время носился следом. Вадим с рассветом, отпросившись ненадолго у Рача, поскакал на конюшню.
Строение почти не пострадало от огня, только чуть обуглилась стена в паре мест. Недалеко от входа были свалены в кучу трупы поджигателей. Под стеной в ряд лежали погибшие конюхи и отроки из сотни Буса, в одном ряду с ними лежал Фома. Ветерок шевелил шерсть на загривке, так и оставшуюся вздыбленной. Если бы не это, пёс, казалось спал, пригреваемый солнцем. Вадим соскочил с коня, подбежал. Пух, скуля, уже вертелся вокруг погибшего друга, затем, лизнув окровавленную морду, сел рядом, словно неся последнюю стражу. Двинцов опустился рядом на колени, погладил Фому. Отчего-то казалось, что вот вскочит сейчас Фома, отряхнётся, положит обе передние лапы свои на плечи, жарко дыша в лицо. Вадим отстегнул от пояса баклажку с водой, осторожно обмыл от вражьей крови морду Фомы. Кто-то подошёл, тронул за плечо. Вадим обернулся, недоуменно посмотрел на незнакомого дружинника. Тот кивнул на Фому:
- Твой?
Двинцов кивнул.
- Славный пёс был. И смерть свою, как воину подобает, в бою принял. Мы, когда его нашли, так с трудом зубы из ямурлачьей глотки высвободили. Ты это... павших за город сносят на луговину. Там и крада будет. Сам понесёшь?
- Сам. Сейчас я.
Двинцов, постояв немного, поднял тело, пристроил на седло у передней луки, вскочил сам, пустил коня лёгкой грунью. Пух побежал следом.
На лугу за городом, на берегу реки уже были сложены поленицы дров для крады, поверх установлены шалаши из хвороста. Люди укладывали в них погибших горожан и дружинников. Двинцов отнёс Фому, пристроил под одним из шалашей, поближе к входу, где уложены были уже дружинные псы, погибшие от яда. Ещё раз погладил застывшую морду, шепнул:
- Прощай, брат, - и, не оглядываясь, пошёл прочь, спрыгнул с поленицы. Вскочил в седло, свистнул Пуху и намётом погнал к гридницким. И тут-то, на полдороги его и затрясло. Трясло долго, основательно. Двинцов сполз с коня, прислонился к какому-то забору, пережидая. Оклемавшись, вконец обессиленный и опустошённый, тяжело взгромоздился в седло, продолжил путь.
Рач как раз выстроил остатки обоих сотен, некоторое время стоял молча, оглядывая отроков, затем разразился потоком брани:
- Ну что, доигрались, допрыгались?! К чему вся учёба ваша была? Как до боя дошло, всё позабывали, да?! И как строй держать, и как врага бить, а самим живыми оставаться, ничего не помнили. Драку устроили, где каждый сам за себя! Вот и поплатились за то. Скольких потеряли! Учил ведь: в бою злость в узде держать надобно, голова холодной должна оставаться! А вы что? Дуром ломили, меня не слышали! Значит, и моя в том вина есть, плохо, значит, учил, недоходчиво. Гонял мало. Что ж, отныне больше стану. И требовать от вас больше буду. Иначе не видать вам посвящения воинского, не бывать гриднями. И не только потому, что не заслужили пока того уменьем своим, но и потому, что, коли так дальше будете, так и не доживёт никто до того, как опояшут его, как проведут под Сварожье благословенье, как даст он полную роту воинскую. Что мне ныне матерям да отцам павших говорить, что вашим сказать, коли придут они ко мне, вопрошая: "Как, на тебя, боярин, надеяться, что убережешь детей наших, коль ты уж стольких не сберег?" Молчать только буду, ибо опасаюсь обещать ныне. А ведь сулился быть вам заместо отца родного. И пред князем то же самое обещал. И перед ним мне ответ держать. Но то моё лишь дело, я от ответа никогда не бегал! А вы теперь подумайте: стоит ли вам в отроках оставаться, не лепей ли будет по домам вернуться, да родительским делом заняться. Если после ночи сегодняшней кто решит, что не способен он к воинскому делу, то пусть выйдет такой сейчас же из строя. А кто остаться решит, помните: пощады от меня не будет! И не по семь, по сорок семь потов с вас каждодневно спускать стану! Покуда ваши руки-ноги сами всё делать не учнут, даже если голова в то время спать удумает.
Строй не шелохнулся. Рач усмехнулся:
- Что ж. Может кто друзей своих, приятелей стесняется, из строя не выходит? Тогда по-иному поступим. Разойтись всем! А когда вдругорядь на построение вызову, так пусть к тому времени тех, кто уйти решил, чтоб в строю уже не было. Р-р-разойдись!
