Златка торопливо бежала по тропинке вдоль берега, цепляясь платьем за кусты, обдирая подол о колючки малинника. Слёзы текли по щекам, обильно смачивали ворот и никак не хотели униматься. В руке она сжимала окровавленный обломок сулицы. Кровь покрывала и предплечья Златки, пятнала одежду - уже высохшая, побуревшая. Мешала временами возникающая в низу живота сильная боль, о которой, особенно об её причине, Златка тоже старалась не думать.
Она остановилась, переводя дух, понемногу, с каждым глотком воздуха, приходя в себя. Огляделась, недоумённо уставилась на оружие, стиснутое побелевшими пальцами в кулаке. Отбросила с отвращением, долго вытирала руки о траву, окончательно пришла в себя. Тут же себя обругала, подобрала сулицу, старательно вычистила жало. До заставы ещё бежать и бежать, всякое может случиться. Она старалась забыть всё, что видела совсем недавно, старалась, но не могла. Всё вновь и вновь увиденное вставало перед её глазами, до сих пор расширенными от вобранного в них ужаса.
* * *
У края леса на берегу небольшой речушки стояло большое волгаричское село Ратишево, жители которого в поте лица своего из века в век выращивали хлеб, степная земля щедро делилась с людьми своей силой. В селе, числившемся выселком Кайле-града, было целых сорок дворов. Сразу же за их полями начиналась степь, длинным сухим языком вползающая в лесные пределы. Из степи к селу каждый вечер плыло настоянное полынью марево: девушки выходили за околицу и подолгу, пьянея от пряных запахов, вдыхали степной аромат. Вражьих набегов люди не боялись - далеко в переди, пересекая степь - от леса до леса протянулись козачьи заставы, соединённые меж собой земляным валом, насыпанным в незапамятные времена. Да и дальше степь на долгие-долгие вёрсты была ничьей, лишь гуляли из конца в конец стада неутомимых сайгаков, носились косяки диких лошадей, да пересвистывались тревожно суслики, завидев припавших к земле пардусов. Ямурлаки, по слухам, были далеко - где-то на другом конце бескрайней степи.
Вот откуда-то из степной бескрайности и пришла вражья орда. В этот раз древние валы не смогли сдержать вражьей силы. Быть может, причиной тому было то, что не подновляли давно насыпи, местами осыпавшиеся так, что конь почти без труда поднимался на гребень. То ли вина лежала на козачьих дозорцах, изрядно подгулявших накануне, да к тому ж успокоенных долгим почти безмятежным существованием. То ли, прокравшись лесами, ударили в спины, просто сломив силу большей силой, перехватив тех, кто спешил упредить о надвигающейся беде. Того уже никто не поведает.
Возделись однажды, побежали по дорогам к селу сивые вихри, сталкиваясь друг с дружкой. И вот из толпы их, в самой середине-воронке, поднялся и Степовой, родич-властитель самих внуков Стрибожьих - буйных ветров: сам сивый как вихрь, высокий старик с длинной бородой и развевающейся во все стороны копной нечёсаных длиннющих волос. Показался людям, о беде надвигающейся упреждая, погрозил костлявой старческою рукой во вражью сторону и скрылся. Только вихри взметнулись и покатили навстречу надвигающейся беде. Да разве врага лютого ветром сдержишь!...
Частокол не мог долго сдержать натиска нападавших. Не было почти у оборонявшихся ни броней, ни доброго оружия. Все мужчины пали в бою. Ямурлаками были добиты раненые, убиты старухи и старики, а дети младше пяти лет согнаны в кучу. Лишь нескольких женщин, тех, кто ещё остался жив и почти невредим, крепко связали и пока что не трогали. Нет, как пленницы они ямурлакам были не нужны. Им предстояло утолить неистовую похоть победителей.
Их распинали на супружеских постелях, в пыли дороги и на столах-кормильцах, оскверняя Божью ладонь. Насиловали на глазах матерей, подруг и детей под самодовольный гогот победителей и стоны умирающих. Им вырывали волосы, а порой - поджигали прямо на голове, их били о землю, насаживали на колья плетней, их топтали, мяли, кусали, кромсали, разделывали ещё живыми и жарили человечину на глазах тех, кто ещё был способен что-то видеть и понимать. И лишь окровавленные изуродованные тела напрасно молили небеса беззвучно не о пощаде, нет - о скорой смерти и о мести!...