Строй рассыпался. Дружинники разбрелись по двору, кто зашёл в гридницкую, кто пристроился во дворе, осматривая оружие, перематывая портянки.
Двинцов, привалившись к срубу колодца, размышлял.
Рач был прав, во всём прав. Вадим прокручивал в уме события минувшей ночи, вспоминал, как и что делал сам. И приходи к неутешительному выводу: делал он все крайне отвратительно. И жив остался благодаря не своему умению, а только по чистому везению. Поскольку срубить его могли не раз и не два. А когда и не срубить, а просто затоптать ногами. Хвалиться было нечем. Навыки рукопашного боя, полученные ещё в "отрубном мире", да и усвоенные уже здесь, им практически не использовались. Как ни крути, а он, Двинцов, оказался неготовым к столкновению с противником в условиях тесного строя. "Да и возраст у него - перестарок преизрядный, как ни крути. Так, может быть, - подумал Вадим, - не поздно ещё уйти, попроситься к кому-нибудь в подмастерья, освоить мирное ремесло. Или ещё, податься к огнищанам, обрабатывать землю, там, глядишь, и сам отстроится, обзаведется хозяйством. Или можно податься на учебу к волхвам". Тут Вадим вспомнил, как бился с ямурлаками ночью Отокар, и усмехнулся: "Нет, это не в семинарии учиться, тут к волхвам иные мерки, на Руси ведь в былые времена и православные монахи воинами были, а монастыри - крепостями. А тут, да и во времена нынешние - тем паче". Вдобавок, не угасло желание бить нечисть при каждом случае, отомстить за погибших уже друзей, очистить эту землю, ставшую родной и близкой так быстро. Двинцов принял решение: остаться в дружине, учиться, не давая себе спуску, освоить всё, что могут дать наставники и больше того, сделать это в кратчайшие сроки, чего бы это ему не стоило. В конце концов, вспомнить армию, учебку, и по ночам тренироваться, наращивая силу и умение. Вечерами же ходить на учебу к Отокару, приводить в порядок душу и дух. Вадим шёпотом, словно клятву, повторил это себе. И сразу стало легче.
Примерно через полчаса Рач объявил построение. Дружины не покинул никто. Даже наоборот. С краю строя пристроился незнакомый темноволосый паренёк с перевязанной головой. Поверх повязки на лоб свешивалась седая прядь чуба. Парень был в подкольчужнице толстой кожи, с добрым круглым щитом, к поясу за подбородочный ремень был прицеплен помятый шишак. В правой руке парень сжимал охотничью рогатину с толстым кляпом-перекладиной на оскепище. Рач осмотрел строй, хмыкнул удовлетворённо:
- Значица, все остаться решили? Что ж, теперь не пеняйте.
Он обратил внимание на парня:
- А это что ещё за явление? Кто таков, откуда взялся? Ну-ка, выйди из строя!
Паренёк ещё сильнее, до побеления пальцев, сжал ратовище, насупился:
- Никуда я отсюда не уйду. Я в ратники пришёл, так и учите!
Рач рассмеялся:
- Так тебя покуда никто и не гонит! А коли воем стать решил, так привыкай приказы слушать! Ну-ка, два шага вперёд! Кругом!
Парень вышел, развернулся, зацепился ногой за рогатину, чуть не упал.
Юрка, стоящий рядом с Вадимом, ахнул:
- Так это же Иваш, подмастерье батин!
Рач рявкнул:
- Разговоры в строю! Так, а теперь, добрый молодец, выкладывай: кто таков, с чем явился, каких родителей сын?
Иваш подтянулся, смахнул со лба волосы, зазвенел:
- Зовусь Ивашем, меня вон - ваши Юрка с Шостаком знают. Был подмастерьем у Курбата-усмаря, отца Юркиного. Мать моя в деревне живёт, Крапивой её зовут. Она меня в город и отправила, ремеслу учиться. А дядя Курбат на мой отход в дружину своё согласие дал, в том и записку шлёт, - Иваш достал из-за пазухи лоскут бересты, протянул сотнику.
Тот, шевеля губами прочёл, кивнул парню:
- Что ж, Курбат пишет, что за тебя ручается, что ночью прошедшей славно ты с ямурлаками ратился и даже воспитателя своего от гибели уберёг. То добре. Ты продолжай, продолжай! Как тебя по батюшке звать-величать? А то с таким желанием, глядишь, и в бояре через седьмицу-другую выскочишь, так без отчества и обращаться неудобно будет.
Иваш насупился:
- Ямурлачич я!
- Че-его?
- Ямурлачич, говорю. Матушку ямурлак ссильничал. От него я и родился.
- Так и звался бы по матери, Крапивничем!
- Нет! Я утром так решил: пусть ямурлаки отчество моё слышат да знают, что за матушкины слёзы, да за прочие дела лихие им от меня пощады никому не будет!
- Ладно, коли так. А мать-то у тебя пожилая уже, нет ли?
- Совсем пожилая, ей уж тридцать три весны исполнилось.
- Ну, ты, братец, сказанул! Да к такой дряхлой половина дружины, кто холост, посвататься не прочь были б!
Иваш зазвенел обиженно, со слезами в голосе:
- Вы мне не смейтесь, ты, Рач Волынянин, скажи прямо, берёшь меня в отроки, или нет?
- А коли не возьму?
- Тогда к князю пойду, он сам возьмёт и тебя принять заставит!
- Вот ты как! Тогда, пожалуй, мне и деваться-то некуда. Придётся взять. Ступай в избу, там тебе справу по росту подберут. У нас нынче шеломы другие носят, да и рогатины чуток иные. Юрка! Ходи с ним, помоги ратнику, чтоб ничего не забыли.
Юрка увел цветущего Иваша в гридницкую. Рач ещё раз окинул взглядом строй, прищурился:
- Так, на сегодня у нас из двух сотен на ногах полтора десятка осталось. Ну, после ещё кто из пораненых оклемается. Пусть три. Новых набирать надо. А вам теперь вдвое тяжче придётся. Тяжелее гораздо даже, чем прежде сулился. Других у меня нет. Буду из вас соки жать, в десятники выводить. Так что отныне учить ещё одному буду: как за других отвечать, как не то десяток, всю сотню в бой водить. И ещё: отныне порядок ввожу, каждый будет знать, кто сотню после моей гибели принимает, кто за ним следующий и так до последнего воина. И чтоб тот порядок, что к вечеру вам объявлю, каждый записал, а затем и назубок выучил. Только так сотня войском становится, а не стадом без вожатого. Пусть двое останутся всего, но если из этих двоих один другого под начало своё берёт, это уже не двое, а всё та же сотня. Раньше надо было бы, да не думал, что так скоро в бой вас кидать придётся. Ошибся. А отныне, чую я, передыху у нас мало будет, и времени на ученье того менее. Время такое грядёт, ратное. И помните: сколь бы не осталось нас, мы всё одно - сотня! Только так - сотня! На том дело ратное стоит и держится, что и один воин оставшись, сотней себя числит, за сотню и бьётся, за сотню и ответ держит пред землёю своей, перед народом своим.
В строй вернулись Юрка и счастливый, до ушей улыбающийся Иваш. Рач подошёл, придирчиво осмотрел новичка:
- Добре, добре, всё при месте, - глянул на сапоги парня, - Ну и лапа у тебя! Что три моих! Ну ты, братец, и Чеботок!
Иваш смущённо улыбался. Рач отошёл, продолжил:
- Так! Сейчас все на площадь, князь суд вершить станет. Наше дело, не на князя глазеть, не на изменщиков подлых, а сторожу вкруг помоста нести, дабы никто из сообщников ямурлачьих, ежели такие в городе ещё остались, шкоды какой не свершил. Смотреть в оба! Направо! За мной, шагом! - Рач побежал в голову строя.
* * *
Рач расставил дружинников редкой цепочкой вокруг помоста, сколоченного в середине площади, под вечевым билом. Вокруг собрался народ. На помост поднялся князь, Отокар и ещё двое волхвов. Рач и трое бояр - ближних княжьих кметей ввели изменников - распоясанных, со связанными за спиной руками. В толпе зашумели, узнавая связанных, часто повторялось имя Буйслава. Горожане и жители ближних огнищ стояли тесно, соблюдая разделение на концы и улицы. Впереди, надзирая за порядком, стояли кончанские и уличанские старосты, люди вятшие. Расталкивая народ, к помосту протиснулся тысяцкий Смага Толстопят, ведя за собой своих ополченцев из посадских. Добравшись, расставил тесной цепью вокруг помоста. Мужики по его приказу разом выставили перед собой копья, осаживая народ назад на несколько шагов. Ополченцы настроены были весьма и весьма серьёзно, по насупленным их лицам ясно читалось, что, стоит только попробовать кому приблизиться к ним хоть на шаг, будут сначала бить, а затем уж разбираться, кто таков был, да к чему на копьё сунулся. Мужики знали, что после прошедшей ночи в городе дружинных мало осталось, так что ответственность свою осознавали вполне и даже слишком. Смага же, поднявшись на помост, встал за спиной Стемида и мысленно себя безжалостно костерил за то, что недостаточно часто собирал ополченцев на учёбу. Честно говоря, до последнего времени Толстопят всерьёз своих подопечных не воспринимал, считая их последним, крайним средством обороны города в случае осады. Мол, чтоб на головы противника смолу да воду плескать, большого уменья и не надобно. А тут вон оно как оказалось. Ночью-то себя его мужики хорошо показали. И по сполоху быстро, кто прорваться смог, в одно место собрались, и пристань с лодьями отстояли, уберегли. Сам Смага к ним уж далеко за полуночь пробрался, в Детинце застрял. Где бой застал, там и биться пришлось. Что Смагу больше всего удивило, так это то, что потерь среди его ратников было намного меньше, чем ожидал он. С одной стороны, понятно, основные силы ямурлачьи к Детинцу пошли, а с другой стороны, корабли жечь почти сотня пришла. Хоть и не пришлых, а городских, тайных, ратному делу плохо обученных. Но силы-то, почитай на каждого ополченца больше чем по одному ямурлаку пришлось. Могли и сробеть, и разбежаться. Да что говорить, ополчение - дело добровольное, могли ведь и дома свои охранять остаться. Ан - нет, и собрались, и выстояли. Смага дал себе слово, что со следующего дня возьмётся за обучение ополченцев всерьёз, чтоб могли и пред конной лавой выстоять, и чтоб перед обученными дружинниками особо не пятились.