Ямурлаки ушли - насытившись, усталые, опьяненные. Подпалили остатки домов и прочих строений. Ушли, приторочив к седлам головы погибших мужчин. Ушли, гоня пред собою детей, коим предстояло забыть свой род и свое племя. Славенские поселения, примыкающие к границам степи, должны были быть полностью уничтожены - Ратишево было только началом. Ямурлаки не пошли дальше, они пока что ушли обратно через степь. И, когда перестала дрожать земля от топота копыт, в селе раздались стоны, и от груды мертвых, сваленных в общую кучу, поползли те, кто ещё мог ползти. Ползли девочки с окровавленными бедрами, выколотыми глазами и вырезанными языками. Ползли женщины с отсеченными грудями, с обломками стрел в спинах, ползли, волоча за собой сизо-красные спирали внутренностей. Ползли поседевшие в двенадцать и онемевшие в семь... И надо было жить. Проще было бы забыть о погибших мужьях и угнанных детях. Было бы легче позабыть о собственной боли и боли от утраченного. Прежде чем начать жить, необходимо было забыть прошлое... И, чтобы жить дальше, необходимо было НИЧЕГО НЕ ЗАБЫВАТЬ.
Некоторые забывали. Кто-то сразу, вонзив в изуродованную грудь обломок клинка. Кто постепенно, залечивая раны и заглушая память. Кто - навеки утратив в воспаленном мозгу свое имя, имена своих детей и своё прошлое...
Это и застал дозор берегинь, войдя в село. Выживших в селе обнаружили всего двенадцать человек, из них восьмерым помочь берегини уже ничем не могли, разве что милосердно прервать дальнейшие мучения в телах, в которых и жизни-то уже не осталось, жила одна невыносимая, непрерывная мука. Берегини опоздали с помощью, но не хотели опоздать с местью. Некогда было ждать подмоги, некогда было за ней посылать. Двоих оставили в селе. Полтора десятка пустились в погоню по неостывшему ещё следу.
* * *
Златка оказалась среди них, можно сказать, случайно. Через седмицу после проводов Двинцова наехали в гости берегини с дальней заставы, лежащей в землях Кайле-града. Оказался среди них и статный, огнекудрый Мечислав. При виде его, шутили подружки, толкая Златку: "Жених твой приехал!" А правы оказались. И статью своей, и нравом пришлись Златка с Мечиславом по сердцу друг дружке. Загостился Мечислав на Семеновой заставе. И со свадьбой медлить не стали, поры свадебной, осенней не ожидая. Привезли невесту молодую на заставу, в которой и жить ей теперь до скончанья века своего. Обвели их, венками цветочными изукрашенных, посолонь вкруг старой ракиты, призывая благословение богов на новую семью. Пировали весело на Семеновой заставе, осыпали молодых князя да княгиню ржаным да пшеничным семенем. Готовили женщины постель молодоженам на ржаных немолоченных снопах. Встали на всю ночь пред брачным покоем на страже грозные войны с обнаженными мечами. И ржали ласково кони в стойлах, радуясь чужой любви. В ту же ночь и зародилась под сердцем Златки новая жизнь. Берегини то раньше людей чуют. И что сын зародился, тоже поняла Златка. И радовались тому молодые супруги, с нетерпением ожидая появления на свет первенца своего. Склонялся вечерами Мечислав к животу жены, сына их таившему, что нескоро ещё для стороннего человека видно будет. И, губами своими почти кожи касаясь, шептал-нашептывал младенцу нерожденному сказки разные, напевал песенки, говорил сыну, как жить они станут, как учить его будет. Про мир весь, про свет белый все, что знал, рассказывал. И верили они оба, и Мечислав, и Златка, что слышит их дитя, что разумеет все, услышанное.