Размышления Смаги были прерваны громким ударом вечевого била. Вече Ростиславское было собрано. Стемид поклонился народу, обращаясь:
- Здраво будь на все времена, людство Ростиславское! Дозволь вече начинать, слово княжеское говорить!
- Дозволяем! Начинай, чего там! - зашумело вече.
- Тогда сначала скажите мне, люди добрые, волите ли по-прежнему князем своим меня держать. Верите ль мне после ночи минувшей? Каюсь я, что не уберёг города должным образом, людей, отцом своим меня признавшим, не сберёг.
- Чего там! Иного князя не волим на стол Ростиславльский! По делу давай! Про измену скажи! Суди ямурлаков!
- Судить все станем, на том и Правда наша стоит. Не татьба в винах у них, не драка пьяная, не дела денежные. Дело головное: измена народу своему, Богам самим измена, смерти людские, да горе сиротское. Такое всем миром решать надо. Тем паче, средь них, как сами все видите, Буйслав стоит, что сыном моим был. Не могу боле так его назвать, язык не поворачивается. И за то, что такого вот ублюдка родил да вырастил, прощенья вашего желаю, - Стемид вновь поклонился народу.
- Будет тебе, княже! Не младень, за свои касти Буйслав сам ответить должен. Нет в том твоей вины!
- Так как слушать будем. Каждого вины по отдельности оглашать, или скопом?
- Скопом судить! Нечего с ними, на всех них одна вина! - в голос закричало вече.
Как только гул голосов утих, над площадью взлетел чей-то голос:
- Про Буйслава скажи, князь! Его вины особо назови! В чём сын твой виновен? Не навет ли злой?
Стемид зачем-то сделал шаг вперед, прокашлялся:
- Про Буйслава скажу. Только уж и не знаю, как называть его нынче. Сыном - душа не позволяет. По имени - так тоже не годится, сами знаете, что ямурлаки себе другие имена берут, а какое у него теперь имя - то мне не ведомо. А вины ямурлака этого назову, они не только мне известны. Что сам видел, что люди рассказали, а в чём и на допросе сознался. Отокар распросы вёл, от него правды не утаишь. Это он, братья, ямурлаков к нам призвал. Он и тутошними выродками руководил, по его приказам стражу убивали. На стол он Ростиславльский сесть хотел, на копья ямурлачьи опершись, город славный наш оплотом силы чёрной сделать желал. Обо всём том не вчера им сговорено было, два лета назад ещё Чернобогу он душой продался и всё это время с выродками сообщался. Тогда ему и стол обещан был. А город наш взять три седмицы назад они порешили. Большая часть крови на нём лежит, люди! И сам он не токмо голову, но и руки свои к тому приложил. Вячко Збыславича он ножом зарезал. Не в бою убивал, боярин его за своего считал, от беды устеречь хотел. Со спины ударил. Да успел всё ж Вячко нас с Отокаром упредить, чтоб мы Буйслава как должно встретили. Даром, что однорукий, да с раною смертельной, а принял в бою смерть свою боярин, честь ему вечная и вечная память! Ямурлак же этот и меня жизни лишить хотел, и Отокара. Остановлен был мною, шевельнуть пальцем не мог. И всё ещё пытался я на путь истинный повернуть его. Говорил ему, чтоб одумался. Но он вдругорядь меч на меня поднял. Он первым родство наше презрел, матери своей память обгадил. И нет отныне у него родителей, нет родичей. И не человека мы судим теперь, не княжича Буйслава, а ямурлака! Думал я пред вами на суд Божий вызвать его. Да не будет ему такой чести! И ещё скажу: по Правде нашей нет почти за преступленья пред ней казни смертной. За одно только смертью казнят - когда душу свою Ящеру в услуженье отдают, когда и людьми-то называться перестают. И то, до поры, до времени повернуть всё можно. А эти - не повернули! И смерти позорной, по разуменью моему, заслужили они. Я всё сказал. Ваше слово, люди!
И полыхнуло вече со всех концов единым приговором:
- Смертию казнить всех! И кол осиновый вбить каждому!
Стемид дождался, пока вече стихнет, затем объявил:
- На том и порешим: казнить всех сегодня же, головы срубив. А затем каждому - по колу осиновому в глотку, да в грудь вбить, чтоб навьями не восстали. После того закопать их в болотистом месте, чтоб ни Земли-матери, ни воды чистой не изгадить ими. Местьников им много средь вас сыскать можно. Да каждый, всё одно, помститься не сможет. Чьему мечу справедливому месть доверите? Выкликайте имяны от каждой улицы. Как готовы будете, от конца по человеку из тех изберёте. И от дружины одного выставим. А из тех выборных всем вечем и изберём местьника-казнителя.
Через некоторое время на помост поднялись четверо выборных от концов. Пятым от ратников выкликнули Рача Волынянина. Среди выборных оказался и Курбат Кожемяка, староста усмарей-кожевников. Стемид обратился к народу:
- Ведомы ль вам всем люди эти?
- Всех знаем! - отозвалось вече.
- Кому из них казнь вершить дадите?
- Пускай все они казнят! Как раз на каждого местьника по два ямурлака придётся! - выкрикнул кто-то.
- Все слышали? Согласны ли?
- Волим тому! - зашумело вече.
- Тому и быть! Руби их! - князь посторонился, давая место.
Выборные двинулись к связанным ямурлакам, похватали по одному, свели к краю помоста, бросили на колени перед народом. Осуждённые молчали, не сопротивлялись. Только Буйслав рванулся к князю, закричал:
- Отец! Прости меня, отрекаюсь я от Чернобога! По Правде жить стану! Пощади!
Стемид громко, чтоб все слышали, ответил:
- Не отец я тебе! И пощады-прощенья не у меня просить надо было, у народа, который предал ты! А я так думаю, что поздно тебе о том говорить, нет ведь истины в словах твоих, один лишь страх за жизнь свою никчемную!
Буйслав, рыдая, повернулся к краю, пополз на коленях, вопил истошно:
- Люди добрые! Пощадите! Отслужу я вины свои, отплачу всем!
Вече молчало, словно не слышало воплей Буйслава. Только откуда-то из глубины раздался женский голос:
- Хоть ответ держать сумей, коли уж жить не выучился!
Рач, стоя над рыдающим Буйславом, поднял меч. Свекнул клинок. И откатилась в сторону голова, хлопая веками, из-под которых всё ещё текли слёзы. Взметнулись вверх мечи выборных, обезглавливая ямурлаков. Взлетели и опустились ещё раз, оканчивая казнь.
Вече расходилось. Надо было ещё готовиться к тризне по погибшим, нужно было отстраивать то, что было сожжено и разрушено. О казни никто не вспоминал, что вспоминать о прошедшем уже, тем более, о таком. Говорили о том, что предстоит. К помосту подали две телеги, принесли лопаты и свежетёсаные колья. Погрузили казнённых. Повезли к ближайшему болоту, чтоб там закончить дело.
* * *
К полудню крада была готова. Город пришёл проститься со своими близкими и соратниками. С сорока сторон сразу запалили огромную поленицу. Вышли к высоко пылающему погребальному костру на тризну дружинники попарно, вышли с ними и слободские с мечами. Бились друг с другом, провожая павших звоном братских мечей. Костёр прогорел быстро. Отлетели в вирий очищенные пламенем души, доселе пребывающие неподалёку. Люди дружно, всем городом, не только в носилках, но и в шлемах, и в шапках таскали землю, насыпая курган. Поднялся над рекою новорождённый холм долгой памяткой о случившемся. Обильна на жизнь Земля-матушка. Глядишь, седмицы через две-три и покроется курган свежей травой-муравой. А там и занесут ветер да птица и древесные семена, и через несколько вёсен поднимутся на кургане деревья.
Вкруг кургана и справляли страву, поминали погибших. Отворил Стемид свои кладовые да медуши, принесли и люди - кто что мог. Нельзя скупиться на поминальную еду да питьё.