Берегини в дозор все ходят, очередность блюдя, что мужи, что жены. Только лишь те от службы избавлены, кто, Златке подобно, жизнь новую в себе таит, вынашивает. И Мечислав то жене молодой не раз говорил, в дозор собираясь. Упиралась, ногою топала, порой и слезу пускала. Он упрям, а она ещё упрямее. Говорила, что и не мешает ей пока непраздность её, да и не видна никому даже. Не хотелось ей с мужем расставаться, пусть и ненадолго совсем, седмицы на две. Да и Мечислав, хоть и о жене беспокоился, в том большой беды не видел, ибо и со Златой своей сам разлучаться не желал, и от беды любой, при случае, оградить рассчитывал. Старшие морщились, но, на двух упрямцев натолкнувшись, смирились. Так и ходили вместе по тропам лесным, вдоль речек больших да малых.
Как раз в канун Купалина дня от птиц пролётных прослышали они о большом отряде ямурлачьем, что, прорвав засечную черту, движется уже на Ратишево. Кинулись на подмогу бесстрашно. За себя особо никто и не опасался. Берегиню не всяким оружием одолеть можно, а такого, чтоб можно было, у отродьев Чернобоговых негусто было, разве что у вожаков их. Часто и так бывало, что узрят нападавшие ямурлаки на валу деревенском берегинь, и уходят, вовсе боя не приняв.
Опоздали... Тогда и увидела в зареве горящих дворов Златка страшную картину, до сей поры встающую перед глазами. И в погоню кинулись они, почти не раздумывая. Мечислав, что погоню вел, жене было указал в селе оставаться - избитым, да израненным помочь. Отмахнулась она: некогда, мол, да и каждый меч, каждый лук да самострел на счету. Коней гнали, не жалеючи, на ходу на заводных перескакивая, что на каждого по два рядом бежало. Да и кони себя не щадили, понимая всё и мести святой не менее всадников своих желая. Да и не одна только месть в бой вела берегинь, а и желание детей полоненных вызволить.
Ямурлачий след вытропили легко, те уходили по краю степи, вдоль лесных опушек. Вскоре настигли. Глубокой степной балкой вышли наперерез, рассыпались, прижимая врага к лесу. Налетели, стрелами да болтами самострельными щедро осыпав. Затем за мечи взялись, сулицы легкие метать начали. Ямурлаков после Ратишева в живых чуть менее сотни осталось, а детей человеческих они за собой с полсотни вели. Ежели бы всё, как ранее случилось, то, берегинь завидев, постарались бы ямурлаки уйти побыстрее, добычу свою кинув. По-иному вышло. Не побежали ямурлаки, на потери свои невзирая, к бою выстроились, мечи кривые из ножен потянули, копья наставили. Кони ямурлачьи, что только издали на обычного коня схожи, зубы оскалили, клыки свои желтые выставили. Те кони не овес с травою за еду почитают, живого мяса они требуют, всякому другому человечину предпочитая. Не Род пресветлый тех коней сотворил. В мире пекельном рождены они.
Сшиблись, рубились крепко. У Златки-то сил для меча да лука боевого маловато. Она поодаль чуть держалась. Поначалу из самострела управлялась, стараясь тех ямурлаков поцелить, кто ближе к Мечиславу оказывался. А как закончились болты самострельные, за сулицы взялась. Старалась за спиною у мужа держаться.
Тут и увидели они, что гибнут их соратники один за другим под мечами вражьими, что просекает ямурлачье оружие брони их, рубит тело. Что каждый меч ямурлачий чёрными искрами сыплет, гибель суля. И поняли тогда дозорцы: не вернуться им домой. Одно осталось: с честью жизнь свою отдать, как можно больше ямурлаков перед смертью загубить. И от ярости великой, раны свои чуять перестали, с новой силой на врага двинули. Да так, что попятились те, дрогнули. Но на миг лишь. Быстро враги оправились. Перестроились, за спины берегиням заходить стали, с боков охватывать. Видя то, обернулся на жену Мечислав. Шелом сбит, кольчуга в прорехах. Лицо страшное. Щеку левую начисто почти срубили, лоскутом на плечо свисает. Блещут зубы обнаженные, кровь алая их заливает. Закричал:
- Уходи! Уходи Златка!
- Не уйду! - сулицей последней в морду вражью тыча, отвечала Златка.
- Уходи! Всем расскажи, что видела! Что берегинь теперь любой ямурлак убить может, расскажи. Иначе многие зазря сгинут!