К Отокару, да и другим волхвам не раз подходили люди, спрашивали, как теперь быть с Купалиным днём, особенно с грядущей ночью. Можно ли теперь праздновать. А кто и вопрошал по-другому: можно ль не праздновать ныне вовсе, не будет ли обиды Правде и Богам светлым? Волхвы объясняли всем, что, мол, жизнь должна своим чередом идти, и праздновать надо бы, чтоб не дать в том врагу чувства победы. Но ежели у кого нет на то силы, то и не нужно тогда душу свою насиловать. А Боги, они поймут, и обиды держать не станут.
* * *
К сумеркам гулевой народ собрался к реке: мужчины в чистых белых рубахах, женщины в праздничных платьях, многие с цветочными венками на головах. Сложены были костры для Купалиных огней. Старики принялись добывать живой огонь. Принесли еду, питьё, под деревьями накрыли столы.
Праздник проходи куда тише обычного, да и не все вышли праздновать, многие не в силах были управиться с горем своим, оставшись дома. И песни звучали тише обычного, и меньше было песен тех. И смеха не хватало. Водили хороводы, прыгали через огонь, очищая душу от горечи, а тело - от болезней. Кой-где сжигали в святых кострах матери сорочки, взятые с больных детей. Люди постарше сидели вкруг костров, старики вели беседы, рассказывали о минувших временах, вспоминали праздники своей молодости. Стемнело, началось купание. Там и сям загорались в траве Купалины червячки - светляки, рождающиеся, по поверьям именно в эту ночь. Знахари ушли в лес в поисках разрыв-травы, терлича и архилина, который надо рвать рано утром через серебрянную гривну, а затем носить при себе, чтоб уберечься от злого человека и нечистой силы. Кто-то отправился стеречь папоротников цвет. Люди для дома собирали купаленку да медвежье ушко, чтоб повесить на стены. Вскоре и стар и млад скидывали на траву одежду, лезли в воду. После купали коней и других животных. Девушки, мечтая о женихах, пускали плыть по Днери свои венки. Женщины постарше уносили венки домой, чтоб после повесить в сенях, для предохранения дома от бед и напастей. К рассвету снова пошли купаться, на этот раз - в утренней росе. Роса выпала обильная, окунуться в неё было всё равно, что в реку.
Двицов вместе с Шостаком и Юркой искупались в реке, выкупали своих коней и Пуха. С рассветом окунулись в росу. Праздничного настроения не было. В хороводы не пошли вовсе. Сидели у берега, смотрели на звёзды. Парни называли созвездия, имена отдельных звёздочек, спрашивали, как зовутся они в "отрубном мире". Двинцов, к стыду своему, ничего, кроме Млечного Пути и Большой и Малой Медведиц, вспомнить не мог, в чём честно признался. Заодно узнал, что Млечный путь зовётся здесь Становищем, Большая Медведица - Стожарами. Показали ему ещё многое, да изо всего запомнил пока лишь Утиное гнездо, Чигирь-звезду, Железное колесо да Девичьи Зори. Сидел, смотрел на воду.
Рассвело. К берегу, шагах в двух от Вадима, прибило венок, плетёный из зверобоя и лесных колокольчиков. Двинцов поднялся, подошёл. Подумал немного, внезапно для себя наклонился, вынул из воды венок и надел на себя. Обернулся к друзьям:
- Как мне? Хорош?
- Ты что, жениться собрался? - на полном серьёзе спросил Шостак.
- Почему сразу жениться? По-моему, в этот праздник венки положено одевать.
Юрка пояснил:
- Венок коли выловил, да на себя надел, так значит и суженую свою нашёл. Теперь вам встретиться неминуемо, где бы не жила она. Такими вещами не шутят.
- Так что, если б я не поднял, он так бы и болтался у берега?
- Почему? Если, к примеру, женатый человек такой венок увидит, так его веточкой назад в речку столкнёт, а вода, она к тому, к кому надо вынесет. А коли потонет венок, значит девице той замуж не раньше следующего лета выходить. Не нашёлся ещё её суженый.
Вадиму стало не по себе. Хотел было снять венок да потихоньку пустить его обратно по реке, но стало неудобно перед парнями. О женитьбе, после первой неудачной попытки, как-то не думал. И вот тебе - здрассте! Спросил:
- А куда его потом-то? Не всё же время носить.
- В гридницкую вернёмся, в головах и повесишь. А отыщется суженая твоя, ей и покажешь. А дальше - потом узнаешь. Долго рассказывать. На свадьбу позовёшь дружками, тогда и расскажем.
- Да ну вас, - махнул рукой Вадим.
Начинался день, пора было возвращаться. Позвали коней, пса, тронулись к городу.