Прорвался к ней, конём по пути двоих сбив. Конской же грудью и вытолкал жену из боя, собой прикрывая. Ударил напоследок Златкиного Гнедка плашмя мечом по крупу: "Беги!" А сам уже навстречу врагу разворачивался. И конь его падал уже с копьём в груди. Вскочил Мечислав, меч воздев, бросился навстречу врагам, крикнул снова, не оборачиваясь уже:
- Беги-и-и! Сына сбереги, Златка!
Мечиславу подсекли ноги, он упал на колени, ещё успел достать одного или двух, уже не думая о защите. Его били со всех сторон, кровь заливала глаза, мешая. Боль ещё не успела добраться до него. Он ещё думал, что продолжает биться, что рубит врага. Но уже лишь лежал, судорожно дёргая рукой с зажатым в ней мечом. Его продолжали рубить уже мёртвого, покуда тело Мечислава не превратилось в безобразное месиво мяса, костей и искорёженного железа, в котором трудно было бы опознать человека. К тому времени управились и с остальными берегинями. Троих, уже мёртвыми, посадили на колья.
* * *
От удара Мечиславова рванулся Гнедко, пустился вскачь. Копытами тяжелыми разбил череп ямурлаку, пытавшемуся было преградить дорогу. Второй замер, не понимая ещё, что ударило вдруг в лицо, и почему вдруг перестали слушаться ноги, почему выпустила рука оружие. Поднес ладонь к лицу, нащупал рукоять златкиного ножа, торчащую из глазницы. И тогда только успел понять, что убит он, вскрикнул коротко и рухнул навзничь.
Гнедко вырвался из окружения, вынес на себе Златку, нёсся вперёд во весь опор, стараясь не думать о двух сулицах, впившихся глубоко в тело, не думать о крови, с каждым ударом сердца, выталкиваемой из ран. Конь упал, проскакав версты четыре от места схватки. Златка, не успев высвободить ноги из стремян, рухнула вместе с конём, сильно ударившись головой о камень. Теряя сознание, с ужасом почувствовала, что тело её, не в силах справиться с пережитым, отторгает из себя тельце ребенка. Когда она пришла в себя, всё уже закончилось. Златка обнаружила, что лежит, по-прежнему полупридавленная погибшим Гнедком, в луже собственной, уже свернувшейся крови. Голова кружилась, клонило в сон. Она сначала даже не могла вспомнить, как сюда попала и что с ней случилось. Когда же вспомнила, то образы виденного ею накатили с такой ясностью, что Златка чуть не закричала во весь голос. С трудом сдержалась, насквозь прокусив верхнюю губу. Яростно стала выбираться из-под коня. Нога, прижатая конём, не подчинялась, затекла, почти не чувствовалась. Через некоторое время, обдирая ногти, выползла, лежала, уткнувшись лицом в траву, вконец обессиленная и придавленная случившимся. Хотелось выть, но Златка боялась, что могут услышать враги. Она даже не знала, далеко ли смогла уйти.
Отлежавшись ещё немного, она подобрала с земли обломок сулицы, ухватилась за него, сжав древко мертвой хваткой, словно в этом обломке заключалась её последняя надежда, её спасение. Спохватившись, выкопала под корнями большой сосны небольшую ямку, куда опустила крошечное, тельце своего так и не родившегося сына, забросала землёй, прося прощения, что не может сейчас похоронить как положено Поконом. Сбросила с себя кольчугу, понимая, что в броне, даже такой лёгкой, как у неё, сил добежать до дома у неё не хватит. Затем побежала прочь, всхлипывая на ходу, не оглядываясь. Выбежала к реке, затем, чувствуя, что вот-вот упадёт, потеряет сознание, свернула в лес, чтоб никто недобрый не нашёл её, беспомощную, добралась до края большой поляны, густо усыпанной красными точками земляники, и, теряя сознание, рухнула на траву лицом вниз.
* * *
Над головой послышалось хлопанье больших крыльев, волосы обдало ветерком. Она приподнялась, повернула голову. На поляну, на краю которой она лежала, спускались вилы, около двух десятков. Опустившись, складывали за спиной огромные белоснежные крылья, бежали к лежащей женщине.
Редко кому из людей, да и из берегинь тоже, доводилось в жизни своей встречать вил. И редкий из увидевших не задерживал в восторге дыхания, любуясь на полёт чудесных существ. Лёгкие, тонкие в кости, словно сотканные из воздуха и воды, с белоснежными волосами, ниспадающими на плечи, они были невыносимо прекрасны. И не один мужчина, бывало, караулил летними ночами у лесных озёр, ожидая, что вот-вот прилетят купаться девушки народа самовил, как они сами себя называли. Рассказывали, что, если подкараулить их во время купания, да припрятать подале сброшенные лебединые крылья, то можно потом дождаться обещания обескрылевшей вилы исполнить любое желание в обмен на возврат крыльев. А, при удаче, поговорив, можно и дождаться и того, что вила полюбит человека, согласится стать его женой. Но не длится такая любовь круглый год. На зиму улетают вилы в им одним известные пределы, где и живут до весны. По-разному говорят, где находятся те заповедные места. Кто-то говорит, что улетают вилы следом за перелетными птицами в жаркие страны, зимних морозов да снега не ведающие. Кто-то утверждает, что зимуют вилы на Светлояр-озере, скрытом в стародавние времена от посторонних глаз, и им одним, мол, дано видеть Зоряницу - соборную душу Славии всей, томящуюся в своём плену, который и скрашивают вилы долгими зимними ночами. А кто и утверждает, что, мол, никуда вообще вилы не улетают, а уходят на всю зиму под воду диких лесных озёр, там, подо льдом, и проводят зиму среди чудесных подводных садов, что растут меж бьющими из-под земли хрустальными ключами. Никто точно не знает. Вот и принужден такой человек ждать свою ладушку до весны, в чем и даёт ей нерушимое слово. А коли забудет о слове данном, да, упаси боги, за зиму найдет себе подругу из родного, человечьего племени, тяжкой будет расплата по весне. Нет, вовсе не желает зла неверному любому, вила. Но по весне, не найдя своего любушки, начинает тосковать она. И столь сильна сила её тоски-кручины, что мужчина неверный слову своему, где бы не был он, как бы далеко не находился, начинает сохнуть, чахнуть не по дням - по часам, покуда не сведет его тоска в могилу или не вернётся он к покинутой им виле, неся вину свою.
Завидев вил, опускающихся на поляну, Златка даже на какой-то миг позабыла о своем горе, столь прекрасно было увиденное. Затем сразу вернулась какая-то закаменелость, безразличие ко всему окружающему.
Мужчины отошли в сторону. Женщины-вилы, ни о чём не спрашивая, окружили Златку, захлопотали над ней. Осторожно, боясь причинить боль, смыли запекшуюся кровь, поднесли к губам баклажку с травяным настоем на меду, набросили на плечи мягкий плащ. Дождались, пока берегиня придёт в себя. От целебного напитка силы возвращались быстро. Вместе с ними возвращалось и горе. Рыдания, доселе спрятанные где-то в глубине, прорвались наружу, вместе со слезами хлынул и сбивчивый, с одного на другое, рассказ о случившемся. Златку трясло. Вилы слушали, не перебивая. Подошли мужчины, слушали, хмурясь всё больше и больше. Тут же проверяли стрелы, настораживали луки, пальцы неосознанно хватали за рукояти мечей. Имени у Златки не спрашивали, своих тоже не называли. Вилы своих имен никому не говорят, особняком держась ото всех. Когда Златка закончила, старший спросил только:
- Где?
Златка махнула рукой в сторону, откуда, по её мнению, она прибежала.
Человек слишком тяжел для лёгкокостных вил. Быстро сплели из лозы лёгкую зыбку, приторочили ременные постромки, чтоб могли нести на себе двое. Усадили Златку. Стая поднялась в воздух, устремилась в указанном направлении. Ямурлаков, расположившихся на отдых прямо на месте последнего боя с берегинями, отыскали уже на закате. Те расположились вольготно, не выставив даже дозора, сняли кольчуги и шлемы, жгли костры, что-то пекли. Увидели и колья с насаженными берегинями, и сбившихся в кучку детей.
Златку опустили на землю поодаль, оставили с ней двух женщин. Она слабо сопротивлялась, говорила, что должна отомстить сама, требовала оружие. Удержать её, ослабевшую, на месте вилам не составило большого труда. Остальные вилы по сигналу старшины вновь взмыли в воздух, держа наготове снаряженные луки.