Неподалёку у небольшого костерка сидели, медленно потягивая пиво Стемид с Рачем. Фыркали щиплющие траву кони. Стемид кивнул на уходящих отроков:
- Горе горем, а молодость своё берёт. Иначе б и жизнь на Земле пресеклась. Не успели отроки из боя выйти, как уже о свадьбах говорят, шутят. Суток не минуло, как многие из них впервые в глаза врагу глянули, кровь свою да чужую узрели. А вот и ушло всё.
Рач хмуро отозвался:
- Минуло, да не кануло, княже. Многое я бы отдал, чтоб той ночи не было, чтоб отроки мои все живы остались. И не токмо моя вина в том, что я их, маловыученных, в бой бросил, а и твоей немало. Коль уж случилось такое, боя, конечно, хлопцам не миновать было. То ясно. А вот с другим ты, княже, оплошал. Да и мы, бояре, тоже, с тобою согласившись. Веси окрестные ты защитить хотел, гридней по ним разослал. А города, можно сказать, и не уберёг. И хлопцев моих не уберёг.
Стемид нахмурился:
- Ты что это, Волынянин! Своя рубашка ближе к телу, да?! Значит, город беречь надобно, а на веси да огнища наплевать и забыть?! А я ведь не только городу князь, а и каждому хутору, каждому людину! Я ВСЕМ им защиту обещал, стол принимая!
- Не то говоришь, Стемид Нравотыч! Не бросать веси да деревни тебя призываю. Думаю только, что по-иному надо было. Не одних отроков в городе оставлять, и не одних только гридней в люди слать. Тогда б и отрокам моим легче ночью было, когда б с ними опытные дружинники шли. Может, и больше б из них в живых остались. Тем паче и в деревнях отроки бы с учебой управиться могли не хуже старших. То ведь не в бою. Показать мужикам, с какой стороны за копьё иль за меч браться, и они бы смогли. Ругал я их сегодня, кричал, чуть слюной не брызгал. Мол, худо учились, худо себя показали. Грозил загонять вовсе. А в душе себя костерил, что не сберёг. Знаю же: сам бы в их возрасте да без опыта в такое попал, не ведаю, что б и сделал. Одно дело, когда первый бой в чистом поле, да честь-по-чести, да средь бела дня. Когда видно всё: вот свои, а вон - чужие стоят. Когда начальники впереди. Так-то легче. А тут тебе и ночь, и палаты горят, и начальных нет никого, и врага почти не видать, и стрелы летят ото всюду. Как хлопцы то вынесли, не знаю.
- Да-а-а... - протянул князь, - Ну, ладно Рач-свет-Бужич, пора и до дому.
- Не-е-ет, ты мне сначала скажи, прав я или нет! - настаивал сотник.
- Да прав-прав! - махнул рукой Стемид, - только на кой ляд мне бояре, коли вы советы после, а не до дела давать станете! Задним-то умом мы все крепки.
- Это так, - вздохнул Рач.
* * *
Купалина ночь в Славгороде прошла не в пример веселее, ничем подобным перед тем не омрачённая. Печальные новости из Ростиславля дойдут до них ещё не скоро. Дедкин, Каурин и Марцинковский веселились вместе с Сувором и семейством Вяза Рыжака. Снежко не отставал от своего стрыя и "дяди Ляха", ходил всюду по пятам то за одним, то за другим. С ними же была и Берёзка, не отыскавшая родственников в Славгороде. Соседи сказали, что родня её ещё пять седьмиц назад снялась с обжитого места, переселилась куда-то в дальние выселки, где не было своего кузнеца, каким и являлся муж Берёзкиной тетки. Узнав о том Вяз, чуть не силой затащил Берёзку к себе домой, выделив ей на жительство светёлку. При том пояснил, что дом большой, места в избытке, и нечего, мол, мыкаться по выселкам в такое время в поисках родни.
Берёзку на праздник подхватили старшие дочки Вяза - Снежанка с Ивицей, венок сплести заставили, затащили в коло-хоровод, растормошили. И через костры прыгали вместе, и распевали ладно. И купаться вместе пошли. После венки в воду пустили. Сами бежали поодаль, высматривая, кто выловит. Снежанка с Ивицей, обе, конечно, парубков давно на примете имели. Да и те о том знали, а потому неподалеку стерегли. Запомнили парни накрепко, какой венок на чьей голове был, чтоб не спутать после. Даже ждать долго не стали. Не успели венки и сорока саженей отплыть, как в воду кинулись и венки выхватили, какие им нужны были. Да в той хитрости большого греха нет. Коли б не подходили друг к дружке пары, так и река б того не позволила. А Берёзкин веночек вдруг на стрежень выбился и поплыл себе тихонько прочь. Смотрела ему Берёзка вслед, всё ждала: а вдруг потонет, а вдруг кто выловит? Но нет, унесла река венок в дальние края.