В небе вилы разделились. Половина, таясь, разлетелась по вершинам деревьев, ближних к вражьей стоянке, а остальные, набрав высоту, ушли за низкие облака. В вечерней тишине раздался пронзительный свист старшины. Сразу же с деревьев на опешивших ямурлаков посыпался град стрел. Выпустив одну-две, вилы перелетали на соседнее дерево, выпускали еще пару, снова перелетали. Оттого ямурлакам казалось, что противника, непонятного, невидимого, во много раз больше. Ямурлаки похватали луки, рыскали глазами по деревьям, не отыскав, пускали стрелы наугад, в каждое подозрительное место, по каждой шелохнувшейся ветке. Стрелы, пущенные вслепую, отыскали всё же себе жертву: На землю, ломая раскинутые крылья, упало двое вил. Обстрел не прекращался. То один, то другой ямурлак падал на землю, сжав руками древко стрелы, разрывая ногтями рану, суча ногами от боли. Кто-то спохватился, принялся затаптывать костры. Напрасно. Вилы в темноте видят не хуже кошки, тем паче - ямурлаку не уступят. Промаха крылатые воины тоже не знали. Ямурлаки сбились в кучу, укрываясь щитами, спешно натягивали брони, оказавшиеся под рукой. В сумерках красным горели их глаза, нюхали воздух корявые рыла и морды, что когда-то были человеческими лицами, перекликали меж собою на исковерканном своем наречии, постепенно оправляясь от испуга.
В этот миг и вынырнули из-за облаков остальные вилы, камнями почти падали вниз, сыпали сверху стрелы. Вновь взмыли вверх, скрылись в облаках, одного всего потеряв. Отстреливаясь от налетевших сверху, ямурлаки волей-неволей привставали, открываясь засевшим на деревьях, и новые валились на землю, на стоящих рядом, сбивая прицел, путаясь под ногами. И снова ринулись вниз вилы. Гудели безжалостную свою песню луки, молниями летели с неба стрелы. Это был даже не бой, а избиение, бойня.
Ямурлаков оставалось около восьми, когда они не выдержали, кинув щиты за спины, согнулись, побежали, рассыпались, пытаясь скрыться в кустарнике, между деревьев. Ни один не сумел добежать до края поляны, всех настигла праведная месть.
Вилы спустились на землю, достали мечи, быстро добили тех, кто ещё подавал признаки жизни. Один из воинов слетал за Златкой и вилами, с ней остававшимися. Детей развязали, кой-как успокоили, посулив, что они все скоро смогут вернуться по домам. Покормили из небогатых запасов, имевшихся с собой. Правда, мало кто из детей смог есть, слишком тяжким было пережитое. Некоторых, пытавшихся поесть, тут же вывернуло, длинно, тяжело, до желчи. С трудом удалось хотя бы напоить.
Тем временем соорудили краду, стали сносить на нее погибших берегинь и их коней. Туда же уложили ямурлачьи объедки, оказавшиеся при рассмотрении человечиной. Двое улетели делать малую краду для ребенка и коня Златки, расспросив берегиню, как добраться. Златка отыскала останки мужа, которого опознала только по серебряному перстню на указательном пальце. Принялась укладывать на разостланный плащ и вновь упала без чувств. Её подняли, отнесли в сторонку, завершив погребение без её участия. Трупы ямурлаков свалили в кучу на растерзание зверью да птицам-падальщикам.
Когда прогорела крада, насыпали сверху земли, справили небольшую страву по павшим. К тому времени Златка пришла в себя. Старшина вил поручил двоим отнести её до заставы берегинь, двоих ещё отправил в Кайле-град, сообщить о случившемся тамошнему князю. Оставшиеся отправились провожать детей до разоренного Ратишева, где матери уже не чаяли возвращения своих чад. А многим из детей уже не суждено было встретить своих родителей вплоть до той, неизбежной для всех встречи с душами на просторах вирия.