Ивица толкнула Берёзку локтем, подначила:
- Знать, суженый-то твой в Ростиславле живёт! Туда понесло.
- Ты что, подружка! Не проплыть венку столько. Он, наверное, теперь уже потонул.
- Как знать! Слыхала, небось, что суженого и на коне не объедешь? Ты, на всякий случай, к свадьбе по осени готовься! - рассмеялась Снежанка.
Берёзка, собиравшаяся было пустить слезу, рассмеялась следом:
- Что ж! И буду готовиться! Прямо нынче и почну жениху рубашку шить-вышивать. Пошли в росе купаться! Народ-то уж весь, наверное уже окунулся!
Подруги, взявшись за руки, побежали к леску.
* * *
Спустя два дня к Базлаю, последнее время ночевавшему с новыми друзьями в гридницкой, прибыл посыльный от матери. Захребетник-домочадец передал, что велено матушкой сыну непутёвому сей же вечер дома быть всенепременно, дело, мол важное, отлагательства не терпит. Руслан встревожился: не с матерью ли чего приключилось недоброго, уж не занедужила ли. Посыльный ответил, что с матушкой, Ждимирой Путятичной, слава богам, всё в порядке, а что дела касаемо, того он не ведает.
Матушку своею Руслан любил, пусть чаще и старался держаться от неё подальше, поскольку с возрастом всё сильнее мечтал избавиться от опеки, порой доходящей до мелочности. Но гневить её лишний раз не желал,потому, не мешкая, оседлал коня, натянул чистую рубаху, после стирки ещё толком не просохшую (всяко лучше, чем в грязном перед матерью предстать!), и отправился к отчему дому неспешным шагом. На душе было неспокойно: "Что там ещё матушка задумала?" Ничего особо приятного для себя Базлай не ждал. Выволочки материнской вроде ждать было не за что, поскольку ничем особенным за последний месяц Руслан по городу не прославился. Но у Ждимиры Путятичны мнение на этот счёт вполне могло было быть совершенно противоположным. В лучшем случае, Руслана ожидал очередной "инструктаж": как одеться, чего есть, чего пить, с кем дружбу водить. И всё это перемежаемое жалобами на то, что сынок непутёвый мать родную почти позабыл, хозяйство немалое позабросил, и оно, хозяйство это в полном разорении находится. Выслушивать подобное Руслану приходилось регулярно. Мать упорно не замечала, что дитятко её единственное уже двадцать седьмую весну разменяло. Да и того, что хозяйство своё немалое, со всеми домочадцами, уж два десятка лет, прошедших с гибели мужа, держит рукой твёрдой, ничуть не слабеющей, и уж, тем паче, в помощи не нуждающейся, во время воспитательных бесед вспоминать не желала. Руслан как-то, года два назад, попытался присоветовать матушке самой о замужестве подумать. Что было - лучше вовсе не вспоминать! И как посмел не то, что вымолвить, а и даже помыслить такое! Чтоб она память мужа любимого предала, чужака в дом пустила. Да и нет на всей земле таких, чтоб того достойны были. Ни один, мол, с Глебом её не сравнится: ни умом, ни статью, ни силой, ни добротой душевной. Сватались к матери не раз, только успеха в том никто не имел. Сначала отказы Ждимиры люди на память о муже списывали. А позднее поговаривать начали, что, мол, попросту не желает хозяйства из своих рук выпускать, привыкнув во всём самовластно распоряжаться.
Словом, ничего приятного для себя Руслан не ожидал. Отпросившись у сотника до вечера (на всякий случай), к родной усадьбе отправился пешком, оттягивая встречу, коя ничем иным, как нагоняем, по мнению Базлая, закончиться не могла. Пусть и непонятно, за что.
Всё оказалось просто. Причиной оказалась наречённая Руслана -Алёна Изяславна. И отговориться-то нечем было. Кругом виноват. И невесту давно не навещал, и подарков не дарил. И главное - на Купалу не с невестой был, а леший один знает где, шатался. Оправдания вроде: "Так, забыл, не привык ведь..." во внимание не принимались. После долгих внушений Вручила Ждимира Путятична непутёвому сыну колты тонкой работы, приговаривая, мол, знаю, что ничего путёвого сам на торгу не выберешь, да и отправила к невесте вину заглаживать.
Ну, с Алёнкой-то куда проще оказалось. Подулась маленько, да простила. так только, для порядку пальцами за нос ухватила, да потягала немного. Мол, посмотрим, кто кого у нас за нос водить станет. Одному Руслан удивлялся: как только не поверила Алёна, что колты ей в подарок он самолично выбирал.
Тысяцкий - здесь не командир тысячи, а начальник городского ополчения