К тому времени, как дети достигли Ратишева, там уже суетилась козачья полусотня, посланная Кайлеградским князем. Ещё полторы сотни, не мешкая, двинулась к засечной черте. Погибших сельчан схоронили должным образом, пепелища расчистили и спешно копали ямы под землянки для уцелевших, готовили срубы, тесали доски. Жизнь должна была продолжаться, несмотря ни на что. И некоторым женщинам, возможно, через положенное время предстояло почувствовать в себе новую жизнь, пусть и зачатую не от любимых, но всё же человечью, которую надо было уберечь в себе, выносить отпущенный богами срок, родить на свет и вырастить. Вырастить, не вспоминая о том, кто был отцами этих детей. Любить, любить искренне, ибо дети в том не виноваты. Чтоб взросли они настоящими людьми, славами, верной защитой и опорой народу своему, своей земле и Покону. А кто отец - то не так уж важно. Все мы, в первую очередь, - дети женщин. Мы ими выстраданы.
* * *
У каждого из нас две матери. Первая - та, которая зачала, выносила в себе, родила, вынянчила, подняла на ноги. Вторая, общая для всех, это - Мать Сыра Земля. Она носит нас на себе, баюкает на ночь, будит поутру, кормит и поит, и, как всякая мать, порою прощает такое, что более никто простить не в силах, даже Бог. И потому нет страшнее проклятия, чем заслуженное проклятие собственной Матери. Потому как, если от человека отворачивается Мать, это уже не человек, это - ничто, ничтожество. Нет кары страшнее. Убереги Боги всякого от свершения поступков, влекущих за собою проклятие его Матерей, от совершения поступков, вконец истощающих их непомерное долготерпение, долгопрощение кастей, обид, зла, причиненного другим.
Земля и Женщина. Женщина и Земля. Суть их - едина. И мы все, от растения до человека - плоть от плоти их, кровь от их крови. И именно от понимания этого, пусть полусознательного, недотёпистого, и родился на свет, мужчинами созданный, культ Почитания Матери, Богородицы, как бы ни звалась она: Девой Марией ли, Ладой-матушкой, иль ещё как. Ибо не было бы Матери - не было бы ничего, в том числе и Бога.
А материнство? - оно неистребимо во веки веков. Если творца-мужчину можно отвратить от дела его навек многим: придирчивой критикой ли, систематическим уничтожением сотворенного им, собственной неудовлетворенностью ли, в конце концов, то с Женщиной этого не будет никогда. Дитя - оно всегда будет любимо, всегда станет желанным, даже если рождение его было нежданным, нечаянным, не ко времени. Пусть хоть какое: кривое, хромое, страшное, тупое, для матери оно лучше всех прочих, пусть красивых и умных. Это Её дитя! Её! И пусть оно пакостит, рвёт и ломает, пусть больно кусает порою грудь, вскармливающую его, пусть! Дитя ведь, неразумное ещё. Вот подрастёт, поумнеет, подобреет, поймёт. Даже если дитяти такому впору самому иметь внуков-правнуков. Для Матери мы всегда остаёмся младенцами. Стоит ли только этим пользоваться во зло другим, во зло Матери? Стоит ли ждать материнского проклятия? С возрастом или по болезни утрачивая способность снова стать матерью, женщина всё равно не утрачивает чувства материнства. Она утешается заботой о детях ею ранее рожденных, внуках-правнуках, если нет - то о чужих детях, людях, животных, обо всём мире. Когда женщина утрачивает чувство материнства - это горе для её семьи. Когда материнство утрачивают многие, это крах народа, его грядущая гибель.
Даже потеряв своё дитя волею случая или злых сил, ни одна мать не заречётся рожать вдругорядь. Так и Землю нашу дети её - жгут, вытаптывают, травят, выкачивают кровь её. А она продолжает рождать на свет всё новых и новых детей своих, наспех залечивая раны. У домашней собаки, кошки ли, отбирают детей, чаще всего даже не давая выкормить до конца. А она, потосковав, ничего не забывая, упрямо рожает снова и снова, всякий раз надеясь, что будет счастлива в материнстве своём. Людские матери, рожая на свет ребёнка, не знают, что ждёт его в этом мире. Какая война, какая катастрофа стоит на его пути, готовая безжалостно оборвать с таким трудом созданную жизнь? Но настоящая Мать не станет прятать своё чадо от напастей, выторговывать его жизнь за счёт чужих гибели и горя. Поскольку, рожая мальчика, Мать ведает, что рождает на свет мужчину, а, значит - воина. Но ни одну Мать это не удержит от материнства. И, покуда есть на свете Матери, есть Жизнь!